Нарисуем

Глава 3. Подземный Чкалов

Черные пространства далеко внизу под крылом, зловещие факелы у бездны на дне кидают подвижные тени, какие-то блестящие кляксы (озера?) — и вновь часы тьмы. Я с ужасом вглядывался в нее, припав к иллюминатору, — хоть что-то наконец появится там? «Почему, почему, — тревожные мысли, — они живут тут, в этой тьме, когда на земле сияют, как алмазы, Москва и Петербург?! Да потому они и живут тут, чтобы ты мог жить там!» Ответ неприятный.

И вдруг в бездонной тьме, сначала еле угадываясь, стал проступать темно-лиловый желвак, постепенно становясь лилово-багровым, как мой синяк под глазом. Я захохотал.

Потом «желвак» прорвался — и брызнул желтым. Стюардесса красивым, хоть и дрожащим голосом произнесла:

— Самолет входит в зону турбулентности…

Красивое слово!

— Пристегните ремни.

Не обманула стюардесса — трясло так, что клацали зубы!

— Тур-бу-лентность не за-казывали, — проклацал я.

Пека злобно глянул на меня. Видимо, уже начал переживать за свою малую родину. Неужто она распространяется и на небеса? Мы летели уже над его территорией, и теперь он каждое замечание как оскорбление принимал.

Снижались. Коричневые сморщенные холмы, такие же сморщенные — от ветра? — извилистые серпантины воды. Серебристые «консервные банки» нефтехранилищ стремительно увеличивались…

Запрыгали! Приземлились! Тишина. Откинулись обессилено. Да-а.

Первыми в самолет гостеприимно вошли пограничники с собакой, выпускали, проверяя командировки и паспорта. Мол, «ласкаво просимо», но враг не пройдет!

«Почему аэропорт такой маленький?» Этого я, естественно, вслух не сказал. Счастье душило! К схеме местных рейсов подошел. Жадно вдыхал названия — Чиринда, Кутуй, Учами, Байкит, Уяр, Чуня, Муграй, Верхнеибанск, Большая Мурга! Вдохновлял также и список изделий, запрещенных к проносу на борт: спички взрывника, петарды железнодорожные, фурфуроловая кислота! Будем прирастать Сибирью и фурфуроловой кислотой!

Через поле прошли к вислоухому вертолету, вскарабкались по гремучей лесенке внутрь. Вопрос «куда летим?» не прозвучал, естественно. Видимо, куда надо летим. И керосином пахнет, как надо? А уж трясет так, что прежней турбулентности не чета!

Под нами изгибался дугой бурый берег, и чуть светлее, но тоже бурый залив, и такого же цвета баржи у берегов. Светло… но как-то тускло.

Баржи у берега приближались. Но сели, к счастью, не на них. Стадо вертолетов. За ними — большое здание. Шикарное для здешних пустынных мест.

— Ты не тут живешь? — я попробовал голос. Глухо звучал — уши заложены.

— Это больница, — гулко глотая слюни, Пека пояснил. Тоже полетом подавлен был — пока не разговорился. — Может, тебе надо туда? — кивнул уже нагло.

В больницу я бы, вообще-то, прилег!

Домов величаво мало. Шли в серой мгле. Утро? Вечер? То ихний день.

Пятиэтажки у сопок разбросаны… У нас в Купчине хоть улицы есть. Яркий свет ослепил лишь в его комнате, в блочном доме… таком же, кстати, как мой. «Далеко уехали!»

— Вот хоромы мои, — не без самодовольства обвел рукой комнату. Кроме него, похоже, хоромы эти считали своими еще трое — всего коек четыре. Понял немой вопрос. — Все в отпуске еще. Не волнуйся.

За меня или за них? На время их отпуска меня пригласил? А Инну на сколько?

— И это все, что тут есть? — вырвалось у меня.

— Ну почему? Там, наверху, семейное общежитие.

Не тщеславным ли намерением переселиться туда и вызвано его сватовство?

— Ложись вот сюда. Смело, — не совсем уверенно указал он.

Насчет смелости не понравилось мне. И тут смелость понадобится? Известно, чем она заканчивается, — потрогал глаз.

— Журов, механик морпорта, — обозначил он койку. Видимо, наименее опасен. Этим его гостеприимство и кончилось.

— У нас тут сейчас так. Утро-вечер не различаются.

То есть ужин так же отсутствует, как и завтрак. Я шумно сглотнул слюну — и уши откупорились: даже шорохи слыхать.

— Все. Давай рассказывай!

— Так час ночи.

— А разница есть?

— Там, за сопками, долина. Россию напоминает — единственное такое место. Даже деревья растут. Почему, непонятно. Потому даже рубленые избы стоят. Село Троицкое… Как раз на Троицу казаки доскакали сюда.

«Да-а…» — я глядел на унылый пейзаж. Возможно, казаки погорячились.

— Нет, ну тут-то, на Пьяной Горе, так ничего и не было никогда, — оправдался Пека.

Видимо, и не будет. Только эти дома.

— Главное — гора. Говорил уже — замечать стали, что от Пьяной голова кругом идет. Поэтому так и назвали ее. Сперва думали: шаманство. Шаманов тут полно. После ученые выяснили — разлом земной коры: вся магма из центра земли прорвалась, со всем содержимым. Ну, уран. Золото. Железо. Алмазы. Богатства, в общем, хоть ж…й ешь!

Это вычеркиваем.

— Но первым дед мой начал копать…

По прежней версии Пека сам ногтями все это богатство отрыл. Эпос меняется.

