Наши расставания

1

Самыми мучительными оказались вовсе не первые дни. Надо немного подождать, убеждал я себя, дать ей время пережить кошмар, в который я превратил семейный обед. Но шла неделя за неделей, и мне становилось ясно, что Алиса не пойдет на попятный. Я переступил грань дозволенного. Мы будем оба страдать, каждый в отдельности и, возможно, даже в одни и те же моменты, как будто сама наша разлука объединяет нас.

Труднее всего было делать веселое лицо на работе. На новом месте надо всем улыбаться. По утрам, по пути в «Ларусс», я упорно тренировался не сжимать челюсти. И приходил, полностью подготовив свои зубы к улыбке. Никто не догадывался, что я переживаю любовную драму. Знал только Поль. Его присутствие сыграло для меня в те дни огромную роль. Между тем ситуация складывалась непростая. Меня приняли в штат, а ему всего лишь предложили продлить стажировку. Раньше мы были на равных, теперь я стал его начальником. Ну не парадокс ли: я принимал утешения от того, кому сам раздавал указания! Посылая его сходить сделать ксерокс, я иногда едва сдерживал всхлип.

— Спасибо тебе, Поль! Спасибо за все.

— Да за что спасибо-то, Фриц? Я просто снял трубку, вот и все.

Мои первые воспоминания о самостоятельной работе навсегда останутся связанными с этим периодом душевной уязвимости. Может, то был знак? Может, мне всю жизнь придется стоять перед выбором: гармония в любви или карьерный взлет? Все тот же проклятый вопрос: можно ли иметь все сразу? Или за успехи в одном всегда расплачиваешься неудачами в другом? Вот над какими проблемами я тогда беспрестанно размышлял, боюсь, надоедая Полю. К счастью для нашей дружбы, вскоре он получил предложение от издательства «Пти-Робер». И, к нашему величайшему облегчению, мы перешли в разряд конкурентов.

Была еще одна причина, по которой Поль столь терпеливо выслушивал мои стенания. Он купался в счастье. В настоящем счастье. Настолько огромном, что это даже раздражало. Недавно он познакомился с девушкой. То-то я чуял, что он от меня что-то скрывает. Человеку тактичному неловко хвастать своим счастьем перед несчастьем друга. И все же это казалось мне странным: он встретил девушку именно в то время, когда мы с Алисой расстались. Неужели в театр счастливой любви нам с ним достался всего один билет на двоих? Я старался гнать от себя подобные мысли, чтобы они не привели меня к желанию затаиться и ждать, когда его роман кончится крахом. Как-то раз, за обедом, я решился:

— Ты счастлив, как я вижу.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что ты мой друг и потому что я не слепой. Тебя выдает то, как ты читаешь меню.

— Что, серьезно?

— Когда человек счастлив, меню не имеет для него никакого значения. Вот я, например, сразу смотрю: какое сегодня дежурное блюдо. Потому что для меня это наверняка будет самым ярким событием дня.

Поль мне зааплодировал. Моя проницательность его поразила. И он пустился в долгий рассказ о том, как встретил свое счастье.

Началось все это примерно месяц назад. Они познакомились в гостях у общих друзей. Вроде бы ничего особенного, признал он, но тут же добавил: «Подожди, дальше будет интересней, вот увидишь». Я с нетерпением ждал продолжения, равно как и запеканки пармантье, заказанной без особого энтузиазма. Он описал мне гостиную, в которой один его приятель праздновал получение диплома. Собралось человек тридцать. Все вели себя то торжественно, то непринужденно, причем определить, какая из двух тенденций доминировала, Поль затруднялся. Играла негромкая музыка, что-то джазовое, вроде как на вечеринке в «Завтраке у Тиффани». Пили шампанское, закусывали крошечными треугольными канапе — с лососиной, с тарамой и с печеночным муссом. Меня немного удивило, что Поль так подробно останавливается на этих деталях, но он, словно прочитав мои мысли (вот она, дружба), пояснил, что все это имеет значение. В особенности тот факт, что он не любит лососину.

— Ты же помнишь, Фриц, что я не люблю лососину, правда?

— Правда.

— Ну хорошо.

Короче говоря, Поль не съел ни одного канапе с лососиной. И благодаря этому влюбился в Виржини.[10]

— Это что, все?

— Нет, конечно. Подожди, сейчас поймешь. Просто одно связано с другим.

Он не торопился, смакуя свою историю. Как будто рассказывал ее самому себе — так некоторые показывают нам фотографии, чтобы полюбоваться собой. Поль старательно нагнетал саспенс. И — кто б сомневался? — в решающий момент встал и отправился в туалет, оставив меня теряться в догадках, каким образом внезапный интерес к женщине может быть связан с отвращением к лососине.

Он вернулся и продолжил свою повесть. Лососина, судя по всему, оказалась не первой свежести. И через полчаса все, кто ее отведал, почувствовали себя нехорошо и начали хвататься за животы. Картина была фантастическая. Один за другим гости в корчах опускались на пол. Все, кроме одной девушки. И этой девушкой, разумеется, была Виржини. Виржини, которую Поль ни за что не заметил бы в толпе. Понадобилось вмешательство тухлой лососины, чтобы он обратил на нее свой взор. Они стояли и смотрели друг на друга как избранники судьбы, чудом спасшиеся пассажиры «Титаника». Такое совпадение не могло быть простой случайностью. Если ты идешь на вечеринку и все гости у тебя на глазах валятся наземь — все, кроме одного человека, — это означает, что тебе судьбой уготовано встретить именно этого человека. Они вызвали врачей, сразу нескольких, и те всадили всем траванувшимся по уколу. А Поль с Виржини, слегка очумевшие от радости, отправились на другую вечеринку. Я снова и снова пытался представить себе эту сцену. Ты стоишь в плотной толпе гостей, и вдруг вся эта толпа начинает по одному падать в обморок, пока на ее месте не остается одна-единственная женщина, словно потустороннее видение. Как в сказке. Я прямо рот разинул от восхищения. Полю моя реакция понравилась. Еще бы. Это была одна из лучших историй, какие я когда-либо слышал.

2

Я с головой погрузился в работу. Стал жить со словами — с ними у меня хотя бы не было поводов ссориться. Я тосковал по Алисе, и эта тоска меня буквально душила, но у меня ни разу не возникло желания ей позвонить. Мне вообще ни с кем не хотелось видеться. Это был, бесспорно, самый одинокий период в моей жизни. Я много гулял, и иногда меня посещала мысль, что я, возможно, смогу написать роман. Позже я сумею понять, что для того, чтобы стать писателем, вовсе не требуется жить со словами. Чтобы стать писателем, надо научиться вырываться из плена фраз.

Моя жизнь вошла в колею. Мы с коллегами собирались возле кофейного автомата и болтали. Я узнавал, чем живет каждый из них, с кем воюет, кому поклоняется. Это был закрытый мир, замкнутая вселенная нашего сообщества. Все мы двигались к одной цели: ежегодной публикации словаря «Ларусс». Я много времени проводил в подвале, где у нас располагался архив. Время здесь останавливалось, современность сюда не проникала. Здесь протекали мои самые счастливые часы. Конечно, бывало и скучно. Особенно когда требовалось в больших количествах ксерить документы. Я садился возле аппарата и под его ровный гул начинал думать об Алисе. Не знаю почему, но всегда, включая ксерокс, я думал об Алисе. Просто в голове что-то щелкало, без всякой видимой причины. Комната с ксероксом превратилась для меня в святилище Алисиной памяти. Там я предавался печали, сожалениям и даже иногда бывал счастлив, когда вспоминал о наших лучших минутах.

Однажды в комнату с ксероксом, где я сидел, вошла Селина Деламар. Вообще-то мы с ней довольно редко сталкивались. Но каждый раз между нами возникала какая-то напряженность, выражавшаяся в натянутых улыбках. Мне казалось, она рада, что я здесь. Еще мне казалось, что с нашей первой встречи между нами что-то такое зародилось, что со временем должно расцвести пышным цветом. Я о ней почти не думал, но стоило мне ее увидеть, как она целиком занимала мои мысли.

— Что-то вы грустный, — сказала она. Странное вступление.

— Почему вы так думаете?

— Вижу.

— По чему вы это видите?

— По тому, как вы включаете ксерокс.

— В самом деле?

— Я ведь директор по персоналу. У меня развился особый дар. Мне достаточно посмотреть, как сотрудник включает ксерокс, чтобы понять, что творится у него в голове.

— Это действительно уникальный дар.

— Действительно. Если хотите, можете проверить.

Я на минуту замер. Потом взял лист бумаги и положил его в аппарат. Все это я проделывал нарочито медленно, подчеркивая каждый жест, и при этом неотрывно смотрел ей в глаза.

— Ну, и каково же мое душевное состояние? — спросил я наконец.

— Вы хотите сегодня вечером посидеть со мной в кафе. Об этом говорит ваша ксерокопия. Я согласна. Встречаемся в кафе напротив в девятнадцать ноль-ноль.

И ушла. Я засмеялся, как не смеялся уже давно. В ней было столько живости! Во всем, в поведении, в манере говорить. Я понимал, что стою на пороге чего-то нового. Намереваюсь встречаться с другой женщиной — а для меня это всегда будет серьезно. Интересно, что она во мне нашла. Я настолько моложе ее. Может, она видела во мне воплощение какого-то своего фантазма? Может, она и своей личной жизнью руководила как директор по персоналу? Мне не хотелось ломать голову, и я спокойно дождался нашего свидания, позаботившись, чтобы над ним не витали мои тоскливые настроения.

