Наш Современник, 2008 № 09

ВЛАДИМИР РУГА, АНДРЕЙ КОКОРЕВ

Дворы, ворота, номера, Подъезды, лестницы, квартиры, Где всех страстей идет игра Во имя переделки мира.

Б. Пастернак

"Вместе с приходом осени во всем своем грозном величии встает и жилищный вопрос, - констатировала в 1922 г. газета "Рабочая Москва". - Сейчас Москва переживает крайне острый жилищный кризис.

Жилищный вопрос, это самый жгучий, самый серьезный вопрос дня".

"Квартирный вопрос", как известно читателям нашей предыдущей книги, возник в Москве в годы Первой мировой войны. Суть его состояла в том, что по целому ряду причин (экономический кризис, наплыв беженцев и т. д.) для москвичей среднего достатка арендовать отдельную квартиру или хорошую комнату было крайне затруднительно.

Революция коренным образом изменила характер жилищной проблемы. Прежде всего, она ликвидировала право собственности на дома. Новая власть превратила жилую площадь, наравне с продовольствием и товарами первой необходимости, в предмет распределения. Обитателям уютных "буржуйских" квартир пришлось потесниться, уступая место пролетариям. Речь уже не шла об отдельной квартире для семьи. Обзаведение хоть какой-то крышей над головой превратилось в сложнейшую проблему.

* Главы из подготовленной к печати книги В. Руги, А. Кокорева "Москва нэпманов-ская".

АНДРЕЙ КОКОРЕВ - историк, член Союза писателей России и ВЛАДИМИР РУГА -доктор исторических наук, вице-президент компании «ТНК-ВР», в соавторстве написали книгу очерков из истории московского быта «Москва повседневная». Журнал публикует главы из этой книги

В тех исторических условиях само слово "квартира" приобрело значение "места проживания" - сплошь и рядом это комната или закуток. Понятие, отраженное в "Толковом словаре русского языка" под редакцией Д. Н. Ушакова, - "жилое помещение из нескольких смежных комнат с отдельным наружным выходом, составляющее отдельную часть дома" - относилось к жилищам лишь очень узкого круга москвичей. М. А. Булгаков, изрядно хлебнувший лиха при поисках жилья, писал по этому поводу:

"…Последние три года в Москве убедили меня, и совершенно определенно, в том, что москвичи утратили и самое понятие слова "квартира" и словом этим наивно называют что попало. Так, например, недавно один из моих знакомых журналистов на моих глазах получил бумажку: "Предоставить товарищу такому-то квартиру в доме N 7 (там, где типография)". Подпись и круглая жирная печать.

Товарищу такому-то квартира была предоставлена, и у товарища такого-то я вечером побывал. На лестнице без перил были разлиты щи, и поперек лестницы висел обрезанный, толстый, как уж, кабель. В верхнем этаже, пройдя по слою битого стекла, мимо окон, половина из которых была забрана досками, я попал в тупое и темное пространство и начал кричать. На крик ответила полоса света, и, войдя куда-то, я нашел своего приятеля. Куда я вошел? Черт меня знает. Было что-то темное, как шахта, разделенное фанерными перегородками на пять отделений, представляющих собою большие продолговатые картонки для шляп. В средней картонке сидел приятель на кровати, рядом с приятелем его жена, а рядом с женой брат приятеля, и означенный брат, не вставая с постели, а лишь протянув руку, на противоположной стене углем рисовал портрет жены. Жена читала "Тарзана".

Эти трое жили в трубке телефона. Представьте себе, вы, живущие в Берлине, как бы вы себя чувствовали, если б вас поселили в трубке. Шепот, звук упавшей на пол спички был слышен через все картонки, а их была средняя.

- Маня! (Из крайней картонки).

- Ну? (Из противоположной крайней).

- У тебя есть сахар? (Из крайней).

- В Люстгартене, в центре Берлина, собралась многотысячная демонстрация рабочих с красными знаменами… (Из соседней правой).

- Конфеты есть… (Из противоположной крайней).

- Свинья ты! (Из соседней левой).

- В половину восьмого вместе пойдем!

- Вытри ты ему нос, пожалуйста…

Через десять минут начался кошмар: я перестал понимать, что я говорю, а что не я, и мой слух улавливал посторонние вещи. Китайцы, специалисты по части пыток, - просто щенки. Такой штуки им ни в жизнь не изобрести!

- Как же вы сюда попали?… Го-го-го!… Советская делегация в сопровождении советской колонии отправилась на могилу Карла Маркса… Ну?! Вот тебе и ну! Благодарю вас, я пил… С конфетами?! Ну их к чертям!… Свинья, свинья, свинья! Выбрось его вон! А вы где?… В Киото и Иокогаме… Не ври, не ври, скотина, я давно уже вижу!… Как, уборной нету?!!

Боже ты мой! Я ушел, не медля ни секунды, а они остались. Я прожил четверть часа в этой картонке, а они живут семь месяцев".

Для тех, кто сочтет это описание всего лишь клеветническим выпадом литератора против советской власти, предлагаем фрагмент из мемуаров известного философа А. А. Зиновьева, в подростковом возрасте перебравшегося на жительство в Москву и поселившегося в "квартире" брата:

"Мы вошли во двор, похожий на каменный колодец, и спустились в глубокий подвал. На кухню высыпали все жильцы подвала поглядеть на новое пополнение. Потом я узнал, что в подвале было пять комнат-клетушек, в которых жило пять семей. На общей площади мене 70 кв. м. обитало более двадцати человек, кроме нашей семьи. Никакой ванны. Допотопный туалет. Гнилые полы. За то, чтобы починить канализацию и настелить новые полы, жильцы квартиры сражались потом до 1936 года. Писали жалобы во все инстанции власти. Писали письма Ворошилову, Буденному и самому Сталину. Просьбу удовлетворили лишь в связи со "всенародным обсуждением проекта новой Конституции".

А для полноты картины приведем фрагмент из романа Ивана Жиги "Жизнь среди камней". Поскольку в начале 20-х гг. среди пролетарских писателей

еще не было "лакировщиков действительности", рассказ Жиги о жизни рабочих, населявших огромную казарму при фабрике на окраине Москвы, со всей уверенностью можно считать документальным свидетельством:

"Семьсот шестьдесят пять человек живут в 120 каморках казармы. Каморки все одинаковы - пять-шесть саженей, и на каждую из них приходится шесть человек с хвостиком.

