1. Колумб, индейцы и прогресс человечества

Обнаженные темнокожие мужчины и женщины племени араваков, исполненные любопытства, выходили из деревень на берега своего острова и плыли по направлению к большой странной лодке, чтобы лучше ее рассмотреть. Когда Христофор Колумб и его команда сошли на берег, вооруженные мечами и говорящие на непонятном языке, туземцы бросились приветствовать их и принесли еду, воду и подарки. Позднее Колумб так описал это в своем судовом журнале:


Они… приносили нам попугаев и хлопковую пряжу в мотках и дротики и много других вещей, которые обменивали на стеклянные бусы и колокольчики для соколиной охоты… И по доброй воле отдавали они все, чем владели… сложены они были хорошо, и тела и лица у них были очень красивые… они не носят и не знают [железного] оружия: когда я показывал им шпаги, они хватались за лезвия и по неведению обрезали себе пальцы. Никакого железа у них нет. Их дротики — это палицы без железа… Они должны быть хорошими и толковыми и сметливыми слугами… достаточно пятидесяти человек, чтобы держать их всех в покорности и заставить делать все что угодно.


Араваки с Багамских островов были очень похожи на индейцев, живших на континенте, которые славились (европейские путешественники отмечали это неоднократно) своим гостеприимством и стремлением поделиться тем, что имели. Подобные черты были утрачены в Европе эпохи Ренессанса, где доминировало католичество, правили короли и властвовала неистовая жажда денег, которая была свойственна как западной цивилизации, так и ее первому посланнику в Америке — Христофору Колумбу.

Он писал:


Как только я прибыл в Индии, на самом первом открытом мною острове, я взял силою несколько местных жителей, чтобы они научились чему-нибудь у нас и сообщили мне о том, что находится в этих краях.


Вопрос, который больше всего интересовал Колумба: «Где золото?» Он убедил короля и королеву Испании финансировать экспедицию к этим землям. По предположениям мореплавателя, богатство — золото и пряности — находилось на другой стороне Атлантики, в Индиях и Азии. Как и другие просвещенные люди того времени, Колумб знал, что Земля круглая и что следует плыть на запад, чтобы попасть на Дальний Восток.

Испания недавно стала единым государством и была одним из новых национальных государств, подобно Франции, Англии и Португалии. Ее жители, в основном бедные крестьяне, работали на дворян, составлявших 2 % населения и владевших 95 % земли. Испания, связавшая себя узами с католической церковью, изгнала всех евреев и выдворила мавров. Как и другие страны современного ей мира, Испания стремилась получить в свое распоряжение золото, которое становилось новым символом богатства, более важным, чем земля, так как с его помощью можно купить все что угодно.

Поскольку за несколько столетий до этого Марко Поло и другие путешественники привозили удивительные вещи из своих странствий по суше, считалось, что в Азии есть золото и, несомненно, шелка и пряности. Теперь, когда турки покорили Константинополь, Восточное Средиземноморье и контролировали сухопутные дороги в Азию, был необходим морской путь. Португальские моряки прокладывали свой маршрут вокруг южной оконечности Африки. Испания решила сделать ставку на длительное плавание через неведомый океан.

В обмен на золото и пряности Колумбу обещали десятую часть прибыли, передачу в управление открытых земель и славу, которую даст новый титул: Адмирал Моря-Океана. Сын квалифицированного ткача, Христофор Колумб, родился в итальянском городе Генуя, служил приказчиком у торговца, иногда получал дополнительный заработок, занимаясь ткачеством, и стал опытным мореплавателем. Генуэзец отправился в путь на трех парусных кораблях, самый большой из которых — «Санта-Мария» был длиной примерно 100 футов и имел команду из 39 человек.

Колумб так никогда бы и не доплыл до Азии, которая оказалась на тысячи миль дальше, чем он рассчитывал, полагая, что Земля меньше размером. Необъятные морские просторы обрекли бы мореплавателя на неудачу. Но ему повезло. Пройдя четверть пути, Колумб наткнулся на неизвестную, не нанесенную на карты землю, которая лежала между Европой и Азией, — на американский континент. Это случилось в начале октября 1492 г., через тридцать три дня после того, как генуэзец со своей командой покинул Канарские острова у атлантического побережья Африки. Они увидели ветки, плавающие в воде, а в небе стаи птиц. Это было признаком того, что суша близко. Двенадцатого октября моряк по имени Родриго увидел рано утром отражение лунного света на белом песке и закричал. Это был один из Багамских островов в Карибском море. Первому увидевшему землю была обещана ежегодная пожизненная пенсия в 10 тыс. мараведи[1], но Родриго ее так и не получил. Колумб заявил, что сам увидел свет еще предыдущим вечером. Награду получил он.

Итак, приближаясь к берегу, мореплаватели встретили индейцев араваков, которые плыли к кораблю, чтобы приветствовать их. Араваки жили сельскими общинами, занимались разведением кукурузы, ямса и маниоки. Они умели прясть и ткать, но не знали лошадей и рабочего скота. У туземцев не было железа, но в ушах они носили маленькие золотые украшения.

Последнее обстоятельство имело серьезные последствия: Колумб забрал нескольких индейцев на борт в качестве пленников и настаивал на том, чтобы они раскрыли ему источник золота. Потом генуэзец поплыл туда, где ныне находится Куба, а затем к Эспаньоле (остров, на котором сейчас расположены Гаити и Доминиканская Республика). Крупинки золота, которые можно было заметить в водах тамошних рек, и золотая маска, подаренная Колумбу вождем местного индейского племени, стали причиной безумных мифов о золотых россыпях.

На Эспаньоле из досок «Санта-Марии», которая села на мель, адмирал построил форт — первую военную базу европейцев в Западном полушарии. Он назвал его Навидад («Рождество») и оставил там 39 членов команды, отдав распоряжение найти золото. Колумб захватил еще больше индейцев в плен и погрузил их на два оставшихся корабля. В одной части острова он вступил в схватку с аборигенами, которые отказались обменять то число луков и стрел, которое устроило бы Колумба и его людей. Двое были заколоты шпагами и умерли от потери крови. Потом корабли «Нинья» и «Пинта» отправились в плавание к Азорским островам и Испании. Когда погода стала холоднее, пленники-индейцы начали умирать.

Отчет мореплавателя мадридскому королевскому двору был весьма экстравагантным. Путешественник настаивал на том, что добрался до Азии (а это была Куба) и до острова недалеко от побережья Китая (Эспаньола). В его описаниях были и правда, и вымысел.


Эспаньола — чудо: тут цепи горные и кручи, и долины, и равнина, и земли прекрасные и тучные, пригодные для обработки и засева, для разведения скота любого рода, для городских и сельских построек. Морские гавани здесь такие, что не видя их, нельзя и поверить, что подобные могут существовать, равным образом как и реки — многочисленные и широкие… причем большая часть этих рек несет золото…


На этом острове много пряностей, а также залежи золота и других металлов.

