Наша восемнадцатая осень

4

Тьма, тьма, черная сплошная тьма.

Над головой слабый, паутинный свет звезд, а здесь, внизу, все залито густой, жирной тьмой. По сторонам кусты, Их не видно, но когда колонна сбивается с середины дороги, упругие колючие ветви начинают хлестать по головам и плечам, И тогда кто-то чертыхается, кто-то кого-то толкает в спину, лязгает металл и рокочут негодующие голоса.

Дорога то сбегает в лощины, где застоявшийся влажный воздух пахнет погребом, то взбирается на какие-то высоты, где вольно гуляет ветер, приятно освежая потное тело и пересохшие губы.

Времени нет. Время остановилось во тьме. И кажется, никогда не кончится этот наш первый в жизни марш-бросок. Но это только кажется, когда отдаешься однообразному ритму шагов, настолько однообразному, что даже мысли застывают в мозгу. А потом снова встряхиваешься и вспоминаешь: Аушигер.

Где-то там, впереди, дорога должна упереться в селение под названием Аушигер. В Аушигере у нас должен быть получасовой привал. Там можно будет лечь на землю и вытянуть гудящие ноги. Можно будет переобуться, потому что ноги гудят не столько от усталости, сколько от боли. А боль эта от неправильно завернутых портянок. На всевобуче нас учили собирать и разбирать затвор трехлинейки, учили, как ликвидировать утыкание патрона в приемнике пулемета, как переползать открытую местность, как приветствовать старшего по званию. А вот как правильно оборачивать вокруг ноги портянку, нас не учили, У меня она на правой ноге съехала куда-то к самому носку, жгутом охватила пальцы и жмет, жмет так, будто затягивается мертвой петлей, Хочется остановиться, сдернуть с ноги этот проклятый сапог и идти босиком.

Но остановиться нельзя. Нельзя нарушить заданный ритм движения.

Время от времени вдоль колонны пробегает сержант, вспыхивает его фонарик с синим фильтром, и я слышу его голос, то справа, то слева:

— А ну подтянись! Подтянись, хлопцы! Веселее!..

Подтягиваемся, Немного ускоряем шаг. Стараемся веселее, А потом время исчезает снова, и боль в ноге тоже исчезает, и ничего не остается вокруг, кроме чернильной темноты, шороха шагов, тихого лязга карабинов и бесконечной дороги, А потом и это все исчезает.

Аушигер.

Сейчас только одна мысль в голове: Аушигер, Маленькое селение, в котором будет получасовой привал.

…Опять дорога, в который уж раз, катится вниз, в прохладную сырость, и вдруг из этой сырости вырастает ровный, рокочущий шум, будто там, впереди, сосновая роща и ветер свободно идет по вершинам.

И сразу что-то разлаживается в колонне, что-то сбивается, Я с размаху наталкиваюсь на идущего впереди и останавливаюсь. Те, что идут сзади, наталкиваются на меня и тоже останавливаются.

— Куда прешь! Слепой, что ли?

— Сам ты слепой! У, черт, прямо на ногу…

— А ну отпрыгни! Отпрыгни, слышишь, а то нарвешься!..

— Смотри сам не нарвался бы!

— Эй, чего стали? — кричит кто-то в темноте.

— Передайте — чего стоим!

— Пришли, что ли?

— Куда там пришли! Река!

— Какая река?

— А кто ее знает!

— Река, братцы. Просто река. Разве важно, как называется?

Действительно, разве важно?

Стоим.

Кое-где вспыхивают спички, засвечиваются красные угольки папирос, вырывая из мрака растушеванные тенями лица.

Мать честная, вот это удача! Как раз вовремя. Я отхожу к обочине дороги, нащупываю какой-то камень, сажусь и стягиваю с ноги сапог. Портянка больно отдирается от пальцев. Батюшки, не пальцы, а какое-то горячее месиво! К нему не притронуться. Как же я снова намотаю портянку? Один аллах знает… Но сейчас я блаженствую. Ногу овевает божественная прохлада. Ладно, что будет потом — не имеет значения. Главное, сейчас я — в раю. Хорошо бы еще сбросить с плеч перевязь с патронами, стянуть карабин и противогаз. На кой дьявол нам всучили эти несчастные противогазы? Никакой ведь газовой войны не будет. Не может быть. Чепуха все это. Немцы никогда не решатся применить боевые отравляющие вещества. Это преступление против человечества. Существует какая-то Женевская, что ли, конвенция. Они ее тоже подписывали после первой мировой войны и вряд ли осмелятся нарушить.