Туговато. Больные и здоровые, злые и добряки, пьяницы и трезвые - все вместе. В одной и той же каморке живут люди, разные по культуре и по устремленности. (…) Мой друг и сосед Миша Подковыркин живет с матерью. К ним вселили семью Оглоблиных: мать-старушку, ее вдовую дочь; у дочери дети - Леня и Вера (комсомольцы, оба работают на фабрике) и восьмилетний Гришка. Семь человек на пяти саженях.

Каморку они разделили пополам. Возле стен кровати. За ними сундуки, на них постели старушек. Между сундуками и кроватями двухаршинный проход, по углам два маленьких столика, между ними на полу спят Леня и Вера; вдова с сыном и Миша Подковыркин спят на кроватях.

Миша Подковыркин с малолетства работал на фабрике, добровольцем дрался с Колчаком и Деникиным, вернулся невредимым, снова поступил на фабрику и теперь служит на выборных должностях - парень серьезный, трезвый и сознательный.

Когда в каморке зайдет разговор о тесноте, старушки, вспоминая житье у хозяина, говорят:

- Ну, что ж, когда-нибудь и лучше будем жить, а пока и в тесноте, да не в обиде.

Не было причин ссориться и Подковыркину с комсомольцами. Несколько лет прожили они так. Мать Подковыркина год от году ниже к земле клонится, руки слабеют, шаг короче. Она и начала:

- Не пора ли тебе, сынок, - говорит, - о женитьбе подумать. Ты не картежник, не пьяница, у рабочих почет имеешь, для девушек пара завидная.

- Я давно об этом думаю, - отвечал Миша, - вот только тесновато будет тогда в нашей комнате.

- Да уж как-нибудь, - говорили соседи, - мы свои люди, поместимся. Женился Миша. Взял комсомолку Зинку Потапову - славная девушка, скромница, у рабочих на хорошем счету.

Отгуляли по-советскому свадьбу. Миша угощение поставил, товарищей пригласил: пели, играли, танцевали. Миша двухнедельный отпуск взял. Но вот гости разошлись по домам, и началось мученье. Старушки, как всегда, легли на сундуках, Ленька и Вера на полу, в головах у Миши, вдова с сыном на кровати, в двух аршинах от Миши. Улегся и он с молодой женой. Погасил свет. Мишина жена дрожит, ему хочется обнять ее, сказать ласковое слово, поцеловать, но как тут поцелуешь, раз люди кругом?

Стиснул Миша зубы, ждет, когда уснут все, но мать о чем-то шепчет про себя. Вдова ворочается, сонного сынишку перекладывает. Верка голову кутает, а Леня нет-нет, да и вздохнет.

"Фу ты, черт, когда ж они спать будут", - подумал Миша и, чтобы не мучиться, вышел из комнатки. Папиросу за папиросой сосал, по коридору привидением бродил. Соседка по комнатке, Маня Говоркова, вышла в белье, вскрикнула:

- Ух, господи, никак тя лунатик схватил! - и шмыгнула в свою комнату. В конце коридора послышались придушенные голоса и смех - тоже кто-

то медовый месяц справляет. "Уж не выйти ли и нам с женой на коридор?" - подумал Миша.

Вернулся в комнату посмотреть на часы - два часа. "Ну, теперь, должно быть, уснули все". Наклонился над женой, а у ней глаза горят. Обнял, поцеловал ее, стал ложиться на постель, кровать затрещала. Ленька поднял голову:

- Миш, не броди, дай уснуть.

- Да спи, какого черта.

Опять Миша лежал с открытыми глазами, вдова Аксинья зашевелилась - сынишка на двор захотел, потом Верка проснулась - пора в утреннюю смену идти. Мать в ногах зашевелилась и, тяжело вздохнув, прошептала:

- Ох, господи, господи!

Миша вскочил с постели, взял подушку, сдернул пальто со стены, залез под кровать, ткнулся ничком, стиснул зубы и заснул.

К утру он осунулся, побледнел, под глазами круги зеленые. Глаза горят.

- Что с тобой? - удивился я.

Вздрагивая и смеясь, он рассказал мне о "божественной ночи" и добавил:

- Пойду в квартотдел, буду просить отдельную комнату, а то я с ума сойду или заболею, или, пока не поздно, надо разжениваться".

Возрождение промышленности в период нэпа, судя по публикациям "Рабочей Москвы", еще больше ухудшило положение с жильем:

"В настоящий момент наша жилищная политика лицом к лицу столкнулась с двумя основными факторами: громадным уменьшением жилой площади Москвы за время империалистической войны и революции и с разворачиванием нашей промышленности до довоенных размеров.

Если мы в 1918 и 1919 годах имели изо дня в день постоянное сокращение жилой площади, то попутно с ним шел процесс уменьшения населения Москвы. Наблюдался усиленный отток населения в деревню.

Теперь положение другое.

Разбив на всех фронтах белых генералов, рабочий вернулся к станку.

Оживают заводы. Под умелой мозолистой рукой завертелись станки.Во всех отраслях промышленность крепнет. Некоторые же отрасли дошли до цифр последних выработок довоенного времени.

Рабочие закрытых заводов, разъехавшиеся по деревням, возвратились и сейчас еще возвращаются к своим заводам.

Нэп бросил в Москву опять всех торгашей, всех тех, кто в тяжелые дни революции бежал из голодной Москвы на "дешевый хлеб". Все те, кто до "лучших дней", как клопы в щели, рассосались из Москвы по "сытым" краям, теперь, при нэпе, облегченно вздохнув, возвратились назад и принялись за свои прежние "профессии".

Весь этот хлынувший в Москву людской поток требует себе жилищ".

И что характерно, в качестве главной причины жилищного кризиса московские власти постоянно называли резкое увеличение численности населения города. При этом совсем не упоминалось, что оно было связано с изменением статуса Москвы - она стала столицей Союза. Кстати, это тут же "аукнулось" сокращением населения Петрограда: он оказался единственным городом Советской России, где в начале 20-х гг. имелся избыток жилой площади.