Индейцы, сообщал Колумб, «на удивление робки… Правда, после того как они успокаивались и страх исчезал, они становились столь доверчивыми и с такой щедростью отдавали все им принадлежащее, что кто этого не видел сам, вряд ли тому поверит. Если у них попросить какую-нибудь вещь, они никогда не откажутся ее отдать. Напротив, они сами предлагают ее…». Мореплаватель завершил свой отчет, попросив небольшой помощи у Фердинанда и Изабеллы и пообещав взамен привезти из своего следующего путешествия «столько золота, сколько им нужно… столько рабов, сколько будет угодно». Его слова были полны религиозной патетики: «… и предвечный господь бог наш, который дарует всем шествующим по завещанному им пути победу в таких делах, что могут казаться неосуществимыми».

Благодаря преувеличениям и обещаниям, содержавшимся в отчете адмирала, для его второй экспедиции выделили 17 кораблей и более 1,2 тыс. человек. Цель была ясна: рабы и золото. Испанцы плыли от острова к острову в Карибском море, захватывая индейцев в плен. Но поскольку молва о намерениях европейцев уже распространилась, их все чаще и чаще встречали опустевшие деревни. На Гаити пришельцы обнаружили, что моряки, оставленные в Форте Навидад, погибли в битве с индейцами, происшедшей после того, как шайки испанцев начали бродить по острову в поисках золота и захватывать местных женщин и детей в качестве невольников, предназначенных для сексуальных развлечений и работы.

Теперь, со своей базы на Гаити, Колумб отправлял экспедицию за экспедицией во внутренние районы. Они не нашли золота, но должны были загрузить возвращавшиеся в Испанию корабли хоть какими-то товарами, которые могли принести прибыль. В 1495 г. эти экспедиции провели большой рейд с целью захвата рабов. Они окружили 1,5 тыс. араваков — мужчин, женщин и детей. Испанцы поместили их в загоны, охранявшиеся солдатами и собаками, затем отобрали 500 самых крепких и загнали на суда. Двести из них умерли в дороге. Остальных привезли в Испанию, где они были выставлены на продажу городским архидиаконом, который сообщал, что, хотя рабы были «голыми, в чем мать родила», они «стеснялись не больше, чем животные». Позже Колумб писал: «Отсюда можно во имя святой троицы отправлять всех рабов, которых окажется возможным продать…»

Но в плену умерло слишком много невольников. И адмирал, в отчаянной попытке вернуть дивиденды тем, кто вложил средства в экспедицию, должен был выполнить свое обещание — наполнить корабли золотом. В провинции Сибао на Гаити, там, где Колумбу и его людям привиделись золотые россыпи, они приказали всем индейцам старше 14 лет собирать определенное количество золота каждые три месяца. Когда туземцы приносили требуемое, им давали медные таблички, чтобы индейцы носили их на шее. Аборигенам, которых обнаруживали без такого жетона, отрубали руки, и они умирали от потери крови.

Перед туземцами была поставлена невыполнимая задача. Единственным золотом в этих местах были песчинки, собиравшиеся в реках. Поэтому индейцы спасались бегством, а их травили собаками и убивали.

Пытаясь создать войско для сопротивления, араваки столкнулись лицом к лицу с испанцами, оснащенными броней, мушкетами, шпагами и лошадьми. Когда пришельцы захватывали пленных, они их вешали либо сжигали заживо. Среди араваков начались массовые самоубийства: индейцы выпивали яд, изготовленный из маниоки. Младенцев убивали, чтобы спасти от испанцев. Вследствие убийств, нанесенных увечий или самоубийств за два года погибла половина из 250 тыс. жителей Гаити.

Когда стало ясно, что золота больше не осталось, индейцев в качестве рабов согнали в огромные поместья, позднее ставшие известными как энкомьенды. Они работали там до изнеможения и умирали тысячами. К 1515 г. осталось около 50 тыс., а к 1550 г. — 5 тыс. индейцев. Согласно отчету за 1650 г., на острове не осталось ни араваков, ни их потомков.

Основным, а порой и единственным источником информации о том, что происходило на островах после прихода Христофора Колумба, являются труды Бартоломе де Лас Касаса, молодого священника, который участвовал в завоевании Кубы. Некоторое время он владел плантацией, на которой работали индейцы-рабы, но потом оставил это занятие и стал яростным критиком жестокости испанцев. Лас Касас изложил содержание дневника Колумба и, когда ему было уже за пятьдесят, начал работу над многотомным изданием «История Индий». В этой работе он рассказывает о туземцах. Автор пишет, что они ловкие и способны проплывать большие расстояния, особенно женщины. Индейцы не всегда миролюбивы, так как время от времени сражаются с соседними племенами, но их потери в людской силе, по-видимому, невелики. Туземцы вступают в схватку по личным мотивам, из-за какой-либо обиды, а не потому, что вожди или правители отдали им приказ.

Отношение индейцев к женщинам было настолько хорошее, что поражало испанцев. Лас Касас описывает взаимоотношения полов следующим образом:


Брачных законов не существует: и мужчины, и женщины выбирают себе пару, а потом оставляют партнера, когда захотят, без оскорблений, ревности или злобы. Количество туземцев быстро растет. Беременные женщины работают до последней минуты, рожают практически без боли и уже на следующий день купаются в реке и становятся столь же чистыми и красивыми, как до родов. Когда их утомляют мужчины, они делают аборты с помощью трав, действие которых приводит к выкидышу, и прикрывают срамные части тела листьями или хлопковой тканью. При этом, в целом, индейские мужчины и женщины воспринимают полную наготу как нечто столь же обыденное, как для нас голова или руки.


Индейцы, как свидетельствует Лас Касас, не имеют религии, по крайней мере у них нет культовых построек. Они живут в больших колоколообразных строениях, вмещающих до 600 человек… сделанных из очень крепкого дерева и покрытых пальмовыми листьями… Они ценят разноцветные птичьи перья, бусы из рыбьих костей, а также зеленые и белые камни, которыми они украшают губы и уши, но не ценят золото и другие драгоценности. У них нет представлений о торговле — ни о покупке, ни о продаже. В вопросах жизнеобеспечения они полностью полагаются на окружающий их мир. Они очень щедры в отношении того, чем обладают, и в такой же степени желают того, чем обладают их друзья, и ожидают проявления той же степени щедрости.

Во второй книге «Истории Индий» Лас Касас (который вначале призывал к замене туземцев черными рабами, полагая, что они сильнее и выживут, но потом смягчился, увидев, каким образом рабство влияло на чернокожих) рассказывает об отношении испанцев к индейцам. Это уникальное сообщение заслуживает того, чтобы процитировать его полностью:


Многочисленные свидетельства… указывают на мягкий и мирный нрав индейцев… Однако наша работа заключалась в том, чтобы сеять злобу, разорять, убивать, калечить и уничтожать, и поэтому мало удивительного в том, что и они иногда пытались убивать кого-то из нас…


Это правда, что адмирал, как и те, кто пришли за ним, был слеп и столь одержим стремлением угодить Королю, что совершал непоправимые преступления в отношении индейцев…

Лас Касас пишет о том, как испанцы «становились день ото дня все тщеславнее» и через какое-то время даже отказывались передвигаться самостоятельно. Они «ездили на спинах индейцев, когда спешили», или же бегущие туземцы, сменяя друг друга, несли их на носилках. «В этом случае испанцам тоже прислуживали индейцы, которые несли огромные листья, прикрывавшие хозяев от солнца, а также аборигены, в чьих руках были гусиные крылья, служившие опахалами».