— Прадеда хоронил. Заложил пороху дюже. Иначе землю тут не поднять. Тот богатырь был — в дверь не влезал. Рвануло как следует. Дед подходит, смотрит — металл!

— Так. И что? — Я навострил ручку.

— Все! Бл…ей с Америки выписывал! Негритянок! А потом национализация, ху…зация! Все отдай.

— А сейчас работа продолжается! — я бодро сказал. Не оборвать бы ниточку.

— А куда, на хер, денешься? Роем. Пьяницу от вина не отучишь! Сперва выстроили тут Шанхай.

— Здесь?

— Ну, всякие хижины самодельные. Из жести, фанеры. В нашем климате — самое то! На дверь набивали рваные ватники, галоши — как-то утеплить. Надо было в секунду проскользнуть: дверь откроешь — оттуда пар. И ругань. И что-нибудь тяжелое летит в тебя: «Не студи, сволочь!» Жили за занавеской. И тут же детей делали — и не столько, сколько сейчас. Вон бараки еще остались.

— Вижу.

— Ну, в бараках исключительно интеллигенция жила. Как лагерь ликвидировали — руководящий состав вселили. Начальник шахты, главный инженер. Их сын был мой кореш — так я туда к ним на цыпочках входил.

— Чей сын? — Я устало отложил перо. Не успевал за потоком информации.

— А. Главный инженер женщина была. Из дворян. Чисто, красиво, помню, у них.

Это в бараке-то?

— Ну а потом пошли эти уеб…ща, хрущевки. Что здесь, что в Сочи — один проект. Как-то не учитывалось, что климат здесь несколько другой. Да и привыкли все же жить на земле. Так что первое время в ванной свиней держали, кур. Окна не открывали, естественно. Так что аромат соответствующий был! Тем более ни ванна, ни туалет не работали — канализацию поверху не проведешь, а мерзлоту долбить трудно. Тоже недоучли. Так что делали туалет во дворе, на двадцать дырок. А как их? Мерзлоту только ртуть прожигает — выносили с работы. Вечером сидят все рядами, обсуждают политику, производство — где еще? Простые называли это «очковая змея», а интеллигенты — «ветер-клозет». За зиму такие монбланы вырастали! Летом таяли. На самосвалах их вывозили. Так что запах себе представь! Но в кино, вроде, запах не передается? — озаботился он.

Ну, пока мы создадим этот фильм — научатся.

— А родители через все это прошли. И я захватил. Шутка была: квартира со всеми удобствами, но удобства во дворе. А чукчи наоборот — жили рядом в чумах, а квартиры использовали как сортир. Так протекало наше счастливое детство. И ничего! Нормально казалось. Никакого уныния. Набегаешься — довольный приходишь. Теперь-то лафа! Провели канализацию, отопление.

Так что запах, возможно, в фильме и не понадобится.

— Вон трубы стоят — серебристые, на опорах. Тут только так. Иначе летом, когда мерзлота поплывет, перекорежит их… А в бараках только освобожденные уже жили — спокойно, сдержанно. Здесь нарываться им ни к чему. Одеты все были хорошо. Ждали навигации — и с ней исчезали, хотя разрешения на цээрэс, центральные районы Союза, не было ни у кого. Разбирались между собой тихо: каждой весной пять-шесть «подснежников» находили со следами насильственной смерти. Снабжение отличное! Компоты китайские «Великая стена». Кофе из Индии «Бон-бон». Картофель из Голландии, в таких красных сетках красивых. Лишь дай металл! Умыться не хочешь?

Часов семь уже как здесь — и впервые такая свежая мысль.

— С чего бы это?

— Так утро уже.

По пейзажу не скажешь. Довел до сортира — к счастью, не во дворе, всего лишь в конце коридора. Тут же телефон висит! Не верится, что дозвониться отсюда можно, с края земли!.. Умываться-то я не шибко люблю… тем более в трудных условиях. После меня Пека пошел. Долго фыркал, сопел с какими-то длинными паузами. Я даже встревожился — что там с ним?

Вернулся, вафельное полотенце к лицу прижав, с красными пятнами.

— Ты чего?

— Нормалек, — глухо через полотенце произнес.

— Кровь из носа?

— Вдруг из горла пошла… Давно не было.

Съездил, называется, в отпуск!

— С овощами тут перебои… были. Так цинга пошла, — глухо из-под полотенца пояснил. — Ну, витаминов нет. Зубы в кармане носил. Сам еле ползал. Мне говорят: «У чукчей копальки поешь. Единственное спасение»… Не каждому это понравится. Дохлую нерпу рубят, в землю закапывают, бродит там, в смысле — разлагается. Вроде силоса. Ну, выкапывают ее через определенное время и едят…

Вот это, по-моему, зря.

— Причем как! — Пека, заметив мое уныние, пытался сюжет как-то приукрасить. — Зубов у большинства из них нет, так они губами зажимают кусок и режут острейшим ножом — так близко, кажется — губы режут и едят! Потому, может, и прозвали их самоедами.

Пека тоже отчасти самоед.

— При этом урчат от наслаждения. Глазки в блаженстве щурят, потом поглаживают по животу: «Скусна!»

Да, я, кажется, понимаю, почему Инна не рвется сюда.

— Ну, отбил цингу. Зато печень посадил навсегда. Черви теперь в ней.

Завидный жених.

— Кровь не чистит совсем. А организм эту кровь отторгает… — полотенце показал. — Вроде лечился, — не совсем уверенно произнес. — И вот опять!.. Есть, кстати, хочешь?