Кроме ссылок на перенаселенность, обязательно упоминалось о том, что в годы Первой мировой и Гражданской войн жилищное строительство было прекращено полностью. И вот здесь начиналось лукавство. Действительно, период 1914-1917 гг. из-за дефицита рабочих рук объемы строительства в Москве заметно сократились, но отнюдь не прекратились. Взять хотя бы известный комплекс доходных домов на Солянке - его строительство было завершено как раз в годы Первой мировой войны.

Не особо афишировали власти и проблему так называемых "рваных домов", представлявших собой, судя по описанию современника, непригодные для жилья руины: "… в трещинах, с осыпавшейся штукатуркой, с выбитыми, словно после пожара, стеклами". Их появление корреспондент "Огонька" Михаил Артамонов объяснял так:

"Москва пережила тяжелую полосу революции и голода. Люди, кроме того, что голодали, жили в нетопленных зданиях, кутаясь в свои пальто в шубы, а стены квартир покрывались холодными испарениями, которые к утру превращались в иней. Люди отогревали свои руки дыханием.

Когда кто-нибудь спрашивал своего соседа, чем он занимается, тот отвечал:

- Мерзну.

Центральное отопление не действовало пять лет. Многие здания от сырости осели в грунт, стены потрескались, рамы в окнах покосило, и в них раскололись стекла.

Тогда жильцы покидали такие дома и, как цыгане, навьюченные узлами, перебирались в соседние постройки.

Как следствие последних лет, тут и там в Москве появились "рваные дома".

Разрушение домов в Москве прекратилось с наступлением новой экономической политики. Перевод на хозрасчет коммунального хозяйства, восста-

новление квартирной платы, появление возможности приобретать жилье за деньги - все это коренным образом изменило отношение к жилому фонду. Вместо единого хозяина в лице МУНИ (Московское управление недвижимого имущества), не имевшего ни сил, ни средств поддерживать дома в должном порядке, собственниками жилья становились промышленные предприятия, коллективы жильцов в форме "жилищных товариществ", отдельные граждане. Одним из главных условий перехода права собственности от МУНИ к новому владельцу являлось проведение ремонта дома. Те же "рваные дома" московские власти стали сдавать в долгосрочную аренду, предоставляя большие льготы уже не только рабочим, а всем, кто брался за ремонт и восстановление строений. "И уже теперь много домов подновляются, трещины замазываются, рухнувшие потолки строятся заново, - сообщал журнал "Огонёк". - Эта рана на живом теле Москвы скоро будет залечена".

Положительное влияние нэпа сказалось на ситуации с жильем довольно скоро. "В 1922 году уменьшения жилой площади нет, - отмечала газета "Рабочая Москва". - Напротив, мы сейчас наблюдаем, хотя слабое, но все же увеличение жилой площади. Это увеличение частью идет за счет нэпа, в погоне за квартирами не останавливающегося перед миллиардными ремонтами полуразрушенных квартир, а частью за счет некоторых фабрик и заводов, увеличивающих жилую площадь своих коммунальных домов".

"Коммунальные дома", упомянутые в заметке, или, как их еще называли, "дома-коммуны" появились в результате революционных преобразований. В первый же год своего существования советская власть занялась улучшением жилищных условий рабочих. По постановлениям Моссовета рабочие и их семьи стали переселяться из коечно-каморочных квартир*, из бараков, из подвальных помещений в благоустроенные дома. Их бывших обитателей, отнесенных новой властью к категории "нетрудовое население" (в просторечии - "буржуи недорезанные"), либо совсем выселяли, либо оставляли для проживания в одной из комнат прежней большой квартиры. Последний вариант на языке той эпохи назывался "уплотнением".

Дома, целиком перешедшие в распоряжение рабочих, получили название "домов-коммун". На страницах "Рабочей Москвы" в духе времени они получили такую характеристику:

"Коммунальные дома - это залог нашего будущего, это - основные ячейки будущего коммунистического общества.

Потому ознакомиться с их положением, безусловно, для нас очень интересно.

Я имею скромные цифровые данные о состоянии коммунальных домов по Рогожско-Симоновскому району.

19 и 20 августа Жилищный Подотдел Совета обследовал коммунальные дома района (кроме участка, отошедшего к району от Городского Совета).

Результаты обследования очень скромны, но характерны.

Всего было обследовано 87 коммунальных домов. Жилая площадь этих домов выразилась в 1906 жилых единиц с общим населением в 11371 человек.

Интересен состав живущих. На 67% дома заселены рабочими предприятий, которым принадлежат дома, 32% принадлежат рабочим других предприятий и 1% заселяет еще не выселенный нетрудовой элемент. Состояние домов самое разнохарактерное".

Статус "дома-коммуны" давал целый ряд привилегий, позволявших его жильцам при проявлении заинтересованности поддерживать должный порядок.

"По отношению к домам-коммунам, - писал журнал "Огонёк" в 1923 году, - революционные органы брали на себя все заботы о ремонте, снабжении мебелью, бесплатным топливом и развитии в них коммунальных учреждений (яслей, детских площадок и т. п.).

В середине 1920 года в дома-коммуны было переселено 33 481 рабочих и 12 394 служащих, занято более 300 крупных, многоэтажных домов, причем 170 составляли роскошные особняки.

Через год насчитывалось уже 556 домов-коммун с населением (рабочих) около 90 тыс. человек.

Заботы о домах-коммунах со стороны коммунальных органов не ослабевали. При содействии и инициативе обитателей домов-коммун, последние

* Описание коечно-каморочных жилищ приводится в нашей книге "Москва повседневная".

в большинстве случаев своевременно ремонтировались и приводились в должный вид.

В настоящее время число домов-коммун в Москве перевалило за тысячу. Население их достигает 100 тыс. человек.

В условиях нэпа рабочие домов-коммун проявили много энергии и настойчивости в отношении благоустройства своих новых коллективных жилищ. Во многих домах-коммунах восстановлена работа центрального отопления, исправлены лифты, произведен внутренний и наружный ремонт и т. п."

