Наш Современник, 2001 № 12

В.ВОРОНИН • Государственный муж (Наш современник N12 2001)

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЖ

Николай Первый и его время:

Тт. 1 — 2 / Сост., вступит. ст. и коммент. Б. Тарасова. —

М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000

В последние месяцы широкий отклик в научных и общественных кругах встретил составленный ученым-философом Б. Н. Тарасовым сборник документов о жизни и государственной деятельности императора Николая I, о событиях эпохи его царствования. Интерес к книге обусловлен существующими оценками личности царя Николая Павловича и теми спорами, которые велись и ведутся в нашей историографии по проблемам социально-политической истории России 20—50-х гг. XIX в.

В течение многих и многих десятилетий нашему общественному сознанию усердно навязывался взгляд на отечественную историю XIX — начала XX вв. как на последовательную смену этапов “освободительного движения”. Абсурдность употребления данного понятия сегодня очевидна как никогда. О каком “освобождении” России — политически независимой и могущественной державы идет речь? От кого?!. Нынешние “неолибералы” заимствовали тезисы об “освободительной борьбе” самых “передовых” общественных сил и близкое либералам дореволюционного периода деление русских самодержцев на “хороших” и “плохих”. В разряд первых с оговорками попали, в частности, такие русские государи, как Александр I и Александр II, проводившие “прогрессивные буржуазные реформы”. К числу последних отнесены Николай I и Александр III, уличаемые в “крайней реакционности”, “солдафонстве”, “жестокости” и т. п. Многие труды об их царствовании более походят на безапелляционные обвинительные акты, чем на научные исследования. Карикатурные изображения “Николая Палкина” и его “сатрапов” выдавались за правдивое документальное свидетельство. Факты и суждения, утверждающие обратное, часто попросту игнорировались. Важнейшие вехи русской истории XIX в. подверглись огульному отрицанию, грубо искажающему картину исторического процесса. В противовес таким суждениям можно привести слова из статьи русского философа В. С. Соловьева “Памяти императора Николая I” (т. 1, с. 420—423): “Могучий Самодержец (...) не был только олицетворением нашей внешней силы. Если бы он был только этим, то его слава не пережила бы Севастополя. Но за суровыми чертами грозного властителя (...) в императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания”. Надо ли говорить о том, какую важность имеет раскрытие внутренней мотивации деятельности самодержавного главы государства для исследования проблем, связанных с его царствованием?

Сборник документов “Николай Первый и его время” возвращает читателю многие полузабытые страницы отечественной истории периода царствования государя, который уже в первые часы после рождения был поименован бабкой — Екатериной II не иначе, как “рыцарем”. Императрица дивилась новорожденному “большущему мальчику” с крепким басистым голосом. Впоследствии историк Н. К. Шильдер замечал, что “действительно Николай Павлович жил и умер рыцарем” (т. 1, с. 196—197). О “рыцарской черте” государя — защитника слабых от произвола сильных мира сего, решавшего дела “по совести” и заботившегося о восстановлении нарушенной справедливости, читаем в мемуарах современников. Приходят на память слова утвержденного Николаем I гимна — “Молитвы русского народа” (“Боже, Царя храни”), воспевающего самодержца как “гордых смирителя, слабых хранителя”. “Рыцарь самодержавия” — таково название вступительной статьи Б. Н. Тарасова о Николае I и его правлении (т. 1, с. 3—56).

В сборник включены записки, письма, речи и манифесты самого Николая I; сочинения историков и общественных деятелей; дневники, письма, речи и мемуары современников (высших сановников, духовных лиц, придворных чинов, иностранных дипломатов, военных, литераторов, артистов и др.). И хотя почти все приведенные документы ранее публиковались, ценность сборника велика, ибо подавляющее большинство источников не переиздавалось около ста и более лет, став библиографической редкостью.

Раскрытию и осмыслению тех основ миропонимания, которые являлись незыблемыми для императора Николая I и вдохновляли его в повседневных государственных трудах, служат речи выдающихся церковных деятелей того времени (т. 1, с. 57—68). “Слово” ректора Киевской духовной академии архимандрита Иннокентия (1832 г.) — позднее архиепископа Херсонского, и “Слово” митрополита Филарета Московского (1851 г.) посвящены извечному вопросу о сущности Свободы — теме, давно ставшей предметом разных философско-правовых и политических спекуляций.