Почему кстати? Хотелось бы без излишней экзотики обойтись.

— Да нет, сейчас все нормально у нас. Где уран — сверхснабжение! Последние, правда, годы хуже.

Хуже чего?

Спустились. Долго шли вдоль бетонного забора. Богатый пейзаж.

— Наша великая стена! Забор комбината. Чукчи любят тут отдыхать после магазина. Сейчас почему-то нет никого.

— Может, закрыто?

Ускорили шаг.

В таком же блочном дворце на первом этаже — магазин. Ассортимент побогаче, чем у нас. Имело смысл лететь. Кофе растворимый! Ананасы в огромном количестве. Видно, местные не уважают их.

— Вон спирт, — Пека холодно показал.

Но больше всего меня поразило молоко — уже разлитое в трехлитровые банки, длинные ряды!

— Пей! — Пека пресек мои вопросы.

— Не хочу.

— Пей! Надо.

Ну, если надо. Банку опорожнил.

— Уф!

Вот уж не предполагал, что молоком буду тут упиваться. Другое предполагал. Но жизнь, как всегда, непредсказуема.

— Еще пей!

Понял уже, что дело не просто. Через край выхлебал. Утерся.

— Еще можешь?

Какое странное местное гостеприимство.

— Надо?

— Надо. Минимум три!

Потом, надеюсь, объяснит? Ехать в столь экзотическую даль, дабы почувствовать себя настоящим мужчиной, — и питаться исключительно молоком, как младенцу!.. Выпил еще, правда, не до конца.

— Ну хорошо! — Пека проговорил.

Кому как!

— Такой у нас, понимаешь, порядок. А меньше трех — не было смысла и ходить.

— Молока?

— Да нет, спирта!

— А причем тут спирт?

— А! — Пека махнул на меня презрительно рукой. Видимо, использовал как млекопитающее и потерял ко мне всякий интерес. Протянул деньги, и продавщица-красавица три бутылки спирта ему дала. Вот так! Кому что! Шли вразнобой, живот мой болтался, как колокол. Я бы тут у забора и прилег.

— Такой, понимаешь, порядок у нас, — снизошел наконец с объяснением Пека. — Еще когда Кузьмин у нас первым был…

Опять он.

— Сразу, как назначили, решил Кремль поразить. Так карьеру и делал. «Заполярное молоко»! На всю страну прогремел. Тут на теплых источниках построил коровник. Траву, правда, сперва серпом по кочкам приходилось срезать. Потом научились выращивать. Залил всех молоком! Обычную-то работу кто оценит? А он на этой славе в Москву взлетел. А молоко оставил.

Столь заботливой заботы партии раньше не ощущал.

— А кто-нибудь кроме меня тут пьет его?

— Ну дети само собой. А остальной народ к молоку тут как-то не привыкши. Тогда Кузьмин что учудил? Издал приказ: к каждой бутылке спирта принудительно продавать три литра молока. Без этого — нет! Ну, хлебнешь?

У забора уже валялась «первая ласточка». Я бы тоже прилег.

— Нельзя им, — с болью Пека произнес. — Организм их не расщепляет спирт. А наш расщепляет.

— Хорошо.

Часа три с ним уверенно расщепляли, потом вдруг новое поступило предложение.

— Хочешь, конец света тебе покажу?

— Уже?

— А чего ждать?

— Тоже верно.

После изматывающего перелета, после бесконечного «дня», который длится уже часов сорок, — чего еще пожелать?

— А не поздно… в смысле, по времени?

— Тут это все равно.

Тоже верно. К концу света не опоздаешь.

Сели в его «Москвич» цвета серой белой ночи, что царила вокруг.

— А ГАИ? — пробормотал я.

— Тут дороги у нас — максимум тридцать километров. Так что ГАИ — излишняя роскошь для нас.

Затряслись.

— Вся дорога такая? — клацая зубами, спросил.

— Да БелАзы раздолбали!

К концу света, наверное, такая дорога и должна быть.

По бокам то и дело уходили вниз гигантские воронки, как лунные кратеры.

— Карьеры! Кто работает тут — называем «карьеристы».

Там, возле дна, машинки казались крохотными, а здесь, сделавшись огромными, шли на нас, как циклопы (кабинка смещена влево, как единственный глаз).

— Сила! — воскликнул я.

— А! В полкузова идут! — прокричал Пека. — Разбитой социализм!

Проехали. Встали в полной тишине.

— Вот. Тут у нас арктическая тундра сменяется высокоарктической.

Торжественно помолчали. Там-сям торчали кверху черные «пальцы» — кекуры, выбросы лавы. Могучий пейзаж!

Проехали еще. Резко остановились. Крики птиц.

— Все?

— Дальше хочешь? Только вниз! Пятьсот метров всего.

Из машины я на карачках, осторожно вылезал — как бы не сверзиться. Пека щегольски встал над самым обрывом. Чуть ниже в серо-жемчужный океан уходили два длинных мыса — слева и справа от нас.

— Руки, — пробормотал я.

— Ноги! — Пека уточнил: — Ноги называются — Левая и Правая Нога.

Голоса наши на просторе, не отражаясь ни от чего, звучали тихо.

Между протяжными вздохами моря доносился птичий гвалт со скал, невидимых нами.

— Ну пошли? — я шагнул в сторону правого мыса.

— Стоп. Сперва подумай чуть-чуть.

— О чем?! — азартно произнес я.

— Однажды, по дури тоже…

— Спасибо тебе.

