12

Жизнь даже крупного начальника, которому все подчиняются, все его боятся, полна неприятностей. Дорога его идет «через тернии к звездам». Древнее это выражение чрезвычайно нравилось Роману Авдеевичу. Смысл его был многозначен, например, «к звездам» можно было понимать по-разному, не обязательно астрономически. Тернии тоже. Тернием, например, оказался знаменитый в городе человек, академик Сургучев. Сколько раз ему предлагали переехать в Москву, должность давали, он отказывался. Одно это выглядело в глазах Романа Авдеевича странным. Числились за академиком и другие проступки. Например, на одном научном семинаре его коллега, выступая, сравнил многообразные таланты Романа Авдеевича с универсальностью Петра Великого, на что академик в своем слове согласился, сделав лишь одну ого ворку, что «Петр Первый получил свои таланты от природы, а Роман Авдеевич от льстецов». Согласитесь, замечание бестактное.

Куда серьезней дело обернулось с очередной работой академика. Выяснилось позднее, что она была как раз неочередная. Это была внеплановая работа. Никто не заставлял ее делать. Она и в план, и в показатели не засчитывалась. Директор Института утверждал, что ни в каком плане ее не утвердили бы. Она шла по разделу инициативных работ. Что-то в этом роде. В науке это почему-то разрешается. Директор ссылался на то, что в прошлом многие работы так делались, периодическая система тоже Менделеевым не планировалась. Сам Сургучев заявил, что он якобы случайно набрел на открытие методики.

Редакция вполне благопристойного академического органа, ознакомясь со статьей Сургучева, пришла в волнение. Принесли ее Главному редактору. Тот прочитал, схватился за голову, позвонил Сургучеву, уговаривал взять статью обратно. Сургучев наотрез отказался. Редактор вызвал сотрудников, преду предил, чтобы все сохраняли редакционную тайну, и отбыл наверх посоветоваться. «Наверх» это великое благо каждого руководителя. Правда, последнее время там стали отпихиваться, «решайте сами», «тут мы не указчики», но, перелистав статью Сургучева, отпихиваться не стали. Передали ее еще выше, этажи перезванивались, засовещались, сделали запрос Роману Авдеевичу, тот ничего не знал, зато насчет Сургучева высказал неудовольствие. Он резонно полагал, что от ученого, который печатается за границей, вряд ли можно ожидать чего хорошего.

«Ладно болтать, — довольно грубо оборвала Москва, — не владеешь вопросом, сперва ознакомься, до чего вы там дошли», — и предупредили, чтоб уладил, «снял вопрос», и «по-хорошему». Рукопись переслали. Засекреченную. По наивысшему грифу: «совершенно секретно, особой важности». Так что самому Роману Авдеевичу выдали под расписку. Без права показать своим консультантам-референтам.

Давно он не занимался самоличным чтением. Политическая литература, философская — все это ему обзор делали. Художественную (местных авторов) — излагали содержание.

Статья Сургучева была небольшая, но плотная. Вникнув, Роман Авдеевич понял, почему наверху всполошились, почему бросили ему упрек: «Ничего себе, пригрел…». Сам он, захлопнув папку, заходил по кабинету, расстроенно поглядывал на телефоны, позвонить бы кому, посоветоваться, да кому позвонишь с таким делом? Это надо же додуматься — предложить способ, как определить эффективность работы партийных руководителей. Мало предложить — разработал методику! Всестороннюю, поскольку, как отмечал академик, считалось испокон веков, что партийную работу нечем измерить, нет таких показателей, что она неуловима, невещественна, как эфир. Нечто нематериальное, во всяком случае, недоказуемое. И в то же время кое-кому ведомая. Тайна ее в том, что видима она была лишь сверху, снизу же или сбоку оценить ее никак невозможно. Кажется, работник и туп, и невежда, а его выдвигают, и тянут, и опекают. Значит, что-то имеется. Объективный метод Сургучева применялся просто, как термометр. Измерить можно было любого персека. С поправками на местные условия. Любой обыватель, если получил бы данные, мог бы определить.

Факт этот, конечно, весьма обеспокоил, само появление такой идеи было непростительно, она могла появиться лишь у человека чуждого.

Разговор с Сургучевым происходил трудно. Академик не хотел понимать идеологическую вредность своего открытия. Выпучив свои близорукие выцветшие глазки, он разводил руки, да господь с вами, да ведь вы должны радоваться, вам можно будет избавиться от болтунов и дураков.

— Подбор кадров, кадровая политика — важнейший рычаг партии, — втолковывал Роман Авдеевич. — Неужели вы думаете, что у нас нет методов, мы без вас, слава богу, разберемся.