А что, если этот самый противогаз… того… А в сумку уложить кое-какие вещи из рюкзака?

Нет. Даже думать об этом не надо. В списке у Цыбенко против моей фамилии стоит номер противогаза. Еще неизвестно, что будет, если я его…

— Ларька!

— Что?

Это Витя Денисов, Голубчик. Он находит меня, садится рядом на землю.

— Ну, как дела, старый пехотинец? Тянем лямку?

У него тоже до волдырей сбита нога, но волдыри еще не лопнули.

— Зато сейчас я как бог. До самого Лескена могу топать. Понимаешь, мне мать носки в вещмешок сунула…

Ах ты дьявол! Мне-то ведь тоже сунула!

Я сбрасываю с плеч перевязь с, патронами, снимаю карабин, стягиваю лямки рюкзака — и тут раздается:

— На мост, хлопцы! На мост! Быстро!

Синее пятно света бежит к тому месту, где мы сидим.

Вот так…

Перебираемся через реку без названия. Мост подвесной, шириной в метр, Цыбенко пускает на него только по три человека. Вместо перил — тросы. Дощатый настил ходит под ногами, как палуба корабля. Он тоже лежит на тросах. Глубоко внизу водопадный шум реки. Холодом пропасти несет оттуда. Бр-р-р!.. Только бы не оступиться…

— Быстрее! Быстрее, черт вас возьми!..

И снова шуршит под ногами кремнистое полотно дороги, Замедляет свой ход время. Парализуются чувства. Вечность опускается на Землю в ледяном паутинном свете звезд. Где же в ночи затерялся несчастный Аушигер?..

Витя Денисов идет рядом со мной. Мы молчим. Сейчас не до разговоров. Да и вообще наш комсорг молчалив, а если и разговаривает, то не тратит лишних слов. Он любит уединение, хорошую музыку и порядок во всем, Среди ребят нашего класса он выглядел джентльменом — всегда в безукоризненно отглаженном костюме, в белоснежной рубашке, в хорошо начищенных ботинках. К нему никогда не приставала никакая грязь. Черный кожаный портфель с двумя сияющими замками, с которым он начал приходить в школу с седьмого класса и в девятом оставался таким же свежим и блестящим, как будто его только что купили.

Когда я впервые пришел к Виктору в гости, то был поражен видом комнаты, в которой он жил, Небольшая комната — четыре шага в длину, три в ширину, но какая аккуратная, какая уютная! Просто не верилось, что здесь хозяйничает мальчишка. Кровать вместо одеяла накрыта светло-серым клетчатым пледом. Над ней две полки с книгами, Крохотный письменный столик со стопкой учебников и чернильным прибором. Бронзовые крышки чернильниц начищены до золотого блеска, В хрустальном стаканчике — остро отточенные карандаши. На стене гравированный портрет Чайковского.

— А это что? — спросил я, взяв в руки обломок красивого камня, лежавший на самом видном месте.

— Уральский лазурит. Брат привез из командировки.

— Зачем он тебе?

— Так… Приятно на него смотреть. Видишь, какая глубина, какие тонкие цветовые переходы? А вот здесь он прямо как шелк…

Я подбросил камень на ладони и положил его на место. Но видимо, положил не так, как нужно, потому что Виктор повернул его к свету другой стороной и даже слегка наклонил голову, проверяя впечатление.

Однажды он пригласил меня в Долинское — курортный район нашего города. Тысячу раз я ходил в Долинское до этого, но прогулка с Витей была особенной.

Мы шли по запущенной части нашего огромного парка, по тропинкам, вытоптанным в сочной траве между кустами боярышника и деревьями алычи. Солнце, пробиваясь сквозь листву, горячими пятнами скользило по нашим лицам. В траве заливались кузнечики. Через тропу стремительной зеленой змейкой юркнула ящерица, А потом вдруг я увидел пригревшуюся на солнце гадюку. Она не обратила на меня никакого внимания, лежала, свернувшись в двойное кольцо, опустив головку на изгиб своего тела, Я подобрал в траве увесистый камень и, сделав Вите знак, чтобы он не двигался, начал осторожно подбираться к змее. Но Витя неожиданно схватил меня за руку:

— Брось, слышишь? Не надо. Прошу тебя.