— Пошел — так вернуться не смог — налетел туман, все ледяной кромкой покрылось. Соскользнешь — и туда! На карачках возвращался.

— Бр-р… А что это за скелеты там? — На спуске мыса к морю белели огромные костяки.

— Китовые челюсти. Чукчи-морзверобои жили. Большого кита за двадцать минут разделывали — оставался только скелет. Челюсти — как каркас для чума. Шкурой покроют — и живи!

Не хочу!

— Ну и как шла добыча здесь?

— Нормально. Нерпа всегда тут, моржи на несколько месяцев уходят, потом возвращаются. Еще киты. Настоящий морохотник на любого зверя кидается не колеблясь!

Глядя на челюсть, можно себе представить размер кита! И отвагу охотника!

— Вот тут, — он с грустью узкий галечный пляж указал, — была забойная площадка котиков. Загоняли сюда — и били!

— А где ж всё теперь?

Пека молчал. Океан равнодушно шумел… Там же, видимо, где все, что было, и где скоро будем все мы… Величие картины настраивало на возвышенный трагический лад.

Пошел снежок, занося все пухом. Это июнь!

— А там что за пепелище? — указал я на Левую Ногу.

— То РЛС, радиолокационная станция была, за океаном следила, за ракетами, которые мог кинуть на нас коварный враг. Сгорела в прошлом году.

— Враги?

— Какие, на хер, враги? Комиссия из Москвы. Контролировать приехали. Ну и сожгли.

— Странный способ контроля.

— Какой есть… Устроили им тут охоту на белого канадского гуся, прилетает аж из Канады гнездиться и яйца высиживает на голой скале — сидит зачастую всего на одном яйце. Подвиг совершает. И тут с моря приходит снежный заряд, заносит их, только шеи торчат, но пост свой не покидают. Ну, белый песец этим пользуется — бежит и на ходу им шеи стрижет — рядами просто. Про запас!

— Зверь хоть на пропитание себе берет — иначе ему не выжить, — я пытался привнести хоть что-то светлое в этот сюжет. В этом царстве диких скал, похожих на ад, я пытался нащупать хоть какую моральную гармонию. Иначе как же писать? Да и жить, между прочим…

Пека, однако, отмел последние мои надежды.

— Не надо песен! Зверь и есть зверь. Гляжу тут — бежит прямо по улице, и сразу четыре хвоста леммингов, мышей полярных, торчат из пасти и дрыгаются еще. Зло взяло. «А не подавишься?» — говорю я ему. Так он что делает? Останавливается и смотрит злобно на меня. Не боится! Знает, что шкура линяет, бить сейчас никто не будет его. И лает на меня, да так, что мыши из пасти вылетели — одна даже живая, поползла! Так злобно лаял, что еще двух леммингов, полупереваренных, срыгнул. Мог бы — загрыз меня!

Мрачное кино.

— Да только люди хуже зверей! — Вот, оказывается, Пека куда клонил. — Спустили им мотобот — с моря лупили прямо по гнездовьям и вылавливали гусей убитых прямо в воде. Но большая часть, конечно, в скалах застряла, не достать. А тем по х…! Ну и бог наказал. Сначала дристали все! — Пека захохотал. — Клозет отдельно у них, мы в бинокль наблюдали с поселка, как бегали они, на ходу брюки с лампасами скатывая. Потом уснули — и полыхнуло! Лампас, конечно, после этого лишились. Но бдительность проявили задним числом: этот поселок звероводов, мыс Правая Нога, прихлопнули. Мол, как же он тут теперь без присмотра будет стоять? А вдруг зверобои шкурки в Америку повезут продавать? Это ни-ни! Лучше выселить на хер! Я на острове Врангеля был — там американцы провокации устраивали: вираж закладывают над нашим аэродромом и, пока ракетчики, перехватчики, взведут агрегаты свои, — бжжжик! — улетают. Теперь летай сюда кто хочешь — никакого контроля! Но бдительность, б…, проявили все же — зверобоев выселили, а что морзверя больше не добываем — пустяк! Главное — идеологию соблюсти. Не дай бог зверобой в Америку заскочит. В мгновение ока поселок разорили!

— И где же они?

— Да оседло нынче. В домах. Шапочки шьют. И пьют по-черному, начиная с детей.

Скалы скрывались в тумане… и концу света приходит конец! Чайки, рыдая, кружили над пепелищем.

— Алкоголички. В цистернах тут спирт был.

Да, разумно хозяйствуем!

Уже ехали обратно, но Пека ужасы продолжал: всемирное потепление идет, прибрежные льды тают, у берега льда нет, моржу со льдом приходится далеко уходить, на большую глубину, там они до рыб не доныривают, с голоду дохнут. А белые медведи, наоборот, в парадных ночуют, пожирают людей…

В том числе, видимо, и рабочий класс!

— Все, р-работать! — жахнул я по столу, только вошли.

— Ну что? — произнес он зловеще. — В реальность тебя, что ли, окунуть?

— Давай, — смело пискнул я.

— Ну слушай… Заделался я сменным мастером…

— Та-ак.