3

Она опоздала на несколько минут, но извиняться не стала. Отметила, что в ожидании ее прихода я заказал бокал красного вина, и, похоже, одобрила мой выбор. Она производила впечатление человека, который всему дает оценку, считает, что жизнь нуждается в его одобрении. Тем не менее с первых же минут я обнаружил трещины в броне ее самоуверенности. С ее лица на меня иногда вдруг глядела маленькая девочка, которая больше всего на свете боится что-нибудь сделать не так. Она была на пятнадцать лет старше, но ни о каком «воспитании чувств» не шло и речи. Мы существовали в одной плоскости, оставалось выяснить в какой. Поговорили о работе, но эта тема нас не слишком увлекла. Покритиковали некоторых сотрудников, похвалили некоторых других. Разговор увяз в стерильной скуке. Куда подевалась женщина, которая приходила ко мне днем? Она боялась взять на себя инициативу, тогда как я больше всего на свете ненавидел серость. Эти минуты просто обязаны были быть волшебными, потому что мы разыгрывали номер взаимного соблазнения, а его исполнение не допускает проколов, рискуя превратиться в посмешище. Сколько раз, еще до Алисы, я ходил на свидания с девушками, вполне симпатичными, но не более того, и после этих свиданий чувствовал одну лишь опустошенность. Мне так хотелось чего-то сказочно прекрасного. И я не раз принуждал себя искать некую исключительность под убогим покровом заурядности.

Я поднялся, чтобы уйти, решив про себя, что это свидание — самая настоящая серость. Селина вышла за мной на улицу. И тут вдруг все как-то упростилось. Теперь я знаю, что мы с ней не были созданы для сидения. Вдвоем мы могли только лежать или стоять. Она взяла меня за руку и крепко, пожалуй даже слишком крепко, ее сжала. В другое время я бы возмутился тем, что женщина ведет себя как мужчина, но в тот момент мне хотелось быть ведомым. Хотелось, чтобы в моей жизни появился человек, который станет говорить мне, что делать. И ей волей-неволей предстояло сыграть эту роль. Селина Деламар пришла ко мне. Но вместо того, чтобы наброситься на меня, принялась разглядывать книжные полки. Я наблюдал, как она рассматривает мои книги, и наслаждался моментом гармонии между женственностью и литературой. Потом приблизился к ней и задрал на ней юбку. Лишь когда оголились ее колени, я ее поцеловал.

4

— Давно ты замужем? — спросил я немного позже.

— Откуда ты знаешь, что я замужем?

— У тебя на пальце обручальное кольцо.

— Я замужем десять лет.

— Ты несчастлива в браке?

— Я счастлива сейчас.

Слово «сейчас» она произнесла по слогам: «сей-час», словно старалась продлить настоящее.

Не знаю, заслуживала ли статьи в «Ларуссе» жизнь Селины Деламар, но я намеревался заняться ее изучением. Процесс будет медленным и долгим. Мне придется доискиваться до истины, разрешать противоречия и преодолевать сопротивление материала. В конце концов я смог бы написать примерно следующее: юной девушкой она приехала в Париж и поступила на факультет маркетинга, почти сразу начала работать в «Ларуссе», жизнь представлялась ей полной блестящих возможностей, особенно в то чудесное время, когда она познакомилась с Харольдом — англичанином старше ее на несколько лет, они поцеловались на рассвете, дали друг другу обещание вскоре снова увидеться и действительно увиделись, потому что обещания надо выполнять, поужинали вместе, и она выглядела печальной, потом они еще раз отправились ужинать, но печальной она больше не выглядела, пошли в кино на фильм о любви, потом еще раз пошли в кино, уже на комедию, — целая жизнь в двух фильмах, — в те дни, когда начиналась их любовь, они без конца обменивались эсэмэсками и с замиранием сердца ждали телефонных звонков, слова становились все нежнее, так что они перестали писать и разговаривать перестали, а стали целоваться, и им было очень хорошо, потом стало не так хорошо, а потом опять хорошо, они оставались ночевать друг у друга, то у него, то у нее, куда было ближе добираться с очередной вечеринки, они ничего не планировали, она продолжала встречаться со своими друзьями, а он — со своими, собрались съездить в отпуск, и, раз уж все складывалось так хорошо, решили жить вместе, это было чудесно — просыпаться рядом каждое утро, ему нравилось смотреть, как она в одних трусиках бегает по квартире, нравились экзотические блюда, которые она готовила, им казалось, что повседневность — прекрасный недостижимый оазис, и он сделал ей предложение, а она заплакала, потому что это был самый прекрасный день в ее жизни, Селина Деламар в молодости была очень романтичной, в тот день они были очень счастливы, так счастливы, что даже пугались своего счастья, и она думала, что все так и будет продолжаться, что будущее расстилается перед ними как накатанная автомагистраль, но Харольда все больше засасывала работа в банке, деньги должны были крутиться, и он крутился вместе с ними, недосыпал, и постепенно — классика жанра — они почти перестали разговаривать, ограничиваясь обсуждением чисто бытовых проблем, время споров о Шуберте ушло в прошлое, как и время выставок по воскресеньям, Селина Деламар пыталась вдохнуть жизнь в их существование, но годы шли, похожие один на другой, отличаясь только порядковым номером, Селина хотела ребенка, очень хотела ребенка, но Харольд был категорически против, потому что мир катится неизвестно куда, потому что ребенка тяжело растить, а Селина его любила, любила по-настоящему, любила настолько, что отказалась от ребенка и превратилась, измученная дурочка, в тень мужа, которого на самом деле у нее давно не было.

Я был ее надеждой и ее местью. Она то казалась мне пафосной, то меня трогала ее уязвленная женственность — сознание женщины, приближающейся к сорокалетию, как к краю бездны. Она, несомненно, все еще любила своего мужа, и между ними наверняка еще случались минуты нежности, но их разделяла пропасть, так и не заполненная ребенком. Как ни странно, в моменты близости меня не покидало ощущение, что она испытывает нечто вроде тоски по материнству. Женская сексуальность вообще связана с глубинной природой деторождения. Когда я хотел ее, вылизывал, входил в нее, то возвращал ей уверенность в ее статусе женщины. Наша связь быстро обрела высокую эротическую энергетику. Таким способом мы оба восстанавливали свое душевное равновесие. Она хотела оставаться замужней женщиной, я хотел освободиться от всяких обязательств перед Алисой. В постели мы нашли общий язык.

С точки зрения остроты чувственных переживаний это было прекрасно. Я не испытывал ни малейшего смущения, экспериментировал в свое удовольствие и побуждал Селину проделывать всевозможные трюки. Имелся и еще один аспект наших отношений, о котором мало кто способен догадаться: секс между двумя сотрудниками издательства «Ларусс» всегда больше, чем просто секс. Мы существовали в мире определений, и иногда это позволяло нам возноситься на невероятные вершины сладострастия. Я лежал в постели, Селина медленно наклонялась надо мной. Ее язык щекотал мне шею, а рука неторопливо ползла вниз, к моему напрягшемуся пенису. Затем она прикасалась к нему губами.

Потом мы менялись ролями.

Таким образом, наши сексуальные фантазии нередко подвергались разлагающему воздействию латыни. Разумеется, работа Селины сильно отличалась от моей, но она не меньше моего любила погружаться в мир слов. Наткнувшись на какое-нибудь новое определение из соответствующей области, каждый из нас торопился эсэмэской отправить его другому. На пару мы с ней составляли собственный «Ларусс» — эротический. Наши игры придавали будничной рутине чудесный пряный вкус. Мы встречались в коридоре, часто она вызывала меня к себе: ни один трудовой договор не требовал такого количества уточнений и согласований. Время от времени я и сам заглядывал к ней в кабинет, где она тут же принималась исступленно меня целовать. После этого я уходил, не сказав ни слова. Никто из коллег не подозревал о нашей связи, и это нас тоже подогревало. Это был наш секрет, наш тайный контракт. Мне нравилось вызывать других сотрудников на разговоры о ней, нравилось выслушивать самые дикие сплетни на ее счет, они текли мне в уши, неся с собой правду о Селине Деламар.

Общение с ней дарило мне сильные эмоции, но не могу сказать, что я испытывал к ней хоть какие-то чувства. Я никогда по ней не скучал, она никогда — или почти никогда — мне не снилась. Думаю, просто в моем сердце все еще не затянулся шрам, оставленный Алисой. Правда, иногда мне казалось, что у Селины возникают по отношению ко мне более конкретные желания. Вслух ничего не говорилось, но я подозревал, что она взвешивает возможность бросить мужа и уйти ко мне. На всякий случай я взял за правило повторять, как дорожу нашей тайной жизнью и как много она мне дает. При этом я понемножку сокращал число наших встреч и рассказывал ей о других женщинах, не скрывая, что они мне нравятся. Во время наших свиданий я старательно поддерживал веселую атмосферу, отлично понимая всю ее искусственность. Чем лучше у нас обстояло с сексом, тем меньше оставалось надежды на то, что из нас получится пара — в социальном смысле слова. Таков парадокс сексуальности: чем теснее слияние, тем глубже разрыв. Мы виртуозно исполняли свою ирреальную партитуру. Все это не могло длиться вечно, и мы стремительно приближались к конечной цели, или попросту — к концу.

5

Этот период завершился благодаря одному событию, столь же важному, сколь и неожиданному. Дело было вечером, я как раз уходил с работы. Вдруг ко мне подошла женщина. Я не сразу узнал ее. В ней что-то изменилось. Скорее всего, прическа. Она отпустила длинные волосы, и лицо ее теперь светилось какой-то новой женственностью. Это была Лиза, Алисина сестра. Мы зашли в ближайшее кафе. Я заказал что-то крепкое. Она тоже. И лишь тогда объяснила, зачем меня искала.

— Это из-за Алисы, — просто сказала она.

Я не догадывался, что за новости она намерена мне сообщить — мрачные или радостные. Долгие недели я тщился вычеркнуть Алису из своей жизни, но Лизино лицо молнией осветило ее очевидное, лишь слегка завуалированное присутствие.