Наперекор вошедшей в европейскую моду либеральной риторике святые отцы русской церкви провозглашали священное верховенство свободы духовной, внутренней — свободы “для Христа”, торжествующей “над самыми узами смерти” (архимандрит Иннокентий). Весьма непривычно для человека, воспитанного на “европейских ценностях”, звучит определение Свободы, данное Филаретом Московским. Оно и впрямь не имеет ничего общего с большинством социологических и правовых теорий: “Истинная свобода есть деятельная способность человека, не порабощенного греху, не тяготимого осуждающей совестью, избирать лучшее при свете истины Божией и приводить оное в действие при помощи благодатной силы Божией (...) Возлюби свободу Христианскую — свободу от греха, от страсти, от порока, свободу охотно повиноваться закону и власти и делать добро Господа ради, по вере и любви к Нему”. Всякая иная свобода, включая гражданскую, может быть лишь производной от свободы Христианской. Попытки низвержения законного порядка с мнимой целью утвердить “полную” свободу, при недостатке “свободы Христианской”, неотвратимо влекут пагубные последствия. Старые “узы”, гласит “Слово” Иннокентия, сменяются “новыми, многочисленнейшими”, а прежнее “иго” — “рабским яремом безначалия и тиранства”. Человек, переступивший “предел, положенный заповедью Божией”, указывает Филарет, “не только не приобрел большей свободы, но утратил большую часть той, которую имел”; а “сокрушившая свои пределы свобода не раз обагряла лицо земли невинной кровью и, проливая потоки крови человеческой, утопляла в них и сама себя”. Такова была отповедь отцов церкви провозвестникам либеральной морали.

Но и начальствующим лицам надлежит понимать врученную им власть как ответственность “за всякую слезу и вздох угнетаемого человечества” (Иннокентий). Святитель Филарет истолковал происхождение и природу самодержавной власти следующим образом: “... Бог, по образу Своего Небесного единоначалия, устроил на земле царя, по образу Своего вседержительства — царя самодержавного, по образу Своего Царства непроходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного”. Самодержавие не отрицает человеческую свободу, а основывается на ней. Повиновение народа царю выражается не в покорности бессловесных рабов, а в свободном волеизъявлении каждого человека: “Повинуйтесь, как свободные. Повинуйтесь, и пребывайте свободны”.

Таковы некоторые “духовные основы” деятельности императора Николая, главным свершением царствования которого митрополит Филарет назовет торжество начал законности — “правды царевой” (т. 1, с. 418).

Интересный фактический материал о придворной жизни, о детстве, обучении и взглядах будущего императора содержат опубликованные в книге сочинения самого Николая Павловича — “Воспоминания о младенческих годах”, “Письмо к профессору морали Аделунгу 1813 г.” и первая часть “Записок” (т. 1, с. 69—84). Примечательно, что воображение юного царевича было покорено умом и государственной мудростью римского императора и философа Марка Аврелия, а главное, по словам Николая, “что он не говорил пустых фраз, но действовал по плану, глубоко и мудро обдуманному, никогда не отступая от принятого пути”.

“Записки Николая I” (т. 1, с. 81—112) являются ценнейшим источником по истории междуцарствия 1825 г., событий 14 декабря 1825 г. и следствия по делу декабристов. Записки адресованы “детям”, их отличают прямота и откровенность. Автор дает понять, что вступление на престол не было для него желаемым событием. Но решение занять престол после смерти Александра I и отречения Константина Павловича Николай принял, следуя своему пониманию долга и зная о том, какая ему угрожает опасность. О существовании широкого военного заговора стало известно накануне. “Я предчувствовал, — писал Николай I, — что, повинуясь воле братней, иду на гибель, но нельзя было иначе...” (курсив мой. — В. В. ). “Записки” содержат подробный рассказ о восстании на Сенатской площади и о первых допросах декабристов. Монарх, до последней минуты не желавший омрачать первый день царствования пролитием “крови подданных”, объяснял свои действия государственными соображениями: “... я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством”. Позднее Николай I напишет в духовном завещании: “Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году” * (курсив мой. — В. В. ). Спасение Отечества от беззакония и крамолы видел в событиях 14 декабря 1825 г. митрополит Филарет. Николай I, по его словам, “в первый день царствования сделался избавителем царства” (т. 1, с. 417).