— Не мог поначалу ничего понять. Все смены, гляжу на графике, сто процентов дают, пятнадцать вагонеток начислено, сто пятьдесят тонн руды выкатывают на обогатительный комбинат. А мы с моей сменой ломим, ж…у рвем — больше десяти вагонеток не выкатить. На всех летучках топчут меня. Что же, я думаю, за несмышленыш такой? Других мастеров спрашиваю, бутылки им ставлю. Только отшучиваются: больно ты страшный, удача боится тебя. А я и вправду озверел. Думаю: сдохну, а норму сделаю! Будут человеком меня считать! И тут приезжает как раз Кузьмин — наш рудник напрямую подчиняется ему, минуя министерство. Рассказываю ему свой план. План Б. Батино открытие. Стоять под обрушением, с горизонта не уходить, экскаватор не отгонять — грести сразу после взрыва! Тот кивает одобрительно. «Знал, что ты такой. В батю! Не подведешь… Ладно, — усмехается, — план Б отправляем пока в резерв. У меня другое предложение есть: сходим тут к человечку одному, покумекаем, что и как». И приводит меня, можно сказать, к местному баю, Камилю Гумерычу самому! — Пека гордо откинулся… Но увидев, что имя не произвело на меня должного впечатления, — злобно насупился: мол, что вообще интересно тебе? В напряженной тишине стаканы чокались сами с собой. — К директору комбината, куда мы гоним руду, — счел все-таки возможным уточнить. — Для молодого мастера — все равно что свинопасу попасть к королю! Ну, принял по-королевски нас! — Пека стал сладострастно выковыривать пальцем воспоминания из зубов. — Кузьмин представляет: «Познакомься, молодой талантливый специалист, хочет честно работать, надо помочь ему. Ручаюсь за него, как за себя». Тот кивает: «Помогать честным людям — наш долг. Не волнуйтесь, молодой человек, все у вас будет в порядке». «Каким хером?» — думаю. Выхожу утром со сменой, озираюсь: все, вроде, на прежних местах, никаких изменений не наблюдаю. Ну это, наверное, думаю, на неопытный глаз, а что-то изменилось. Упираемся, как всегда. К концу — все те же десять вагонеток. Трепло! Это я не себя, как понимаешь, подразумеваю. Его. В раздевалке снимаем броню, остаемся в кальсонах, вдруг взрывник наш, бледный аж: «Камиль Гумерович к телефону!» Разинул я пасть, чтобы все высказать ему, а тот спокойно и вежливо: «Поздравляю вас с выполнением плана. Сто пятьдесят тонн». Хотел гаркнуть я, но осекся… мол, где же сто пятьдесят, когда все те же десять вагонеток? «Так что ждите премию, и с вас приходится!» — как бы шутливо он произнес и трубку повесил. Издевается? Я чуть на стену не полез! Но тут умные люди поняли, что и я в сонм их зачислен, пояснили мне. Порода у нас пятнадцатипроцентная по содержанию руды, а он на комбинате у себя записывает ее как десятипроцентную, и по итоговому металлу выходит, что руды обработано в полтора раза больше, чем в действительности. Не десять, мол, вагонеток поступило, а все пятнадцать. И все успешно выполняют план, и он не внакладе. И не думаю, чтоб в Москве об этом не знали… Ну, и мне хлеб с маслом пошел. И уважение, главное… а то болтался, как гопник! А так — повязан с крупными людьми…

— Да… повязан ты крепко.

— А то!

— Зря я, наверное, поехал, — вырвалось у меня.

— Почему зря? — Он хищно усмехнулся. — Шефа купил своим энтузиазмом!

Которого он, интересно, имел в виду? Кузьмина? Или Ежова? Кузьмина мне вроде как ни к чему. И что значит — купил? Я надеялся — мы сделаем фильм.

— Я думал, мы нормальный сценарий напишем, светлый.

— Светлый ты будешь отдельно писать.

— Все, идем завтра!

— Куда?

— На рудник к тебе.

— Ради бога. В семь утра не рано тебе будет?

Да какая здесь разница — сколько утра!

Ночью (какая это ночь?) я в отчаянии дергал куцые занавески, пытаясь укрыться от беспощадного света. Вот уж не ждал, что в столь северных широтах пытка солнцем предстоит. Чуть забудешься — и снова откроешь глаза; светло абсолютно! На часы глянешь — три часа. Ночи? Или дня? Все, значит, пропустили? На улицу глянешь — ни души. Значит, все-таки ночь? Вдруг в конце улицы появляется человек. Или день? Человек приближается. Вдруг останавливается и падает плашмя. Пьяный? Значит, все-таки ночь? В таких мучениях время проходит.

— Па-а-адъем! — Пека вдруг рявкнул. Я очнулся. Хоть и не спал. Или спал?

— Сборы пять минут!

При нашем аскетизме и пяти минут много. Скромный завтрак: молоко и ко-ко-ко!

Вывалились на улицу. Почему опять никого? Семь часов вечера? Но тогда был бы народ.

— Рано вышли? — об этом Пеку спросил.

— В каком смысле?

— Где народ?

— Прошел уже народ.

— А мы, значит, уже поздно?

— Со мной поздно не бывает никогда!

Как всегда, говорит загадками. Держит в напряжении. Руководит массами, включая меня. Хотя лично у меня ничего, кроме раздражения, это не вызывает.

— Что тут ржавые бочки на каждом шагу? — ударясь коленом, вспылил я.

— Топливо завозят в них, а мерзлота их не принимает. Бывает, в пургу дорогу находим по ним — от бочки к бочке. Сейчас-то нормально. А бывает пурга, что и бочки сносит. Да что бочки! Тут как-то пацан, школьник с третьего этажа, обогнал меня на лестнице, отпихнул — мол, опаздываю. Ну-ну. Выхожу за ним, гляжу — ветер уже перевернул его и несет так, словно он на голове скачет! Схватил его, перевернул, на ноги поставил. Так он сразу: «Пусти, в школу опаздываю!»

— Да, крепкие школьники у вас.

— Нормальные!