Лиза расспросила меня, как я живу без ее сестры. Я отвечал коротко, односложно. По ее мнению, происходившее между нами было страшной нелепостью. Мы ведь по-прежнему любили друг друга. «Это и слепому видно», — сказала она со смехом. Смеялась она заразительно. Лиза была сама жизнерадостность — как та, что искрится в итальянских кинокомедиях шестидесятых. Я слушал ее и чувствовал, как все возвращается и встает на свои места. «Надо подумать, что мы можем сделать, чтобы вы снова были вместе», — продолжила она, и голос ее дрожал от возбуждения при мысли о том, как мы все это провернем. Она пригласила меня поужинать, чтобы вместе спланировать операцию по спасению нашей любви. Мы шли в сумерках по улице, и я вдруг как будто вернулся в прошлое. Я снова существовал в мире Алисы и шагал рядом с ее сестрой. Я никогда не воспринимал Лизу как женщину. Для меня она была чем-то вроде жены лучшего друга. Тем не менее, поднимаясь к ней в тот вечер, я любовался ее формами, ее женственностью. Чуть полнее сестры, она выглядела даже более соблазнительно. После пары бокалов я задумался: а может, мне следовало влюбиться как раз в нее? Полагаю, она задавалась тем же вопросом одновременно со мной. Но эта мысль, вспыхнув на краткий миг, тут же и погасла. Больше ни она, ни я никогда к ней не возвращались.

Странным контрастом в квартире этой полной жизни девушки смотрелись висевшие на стенах фотографии нацистов. Перед некоторыми из них я задержался. Из созерцания меня вывел голос Лизы:

— Вот ты все время говоришь про Швейцарию, дескать, это идеальная страна. А ты знаешь, что недавно нашли документы, подтверждающие, что швейцарцы активно помогали нацистским преступникам бежать в Аргентину?

— Ну и что? Все равно я состарюсь там.

— Да? Ну ладно. Тогда о Швейцарии — ни слова.

Лиза показала мне фото Алоиса Худаля — австрийского епископа, который не только укрывал в Риме бывших нацистов, но и сумел переправить в Южную Америку Адольфа Эйхмана и Йозефа Менгеле. Она объяснила, насколько там все запутано: кое-кому оказывают покровительство иностранные государства, нередко в дело вмешиваются спецслужбы, в частности американские. Я слушал ее затаив дыхание.

— Как тебе только в голову пришло выбрать такую тему?

— Меня больше всего потрясает, как все перевернулось. Люди, которые терроризировали мир, сами вдруг превратились в загнанную дичь. Представь себе, я мечтаю написать книгу о судьбе коллаборациониста, спасенного евреем.

— Отличная идея, — вяло одобрил я.

— Да уж, умеешь ты поддержать начинающего автора!

— Да нет, правда, классная идея.

— Вот именно! У меня уже и название есть. Книга будет называться «Я нигде». Коллаборационист — такой тип вроде Бразильяка,[12] журналист из «Я повсюду». Когда приходит Освобождение, он бежит из Парижа. Его разыскивают, он прячется в жалкой каморке, а от преследователей его спасает еврей…

Лиза рассказала мне о последних днях Бразильяка. Чтобы вынудить его сдаться, арестовали его мать. Все это происходило давным-давно, в другие времена, но мне вдруг почудилось, что это происходит сегодня, как будто грань между годами истончилась и разные эпохи обрели возможность накладываться друг на друга. Например, в какой-то миг у меня возникло ощущение, что Париж до сих пор оккупирован. Ощущение странное, не спорю. Но, может, именно оно и объединило нас с Лизой в тот вечер, накануне возвращения Алисы. Она еще долго, до самой поздней ночи, говорила о замысле своей книги. Книгу она так никогда и не напишет. Но пока рано объяснять почему.

6

До того как приступить к организации нашей якобы случайной встречи, Лиза желала убедиться, что я по-прежнему один и все так же мечтаю об Алисе. Было решено, что мы придем на один и тот же сеанс в кино. Тогда шел фестиваль немецких фильмов и показывали «Небо над Берлином» Вима Вендерса. Вообще-то говоря, верить в случайность — последнее дело. Если ты неожиданно сталкиваешься с кем-то, откуда ты можешь знать, что ваша встреча действительно результат случайного стечения обстоятельств? Я увидел Алису раньше, чем она увидела меня. Как и в первый раз, я впитывал взором ее неподвижный силуэт, и голова у меня кружилась, в точности как тогда. Я подошел к ней. Она почувствовала мое приближение, потому что вдруг обернулась. Мы посмотрели друг другу в глаза, зрачок в зрачок, а потом оба одновременно улыбнулись. Мы ужас как друг по другу соскучились.

Алиса покосилась на сестру, и в ее взгляде читался вопрос. Но Лиза никогда не признается, а я ее не выдам. Впрочем, мы оба прекрасно понимали, что провести Алису нам не удастся. Но мы предпочли обойти эту тему молчанием — ведь и у фокусника не выпытывают, как это у него так вышло. Пусть наше примирение шито белыми нитками — мы так радовались этой заплатке. Должен сказать, я никогда еще не испытывал такого желания залатать дыру в отношениях с кем бы то ни было. Лиза ушла, оставив нас вдвоем, потому что латание дыр — дело деликатное. И мы наслаждались нашей восхитительной заплатой. А я все твердил про себя это слово — «латать», — и оно представлялось мне самым прекрасным словом человеческого языка.

Нас нисколько не смущала грубая работа. Ну и что, что края неровные и нитки торчат, кому до них есть дело, если мы счастливы? Мы просто ходили по улицам. Я вспомнил, как в детстве, долго пролежав в больнице, в первый раз вышел и чуть не заплакал от того, какое это счастье — просто ходить по улицам и дышать тем же воздухом, что и все остальные. Да, это, конечно, самое точное сравнение: примирение с Алисой было моим выздоровлением. Я выздоравливал от жизни без нее. Теперь у нас все пойдет по-другому.

Чтобы с самого начала ничего не напортить, нам следовало избегать разговоров о времени, проведенном в разлуке. Что мы оба делали друг без друга, не имело для нас никакого значения. Главное, что мы снова вместе и наши желания совпадают. Единственным исключением из этого правила я считал нашу последнюю встречу. Вот она явно нуждалась в обсуждении. Я считал себя обязанным попросить прощения за свою безобразную выходку, что я и сделал. Мало того, я предложил написать письмо с извинениями ее родителям. Ее эта идея привела в восторг. Точнее говоря, в восторг ее привела моя готовность написать подобное письмо, а это-то и было самое важное. Отец, призналась она, тоже винил себя за происшедшее.

— Да, — продолжила она, — представь себе. Знаешь, что меня больше всего огорчило? Что ты не догадался, насколько он был выбит из колеи. Из-за того что я привела в дом парня. А ты совсем меня не слушал, не хотел понять, что я его ужасно люблю. Это не мешает мне видеть все его недостатки, предрассудки.

В общем, мы еще раз все вспомнили и пришли к выводу, что случившееся было глупостью. Просто бредом.

— Больше мы не расстанемся. Скажи мне, что больше мы не расстанемся.

— Я говорю тебе это, Алиса.

— Никогда-никогда.

— Мы состаримся вместе.

Эти слова заставили ее улыбнуться. Она вспомнила, как однажды я подарил ей диск с фильмом Мориса Пиала «Мы не состаримся вместе», предварительно замазав черным фломастером «не». Наверное, именно этим нам и нужно было заняться: поскорее замазать черным все отрицания.

7

Не знаю, правда ли, что женщины наделены особой интуицией, но назавтра, не успел я прийти на работу, как ко мне явилась Селина Деламар. На самом деле я уверен, что у женщин имеются специальные антенны, способные засечь присутствие других женщин. Они улавливают друг друга в пространстве соперничества, для мужчин невидимом. У меня на физиономии явственно отпечаталась ночь, которую я провел с Алисой, тогда как на ее лице сохранялся лишь полусмазанный оттиск меня самого. Меня вдруг поразило, насколько постаревшей она выглядела. Селина Деламар превратилась в совершенно другую Селину Деламар — потому что в то утро я смотрел на нее другими глазами, понимая, что на нашей связи придется поставить крест. Она предложила мне пообедать вместе. Я подозревал, что этот обед будет тянуться долго. Но, главное, я знал — сидеть нам с ней вместе нельзя.

Она устроилась напротив меня. Длинные волосы были идеально прямыми — она старалась мне понравиться. Я предпочел бы провести встречу по сокращенной схеме «кофе и счет, пожалуйста», но она сразу дала понять, что настроена на полный обед с десертом. Судя по тому, с каким пылом официант расхваливал фирменные блюда, он был с ней заодно. Пока она изучала меню (женщина решительная и своевольная, в ресторанах она всегда колебалась, не зная, что заказать), я твердил себе, что надо просто пережить этот момент. Необходимо прояснить ситуацию, и делать это следует в пристойной обстановке — не в постели же. Я любил ее тело и знал, что, стоит ей передо мной раздеться, я ни за что не смогу сказать ей то, что должен сказать. Здесь, при свидетелях и за разделяющим нас столом, это казалось намного проще.

— Я помирился с Алисой.

— Ну и что?

Ее ответ меня ошарашил. Я был уверен, что она воспримет мое сообщение в штыки.

— Я ведь не полная дура. Я всегда знала, что ты ее еще любишь и что рано или поздно вы опять будете вместе. Только не понимаю, с чего у тебя такой похоронный вид.

— Я… Мне…

— Из-за нас, что ли? Да брось. Что случилось-то? Я замужем, у тебя невеста. Так даже лучше. Будем в равных условиях.

— Но я не хочу ей изменять!

— А ты и не будешь ей изменять. Мы просто продолжим встречаться, вот и все. Зачем тебе от меня отказываться? Будем видеться только тогда, когда ты сам этого захочешь.

— Да я вообще этого не хочу!

— А если я тебя попрошу? Если я взмолюсь, чтобы ты меня не бросал?

Никогда еще я не видел, чтобы человек столь стремительно переходил от силы к слабости. Теперь она умоляла меня ее не бросать и свести наши отношения к обыкновенному сексу — ну не глупо ли лишать себя удовольствия? Это будет наш секрет, наша маленькая тайна, а она, со своей стороны, сделает все, чтобы мне угодить и помочь мне ощутить всю полноту жизни. Я не понимал, почему она так настойчиво уговаривает меня остаться с ней, ведь ей от меня достанутся жалкие крохи, тень моего былого желания. Гораздо позже я догадался, что отказ мужа завести ребенка так надломил ее, что ей стала нестерпима сама мысль о том, что кто-то ее отвергает. Я был слишком молод и незрел, чтобы сообразить, в чем дело (я видел в ней лишь женщину, не желающую меня терять), и слишком близорук, чтобы понять: надо срочно бежать от нее со всех ног. Бежать, пока не поздно.