На протяжении всего царствования Николай I ни разу не усомнился в легитимности своей власти и в том, что никакие потрясения не лишат его народной любви и поддержки. “Кто осмелится нас атаковать? — задавался он вопросом в 1830 г., в разгар новых революций в Европе и роста там антирусских настроений. — А если кто и осмелится, то я найду надежную опору в народе” (т. 1, с. 115). Рассказ очевидца о холерном бунте на Сенной площади в Петербурге в 1830 г. (т. 2, с. 99—103) выглядит свидетельством авторитета царя в народной среде и его большого личного мужества при усмирении бушующей толпы. “Православные, что вы делаете? — воскликнул Николай на площади. — Забыли Бога! Забыли обязанности ваши и производите беспорядки! На колени!” И толпа, повинуясь, опустилась на колени...

Ярким воплощением николаевского наследия — триады “Православие, Самодержавие, Народность” на многие десятилетия стал воинский клич “За Веру, Царя и Отечество!”, доступный и близкий пониманию каждого русского человека. Вот уж поистине подлинный девиз освободительного движения в России, поднимавший армию и народ на защиту родных пределов от внешнего врага! В марте 1848 г., в разгар европейских революций, этот призыв прозвучал в манифесте Николая I (т. 1, с. 121), возвещавшем об угрозе нового похода мятежных сил Западной Европы против России. Память о 1812 г. была еще очень жива. Перед лицом внешней угрозы верховная власть твердо заявила о готовности отстаивать свободу страны вместе с народом, подчеркивая преемственную связь с прежними поколениями защитников Отечества и свою верность преданиям старой Руси: “По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших”.

В сборнике опубликована часть обширной переписки Николая Павловича с членами императорской фамилии, высшими сановниками, архиереями православной церкви и др. лицами (т. 1, с. 134—195).

Переписка Николая I с великим князем Константином Павловичем (сентябрь 1826 — январь 1827 гг.) открывает сведения о разногласиях между братьями по важным вопросам — таким, как порядок тогда уже состоявшегося суда над декабристами и расследование заговора в Царстве Польском. Николай убежден в правовой безупречности суда по делу декабристов, которым “мы у себя в России дали пример процедуры чуть-чуть не с участием представителей, показав этим самым перед всем миром, насколько наше дело было просто, ясно и священно”. Но Константин был далек от восторгов по адресу “петербургского суда”. Он ссылался на авторитетное для него общественное мнение “конституционных стран”, отказавших этому суду в “компетентности и правосудности” из-за закрытости заседаний и отсутствия “гласной защиты” обвиняемых. Константин пытался привить царствующему младшему брату некоторые европейские понятия: “В конституционных странах суды должны быть постоянные, а процесс публичным”. Но его наставления никак не повлияли на образ мыслей Николая I, склонного в борьбе с крамолой “действовать, насколько возможно, законно и, следовательно, не изобретать ничего, а руководствоваться примерами прошлого”. В сентябре 1826 г. царь известил брата о своем намерении назначить чрезвычайный, хотя и “почти некомпетентный” и не вполне законный, суд для арестованных заговорщиков-поляков, готовивших восстание в Царстве Польском — конституционном в ту пору государстве. Но Николай считал, что “нельзя колебаться в выборе формы, раз опасность настолько очевидна”. Взгляд Константина на дело польских заговорщиков заметно отличался от николаевского. Великий князь требовал неукоснительного соблюдения законных форм. Обвиняемые нашли в его лице заступника, заявившего монарху, что участники заговора с их “планами” (вернуть краю независимость. — В. В. ), “как они ни виновны и ни преступны, уже в своем положении всегда найдут извинение в глазах мыслящих людей всех веков”. Николай I уступил брату в деле устройства польского процесса, обещая “строго держаться в этом случае требований закона”. До восстания 1830 г. и бегства Константина Павловича из Польши оставалось менее четырех лет...