Абсолютный контроль порождал повсеместную жестокость. Испанцы, «не задумываясь, могли зарезать десяток или два индейцев и отрезать части их тел, чтобы проверить, насколько остры их клинки». Лас Касас рассказывает, как «два так называемых христианина однажды встретили двух индейских мальчиков, каждый из которых нес по попугаю; испанцы отняли птиц и, забавы ради, обезглавили детей».

Попытки индейцев защитить себя проваливались. И когда они убегали в горы, их находили и убивали. Так, автор сообщает: «Они страдали и умирали в рудниках и на других работах в безнадежном молчании, не зная ни единой души в этом мире, к которой они бы могли обратиться за помощью».

Он описывает их работу на этих рудниках:


… приходилось перекапывать горы, тысячу раз поднимать землю вверх и опускать ее вниз, разбивать и дробить скалы, сдвигать тяжелые камни, а для того чтобы промыть землю, приходится таскать ее на спине к реке, и там мойщики все время стоят в воде с согнутой поясницей, и все тело их затекает и ноет, а самая тяжелая из всех работ начинается тогда, когда в рудник проникает вода и ее проходится выливать руками и специальными ковшами вверх, наружу…



Через каждые шесть или восемь месяцев работы на рудниках, необходимых для того, чтобы одна группа могла добыть достаточно золота, пригодного для переплавки, умирало до трети мужчин.

В то время как этих людей оправляли за многие мили от дома на копи, их жены оставались трудиться на земле; женщин принуждали к изнурительной работе разрыхлять почву и делать тысячи холмиков для выращивания маниоки.

В результате мужья не встречались с женами и не виделись с ними по восемь и десять месяцев, а то и по целому году; когда же, по истечении этого срока, им наконец удавалось встретиться, то они были настолько изнурены и истощены голодом и тяжелой работой, что им было не до супружеских сношений, и так получилось, что у них не стало потомства, а те дети, которые рождались, умирали в младенчестве из-за того, что у их матерей, голодных и обессиленных тяжелым трудом, не было молока в грудях; по этой причине на острове Куба во время моего там пребывания за три месяца умерло 7000 младенцев; некоторые матери, охваченные отчаянием, собственными руками душили своих новорожденных детей… И так умирали все: мужья — на рудниках, жены — на фермах от непосильной работы, а младенцы от того, что у их матерей высохло молоко… в короткий срок должно было вымереть все население; так обезлюдел этот большой, богатый, плодороднейший… остров… Я собственными глазами видел все эти деяния, чуждые человеческому естеству, и сейчас я содрогаюсь, когда пишу…


По словам Лас Касаса, в момент его прибытия на Эспаньолу в 1508 г. «на этом острове жило 60 тыс. человек, включая индейцев. Получается, что с 1494 по 1508 г. более 3 млн туземцев исчезли вследствие войны, рабства и работы на рудниках. Кто из будущих поколений поверит в это? Даже я сам, свидетель, знающий, о чем пишу, с трудом в это верю».

Таким образом 500 лет назад началась история европейского проникновения в индейские поселения на американском континенте. Это вторжение, согласно Лас Касасу, — даже при том, что цифры преувеличены (откуда взялись 3 млн индейцев, о которых он говорит, или менее 1 млн, по подсчетам ряда историков, либо 8 млн, как полагают некоторые исследователи в наше время?), — означало завоевание, рабство и смерть. Если читать книги по истории, которые предлагаются детям в Соединенных Штатах, то все начинается с героического приключения — никакого кровопролития! — и празднования Дня Колумба.

В начальной и средней школе встречаются лишь редкие намеки на нечто иное. Историк из Гарвардского университета С. Морисон, наиболее выдающийся исследователь жизни Колумба, автор его многотомной биографии, был также моряком, проследившим весь путь адмирала через Атлантику. В своей известной книге «Христофор Колумб, мореплаватель», написанной в 1954 г., он говорит о порабощении и убийствах: «Жестокая политика, начатая Колумбом и продолженная его преемниками, в конечном итоге привела к тотальному геноциду».

Всего одна страница, затерявшаяся в рассказе о великом приключении. В заключительном параграфе книги Морисон обобщает свои взгляды на деяния адмирала:


У него были свои промахи и свои изъяны, но изъяны эти по большей части нерасторжимо связаны с теми его качествами, которые сделали его великим: с его неукротимой волей, с его изумительной верой в бога и в свою миссию провозвестника Христова имени в землях за океаном, с его железным упорством, преодолевавшим и пренебрежение властей, и бедность, и горечь неудач. И самое главное, самое существенное, чем обладал этот человек и что остается совершенно безупречным и безоговорочным, — это его великое искусство морехода.


Кто-то может просто лгать о событиях прошлого. Кто-то — опустить факты, которые приводят к нежелательным выводам. Морисон поступает иначе. Он отказывается говорить неправду о Колумбе. Не скрывает истории массовых убийств. Напротив, описывает ее, употребляя самое сильное слово, которое только и может быть использовано в этом случае, — геноцид.

Но историк делает и кое-что еще — он говорит правду походя, а потом переходит к вещам, более важным для него. Неприкрытая ложь или утаивание фактов рискованны, так как читатель, обнаружив их, может возмутиться, восстать против автора. А вот отметить факт, а потом закопать его в массе другой информации — это все равно что сказать читателю с заразительной уверенностью и спокойствием: да, массовые убийства были, но не это важно — это несущественно для наших окончательных суждений; это практически не влияет на то, что мы делаем сегодня в мире.

Речь здесь не о том, что историк может избежать того, чтобы обращать внимание на одни факты и вскользь упоминать другие. Это для него так же естественно, как и для картографа, который, чтобы создать изображение, представляющее практическую пользу, прежде всего должен сделать земную поверхность плоской и искаженной, а потом выбрать из массы разнообразной географической информации именно те параметры, которые важны для некой конкретной карты.

Мои возражения направлены не против отбора, упрощения или акцентирования, которые неизбежны как для картографа, так и для историка. Но искажения, допускаемые картографом, — это техническая необходимость ради общей цели, разделяемой всеми теми, кто нуждается в картах. Однако искажения, допускаемые историком, это нечто большее, чем просто технические ошибки. В действительности такие искажения являются идеологическими по своему характеру, и они возникают в мире противоборствующих интересов, где любой выбор акцентов (вне зависимости от воли самого историка) связан с поддержкой тех или иных интересов: экономических, политических, расовых, национальных или сексуальных.

Более того, подобная идеологическая заинтересованность не столь очевидна по сравнению с техническим интересом картографа («Это проекция Меркатора для дальних путешествий, тогда как для странствий на короткие расстояния рекомендуется использовать другие проекции»). Напротив, дело представляется таким образом, будто все читатели исторической литературы разделяют общие взгляды, которым и служат, как могут, историки. И это не преднамеренный обман: историки воспитаны в обществе, в котором образование и знание выдвигаются вперед Как чисто технические вопросы на пути к совершенству, а не как инструментарий, необходимый для исследования столкновений между общественными классами, расами и нациями.

Особое внимание, уделяемое героизму Колумба и его последователей, подчеркивание их роли в качестве навигаторов и первооткрывателей и отсутствие акцента на геноциде — не техническая необходимость, а идеологический выбор. И служит он — пусть и непреднамеренно — оправданию того, что было содеяно.