Наконец, после десерта и кофе, нам принесли счет. Я шепотом пообещал ей, что скоро мы увидимся. И почувствовал, как под столом она провела ступней мне по ноге. Мое возбуждение было непритворным.

8

События развивались быстро. Как будто за время нашей разлуки мы повзрослели. Мы решили поселиться вместе и сняли квартиру в доме с большим внутренним двором. Не знаю почему, но я довольно часто сравниваю свою жизнь с историей Антуана Дуанеля;[13] сейчас мне кажется, что тогда я приближался к концу эпохи украденных поцелуев.[14] Для меня наступал этап спокойных супружеских отношений, тем более что Алиса (особенно спящая) так напоминала порой Клод Жад. Мне нравилось, когда она надевала немного старомодные юбки, нравились оранжевые тона нашей квартиры в духе семидесятых. В жизни все повторяется.

Я позвонил родителям и сообщил, что мы с Алисой собираемся жить вместе. Вообще-то мне просто хотелось напомнить им о своем существовании, а то я уж начал бояться, что они склонны к амнезии. Мне стоило немалых трудов с ними связаться — мобильниками они не пользовались. Им была невыносима мысль, что в любой момент кто-то может дернуть их телефонным звонком. «Лучше уж сразу в тюрьму!» — хором заявляли они. Они часто говорили в один голос. Я так и не разобрался, то ли они всегда и во всем соглашались друг с другом, то ли один из них окончательно подмял другого. Хотя я склонялся к первому предположению. При том образе жизни, какой они вели, имело прямой смысл придерживаться одинаковых взглядов. Но может быть, я утрирую, выставляя их в карикатурном свете? Мать, я знаю, испытывала ко мне теплые чувства, хорошо помню, что она тогда сказала: «Ты собираешься с ней жить. Растешь, сынок, растешь. Мне не терпится с ней познакомиться, с твоей невестой». Самые простые слова, но меня, едва я повесил трубку, затопила волна признательности. Как будто над пустыней пролился дождь нежности.

Мы поехали в «Икею». В «Икее» мы поссорились. Им там следовало бы завести должность штатного консультанта по семейным проблемам. Потому что если и есть на земле место, где вылезают наружу супружеские разногласия, то это как раз здесь. Подозреваю даже, что вся эта сборная мебель задумана специально, чтобы сеять раздор. Я почти уверен, что основатель «Икеи» — пребывающий в глубокой депрессии швед (практически масло масляное), начисто лишенный личной жизни и поставивший себе целью навредить тем, у кого она есть. Студентов-социологов надо в обязательном порядке отправлять сюда на стажировку, чтобы нюхнули реальной жизни. Мы с Алисой ни на йоту не отступили от общего правила.

Народу было не протолкнуться. В основном семейные пары. Мы робко поглядывали друг на друга, невольно сравнивая себя с прочими покупателями. Я толкал перед собой гигантских размеров неповоротливую тележку. К психологическому дискомфорту добавлялось чисто физическое неудобство. Алиса во всем сомневалась и, хуже того, интересовалась моим мнением. Какое мнение может быть у человека, подвергшегося лоботомии? Я был согласен на все: купить лампы, похожие на великанские писсуары, и до скончания века собирать книжные полки.

— Нет, с тобой просто невозможно ходить в магазин! Почему ты делаешь такое лицо?!

— ?..

Все объяснялось просто. В таком месте, как это, раздражение возникает само собой, без причины и повода. Виной всему — взрывная атмосфера заведения. Я ошалел от духоты, а пытке не было ни конца ни краю. Груды досок, громоздившихся вокруг, внушали мысль, что я пришел сюда покупать себе гроб.

Впрочем, должен признать, что Алиса проявила похвальную прозорливость. Наша квартирка совершенно преобразилась, стала очень уютной и даже как будто просторней, чем была. Мы намеревались впустить сюда свою будущую жизнь, и все, что отныне произойдет между нами, будет разыграно в этих декорациях.

Оставалось лишь написать пьесу наших грядущих лет.

9

Впервые в жизни я терзался всепоглощающим чувством вины. Мне было стыдно. Я ощущал себя грязным. Я оскорбил Алису, унизил ее и опозорил, надругался над каждой буквой ее имени. Но я не смог оказать сопротивление Селине. Мы были любовниками, пока я вел жизнь холостяка, и мы продолжали встречаться. Наши свидания превратились в привычку. Она постоянно твердила мне, что ничего страшного не происходит. Что то, чем мы занимаемся, нисколько не вредит ни нам, ни нашим желаниям.

— А как же ты? — спрашивал я.

— Что я?

— Неужели тебе этого так хочется? Изменять своему мужу?

— При чем тут мой муж? У меня своя жизнь. Я просто знаю, что ты мне нужен. Я хочу, чтобы твои руки касались моего тела. Я хочу слушать, как ты вздыхаешь, когда кончаешь. Разве тебе плохо со мной?

— Ну что ты, Селина. Конечно, хорошо.

Этим и завершались все наши разговоры. Противопоставить гегемонии удовольствия мне было нечего. Когда мы занимались любовью, меня переполняло самое настоящее счастье, и я не считал себя вправе портить блаженство этих минут. В постели мы заводили друг друга, и каждый старался как мог. Конечно, это было лишь убогое и серое подобие любви, но жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на стремление к совершенству.

Она цепко держала меня. Что толку скрывать? Селина владела отточенной эротической техникой перехода от робкой нежности к почти грубой самоуверенности. Старше и опытнее меня, она, бесспорно, задавала тон в наших отношениях, хотя и мне нередко случалось проявить инициативу, и тогда я с наслаждением сжимал ее затылок, словно держал в руках ее сердце. Мы встречались в обеденный перерыв, в отеле неподалеку от издательства. Иногда приносили с собой бутылку вина, порой даже шампанского, и, чокнувшись, пили за здоровье наших удовольствий. Было хорошо, было потрясающе, было просто, но как-то по-детски. Серьезных разговоров мы избегали. Особенно — о ребенке, которого она так хотела. Я был очень осторожен и никогда не забывал о презервативе. Время от времени она предлагала обойтись без него, и тогда мне казалось, что она связалась со мной с единственной целью — чтобы я заделал ей ребенка. Может, ее муж, Харольд, бесплоден, думал я. Для нее это превратилось в пунктик. Она хотела ребенка от Харольда и постоянно натыкалась на его нежелание, не понимая, что это не нежелание, а неспособность. Кошмарненькое вырисовывалось уравнение. Мужчина ее жизни был не способен создать новую жизнь.

10

Не успели мы переехать, как Алиса захотела пригласить в гости родителей. На каждом важном жизненном этапе ей требовалось их одобрение. Разумеется, при подготовке к мероприятию не обошлось без мелких стычек, что, с учетом катастрофических последствий предыдущей встречи, было вполне понятно. К счастью, за это время многое изменилось. Во-первых, мне объяснили, как тяжело переживал отец сам факт появления у дочери жениха. Во-вторых, и это тоже немаловажно, родители Алисы испытывали невероятное чувство вины. Они понимали, что моя реакция была вызвана их нелюбезным приемом, в результате чего пострадала их дочь. Едва они переступили порог нашей квартиры, как мне стало ясно: они настроены весьма благожелательно. Я бы даже рискнул сказать, что они смотрели на меня с известной симпатией. Разумеется, они по-прежнему являли собой образец косности и психической ригидности, но хотя бы согласились сделать над собой усилие и принять выбор Алисы.

Они разливались соловьем: ах, Фриц, ох, Фриц. Выразили почтительный восторг перед «Ларуссом». Жерар отметил богатство нашего словаря. Уточнение «французского» он боязливо опустил. Я чувствовал, что он взвешивает каждое произносимое слово и строит беседу, передвигаясь от фразы к фразе на цыпочках. Но поскольку он был органически не способен испытывать интерес к чему-либо, помимо себя, вскоре его порыв иссяк. Но тут ему на помощь пришла Алиса:

— Посмотрите-ка на этот шкаф! Фриц сам его собрал!

Они одарили меня преувеличенно восхищенными взглядами. Я почувствовал себя Гюставом Эйфелем. Алиса всячески выпячивала мои достоинства. Она порхала по квартире, и ее попытки поддерживать псевдосердечную атмосферу искренне меня умиляли. Именно это мне всегда больше всего нравилось в женщинах. Ну и я, со своей стороны, лез из кожи вон, изображая идеального зятя. Рассыпался в любезностях и без конца предлагал: «Может, хотите еще выпить?», хотя их бокалы и без того были до краев полны моими стараниями. Первые полчаса превратились в состязание в вежливости и взаимном уважении. Разумеется, мы обменивались шуточками, тщательно дозируя иронию и юмор. Высшая цель — стереть из памяти предыдущую встречу — была достигнута. Все могло начаться сначала, все и должно было вот-вот начаться сначала. К сожалению, в жизни никогда ничего не бывает так просто.

Это случилось, когда мы собирались сесть за стол. Чудовищный диссонанс ворвался в стройную мелодию партитуры, исполняемой нами в унисон. Виновником стал телефонный звонок. Честно говоря, я был настолько ошарашен, что просто не знал, как реагировать, и когда Алиса, видя мою смертельную бледность, подошла и небрежно спросила: «Кто это был?» — я только кивнул головой — условный знак, означавший: срочно встречаемся на кухне. Это был форс-мажор. Крах. Катастрофа.

— Да что случилось-то?

— …

— Ну говори же!

— Это… Это мои родители.

— Что — твои родители?

— …

— Да отвечай же! Ты меня пугаешь. На тебе лица нет!