В публикуемом письме Николая I великому князю Михаилу Павловичу от 3(15) февраля 1837 г. находим важные суждения царя об истории конфликта и дуэли А. С. Пушкина с Дантесом. Николай Павлович выступил в роли беспристрастного судьи. Оправдывая участие Дантеса в дуэли как следствие “дерзкого письма” поэта посланнику Геккерену и сожалея, что Пушкин “не вытерпел”, он назвал главным виновником случившейся трагедии Геккерена, который “точно вел себя как гнусная каналья”, “сводничал Дантесу”. О личном отношении Николая I к Пушкину и его трагической гибели более обстоятельно писала дочь императора — великая княгиня Ольга Николаевна: “Папа, который видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием (...) Папа был совершенно убит и с ним вместе вся Россия, оттого, что смерть Пушкина была всеобщим русским горем. Папа послал умирающему собственноручные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях (...) Папа освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Папа никогда не находил ничего иного, как только горение мятущейся души” (т. 2, с. 167).

Среди документов, относящихся к истории Крымской войны, большое значение для изучения внешнеполитических задач России в начале 50-х гг. XIX в. имеет письмо Николая I канцлеру К. В. Нессельроде в ноябре 1853 г. (т. 1, с. 125—126). Письмо доказывает, что в тот момент государь, наконец, решил отказаться от беспримерных альтруистических начал внешней политики, которые воплощались Россией в Европе после наполеоновских войн и образования Священного союза и предполагали ее бескорыстное участие в поддержании “законного порядка”. Примером такого бескорыстия стала ревностная защита единства Австрийской империи в 1849 г. силами русской армии И. Ф. Паскевича, подавившей восстание в Венгрии. Успех венгерской кампании не дал России ни территориальных приобретений, ни новых союзников. Но с осени 1853 г. многое в европейской политике России могло измениться и, по словам Н. К. Шильдера, “русскому государственному эгоизму предстояло вступить в свои законные права”. Этот “эгоизм” был далек от своекорыстия. Он требовал, как следует из письма царя, утверждения “действительной независимости” всех балканских народов, “чтобы каждый из этих народов вступил в обладание страною, в которой он живет уже целые века, и управлялся человеком по собственному выбору, избранным им самим из среды своих же соотечественников”. Разосланная тогда же записка государя о плане войны с Турцией (т. 1, с. 128—131) не допускала простой оккупации балканских территорий, а предусматривала широкую опору России на освободительную борьбу народов против османского ига. Русская армия должна была приступить к изгнанию турок с земель покоренных народов лишь в случае, “ежели народное восстание на независимость примет самый обширный и общий размер”. Корысть русских намерений добиться избавления славян от турецкого ига состояла в том, чтобы славяне получили свободу именно из рук России, а не ее западных соперников. Николай разделял доводы записки М. П. Погодина, представленной в декабре 1853 г. (т. 1, с. 406—413). В ней говорилось: “... если пожертвуем славянскими интересами, если (...) предоставим их судьбу решениям других держав, тогда мы будем иметь против себя не одну шальную Польшу, а десять (...) Имея против себя славян, и это будут же самые лютые враги России, укрепляйте Киев и чините Годуновскую стену в Смоленске. Россия снизойдет на степень держав второго класса ко времени Адруссовского мира...” (курсивом выделено подчеркнутое рукой Николая I, оставившего здесь пометку: “Так”). Николай I лично написал Манифест 11 апреля 1854 г. (т. 1, с. 132—133), где с присущими ему прямотой и торжественностью заявлял цели России в войне с Турцией, Англией и Францией: “Россия (...) ополчилась не за мирские выгоды; она сражается за Веру Христианскую и защиту единоверных своих братий, терзаемых неистовыми врагами”.

Драматические события Крымской войны, военные заботы и горечь поражений — все это наполняло повседневные будни императора Николая I в последние месяцы его жизни. После известия об отступлении русских войск в Крыму в сентябре 1854 г. царь “долго не спал, а только два часа проводил в сонном забытьи. Он ходил, вздыхал и молился, даже громко, среди молчания ночи”. Такое поведение не имело ничего общего с упадком духа. Оно являло собой моральную способность человека осознать ответственность за допущенные просчеты, готовность разделить судьбу армии и страны. “Мне кажется, — писала в марте 1855 г. А. О. Смирнова, — что он в это время именно раскрылся как человек вполне Русский” (т. 1, с. 399).