Я выпустил камень из рук, Виктор пошел прямо на змею. Она подняла наконец голову, лениво расправилась и нехотя скользнула в травяную чащу.

— Эх ты! Надо было убить. Она же кого-нибудь укусит!

— Никого она не укусит, — сказал Витя.

— Почему?

Он улыбнулся и пожал плечами. Потом вдруг спросил;

— Тебе хорошо сегодня?

— Конечно хорошо!

— Ну вот. Пусть и ему тоже будет хорошо.

— Кому ему?

— Да этому самому ужу.

— Что? Ты думаешь, это уж?

— Не думаю, а знаю, — сказал Витя. — Ты видел, какая у него голова?

— Самая обыкновенная. Плоская, змеиная…

— Я не о форме, Я говорю о цвете.

— Ну… серая. Какой же ей еще быть?

— А у гадюки, как ты знаешь, голова темная, почти черная. И ромбика на голове у нее не видно. Верно?

— Верно, — сказал я и соврал, потому что никогда не задумывался, чем уж отличается от гадюки. Для меня все, что ползало и имело форму змеи, было гадюкой.

— Мне жалко ужей, — сказал Витя. — Вот ты идешь по лесу, здоровый, сильный, В руках у тебя палка, на ботинках крепкие каблуки… А у него ни палки, ни каблуков. Только он сам. Только то, что дала ему природа. А дала она ему не так много…

— На вид они очень противные, — сказал я.

— Значит, по-твоему, выходит, если не похож на тебя — глуши, бей, дави, да? Этак рассуждая, можно всю природу под каблучок… Она защититься не может. И на тебя не похожа… Вот хотя бы дерево, Подошел к нему, срезал ветку. А кто знает, может, ты ему руку отрезал? Ведь оно убежать от тебя не может…

— Дерево? — удивился я, — Да ведь оно ничего не чувствует!

— Откуда ты знаешь? Откуда мы знаем, что чувствует дерево, а чего не чувствует? Оно рассказывало, да?

Чудак! Он подумал немного и продолжал:

— А особенно я не люблю охотников, Я даже не представляю себе, какой жестокий человек назвал охоту спортом. Какой там к черту спорт! Это же самое обыкновенное примитивное убийство! Причем дичь и человек находятся в абсолютно неравных условиях. У охотника в руках техника, да еще какая! Самая совершенная. Техника, над которой работали столетиями, чтобы получше да пометче, А у птицы или там у косули что? Ноги да крылья… И знаешь, мне кажется, что человек, с легким сердцем поднимающий ружье на птицу, с такой же легкостью может выстрелить в другого человека. Если бы только не было закона и он его не боялся…

— Витька, — сказал я, ошеломленный таким рассуждением, — А как же тогда война? Люди-то ведь всю историю убивали друг друга, и ничего… Совесть у них не плакала.

— Война… — Витя задумался, — Знаешь, мне кажется, что война — это какое-то ненормальное состояние человечества. Вроде эпидемии. Туман какой-то… Ну вот ты мне скажи, как совершенно нормальный человек может убить другого, такого же нормального человека? Так, совершенно просто прицелиться и убить? Я этого не представляю…

— Я тоже не представляю, Витька. Но вот если на тебя нападут и ударят… Что ты станешь делать? Стоять и ждать, когда ударят еще, или…

— Ну, я не толстовец, — возразил Витя, — Я тоже ударю, да постараюсь так, чтобы тот, кто напал, почувствовал мой удар… Чтобы ему больнее было, чем мне!

— Вот видишь! И опять все вернется к старому. И опять начнется война.

— Зато я, я первый никогда никого не ударю! Пойми! Знаешь, как хорошо говорят кабардинцы; «Я мимо дурака пройду, а умный мимо меня пройдет». Чудесно сказано, а?

Это было в седьмом классе. В то время никто из наших ребят еще не задумывался над вопросами, которые волновали Виктора. Его считали чудаком, зазнайкой, Я тоже сначала относился к нему так же. Но после той прогулки в Долинское мы подружились, И с каждым годом дружба наша становилась все теплее. Рядом с Виктором я чувствовал себя умнее, выше, становился как бы более взрослым, и мне это нравилось.

И сейчас мне было приятно, что Голубчик нашел меня в этой кромешной тьме и мы шагаем с ним рядом, бок о бок.