— …

— Нет… Только не это… Ты же не хочешь сказать, что… С ними что-то случилось? Нет, не может быть… Они умерли?

— Хуже.

— Хуже?

— Гораздо хуже. Они едут сюда.

Скромность требует признать: есть вещи, технически не поддающиеся описанию.[15] Выражение Алисиного лица в ту минуту принадлежало области неопределимого, тут спасовал бы даже «Ларусс». Потом она рассердилась:

— Что значит — едут сюда? Почему ты не сказал им, что это невозможно? Только не сегодня!

— Пойми, Алиса, я ничего не мог сделать. Отец бормотал что-то насчет того, что они опоздали на пересадку… Короче, они сейчас будут здесь. Я и слова вставить не успел.

— Надо выключить свет.

— Что-что?

— Надо срочно погасить везде свет. А моим родителям скажем, что в этом доме такое правило. Мне кажется, существует такой обычай, в Польше, по-моему. Если кто-то приходит посреди обеда, хозяева делают вид, что их нет дома.

— Вот только Польшу сюда не впутывай, ладно? Полякам и без того досталось!

— Хорошо, а что тогда ты предлагаешь? Давай придумай что-нибудь! Ты представляешь, что будет? Мои родители только-только начали свыкаться с мыслью, что я выбрала в спутники жизни такого человека, как ты, а теперь еще…

— Все, хватит. Я понял, — оборвал ее я, предпочитая не слышать продолжения.

Несмотря на охватившую меня панику, я сумел наполнить водой стакан и подать Алисе. У девушек из хороших семей слабые нервы. Странная штука: подыскивая слова, чтобы успокоить Алису, я мало-помалу успокоился сам. Возможно, это неплохой способ бороться с собственными страхами: всегда держать рядом кого-то еще более слабого. На секунду мне пригрезилось, что я возглавляю агентство, выдающее напрокат невротиков. Усилием воли я вернулся к реальности. Алисины щеки понемногу обретали нормальный цвет — мой любимый, бледно-розовый.

Ситуация складывалась следующим образом. Родители Алисы старались изо всех сил, а я трясся от страха, что непредусмотренная и преждевременная встреча с моими разрушит все наши планы. Не успел я облачиться в тогу идеального зятя, как мои мать с отцом тут как тут — наперегонки несутся, чтобы ее запятнать. Вернувшись из кухни, где располагался наш штаб, мы решили поставить гостей в известность о предстоящем визите. Рано или поздно им все равно предстоит познакомиться, так почему бы не сегодня? Мать Алисы не сдержала удивления:

— Ну надо же! Они не предупреждали, что приедут, и все-таки приезжают!

— Да, мама. Это экспромт.

— Понимаю, понимаю. Экспромт. Конечно.

Мать Алисы и помыслить не могла, что в ее жизни настанет день, когда ей придется действовать экспромтом. Негибкая до заскорузлости, она планировала каждый час и каждую минуту и, может быть, даже знала точный день, когда умрет. Услышанное произвело на нее неизгладимое впечатление, и она все повторяла слово «экспромт», словно пробуя на вкус экзотический варваризм.

— Ну и что такого? — внес свою лепту Жерар. — Каждый может ошибиться с пересадкой. Вспомни лето семьдесят седьмого. Мы с тобой на две минуты опоздали на поезд и ночевали у твоих дальних родственников.

— Я помню, помню, — с ужасом в голосе подтвердила Элеонора.

А мне на память пришел фильм «Жизнь — это долгая спокойная река».[16] Я думал о гражданских и холодных войнах, о близких контактах третьей степени[17] и о четвертом измерении, думал о столкновении идей и мировоззрений, о различиях между капитализмом и коммунизмом, между солью и перцем, я думал сразу обо всем, и мой ужас был самым настоящим, а страх основан на соображении, в котором сейчас, в порыве саморазоблачения, я готов признаться: я хотел понравиться тестю с тещей. Я хотел, чтобы они приняли меня за своего, позволили обзавестись теми же привычками и проводить воскресенья так, как проводили их они, — в невыносимой скуке, но без сюрпризов. Я боялся, что мое происхождение в один миг разрушит все надежды на будущее. Жизнь каждого из нас похожа на круг. Мы тешим себя иллюзией, будто обладаем свободой маневра, чтобы забыть, что конечная точка совпадает с исходной. Хотя совершенно очевидно, что на самом деле мы движемся туда, откуда начали, — к праху. Неотвратимое вторжение моих родителей служило ярким доказательством этой истины.

Они ворвались в дом все в мыле. И треща как две сороки. Я едва сумел пискнуть, что их зовут Франсуа и Франсуаза (они даже не дали мне использовать эту оригинальную особенность в качестве милого вступления, способного разрядить обстановку). Скороговоркой со всеми поздоровались, практически не извинившись за то, что прервали нашу трапезу. Мать тут же раскритиковала поданные блюда, потому что они приготовлены не из экологически чистых продуктов, но сердиться на них было невозможно, они вдохнули жизнь в наши посиделки, и всем уже казалось, что они здесь давным-давно. Ко мне словно вернулись детские переживания. Родители постоянно подкидывали меня деду с бабкой, но, стоило им приехать, они сразу занимали столько пространства, что я моментально забывал, как долго они отсутствовали и как мне их не хватало. Они пожаловались, что совершенно вымотаны путешествием, хотя по их виду я бы этого не сказал. Мы сидели за столом, когда мой отец — сама простота — счел нужным сообщить:

— Там, где мы были, невозможно было помыться. Нужно было все экономить, даже воду. Представляете, я десять дней не принимал душ!

— Я хоть рукавичкой обтиралась, — добавила мать.

Опасаясь, как бы отец не принялся у всех на виду скрестись, я повел его в ванную. Элеоноре вроде бы не хватало воздуха, и я открыл окно. Внизу у нас располагалось небольшое кафе, в котором играла группа регги. В конце концов я решил, что окно лучше закрыть, дабы помешать проникновению в квартиру звуков, производимых под воздействием неумеренного потребления травы. Вот так я и дергался — сделаю что-нибудь, и тут же приходится с неловкими ужимками это исправлять.

Мать села с нами за стол и вкратце рассказала историю их путешествия. Они побывали в одном из затерянных уголков Колумбии.

— Но разве это не опасно? — всполошилась Элеонора, для которой самой рискованной экспедицией оставался переезд из летнего дома в Бретани на виллу в Севенны.

— Опасно? Ну, не опасней, чем ходить по нашим улицам, где тебя в любую минуту может сбить машина. Я это и сыну без конца твержу. Верно, Фриц? Я тебе все время повторяю, что твой образ жизни намного опаснее нашего, правда?

— Да, мама, правда, — опустив голову, признал я. — Ты мне часто это говоришь.

Моя мать и мать Алисы обменялись еще парой-тройкой банальностей на тему относительности такого понятия, как опасность. Их беседа больше всего напоминала диалог между немым сербохорватом и глухим техасцем. Наверное, именно поэтому они так щедро расточали друг другу улыбки. Каждая из них с интересом открывала для себя неведомый доселе мир. Жерар уставился на мою мать. Странно, но мне показалось, что ее рассказ о бродячей жизни его прямо-таки покорил. Послушав еще немного, он осмелился ее перебить:

— А где же вы там достаете «Фигаро»?

Моя мать захохотала как сумасшедшая. Алисин отец не скрывал удовольствия — наконец хоть кто-то оценил его юмор. Тут и мой отец подоспел из ванной и присоединился к застолью. Разговор вернулся в общее русло. Жерар поведал, что занимается бизнесом, и мои родители его за это не осудили. Мы подали десерт. Кофе они решили пить, перебравшись на наш красивый новый диван. Нас с Алисой больше не существовало. Играйте, дети, и не мешайте взрослым.

В общем, наши родители моментально нашли общий язык. Мы прямо обалдели: никакого культурного шока, которого мы так боялись, сплошное взаимопонимание. Мои мать с отцом и родители Алисы обычно проводили время в обществе людей, похожих на них как две капли воды. Впервые за долгие годы им выпал шанс вырваться за рамки собственных предрассудков, и они радовались этому как глотку свежего воздуха. Мы с Алисой перестали что-либо понимать. Они уже перешли на «ты» — еще чуть-чуть, и начнут приятельски хлопать друг друга по спине. От усталости мы едва держались на ногах, но делать нечего: наши позевывания были бессильны внести разлад в запущенный механизм зарождавшейся дружбы.

Через некоторое время наши предки все-таки вспомнили (спасибо большое!) о нашем присутствии. Между прочим, — мелкая, но существенная деталь — они торчали у нас дома. Алиса, совершенно измотанная, сидела положив голову мне на плечо. Эта ее поза и послужила причиной последовавшей бури. Сейчас все объясню. Мать посмотрела на мою невесту и пришла в умиление:

— Ах, до чего же она хорошенькая…

— Моя дочь! — горделиво подтвердила Элеонора.

— Заметь, мой сын тоже очень даже ничего, — сочла нужным уточнить моя мать.

— Прекрасная пара! — подвела итог Алисина (или это была моя? — все матери говорят примерно одно и то же).

Помню, после этого они начали нас разглядывать увлажнившимися от волнения глазами, словно до них только сейчас вдруг дошло, что жизнь пролетела и они сидят в гостях у собственных взрослых детей. Растерявшись под их пристальными взглядами, мы улыбались, как два подростка. И вот в самый разгар этого торжества семейной приязни мой отец неожиданно спросил:

— Слушайте, а как вы познакомились?

Ни Алиса, ни я не нашли в себе сил сразу ответить на этот вопрос. Помехи, засевшие в мозгу с прошлого раза, не давали нам собраться с мыслями, и мы молчали, продолжая идиотски улыбаться. Так и получилось, что инициативу взял на себя Жерар. Горя желанием показать, что прошлое осталось в прошлом и все забыто и прощено, он позволил себе пошутить:

— В клубе групповухи, вот где они познакомились!

