Наш Современник, 2005 № 06

Вл. Соловьев как критик Н. Данилевского

Принято считать, что в XIX веке — Золотом веке русской культуры — наша Отчизна дала миру великую литературу, великую музыку, достигла впечатляющих успехов в естествознании, прославила себя великими географическими открытиями. Однако в области философии высшие достижения национального разума приходятся уже на эпоху Серебряного века. В действительности дело обстоит несколько иначе. По точному наблюдению Н. А. Бердяева, «русская самобытная мысль пробудилась на проблеме историософической». И в этой области Россия имеет очевидные приоритеты, ибо создателем новой философии истории стал наш соотечественник Николай Яковлевич Данилевский (1822–1885 гг.). Автор работ по биологии, истории, экономике, Данилевский завоевал всемирную известность, в первую очередь, как создатель капитального труда по философии истории «Россия и Европа». В этой книге Данилевский сформулировал теорию замкнутых дискретных цивилизаций, названных им «культурно-историческими типами», развивающихся вполне автономно «при большем или меньшем влиянии» иных цивилизаций. Рассматривая историю как специфическую форму существования живой материи, Данилевский в своем труде использовал методологию естественных наук, что само по себе уже являлось революционным новшеством. В «России и Европе» Данилевский сформулировал принципы исторического развития, дал новую структуру единства человечества и предсказал закат Европы. Как систематик он сделал для истории примерно то же, что Д. И. Менделеев для химии (свой Периодический закон Менделеев открыл в год первой публикации «России и Европы», на что обратил внимание в 1993 году социолог В. В. Афанасьев).

В своей книге Данилевский предложил набор методов и средств для реализации внешнеполитических задач России, главной из которых, по его мнению, была задача освобождения славянства от турецкого и германского ига. Данилевский думал, что славяне в случае их объединения с Россией способны создать отдельный «культурно-исторический тип», то есть свою самобытную цивилизацию.

При жизни Данилевский не обрел популярности, но среди его горячих поклонников были люди, составившие цвет национальной культуры: Ф. М. Достоевский, Ф. И. Тютчев, Н. Н. Страхов, К. Н. Бестужев-Рюмин, В. И. Ламанский, В. В. Стасов, А. Ф. Писемский, А. Н. Майков. К концу жизни Данилевский близко сдружился с Л. Н. Толстым.

Среди критиков Данилевского до конца 80-х годов XIX века не было сколько-нибудь заметных фигур. Однако с ростом популярности его книги такие критики должны были бы появиться обязательно. Для «передовой русской интеллигенции» было достаточно безразлично, что Данилевский относил арабов, китайцев и иных азиатов к другим культурно-историческим типам, но согласиться с тем, что любимая, даже обожествляемая Европа тоже относится к другому типу, да при этом еще не любит и даже боится России, для них, конечно, было невозможно.

Кто-то должен был взять на себя миссию полной дискредитации идейного наследия Данилевского. Попытки же критики с либерально-западнических позиций оказались вполне заурядны и потому малоинтересны. То же относится и к критическим статьям левых радикалов. Нужен был иной человек, не замеченный ранее в отрицании христианства и русской государственности. И такой человек нашелся. Им оказалась бывшая «надежда славянофильства» — Владимир Сергеевич Соловьев, который в тот период развивал свои идеи «Всемирной теократии». В 1888 году, то есть через три года после кончины Данилевского, Соловьев подверг его концепцию жесткой, большей частью несправедливой, а иногда и откровенно лживой критике.

Однако впервые имена обоих мыслителей оказались рядом несколько раньше, когда Соловьев напечатал небольшую работу «Ответ Н. Я. Данилевскому».

Эту статью философ опубликовал в № 3 «Известий Санкт-Петербургского Славянского благотворительного общества» за 1885 год. Статья печаталась сразу за второй частью большой работы Данилевского, посвященной критическому разбору религиозно-исторических взглядов Соловьева — «Владимир Соловьев о православии и католицизме». Философ признал, что «серьезные и обстоятельные возражения столь заслуженного писателя, как Н. Я. Данилевский», позволяют «справедливо указать на то, что я заступаюсь за католичество, защищаю его от различных обвинений». Однако, оправдывая своё латинофильство, философ упрекнул славянофилов в небратском отношении к католикам. «Славянофилов, — писал он, — столь высоко державших знамя православия и полагающих сущность его в братской любви, можно спросить: довольно ли братской любви показали они по отношению к католикам? Могут ли католики поверить на слово, что сущность православия в любви, когда от нас, представителей православия, они видят только отчуждение или преувеличенные обвинения?». Далее Соловьев отметил, что «как бы он (Данилевский. — А. Е.) или кто-либо другой ни был уверен в еретичестве католиков, это остается только личной уверенностью и частным мнением». Этот тезис фактически объявлял «частным мнением» не только антилатинство Данилевского или всех славянофилов, но и все православное догматическое богословие, важнейшим пунктом которого является опровержение латинских ересей.

Конечный вывод В. С. Соловьева оказался, естественно, предельно экуменическим: «Я убежден (как и прежде, о чем заявлял), что по истине право-славие и католичество не исключают, а восполняют друг друга». В. С. Соловьев отметил, что Данилевский делает выводы «исходя из своей, во всяком случае, замечательной теории культурно-исторических типов (подробно изложенной в его сочинении „Россия и Европа“)». «Я вполне признаю существование культурно-исторических типов, указанных г. Данилевским… но их типические различия не закрывают для меня еще более важной противоположности между историческим Востоком и Западом».

Не прошло и четырех лет, как В. С. Соловьев в ряде статей, составивших затем книгу «Национальный вопрос в России», подверг жесткой критике русское почвенничество 1870–1880-х, годов, причем главным объектом этой критики стал Данилевский. В защиту Данилевского выступил Н. Н. Страхов. В споре приняли участие К. Н. Леонтьев, В. В. Розанов, С. Ф. Шарапов, К. Н. Ярош, Н. И. Кареев и несколько других, менее известных мыслителей. Возникшая полемика имела значительный резонанс в русском обществе. В то же время критические выступления В. С. Соловьева невольно способст-вовали популяризации идей Данилевского, поставив их в центр духовно-интеллектуальной жизни России конца 80-х — начала 90-х годов XIX века. Соловьев критиковал и историософские, и натурфилософские взгляды Данилевского. В опровержение «теории культурно-исторических типов» философ выдвинул два пункта. Первый заключался в утверждении, что человечество составляет единый организм, развитие которого есть процесс усвоения отсталыми народами более высоких культур. С античных времен появляется универсальная передовая культура, создателем и носителем которой является романо-германский Запад. Это в свою очередь структурно меняет организм — человечество, которое в будущем должно состоять не из народов, и тем более не из крупных суперэтнических общностей наподобие культурно-исторических типов, а из свободных индивидов. «Народность, — утверждал философ, — являлась доселе, по преимуществу, как сила дифференцирующая и разделяющая. Между тем, разделяющее и обособля-ющее действие народности противоречит всеединяющим началам христи-анства».

Второй пункт состоял в утверждении, что национально-государственные отношения должны строиться на основе евангельской этики, то есть на самоотречении и жертвенности, что для всех незападных народов означает отречение от национальных культур в пользу единой, «универсальной» культуры Запада. Такая постановка проблемы определила и критическую аргументацию В. С. Соловьева, который, как отметил Г. В. Бажов, выдвинул два типа аргументов — «ценностные и конкретно научные». В предисловии к 2-му изданию «Национального вопроса в России» Соловьев писал: «Национальный вопрос для многих народов есть вопрос об их существовании. В России такого вопроса быть не может. Тысячелетней историческою работою создалась Россия, как единая, независимая и великая держава. Это есть дело сделанное, никакому вопросу не подлежащее». Это написано философом в 1888 году, но уже через 30 лет существование России как государства оказалось под вопросом. Таким образом, одна из базовых идей, предваряющих соловьевскую критику концепции Данилевского, оказалась ложной.

Соловьев в критике концепции Данилевского приписывал ее создателю идеи и мнения, которых он никогда не выдвигал, что во многом определило сам стиль спора. Вместо строго научной дискуссии началась фельетонная перебранка. В. Ф. Эрн отмечал: «В. Соловьев в своем „Национальном вопросе“ и не ставил себе задачей решать вопрос, хороши или дурны славянофильские взгляды (особенно философские), а просто сокрушал ребра Каткову и К°». А настроенный панегирически в отношении В. С. Соловьева В. Л. Величко признал, что «в полемическом пылу ему (В. С. Соловьеву. — А. Е.) случалось быть более блестящим, нежели глубоким, случалось терять равновесие и впадать даже в некоторое противоречие с самим собой».

Сам философ именовал «Россию и Европу» Н. Я. Данилевского «Кораном всех мерзавцев и глупцов» и ли утверждал, что «эта книга, в сущности, могла представлять собою лишь литературный курьез, за который она и была при своем появлении признана всеми компетентными людьми». Правда, имена этих компетентных людей философ предпочел сохранить в тайне. В письме Н. Н. Страхову Соловьев так определил цель своих критических выступлений: «Нельзя истребить вшей, не пожертвовав полушубком, в который они забрались: и как за спину Данилевского прячутся гады и гадкое, то надо опрокинуть его авторитет и научную, даже моральную компетентность».

Первую из своих работ, направленных против Данилевского, В. С. Соловьев, подобно книге Данилевского, озаглавил «Россия и Европа» (1888 г.). Затем шли статьи: «Несколько слов в защиту Петра Великого» (1889 г.), «Славянофильство и его вырождение» (1889 г.), «О грехах и болезнях» (1889 г.), «Мнимая борьба с Западом» (1890 г.), «Счастливые мысли Н. Н. Страхова» (1890 г.), «Немецкий подлинник и русский список» (1890 г.) и, отчасти, «Идолы и идеалы» (1891 г.). Прежде всего Соловьев попытался доказать, что «теория культурно-исторических типов» научно несостоятельна, и эти доказательства составляют основное содержание статьи «Россия и Европа». Поставив вопросы: «Насколько само деление человечества на культурные типы, в смысле Данилевского, соответствуют исторической действительности?» и «Есть ли какие-нибудь фактические основания приписывать России значение целого культурно-исторического типа?», Соловьев дал на них отрицательный ответ, считая, что древняя история — это не смена культурных типов, а сложение универсальных империй, завершившееся созданием Римского государства и формированием понятия «человечество» как духовной и натуральной реальности. Греко-римский мир указал осевое направление развития человеческой культуры, а поэтому традиционное деление истории на древнюю, средневековую и новую менее произвольно, чем новая структурная схема исторического процесса, данная Данилевским. Философ отверг тезис Данилевского, противопоставляющий русское крестьянство, владеющее землей, безземельному крестьянству Европы. Соловьев отметил, что этот тезис верен лишь в отношении Великобритании. «А для прочей Европы безземельность крестьянства далеко не есть безусловное правило, и контраст с Россией здесь вовсе не так полон. На всем европейском материке сельское население, в известной мере, участвует во владении землей, не говоря уже о таких странах, где крестьяне — суть единственные поземельные собственники (Норвегия)». В России же, по мнению Соловьева, «для действительного обеспечения народного благосостояния прежде всего необходимо улучшение и правильное развитие сельского хозяйства, а для этого народ нуждается в разумной и деятельной помощи образованного класса». Но, отмечает философ, «ни славянофильская идеализация народа, ни стремление некоторых литературных кружков „в деревню“, ни известное хождение в народ — не организовались ни в какую постоянную общественную деятельность и ничего, в смысле действительной солидарности образованного класса с простым народом, не создали».