Вернемся, однако, к понятию "действовать уплотнением", известное современному читателю хотя бы по повести М. А. Булгакова "Собачье сердце". Именно с этой целью члены домового комитета, возглавляемые его председателем Швондером, ввалились в квартиру профессора Преображенского. И только связи в кремлевских сферах позволили Филиппу Филипповичу отстоять неприкосновенность своего жилища. А вот Н. М. Мендельсон, занимавшийся не омоложением комиссаров, а всего лишь преподаванием российской словесности, об этом не мог даже мечтать. Судя по дневниковой записи, на него визит "швондеров" также произвел неизгладимое впечатление:

"Сию минуту были два хама (ей-Богу, более мягкого слова не подберу) из жилищной комиссии, в шапках, грязные, обошли квартиру и потребовали для Настасьи с детьми особой комнаты. Теперь мы с Верой в одной комнате. Но тон! "Это недопустимо, чтобы работница жила в кухне". Вера стала с ними разговаривать. Я сказал ей по-французски, что это бесполезно, что разговаривают с людьми, а не товарищами (camerades). Один из властителей, не то еврей, не то армянин, закричал на меня, как я смею говорить "по-немецки"!… "Если не исполните моего приказания, сами вылетите с квартиры". Ну, что же! Будем терпеть. А ведь хуже смерти ничего быть не может"*.

Заметим, что какое-то время филологу Мендельсону все же удавалось ограждать свою квартиру от реквизиций с помощью особой "охранной грамоты". Народный комиссариат просвещения выдавал подобного рода документы владельцам ценных художественных коллекций и книжных собраний. Попутно таким же образом умудрялись оборонять свои жилища разного рода ловкачи. Так, в романе-воспоминании "Богема" Рюрик Ивнев описал свое посещение семейства поэта Кусикова. По словам Ивнева, после "холодных и неуютных комнат, полумрачных коридоров" отдельная квартира, в которую он попал, показалась ему роскошными хоромами. Как выяснилось, папаша Кусиков промышлял в Москве скупкой антиквариата. Однако сынок, имевший заслуги перед революцией (в частности, был комиссаром Анапы), сумел убедить власти, что идет процесс сбора вещей для передачи в государственный музей. "Две-три подписи известных лиц, - объяснял Рюрик Ивнев механизм защиты квартиры от уплотнения, - два-три визита к занятым по горло благодушным и доверчивым общественным деятелям - и охранная грамота готова.

Таким образом, огромная квартира ограждена рвами и крепостными стенами, сквозь которые не могли прорваться жаждущие переехать из сырого подвала в сухое помещение и не имеющие крыши над головой".

И все было бы хорошо, если бы не наступил момент, когда эти "окончательные бумажки" в подавляющем большинстве утратили свою силу. Это произошло, когда советской власти пришлось заняться конкретным ублажением свой главной опоры - пролетариата, который к началу 20-х гг. все отчетливее стал демонстрировать недовольство политикой большевиков. В ответ правящая партия принялась энергичнее улучшать быт рабочих, создав для этого специальную комиссию**. Показательно, что во главе ее был назначен Ф. Э. Дзержинский, уже накопивший богатый опыт руководства другой комиссией - Чрезвычайной, по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Можно только догадываться, сколь высокий пост занимал покровитель профессора Преображенского, если ему одним телефонным звонком удалось отбить атаку домкома. В реальной жизни, судя по записи в дневнике Н. М. Мендельсона, дела обстояли несколько иначе:

"Сейчас Ф. И. Камокин, бывший рабочий Сытинской [типографии], а теперь служащий по топливной части в Замоскв[орецком] Совдепе, колоритно

* ОР РГБ. Ф. 165, карт. 1, д. 3. Лл. 29-29 об.

** Постановление ВцИк о Центральных и местных комиссиях по улучшению быта рабочих было опубликовано в газете "Известия" 22 марта 1921 г.

рассказывал мне, как он хлопотал не так давно за троих знакомых преподавателей, выселяемых из домов-коммун. Меркулов, председатель центрального] ж[илищно]-з[емельного] отдела, бывший прохоровский рабочий, - приятель Камокина. Он к нему. Тот выслушал, согласился и сказал, что надо пойти к Дзержинскому, председателю комиссии по улучшению быта рабочих, благо он сейчас здесь. Д[зержинский] выслушал К[амокина], ознакомился с документами и сказал, обращаясь к Меркулову: "Я давно говорю, что мне дали в Вашем лице коммуниста, зараженного обывательщиной. Если Вы так будете продолжать, Вам не место в партии и в ц[ентральном] ж[илищно]-з[емельном] отделе". Камокину же сказал следующее: "Передайте тем, за кого Вы просите, чтобы они выселялись в срок (NB - все трое - преподаватели Раб[очего] Фак[ультета]), а не то я их вышвырну на улицу. Я сниму с них не только кресты, но и шкуру"*.

Не столь жестко был настроен по отношению к интеллигенции другой высокопоставленный радетель о благе рабочих - председатель ВЦСПС М. П. Томский. В интервью "Известиям" он, признавая необходимость улучшения быта "индустриальных рабочих", заявил, что "больших результатов от переселения ждать не приходится". Исходил Томский из простой логики. Рабочие окраины Москвы были застроены небольшими деревянными домами, не пригодными для массового заселения. Большие комфортабельные дома были сосредоточены в центральных районах города. Если их обитателей выселить на окраины, а на освободившуюся жилплощадь поместить рабочих, возникнет новая проблема - и те, и другие станут тратить много времени, чтобы добраться до места работы. Также Томский учитывал политический момент: "…работники советских учреждений, и так весьма обездоленные, могут быть превращены в пасынков советской власти".