Но, произнося эту фразу, он не учел, что мои родители не имели ни малейшего понятия о подоплеке этой милой шутки. И потому смотрели на него несколько удивленно. Вот тут-то и надо было все им объяснить, но, сам не знаю почему, мы не проронили ни слова, только сидели и смущенно моргали глазами. Впрочем, настоящее смущение поджидало нас впереди. Когда мой отец, уставившись на меня, проговорил:

— Ни капли не удивляюсь! Ты, Фриц, достойный сын своих родителей!

Элеонора чуть в обморок не хлопнулась. Вся вечеринка мгновенно предстала перед ней в новом свете. Она сочла, что сидит на диване слишком близко к моим родителям. Вскочив с места, она решительно произнесла:

— Ну все, нам пора.

— Вот именно, — подтвердил Жерар.

Возникшая неловкость так и не рассеялась. Алисины родители торопливо одевались. Прием завершился сокрушительным фиаско, хуже того — фиаско с дурным запашком. Да что ж такое творилось между нами с Алисой, чтобы наша способность вызывать катастрофы достигла таких высот? Мы стремительно шли ко дну, и я сделал последнюю отчаянную попытку спасти закупленную в «Икее» мебель:

— Да нет же! — крикнул я. — Мы с Алисой познакомились, потому что не любим лососину! Терпеть не можем!

Я не очень хорошо расслышал, но, по-моему, Элеонора пробурчала себе под нос что-то вроде: «Сумасшедший дом!» И ее худощавый белесый силуэт растаял в темноте лестничной площадки. Мрак поглотил ее — свет в подъезде не горел.

11

Алиса много работала: давала уроки немецкого на дому, а в оставшееся время преподавала в коллеже на окраине, в так называемом проблемном районе (что внушало ее матери неподдельный ужас). Я получил повышение в «Ларуссе» (что внушило неподдельный ужас моей матери). Мы жили вместе. И постепенно начала приобретать все большую привлекательность мысль о том, что недалек тот день, когда нам, вполне довольным этой прекрасной нормальной жизнью, захочется пожениться и произвести на свет мальчика, который будет играть в футбол, или девочку, которая будет играть на фортепиано. Как-то утром, размышляя об этих материях, я сказал себе: «Эге, Фриц! Похоже, ты стал взрослым мужчиной». Затем вспомнил о Селине и сделал маленькое уточнение: «Ты стал взрослым мужчиной с большими заморочками».

Тело Селины я знал наизусть. То, что поначалу представлялось ни к чему не обязывающим сексуальным пикником, неумолимо превращалось в рутину. И у меня все чаще возникало странное чувство, что настоящая моя любовница — Алиса. В общем, пора было кончать с этой связью. Но Селине как-то удавалось уговорить меня потянуть еще и не рвать с ней отношений. Теперь-то я понимал, что они превратились в нечто большее, чем простое слияние тел, и мысль о том, что я могу ее бросить, была ей непереносима. Селина физически не допускала ее. Утверждала, что любит своего мужа, а со мной всего лишь развлекается, но до меня уже дошло, что нельзя верить в легкомыслие женщины, которая отдается тебе так, как отдавалась мне Селина. И я уступал — из трусости, по привычке и в силу своей мужской натуры.

Мы пытались разнообразить наши постельные игры, особенно Селина. В своих стараниях вдохнуть жизнь в агонизирующее влечение она выглядела почти жалкой. Мы были как две свечи, которые догорают, да все не могут догореть, — две свечи, создающие обманчивое впечатление, что они не погаснут никогда, что крошечный огонек, озаряющий воск, будет трепетать вечно. Не знаю, кому принадлежит высказывание: «Только свечи знают тайну агонии», но мы с Селиной именно этим и занимались — все глубже проникали в тайну агонии.

Она не задавала мне вопросов о том, как я живу, а я строго-настрого запретил ей посылать мне эсэмэски по вечерам и в выходные. И все-таки я не знал покоя. Постоянно ощущал ее гнетущее присутствие в своей жизни. Та, которая была неиссякаемым источником легкости, превратилась в тяжкое бремя. Правду говорят, что поначалу все легко; счастье надо мерить на вес — хочешь узнать, в каком состоянии твоя любовь, прикинь, какие гири ее уравновесят. Одним словом, Селина серьезно омрачала мое существование, тем более что она — не буду скрывать — перешла к угрозам. Не прямым, не в лоб, но она явно мне угрожала — коварными намеками и взглядами. Если я откажусь с ней встречаться, она пойдет и расскажет все Алисе. Это был чистой воды шантаж. Самое противное, что я должен был расплачиваться за чужие грехи. За ее Харольда, которого я знать не знал. Его поведение давило на меня, как будто мы были поставленными рядом костяшками домино. И я имел все основания опасаться, что окажусь последним в ряду и именно на меня свалится вся длинная цепочка чужих разочарований.

Все это не могло не сказываться на наших отношениях с Алисой. И хотя ссорились мы теперь намного меньше, стычки между нами продолжались. Виноват в них большей частью бывал я, вернее, мой вспыльчивый характер. Алиса часто спрашивала, почему у меня плохое настроение, и я умирал от желания признаться ей во всем, рассказать о Селине и освободиться от груза, мешавшего мне спокойно смотреть в будущее. Но я отлично понимал: мое признание причинит ей такую боль, что дело кончится разрывом. Этого я допустить не мог. Приходилось наслаждаться счастьем, постоянно прислушиваясь к собственному сердцу, в котором тикал поставленный на обратный отсчет хронометр несчастья.

Я пришел домой уставший как собака. Это был один из тех вечеров, когда тебя охватывает какое-то душевное отупение. Когда смотришь по телевизору всякие ужасы, творящиеся на свете, и ворчишь, что у ведущего идиотская стрижка. В такие вечера ощущаешь себя частью самодовольного западного мира, погрязшего в мелких шкурных интересах. В такие вечера в крови преобладает холодный цинизм. У Алисы опять сидел ученик. Старшеклассник по имени Бенуа — он в этом году заканчивал лицей и хотел подтянуть немецкий, чтобы поступить на подготовительное отделение высшей школы с преподаванием на двух языках. Поразительно, как одни и те же вещи могут попеременно вызывать в нас то восторг, то ненависть. Раньше звуки немецкой речи, встречавшие меня с порога, воспринимались мною как пароксизм семейного счастья — так некоторые мужчины, приходя с работы, впадают в экстаз от несущихся с кухни ароматов телячьего бланкета. Я обожал, сидя в гостиной, прислушиваться к незнакомым словам, убаюканный незамутненным романтизмом. Но сегодня я ничего не желал слушать. Этот день высосал из меня все соки, и я бы предпочел, чтобы Алиса преподавала искусство молчания.

Я ходил по квартире как медведь и громыхал предметами, неосознанно выражая свое недовольство. Алиса жутко разозлилась. У нас с ней вообще настроения менялись без всякого перехода. Вот и сейчас, вместо того, чтобы вежливо поинтересоваться, что со мной случилось, она примчалась, обожгла меня ненавидящим взглядом и завопила:

— Фриц! Ты не можешь вести себя потише? У меня урок, если ты не заметил!

— Да что ты говоришь? А я, между прочим, у себя дома! Я здесь живу!

— Да что с тобой такое? Ты что, выпил? Точно! От тебя несет польской водкой!

— Вот только Польшу не надо сюда приплетать!

— Ах да, я забыла, поляки и без того настрадались!

— Слушай, чего ты разоралась, а?

— Я разоралась, потому что ты шумишь и мешаешь нам с Бенуа работать! А у бедного мальчика скоро экзамены!

— Мне чихать на твоего Бенуа и его экзамены! Типичный будущий безработный!

Тут появился и сам Бенуа. Я немедленно перед ним извинился. Кстати, я ошибся: он походил на типичного инспектора по сортоиспытанию сельскохозяйственных культур или даже, скорее, на консультанта по профориентации во вспомогательной школе. Ну да, после тяжелого дня мне требовалась разрядка. Я действительно пропустил пару рюмок, чтобы расслабиться. И как всегда, добился обратного эффекта. Никогда не пойму смысл выражения: напиться и забыться. Лично у меня от алкоголя пробуждается поразительная ясность сознания. Я пью, чтобы вспоминать. Зато точное количество выпитых рюмок стирается из памяти совершенно.

— Я нисколько не против, чтобы вы ссорились во время моего урока, — выдал Бенуа, — но, может, вы будете говорить по-немецки?

Мы прямо рты разинули. Все в дело, все на пользу дела. Несмотря на свою молодость, рядом с этим передовым монстром рентабельности я почувствовал себя стариком. Алиса немного поколебалась (ее лицо приняло выражение человека, ожидающего на платформе поезда), а затем принялась костерить меня по-немецки. Во всяком случае, это было мало похоже на Гёте. В другое время я наверняка оценил бы всю прелесть германской экспрессии, но тут у меня просто не было никаких сил. Я опустился на диван и стал слушать, как эта женщина оскорбляет меня на языке, которого я не понимаю. Парень стоял рядом и старательно строчил в тетради.

Эта картина навсегда останется одним из самых сюрреалистических видений в моей жизни.

Мне хотелось дать ей отпор, и я задумался, на каком бы языке это сделать. Я имел представление о многих иностранных языках, но именно представление, и не более того. Может быть, использовать смесь датского и сербохорватского? В конце концов я решил отдать предпочтение знакомым мне крохам польского. Правда, единственным, что мне удалось вспомнить, была фраза: «Вы не знаете, где здесь гостиница?» Вряд ли, усомнился я, эта польская острота уравновесит наши шансы. Перед превосходящими силами противника я был вынужден капитулировать. Вечная история. Но этот фокус хотя бы позволил нам немного разрядить обстановку. Наверное, людям вообще имеет смысл ссориться на иностранном языке. Бенуа не сводил с нас внимательного взора: подозреваю, что мы показали ему трогательную сцену из семейной жизни.

Урок закончился. Он сложил свои вещи и двинулся к выходу. Но с порога неторопливо, как при замедленной съемке, еще раз обернулся к нам. Мы поняли, что сейчас он скажет что-то важное. «Вам надо пожениться, — вымолвил он. — Вы в точности как мои родители».