— Не разберетесь, — говорил Сургучев. — Если до сих пор не разобрались, то не разберетесь.

— Но вам-то что? Вам-то какое дело?

— Это в каком смысле?

— Вы же не имеете отношения, вы же беспартийный человек.

— Имею. Очень имею. И страдаю от ваших охломонов.

Тут Роман Авдеевич оживился.

— От кого именно? В чем?

— Ах, если бы один, — сказал академик. — Их тьма. Попробуйте на моем месте, — он почесал свой малиновый висячий нос. — Они у вас, как на подбор.

— Напрасно вы обобщаете, — произнес Роман Авдеевич со значением. — Прислушались бы. Если у вас есть конкретно на кого материал, мы готовы.

— Что готовы? — недоуменно спросил Сургучев.

— Назовите, кто вам мешает. У нас должно быть взаимопонимание. Мы вам всегда шли навстречу. Мы же вас академиком сделали, премию дали.

— Вы? — спросил академик совершенно недопустимым тоном.

— А кто же еще?

— Я полагал, мои работы…

Роман Авдеевич хмыкнул, как можно язвительней. Ничего в городе не делалось без его ведома. Депутатов сперва выбирал он, потом население, и судей, и секретарей; он утверждал директоров, с ним согласовывали начальников и почты, и милиции, и вокзала, а уж кого на академика, это подавно.

— Значит, как у Щедрина, — сказал академик. — Только те науки распространяют свет, кои способствуют выполнению воли начальства, — и сам засмеялся, продолжая распивать принесенный чай и похрустывать печеньем.

Следовало ему вести себя поскромнее, учитывая, что биография его была и без того подмочена. Сидел! В молодости был на Беломорканале. Никакне научные труды этого не перекроят. Некоторые утверждают — почетная фигура для нашего города. И что с этого, спрашивается? Какая польза от него Роману Авдеевичу? Одни хлопоты и неприятности.

— Мы контролируем вашу работу, а вы, значит, хотите наоборот? Нас контролировать хотите? — спросил Роман Авдеевич и устремил на академика свой замораживающий взгляд, от которого люди теряли дар речи. Академик отставил чашку, вытер губы.

— Хочу, — признался он.

Собственно, это словечко окончательно решило его участь. Да еще некоторая надменность, как будто именно от него, Сургучева, что-то могло зависеть, от его мнения о Романе Авдеевиче и всех сидящих в этом здании.

С этого времени работу Сургучева засекретили, предупредили, что упоминать ее, ссылаться на нее нельзя, нарушение будет рассматриваться как разглашение гостайны. Сам академик по своим анкетным данным доступа к своим материалам был лишен. Выезд за границу ему был запрещен, сделали его невыездным. Настырным иностранцам сообщали, что он или болен или занят. Наперекор официальным сведениям Сургучев писал, что здоров, рад был бы приехать на симпозиум, да не пускают. Явно нарушал правила приличия. Пошел на конфронтацию. Нанес урон авторитету власти. Немудрено, что однажды вечером его избили в его же парадной. По его заявлению, трое парней, ничего не объявив, молча стали избивать. Он упал, они потоптали его, впрочем, аккуратненько, учитывая хрупкий стариковский костяк. Так что крупных телесных повреждений не осталось. Плащ порвали, костюм. В милиции интересовались, не взяли ли чего. Записали: «Факта ограбления, по словам потерпевшего, не было».

— Такой нюанс свидетельствует о личной почве, — сделал вывод начальник милиции. — Сведение счетов, может, ревность?.. Вам бы надо уяснить свою коллизию.

— Коллизия в том состоит, — сказал академик, — что еще при Николае Первом поставлено было, что имеющих высшее образование нельзя сечь и подвергать прочим телесным наказаниям.

Когда Роману Авдеевичу доложили о его словах, он резонно заметил: «А у нас нынче равенство!»

Академик слег. Кандидатуру его выдвинули на пост вице-президента Академии наук. Роман Авдеевич считал это выходом из положения. Ученых лучше всего усмирять, назначая их на высокие посты. Практика показывает, что они быстро становятся исправными чиновниками. Звания их создают ореол начальству.

Строптивый Сургучев, вместо того чтобы благодарить и радоваться, отказался, не оценив хлопоты персека, и остался в нашем городе. Пришлось за ним устанавливать постоянное наблюдение, чтобы он не вздумал каким-то образом опубликовать свою крамолу.

Вся эта история притормозила восхождение Романа Авдеевича, но упорно, как муравей, он обходил препятствие за препятствием, так что эффективность его партийной работы была велика.

Загрузка...