Спустя несколько дней на страницах тех же "Известий" свою точку зрения на решение жилищной проблемы высказал главный "улучшатель" быта рабочих Ф. Э. Дзержинский:

"Жилищный вопрос требует наибольшего внимания к себе со стороны комиссий. Дело распределения жилищ страдало до сих пор бюрократической (для данного момента) тенденцией "правильного", справедливого распределения жилищ между населением безотносительно к классовому признаку, что практически сейчас невыполнимо. Работа московской комиссии, поставившей себе задачей перераспределение жилищ и предоставление рабочим давно закрепленных за ними коммунальных домов, встречает не только традиционный отпор в виде упреков ведомств и отдельных товарищей в развале промышленности и театров, когда речь идет о переселении спеца или артиста, но и упорное, скрытое сопротивление темных сил, располагающих средствами, нажитыми спекулятивными и другими сомнительными путями, и развращающих подкупом и тому подобными средствами нижние слои жилищного аппарата от домкомов и квартхозов до второстепенных сотрудников жилищных отделов включительно. К числу этих темных сил нужно отнести и засевших в домкомах и квартхозах бывших домовладельцев и их управляющих. В итоге этого засилья московской комиссии приходится встречаться с фактами, когда в одном доме обнаруживается 15 комнат, подлежащих уплотнению и не заселенных. Ведомственным, бюрократическим путем с этим злом никогда не справиться, и лишь вовлекая в борьбу с ним широкие рабочие массы, непосредственно в успешности борьбы заинтересованные, можно что-нибудь сделать".

Наряду с "уплотнением" существовало понятие "самоуплотнение". На первом этапе заселения рабочими "буржуйских" квартир это был способ избежать нежелательного соседства. В срочном порядке в квартиру прописывали каких-нибудь дальних родственников или хороших знакомых. Например, Н. М. Мендельсон упоминал в дневнике о попытке поселить у себя в квартире своего друга. Однако он опоздал с хлопотами, так как "лишние" комнаты уже были взяты на учет властями. А вот дядя М. А. Булгакова, Н. И. Покровский, сумел сохранить за собой шестикомнатную (!) квартиру. Об этом не без зависти писатель поведал в очерке "Москва 20-х годов":

"Николай Иванович отыгрался на двух племянницах. Написал в провинцию, и прибыли две племянницы. Одна из них ввинтилась в какой-то вуз, доказав по всем швам свое пролетарское происхождение, а другая поступила

* ОР РГБ. Ф. 165, карт. 1, д. 8. Л. 9. Запись от 8 июня 1921 г.

в студию. Умен ли Николай Иванович, повесивший себе на шею двух племянниц в столь трудное время? Не умен-с, а гениален.

Шесть комнат остались у Николая Иваныча. Приходили и с портфелями, и без портфелей и ушли ни с чем. Квартира битком была набита племянницами. В каждой комнате стояла кровать, а в гостиной - две".

Попутно заметим, что сам Михаил Афанасьевич нашел в Москве пристанище (пусть, по его выражению, "в гнусной комнате гнусного дома") благодаря тому, что в "проклятую квартиру N 50" его прописал к себе шурин А. М. Земский. Но это был уже другой вариант "самоуплотнения". Со временем, когда вместо нормы "один жилец - одна комната" укоренились железные 16 квадратных аршинов (8 кв. м) на человека, под "самоуплотнением" стали понимать подселение на "свою" жилплощадь, сопровождавшееся добровольным ухудшением жилищных условий. В мемуарах "Ностальгия? Нет!" Ц. А. Меромская-Кулькова описывала, как их семью из трех человек приютила в Москве ее тетя, сама только что вышедшая замуж. Часть комнаты, отгороженную книжным шкафом, заняли молодожены. На остальном пространстве, по словам мемуаристки, "разместились татары, т. е. хазары, т. е. мама, папа и я".

Нечто подобное пережил А. А. Зиновьев: "Брат в эту зиму женился и привез из деревни молодую жену. (…) Отец стал спать на сундуке под окном. А мне жильцы квартиры разрешили спать на ящике для картошки, расположенном в промежутке между стенкой нашей комнаты и уборной".

Среди рассказов о московской жизни 20-х гг. встречаются описания не менее удивительных мест проживания. Так, поэт Вадим Моторов, герой очерка Николая Погодина "Коммунальная квартира", жил "в углу коридора за ковром, рядом с парадной. Ковер с изображением голой богини и сатиров привешен одним концом за шкаф, другим - прибит к стене. Там, в густой тьме - складная кровать, табуретка и чемодан - вся поэтова мебель". И этот закуток служил Моторову не только спальней и столовой, но и кабинетом, где при свете свечи рождались рифмованные строки, воспевавшие новую счастливую жизнь. И все же поэт жил в квартире. А вот некий гражданин Васильев приспособил под жилье часть коридора полуразрушенного нежилого здания в Рахмановском переулке. Когда представители русско-американского общества "Сайентифик", получившие объект в аренду, хотели приступить к ремонту, они наткнулись на яростное сопротивление Васильева. Никак не хотел он покидать свою "квартирку" площадью 2,5 кв. м.

Впрочем, далеко не все москвичи были столь непритязательны, как поэт Моторов и гражданин Васильев. У некоторых из-за жилищных условий не выдерживали нервы, и тогда дело заканчивалось страшными эксцессами, вплоть до убийств. Один из таких случаев лег в основу рассказа, напечатанного на страницах "Огонька". Внешне история была самой обыкновенной: мать занимала маленькую комнату (видимо, бывшую клетушку для кухарки), поэтому дочери приходилось спать на кухонной плите. В один прекрасный день постель-плита превратилась в супружеское ложе. Вот только зять не захотел прозябать на кухне и попытался освободить комнату от тещи с помощью яда.

"А некий молодой человек, у которого в "квартире" поселили божью старушку, - писал М. А. Булгаков в очерке "Москва 20-х годов", - однажды в воскресенье, когда старушка вернулась от обедни, встретил ее словами:

- Надоела ты мне, божья старушка.

И при этом стукнул старушку безменом по голове. И таких случаев или случаев подобных я знаю за последнее время целых четыре".

Ситуации, когда в одной комнате с "Раскольниковым" эпохи нэпа была поселена старушка, возникали пусть не часто, но и не являлись исключением. Коллизии с проживанием чужих людей в одной комнате постоянно возникали в результате тотального уплотнения. Как правило, они были следствием выполнения домкомами "10% нормы", еще одной характерной приметы "квартирного вопроса". По сути, это был натуральный налог (в виде комнат), которым Моссовет облагал жилтоварищества и прочих домовладельцев. Московские власти в каждом доме получали в распоряжение 10% жилой площади, на которую селили по своим ордерам. В первую очередь партийных и советских работников, переведенных на работу в столицу.