…А плечи прямо выламываются из спины. Рюкзак, карабин, патроны, подсумок с гранатами… да еще этот самый… Прикидываю. Получается килограммов тридцать с хвостиком. Два пуда. Я представляю себе чугунную двухпудовую гирю из школьного спортзала. Гиря на веревках подвешена за спину. И тридцать пять километров пешком по горной дороге… Интересно, каково тем, что несут пулеметы? Правда, один пулемет у них приходится на двоих, но все же…

Завожу руку вбок. Честное слово, не хочу этого делать. Рука сама собой тянется влево, Я не могу с ней справиться. Она действует независимо от меня. Видит бог, я сопротивляюсь изо всех сил, но ничего не получается… Пальцы нащупывают пуговку и расстегивают сумку противогаза. Будто живая, выпячивается наверх гофрированная трубка. Маска и коробка легко выбираются из теплых фланелевых гнезд. Все вместе килограмма два, не меньше…

Все-таки существует на свете так называемая Женевская конвенция или как там ее…

…Красота-то какая! Даже шаг прибавился, и сразу вроде сил стало больше. И кажется, никто ничего не заметил. Даже Виктор.

Сколько же мы идем? Судя по всему, перевалило за полночь, От города до Аушигера то ли семнадцать, то ли двадцать километров, Три, самое большее — четыре часа ходьбы таким вот шагом. Когда мы переходили городской мост, было без пятнадцати восемь…

Еще сегодня утром мы были мальчишками. Самыми обыкновенными мальчишками небольшого курортного города, А сейчас мы — солдаты. Забавно!.. Это Левка-то Перелыгин, наш художник, любимец девчонок, обходительный, изящный Левка, похожий на поэта, — солдат? Или Гена Яньковский, Маленький Генка, которому так и не подобрали на вещевом складе сапоги тридцать пятого размера. Таких сапог просто не оказалось на складе. Размеры начинались с тридцать девятого, и по этому случаю ему выдали еще одни дополнительные портянки. Просто удивительно, что нашлась форма по его росту. Милый Генка, безобидный, доверчивый, страстно влюбленный в шахматы. Его можно было купить на любой чепухе, сказать, например, что срочно вызывает завуч, и он без раздумья бросался в учительскую и выходил оттуда, забавно моргая глазами, и не понимал, почему все вокруг покатываются от смеха… В классе он сидел на «Камчатке» и на уроках истории и литературы решал шахматные задачи и составлял этюды. Зато на математике он царил в классе, и не было задачи, которую Генка не мог бы решить. Контрольные он всегда заканчивал первым, а потом до самого звонка писал на листках решения и рассылал тем, которые «плыли». На перемене он долго и толково объяснял весь ход логических рассуждений при решении задачи. Он хотел, чтобы мы не только сдували, но и понимали, что сдуваем. Может быть, благодаря ему я в конце концов полюбил математику, увидел, что некоторые доказательства и решения могут быть так же красивы, как стихи. Иногда он играл с нами в шахматы на трех досках сразу. Сидел, отвернувшись лицом к стене, мы называли ему ходы, он быстро давал ответные и никогда не проигрывал. Даже жульнических ходов нам никогда не удавалось сделать — он сразу же уличал нас. Память у него была феноменальная. Казалось, и учится он играючи. Вот только роста соразмерно с памятью природа ему не отпустила, но он от этого не страдал нисколько. Он просто не замечал этого до вчерашней выдачи обмундирования. До слов Цыбенко: «Хай тоби гриц, и в кого ж ты такой халявый вродився?» После этого Генка страшно покраснел, как-то постыдно сжался, и у него задрожали губы. Я испугался, Мне показалось, что он сейчас заплачет. Но получилось совсем другое, Генка выпрямился, проглотил набухший в горле комок и сказал грубым голосом; «Рад, что не в вас, товарищ сержант». Цыбенко вытаращил глаза, хлопнул себя ладонью по колену и расхохотался: «Вы тильки побачьте, як вин балакать умие! От це солдат! Ну, не серчай, хлопче, то у меня така присказка, розумиешь?» И вот солдат Генка идет сейчас где-то впереди нас в колонне, растянувшейся в стометровую цепочку, и, наверное, у него так же натерты ноги портянками и так же невыносимо давят на плечи карабин и перевязь с патронами.