Я не считаю, что в историческом повествовании мы должны обвинять Колумба, судить его и выносить ему приговор inabsentia[2]. Уже слишком поздно, и это было бы бесполезным схоластическим упражнением в морализаторстве. Но столь легкое восприятие жестокости в качестве неприятной, но необходимой платы за прогресс (Хиросима и Вьетнам во имя спасения западной цивилизации, Кронштадт и Венгрия для спасения социализма, распространение ядерного оружия для всеобщего спасения) до сих пор с нами. И причина того, что эти зверства и поныне остаются с нами, состоит в том, что мы научились зарывать их в массе других фактов, подобно тому как закапываются в землю контейнеры с радиоактивным отходами. Мы приучились уделять жестокостям ровно столько внимания, сколько им часто уделяют учителя и писатели в наиболее уважаемых аудиториях и учебниках. Усвоенное нами чувство дозированной морали, проистекающее из кажущейся объективности ученого, воспринимается легче, чем в том случае, если оно появляется после выступлений политиков на пресс-конференциях. И потому оно более опасно.

Отношение к героям (Колумбу) и их жертвам (аравакам) — молчаливое оправдание завоеваний и убийств во имя прогресса — только один из аспектов определенного подхода к истории, при котором она рассказывается с точки зрения правителей, завоевателей, дипломатов и вождей. Как будто действия адмирала заслуживают всеобщего одобрения, а американские отцы-основатели, Э. Джексон, А. Линкольн, В. Вильсон, Ф. Д. Рузвельт, Дж. Ф. Кеннеди, лидеры Конгресса, знаменитые судьи Верховного суда — представляют всю нацию как единое целое. Подразумевается, что в такой стране, как «Соединенные Штаты», периодически возникают конфликты и споры, но в основе своей — это сообщество людей, объединенных общими интересами. Как будто действительно существует «национальный интерес», отраженный в Конституции; в территориальной экспансии; в законах, принимаемых Конгрессом; в выносимых судами решениях; в развитии капитализма; в традициях образования и в средствах массовой информации.

«История — это память государств», — пишет Г. Киссинджер в своей первой книге «Восстановленный мир», в которой он продолжает изложение истории с позиций лидеров Австрии и Великобритании, игнорируя миллионы людей, страдавших от проводившейся этими лидерами политики. С его точки зрения, «мир», в котором Европа жила до Французской революции, был «восстановлен» благодаря дипломатии нескольких национальных лидеров. Но для фабричных рабочих Англии, фермеров Франции, цветного населения Азии и Африки, женщин и детей во всем мире, за исключением принадлежащих к знати, это был мир завоеваний, насилия, голода и эксплуатации, т. е. не восстановленный, а дезинтегрированный мир.

Мой подход к истории Соединенных Штатов другой: мы не должны принимать память стран за свою собственную. Государства — это не сообщества людей и никогда таковыми не были. История любой страны, представленная как история семьи, скрывает сильнейшие конфликты интересов (иногда приводящие к взрывам, но чаще всего подавленные) завоевателей и покоренных, хозяев и рабов, капиталистов и рабочих, людей, доминирующих и ущемленных по расовому или половому признаку. В этом мире конфронтации, в мире жертв и палачей, задача каждого думающего человека, как говорил Альбер Камю, не становиться на сторону последних.

Таким образом, исходя из неизбежности выбора той или иной стороны при изложении истории, связанной с отбором фактов и расстановкой акцентов, я предпочитаю рассказывать об открытии Америки с точки зрения араваков; о Конституции с точки зрения рабов; об Эндрю Джексоне, каким его видели индейцы чироки; о Гражданской войне через восприятие нью-йоркских ирландцев; об американо-мексиканской войне, какой она представлялась солдатам-дезертирам армии Уинфилда Скотта; о расцвете индустриализации, увиденной молодыми работницами текстильных фабрик города Лоуэлла; об испано-американской войне с точки зрения кубинцев; о захвате Филиппин в восприятии чернокожих солдат в Лусоне; о «позолоченном веке», каким он представлялся фермерам с Юга; о Первой мировой войне, какой ее видели социалисты; о Второй мировой войне с точки зрения пацифистов; о Новом курсе, каким он представлялся жителям Гарлема; о послевоенной американской империи в восприятии пеонов в Латинской Америке. И так далее настолько, и в тех пределах, насколько обычный человек способен «увидеть» историю глазами других людей.

Я не собираюсь оплакивать жертвы и разоблачать палачей. Эти слезы, эта злоба, относящиеся к прошлому, подточили наши сегодняшние моральные устои. И различия не всегда ясны. В долгосрочной перспективе угнетатель тоже жертва. На коротком промежутке времени (а до сих пор вся история человечества состояла только из таких временных отрезков) жертвы, отчаявшиеся и развращенные культурой своих поработителей, находят для себя новые жертвы.

И тем не менее, принимая во внимание всю сложность проблемы, эта книга будет скептической по отношению к правительствам и их попыткам с помощью политики и культуры заманить простых людей в гигантскую сеть государственности, претендующей на то, что она и создает общность интересов. Я постараюсь не обойти вниманием жестокости, которые проявляли жертвы по отношению друг к другу, когда оказывались в битком набитых товарных вагонах системы. Я не хочу романтизировать их. Но я помню (возможно, не дословно, но близко к тексту) фразу, которую однажды прочитал: «Жалобы бедных не всегда справедливы, но если вы не слышите их, то никогда не узнаете, что такое справедливость».

Я не собираюсь придумывать победы, якобы одержанные народными движениями. Но думать, что написание истории должно ограничиться одним упоминанием неудач, преобладавших в прошлом, — это значит делать историков коллаборационистами в бесконечном круге поражений. Если истории присуще творческое начало, если она предвосхищает будущее, не отрицая прошлого, то — я уверен в этом — она должна придавать особое значение новым возможностям, освещая те спрятанные в прошлом эпизоды (даже если такое освещение лишь краткие вспышки), в которых люди показали свою способность к сопротивлению, объединению и иногда к победе. Я предполагаю — или, возможно, всего лишь надеюсь, — что обрести свое будущее мы сможем скорее в мимолетных мгновениях сочувствия, имевших место в прошлом, чем в непрерывной череде веков вражды.

Таков мой подход к истории Соединенных Штатов, высказанный мною настолько откровенно, насколько это возможно. Читатель имеет право узнать об этом перед тем, как продолжить знакомство с книгой.

То, что Христофор Колумб сделал с араваками на Багамах, Эрнан Кортес сотворил с ацтеками в Мексике, Франсиско Писарро — с инками в Перу, а английские поселенцы Виргинии и Массачусетса — с поухатанами и пекотами.

Цивилизация ацтеков в Мексике унаследовала традиции майя, сапотеков и тольтеков. Она воздвигла гигантские сооружения с помощью каменных орудий и человеческого труда, создала письменность и жречество. И эта же цивилизация практиковала (давайте не забывать об этом) ритуальные убийства тысяч людей, приносимых в жертву богам. Жестокость ацтеков, тем не менее, не уничтожила определенную степень простодушия. Когда испанская армада приплыла к Веракрусу, и, когда бородатый белый человек с неизвестными животными (лошадьми) сошел на берег в убранстве из железа, ацтеки предположили, что он и есть легендарный богочеловек, умерший за три сотни лет до этого и обещавший вернуться, — таинственный Кецалькоатль[3]. И поэтому они приветствовали его, проявляя необыкновенное гостеприимство.