Важное место в критике наследия Данилевского занимает утверждение В. С. Соловьева о невозможности создания оригинальной национальной культуры в России. Никакой русской науки не существует, утверждал Соловьев, а есть русские представители европейской науки. «Русские, — писал философ, — несомненно оказались весьма способными по всем наукам. Эта способность в соединении с превосходною школой, которую нам можно было пройти, позволяла надеяться, что в течение столетия — при чрезвычайной быстроте новейшего умственного движения — наша нация произведет чудеса в области науки. Действительность не оправдала таких надежд, и известное желание Ломоносова остается до сих пор лишь „благочестивым желанием“. Рожденная под самыми счастливыми созвездиями, русская наука не озарила мир новым светом». Будущее русской науки, по мнению В. С. Соловьева, совершенно безрадостно: «…по-видимому, наука в России уже достигла наивысшей ступени своего развития и вступает в эпоху упадка. Лучшие наши ученые (как в естественных, так и в гуманитарных науках) частью окончили, частью кончают свое поприще. Работников науки в настоящее время больше, чем прежде, но настоящих мастеров почти вовсе нет… При этом, самый интерес к науке, то научное увлечение, которое одушевляло прежде лучшую часть русского общества, совершенно исчезают». Далее В. С. Соловьев указал на зависимость русской философии от западной, считая, что русские западники зависимы от немецких метафизиков, прежде всего Гегеля, и французского утопического социализма и что «славянофильские мыслители не имели в этом отношении особенного преимущества, ибо все их руководящие и философские, и богословские идеи могут быть найдены частью у французских писателей, как Ламенне, Демулен и др., частью же у немцев, как Сарториус, Мёлер».

Следует отметить, что Соловьев, рассуждая об уходе Ивана Киреевского в Оптину Пустынь, отверг всякое философское значение за святоотеческой традицией, что странно для философа-христианина и что делает не совсем ясным влияние Оптиной на русскую культуру, ведь одной из главнейших задач своей деятельности оптинские старцы считали именно книгоиздание. Впрочем, через несколько страниц своей «России и Европы» он признает за религиозной философией некоторое значение и, называя ее философским мистицизмом, пишет: «Если наша философская мысль обнаруживает теперь мистическое направление, — ничего более определенного о ней пока сказать нельзя, — то она, наверное, никаких плодов не принесет на почве нашего национального мистицизма». Таким образом, православие, названное «национальным мистицизмом», В. С. Соловьев считает философски бесплодным, к тому же философ относит русских к «полудиким народам Востока», странным образом не замечая, что тем самым вычленяет Россию из обще-европейского единства, на котором настаивал ранее. Затем В. С. Соловьев говорит о том, что «более основательная надежда на великую будущность возбуждает, по-видимому, русская действительность в области изящной литературы и искусств». Но и тут философ отмечает, что писатели, получившие мировую известность, — «или покойники, или инвалиды. Гоголь, Достоевский, Тургенев — умерли; И. А. Гончаров сам подвел итог своей литературной деятельности; младший, но самый прославленный из наших знаменитых романистов, гр. Л. Н. Толстой, уже более десятка лет, как обратил совсем в другую сторону неустанную работу своего ума». Таким образом, «особый внеевропейский русско-славянский культурный тип, с своею особенною наукой, философией, литературой и искусством, лишь предмет произвольных гаданий и чаяний, ибо никаких положительных задатков новой самобытной культуры наша действительность не представляет», a «сама Россия, при всех своих особенностях, есть одна из европейских наций».

Переходя к «теории культурно-исторических типов», В. С. Соловьев начинает с утверждения, что «в своем национальном эгоизме, обособляясь от прочего христианского мира, Россия всегда оказывалась бессильна произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное». 3атем философ заключает: «Китайская империя, несмотря на все сочувствие к ней Данилевского, не одарила и, наверное, не одарит мир никакою высокою идеей и никаким великим подвигом; она не внесла и не внесет никакого вековечного вклада в общее достояние человеческого духа». Этот тезис философа, в сущности, является косвенным признанием существования «особых культурно-исторических типов», ибо, противопоставляя Китай Западу, Соловьев вольно или невольно разбивает свою концепцию единой культуры. Критикуя историческую схему, данную Данилевским, Соловьев добавляет, что «со времен вавилонского столпотворения мысль и жизнь всех народов имели в основе своей эту идею национальной исключительности, но европейское сознание, в особенности благодаря христианству, возвысилось решительно над этим, по преимуществу, языческим началом».

Важнейшим религиозно-историческим фактом является, по мнению Соловьева, то обстоятельство, что «религиозное же свое начало евреи несомненно передали, с одной стороны, через христианство грекам и римлянам, романо-германцам и славянам, а с другой стороны, через посредство мусульманства, арабам, персам и тюркским племенам», и то, что «Россия и славянство суть наследники Византии, также как романо-германские народы — наследники Рима». «Наш автор, — пишет далее Соловьев, — не хочет допустить, что исключительная национальность есть ограниченность и что прогресс истории состоит в разрыве этой ограниченности… Богато снабженный духовными дарами, индийский народ сказал свое вековечное слово миру в буддизме, и в этом слове он перестал быть только индийским. Буддизм не есть национальная религия Индии, а универсальное, международное учение, один из великих фазисов в духовном развитии всего человечества». «Видеть в истории человечества только жизнь отдельных, себе довлеющих, культурных типов, этнографически и лингвистически определенных, — значит закрывать глаза на самые важные исторические явления. Для разбираемой теории непонятен буддизм, непонятен ислам и, что для нее печальнее, совершенно непонятно само христианство в его всемирно-историческом значении». Завершая тему соотношения религиозного и национального, философ писал: «Признавая протестантство отрицанием религии вообще, а католичество — „продуктом лжи, гордости и невежества“, Данилевский, по следам прежних славянофилов, отождествляет христианство исключительно с греко-российским исповеданием, которое и является, таким образом, единственно адекватным выражением абсолютной истины. А вместе с тем, это же исповедание признается специально просветительным началом одного русско-славянского культурно-исторического типа и в этом качестве не допускается передача его другим типам». «Никаких положительных задатков новой самобытной культуры наша действительность не представляет», — делает вывод Соловьев. Свою «Россию и Европу» В. С. Соловьев закончил следующим выводом: «Европа с враждою и опасением смотрит на нас потому, что при темной и загадочной стихийной мощи русского народа, при скудости и несостоятельности наших духовных и культурных сил притязания наши и явны, и определенны, и велики» и «самый существенный, даже единственно существенный вопрос для истинного, горячего патриота есть вопрос не о силе и признании, а о „Грехах России“». Страхову, который стал печатно возражать Соловьеву, пришлось в значительной мере доказывать, что многие критические аргументы философа не имеют под собой основания в самой теории Данилевского. Он, в частности, писал, что Данилевский нигде не указывал, что культурно-исторический тип должен иметь свое государство, что великие империи древности, как, впрочем, и более поздние государственные образования, могли состоять из представителей различных культурных типов.

Еще одним аргументом В. С. Соловьева было утверждение о том, что тезис Данилевского о невозможности передачи начал одного культурно-исторического типа другому противоречит идее преемственности цивилизаций, ибо как могут тогда славяне быть наследниками Византии, а романо-германский мир наследником Рима? Тут, однако, следует обратить внимание на то, что Данилевский отрицал возможность передачи именно «начал» одного типа другому. Но сами эти начала вырабатываются каждым типом самостоятельно, «при большем или меньшем влиянии чуждых ему предшествующих и современных цивилизаций». Несостоятельным считал В. С. Соловьев и утверждение Данилевского, что человечество и народ (нация, племя) соотносятся друг с другом, как родовое понятие к видовому. По мнению философа, народ и человечество соотносятся, как часть и целое, «как реальный и живой организм к своим органам или членам, жизнь которых существенно и необходимо определяется жизнью всего тела». По поводу этого тезиса П. Е. Астафьев остроумно заметил: «Где и когда был известен организм, не имеющий свое личное сознание и волю?». Страхов же возразил: «Культурно-исторические типы, их вид, состав, их взаимное положение и последовательность — весь этот анализ нам необходимо будет вполне признать, все равно, будем ли мы думать, как Данилевский, что эти типы суть как будто отдельные организмы, последовательно возникающие и совершающие цикл своей жизни, или же мы, вместе с г. Соловьевым, вообразим, что это „живые и деятельные (и, следовательно, в некоторой степени и сознательные) органы человечества как единого духовно-физического организма“». Таким образом, Страхов справедливо указывал на то, что Данилевский нашел новую схему структурного единства человечества.

В. С. Соловьев в споре о наследии Данилевского настаивает на объектив-ности и универсальности науки, которая, по утверждению философа, разграничивается по степеням развития, а не по типам развития. Тут В. С. Соловьев стучался в открытую дверь, ибо, в отличие от куда более известного О. Шпенглера, Данилевский не отвергал объективности научного знания и передачи его от одного типа к другому: «…науки и искусства (и преимущественно науки) составляют драгоценнейшее наследие, оставляемое после себя культурно-историческими типами… составляют самый существенный вклад в общую сокровищницу человечества». Не отрицая объективного характера науки, Данилевский лишь указывал, что характер нации может оказывать влияние на ее развитие. Возражая Соловьеву, эту мысль Данилевского повторил и Н. Н. Страхов. Важнейшим аргументом В. С. Соловьева, направленным против «теории культурно-исторических типов», стало указание на универсальный характер мировых религий. В качестве примера философ взял буддизм, исповедуемый народами, которые «в других отношениях не имеют ничего общего». Страхов возразил: «Разве Данилевский когда-нибудь учил, что каждый тип должен иметь свою религию? И несмотря на „всемирную культурно-историческую важность“ этой религии, она распространялась по народам, которые „в других отношениях не имеют ничего общего“ между собою, т. е. культурные типы продолжают существовать, несмотря на общую религию. В дальнейшем В. С. Соловьев фактически отказался от этого своего утверждения, бывшего одним из главных в полемике о „культурно-исторических типах“. В. В. Сербиненко отметил, что Соловьев, после специального изучения дальневосточных цивилизаций, „фактически снимает одно из своих прежних возражений против теории Данилевского, тезис об универсальности буддистского влияния на Дальнем Востоке“, и, „признавая исторический факт культурной разобщенности и серьезность проблемы взаимоотношения различных культурных традиций, В. С. Соловьев тем самым признает, хотя и косвенно, определенную реалистичность концепции культурно-исторических типов“». Подводя итог сказанному, В. В. Сербиненко отметил: «В целом же полемика между Данилевским (точнее, Страховым. — А. Е.) и Вл. Соловьевым и эволюция философско-исторических взглядов последнего отразили продолжающийся в русской общественной мысли последних десятилетий XIX века процесс своеобразной „переоценки ценностей“, серьезного переосмысления стандартов упрощенно европоцентристского подхода к восточной культуре». То есть многие возражения В. С. Соловьева против Данилевского в конце 80-х годов XIX века проистекали из его упрощенного европоцентризма. Известный западник В. П. Боткин отметил: «Под громким словом „человечество“ Европа, в сущности, разумеет, сама того не сознавая, только племена, принявшие ее цивилизацию». Русский философ, очевидно, всё сознавая, думал так же, как европейцы. В то же время сама европейская мысль начала высказывать идеи, близкие к теории Данилевского. Знаменитый французский социолог Г. Лебон в нашумевшей книге «Психология народов» отмечал: «Различные элементы цивилизации какого-нибудь народа, будучи только внешними знаками его психологического склада, выражением известных способов чувствования и мышления, свойственных данному народу, не могут передаваться без изменений народам совершенно иного психического склада. Передаваться могут только внешние, поверхностные и не имеющие значения формы». В русском переводе книга Г. Лебона появилась в 1898 году, примерно через десять лет после соловьевской «России и Европы».