Зато Вася Строганов как будто от рождения был создан для военной формы. У Васи широкие плечи и руки с массивными пальцами, как у землекопа. На всевобуче он укладывал гранату за пятидесятиметровую отметку, в то время как мы едва дотягивали до нормативных тридцати семи, А стрелял он как бог. Ни одна пуля не выходила из девятки, а попадая в десятку, он как-то жалобно, словно извиняясь, смотрел на всех: ничего, мол, не могу поделать, ребята. Не виноват. Уж так получилось… И честное слово, он не играл при этом. Просто ему в самом деле было неловко за свое умение, он не привык к такому положению вещей. И мы любили эту его скромность, даже зависти к нему у нас не рождалось, таким он был простым и добрым.

В противоположность ему Витя Монастырский всегда лез из кожи вон, чтобы быть впереди всех, и всегда ему не везло. Ему не везло систематически, я бы сказал — фатально. Я не верю в предопределение судеб, но Витя являл собою пример человека, родившегося явно под несчастливой звездой. Дважды это невезение чуть не кончилось для него трагически.

В самом конце нашего парка было искусственное озеро, которое почему-то называлось треком. Может быть, действительно на его месте когда-то существовал велодром и в давние времена устраивались на нем бешеные гонки по асфальтированным дорожкам, но в наше время ничего, кроме названия, от этого не осталось. Зато озеро с небольшой каменной дамбой, отгораживающей его от речки, было самым приятным уголком в городе, Здесь можно было отлично провести душный летний день с удочкой, а если не хотелось ловить плотвичек, величиной с указательный палец, то можно было просто загорать и купаться, Больше всего мы занимались последним. Сезон у нас начинался в мае, и тогда день распределялся так: школа, домашние задания, трек, школа, домашние задания, трек. А по воскресным дням только трек. Роскошный, прохладный, обросший старыми ивами, обдутый горным ветром, шумящий маленьким водопадом с плотинки трек.

Мы купались истово, не вылезая из воды по нескольку часов, купались до тех пор, пока губы не становились фиолетовыми, и пока в груди что-то не начинало судорожно стягиваться. Тогда мы бросались на горячую гальку на берегу и поджаривались на солнце до тех пор, пока в глазах не начинали плыть золотые круги, и все вокруг не становилось похожим на выцветшую фотографию, А потом снова в воду и снова на солнце, и так до самых сумерек. В ушах глухо шумело и ноги подрагивали, когда мы расходились по домам.

Нырять в озеро можно было прямо с дамбы — около нее находилось самое глубокое место. Но мы предпочитали берег, где росли плакучие ивы, купавшие свои ветви в мутной воде. Надо сказать, что вода в треке никогда не была прозрачной; мелкая наша речушка несла в него ил и песок с гор. Время от времени воду из трека спускали через шлюз в дамбе и углубляли дно. Одна из старых покосившихся ив служила нам вышкой. На ее стволе были очень удобные развилки, с которых мы прыгали. Самая высокая развилка находилась метрах в пяти над водой. Один только Вася Строганов решался прыгать с этой развилки.

В тот день мы поспорили, кто прыгнет дальше от берега. Прыгать можно было откуда угодно — или с травяного откоса, или с ивы. Конечно, все мы прыгали с дерева, И конечно, как всегда, рекорд побил Вася, Он взобрался на свою излюбленную развилку, оттолкнулся ногами от сильно спружинившей ветви и, описав длинную дугу, почти без брызг винтом вошел в воду. Широкий круг с кипящим горбом посредине разошелся от места его погружения, а за кругом появилась дорожка из пузырьков, показывая путь Васи под водой.

И вот он уже отфыркивается и плывет к берегу.

— Метров шесть будет, — сказал Миша Усков. — Высший класс.

— Ты думаешь? — презрительно сощурился Витя Монастырский.

— А ты сможешь так?

— Прыгну на десять! — занесся Монастырь. — Посмотрим!

— Тогда смотри лучше! И Витя полез на иву.

Не на то место, откуда совершил свой коронный прыжок Вася, а еще выше, туда, где была четвертая, самая тонкая развилка, на которую мы раньше не обращали внимания, Он укрепился на ней, выпрямился, уцепившись руками за вихлявистые, непрочные ветви, и начал раскачиваться. Сделав три или четыре широких размаха, он оттолкнулся от развилки с такой силой, что все дерево вздрогнуло до корней, оттолкнулся и полетел.