На самом деле это был Эрнан Кортес, прибывший из Испании с экспедицией, оплаченной купцами и землевладельцами и благословленной наместниками Бога на земле, с единственной навязчивой целью: найти золото. Вероятно, у вождя ацтеков Монтесумы были некоторые сомнения относительно того, действительно ли Кортес является Кецалькоатлем, так как, отправляя к нему сотни посланцев с подношениями невиданных богатств — фантастической красоты изделий из золота и серебра, он в то же время умолял испанца вернуться туда, откуда тот пришел. (Через несколько лет художник Дюрер изобразил предметы, только что доставленные в Испанию из той экспедиции, — солнце из золота, луну из серебра, стоившие целое состояние.)

Кортес начал свой марш смерти от города к городу, используя обман, обращая ацтеков против ацтеков, убивая с особой изощренностью, которая была частью его стратегии, заключавшейся в том, чтобы парализовать волю местного населения с помощью внезапных ужасающих деяний. Так, в Чолулу он пригласил вождей племени чолула на площадь. И когда они пришли, приведя с собой тысячи безоружных слуг, выстроившаяся вокруг площади небольшая испанская армия всадников, сооруженных пушкой и арбалетами, учинила кровавую бойню, уничтожив всех до единого. Затем конкистадоры разграбили город и ушли. Когда волна массовых убийств схлынула, испанцы добрались до Мехико. Монтесума умер, а наголову разбитая цивилизация ацтеков покорилась пришельцам.

Обо всем этом рассказывают отчеты самих захватчиков.

В Перу другой испанский конкистадор — Франсиско Писарро использовал такую же тактику и по тем же причинам: из-за безумной страсти молодых капиталистических государств Европы к золоту, а также из-за рабов и даров земли, которые нужны были, чтобы расплатиться с держателями облигаций и акционерами, на чьи средства снаряжались экспедиции; финансировать монархические бюрократии, расцветавшие в Западной Европе; ускорить развитие новой, основанной на деньгах экономики, прорастающей сквозь феодализм; участвовать в том, что Карл Маркс впоследствии назовет «первоначальным накоплением капитала». Таким ожесточенным было начало изощренной системы технологий, бизнеса, политики и культуры, которая станет доминировать в мире в последующие пять столетий.

В североамериканских колониях Англии рано последовали примеру Колумба в его действиях на Багамах. Уже в 1585 г., еще до появления каких бы то ни было постоянных поселений англичан в Виргинии, Ричард Гренвилл прибыл на американский материк с семью кораблями. Индейцы гостеприимно встретили пришельцев, но, как только один из туземцев украл маленький серебряный кубок, Гренвилл разграбил и сжег целую деревню.

Джеймстаун[4] был основан на территории конфедерации индейских племен, которую возглавлял вождь Паухэтан. Он наблюдал за тем, как англичане обустраиваются на землях его народа, но не нападал на них, хотя и относился к чужеземцам прохладно. Когда пришельцы переживали «голодное время» зимой 1610 г., некоторые из них перебежали к индейцам, где по крайней мере могли получить еду. Летом губернатор колонии отправил к вождю гонца с требованием вернуть беглецов. На это Паухэтан, согласно английскому источнику, дал «гордый и пренебрежительный ответ». Тогда были посланы солдаты, чтобы «отомстить». Они напали на индейские поселения, убили 15 или 16 туземцев, сожгли дома, вырубили посевы кукурузы вокруг деревни, посадили королеву племени с детьми в лодки, затем прикончили и выбросили за борт детей, «а их мозги побросали в воду». Потом правительницу вытащили на берег и забили до смерти.

Двенадцать лет спустя индейцы, встревоженные тем, что численность жителей в английских поселениях все растет, по-видимому, решили попытаться уничтожить их, пока не поздно. Нападение было яростным и стоило жизни 347 мужчинам, женщинам и детям. С этого момента началась настоящая война.

Не будучи способными поработить краснокожих и не умея жить вместе с ними, англичане решили уничтожить их. Э. Морган в книге «Американское рабство, американская свобода» о начальном этапе истории колонии Виргиния пишет:


Поскольку индейцы гораздо лучше англичан чувствовали себя в лесах и их практически невозможно было выследить, был выбран следующий метод: вначале притвориться, что намерения исключительно мирные, и позволить индейцам осесть и посадить кукурузу там, где им вздумается, а потом, как раз перед сбором урожая, напасть на них, убивая всех на своем пути, и сжечь посевы… В течение двух или трех лет такой резни англичане сполна отомстили за смерть своих соплеменников, убив гораздо больше индейцев.


В первый год пребывания белых людей в Виргинии, в 1607 г., Паухэтан отправил Джону Смиту[5] послание, которое стало пророческим. Можно сомневаться в подлинности текста, но послание настолько похоже на другие обращения аборигенов, что даже если не является первым аутентичным прошением, то отражает дух подобных обращений:


Я видел гибель двух поколений моего народа… Я знаю разницу между миром и войной лучше любого человека в моей стране. И сейчас я состарился и скоро должен умереть; моя власть должна перейти к моим братьям Опиткапану, Опеканкану и Катату, потом к моим сестрам, затем к моим двум дочерям. Я хотел бы, чтобы они знали столько же, сколько знаю я, и чтобы ваша любовь к ним была такой же, как моя любовь к вам. Почему вы стремитесь взять силой то, что вы можете получить спокойно, если будете действовать полюбовно? Почему вы уничтожаете нас, тех, кто снабжает вас пищей? Что можно получить путем войны? Мы можем спрятать наши съестные припасы и убежим в леса, а вы потом будете голодать из-за того, что несправедливо отнеслись к тем, кто мог быть вам другом. Почему вы завидуете нам?

У нас нет оружия, мы готовы поделиться с вами всем, чего вы захотите, если вы попросите по-хорошему, как друзья, и мы не настолько простодушны, чтобы не понимать, что гораздо лучше есть хорошее мясо, спать с удобством, жить в спокойствии с женами и детьми, радоваться жизни вместе с англичанами, вступать с ними в браки, вести товарообмен, получая их медь и орудия, чем убегать от них и спать в холодном лесу, питаться желудями, корнями и другим мусором, и быть настолько затравленными погоней, что я уже не смогу ни есть, ни спать. В этих войнах мои люди должны всегда стоять в дозоре, и, как только где-то ломается ветка, они все кричат «Капитан Смит идет!» И так я должен закончить свою несчастную жизнь. Уберите свои ружья и мечи, причину нашего беспокойства, или вы все умрете, так же как умираем мы.


Когда пилигримы[6] приплыли в Новую Англию, там тоже были не свободные земли, а территория, населенная индейскими племенами. Губернатор колонии Массачусетской бухты Джон Уинтроп выдумал оправдание занятию земель туземцев, объявив, что эти районы с юридической точки зрения представляют собой «вакуум». Индейцы, как он говорил, не «подчинили» себе территории и, таким образом, имеют на них только «естественное», а не «гражданское право». Итак, у «естественного права» не было юридического статуса.