Одним из самых острых и живых вопросов русской жизни был и остается вопрос об общине и общинности. Данилевскому община виделась как обязательный факт национального бытия, как гармония политического и экономического идеалов, как важнейшая часть народного мироощущения, реально существующая форма высшего единения людей — соборности. В. С. Соловьев, напротив, считал, что вопрос об общине не имеет серьезного практического значения. Для него община всего лишь архаизм, свойственный неразвитым культурам. Община, по утверждению философа, «соответствует одной из первых ступеней социально-экономического развития». В России община тоже исчезнет, и она «не есть задаток особого русского будущего, а лишь остаток далекого общечеловеческого прошлого». Основная вина Данилевского как автора «России и Европы», по мнению В. С. Соловьева, носила нравственный, или, точнее, нравственно-политический характер. Такой упрек концепции Данилевского чуть раньше уже делал О. Ф. Миллер, в остальном большой поклонник Данилевского. (См. Миллер О. Ф. Славянство и Европа. СПб., 1887.) Говоря о «России и Европе», Соловьев утверждал, что «в этой книге произошло отречение славянофильства от христианского универсализма ради племенного национализма, т. е. вырождение славянофильства». Собственно, под христианством В. С. Соловьев имел в виду «свое христианство», потому что историческое христианство никогда не отрицало национальное, а ставило это национальное лишь в подчиненное положение в сравнении с более высокой формой человеческого единения — «братством во Христе». Человечество должно дойти до конца истории именно как единство «соборных личностей» — народов. «Когда…сядет на престоле славы Своей, и соберутся перед Ним все народы» (Мф. 25.32). Разрыв Соловьева с Церковью как раз четко определился именно в это время. Соловьевская идея «всемирной теократии» вызвала крайнее неприятие православного мира. Св. Иоанн Японский в дневнике за 1889 год называл Соловьева «несчастнейшим ренегатом», а соловьевскую «L’idйe russe» — «мерзким сочинением». Отрицая историческое православие, В. С. Соловьев обвинил его в религиозном бесплодии. «Для христианского народа, — писал он, — внешняя мирская культура может дать цвет, а не плод жизни. Этот последний должен быть выработан более глубокой и всеобъемлющей духовной и религиозной культурой. Но именно в этой, высшей области мы и остаемся совершено бесплодными». Эта бесплодность, по мнению Соловьева, происходит от «неправильного положения нашей Церкви и, прежде всего, от ее обособленности и замкнутости, не допускающей благотворного воздействия чужих религиозных сил». Под чужими религиозными силами В. С. Соловьев понимал прежде всего папский Рим, который и должен был, по его мысли, возглавить будущую «всемирную теократию». Русскому же народу «нужно усвоить все общечеловеческие формы жизни и знания, которые выработаны в Западной Европе», и отказаться от «разделяющего и обособляющего» действия народности. Таким образом, философ заменил святоотеческое христианство космополитическим гуманизмом. Поэтому взгляд Н. Я. Данилевского и Н. Н. Страхова на человечество как единство «культурно-исторических типов» — есть взгляд именно христианский, отличный от космополитизма, с его отрицанием национального, и от национализма, с его абсолютизацией национального своеобразия или приданием этому своеобразию статуса всемирности и универсальности. Как отметил К. В. Султанов, «в основу схемы Данилевского положена концепция культуры в ее современном антропологическом, или, точнее, этнопсихологическом смысле, основной тезис которой гласит: культура есть объективизация национального характера», или, как отметил младший современник Данилевского Г. Лебон, «жизнь народа, его учреждения, его верования и искусство — суть только видимые продукты его невидимой души». Таким образом, взгляд на культуру Данилевского и его последователей можно считать более современным и европейским, чем взгляд Вл. Соловьева. Говоря о национальной культуре, Страхов справедливо напомнил Соловьеву, что «славянофилы никогда не были оптимистами в суждениях о русском просвещении. Напротив, они очень строго судили о нашей литературе, науке, искусстве, иногда даже грешили по избытку строгости… Западники всегда были довольны нашим просвещением, потому что их требования были очень просты и, можно сказать, плоски, число их приверженцев было несравненно больше». По мнению Страхова, «…нам, кажется, всего больше нужно твердить: будь самим собою! Из тщеславия, из слабости, из самолюбия мы тянемся за Европою, принимаем на себя всякие чужие виды, исповедуем всякие чужие мысли и чувства и, предаваясь, горячо и спешно, такому самоусовершенствованию, забываем и заглушаем то, что одно имеет цену в мире духовной действительности, — собственную мысль, собственное чувство». «Будем сами собою, — отвечал Соловьев, — вот, в конце концов, все, что нам нужно по его (то есть Страхова и защищаемого им Данилевского. — А. Е.) мнению», а «значит, — продолжал философ, — нам нечего думать ни о каком существенном улучшении нашей жизни». «Улучшение жизни», по мнению Соловьева, связано в русской истории с актами национального отречения, как было во времена св. Владимира Киевского или Петра Великого. Но его оппоненты также не отвергали возмож-ность, а иногда и необходимость национального отречения. Данилевский лишь пытался указать границы для подобного акта: «Даже самоотречению и самопожертвованию, этим величайшим нравственным подвигам, как и всему на свете, есть предел и мера — истина».

Безнравственной и «наивно маккиавелистической» представлялась В. С. Соловьеву та часть рассуждений Н. Я. Данилевского, где говорилось о будущей войне России и Запада. Собственно, до Соловьева в этом успел упрекнуть Данилевского его критик В. П. Безобразов. (Его сын Павел был женат на сестре Вл. Соловьева Марии.) В этой части рассуждений Данилевского, по мнению В. С. Соловьева, особенно отчетливо проявилась «националистическая жажда завоеваний». «B Европе, — утверждает философ, — громче всего раздаются крики нашего „национализма“, который хочет разрушить Турцию, разрушить Австрию, разгромить Германию, забрать Царьград и, при случае, пожалуй, и Индию. А когда спрашивают нас, взамен забранного и разрушенного — чем одарим человечество, какие духовные и культурные начала внесем во всемирную историю, — то приходится или молчать, или говорить бессмысленные фразы». Страхов на это возразил: «Во всей книге Данилевского, во всех его соображениях, никогда, ни разу не встречается совета кому-нибудь вредить, кого-нибудь ненавидеть, изготовлять для кого-нибудь зло и гибель… Европа нам враждебна, но ему (Данилевскому. — А. Е.) и в мысль не приходит сказать, что нужно ей в этом подражать и что мы должны быть враждебны Европе». Возражения Страхова особенно понятны, если учесть утверждение Данилевского о том, что в отличие от германо-романского типа, чьей важной чертой является насильственность, у славян это качество отсутствует. Уже в XX веке известный русский историк и западник-либерал А. А. Кизеветтер писал про «отсутствие какого-либо империализма» у славянофилов всех поколений. Борьба с Западом виделась Данилевскому лишь следствием освобождения славянства, то есть была войной освободительной и оборонительной одновременно. Вообще, весь политический «маккиавелизм» Данилевского, в сущности, был призывом к проявлению в политике здравого смысла, что позже послужило причиной упрека Г. Флоровского Данилевскому в «политиканствующем здравомыслии».

Борьба, которую вел Соловьев с русскими почвенниками, со временем становилась все менее академичной и объективной и все более сводилась к дискредитации оппонентов. Н. Н. Страхов в статье «Жизнь и труды Н. Я. Данилевского», напечатанной в качестве предисловия к 5-му изданию «России и Европы», написал: «Так как мысль о культурно-исторических типах внушается самими фактами истории, то задатки этой мысли можно встретить у других писателей; укажем на Генриха Рюккерта, составившего самый глубокомысленный из всех существующих обзоров всеобщей истории (Lеhrbuch des Weltgeschiehte. Leipzig, 1856). Но один Н. Я. Данилевский оценил все значение этой мысли и развил ее с полной ясностью и строгостью. Рюккерт не только не положил ее в основание своего обзора, а говорит о ней лишь в прибавлении (Anhang) ко всему сочинению, в конце 2-го тома». Эти строки послужили В. С. Соловьеву основанием для обвинения уже умершего Данилевского в плагиате, что он и сделал в статьях «Мнимая борьба с Западом», «Счастливые мысли Н. Н. Страхова» и «Немецкий подлинник и русский список», опубликованных в 1890 году. Обвинение это прозвучало особенно странно, ибо за полгода до этого, в первой статье против «теории культурно-исторических типов» В. С. Соловьев отмечал, что Данилевский обладал «крупным умственным дарованием и безукоризненным нравственным характером».

В этих статьях В. С. Соловьев прямо указал на Г. Рюккерта, как создателя «теории культурно-исторических типов». Собственно, философ мог сослаться на Дж. Вико, чья интересная концепция исторического развития отдаленно напоминает теорию Данилевского, на А. И. Герцена, который в работе «Концы и начала» высказал мысли, схожие с «теорией культурно-исторических типов» (на что обратил внимание Г. Флоровский, а за ним А. Шелтинг). Наконец, можно сослаться на учителя Н. Н. Страхова Аполлона Григорьева, писавшего: «Человечество! Это абстрактное человечество худо понятого гегелизма, человечество, которого, в сущности, нет, ибо есть организмы растущие, стареющие, перерождающиеся, но вечные: народы». Однако Рюккерт особенно подходил для полемических целей Соловьева, ибо обвинения славянофилов в заимствованиях у нелюбимых им немцев «особенно ярко подчеркивают всю фальшь нашей антиевропейской и лженациональной проповеди, для которой книга Данилевского, тенденциозно прославляемая, служит каким-то катехизисом». К тому же тексты Г. Рюккерта были малодоступны русскому читателю, что осложняло проверку обвинений в адрес Данилевского. Основную свою историософскую идею Данилевский заимствовал у второстепенного немецкого профессора, и «тождество терминологии некоторых частных выводов делают такое предположение совершенно для нас несомненным», — писал Соловьев. Правда, он тут же добавил, что Рюккерт не старался «провести свой, в сущности, антиисторический взгляд через всю всемирную историю». Это утверждение выглядит странно, ибо «теория культурно-исторических типов» возможна только во всемирной истории. Говоря о сходстве текстов Данилевского и Рюккерта, В. С. Соловьев писал: «Приведем почти дословно главное рассуждение Рюккерта, в котором читатели книги „Россия и Европа“ могут узнать знакомую теорию, только в приличной европейской одежде, вместо дырявого татарского халата». Как заметил Б. П. Балуев, «слова „почти дословно“, очевидно, были сказаны для усиления достоверности дальнейших ссылок на Рюккерта. Но для доказательства плагиата обычно оперируют точным цитированием, и даже вырванные из контекста, закавыченные отдельные выражения в этом смысле не считаются убедительной иллюстрацией. Излагая взгляды Рюккерта „почти дословно“, но своими словами, Соловьев вынуждал читателя верить ему на слово». Н. Н. Страхов ответил на обвинения Вл. Соловьева статьей «Исторические взгляды Г. Рюккерта и Н. Я. Данилевского», где специально разобрал этот вопрос. Он, в частности, указал, что историческая схема Г. Рюккерта вообще не отличается от господствующих в науке того времени представлений. Человечество рассматривалось Рюккертом как целостность, развивающаяся благодаря европейской культуре, названной им «главной нитью истории». «Та культура, в которой жил сам Рюккерт, западно-европейская культура, как он ее называет, в ее последних фазисах составляет, по его мнению, главную нить в истории, которой должно быть подчинено все остальное, ибо в ней, говоря его словами, наиполнее осуществляется „стремление к высшему человеческому бытию“». Также Страхов отметил, что при переводе В. С. Соловьев несколько изменил тексты Г. Рюккерта, что, в отличие от утверждений философа, Рюккерт никогда не употреблял термина «культурно-исторические типы», а говорил лишь о «культурных рядах», которые Соловьев перевел как «культурные ряды и типы».