Еще одним важным источником по истории Крымской войны являются написанные Николаем I в начале февраля 1855 г., незадолго до смерти, письмо князю М. Д. Горчакову и записка И. Ф. Паскевичу — князю Варшавскому о предстоящих военных действиях и перемещениях войск в юго-западных и западных местностях России (т. 1, с. 192—195). Они служат доказательством несгибаемой воли государя продолжать войну до победы над врагом, несмотря на серьезные неудачи в Крыму и угрозу присоединения Австрии и Пруссии к антирусской коалиции. Николай Павлович хладнокровно готовил диспозицию в случае начала военных действий вдоль всей западной границы России. Сознавая очевидную нехватку военных сил, он полагал необходимым прикрыть ими наиболее опасные направления возможных вражеских вторжений и считал стратегической военной задачей “соединение сил, а не разъединение, тогда особенно, когда мы должны ограничиться крайне умеренною численностью того, что покуда собрать можем”. Русский царь, собираясь противостоять нашествию всех крупных европейских держав, ни единым словом не обмолвился о допустимости переговоров и уступок. О неучтенных обстоятельствах будущей кампании он коротко заметил: “Прочее Бог устроит”. Через несколько дней Николая Павловича не стало. П. А. Вяземский приводит прощальные слова государя, обращенные к героическим воинам осажденного Севастополя и звучавшие как завет: “Благодарю всех за усердие (...) Никому не унывать, надеяться на милосердие Божие, помнить, что мы, Русские, защищаем родимый край и Веру нашу, и предаться с покорностью воле Божией (...) Молитвы Мои за вас и за наше правое дело, а душа моя и все мысли мои с вами” (т. 2, с. 431). Исход войны против сильнейших государств Европы оказался хотя и болезненным для России, но отнюдь не наихудшим...

Весь второй том составлен из свидетельств современников. Здесь представлены документы, принадлежащие перу как прославленных и знаменитых людей России — императриц Екатерины II, Марии Федоровны и Александры Федоровны, святителя Филарета, Д. Н. Блудова, П. А. Вяземского, Н. В. Гоголя, М. П. Погодина, А. Х. Бенкендорфа и др., так и малоизвестных сегодняшнему читателю лиц, но от этого подчас не менее значимые.

Отрывки из дневников супруги Николая I — императрицы Александры Федоровны (т. 2, с. 14—29) — отражают ее видение событий междуцарствия и восстания 14 декабря 1825 г. Помимо их скрупулезного фиксирования, есть в дневнике и выражения чисто человеческих чувств. Так, государыня, пережившая много тревожных мгновений в декабре 1825 г., затем вместе с мужем испытывала тяжелые нравственные переживания в канун казни пятерых декабристов: “О, если б кто-нибудь знал, как колебался Николай! Я молюсь за спасение душ тех, кто будет повешен (...) Мой бедный Николай так много перестрадал за эти дни! К счастью, ему не пришлось самому подписывать смертный приговор”. Александра Федоровна горячо сочувствовала судьбе жен участников восстания, решивших отправиться в ссылку вместе с мужьями: “О, на их месте я поступила бы так же”.

Записки дочери Николая I — великой княгини Ольги Николаевны “Сон юности” (т. 2, с. 155—191) наполнены интересными подробностями придворного быта, характеристиками августейших особ и близких к ним лиц. Охарактеризовав отца как человека, любившего “спартанскую жизнь” и “военную службу”, не выносившего “тунеядцев и лентяев” и желавшего узнавать от подчиненных “правду”, Ольга Николаевна оставила еще несколько ярких штрихов к его портрету: “То, что казалось в нем суровым или строгим, лежало в характере его безупречной личности, по существу очень несложной и добродушной (...) Он считался с способностями и характером, требовал уважения и допускал вольномыслие (...) Он всегда говорил непринужденно, полный веры в поставленную цель. Ему не надо было ничего скрывать и он всегда следовал тому пути, который ему казался предначертанным. Немногие понимали его в его простоте и многие этим злоупотребляли. Но история оправдает его”.

Отрывок из записок М. А. Корфа (т. 2, с. 286—301) представляет интерес для исследователей крестьянского вопроса. Он посвящен подготовке указа об обязанных крестьянах 2 апреля 1842 г., судьба которого решалась на заседании Государственного совета 30 марта 1842 г. Заслуживает внимания взгляд императора Николая I на крестьянское дело, заявленный им на этом заседании. “Нет сомнения, — сказал царь, — что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему, теперь, было бы делом еще более гибельным (...) Но (...) всякому благоразумному наблюдателю ясно, что нынешнее положение вещей не может продолжиться навсегда (...) необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей”. Речь Николая Павловича удивительно созвучна той, которая ровно через 14 лет — 30 марта 1856 г. — предрешит судьбу крепостного права. Ее услышат московские дворяне из уст императора Александра II*.