Пуритане также ссылались на Библию: «… проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе…» (Пс. 2:8). А в оправдание использования силы для захвата территорий они цитировали святого апостола Павла: «Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение» (Рим. 13:2).

Пуритане жили, достигнув нелегкого перемирия с пекотами, населявшими территории современных штатов — южную часть Коннектикута и Род-Айленд. Но колонистам хотелось убрать индейцев с пути: им была нужна земля туземцев. И по всей видимости, пуритане хотели также установить свое правление над всеми коннектикутскими поселенцами. Убийство белого торговца, который похищал индейских детей, человека, всегда провоцировавшего неприятности вокруг себя, послужило оправданием начавшейся в 1636 г. Пекотской войны.

Карательная экспедиция вышла из Бостона, чтобы атаковать на Блок-Айленде наррагансеттов, союзников пекотов. Губернатор Уинтроп писал:


Они получили приказ убить всех мужчин, выгнать женщин и детей и завладеть островом; после этого направиться в страну пекотов и потребовать выдачи убийц капитана Стоуна и других англичан, а также 1000 морских саженей вампума[7] в возмещение убытков и несколько детей как заложников; в случае отказа — захватить силой.


Отряд высадился на берег. Было убито несколько индейцев; остальные спрятались в дремучих лесах на острове. Каратели переходили от одной опустевшей деревни к другой, уничтожая урожай. Затем они вернулись обратно на материк и совершили набег на прибрежные селения, снова уничтожая посевы. В отчете одного из офицеров — участника этой экспедиции — содержатся некоторые откровения по поводу встретившихся пекотов: «Множество индейцев, следивших за нами, бежали по берегу и кричали; „О, англичане, приветствуем вас, зачем пожаловали?“ Они не предполагали, что мы собираемся воевать с ними, когда вышли нас радостно встречать».

Итак, война с пекотами началась. Кровавые бойни устраивали обе стороны. Англичане развивали тактику ведения боевых действий, примененную ранее Кортесом, а позднее, в XX в., использовавшуюся еще более систематически: спланированные нападения на мирное население с целью запугать противника. Вот интерпретация этнографа и историка Ф. Дженнингса нападения капитана Джона Мейсона на деревню пекотов на реке Мистик недалеко от пролива Лонг-Айленд: «Мейсон предложил не атаковать воинов-пекотов, так как это могло оказаться не по силам его не имевшим боевого опыта и не слишком надежным войскам. Сама по себе битва не была его целью. Сражение — это всего лишь одно из средств, чтобы сломить волю соперника к сопротивлению. С помощью резни можно достичь той же цели, но с меньшим риском, и, таким образом, Мейсон определил, что его целью будет кровавая бойня».

Поэтому англичане поджигали вигвамы в деревне. По их собственным свидетельствам, «капитан сказал: "Мы должны спалить их" — и немедленно вошел в вигвам… вынес оттуда головешку и, прислонив ее к циновкам, которыми устилались вигвамы, поджег жилище».

Уильям Брэдфорд в своей книге «История поселения в Плимуте», написанной в те же времена, так описал налет Дж. Мейсона на деревню пекотов:


Те, кто избежал огня, пали от меча; кого рубили в куски, кого пронзали рапирами; скоро с ними было покончено, и спаслись весьма немногие. Подсчитали, что убито было около 400 [человек]. Ужасен был вид заживо горевших и потоков крови, которые гасили пламя; ужасен был и смрад; но сладка была победа, и победители вознесли молитвы к богу, который предал им в руки надменных и дерзких врагов и даровал столь скорую победу.


Пуританский теолог д-р Коттон Мэзер представил события таким образом: «Предположительно не менее 600 душ пекотов были отправлены в ад в тот день».

Война продолжалась. Племена туземцев использовались для борьбы друг против друга и никогда не были способны объединиться, чтобы противостоять англичанам. Ф. Дженнингс делает обобщение:


Ужас среди индейцев был велик, но со временем они начали размышлять о его истоках. Из Пекотской войны они извлекли три урока:

1) самые серьезные обещания могут быть нарушены англичанами, как только их обязательства войдут в конфликт с их выгодой;

2) при методах ведения войны, практикуемых англичанами, не существует ограничений, связанных с угрызениями совести или с милосердием;

3) индейское оружие практически бесполезно для противостояния оружию европейского производства. Эти уроки индейцы выучили наизусть.


В примечании в книге В. Вогела «Эта земля была нашей» (1972) написано:


«По официальным данным на сегодня число пекотов в Коннектикуте составляет двадцать один человек».


Через 40 лет после Пекотской войны пуритане вновь вступили в схватку с индейцами. На этот раз это были вампаноаги, обитавшие на южном берегу Массачусетской бухты, которые также мешали продвижению поселенцев и начали продавать часть своих земель людям, не жившим в Массачусетсе. Их вождь Массасойт умер. Его сын Уомсатга был убит англичанами, а брат Уомсатты Метаком (которого впоследствии англичане назвали королем Филиппом) стал вождем. Колонисты нашли предлог — убийство, которое они приписали последнему, и начали войну против вампаноагов, целью которой был захват их земли. Англичане, безусловно, были агрессорами, но заявляли, что их атака являлась упреждающим ударом. Как говорил Роджер Уильямс[8], наиболее дружественно относившийся к местным жителям: «Все совестливые или рассудительные люди объявляют, что индейцы ведут оборонительные войны».

Ф. Дженнингс утверждает, что пуританская элита стремилась к конфронтации, в отличие от простых англичан, которые часто отказывались сражаться. Туземцы действительно не желали войны, но отвечали жестокостью на жестокость. Когда в 1676 г. война закончилась, англичане победили, но их ресурсы были истощены. Белые потеряли 600 человек. Погибло 3 тыс. индейцев, включая самого Метакома. Тем не менее нападения на аборигенов не прекратились.

Некоторое время англичане пытались использовать более гибкую тактику. Но, в конечном счете все вернулось к уничтожению. Индейское население к северу от Мексики, насчитывавшее ко времени прибытия Колумба 10 млн человек, сократилось: в конце концов коренных жителей осталось менее 1 млн человек. Огромное их число умерло от болезней, занесенных европейцами. Голландский путешественник, побывавший в Новых Нидерландах, писал в 1656 г.: «Индейцы… подтвердили, что до прибытия христиан и до того, как началась эпидемия оспы, их было в десять раз больше, чем сейчас; что туземное население было выкошено этой болезнью; что умерло девять человек из каждых десяти». В 1642 г., когда англичане основали поселение на острове Мартас-Виньярд, там проживало, вероятно, 3 тыс. вампаноагов. И хотя там не было войн, однако к 1764 г. на острове осталось лишь 313 аборигенов. На Блок-Айленде в 1662 г. жило, по всей видимости, от 1,2 до 1,5 тыс. индейцев, но к 1774 г. их число сократилось до 51 человека.