В. В. Розанов посвятил статье Н. Н. Страхова «Взгляды Г. Рюккерта и Н. Я. Дани-левского» рецензию, названную «Рассеянное недоразумение», где он в споре о плагиате находится полностью на стороне Н. Н. Страхова. Однако интереснее самой этой статьи комментарий, сделанный Розановым через много лет. «Общий вывод, к которому приходит г. Страхов на основании строгого сравнения той и другой книги: Данилевский даже вовсе не читал и не знал книги Рюккерта („Русский вестник“, 1894 г., октябрь, с. 158) — можно было предвидеть и заранее, притом на основаниях чисто психологических: плагиатор робок в отношении к заимствованной им мысли и в изложении ее неуклюж, неумел (большинство русских диссертаций): особенности, которые совершенно отсутствуют в смело, мастерски, хотя и несколько грубо написанной „России и Европе“. Только очень недальновидный читатель не отличит творца, инициатора от последователя, заимствователя. И, к сожалению, таких именно читателей Данилевский нашел в своих поздних критиках. И, притом, к чему ему было скрывать родственность своих взглядов с идеями Рюккерта, когда все вообще русские подобною родственностью гордятся, на нее ссылаются, как на непререкаемый авторитет? Как было ему этот авторитет упустить, когда он был в течение пятнадцати лет не признан, пренебрежен? И, наконец, ведь не открытие, не изображение он сделал, приоритет которого мог бы бояться потерять, а высказал некоторый взгляд на историю человечества, где всякая и для всякого поддержка может быть только ценна, желательна, как для Гегеля были ценны идеи Гераклита и Аристотеля, и он их разъяснял, освещал и гордился совпадением их идей со своими, нисколько не затушевывая этого поведения».

Ныне этот вопрос можно считать окончательно решенным. Данилевский не повторял, да и не мог повторить Рюккерта, ибо тот не выдвигал теории автономных дискретных цивилизаций. Косвенным свидетельством неправды В. Соловьева может служить тот факт, что немецкие критики О. Шпенглера, обвиняя его в заимствовании своей теории и у средневекового араба ибн Халдуна, и у Дж. Вико, и у Н. Я. Данилевского, не обвинили его в заимствованиях у своего соотечественника Г. Рюккерта или Г. Риля. Последнего советская историческая наука 1950–1960-х годов, чувствуя недостаточность доводов в пользу Г. Рюккерта, пыталась сделать еще одним предшественником Н. Я. Данилевского (см. Сов. истор. энциклопедия, т. 4, М., 1963, с. 970–978). Немецкий ученый И. фон Леерс в эпоху правления А. Гитлера писал: «Еще раньше (чем Зомбарт. — А. Е.) культурно-морфологический взгляд на историю, основу которого заложил в своей книге „Россия и Европа“ видный и своеобразный русский мыслитель Н. Я. Данилевский — этот отец панславизма, а не Освальд Шпенглер, был первым, кто рассматривал историю как борьбу больших духовно-культурных общностей, которые, как растения, расцветают и увядают, и это сравнение принадлежит ему, а не Шпенглеру».

Самый авторитетный на сегодняшний день западный исследователь творчества Данилевского, Р. Макмастер, еще раз сверил переводы Рюккерта, сделанные Вл. Соловьевым, и обнаружил, что Соловьев «неожиданно повел себя легкомысленно и для доказательства собственной правоты пошел даже при переводе на русский язык на некоторое „редактирование“ текстов Г. Рюккерта, что сильно меняло их смысл». Собственно, изыскания Р. Макмастера только подтвердили правоту Страхова. «Национальный вопрос в России» стал ярким подтверждением «полевения» В. С. Соловьева. Многие статьи этого сборника первоначально печатались в программно-либеральном «Вестнике Европы», во главе редакции которого находился М. М. Стасюлевич. А жаль, ибо в своё время левый радикал Петр Ткачев, говоря о «славянофилах-реакционерах», восклицал: «А Страхов, а Данилевский, а Симоненко, а Стронин, а Владиславлев, а Соловьев (философ)». Таким образом, Соловьев оказывался в одном ряду с Данилевским и Страховым. В 1882 году в письме Данилевскому Страхов так его характеризовал: «Бесподобные силы, хорошая натура; но я все думаю, что он идет ложным путем». И — «Соловьев имеет многие мысли и достоинства, но он выполняет все донельзя дерзко и небрежно».

А. Ф. Лосев в книге о Соловьеве статью философа из «Национального вопроса в России» — «Несколько слов в защиту Петра Великого», — охарактеризовал следующим образом: «Будет правильно сказать, что здесь мы находим не только озлобленное отношение к византийско-московскому Православию, но и прямое издевательство над ним». О самом В. С. Соловьеве эпохи полемики вокруг наследия Данилевского А. Ф. Лосев пишет: «Стоя на теократических позициях, Вл. Соловьев допускал все, что угодно, игнорировал любые, даже и кричащие факты истории, забывал даже свои собственные, всегда здравые и диалектически выраженные позиции, только бы вот сейчас, только бы вот сию минуту, только бы вот в одно мгновение сразу и везде наступило универсальное благополучие человечества».

Подводя общий итог спора Страхова и Соловьева, можно согласиться с оценкой А. В. Богданова: «Хотя в глазах абсолютного большинства русской интеллигенции „вселенская“ позиция Соловьева выглядит предпочтительней, и его считали победителем в этой идейной баталии, стоит заметить следующее. На наш взгляд, можно с большой степенью вероятности предположить, что это столкновение позиций не прошло бесследно и для самого В. Соловьева. Идеи славянофилов: Данилевского, Леонтьева, критические стрелы Страхова, — сыграли свою роль в его духовной эволюции. И „поздний В. Соловьев“, периода кризиса своих красивых теоретических конструкций, во время создания „Трех разговоров“, вынужден был, хотя бы отчасти, признать правду своих, казалось бы, совсем уничтоженных им оппонентов».

Библиография

Астафьев П. Е. Национальность и общественные задачи. М.,1890.

Балуев Б. П. Споры в судьбах России. М., 1999.

Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской культуре. М., 1990.

Богданов А. В. Почвенничество. М., 2001.

Боткин В. П. Письма об Испании. Л., 1976.

Величко В. Л. Владимир Соловьёв: жизнь и творения. СПб., 1902.

Григорьев А. А. Эстетика и критика. М., 1980.

Данилевский Н. Я. Горе победителям. М., 1998; он же: Россия и Европа. СПб., 1995.

Кизеветтер А. А. О славянстве // Славяноведение. 1994. № 4.

Кэнноске Н. Владимир Соловьёв и Николай Японский // Вопросы литературы. 2000. Май-июнь.

Лебон Г. Психология народов и масс. СПб., 1995.

Лосев А. Ф. Владимир Соловьёв и его время. М., 1990.

Пивоваров Ю. С. Н. Я. Данилевский. Проблемы целостности этико-политических воззрений // Русская политическая мысль второй половины XIX века. М., 1989.

Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М., 1996; он же: Литературные изгнанники. М., 2000.

Сербиненко В. В. К характеристике образа дальневосточной культуры в русской общественной мысли XIX века // Общественная мысль, исследования и публикации. Вып. 1. М., 1989.

Соловьёв В. С. Ответ Н. Я. Данилевскому // Известия Санкт-Петербургского славянского благотворительного общества. 1885. № 3; он же: Письма. Т. 1. СПб., 1908; он же: Сочинения. Т. 1. М., 1989.

Страхов Н. Н. Борьба с западным в нашей литературе. Книга 3-я. Киев, 1897; он же: Наша культура и всемирное единство. СПб., 1880; он же: Письма Н. Я. Дани-левскому // Русский вестник. 1901. № 2.

Султанов Н. В. Концепция «культурно-исторических типов» Н. Данилевского и современная западная философия истории // Учёные записки кафедр общест-венных наук вузов Ленинграда. Философия. Вып. 13. Л., 1972.

Ткачёв П. Н. Кладези мудрости российских философов. М., 1990.

Эрн В. Ф. Сочинения. М., 1991.

Тревожная весна Европы

Приезд мой в холодные и дождливые Афины совпал с началом очередного боевика под названием «Бог только с США». У меня было немало дел в Греции, связанных с культурными русско-греческими связями; запланированы интересные встречи; намечалась подготовка материалов для совместных изданий и выставок; предполагалось организовать обмен специалистами в различных культурных инициативах. Война с «чужеземными захватчиками» началась для меня ещё в Москве, когда шоу-министр Швыдкой со своими диджеями — министерскими клерками и музейными блюстителями решили подарить немцам Бременскую коллекцию. Десять лет назад мы вместе с тогдашним председателем Комитета по культуре Верховного Совета России Ф. Д. Поленовым и опытными искусствоведами год потратили, чтобы перестать дарить бывшим горе-захватчикам нашего государства что-либо из трофеев, и добились оптимальных и законных результатов, поддержанных немецкой стороной. И вот тебе на! Радостно заверещали «свободолюбивые» наши СМИ о великом «подвиге» телерастлителя малолетних, желающего стать «немцем № 2». И ведь как хитро выбрали «тати в нощи» подходящее время для обделывания тёмных делишек: дружки их заокеанские начнут бомбить Ирак, и под вой «томагавков» удастся пропихнуть задуманную сделку. Годами составляют в швыдковском департаменте каталоги историко-художественных утрат Советского Союза, что само по себе необходимо. Да ведь если бы американские их подельники перекинули по Интернету список хранящихся в форте Нокс (США) вывезенных союзниками нашими в последней войне из побеждённой Германии шедевров, награбленных в СССР зондеркомандами Розенберга, отпала бы необходимость врать швыдким о каком-либо возврате немцами наших ценностей. Да заврались они до того, что и из Балдина героя сделали, и коллекцию Бременскую втихаря переправили из Петербурга в Москву.

Показал я во время теледебатов культурминистру документы, припёршие его к стенке, да с него как с гуся вода. «Мыла — не мыла, деньги платила — кушать надо». Так и пришлось мне следить в Афинах за теленовостями с Родины и радоваться, что запрос Николая Губенко в прокуратуру на время приостановил «культурный гоп-стоп».

А в это время Афины, как и вся Греция, протестовали против варваров нашего века, бросившихся убивать беззащитных людей. Никто специально не звал греков выходить на улицы и площади столицы. Просто сердце приказало. Десятки тысяч демонстрантов на несколько дней запрудили район, прилегающий к американскому посольству. Гнев и ненависть обратили потомков эллинов против жалких, хотя и богатых, нелюдей. О делах мне пришлось забыть, даже концерт Максима Шостаковича, которого давно ждали в Греции, организаторы отменили, опасаясь за безопасность зрителей и исполнителей.

Меня поразил высочайший профессиональный уровень греческого телевещания. По пяти каналам передавались оперативные сводки из охваченного дымом пожарищ Ирака; все корреспонденты говорили, не скрывая гнева и возмущения действиями убийц, а логотипы на экранах телевизоров постоянно высвечивали надписи: «Боже, за что?», «Господь, покарай варваров!», «Убийцы, остановитесь!». Развлекательные программы были сокращены до минимума, да они и не могли сравниться с пошлым шабашем, заполонившим «родное» ТВ, показывающее сплошных петросянов, моисеевых, жванецких и прочую приуроченную к происходящей трагедии чертовщину. Многие греки спрашивали меня, почему Россия так вяло реагирует на события, могущие положить начало мировой войне. Я, как мог, объяснял им причины, приведшие наше государство к полной расслабленности и пассивности. Очень помогала теория моего учителя Л. Н. Гумилёва о фазах пассионарности наций и народов и последняя беседа его с Д. М. Балашовым, заставляющая верить в то, что Россия выберется из глубокой ямы, куда столкнуло её мировое сообщество с помощью выделенных для этого грязных денежных средств.