В записках шефа III Отделения А. Х. Бенкендорфа (т. 2, с. 133—152) император Николай I выступает как умный, деятельный и справедливый монарх, который по заслугам награждает и наказывает, заботится о законности и порядке в делах. Предметом основного внимания государя во время его поездки по России в 1837 г. от Петербурга и Ковно до Бахчисарая и Эривани оставались войска. Николай Павлович ликовал, видя перед собой исправный, дисциплинированный и боеспособный военный строй. Напротив, его возмущал вид именующейся войском “толпы мужиков”, и царь строго выговаривал военным начальникам за найденный беспорядок.

О недовольстве царя чиновничьей неразберихой — рассказ Г. И. Студеникина (т. 2, с. 103—106). В апреле 1833 г., осмотрев столичные присутственные места, государь негодующе бросил: “У вас все тут на кабацком основании”. Такие посещения заставляли служащих заботиться, по крайней мере, о приличном внешнем виде своих учреждений. Но о настоящем порядке приходилось только мечтать. Николай I, сознавая свое бессилие перед самовластием недобросовестных “столоначальников”, с досадой признавался в том, что “правят” они. В мае 1837 г., получив от наследника сведения о совершенных вятским губернатором Тюфяевым “глупостях”, он философски рассуждал о том, “сколь у нас трудно избегнуть, чтоб самые благие намерения не были изгажены глупостями исполнителей” (т. 1, с. 154).

“Местью” Николая I “столоначальникам” стало его согласие на постановку “Горя от ума” А. С. Грибоедова и “Ревизора” Н. В. Гоголя. Это были любимые пьесы царя. Комедию “Ревизор” императору читал В. А. Жуковский, сказавший, “что молодой талантливый писатель Гоголь написал замечательную комедию, в которой с беспощадным юмором клеймит провинциальную администрацию и с редкой правдой и комизмом рисует провинциальные нравы и общество”. Слушая пьесу, монарх “смеялся от души”. Он разрешил постановку, а позже говорил: “В этой пьесе досталось всем, а мне в особенности” (т. 2, с. 278). В апреле 1837 г., проживая в Риме, нуждаясь в лечении и деньгах, Гоголь обратился к государю с письмом, в котором просил о помощи (т. 2, с. 132—133). Николай отослал писателю 5 тыс. рублей.

Воспитанники военно-учебных заведений запечатлели образ Николая Павловича, в котором черты самодержца полностью отождествляются с его человеческой сущностью. О “внимательности государя” и “его чисто отеческом отношении ко всем вообще детям” вспоминал бывший питомец Артиллерийского училища (т. 2, с. 233—277). Юный кадет в письме из лагеря под Петергофом (т. 2, с. 125—127) делился чувствами восхищения от выпавшего “счастия увидеть нашего обожаемого отца-благодетеля”. Царь лично устраивал кадетам учения, а затем удостоивал их своей “милости” — хвалил, отпускал гулять в Петергофский сад, кормил вишнями “из собственных рук”... Что еще требовалось монарху, чтобы привязать к себе сердца будущих офицеров! Он сознательно культивировал взгляд на свои взаимоотношения с подданными любого звания и состояния как на общение отца с детьми. Назначая нового атамана Войска Донского, император напутствовал его: “Кланяйся донцам! Скажи им, что я люблю их, что я не переставал думать о них, как отец о детях. Скажи им, что (...) я (...) жду от них непоколебимой преданности и готовности, по моему слову, защищать где нужно и мои права и права нашего общего отечества!” (т. 2, с. 131—132).

Справедливы ли оценки такого способа обращения власти с подданными как деспотического? Славянофил А. А. Киреев писал об отличии “восточной тирании с толпой безмолвных рабов” от самодержавия “в форме патриархальной (славянофильской), при которой народ смотрит на Государя как дети на отца”*. В сборнике много рассказов разных, в том числе нетитулованных, лиц о впечатлениях, которые произвела на них личность царя. Многие свидетельства — из разряда исторических анекдотов. В них находим сюжеты частного, бытового свойства. Примечательно, что в этих немудреных записках Николай I предстает как “царь-батюшка”, “отец”, “хозяин”, “деспот”, “рыцарь”, “русский молодчина”, “сокол”...