Те, кому доставались комнаты в "буржуйских" квартирах бывших доходных домов, несомненно, находились в лучшем положении. Их жилища отличались большим комфортом. Чтобы представить, как они выглядели, обратимся к воспоминаниям Бориса Маркуса "Московские картинки 1920-х - 1930-х гг."

"…Наш дом стоял в самом торце Новинского бульвара. Представлял он собой как бы большой прямоугольник в плане. Разделялся этот прямоугольник на две неравные части и сверху выглядел, наверное, как восьмерка со спрямленными углами. Получалось, что в доме было два двора, причем большой двор имел выход на улицу, а малый квадратный, прилегающий к площади, был соединен с большим двором такой же аркой. Кроме того, из него был узкий коридор, соединяющий двор с площадью, и им могли пользоваться жильцы. Въехать же во двор можно было только с проезда Новинского бульвара. Сначала в большой, а уж через него в малый.

Так как наш дом был типичным доходным, каких много появилось перед самой революцией, то хотелось бы рассказать о нем поподробнее. Характер квартир отражал и социальное расслоение общества.

Малый двор окружали квартиры побогаче. Они были ближе к площади, и это, наверное, повлияло на их характер. Так же более богатыми были квартиры с противоположного торца дома, выходящего на бульвар. В их подъездах имелись лифты. Лестницы были светлые, удобные. Квартиры были пяти-шестикомнатные… В каждой квартире были большие кухни с прилегающими к ним комнатами для прислуги и выходами на черную лестницу, ведущую во двор. Эти лестницы были крутыми и имели металлические простые перила. Как и парадные лестницы, черные имели окна. Из передней комнаты квартиры можно было попасть в кабинет. Тут же при передней имелась уборная для гостей. А для семьи были прилегающие к спальным комнатам ванные комнаты и отдельные уборные.

В квартирах бульварного торца все это тоже имелось. Но кроме того, во дворе все черные выходы из каждой квартиры выше первого этажа объединялись общей открытой галереей, из которой по черным лестницам можно было выйти во двор. (…) Основная же часть нашего дома имела квартиры, выходящие на боковые проезды, соединяющие площадь с бульваром. Были они попроще, а значит, и подешевле. Дом-то был доходным. Владельцу приходилось учитывать, какие квартиры лучше, чтобы брать за них побольше, а какие с меньшими удобствами и имеющие такие прелести, как узкие шумные проезды, трамваи под окнами. Понимая это, владелец и заказывал сделать такие квартиры попроще. Скажу сразу: наши квартиры не имели лифтов на лестничных клетках, были с меньшим количеством комнат. В основном это были трехкомнатные квартиры. Причем две из них смежные, но имеющие и свои отдельные двери в коридор. Ванная комната была совмещенной, не было дополнительной уборной. Не было кладовки. Однако комната для прислуги при кухне была. После революции о таких отдельных комнатах для прислуги речи, конечно, не могло быть. Эти комнаты при кухне стали обычными среди других в общей коммунальной квартире. Просто заселялись одним, или от силы двумя жильцами".

Эпоха военного коммунизма наложила специфический отпечаток на эти комфортабельные некогда дома. Профессор Преображенский, например, сокрушался, что с лестниц исчезли ковры и что парадный вход был заколочен, поэтому в подъезд приходилось ходить кругом, через двор. Н. М. Мендельсон отмечал другую не менее характерную деталь: "Если бы кто-нибудь из знавших нашу квартиру за идеально чистую зашел в нее сейчас! Мы всю зиму жили в одной комнате с железной печкой, служившей и для приготовления пищи, и для отопления. Она коптила и сейчас [все] в дыму, пыли, саже.

Ужас!"*

Еще один свидетель того времени, журналист Георгий Попов, фиксируя детали быта, коснулся и проблемы отопления жилья в условиях повсеместного выхода из строя домовых систем отопления:

"Ниже я даю описание обыкновенной комнаты в московской частной квартире.

В любой комнате в Москве стоит посередине на паркете печка, сложенная кое-как из плохо обожженного кирпича (центральное отопление нигде

* ОР РГБ. Ф. 165, карт. 1, д. 4. Л. 15.

больше не действует). От печи через всю комнату идет длинная жестяная труба, пропущенная через специальную пробоину в коридор, набитый до верху всякой рухлядью. Московские шутники окрестили эту печку "буржуйкой", должно быть потому, что только состоятельные люди могут позволить себе такую "роскошь". Печь и труба вечно дымят, комната постоянно полна дымом. Некурящий человек, войдя в такую комнату, начинает кашлять. Глаза болят нестерпимо. Печь и труба, кроме того, постоянно выделяют копоть. Стены, потолок, вещи - все покрыто черным налетом - копотью. Комнаты годами не проветриваются - окна замазаны наглухо круглый год. Пыльная, ободранная мебель; клочьями висящие со стен обои; клопы и другие насекомые - так выглядит обыкновенная "частная" комната в Москве".

Насекомые-паразиты также были характерной приметой московских квартир времен нэпа. Вшей, именуемых в народе "семашками" (по имени ярого борца за гигиену, наркома здравоохранения Семашко) горожане могли подцепить во многих общественных местах: в трамвае, в пригородном поезде, в бане и, наконец, просто на улице - в толпе.

Клопы были настолько распространены, что власти прямо советовали: отказаться от такого пережитка прошлого, как обои. Чтобы свести к минимуму число укрытий зловредных кровососов, гражданам предлагалось обои удалить совсем, стены заново оштукатурить и побелить. Распространенный способ - отодвигание кроватей подальше от стен - эффекта не давал. Клопы, влекомые инстинктом, забирались на потолок и оттуда падали на спящих людей. Посыпание постелей персидским или далматским порошками, смазывание тела пахучими эфирными маслами и даже керосином (!) давало лишь временный эффект и до конца не защищало от укусов.

Вступая с клопами в борьбу ни на жизнь, а на смерть, москвичи пользовались различными методами. Самыми простыми и доступными средствами были поливание скоплений насекомых кипятком или обработка огнем паяльной лампы. Для железных кроватей практиковалось обливание их спиртом (бензином) с последующим устройством нежелательным обитателям аутодафе. Более безопасным в пожарном отношении было применение специального аппарата "клопомор", уничтожавшего насекомых струей пара.