В Париж я приехал по приглашению Православного Богословского института на Свято-Сергиевом подворье читать лекции об открытии и реставрации русской иконы. Третья седмица поста, проведённая в работе и молитвах на подворье, да ещё в бывшей келье о. Сергия (Булгакова), на всю жизнь останется в моей памяти как событие, озарённое Божественным светом. Меня очень порадовал интерес, проявленный студентами института к работе наших учёных и реставраторов, сумевших в страшные атеистические времена сохранить духовное наследие предков и открыть современникам глубокий священный и художественный мир русской иконы.

На воскресной литургии в храме Свято-Сергиева подворья, украшенном фресками и иконами известного художника Д. Стеллецкого, его настоятель, епископ Михаил, располагающий к себе внутренним спокойствием и доброжелательностью, прочитал сугубую молитву в защиту распинаемого иракского народа. А за стенами подворья я столкнулся с протестующими парижанами, постоянно держащими в осаде американское посольство, расположенное в самом фешенебельном районе города. На улицах — стенды с изображением отнюдь не благородного отца американской нации, а президента-убийцы с отталкивающим лицом вампира. «Фигаро», «Монд» и другие газеты добрую половину полос отводят материалам с уничтожающей критической направленностью против основного натовского партнёра. Поминая молитвой в день смерти (26 марта) замечательного русского писателя В. Е. Максимова, я представил, какими гневными словами попотчевал бы неутомимый борец за права человека Америку, столь яро клеймившую некогда нашу страну, превратив её в пугающий мир жупел с названием «Империя зла». Время показало, где таится истинное зло и опасность уничтожения планеты Земля.

Италия в сердце моём со студенческих лет. Лекции первоклассного учёного В. Н. Лазарева зародили во мне любовь к искусству мировой хранительницы прекрасного; завораживающая книга Павла Муратова «Образы Италии» делала мечту о посещении Флоренции, Ассизи, Сиенны, Равенны и других городов-музеев неизбывной. В тот год, когда я поступил в МГУ, шестьдесят детей итальянских коммунистов нелегально приехали в Москву и стали моими однокашниками. С некоторыми из них дружу по сей день. Ночами ходили мы с Андреем Тарковским по пустынным московским улицам и грезили именами Джотто, Леонардо да Винчи, Симона Мартини, Пьерро делла Франчески. После перестройки я неоднократно ездил в Италию по делам и просто в гости к своим университетским приятелям. Но нынешняя встреча с Италией — особенная. Эта десятидневная поездка на машине по заранее составленному маршруту словно обернулась многолетним путешествием по сладостной Италии. Спутником моим стал добрейший русский парень, родившийся на Орловщине, Александр Пеньков. В свои неполные сорок лет он успел закончить Санкт-Петербургскую Академию художеств, затем получить диплом Миланской академии Брера, стать её профессором, а в его итальянском виде на жительство графа «профессия» торжественно декларирует: «Маэстро дель арте».

Приехали через прекрасную Мантую, где нас попотчевала петербургским обедом Нелли Сукнёва, четверть века живущая здесь, нелёгким трудом поддерживая своё существование. Грустно было смотреть на приехавших из бывшего СССР прекрасных, часто немолодых женщин, ищущих хоть какую-нибудь работу на местной бирже трудоустройства.

Немноголюдна пахнущая весной прохладная Венеция. Помню, прошлой осенью был шторм и я с трудом по мосткам прошёл в собор Святого Марка в окружении тысяч американцев и японцев. Сейчас же девушка из Белоруссии, торгующая сувенирами на главной венецианской площади, сказала, что жители «титульной» державы боятся приезжать в Италию, ибо их пугают возможные протестные акты со стороны мусульман, да и не только их. Хозяин отеля «Каравелла», что расположен среди чудных пиний на Лидо, красавец Серджио, гостеприимный и прекрасно знающий исторические достопримечательности в округе Венето, сам заговорил с нами об иракских событиях. «Как им не стыдно, этим американцам, побоялись бы Бога! Посмотрите, как у нас здесь красиво. Разве можно нарушать покой людей из-за паршивых амбиций? Господь их покарает. Я бывал в Москве, мне понравились русские, которых я встретил. Только почему ваши руководители не протестуют сейчас против американцев? Мы ведь на вас надеемся!». Услышав эти слова от Серджио, я вспомнил, как один из моих итальянских университетских друзей потирал в восторге руки три года назад, когда американские Геростраты сбрасывали на беззащитную Сербию бомбы с надписью: «Поздравляем с Пасхой!». Я предупреждал не в меру веселившегося представителя западной культуры, что боком выйдут европейцам американские проделки. Жалуется приятель теперь на засилье «грязных» албанцев в Милане, недоумевает, глядя телерепортажи из горящего Ирака.

Посвятив два дня восторженному знакомству с мозаиками Равенны, которые я досконально изучил по книгам и превосходным альбомам, удивившись, что так прекрасно могут сохраниться ковры смальты, положенной искусными мозаичистами в V–XI веках, поехали мы по запруженным грузовиками итальянским автострадам в святая святых мирового искусства — божественную Флоренцию. По пути осмотрели Парму — город, где словно законсервирована итальянская эпоха расцвета страны и борьбы за человеческую свободу и независимость. На прекрасно сохранившихся пармских улицах и площадях всё время вспоминался чудесный фильм нашей молодости, снятый по стендалевскому роману, и казалось, что вот-вот встретится нам сумевший убежать из заточения кумир юных лет, изысканный и романтичный Жерар Филип.

Во Флоренции я, как обычно, остановился у сына моего университетского друга Микелле Маззарелли. Миша наполовину русский, мать его живёт в Москве, а сам он пару лет стажировался в России. Молодой человек работает в одном из крупнейших банков, занимающем флорентийское палаццо XV века. Здесь же и квартиры иногородних банковских служащих. Двери палаццо выходят к паперти главного собора Флоренции. Каждое утро, хочешь не хочешь, а ты становишься восторженным созерцателем одного из ярчайших проявлений человеческого гения, а наши итальянские друзья с чувством нескрываемой гордости показывают место, где любил сиживать на камне Данте и наблюдать за строительством собора. Здесь он написал, поражённый красотой флорентийского Баптистерия (крестильни): «О милый Сан Джованни!», преклонившись перед гением архитекторов и художников, его сотворивших. А вот столетия спустя московский поэт-образованец Вознесенский, вроде и в особом пьянстве не замеченный, ради дешёвого и красного словца изрёк и на бумаге записал: «О Баптистерий, прообраз моего вытрезвителя!». Хорошо, что с другими местами общественного пользования не сравнил флорентийскую жемчужину доморощенный поэт, этакий «пельмень ни с чем».

Миша Маззарелли работает в банке с раннего утра до позднего вечера, и работает как истый профессионал. После трудового дня остаётся пара часов, чтобы поужинать в старой траттории «Ле моссачче» на улице Проконсула, что рядом с его домом. Мне несколько раз довелось разделить с ним трапезу и познакомиться с замечательными итальянскими парнями, работающими в траттории не за страх, а на совесть. Готовят они так, как бы делали ужин для себя, на домашней кухне. Молодые, умеющие пошутить и понимающие юмор собеседника, они не обслуживают вас, а как бы принимают участие в застолье, никогда не переходя той грани, за которой начинается панибратство. Их немного для такой популярной траттории, куда всегда стоит очередь, а одна японка даже показала мне путеводитель по Флоренции, куда включена «Ле моссачче». Официанты Фабио Франди, Симоне Минкиони и Маттео Чанхи; повар Мустафа и хозяин заведения Стефано Фантони, красавец, всегда приветливо улыбающийся. Он руководит тратторией вместе с двоюродным братом Джованни Мануччи. В начале прошлого века здесь продавали вино в разлив. Итальянцы, как и русские, не любят пить без закуски, и хозяин погребка, Оттавио Турки, переделал распивочную в тратторию. В 1964 году Марчелло Фантони, отец Стефано, работавший здесь официантом, купил «Ле моссачче» и до сих пор заходит сюда каждый день проследить за ходом дел и дать совет молодёжи. За лёгкостью и свободой общения парней с посетителями стоит огромный труд, начинающийся сразу после открытия и кончающийся с уходом последнего клиента. Парни из «Ле моссачче» не скрывали хорошего расположения ко мне, ибо любят Россию и русских. «Не хочется смотреть телевизор, когда показывают бойню в Ираке. Наш премьер-министр Чампи официально заявил, что ни один итальянский юноша не примет участия в разбойничьем действе». Я пообещал ребятам отобрать десяток работ своих друзей-художников и передать в дар для украшения стен траттории. Когда мы вышли на ночные улицы Флоренции, Миша Маззарелли повёл нас в свой банк, договорился с секьюрити и показал собрание картин, принадлежащее их конторе. Я только развёл руками и ещё раз убедился, что гостеприимство и щедрость итальянцев безграничны.

«Все дороги ведут в Рим», и наше десятидневное автопутешествие по Италии закончилось в Вечном городе. Осмотреть все его достопримечательности можно, лишь прожив здесь не один год. На сей раз мы ограничились собором Святого Петра, Сан Джованни Латерана, Форумом, Колизеем, а на праздник Благовещения молились в церкви Санта Мария Маджиорре, где хранится одна из древнейших икон Богоматери VI века, а купол украшен мозаиками, прославляющими Деву Марию. Как приятно было сидеть на залитой тёплым весенним солнцем лестнице знаменитой площади Испании, разглядывая молодых итальянских красавиц, слушая болтливых досужих туристов и вспоминая, что здесь некогда собирались Гоголь, Иванов, Брюллов, Кипренский и другие члены русской колонии, прославившие своим творчеством наше искусство на весь мир. Спустившись по Виа Кондотто в «Кафе Греко», мы были встречены официантом Пьетро Потенца, работающим добрых полвека; вспомнили известных русских, бывавших здесь; восхитились умением итальянцев хранить память о прошлом и внимательно рассмотрели ценные историко-художественные реликвии на стенах кафе, среди которых была и иллюстрация известного московского художника Сергея Алимова к «Мёртвым душам». Пьетро поинтересовался, как живут наши художники, бывавшие в «Кафе Греко». Я рассказал о своих приятелях Дмитрии Жилинском и Петре Оссовском и пообещал прислать в Рим репродукцию с картины, изображающей их с друзьями за столиком прославленного кафе.

Весна в Италии, как и во всей Европе, затопила улицы городов и деревень ярким многоцветьем распускающихся деревьев. На улице стоит холодная погода, северный ветер пронизывает даже нас, привыкших к морозам. Становится тревожно за нежную листву и первые цветы. Даст Бог, они выстоят и не замёрзнут. Хорошо бы и сама Европа пережила эту тревожную весну и перестала подчиняться недоброй воле заокеанских партнёров, сохранила свою неповторимую красоту, многовековые традиции и всё ценное, чем живо человечество.

Золотая осень Тосканы

Первое знакомство моё с Италией состоялось почти полвека назад. Нет, не доставил меня серебристый лайнер «Аэрофлота» в Рим, и не отправился я путешествовать по богатейшей сокровищнице редких памятников истории и культуры. Просто, поступив в 1956 году на кафедру искусствознания исторического факультета МГУ, оказался я в одной лекторской аудитории с моими сверстниками — ребятами из Италии. В тот год по специальным каналам, нарушив дипломатические и таможенные формальности, самолётами через Прагу, переправили в Москву шестьдесят детей итальянских коммунистов для обучения в нашем университете. Один из моих ближайших нынешних друзей, а скорее, родной мне человек, рассказывал, как в самолёте оказался он вместе с видными политическими деятелями разных стран, спешившими на партийный хрущёвский форум. Сидевший напротив Пьерушки — так ласково кличем мы уроженца тосканского города Ареццо Пьеро Кази — предложил молодому попутчику стакан спиртного. Желая казаться взрослым, Пьерушка, прежде чем принять чарку, спросил, как дядю величают. «Листер», — лаконично бросил суровый собеседник. То были годы повального увлечения Хемингуэем, и Пьерушка почтительно привстал с кресла, увидев перед собой одного из героев любимого романа «По ком звонит колокол».