Он летел, вытянув вперед руки, плотно сомкнув ноги, похожий на пущенное из катапульты копье. Отсюда, снизу, я сразу увидел, что рекорд Васи скончался, просуществовав всего несколько минут. Но вместо радости почему-то возникло неприятное чувство непоправимости происходящего. Ведь до этого Виктор никогда не прыгал даже с третьей развилки, Здесь дело было даже не в трусости — мы ничего не боялись, — а в отсутствии тренировки. В конце концов мы добрались бы и до этой высоты, но сейчас…

Витя врезался в воду метрах в девяти от нас, взметнув огромный фонтан брызг, и когда улеглись волны, мы начали гадать, где он вынырнет.

— К середине тянет. На дальность, — сказал Вова Никонов.

Действительно, было похоже на то, что Виктор решил побить заодно и рекорд дальности заплыва под водой.

— Молодец! — сказал Вася с искренним восхищением. — Я бы оттуда не прыгнул.

Прошло больше минуты, а Витя все не показывался.

— Ребята, а может быть, он того… с концами? — предположил Миша Усков.

Мы захохотали в ответ, Мы знали, что Виктор плавает не хуже самого Васи.

Прошло еще около минуты, и мы заволновались по-настоящему. Ни один человек не мог продержаться под водой столько времени.

— Надо посмотреть, — сказал Вася и, разбежавшись по откосу, бросился в озеро. Следом за ним прыгнули в воду мы.

Мы плавали кругами у того места, где погрузился Виктор, один за другим, ныряли в глубину, но вода была такая мутная, что в ней не разглядеть было даже вытянутой руки.

— Вот негодяй, — отплевываясь, сказал Вова Никонов. — А может быть, он уже… на том берегу… Сидит в кустах, смотрит на нас… и хохочет.

Мы повернули к берегу, и тут Миша Усков натолкнулся на что-то и закричал:

— Вот он, ребята!

…Виктор выписался из больницы через месяц, перед самым концом каникул. Два красных шрама косым крестом лежали на его лбу. Оказывается, он врезался головой в камни на дне, в булыжники, о существовании которых мы даже не подозревали, и сразу же потерял сознание. Если бы не Миша Усков, через несколько секунд все было бы кончено…

Второй случай произошел на всевобуче, на полигоне, где мы осваивали штыковой бой, перебежки и переползания.

Военрук только что объяснил нам устройство гранаты РГД-33. Теперь мы должны были посмотреть, как действует настоящая боевая граната.

— В ближнем бою РГД применяется без осколочной рубашки, — сказал военрук и снял с корпуса гранаты цилиндрический чехол, насеченный мелкими ромбами. — А теперь внимание! Поворотом рукоятки влево я ставлю гранату на боевой взвод. Вот в этом окошечке появляется красный сигнал. Граната готова к бою. Вы можете спустить ударник, разбивающий капсюль, или быстро оттянув и опустив назад рукоятку, или сильно тряхнув гранату во время замаха. Хорошо натренированная рука чувствует щелчок ударника по капсюлю. В этот момент нужно бросать, потому что через четыре с половиной секунды — взрыв. Отойдите назад. Смотрите.

Военрук отбросил оборонительный чехол в сторону, свернул рукоятку влево и, подняв РГД на уровень лица, показал нам красную метку, появившуюся в окошечке рукоятки. Потом, сделав быстрый шаг вперед, он широко замахнулся и швырнул гранату в учебный окопчик, защищенный невысоким бруствером.

Взрыв показался нам каким-то неестественным, бутафорским. В окопчике глухо треснуло, над бруствером поднялся невысокий султан из песка и рыжеватого дыма, и все мгновенно рассеялось.

В кино это выглядело куда эффектнее. Там гранаты взрывались, как артиллерийские снаряды, поднимая чудовищные столбы земли и пыли, и грохот был, как горный обвал. А здесь настоящая боевая — и один только пшик…

— Это все? — спросил Лева Перелыгин, саркастически улыбаясь. — Несолидно как-то…

— А ты чего ждал? — обернулся к нему военрук. — Без оборонительного чехла она может поразить живую силу противника на расстоянии десяти-пятнадцати метров. Ну а с оборонительным действует метров на сто. То есть осколки на этом расстоянии сохраняют убойную силу, Он вынул из подсумка еще одну гранату и капсюль-детонатор, похожий на длинный медный наконечник для карандаша, и посмотрел на нас.

— Кто смелый? Кто хочет попробовать?