В качестве "химического оружия", разрушавшего хитиновую оболочку паразитов, употребляли керосин, скипидар, ксилол, уксусную эссенцию. В аптеках продавали специальные препараты кустарного и фабричного приготовления: "Жидкость Юдина", "Одесская жидкость", "Жидкость Малинина". Эти составы распыляли пульверизатором в жилых помещениях или мазали щели, в которых обитали клопы. Обработку стен и мебели приходилось периодически повторять, примерно через каждые две недели. Если это не помогало - клопы могли укрываться в труднодоступных местах, через щели мигрировать из соседних комнат; к тому же одна самка откладывала по 50 яиц 4 раза год - в качестве самого радикального средства применяли окуривание квартиры серой.

Проведение этой процедуры было делом довольно сложным. Прежде чем приступить к химической атаке, следовало содрать со стен обои, чтобы открыть для действия сернистого газа все укромные уголки, где могли находиться паразиты. На втором этапе подготовки полосками бумаги заклеивались щели в окнах и дверях, отдушины, вентиляционные отверстия и прочее. Наконец, требовалось отодвинуть от стен мебель, снять с кроватей матрацы, все вещи в комнате разместить свободно, чтобы смертоносный газ мог легко проникать всюду. При этом надо было помнить, что цветные ткани под действием сернистого газа обесцвечиваются, а металлические предметы, вроде серебряных ложек, темнеют. То же самое происходит с зеркалами. Поэтому все эти вещи приходилось убирать из комнаты и где-то располагать на хранение.

"Окуривание" представляло собой сжигание в комнате "серничков" (полосок бумаги, покрытых тонким слоем расплавленной серы) или просто серы в кусках. "Сернички", увязанные в пачки, равномерно развешивали на растянутую в комнате проволоку, а затем поджигали. В качестве противопожарной меры пол под ними следовало застелить железными листами или засыпать слоем песка. При использовании кусков серы их размещали на сковородках или в чугунках и поджигали с помощью спирта.

После суточной обработки в комнате гибли все клопы. В завершение, чтобы люди не отравились продуктами горения серы, кроме проветривания

приходись проводить еще одну операцию. В помещении распыляли нашатырный спирт, который связывал свободный сернистый газ.

Очевидно, что применение серы давало прекрасный результат, но, судя по опубликованным в журнале "Жилище и строительство" рекомендациям, описанный способ вряд ли был доступен всем москвичам. Взять хотя бы главное условие: помещение должно находиться под действием сернистого газа как минимум сутки. Или пожелание - для стопроцентной гарантии проводить дезинсекцию сразу во всей квартире. Интересно, кто и где мог при московской перенаселенности дать приют многочисленным обитателям огромной "коммуналки"? Хотя бы той, что была описана в очерке Николая Погодина "Коммунальная квартира":

"Коридор квартиры N 37 на 5-м этаже узок, как щель. В первобытном состоянии коридор был широким и прохладным. Теперь сундуками, комодами, гардеробами, ящиками стены заставлены до потолка. Остался узкий черный тоннель, ведущий от парадного до уборной. Ходить надобно умело и робко. Пойдешь смело - и висок твой ударится об острый угол какой-то мебели или, как часто бывает с новыми людьми, - в лицо шлепнется чья-то белая одежда, которую сушат в коридоре одинокие жительницы-франтихи.

К числу оных относятся Маргарита Карловна, свободный художник-пианистка, девица лет 30, а также маленькая и злая девушка, школьный работник - Шура, лет 27. Маргарита Карловна любит животных, и у нее живут два белых ожиревших кота в обществе молодого фокса дамской особи. Шура же ненавидит двух белых котов и резвую собаку… Впрочем, котов ненавидят все в квартире: и Анастас Трофимович, советский работник, со своею женой Марией Тихоновной, и инженер-электрик, и нэпманы Мисерские с дочерью Лю-кой, и уборщица Дуня. Почему такая ненависть? Коты - обычные и на вид приятные. А вот поэт Вадим Моторов котов любит, но зато не уважает собаку и бьет ее ногой.

Жителей в шести комнатах, выходящих дверьми в коридор - 15 человек, вместе с поэтом, который живет в углу коридора за ковром, рядом с парадной". А вот какие нравы царили в этой квартире:

"Круглые сутки коридор освещает 25-свечевая лампочка. Но светло лишь у телефона, где висит эта лампочка. Чуть дальше - тьма и бездна, угрожающая углами шкафов, гвоздями ящиков, мокрыми принадлежностями Маргариты Карловны и Шуры. Сейчас, под вечер, квартиранты наверно пообедали. В коридоре дети играют в жмурки. Поэт за ковром громко чавкает и насвистывает мелодию.

Обрываясь три раза, звякает хрипучий звонок, и стремительно из своих дверей выскакивает школьная работница Шура, пританцовывает, оправляет блузку, торопясь срывает цепочку, распахивает дверь и вдруг издает хриплый звук, похожий на стон.

На пороге стоит девушка.

- Вам кого?- злобно вскрикивает Шура. - Вам к этой… пианистке? Будьте добры, звонить всегда пять раз.

От уборной на эти возгласы уже движется Маргарита Карловна.

- Какая несдержанность, какая несдержанность! - громко шепчет она. - О, боже!

- Я не знаю, - выкрикивает маленькая Шура, - когда это прекратится. На парадном, кажется, ясно написано.

- А я удивляюсь Вашей грубости.

- А я удивляюсь… Вашему… нахальству, вот что!

- Проходите, милая, ничего, - берет за рукав оторопевшую свою посетительницу Маргарита Карловна. - У нас, знаете, странные люди.

Шура, наверное, бледнеет: ее назвали "странной". Как это понять? Она бросается в свою комнату и там кричит у дверей:

- Тоже… свободные художники! Старая кукла… Зубы в стакане мочит… Идиотка.

Медленно, мимо этих вдохновенных тирад, проходит Маргарита Карловна, высоко поднимая свой пучок белых волос. Но навстречу ей хрипит звонок. Раз… два… Она считает. Пять раз. Это шли к Маргарите Карловне.