С Пьерушкой и его итальянскими товарищами мы сошлись легко и непринуждённо, хотя никто нас не обучал специально интернациональным постулатам. Иностранные коллеги жили сначала в общежитии на Стромынке, кстати, Солженицын прекрасно описал тамошнюю атмосферу в своём «Круге первом», потом перебрались в комфортабельные комнаты высотки на Ленинских горах. Я тогда играл в студенческой баскетбольной команде и жил, чтобы быть поближе к тренировочным залам, в студенческом профилактории. Танцевальные вечера в различных зонах лениногорской общаги славились на всю Москву. Лучшие девушки столицы приезжали на тогдашнюю «дискотеку», и многие будущие семьи закладывались именно на тех танцульках. Пьерушка мой днём истово осваивал основы марксизма-ленинизма вместе со своей подругой по курсу Майей Михайловной Сусловой (знал бы её папа — главный иезуит Политбюро КПСС, как резко поменяет свои идеологические принципы спустя совсем немного лет итальянский друг Майечки!), а вечерами по полной программе участвовал в юношеских забавах наших. У него был настоящий роман с красавицей Ларисой Мацкевич, дочкой партийного бонзы, отвечавшего за сельское хозяйство в хрущёвской команде. Через Пьерушку познакомился я с ещё одним тосканским прекрасным парнем с филологического — Энцо Брокколини (по сей день дружу с ним, с его астраханской женой Аллой, чудной дочкой Катей и люблю бывать в их миланском доме). Курсом старше учился тонкий, нервный, подвижный, словно ртуть, Эццио Феррера. Он приятельствовал с моим коллегой — реставратором икон Колей Кишиловым, был вхож в круг Андрея Синявского и других «вольнодумцев» тех лет. Эццио знал все суперсовременные направления и течения в политике, литературе и искусстве. После университета историк несколько лет был официальным переводчиком на встречах руководителей СССР и Италии. Пунктуальный и строгий премьер-министр А. Н. Косыгин почему-то снисходительно относился к постоянным опозданиям вечно занятого Эццио на важные переговоры. Эццио рано погиб в автомобильной катастрофе, а Пьерушка рассказывал мне, каково было их удивление, когда на похороны Ферреры явилась внушительная троцкистская команда со всеми регалиями, ибо Эццио многие годы был одним из главарей этого блока.

Общался я тогда и с Дино Бернардино — будущим главным редактором «Риннашиты» — рупора компартии Италии; нравился мне спокойный и рассудительный Джанни Черветти, ставший впоследствии первым заместителем секретаря итальянских коммунистов.

По окончании МГУ большинство апеннинских моих однокашников, получив дипломы историков, филологов, философов и биологов, ушли работать в экономические сферы, осев в крупных торговых фирмах, тесно сотрудничавших с Советским Союзом. Подолгу жили ребята в Москве, и дружба наша благополучно продолжалась. Меня почти четверть века за пределы родного Отечества не пускали в связи с настойчивыми просьбами-доносами «товарищей по творческому цеху». А вот дружить с итальянцами и другими иноземцами, сам не знаю, почему, не мешали.

Любовь моя к итальянской культуре стала особенно ощутимой, когда встретил я и полюбил девушку из Болгарии Велину Братанову. Она тоже приехала в Москву учиться искусствоведению. Отец Велины — крупный государственный деятель — до 1944 года был одним из руководителей партии тесняков — болгарских социал-демократов. Георгий Димитров высоко ценил Димитра Братанова и доверил ему дипломатический пост, направив послом в Италию. Там и прошли школьные годы моей будущей жены. Изучив прекрасно итальянский язык (кроме него она свободно владела французским, английским и, конечно же, русским), Велина всерьёз увлеклась искусством Италии и великолепно знала творчество лучших его мастеров. Наши романтические отношения зиждились на постоянном духовном взаимообогащении и непрерывных беседах о прекрасном. Я часами рассказывал Велине о первых студенческих практиках в Суздале, Владимире, Киеве, о своих начальных шагах в освоении профессии реставратора икон и о блестящих специалистах — моих учителях, о любимом русском художнике Дионисии. Потом мы вместе подолгу будем сидеть у небольшого глубокого озерка, отражающего в своих водах дивные формы храма Покрова на Нерли; бродить белыми ночами по заливным лугам в окрестностях древнего Новгорода, восхищаться Спасом на Нередице и Николой на Липне; зачарованно стоять в прохладных интерьерах Новгородской Софии и Георгиевского собора Юрьева монастыря. Велина же с чисто женственной тонкой проникновенностью поведала мне о таинственном городе Сиенне, где работали великие Дуччо, Симоне Мартини и Паоло Учелло, о богатой шедеврами Флоренции, о неповторимом царстве каналов — Венеции. Мы сравнивали итальянских мастеров с их псковскими и новгородскими средневековыми современниками. Вместе читали драгоценные страницы изданной перед революцией замечательной книги Павла Муратова «Образа Италии» (она и по сей день — мой настольный справочник и помощник). Талантливый русский писатель, историк искусства, а впоследствии ещё и серьёзный специалист по военной истории сумел донести до нас живое дыхание городов и сёл старой Италии, рассказать о её художниках и среде, их окружавшей, так свежо и многогранно, что, казалось, он работал и дружил с ними всеми.

На искусствоведческой кафедре мы с Велиной «окормлялись» у одного и того же руководителя наших дипломных работ — крупного учёного, специалиста мирового класса Виктора Никитича Лазарева. Автор классических трудов по истории древнерусской живописи, он был тонким знатоком искусства итальянского Возрождения, а многотомные его сочинения переводились на самые разные языки и пользовались большой популярностью. Радостью для нас были вечера в гостеприимном доме Лазарева; в бывшей стасовской гостинице на Чистых прудах, где в коммуналке после лагерных бараков жил искусствовед Николай Павлович Сычёв, часами слушали мы рассказы о его аспирантских поездках по городам Италии вместе с академиком Н. П. Кондаковым. Рядом с Новодевичьим монастырём в большой студии нашим итальянским «просветителем» часто становился Павел Корин, долго живший на Апеннинах, а на улице Грановского под уютным абажуром в старой университетской квартире его младший брат Александр, отец Велининой однокурсницы Оли, показывал свои этюды и копии, сделанные в Италии.

Сразу после окончания университета в нашу с Велиной жизнь постучались Андрей и Ирина Тарковские. Молодой, но уже получивший в Венеции «Золотого льва» режиссёр пригласил меня быть консультантом фильма об Андрее Рублёве. К нашему удовольствию, мой сосед по Щипку и Замоскворечью, Тарковский тоже одержим был любовью к Италии. Часами бродили мы с ним по ночной (почему-то помнится больше зимняя) Москве и читали друг дружке строки Данте, Петрарки, вспоминали детали фресок Джотто, алтарей Беато Анжелико и Филиппо Липпи, грезили образами любимого титана Возрождения Пьеро делла Франчески. Особенно мы почитали его «Мадонну дель Парто».

Прошло сорок лет с тех давних московских встреч, общений, поисков и созданий. И вот нынешней весной судьба привела меня в маленький тосканский городок Монтерки, расположенный в горах на пути из Ареццо, сосредоточившего в своих церквах работы Франчески, в Сансеполькро, там, где отчий дом гения Монтерки славен тем, что здесь хранится тот самый чудотворный образ Мадонны дель Парто. Церковь, на стене которой Пьеро написал Богородицу-мать, сильно пострадала от землетрясения, и только франческовская Мадонна осталась нетронутой. Жители перенесли её в кладбищенскую церковь, неухоженную и практически заброшенную. Шустрые тосканские мальчишки, играя в футбол, норовили попасть мячом в божественный лик Мадонны. И тогда почитатели священного образа выставили фреску в специально оборудованном музейном помещении, где отвели ей уютный зал, позволяющий сосредоточенно молиться или восхищаться превосходно сохранившейся живописью мастера. В других комнатах музея с помощью современной кино- и компьютерной техники посетители могут послушать хорошо проиллюстрированные рассказы о творчестве Франчески и о культуре Тосканы. С балкона открывается чудесный вид на тосканские горы, а в соседних помещениях работает небольшой музейный ресторанчик, где вас угостят щедрыми дарами Тосканы — тонкими винами, вкусными сырами, местными грибами, колбасами, медом и салатами, сдобренными прекрасными сортами здешнего оливкового масла, по словам иконописца Зинона, лучшего в Италии.

Хозяин «Мадонны дель Парто» — уроженец Монтерки Анжело Перла. Я познакомился с ним и его другом, доктором искусствоведения Марко Менегуццо, когда мы вместе с Александром Пеньковым заехали к его друзьям в Монтерки. При первой же встрече почувствовал я доброту и расположенность тосканцев к себе, а когда они узнали, что мы работали и дружили с Тарковским, который в Италии и по сей день уважаем, взаимное доверие стало совсем основательным. Анжело сразу поведал, что мечтает о контактах с российскими музеями и популяризации у нас творчества Пьеро делла Франчески. «Хорошо бы открыть при одной из русских галерей филиал музея Монтерки, показывать копии с работ мастера, читать лекции о его жизни и творчестве. А заодно сделать маленький филиал нашего ресторанчика, где бы продавались дары Тосканы. Мы меньше всего думаем об экономической выгоде и готовы торговать по самым низким ценам. Главное — культурный и человеческий контакт».

Посоветовавшись в Москве с коллегами, я решил передать предложение из Монтерки руководителям музеев в моём любимом Ярославле. И уже в октябре Перла и Менегуццо провели несколько дней в полюбившемся им волжском городе и договорились о конкретных планах сотрудничества. В мае замечательные директора здешнего Художественного музея и Музея-заповедника Надежда Петрова и Елена Анкудинова поедут в Монтерки заключать деловые соглашения.

А мы с Сашей Пеньковым в конце осени снова посетили своих тосканских друзей, убедились в их безграничном гостеприимстве и по-настоящему оценили красоту, неповторимость и сказочность этой итальянской провинции. Для начала Анжело свозил нас в расположенный на одной из горных вершин маленький городок Санта Мария Тиберина. В принадлежащем одной из ветвей королевского клана Бурбонов замке много времени провёл Караваджо, великий художник и не менее знаменитый авантюрист и возмутитель спокойствия. Я бы назвал эту поездку «подъём и спуск в сказку» — так захватывало дух от сконцентрированного на этих склонах тосканского великолепия. А на следующий день мы с Сашей, уже без итальянских проводников, поднялись под самые облака, где расположен «Сантуриано Франческано делла Верна» — один из монастырей итальянского подвижника Святого Франциска Ассизского. Обитель Франциска, которого я мысленно сравниваю со столпом русского монашества Преподобным Сергием Радонежским, встретила нас вековым молчанием, холодным пронизывающим ветром (а внизу +25) и величием монастырских построек. Один лишь охранник, которого мы попросили сфотографироваться с нами, свидетельствовал об обитаемости монастыря. Двери церкви стояли открытыми, свечи горели, и можно было посмотреть внутреннее убранство, созданное итальянскими художниками на протяжении столетий. Когда мы спустились в Монтерки и рассказали своим друзьям о безлюдности францисканской обители, то в ответ услышали: «Если бы постучались вы во врата монастырских покоев, то, безусловно, получили бы и кров, и пищу, а при желании могли провести там сколько угодно времени».

В родном городе Пьеро делла Франчески Сансеполькро, что в двадцати километрах от Монтерки, я бывал не раз. Но такой блестящий гид, каким оказался Перла, за день показал нам именно те его достопримечательности, которые помогли многое понять в творчестве великого тосканца. Если раньше пейзажи и декорации на его фресках и иконах казались плодом фантазии мастера, то теперь увидел я деревья и дома, с которых эти декорации срисованы. Древние здешние храмы посещал Пьеро будучи совсем юным, рассматривал их внешнее и внутреннее убранство, впитывал богатство традиций итальянского искусства.