За английским вторжением в Северную Америку, кровавыми расправами с туземцами, мошенничеством и жестокостями стояла мощнейшая движущая сила, рожденная в цивилизациях, основанных на частной собственности, С точки зрения морали эта сила была неоднозначной: потребность в пространстве, в земле действительно насущна для человека. Но в условиях нужды, в варварскую эпоху истории, когда правила конкуренция, эта человеческая потребность трансформировалась в убийство целых народов. Роджер Уильямс назвал это


развращенной потребностью в громадных угодьях и землях, расположенных в диких местах, после великой суеты, грез и призраков исчезающей жизни, как если бы люди так же сильно стремились приобрести обширнейшие территории и подвергались ради этого опасности, подобно несчастным, голодным и томимым жаждой морякам, вернувшимся из долгого плавания, сопряженного с болезнями, штормами и нехваткой съестных припасов. Это — одно из божеств Новой Англии, которое сокрушит и заморит голодом живой и всевышний Господь.


Были ли все это кровопролитие и обман, начатые Колумбом и продолженные Кортесом, Писарро и пуританами, необходимостью для человеческой расы на ее пути от варварства к цивилизации? Был ли прав С. Морисон, запрятавший историю геноцида в недра более важной истории прогресса человечества? Возможно, здесь стоит привести убедительный аргумент — подобный тому, который был приведен И. В. Сталиным, уничтожавшим крестьян во имя индустриализации в Советском Союзе, или У. Черчиллем, объяснявшим необходимость бомбардировок Дрездена и Гамбурга, либо Г. Трумэном, оправдывавшим Хиросиму. Но каким образом можно давать оценки, если сопоставить выгоду и потери невозможно, так как последние или не упоминаются вообще, или упоминаются вскользь?

Просто оправдание («К сожалению, так случилось, но мы должны были так поступить») может быть приемлемым для средних и высших классов стран-завоевателей и «развитых» государств. Но приемлемо ли оно для бедняков Азии, Африки и Латинской Америки, узников советского ГУЛАГа, чернокожих жителей городских гетто, индейцев в резервациях — для жертв того самого прогресса, который во всем мире принес выгоду лишь привилегированному меньшинству? Было ли это приемлемо (или просто неизбежно?) для американских шахтеров и железнодорожников, фабричных рабочих, мужчин и женщин, сотнями тысяч умиравших вследствие несчастных случаев или болезней там, где они — жертвы прогресса — жили или трудились? И не должно ли само упомянутое меньшинство пересмотреть с тем же практицизмом, который не может быть уничтожен даже особым положением, свое отношение к ценности собственных привилегий в тот момент, когда им угрожают принесенные в жертву озлобленные люди и эти угрозы выражаются в организованном восстании или стихийном бунте либо просто в отдельных жестоких проявлениях отчаяния, заклейменных законом и государством как преступления?

Если и есть необходимость жертвоприношения во имя прогресса человечества, то разве не очевидно, что необходимо следовать принципу, согласно которому те, кем предстоит пожертвовать, должны принимать решение? Каждый может отказаться от того, чем он обладает, но разве мы имеем право бросать в погребальный костер чужих детей или даже наших собственных во имя некоего прогресса, который не столь очевиден, как болезнь или здоровье, жизнь или смерть?

Что получил народ Испании от всех этих смертей и жестокости, обрушившихся на американских индейцев? В течение непродолжительного периода таким приобретением была слава Испанской империи в Западном полушарии. X. Конинг пишет в книге «Колумб. Его дело»:


Все украденное и доставленное в Испанию золото и серебро не сделало испанский народ богаче. Оно позволило королям получить на время преимущество в существующей расстановке сил, дало возможность привлечь больше наемников для своих войн. Кончили они тем, что все равно проиграли эти войны, и остались лишь беспощадная инфляция, голодающее население, богатые, ставшие еще богаче, бедные, ставшие еще беднее, и уничтоженный класс крестьянства.


И кроме всего прочего, насколько вообще мы уверены в том, что все уничтоженное было менее ценным, чем то, что пришло на смену? Кто были те люди, которые выходили на берег и плыли к кораблям Христофора Колумба, чтобы принести ему и его команде дары? кто наблюдал за Эрнаном Кортесом и Франсиско Писарро, проходящими по их землям? кто следил из лесов за первыми белыми поселенцами в Виргинии и Массачусетсе?

Колумб назвал их индейцами, так как просчитался относительно размеров Земли. В данной книге мы называем этих людей так же, но с некоторой неохотой, потому что слишком часто случается, что народ продолжает носить имя, данное ему завоевателями.

И тем не менее есть некоторые основания согласиться с тем, чтобы называть их индейцами, поскольку они действительно пришли, возможно 25 тыс. лет назад, из Азии на Аляску по перешейку, исчезнувшему позднее под водой Берингова пролива. Затем в поисках тепла и земель они переместились южнее, и путь, длившийся тысячи лет, привел их сначала в Северную, а потом в Центральную и Южную Америку. В Никарагуа, Бразилии и Эквадоре до сих пор обнаруживают окаменевшие отпечатки следов этих людей рядом с рисунками бизонов, исчезнувших около 5 тыс. лет назад; таким образом, уже тогда они должны были достичь Южной Америки.

Во времена Колумба численность людей, рассеянных по огромной территории американского континента, составляла около 75 млн человек, из которых 25 млн, возможно, жили в Северной Америке. Благодаря специфическим особенностям почв и климата, они создали сотни самобытных племенных культур и около 2 тыс. языков и наречий. Эти люди достигли совершенства в архитектуре и научились выращивать маис (кукурузу), который не растет сам по себе и который нужно высаживать, культивировать, удобрять, собирать, очищать. Туземцы искусно выращивали разнообразные овощи и фрукты, а также земляные орехи, какао, табак и каучук.

Живя обособленно, индейцы были вовлечены в великую сельскохозяйственную революцию одновременно с другими народами в Азии, Европе, Африке.

В то время как многие племена оставались кочующими охотниками и собирателями, объединенными в странствующие эгалитарные общины, другие начинали жить более оседлыми сообществами, где было больше пищи и населения, сильнее проявлялось разделение труда между женщинами и мужчинами, оставалось больше излишков продуктов питания для вождей и жрецов, больше времени на творчество и социальную деятельность, на постройку жилищ. Примерно за тысячу лет до Рождества Христова, когда сопоставимые сооружения воздвигались в Египте и Месопотамии, на территории современного штата Нью-Мексико индейцы зуньи и хопи начали строить для защиты от врагов деревни, расположенные среди скал и состоящие из крупных многоуровневых построек с сотнями комнат. Еще до прибытия европейцев туземцы использовали оросительные каналы, дамбы, умели делать керамику, плели корзины и изготовляли одежду из хлопка.

Ко временам Иисуса Христа и Юлия Цезаря в долине реки Огайо развивалась культура так называемых строителей маундов (курганов). Эти индейцы создавали тысячи невероятных земляных скульптур — громадных людей, птиц или змей, иногда как погребальные курганы, в иных случаях как фортификационные сооружения. Один из таких маундов достигал в длину 3,5 мили, а в окружности — 100 акров. Представляется, что строители маундов участвовали в сложной системе обмена украшениями и оружием, в которую были вовлечены обитатели районов Великих озер, Дальнего Запада, побережья Мексиканского залива.