На мгновенье мы растерялись. Мы просто не поверили в такую возможность, Нам показалось, что военрук шутит, Ведь даже винтовки, с которыми мы занимались, были с высверленными патронниками и со срезанными бойками. Только на стрельбы нам давали нормальное оружие, А тут предлагают бросить настоящую боевую гранату!

И пока ты сообразили, что это не шутка, к гранате протянулась рука.

— Давайте! — сказал Витя Монастырский.

Точно по инструкции он вставил капсюль в гнездо корпуса, свернул рукоятку влево, потом дернул ее на себя и взглянул на военрука, точно ища у него одобрения.

— Рубашку! Рубашку забыл! — крикнул кто-то.

— Руб… — начал было военрук и замер, завороженно глядя на гранату, которую спокойно держал в руке Витя, Потом вдруг бросился вперед, схватил Монастыря за плечи и попытался притянуть его к себе. Ничего не понимающий Монастырь отшатнулся от военрука, и в глазах у него вспыхнуло недоумение.

— Бросай! Бросай, тебе говорят!.. Взрыв!! — вскрикнул военрук, отскакивая в сторону, и тут до Вити наконец дошло. Он сделал короткий судорожный замах и бросил РГД в сторону окопчика.

Граната, кувыркаясь, взлетела вверх, как бы повисла над бруствером, и вдруг исчезла в ярко вспыхнувшем дымовом облаке. Что-то раскаленное, будто капли расплавленного свинца, обрызгало мне ноги, обожгло левую руку, рядом со мной кто-то охнул и опустился на землю.

И наступила тишина.

В сером, колеблющемся тумане плывут передо мной испуганные лица ребят, военрук с перекошенным ртом, как бы остановившимся в крике, Витя Монастырский, отставивший ногу, будто позирующий фотографу, изрытый индивидуальными ячейками полигон.

Затем все приходит в движение.

Ребята окружают военрука и Витю, разноголосо галдят.

— Что же ты ее сразу… с боевого взвода? — растерянно говорит военрук. — Еще секунда и… человек десять… и сам тоже… Деточка.

Резко обернувшись, он прыгающими, виноватыми глазами оглядывает ребят.

— Задело кого-нибудь?

Задетых оказалось шесть человек.

В поликлинике из моих ног и руки хирург вытащил четыре осколка, У самого Виктора оказалось одиннадцать ран. Сильнее всех пострадал Миша Усков. Ему пробило бедро левой ноги и глубоко вспороло на груди кожу.

На следующий день военного дела у нас не было. Не было его и на третий, и на четвертый день. Только через неделю в школу назначили нового военрука. Знакомясь с нами, он с любопытством разглядывал каждого. Потом, захлопнув классный журнал, сказал:

— Просто не верится. Один случай из тысячи… Она ведь была с оборонительным чехлом.

И опять меня охватывает дрожь, как тогда на выходе из военного городка, когда мы ступали по маленьким воронкам, выбитым пулями «хейнкелей» в сухой земле. Ведь я очень ясно видел, как одна раскаленная струя прочертила песчаную дорожку у самого крыльца штабного домика. Совсем рядом с Цыбенко. В каком-нибудь метре от него, А сержант как будто этого и не заметил…

Где-то впереди слышен заливистый собачий лай. Или мне это почудилось? Я напрягаю слух. Нет, я не ошибся. В темноте лают собаки. Теперь уже не одна, а несколько. Я чувствую горький запах кизячного дыма и горелого овечьего сала. Что это? Одинокий пастушеский кош или…

Как вдруг невыносимо тяжелы стали карабин и перевязь с патронами! Я пошатываюсь. И нога, о которой я забыл, вдруг снова напоминает о себе жгучей болью. Скорей бы остановиться, присесть, сдернуть с нее пудовый сапог… И немножечко подремать, привалившись к чему-нибудь усталой спиной.

По сторонам дороги становится еще темнее. Будто сдвинулись молчаливые глыбы скал, сжали пространство, сжали ночь, задавили эхо и оставили только узкий проход вдаль, в неизвестность. И вдруг в этой темноте возникает окно. Маленькое окно с крестообразной рамой и с керосиновой семилинейной лампой на подоконнике. Желтый свет лампы широким веером лежит на траве и кажется ослепительным после долгого мрака дороги.

Колонна останавливается.

От хвоста к ее голове пробегает сержант, придерживая рукой прыгающий на боку приклад карабина.

Наконец-то Аушигер!!