- Вам кого? - звучит строгий вопрос Маргариты Карловны перед военным человеком, которому открыла она.

- Александра Петровна дома?

- Я не знаю, дома ли Ваша Александра Петровна, - медленно и громко отвечает Маргарита Карловна.

- Дома, дома, - кричит из своих дверей Шура.

- Пожалуйста, научите, Александра Петровна, звонить правильно Ваших гостей. На парадном, кажется, ясно написано!

- Гражданка, извиняюсь, - смущается гость. - На лестнице у Вас темно. Поэт Вадим Моторов стонет из-за ковра:

- О, люди!

И с треском, как будто что-то случилось ужасное, распахивается дверь советского работника Анастаса Трофимовича, и оттуда с воплем, поднятый за хвост, летит белый, жирный кот.

- Коты! - кричит хрипло и жутко Анастас Трофимович. - Проклятые коты! Маргарита Карловна взмахивает руками.

- Что Вы делаете?!

И вот в дверях весь Анастас Трофимович, всклокоченный, потный, кажется, только в белье, с расстегнутым воротом.

- Что я делаю, сударыня? - роковым басом и запыхавшись вопрошает он. - Что я делаю? - Кота Вашего за хвост вышвырнул, вот что я делаю.

Скрипят двери. Высовываются головы.

- Вы, Маргарита Карловна, квартиру в зоологический сад превратили. Ваш кот, изволите видеть, мне в фикус напакостил… в тропическое растение… Раз имеете животное, так приучайте.

- Ну, как Вы можете так кидаться живым существом? Это дико.

- Благодарите бога, что зима, а то бы я его в окно.

Шум этот, при беспристрастном наблюдении похожий на смешной переполох на птичьем дворе, длится минут пять. Скрипит крайняя дверь. Выныривает черная эспаньолка и пенсне инженера-электрика.

- Граждане, дайте работать! Прошу!

Глухой, тяжелый голос инженера заставляет очнуться. Маргарита Карловна с котом на руках уходит к себе. Двери закрываются. Поэт прячется за ковер. Тишина… Поэт зажег свечу. Он будет сейчас проникновенным речитативом повторять строфы, льющиеся из-под его пера, а в ответ ему из другого конца коридора поплывет унылое и противное: а-а-а… а-а-а… а-а-а… Это молодая певица упражняется у Маргариты Карловны. Ничего. Пусть акает. Поэт привык. Млеет чуть кисловатым запахом белье. Вгрызаются мыши в старую мебель. Позвонил телефон. И все уверены, что это не им. И никто не выходит. Телефон трещит вторично и длиннее. Опять все наперед знают, что это не их зовут. В третий раз - минуты полторы заливается аппарат. Выбегает инженер, хватает трубку и глухо мычит:

- Говорите.

Как-то остервенело и угрожающе он кричит по коридору:

- Люку зовут.

Выпрыгивает в коридор нэпманова дочка Люка. Она склоняет набок хорошенькую свою головку болонки и начинает нежно щебетать. Поэт гудит из-за ковра:

Вуалевые дали…

Люка мило шепелявит в телефон, отвечая кому-то:

- А мне это прискучило. Уборщица Дуня тянет из кухни ванну.

- Чёрт знает! - грубо и басовито ругается Люка и опять нежно, как шелест лепестка:

- Я бы Вас хотела видеть.

И так вот ласково и игриво Люка говорит десять-пятнадцать-двадцать минут… Инженер проходит в уборную и возвращается оттуда, глядя на свои часы. Потом прогуливается между шкафами. Потом становится рядом с девушкой и мрачно глядит ей в рот. Потом, одетый и причесанный, выходит в коридор Анастас Трофимович.

- Вы, что ли, тут в очереди? - спрашивает он у инженера. - Долгая, видать, музыка.

Люка закусывает губу, поворачивается к мужчинам спиной. Инженер смотрит опять на часы. Анастас Трофимович трясется.

- Барышня, - дрожа голосом говорит он. - Не довольно ли?

- Пожалуйста, не мешайте.

- А я говорю - довольно.

- А я говорю - отстаньте.

- А я говорю…

- Анастас Трофимович, Вы грубы, - бросает в трубку Люка.

Но довольный победой, улыбаясь, грубый Анастас Трофимович нажимает рычажок, отчего электрик передергивается и сверкает пенсне.

- Позвольте… я жду полчаса. Мне очень срочно.

- Берите, раз срочно, раз уже плачете.

- Я не плачу, но…

- Да уж говорите скорей.

Люка в дверях злобно глядят на них.

- Если б папа не заплатил за телефон за вас, так до сих пор бы аппарат не работал.

Рядом из двери высовывается половина туловища жены Анастаса Трофимовича - Марии Тихоновны.

- Пожалуйста, не тыкайте в нос Вашим папой. Вашему папе отдано. Вы б лучше двугривенный сдачи прислали.

- Маша, удались, - отстраняет ее рукой муж, но Маша спешит еще многое высказать. - Закрой граммофон, говорю, Маша. А Вам, барышня, совестно, в балете учитесь.

Новыми сценами, наверно, уже не удивит нас коридор переуплотненной московской квартиры. Десятый час. К Люке пришли гости. Они под французский маленький граммофон долго будут танцевать фокстрот. У Маргариты Карловны сошлись ученики московских музыкальных школ, оттуда несутся арии и дуэты.

Оставим все это до утра, когда на кухне зашипит сразу полдюжины примусов, повиснет зеленый тошный чад, женщины будут уязвлять Маргариту Карловну за котов, Маргарита Карловна будет колоть жену Анастаса Трофимовича, жена Анастаса Трофимовича обрушится едкими и грубыми словами по адресу всех, Шура передвинет примус Маргариты Карловны, и поэт будет жарить яичницу, блаженно глядя на чужие крыши, шептать:

Вуалевые дали,

Полуденная бездонность…

И крикнет ему веселая уборщица Дуня:

- Горит!

Он очнется, вращая глазами.

- Что горит?

- Штанина горит. А ты - "дали".

Дуня весела. Ее муж, рабочий с какого-то завода, получает в новом доме "светлую квартирку".

Порадуемся за Дуню и ее мужа, и попутно отметим, что новоселья времен нэпа - тема отдельного рассказа.