Города Тосканы расположены очень близко один от другого — час или два езды от Монтерки, и ты оказываешься в Ареццо, Кортоне, Сиенне, Флоренции, попадаешь в Ассизи или Перуджу, что уже в провинции Умбрия. Поэтому мы каждое утро выезжали из своего отеля системы «Агротуризм» (блестящая придумка итальянцев, когда гостиничные домики и рестораны стоят рядом с полями, садами и огородами, дающими пищу путникам), проводили целый день в одном из прославленных архитектурой и музеями центров, а ужинали уже в Монтерки.

Две из этих поездок мне особенно запомнились. Сиенну я люблю почти полвека. Сначала грезил ею, читая книгу Муратова и слушая лекции Лазарева, а потом каждый год, оказываясь на её тесных улочках и величественных площадях, чувствовал себя бесконечно счастливым человеком. В этот приезд мы смотрели только фундаментальную ретроспективную выставку одного из гигантов раннего итальянского Возрождения — Дуччо. За подготовкой грандиозной экспозиции я наблюдал ещё весной, когда в Музее дель Опера собирались её будущие сложные конструкции. Несколько часов, проведённых в залах Сиеннского музея, позволили погрузиться в божественный мир тосканского искусства XIII–XV веков, ибо на выставке представлены работы не только самого Дуччо, но и его учителей, помощников и последователей Пьетро и Амброджио Лоренцетти, Симоне Мартини и анонимных мастеров. Творения лишь одного гения и его окружения поражают нас, а сколько их в остальной Италии — этом неисчерпаемом кладезе прекрасного! На выставке Дуччо память отослала меня к молодым годам, когда моя жена Велина, работая в Институте реставрации, где я и по сей день тружусь, переводила с итальянского на русский фундаментальное исследование крупного реставратора и учёного Чезаре Бранди о восстановлении и раскрытии огромного алтарного образа Дуччо «Богоматерь Маэста». Сейчас, преклоняя колена перед гением Дуччо, я ловлю себя на мысли, как много общего между средневековыми мастерами Италии и древнерусскими живописцами. И когда ещё один университетский однокашник Микеле Маззарелли, серьёзный антиквар и знаток искусства, рассматривая недавно вместе со мною «Маэсту», деликатно заметил, сколь совершенно творение его земляка и, конечно же, превосходит работы наших старых иконописцев, я с абсолютной уверенностью ответил: «Дорогой Микеле, обязательно тебе надо тщательно присмотреться к иконам Пскова, Суздаля, Новгорода, фрескам Дионисия или работам московских мастеров XV века. Тогда и поговорим».

Во Флоренцию мы с Сашей Пеньковым ездим, чтобы посмотреть заранее намеченные достопримечательности, ибо, как сказал один итальянский приятель, десяти лет постоянного проживания в этой сокровищнице не хватит, чтобы ознакомиться с её богатствами. На сей раз мы отобрали залы в Уффици, где выставлены работы Боттичелли, Паоло Учелло, Тициана и Рафаэля. Но уже подходя к галерее, заметили мы что-то неладное, так много карабинеров и машин сгрудилось вокруг её здания. Оказалось, Уффици посещает супруга нашего президента, г-жа Путина. Не помогли на сей раз ни Сашино «маэстро дель арте», ни мой билет члена Международной ассоциации искусствоведов. Разозлённые, отправились мы залить досаду в старой флорентийской траттории «Моссаче».

…Анжело Перла — простой тосканский крестьянин. Университетов не кончал; думаю, что и школу тоже. Но он обладает народным умом, деловой хваткой, добрым отношением к людям и итальянской жизнерадостностью. Сначала мне показалась непонятной его дружба с тонким столичным профессором Марко Менегуццо, но, когда я узнал, что в своё время тосканец помог миланскому учёному выкарабкаться из тяжёлой депрессии, привил ему любовь к Монтерки, обустроил ему здесь дом, то уразумел, почему Перлу (по-русски — жемчужину) так любят окружающие. Наблюдая за ним на улицах, в музее, в тратториях и на почте, ловил себя на мысли, что вот таким же центром притяжения был в Пушкиногорье Семён Степанович Гейченко. Последний хранил для современников память о «солнце русской поэзии», Перла пестует чудотворную, исцеляющую «Мадонну дель Парто». К ней, а значит, и к нему едут высшие и государственные мужи, прославленные писатели, художники, кинематографисты и спортсмены (Шумахер нередко просит покровительства у Мадонны).

Совсем недалеко от Монтерки, рядом с городком Ангиари, живёт ещё один тосканский «чудотворец», старший друг Анжело Приметто Барелли — хозяин Кастелло ди Сорчи — древнего тосканского замка. Местечко Сорчи известно с IX века, и тогда же здесь появились первые крепостные сооружения. Кстати, своим названием Сорчи обязано веникам (сорку), которые здесь изготовляют. В XV веке при Ангиари произошло крупное сражение между флорентийцами и аретинцами, увековеченное в произведении Леонардо да Винчи. В битве принимал участие хозяин Кастелло ди Сорчи генерал Балдаччио. В 1441 году он был коварно убит в одном из флорентийских палаццо вместе с женой. Генерала обезглавили, и по сей день в Сорчи существует предание, что в сентябре, в день смерти, является он в замок, требуя вернуть ему голову.

В 1970 году Приметто и Габриелла Барелли приобрели за весьма скромные деньги замок и прилегающие к нему земли. В древних помещениях, многие из которых генерал Балдаччио использовал для пыток непокорных вассалов и которые по сей день сохранили дыбы, колодки, железные орудия палачей, новые хозяева хранят теперь редкие вина, местные сыры, колбасы и окорока. Приметто удивительно добрый человек и старается подарить посетителям, а здесь бывают все прихожане обители «Мадонна дель Парто», свои чудные вина, на этикетках которых изображена «Фантазма» — символ осеннего привидения генерала Балдаччио, а также шаржированные портреты Берлускони, Шумахера и других друзей хозяина. Мы с трудом довезли до Москвы дары Приметто, а посещение в Сорчи его ресторана «без меню», где, как в деревенском доме, угощают по пословице «что есть в печи, всё на стол мечи», останется в памяти, словно некое неповторимое тосканское чудо.

В свободное от путешествий и дружеских застолий время читал я в Тоскане книги, взятые из Москвы. Новое издание труда давнего друга, известного археолога Валентина Янина «Я послал тебе берёсту» и последний том полного собрания сочинений учителя моего, Л. Н. Гумилёва, включающий воспоминания о нём, пришлись здесь совсем кстати, ибо были созвучны мыслям и умозаключениям, рождавшимся в Тоскане. Книгу Янина я очень люблю, а тут ещё прочитал в этом издании появившиеся строки, где учёный с мировым именем выражает от всей души идущий протест против незаконного разбазаривания трофейных ценностей распустившейся до неприличия компанией шоу-министра Швыдкого. Всю жизнь работающий в Великом Новгороде специалист напоминает государственному чиновнику, живущему по им же провозглашённому принципу «Русский фашизм страшнее немецкого», о том, что «хорошие фашисты» сотворили с древней Новгородской землёй и сколько памятников её истории и культуры уничтожили. А в мемуарном томе гумилёвских сочинений восхитил меня труд его соратника и единомышленника, президента Русского географического общества С. Б. Лаврова, составившего жизнеописание Льва Николаевича, необычайно полное, аргументированное, а главное, умело спроецированное на сегодняшний день и разоблачающее гнилую суть псевдодемократии, подаренной русскому народу горбачёвыми, ельциными, собчаками и их подельниками.

В Венеции мне доводилось бывать часто, но, как правило, только от утра и до вечера. Лишь однажды провёл я подряд несколько дней на её берегах, но то были рабочие дни, связанные с открытием художественной выставки «Русский символизм», наполненные вернисажной суетой и массой «героев демократии российской», смотрящих на меня как на заскорузлого патриота, случайно попавшего на Запад. Кстати, и их духовные отцы типа «отца перестройки», «Иуды из Ярославля» г-на Яковлева так же думали в годы тоталитаризма и просто меня на Запад не пущали. А сейчас, вернувшись в Милан из полюбившейся мне Тосканы, постучался я к университетскому другу Альберто Сандретти. Трудоголик Альберто многие десятилетия сотрудничал с советскими, а потом российскими промышленниками и чувствовал себя в любом уголке нашем не хуже, чем в Италии. Любящий и хорошо знающий изобразительное искусство, он собрал прекрасную коллекцию русской живописи и графики XX века и сейчас, передав её в дар музею небольшого городка Ровиретти, что неподалёку от Вероны, готовится к открытию постоянной экспозиции. В своё время Альберто помог мне издать большой альбом ранних работ первоклассного художника Анатолия Зверева, поучаствовал в выпуске альбома «Псково-Печёрский монастырь в фотографиях Михаила Семёнова», печатавшегося в «ИМКА-ПРЕСС». Недавно он попал в тяжёлую автокатастрофу, много времени провёл в клинике, но, слава Богу, продолжает сегодня жить и работать. Принимая участие как председатель Клуба коллекционеров СССР в венецианской выставке «Русский символизм», я уже останавливался в его замечательном доме на одном из венецианских каналов. Воспользовавшись добрым отношением Альберто, провёл я несколько сказочных дней в осенней Венеции, свободной от туристов, солнечной, продуваемой холодным ветром и необычайно красивой. Какое это счастье — вставать рано утром, неспешно заходить в многочисленные церкви, полные холстов Веронезе, Тинторетто, Тициана и Тьеполо, попивая ароматный кофе, бродить по почти пустой Венеции и наслаждаться каждым её уголком. А уж посещение музея Венецианской академии искусств, где я ни разу не был, так как он работает лишь до обеда, подарило мне щедрые часы любования великими венецианцами — Карпаччио, Беллини, Тицианом, Веронезе и Тинторетто. А если прибавить к этому небольшую по объёму, но столь значительную по содержанию выставку ещё одного венецианского гения — Джорджоне, открытую в залах академии, то пусть мне завидует белой завистью всякий, кому ещё предстоит получить такой роскошный подарок.

Большинство моих итальянских друзей живёт в Милане, ставшем штаб-квартирой итальянских моих «набегов». И, как в любом штабе, оговариваются здесь не одни маршруты путешествий. Соскучившись после долгих разлук, обсуждаем мы с приятелями события «в стране и за рубежом». В этот приезд друзья засыпали меня вопросами, зачем Солженицын ответил на грязную травлю мировой сионистской закулисы; зачем, так долго и стойко державшись, бросил кость оголодавшим хулителям типа Войновича, Марка Дейча, борзописцам из компании Егора Яковлева и прочим мелкотравчатым. «Наши единомышленники российских псевдодемократов тоже кинулись в газетах подливать свои помои в наспех поставленную парашу. Вот только Витторио Страда (кстати, человек из моего университетского окружения. — С. Я.), хорошо знающий Александра Исаевича, дал отпор не в меру зарвавшимся и питающимся протухшими отходами с кухни, где шеф-поварами гусинские, березовские и их слуги». Не берусь судить Солженицына, слишком он мудр и самодостаточен. Считаю лучшей отповедью мелкотравчатым острую и взвешенную рецензию прекрасного критика Игоря Золотусского, уничтожившую провокационную книжонку Войновича.