Тут все главные улицы, как у нас к Адмиралтейству, сходились к высокой сопке в конце. За ней поднималось какое-то зарево. Солнце? Но оно здесь позже показывается… в основном под горизонтом крадется.

— Северное сияние?

— Ага. В аккурат в честь тебя летом зажгли!

Дружно шли, прирастая Сибирью и друг другом. Забрались наконец на вершину. Привольно вздохнули. Да-а. После долгого аскетизма зрения — это картина! Широкая долина внизу, освещенная прожекторами, море сверкающих рельсов, снуют вагонетки… Конец долины — как бы огромный дымящийся рот, который их заглатывал и выплевывал пустые, как шелуху. Театр! И сопки — как ложи.

— А где Пьяная Гора?

— На ней стоим.

Точно! Прям из-под нас, словно между ног, вагонетки выезжают.

— Вот, — Пека произнес. — Досюда казаки, мои предки, доскакали. И отсюда мы не уйдем!

Прям как памятник! Но я-то, надеюсь, уйду?

— Ну, так ты куда? — Он оглядел меня, словно впервые увидел.

— А куда ты, туда и я. — Я буквально задыхался решимостью.

— А, ну да, — равнодушно произнес он.

Неадекватная реакция! Стали спускаться вниз. Я глядел на грохочущие вагонетки все с большим испугом.

— Сама-то руда не шибко фонит, — «успокоил» Пека. — Вот при обрушении пыль — та стреляет! И гамма- и бета-излучение бьют!

— Наверное, надо чего-нибудь напялить? — небрежно уточнил я.

— Да ты, вроде, немало напялил! — усмехнулся он.

— Но это все, вроде, не то? Наверное, надо что-то специальное? — Я старался не суетиться.

— Ну, — лениво он ответил, — это надо долго подбирать…

Хорошо он заботится о здоровье друга!

— Вообще… — остановился в раздумье. Я тоже встал. — Выдается респиратор «Фиалка»… чтоб пыль шибко не глотать.

— Та-ак…

— Но все снимают его — в нем много не наработаешь.

Значит, спасения нет?

— Ну? Назад? — насмешливо спросил Пека.

— Вперед!

Мы пошли к сетчатым воротам.

— Да! — вспомнил вдруг он. — Самое главное забыл тебе сказать.

Еще и главное?

— Насрано там всюду. Сортиров-то нет.

Я остановился как вкопанный… Сломался на дерьме?

— Идем! — я решительно двинулся.

— Ну иди. — Пека не двигался с места.

— А ты?

— Так я еще в отпуску! — захохотал радостно.

Пошутил!

— Так значит, некуда нам идти?

Отличный у меня соавтор!

— Ну почему же? Найдутся дела.

— Так пошли.

Подошли к трехэтажному каменному дому, колонны с гипсовым «виноградом» наверху: «сталинский вампир». Управление рудника. Пека уверенно ходил по коридорам, входил без стука в высокие кабинеты, запросто жал важные руки, неторопливо беседовал (денег за «колготки детские» никто не требовал с него, видимо, уже потеряли надежду). Про меня он как бы забыл, потом вспоминал вдруг, но очень ненадолго: «А! Это приехал фильм про меня снимать». Особенно мне нравилось слово «это»… Да, всегда я так: лечу восторженно — и мордой об столб!

Однако Пека продолжал показывать меня по кабинетам. Мне тоже было интересно смотреть: директор рудника Жрацких. Точная фамилия! Главный бухгалтер Нетудыхатка… явно прибеднялся, хитрец!

В коридоре мы вдруг лоб в лоб столкнулись с Кузьминым — они с Пекой холодно раскланялись. Что за дела?

— Ну, что там? — озабоченно спросил я, когда Пека вышел из очередного кабинета.

— А ты будто не знаешь? — зловеще произнес он.

— Что я знаю? — холодея, спросил я.

— Приговор! — Пека произнес.

— В каком смысле?

— В прямом! А ты разве не с этим приехал?

— Я?

— Ты.

— С чем я приехал?

— Семь в пять! Не твоя затея?

— Моя?

— А под что тебя направили сюда?

— Ну… это ж не я придумал, — забормотал я. — Общий замысел…

— А делать-то мне!

Тогда, на «Ленфильме», мне это легче казалось: разберемся на месте. Разобрались!

— Ну… так делай, — пробормотал я.

— Может, подскажешь — как?

— Ну есть, наверное, технические новшества?

— Есть. И не такие уж новые. Я ж тебе рассказывал. План Б. На взрыв, на обрушение породы — с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять, все на голову себе принять — и сразу грести начинать. Батя уже пробовал. Отличился! Освободился! Но до бесконечности не может везти. Однажды возвращаются все после взрыва — вместо кабины экскаватора, где он был, — огромный валун! Сняли каски… И тут батя появляется, ровно упырь! В пыли, что в гриме. Оказывается, в последний миг с кабины в ковш перелез.

Да, победа еще та.

— Ну и что?

— В тот раз, к счастью, не посадили. Перевели в канавщики — грязь вычищать. Позорней должности нету!

— А может, послать все? — осенило меня. — Кому мы должны? — я гордо произнес.

— Я производственник, — мрачно Пека сказал.

— Ну и что?! — я продолжал призывать к свободе.

— Ну и все.

А это уже, кажется, кабак. Не иначе какой-нибудь формалист-архитектор из ссыльных душу отвел. Конструктивизм полный. Круглый зал. Эхо отражается многократно — звуков не разобрать.

— Вот она, наша «Шайба», — с достоинством Пека сказал.