Русские современники Николая I задумывались и о месте, которое будет отведено ему историей. Близкая к славянофилам графиня А. Д. Блудова видела в царствовании Николая восстановление порванной связи между Россией новой и допетровской (т. 2, с. 356—363): “Николай Павлович — самый православный государь из царствующих над нами со времен Федора Алексеевича. Он, может быть, и самый Русский. Он один из тех людей, которыми движется целое поколение (...) В этих людях олицетворяются их народ и их время. Таковы были у нас св. Владимир, Дмитрий Донской, Минин, Петр Великий, Екатерина II”. К взгляду А. Д. Блудовой близка оценка деятельности государя митрополитом Платоном Киевским (т. 2, с. 380—385), который поставил Николая Павловича — “истинно-православного, глубоко верующего русского царя” — “выше Петра I”. М. Юзефович в своей записке (т. 2, с. 352—356) находил причину неприятия личности Николая I “теми, для кого солнце светит только на Западе и с Запада” в утверждавшихся при нем “Русских началах в воспитании” и в отрицании прозападных тенденций, идущих от эпохи Петра. Главный итог правления Николая I, полагал М. Юзефович, — “первый шаг к нашему самопознанию”, “поворот Русской жизни к ее собственным источникам”. К числу отзывов самых критических относятся суждения фрейлины двора А. Ф. Тютчевой. В “Воспоминаниях”, фрагмент которых приводится в книге (т. 2, с. 385—392), она называла царя “Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным”. Фанатическая вера в самодержавие, по мнению дочери поэта, превратила этого монарха с “характером редкого благородства и честности” в “тирана и деспота, систематически душившего в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни”. Резкие высказывания представителей противоположного лагеря в книге не встречаются, но их отсутствие оправдано. В течение полутора столетий они были очень широко растиражированы.

Спор не окончен. Составитель сборника Б. Н. Тарасов не предвосхищает исхода давно ведущейся полемики, а направляет усилия на воссоздание объективного исторического портрета Николая I, объективной картины того времени. Он разделяет ряд критических суждений о николаевской эпохе, в которую так и не утвердилось насущное для России согласие между “петербургской властью” и “московской мыслью”, между правительством и обществом, формула единения которых была выражена К. С. Аксаковым: “Сила власти — царю, сила мнения — народу”. Власть оказалась не в состоянии воплотить, по словам Б. Н. Тарасова, “ею же провозглашенную связь религии, народа и государства” (т. 1, с. 53). Вместе с тем перед взором современников и потомков Николай I предстает как твердый государственник, неутомимый труженик, практичный и трезвомыслящий деятель, беззаветно любящий Россию. Словно подражая “пращуру”, о котором А. С. Пушкин писал: “То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник”, он работал нередко по восемнадцать часов в сутки, а о себе и своих помощниках говорил: “Мы — инженеры” (т. 1, с. 22). Но, чтя великого предка и заботясь о развитии хозяйства, науки и образования, Николай приступил к постепенному возвращению, по словам А. де Кюстина, “к естественному состоянию нации, которая более столетия назад была сбита с естественного своего пути и призвана к рабскому подражательству”. Б. Н. Тарасов называет Николая I “самым национальным из всех монархов, занимавших до него престол Петра I”, который “верил в мировое призвание Святой Руси и по мере сил и понимания пытался самоотверженно служить ей на всех направлениях своей деятельности” (т. 1, с. 25).

Публикуемые в настоящем издании документы окажутся весьма существенным и, быть может, неожиданным открытием для современного читателя. Никакая интерпретация событий и фактов позднейшими исследователями не заменит живого восприятия источников, хранящих в себе унаследованные нами исторические сведения. “Ускользающие от внимания историков “детали” семейного быта, воспитания детей, разговоров на государственно-политические темы в интимном кругу, общения с представителями самых разных сословий и профессий, поведения в чрезвычайных обстоятельствах и на смертном одре могут, — справедливо замечает составитель, — иногда сказать больше о Николае I, чем иные ученые труды” (т. 2, с. 4).

В. Е. Воронин,

доцент МПГУ