Визит Путина, случившийся в мой осенний приезд в Италию, запомнился не одной досадой от невозможности попасть в Уффици. Порадовала поддержка итальянским премьером Берлускони позиций президента России по чеченскому вопросу. И как же набросились на западного супермагната его сотоварищи по Евросоюзу и их американские кукловоды! А я, радуясь здравому подходу руководителя Италии к нашим проблемам, опять же сошлюсь на резкое выступление Игоря Золотусского в Ясной Поляне прошлой осенью перед западными коллегами. «Скажите, господа, вашим политическим лидерам и особенно лорду Джадду: не надо им совать нос в чеченские проблемы. Мы же не помогаем вам распутывать клубки в Ольстере, на Фолклендах, не советуем туркам, что делать с курдами, испанцам — с басками. Мы сами разберёмся. Тем более что у нас есть такие советчики по кавказскому вопросу, как князь Воронцов, генерал Ермолов и Лев Толстой».

Сильно изменились взгляды моих итальянских собеседников на многие международные проблемы. Ещё совсем недавно приветствовали они варварские бомбардировки Сербии американскими самолётами, а теперь в ужасе от албанцев, наводнивших города Италии. Выдуманными считали наши опасения о геноциде русского народа и о переходе экономических, политических и пропагандистских приоритетов в руки представителей отнюдь не титульной в России нации. А теперь сами спрашивают, куда подевались русские с руководящих постов, с экранов телевизоров, со страниц газет и из других средств культурной и политической информации. Приходится в ответ широко раскрывать глаза, запинаться и отвечать расхожими каламбурами типа: «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи».

Переехав из Милана в Париж, уже на стоянке такси у Лионского вокзала увидел я многотысячные демонстрации с весьма странными для Франции плакатами: «Свободу компартии Греции!», «Свободу компартии Испании!». Движение по улицам застопорилось, в воздухе барражировали полицейские вертолёты, а на крыше университетского здания Сорбонны, из окна мансардного номера гостиницы, каждый день видел я хорошо вооружённых блюстителей порядка. Прохладной показалась мне европейская погода после золотой тосканской осени.

Грустные воспоминания вынес я в этот парижский приезд от русской эмиграции. Представители первой её волны, среди которых было так много интересных и чистых людей, стареют и постоянно уходят из жизни. На воскресной литургии в русской церкви на Рю Дарю, где, как всегда, прекрасно служат замечательные храмовые песнопения, я не встретил почти никого из знакомых.

Большое удовлетворение, как всегда, получил я от свидания с Татьяной Максимовой, вдовой незабвенного Владимира Емельяновича. Поразительно, как умеет она хранить заветы своего мужа, принципиального, до болезненности честного и справедливого борца за истинный правопорядок в обществе. При этом подкупает её мягкость, взвешенность суждений и чисто русская женственность.

С одним приятелем моим из числа последних волночек эмиграции, докатившихся из России до Парижа, мы, как правило, находим общее понимание многих сложных проблем сегодняшней жизни, политики и сходимся в оценке философских, исторических и культурных явлений. Но вот когда я рассказал ему, как Россия отметила 10-летие одной из самых чёрных страниц в своей истории — расстрел Белого дома и гибель сотен ни в чём не повинных людей, собеседник мой с горячей принципиальностью бросил: «Я по натуре державник. Они, дураки, разве не знали, что идут заведомо против необоримой государственной мощи? Сами виноваты в собственной гибели». Ну, прежде всего, судить умерших людей может только Бог. А вот сейчас, придя в себя от того приятельского напора, хочу задать я ему вопрос: «А те немногочисленные твои парижские друзья, вышедшие в 1968 году на Красную площадь в дни чешских событий, разве не знали о сверхмощи тогдашнего СССР?» Но вышли же. Да вот только прежние «палачи», как они называли руководство страны, не расстреляли же никого, дав большинству спокойно уехать в чужеземство. Равно как и Буковскому, Синявскому, Щаранскому, Галичу — и несть им числа. Я далеко не сторонник тех руководителей, зная, что они втихую продолжали разрушение России, начатое ленинско-троцкистскими сатрапами, и до конца забивали лишь таких непокорных русских, как Марченко; сделали инвалидом генерала Григоренко; морили в лагерях Владимира Осипова, одержимого борьбой за русскую идею; почти до самой перестройки не выпускали на волю хорошего писателя Леонида Бородина. Зато нынешний демократический властитель Ельцин вместе с такими опричниками, как Чубайс, Коржаков, Бакатин, Козырев, Яковлев, Бурбулис (противно даже имена перечислять), не постеснялись на виду у всего мира, борясь со своим врагом из бывших друзей Руцким и ему подобными, уничтожать с помощью подонков-снайперов и кумулятивных снарядов беззащитных юношей, девушек и детей. Вот и вспомни, друг мой, слова любимого вашего барда Галича: «Вы бы вышли на площадь?» А лучшим ответом на возражения считаю трагическое стихотворение великой русской поэтессы Татьяны Глушковой, если и не уничтоженной физически «демократическими» хозяевами, то забвению преданной с помощью изощрённого приёма — отказа в праве на свободу слова. Но не ждала она помощи от так называемых правозащитников, носящих собирательную фамилию «Ковалёв», а продолжала творить и служить своему народу.

БЛАГОДАРЕНИЕ (хранителям святой горы Афон)

О посещении Русского Свято-Пантелеймонова монастыря на горе Афон в Греции невозможно написать обычными словами литературного текста. Только слова благодарности, а точнее, благодарения приходят на ум, когда вспоминаешь о случившемся в твоей жизни чуде.

Прежде всего мы (Валентин Распутин, Максим Шостакович, Анатолий Пантелеев и я, пытающийся донести до вас суть случившегося с нами) благодарны Спасителю и Пресвятой Богородице, открывшим нам врата входа на Святую гору Афон.

Ранняя весна отмечена здесь изменчивой погодой. Эгейское море становится временами бурным, и можно по нескольку дней ждать тишины. Люди, приплывающие на собственных мощных судах, могущие себе позволить воспользоваться вертолётами, возвращались иногда, так и не ступив на священную землю полуострова Айон Орос.

Благодарны мы советнику посольства России в Греции Леониду Петровичу Решетникову, тепло встретившему нас в Афинах и отправившему в Салоники. Надолго запомним мы гостеприимство молодого русского здешнего вице-консула Виктора Немцова, с которым посетили базилику Св. воина-мученика Дмитрия Солунского и церковь одного из столпов Православия Григория Паламы. По дороге из Салоник в порт Уранополи показал нам Виктор прекрасный памятник Аристотелю, установленный в родной деревне античного философа. Через несколько километров увидели мы часовню, построенную на том месте, где Апостол Павел проповедовал фессалоникийцам.

Благодарны мы благочинному русского монастыря отцу Философу, встретившему нас у причала и не оставлявшему своими заботами во всё время паломничества. Деловой и постоянно занятой насельник находил время опекать нас и помогать ориентироваться в непривычном монастырском укладе. Здесь живут по византийскому времени (пять часов вперёд по сравнению с московским). Вечерние службы и утренние литургии приходятся на вечернее и ночное время суток. С трудом выстаивая на церковных молебнах дома, недолго продолжающихся, каким-то чудом выдерживали мы пяти- и шестичасовые службы, не ощущая особой тяжести и чрезмерного напряжения.

Благодарны мы духовнику русского монастыря, отцу Макарию, принявшему наши исповеди и уделившему немало заботы и внимания. А ведь именно он способствовал возрождению Свято-Пантелеймоновой обители в последние десять лет. Мне посчастливилось попасть на Афон в 1992 году и своими глазами видеть разруху и запустение, на которые наше атеистическое руководство обрекло некогда мощную цитадель Русского Православия. Царский двор жертвовал огромные средства монастырю, военные корабли постоянно охраняли мир и покой монашествующей братии, не только молившейся, но и ведущей богатое хозяйство, поставляя в Россию обильные плоды своего ремесла — от кожевенных изделий и вин до огромного количества церковных изданий.

Благодарны мы монастырской братии, окружившей нас теплом и незаметным на первый взгляд желанием соучаствовать в монастырском богослужении. Валентин Распутин справедливо заметил, что молитва каждого монаха здешнего распространяется на весь мир. Мне особенно радостно было снова встретить на Афоне насельников Псково-Печёрского монастыря, с которыми общался я в бытность там игумена архимандрита Алипия. Добродушный здоровяк иеромонах Мартиниан, поражавший меня своей недюжинной силой в Печорах, также спокоен и нетороплив; иеродиакон Яков, запомнившийся мне вихрастым пареньком, келейничающим у наместника Алипия, многие годы трудится в слесарной и токарной мастерской, не давая себе отдохнуть в свободное от богослужения время; отец Иона, перешагнувший 70-летний жизненный рубеж, вот уже шестнадцатый год живёт отшельником в Руссике (монастырский скит), охраняя его древние постройки; совсем старый отец Иннокентий, прошедший суровые дороги Великой Отечественной войны, любимец архимандрита Алипия, находит в себе силы принимать участие в основных богослужениях.

Благодарны мы отцу Никодиму, красавцу и добряку, русскому беженцу из назарбаевского Казахстана, на грузовом джипе поднявшему нас на 1000-метровую отметку. Пушистый, тёплый снег засыпал распустившиеся ветки миндаля, цветущие кусты жасмина и магнолий. Побывали мы в Андреевском скиту — огромном общежитии с прекрасным храмом, принадлежавшим некогда нашему монастырю, а теперь окормляемому греками. Долго молились мы в Ивероне у чудотворной иконы Божией Матери, список с которой недавно привозили в Россию. Состояние наше во время поклонения древнейшей православной святыне описать простыми словами трудно.

Благодарны мы монастырскому реставратору и иконописцу отцу Ефрему. Вот уже двенадцать лет хранит он от разрушения старые иконы, расписывает фресками реставрирующиеся храмы. Прочитал он в своё время в «Литературной газете» статью моего друга Владимира Малышева, тогдашнего корреспондента ТАСС, ныне издающего в Афинах газету «Российский вестник», о том, что греки притесняют наш монастырь, и почувствовал необходимость помочь древней обители.

Благодарен я судьбе за то, что встретился на Афоне с другим монастырским художником (исполняющим ещё послушание главного пекаря) — отцом Варсонофием. С трудом узнал я в двухметровом богатыре — такие некогда были правофланговыми в дружинах Александра Невского и Дмитрия Донского — маленького Володьку, сына моего коллеги — реставратора икон Володи Рылло. Брат отца Варсонофия Ярослав — один из главных иконописцев России, руководивший росписью храма в Сарове к 100-летию канонизации Святого Преподобного Серафима; сестра Мария также подвизается на почве иконописания. Заботливо опекал «дядю Савву» и его друзей отец Варсонофий.

Благодарны мы нашему «гиду» по монастырским древностям отцу Олимпию. Ещё четыре года назад возглавлял он один из отделов Московского института им. К. Э. Циолковского, а учебники выдающегося компьютерщика и по сей день пользуются популярностью в мире. Отец Олимпий рассказал нам о пожаре в сербском монастыре Хиландар, уничтожившем общежитийные кельи, но, к счастью, не тронувшем храм с древнейшими чудотворными иконами и уникальную библиотеку. Потом в Москве поймём мы, что пожар этот был своего рода знамением — предвестником зверств, творимых албанцами при попустительстве Америки и НАТО в многострадальном Косово.

Льющий крокодиловы слёзы на пепелищах разрушенных древних храмов и жилых домов лицедей и преступник Хавьер Солана, так любимый в своё время Ельциным, Черномырдиным и Ивановым, пытается уничтожить и Святую гору Афон. Оказывая материальное давление на греческое правительство, пытается Евросоюз открыть доступ женщинам и туристам на закрытый от мирских грехов полуостров. Монахи уйдут тогда из своих обителей, а вместе с ними покинет своё земное пристанище и покровительница Афона Пресвятая Богородица.

Благодарны мы судьбе, что встречали навечерие Светлого Праздника Воскресения Христова — Пасху, осенённые Божией благодатью, полученной во время пребывания в Русском Свято-Пантелеймонове монастыре.