— Пиотр Витарьич! Рюбезный! Си другом пришри! — лунообразная личность сладко щурила узкие глазки. Что за акцент? Я и русский с трудом различал в этом гаме — только мат.

Провел к окошку нас, усадил. Перешел на китайский… или это все же русский?

— В общем, он спрашивает, — Пека перевел, — му-му или гав-гав? Гав-гав — собака, значит. Му-му — корова. Так что?

Я пытался было возразить, что Муму, по-моему, тоже собака, но Пека лишь последнее слово услыхал.

— Собака? Правильно! Ну и литр.

Задурел я еще до литра — от гама одного. Собаку пока отлавливали.

Вокруг стал собираться народ.

— Что с нами опять делают, начальник? — подошел представителем «ото всех» аккуратно причесанный, даже в галстуке: в толпе выделялся.

— С тобой, Опилкин, отдельно поговорим. Не видишь — я с человеком занят.

То есть со мной. Противопоставил меня народу. Мол, не о чем мне с вами гутарить — все так будет, как я скажу. Не слишком уютно я чувствовал себя в шкуре высокого гостя — потела она. Чесалась!

— Надежный мужик, — отрекомендовал его Пека, когда тот отошел. — Наряды рисует так… залюбуешься. Что твой Айвазовский!

Надо думать, он рабочие «наряды» имел в виду.

А Пека уже о другом говорил, будто о более важном:

— Уйгуры заправляют в этом кабаке. Китайцы. Но мусульмане. Самые головорезы. Голову чикнут — и не моргнут!

Ну ясно: в плохое место Пека не поведет.

— Всегда личную гвардию императора набирали из уйгур!

Да, важная тема.

— Ну, че делаем, мастер? — другой, уже менее элегантный представитель народа подошел.

— А это, — Пека прямо при нем сказал, — Пират в собственном коллективе. Ну что? — повернулся к нему. — Не терпится вам? Так сейчас выдам!

Отошел туда.

— Ну и кто вам это сказал? Димуля? — доносился его басок. — Димулю расстреляю лично. Все!

— Да… хорошо ты пообщался с народом, — не выдержал я, когда мы вышли.

— Я не оратор. Производственник, — произнес он так, что сразу стало ясно, что важней.

— То есть будешь все делать, как надо?

— А кто, коли не я? Пешки назад не ходят.

Зачем-то обогнув комбинат, подошли к дымящейся глади. Ад. По берегам поднимались черные насыпи, тоже дымящиеся.

— Гнилой конец? — озарило меня. Будем гулять?

Но настроение было другое.

— Мальцом еще с корешами бегал тут, — вздохнул Пека, ныряя в воспоминания. — Отдыхали тут раньше. У водоема, — мечтательно вздохнул. — Раз за ту вон сопку зашли. Там березки были насажены. Глядим — здоровая баба, голая, вагонетчица с шахты, на березку налегла, согнула, а сзади мужичонка охаживает ее. Маленький, но… Березка скрипит, гнется!

Да, щемяще.

— А баба та: «За титьки держи! За титьки!» И тут же мильтон пьяный корит ее.

Картина кисти передвижника. «Отдых шахтеров».

– «И не стыдно тебе, Егоровна», — мильтон икает. Ну, баба, закончив свои дела, наконец слезает… с березки, подходит к нему. И мощной рукой вагонетчицы накатывает по лицу! То есть он оказывается морально не прав. А она поплыла, как лебедушка… — Пека сладко вздохнул. Понимаю, что перед подвигом он хочет припасть к истокам, набраться народной мощи.

— И батю тут помню.

Главная сила в нем!

— Народ весь на отдых расположился… А батю как раз в канавщики перевели. И вдруг на обрыве терриконника — как Медный Всадник, батя на мотоцикле! В трусах.

Это уже как-то успокаивает.

– «О!» — все батю увидели. Где он — там кино!

Надеюсь, и на сына это распространяется?

— Оглядел всех с высоты… И вдруг — газ! И на мотоцикле с обрыва! Огромные пузыри. Все вокруг на ноги повскакали — как, что? Томительная пауза… потом батя вынырнул, чубом мотнул. Не спеша выкарабкался на берег. Оглядел всех: «Кто-то, может быть, что-то против имеет?» Глаз тяжелый, мутный у него, никто не выдерживал! Скатал прилипшие трусы. Ну — прибор до колена. Выжал их не спеша. Не спеша натянул. Удалился. А мотоцикл только через неделю нашли.

Да-а, кино.

— Помню, как батя все кулаком бацал: «Мы не р-рабы!» Знаешь, как называют меня тут? Подземный Чкалов! — Пека вдруг гордо произнес.

Но Чкалов, насколько помню я, в конце разбился, упал со своим самолетом на склад дров. И Пека это знал.

— С кем бы застрелиться? — Он призывно озирался, но я отводил глаза.

Засну! Может, хоть во сне приснится какой-то позитив. Но заснуть не вышло. Напрасно дергал куцые занавески — безжалостный белый свет. В сочетании с абсолютно пустой улицей за окном возникает ощущение ужаса!

Смежив веки, я только тихо стонал — не разбудить бы Пеку. Свет пробивается даже сквозь пленку век — и никуда не денешься! И вдруг — громкий щелчок, и свет стал в сто раз ярче, залил глаза. Пека включил лампочку! Зачем? Издевается? В отчаянии я открыл глаза. Пека стоял под абажуром, держа на весу тяжелую книгу… Читал! Нашел время! И место. В условиях белой полярной ночи свет зажигать. Что хоть он там читает? С кровати свесившись, разглядел: Монтень, «Опыты».

…Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я, вроде, немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь.

— Да, каждое слово слышно! — не удержался я.

— Значит, каждое слово должно быть прекрасно! — рявкнул Пека.

Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул:

— С началом прекрасного дня, дорогой товарищ!

Пека вернулся с чайником.

— Ну ты как? — спросил я его.

— Нарисуем!

«Театр» был полон — все сопки уставлены людьми, и разговоры, ясное дело, шли о «премьере».

— Если быстро выкатят вагонетки с рудой — значит, не уходили от взрыва с горизонта, сразу гребли. Хотя бы один в экскаваторе должен остаться. Вот так!

— Забоится!

— Чкалов не забоится!

Так рождается эпос. В двенадцать утра — я уже как-то стал отличать утро от вечера — по сопкам пронесся последний вздох, и все затихло, как перед увертюрой. И вот донесся «удар литавр», сопки вздрогнули. Ну! Пошла томительная пауза. «Театр» был во мгле, освещена лишь «сцена» — рудничный двор. И вдруг — Пьяная Гора осветилась солнцем! На мгновение выпрыгнуло, как поплавок, — и почти тут же скрылось. Не подвело! И тут из тоннеля у нас между ног пошла за электровозом сцепка вагонеток с рудой… «О-о-ох!» — пронеслось по сопкам. На последней «грядке» руды, выкинув вперед ноги в грязных сапогах, лежал Пека. Все! Во всем «театре» словно волной посрывало каски. Пека был недвижим. Меж ног у него белело что-то длинное… лопата? И тут учудил? Или что это? Не разглядеть. И вдруг «это», метра полтора белизны, стало медленно и как-то угрожающе подниматься! И наконец ручка лопаты (то была она) приняла строго вертикальное положение. Вот так! Все каски беззвучно взлетели, потом докатился рокот: «Ур-ра-а!» Открылись воротца комбината, и «катафалк» скрылся в дымном аду.

— Да он мертвый был. Не понял? С того света вставил всем.

— Был, но нету, — в больнице сказали мне. Кинулся в «Шайбу». Полный шабаш! Пека с Опилкиным и другими соратниками плясали боевой уйгурский танец, а кто не плясал — бил ладонями в такт! Ворвался Кузьмин, обнял Пеку, что-то ему сказал. Расцеловались. Подплясали ко мне.

— У меня сын будет! — крикнул Пека сквозь гвалт.

Кузьмин, видимо, сообщил ему. «Награда нашла героя». А может… это мой сын? Формально я сделал все, что в таких случаях положено… Вдруг? Размечтался! С дочерью разобраться не можешь — а еще сына тебе!

— Не волнуйся, — я обнял Пеку, — я пока позабочусь о нем.

— Во! — Пека подарил любимый свой жест.

Этим же жестом и провожал.

— Собирайся в темпе, сейчас вертолет летит санитарный, в аэропорт забросит тебя. Только быстрее давай, им еще надо в стойбище лететь, там сразу трое рожают.

— Надеюсь, не от тебя?

Пека радостно захохотал.

Ветер от винта кружил мусор, Пека метался внизу, в шикарных своих шубе и шапке, в длинных патлах искусственного меха, кружимых ветром, радостно бил по сгибу руки, сразу несколько его громадных теней ломались на сопках вдали… То уже эпос.

И на «Ленфильме» вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным «жестом от локтя», как я показал, — все, включая директора. Новые времена!

— Звони Пеке своему! — Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи.

— Ладно, сейчас на почту пойду.

— Какая, на хер, почта?! — радостно он орал. — Ко мне пошли!

Во времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед — и я теперь здесь!

— Пишите все как есть! — Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул, будто все на одном этом листе поместится. — Давай! Страна должна знать своих героев! Звони!

По наивности я подумал, что слово «герой» спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.

— Алло! — Пека отвечает как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на заполярном севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют — не разберешь.

— Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? — пытаюсь какую-то человечинку дать.

— Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня.

О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.

— Надо бы увидеть тебя.

— А не ослепнешь?

— В каком смысле?

— Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?

— Гертруда? — повторил я изумленно.

Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского — тот радостно улыбался, кивал — и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: «Герой труда!» И мне лист подвинул.

— Герой труда?! — вскричал я.

— Газеты надо читать, — изрек Пека.

— Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!

— Нет.

— Что значит — нет?

— То… Дублей не будет. Хочешь — сам делай их.

— А первый-то раз… все на самом деле было? — вдруг злобно меня осенило.

Пека захохотал самодовольно:

— Вот это интересный вопрос!

— Значит, правда не волнует тебя? — я решил на резкость пойти.

— А что — правда? — совсем уже сонно говорил, как большой начальник. — Правда, что мне квартиру надо получить.

— А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! — сорвался мой голос.

Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.

— А как же семь в пять? — я уже и на это пошел.

— Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что, как, да с Опилкиным.

Видимо, еще и с Кузьминым.

— Нарисуем! — нагло закончил он.

— Катишься вниз по художественной лестнице! — только сказал ему я.

— Ну, получил что-нибудь? — моя жена встретила меня в прихожей.

— Ни копья… Пеку своего благодари!

— Да причем здесь Пека?! — вступилась. Но не за того.

— Подумала бы лучше, что будем есть!

Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям — с картошкой. Я сглотнул слюну.

— Пека дома? — просипел он.

Путник запоздалый.

— Нет.

— Ну ладно, — подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.

Живем.