12

Я лежу на полу, на ковре нашего прекрасного издательства. Ко мне один за другим подходят сотрудники, обеспокоенные моим состоянием. Некоторые из них прыскают в кулак, из чего я заключаю, что положение мое комическое. У меня сильно кружится голова. Любой нормальный служащий на моем месте потребовал бы бюллетень. Но мне никакой бюллетень не нужен, я хочу всем доказать, что я не какой-нибудь слюнтяй и, чтобы уложить меня в постель, требуется что-нибудь покруче, чем мешок с почтой. К счастью, мне удалось выкарабкаться, ужасно было бы умереть под лавиной почтовых открыток.

Ничего этого не произошло бы, если бы в мозгу одного из сотрудников отдела маркетинга не зародилась свежая идея. Обычно все идеи маркетологов «Ларусса» сводились к организации викторин. Мы чрезвычайно любим викторины и обеспечиваем занятость сотрудников почтовой службы. Ответы на наши вопросы следует присылать в письменном виде (про интернет мы и слыхом не слыхивали) на почтовых открытках (о существовании конвертов нам ничего не известно). Отныне я могу служить живым доказательством того, что массе людей нечем заняться и они готовы дни напролет рыться в словарях, переписывать найденную информацию на открытки и сломя голову бежать с ними к ближайшему почтовому ящику. Разумеется, не просто так, а чтобы выиграть уикенд в талассоцентре или место рядом с Бернаром Пиво на финале «Золотых словарей».[18] Не исключено, что когда-нибудь будет разыгрываться уикенд в таласоцентре в компании с Бернаром Пиво (предел мечтаний нашей читательской аудитории).

С внезапно проснувшейся отвагой я поборол головокружение, сфокусировал раздваивающийся взгляд. У меня полно дел! От меня многого ждут в этом издательстве, я молод и динамичен, у меня остаются неиспользованные талоны на обед, и я никогда не ухожу последним с корпоративных вечеринок по поводу дней рождения или проводов на пенсию. Я далеко не всегда пользуюсь законными отгулами и способен жертвовать досугом ради производственных интересов. Странные мысли занимали в те минуты мой ум. Почему-то хотелось срочно составить список своих профессиональных достижений, как будто удар по голове и последовавшее за ним падение низвели меня до уровня новичка. Около меня оказалась молоденькая стажерка неопределенной внешности — то есть надо было подождать еще несколько лет, чтобы понять, в кого она превратится — в холодную неврастеничную красавицу или в жизнерадостную дурнушку, — она еще плавала между этими вариантами и в другой период моей жизни я вполне мог бы утонуть рядом с ней. Она постоянно меня благодарила: «Спасибо, месье». Даже если получала от меня всего лишь документы, которые надо отксерить. Но сегодня все изменилось. Из-за мешка с почтой и моего стремления что-то самому себе доказать. Одним словом, я решил, что отксерю документы сам.

— Вы уверены, месье? Давайте я это сделаю.

— Нет, спасибо, Урсула. Мило с вашей стороны. Но я сам схожу.

По пути к ксероксу я вдруг задумался. А ее точно зовут Урсула? Не Жозефина?

Войдя в комнату, где стоял ксерокс, я вспомнил, как раньше проводил здесь долгие дни — так знакомый запах на миг погружает вас в прошлое. Здесь веяло моей стажировкой и моей невинностью, такой недавней и уже такой далекой. В грустном одиночестве я включил аппарат и принялся штамповать ксерокопии. И тут вошла Селина.

— А, вот ты где. А я тебя везде ищу. Мне рассказали, как ты рухнул… Под мешком с открытками… — фыркнула она.

— Не вижу ничего смешного.

— Да брось! Раз ты не покалечился, это очень даже смешно.

— Ну, не знаю… Я как-то странно себя чувствую.

— Ничего, пройдет… Постой-ка…

— Что такое?

— Ты… ты… ты не…

— Да что случилось-то?

Я совершенно забыл о ее сверхспособностях. Откровенно говоря, я так и не разобрался, правда это или нет, но на моей памяти она несколько раз проявляла поразительную проницательность в отношении тех или иных людей. И вот сейчас ее внезапно побледневшее лицо исказила гримаса боли. Я ошарашенно смотрел на нее, ничего не понимая. Между нами повисла напряженная тишина. Наконец она заговорила:

— Фриц, мне все известно. Все, что ты пытаешься от меня скрыть… Я все вижу… Я вижу, как ты… ксеришь… Ты ксеришь так, как будто… хочешь меня бросить… Потому что ты… Ты собираешься жениться…

Селина продолжала бормотать что-то невразумительное. Но откуда она могла узнать? Мы с Алисой приняли решение сделать еще один шаг к нормальной жизни всего несколько часов назад. Никто ни о чем не догадывался. Я и сам весь день пребывал в каком-то странном промежуточном состоянии между счастьем и страхом. Очевидно, оно и стало причиной моей невнимательности, когда с полки свалился мешок. И вот хватило всего одной ксерокопии, чтобы я был разоблачен.

Я подумал вот о чем. Вопрос викторины касался понятия свободы. Участникам предлагалось найти для него различные определения. Что из этого вытекает? Не успел я принять решение о женитьбе, как получил по кумполу мешком свободы.

Селина зажала меня в угол, и мне не оставалось ничего, кроме как признать ее правоту. Что я и сделал. Да, я собираюсь жениться. Нет, я больше не хочу продолжать наши встречи. Вдруг она подошла к двери и заперла ее на ключ. Эта женщина имела ключи от всех помещений издательства. Никогда не связывайтесь с женщинами, у которых есть ключи. Всех впускать, никого не выпускать. Передо мной стояла не Селина Деламар, а какая-то другая, совершенно непохожая на нее женщина. Может, ее звали Магали Деламар. Или Жюдит Деламар. Очень страшная женщина. И я на самом деле испугался. До того, что с места сдвинуться не мог. Я боялся, что она меня убьет. Может, мне судьбой предначертано умереть сегодня? Я чудом спасся от почтового мешка, но с ненавистью разгневанной женщины мне было не совладать. А она меня возненавидела. Потому что прекрасно понимала, что отныне все изменится. Она отлично знала, что я подвержен приступам трусливой стыдливости и, женившись, уже не смогу с ней видеться. Она принялась хлестать меня, рыча, что этого никогда не будет, что я не посмею вот так взять и бросить ее. Потом бухнулась передо мной на колени. Утратив всякое достоинство, отбросив приличия, жалкая и униженная. Я вспомнил нашу первую встречу и свое первое впечатление от сильной красной женщины, восседавшей у себя в кабинете. Что от нее осталось? Тень, оплакивающая мою тень.

Я поднял ее с пола. Она все рыдала и рыдала. Впервые в жизни я столкнулся с проявлением такой муки. Этому мигу было суждено наложить свой отпечаток на все мои последующие отношения с женщинами, хотя тогда я, конечно, об этом не догадывался. Отныне я не предприму ни одного шага, не подумав о тех, кому он может причинить боль. И самые счастливые мои минуты будут навсегда запятнаны страхом перед чужой хрупкостью. Я все пытался ее вразумить, бормоча какие-то банальности насчет того, что так уж устроена жизнь, когда раздался стук в дверь. Наша любовная драма внесла неразбериху в слаженный танец стажеров вокруг ксерокса и нарушила плавное течение трудового процесса. Селина поднялась с колен и окинула меня взглядом, полным холодной ярости. Потом вышла, так и не причинив мне никаких увечий. Я весь горел. В туалете, умываясь холодной водой, я обнаружил у себя на щеке слезинку. Сначала я подумал, что это капля воды, но нет, это точно была слеза. Я оплакивал свой жестокий и неизбежный разрыв с Селиной Деламар. Вот и все, словно говорила мне слезинка, — я буквально слышал ее шепот, повторявший слова, которые моя совесть и так знала наизусть.

Назавтра Селина взяла больничный. Звонить ей я не стал, предпочитая разом обрубить все концы, хотя понимал, что на работе нам хочешь не хочешь придется пересекаться. Я с тревогой обдумывал неизбежность этих встреч, когда Урсула — или Жозефина? — принесла мне последнее издание «Ларусса». И я позволил себе поверить, что это знак наступления новой жизни.

13

Рассказывая о встрече наших родителей, я слукавил. Даже удивительно, что такой позитивно настроенный человек, как я, настолько зациклился на ее мрачных сторонах. Пора восстановить справедливость, а главное — поведать, чем все завершилось. Разумеется, мои родители вовсе не были любителями группового секса. Напротив, мне нередко казалось, что они принадлежат к тем наивным и простодушным чудакам, которые способны на подвиг супружеской верности. Не успела Элеонора выйти на лестничную площадку, как мой отец догнал ее, объяснил, что пошутил, и все вместе они весело посмеялись над случившимся. Мало того, этот эпизод только крепче их сплотил и дал повод к новым взрывам хохота.

— Подумать только! А я уж решила, что вы сейчас нам предложите… Не отходя от кассы… У детей на глазах…

— Еще чего не хватало!

И опять ха-ха-ха и хо-хо-хо. И «ой, я больше не могу», и «нет, ну это надо же»! И громкое ржанье у нас над головами.

Одним из главных последствий этой встречи стало то, что моя мать наконец-то обзавелась мобильным телефоном. Она засыпала меня эсэмэсками, и меня не покидало ощущение, что я ем суши в компании с нью-йоркским художником-неврастеником (таково мое сегодняшнее определение сюрреализма). Телефон ей подарили родители Алисы, и неожиданно для самой себя она признала, что в современности может быть своя прелесть. Наблюдать за такой эволюцией мне было нелегко — после того, как они все детство и юность канифолили мне мозги. Что со мной станется, обеспокоенно думал я, если они начнут голосовать за правых? В свою очередь, Алисины родители в полном соответствии с эстетикой перевертышей на несколько дней съездили в Ларзак.[19] Судя по всему, особенно по некоторым телевизионным передачам, они с легкостью вписались в модную нынче тенденцию, которая заключается в стремлении пожить чужой жизнью. Все меняются всем, как на меновом рынке. А какую жизнь я выбрал бы для себя, будь у меня возможность бартера? Пожалуй, я бы не прочь торговать сорочками. Или галстуками. Да, точно, именно галстуками! Целыми днями любоваться на чужие шеи! Проникать в душу человека посредством созерцания его шеи! Должно быть, классная штука — торговать галстуками. И наверняка в этом нет ничего сложного. Это же вам не брюки. Сразу видишь, подходит человеку галстук или нет. И не надо по три часа в день складывать тряпки ровными стопками или развешивать на плечики. Да, теперь мне все стало ясно. Я хотел бы стать продавцом галстуков.