Примерно в 500 г. н. э., в то время, когда культура строителей маундов в долине реки Огайо начала приходить в упадок, западнее — в долине реки Миссисипи, там, где сейчас находится город Сент-Луис, — стала развиваться другая культура. Ее представители успешно занимались сельским хозяйством, построили тысячи деревень. Вблизи крупного индейского города, в котором могло проживать до 30 тыс. человек, они тоже строили огромные земляные погребальные и ритуальные курганы. Самый высокий из них достигал 100 футов, а его прямоугольное основание оказалось больше, чем у пирамиды Хеопса в Египте. В городе, известном под названием Кахокиа, жили ремесленники, изготавливавшие инструменты, кожевники, гончары, ювелиры, ткачи, производители соли, граверы по меди и великолепные мастера по керамике. Одно погребальное покрывало было сделано из 12 тыс. ракушек.

На землях от горного массива Адирондак до Великих озер, там, где сейчас находятся Пенсильвания и северная часть штата Нью-Йорк, жили самые могущественные из северо-восточных племен — представители Конфедерации ирокезов, в состав которой входили племена: могауки («народ Кремня»), онейда («народ Гранита»), онондага («народ Горы»), кайюги («народ Причала») и сенека («народ Великих холмов») — тысячи людей, объединенных общим ирокезским языком.

В видении, представшем предводителю могауков Гайавате, легендарный Дегановеда говорил ирокезам: «Мы объединились, взяв друг друга за руки так крепко и создав круг столь прочный, что, даже если дерево упадет на него, он не разобьется и не пошатнется, чтобы наш народ и наши внуки оставались в этом кругу безопасности, мира и счастья».

В ирокезских деревнях землей владела община, и работы на ней проводились совместно. Охота также была коллективной, добыча делилась между жителями деревни. Дома считались общими, и в них проживало по нескольку семей. Ирокезам была чужда концепция частной собственности на землю и на жилища. Французский священник-иезуит, который познакомился с ирокезами в 50-х годах XVII в., сообщал: «Им не нужны богадельни, так как их нельзя назвать ни нищими, ни бедняками… Их доброта, человеколюбие и обходительность не только делают индейцев щедрыми в отношении того, чем они обладают, но и повелевают не стремиться иметь что-либо еще, кроме того, чем туземцы владеют сообща».

В ирокезском обществе женщины играли очень важную роль и были уважаемы. Семьи являлись матрилинейными, т. е. род определялся по линии входящих в семью женщин, чьи мужья присоединялись к их семьям, в то время как сыновья, женясь, присоединялись к семьям своих жен. Каждая такая расширенная семья жила в «длинном доме». Когда женщина хотела расстаться с мужем, она выставляла его вещи за дверь.

Семьи объединялись в кланы, и в деревне их могло быть больше дюжины. Старшие жительницы селений назначали мужчин, которые представляли свои кланы на деревенском или племенном совете. Они также называли имена 45 вождей, входивших в состав правящего совета Конфедерации ирокезов. Женщины присутствовали на собраниях клана, стоя за спиной собравшихся в круг мужчин, которые говорили и голосовали, тогда как женщины отзывали мужчин из совета, если те плохо отстаивали желания индианок.

Женщины заботились об урожае и брали на себя общее управление делами в деревне, в то время как мужчины охотились или ловили рыбу. И поскольку индианки снабжали военные экспедиции мокасинами и съестными припасами, то отчасти контролировали военные дела. Как отмечает Г. Нэш в своем впечатляющем исследовании ранней истории Америки «Красный, Белый и Черный», «власть разделялась между полами, и европейская идея о доминировании мужчин и подчинении женщин в любой области, очевидно, отсутствовала в сообществе ирокезов».

В процессе приобщения к культурному наследию своего народа и единству со своим племенем, дети этих индейцев обучались самостоятельности, отказу подчиняться превосходящей силе. Их учили, что люди равны по статусу и что следует делиться имуществом. Ирокезы не применяли по отношению к детям жестоких наказаний, они не настаивали на раннем отлучении ребенка от груди или раннем приучении к самостоятельному одеванию, но постепенно малыш начинал учиться тому, как самому заботиться о себе.

Все это резко контрастировало с европейскими ценностями первых колонистов, живших в обществе, разделенном на богатых и бедных и контролируемом священниками, губернаторами, а также возглавлявшими семьи мужчинами. Например, пастор из колонии пилигримов Джон Робинсон давал пастве такие советы по поводу воспитания детей: «Несомненно, это есть во всех детях… упрямство и стойкость, происходящие из их природной гордыни, которые должны быть сломлены и выбиты из них в первую очередь, и, таким образом, основа их образования должна состоять в смирении и послушании, а другие добродетели в свое время могут быть построены на этих качествах». Нэш так описывает культуру ирокезов:


Законы и предписания, шерифов и констеблей, судей и присяжных, суды и тюрьмы — аппарат власти в европейских обществах — нельзя было обнаружить в лесах Северо-Востока до прихода европейцев. Тем не менее границы приемлемого поведения были очерчены абсолютно четко. Гордясь собой как самостоятельными личностями, ирокезы обладали ясным представлением о добре и зле… Тех, кто украл пищу у другого или действовал во время войны трусливо, «клеймили позором» и подвергали остракизму, изгоняли из общины, до тех пор пока они не искупали вину за свои действия и не доказывали ко всеобщему удовлетворению, что морально очистились.


Не только ирокезы, но и другие индейские племена вели себя подобным образом. В 1635 г. на требование губернатора, состоявшее в том, что в случае убийства англичанина виновного индейца следует выдать для наказания в соответствии с английскими законами индейцы Мэриленда ответили так:


Согласно нашим традициям, если это произойдет, мы даем выкуп за жизнь убитого человека — бусы длиной 100 локтей, и поскольку вы здесь чужеземцы, приехавшие в нашу Страну, то должны приспосабливаться к ее Обычаям, а не заставлять нас следовать вашим нравам…


Так что Колумб и его последователи прибыли не в дикую безлюдную пустыню, а в мир, который в некоторых своих частях был столь же густо населен, как сама Европа; мир, в котором существовала развитая культура, где человеческие взаимоотношения были более эгалитарными, чем в Европе, и где отношения между мужчинами, женщинами и детьми, возможно, являлись наиболее гармоничными, чем где бы то ни было еще.

Эти народы не имели письменности, но обладали своими законами, поэзией, историей, хранящейся в памяти и передававшейся из поколения в поколение посредством словарного запаса более сложного, чем в европейских языках, в сопровождении песен, танцев и церемониальных действ. Они уделяли особое внимание развитию личности, силе воли, независимости и уступчивости, страстности и могуществу, связям людей между собой и с окружающей природой.

Дж. Коллир, американский ученый, живший среди индейцев американского Юго-Запада в 20 — 30-х годах XX столетия, так отзывался о духовности индейцев: «Если бы мы могли позаимствовать ее, то обладали бы землей, не знающей истощения, и жили бы в вечном мире».

Возможно, в этом есть некая романтическая мифология. Но свидетельства европейских путешественников XVI, XVII и XVIII вв., не так давно собранные воедино американским исследователем жизни индейцев У. Брэндоном, дают более чем достаточно подтверждений именно этого «мифа». Даже учитывая все недостатки мифов, этих повествований хватит, чтобы задаться вопросом, как применительно к тем временам, так и к современности: есть ли оправдание уничтожению рас во имя прогресса и пересказу истории от лица завоевателей и лидеров западной цивилизации?

Загрузка...