Удивительное взаимопонимание, установившееся между нашими родителями, бесспорно, ускорило созревание идеи женитьбы. Как будто наш союз был необходим, чтобы придать их дружбе официальный статус. На нашу любовь они смотрели как на своего рода оправдание. Но меня это не смущало. Честно признаюсь: я получал удовольствие от семейных посиделок по воскресеньям. Впервые в жизни мое существование входило в нормальную колею, о чем я всегда мечтал. И ареной этой нормальности стала наша гостиная. Мы с Алисой присутствовали на ней в качестве зрителей, чтобы не сказать — в качестве декорации, подогревая азарт основных действующих лиц.

Частым гостем была у нас и Лиза, как всегда брызжущая энергией. Никто никогда не расспрашивал ее о личной жизни. Красавица и умница, она ни с кем не встречалась — во всяком случае, по ее словам. Что до меня, то я всегда думал, что она слишком дорожила своей свободой. К жизни она относилась как к выпавшему на ее долю счастливому шансу, который ни в коем случае нельзя упустить. Когда мы сообщили ей, что собираемся пожениться, она расплакалась и бросилась нас обнимать — сначала сестру, потом меня. Мы образовали трио, способное разыграть любой сложности партитуру в шесть рук. Все эти сцены дышали благостью, как будто мир вокруг нас окрасился в пастельные тона и приобрел вкус леденцов детства. До того, как все рухнет, счастье всегда зашкаливает. Следует опасаться бьющего через край счастья, потому что оно служит провозвестником горя.

14

Накануне свадьбы Селина потребовала встречи. Я зашел к ней в кабинет спокойно и непринужденно. Раз она сама меня вызвала, решил я, значит, больше не злится. Все последние месяцы мы старательно избегали друг друга, и она меня не преследовала. Поэтому я убедил себя, что она смирилась с моим решением. Если честно, я был уверен, что она вызвала меня, чтобы пожелать счастья. Но, едва открыв дверь, я понял, что зря на это рассчитывал. Что только такой наивный юнец, как я, мог верить в то, во что я позволил себе поверить. Эта наивность закупорила все поры моего тела, пока я поднимался к ней по лестнице. По ее лицу я сразу понял, что передо мной глубоко несчастная, отчаявшаяся женщина. Она смотрела на меня взглядом женщин с полотен Мунка. Даже ее силуэт хранил мучительные воспоминания о минутах, проведенных в корчах боли. Меньше всего на свете я винил в этом себя. Просто есть люди, которые непостижимым образом несут в себе зерна саморазрушения, и нужно лишь время, чтобы они дали ростки.

Я хотел уйти. Но не мог пошевелиться, не мог отвести глаз от женщины, на которую прежде смотрел так подолгу. Повисшее молчание душило меня, руки и ноги как будто забыли, для чего предназначены. Сколько я так стоял — не знаю.

— Я рада тебя видеть, — наконец сказала она.

— Я тоже, — солгал я.

— Наверное, тебе интересно, зачем я тебя позвала.

— Да нет… Хотя вообще-то да…

— Узнаю тебя. Тряпка.

— Я не тряпка. Просто не думаю об этом. Ты хотела меня видеть — я пришел. Может быть, зря.

— А может, и не зря. Как знать?

Разговор принимал какой-то странный оборот. Мы обменивались короткими, почти торжественными фразами. Да как мне в голову пришло, что она будет поздравлять меня с предстоящей женитьбой? Нельзя же быть таким кретином! Она все так же ела меня взглядом. Я избегал смотреть ей в глаза, вместо этого озирая безжизненную обстановку ее кабинета, заполненного массой самых нелепых предметов. В конце концов я уставился на тумбочку, и тут же память услужливо подсказала мне, что на этой тумбочке мы с ней занимались любовью. Что касается Селины, то ее таланты, судя по всему, не ограничивались толкованием манипуляций с ксероксом. Она читала в моем мозгу как в открытой книге.

— Помнишь, что мы выделывали на этой тумбочке?

— Помню.

— Вот почему я тебя и позвала.

— Чтобы поговорить о тумбочке?

— Очень смешно.

— Тогда зачем?

— Чтобы поговорить о любви. О физической любви. Ты знаешь, что я уважаю твой выбор. Все последние месяцы я не мешала тебе жить своей жизнью.

— Это правда.

— Завтра ты женишься. Уже завтра ты станешь женатым человеком. Ты всегда об этом мечтал. Добропорядочным семьянином. И с нашей связью будет покончено.

— С ней уже покончено.

— Дай мне договорить. Что ты меня все время перебиваешь? Как раз об этом я и хочу тебя попросить. Поставить точку в наших отношениях. Мне это необходимо, Фриц. Физически необходимо, понимаешь? И ты не посмеешь мне отказать.

— В чем отказать?

— Не прикидывайся дурачком. Я хочу провести с тобой последнюю ночь. Хочу, чтобы свою последнюю холостяцкую ночь ты провел со мной. После этого я исчезну. Клянусь тебе. Что тебе стоит? Придумаешь что-нибудь, сочинишь какую-нибудь байку.

— Мне ничего не надо изобретать. Алиса сегодня ночует у сестры.

— Это означает, что ты согласен?

— А у меня есть выбор?

— Нет. Выбора у тебя нет.

Я часто задавался вопросом по поводу этого самого выбора. Пытался убедить себя, что Селина не оставила мне выхода, угрозами навязав свою волю. Но так ли это на самом деле? Разве я не испытывал желания провести с ней эту последнюю ночь? Похоронить прошлое в объятиях прошлого?

Вернувшись домой, я осмотрел свой костюм, пожалев, что он слишком черный. Изучил в зеркале свое лицо, порадовавшись отсутствию даже мельчайшего прыщика. Мне хотелось вступить во взрослую жизнь с безупречно чистой и гладкой кожей, без всяких пережитков отрочества. Я позвонил Алисе. В трубке слышалось Лизино кудахтанье — они занимались примеркой платья, видеть которое мне не полагалось ни в коем случае. Обычай, позволяющий мужчине в день свадьбы пережить потрясение, увидев свою жену всю в белом. Алиса обеспокоенно спросила, что я намереваюсь делать вечером, и я с поразительной легкостью солгал. Сказал, что побуду дома один, ну, может, выйду пройтись немного, в кино схожу. Я даже отпустил какую-то шуточку. Никакого отвращения к себе я не испытывал — хотел бы испытать, но нет, не испытывал.

Мы встретились в отеле. Селина ждала меня лежа в постели. Это была совсем другая женщина, не та, с которой я разговаривал днем. За какие-нибудь несколько часов к ней вернулся весь тот блеск, что я так любил в ней. Подходя к ней, я подумал, что последний раз — он в точности как первый.

15

Народу собралось видимо-невидимо. Здесь была представлена вся моя жизнь (официальная). Пришли коллеги по работе. Мой друг Поль привел свою невесту (с тех пор, как они познакомились, мы стали реже видеться). Мне его девушка понравилась, особенно ее рот. Он у нее странной формы, на первый взгляд асимметричной. На самом деле — ничего подобного. Просто он создан для произнесения согласных звуков. Лучше всего ей удается звук «р». Когда она произносит «р», ее лицо озаряется каким-то сиянием. Они оба выглядели вполне счастливыми, и я подумал, что сегодняшнее мероприятие натолкнет их на кое-какие мыслишки. Поль не отходил от меня ни на шаг. Мой свидетель, он не хотел упускать ни крошки из моих переживаний. Наклонившись, он шепнул мне на ухо определение:

Вот, значит, что такое счастье. Состояние полного удовлетворения. Ровное и круглое, без единой трещинки. Интересно, а можно быть счастливым, не испытывая полного удовлетворения? И вообще, разве бывают в жизни минуты, когда человек испытывает чувство полного… да чего угодно? В день своей свадьбы я постиг ограниченность ретивых составителей словарей, даже такого, как «Ларусс». Ибо есть слова, которым нельзя дать определение.[20] Счастье не втискивается в заданные рамки, счастье бесконечно, как воздух, которым мы дышим. Вот так я размышлял, когда появилась Алиса, вся белая и на мгновение вечная; я почувствовал нашу с ней значительность — значительность любви. Я был героем, и сама мифология приближалась ко мне с широкой улыбкой.

До церемонии у нас еще оставалось немного времени. Ко мне без конца подходили какие-то пожилые тетушки, обнимали и целовали. Я и не знал, что у меня такое количество родственников — мать с отцом тщательно скрывали от меня их существование. Но Алисины родители, затеявшие эту грандиозную свадьбу, убедили их пригласить всех до единого. Так что зрителей, явившихся послушать наши обеты, будет полно: такая тьма народу ради двух «да».

Я забыл сказать, что в тот день стояла прекрасная погода, что мы толпились на красивой площади перед мэрией и что время сделало попытку остановиться. В общем, мне хотелось бы все это описать, хотелось бы передать ощущение последних секунд красоты, последних секунд существования мира, представлявшегося мне вечным. Все собралось воедино, все составляющие моей жизни, идеально подогнанные одна к другой, да, это было счастье, да, это было состояние полного удовлетворения, и мое сердце билось, отсчитывая секунды, удар, еще удар, оно отстукивало секунды счастья, и я уже не помнил, какое сегодня число, может, 12 июня, а может, 12 октября, просто в тот миг, выпавший из обыденности, настоящего не стало, и я еще подумал, до чего жарко в пиджаке, правда, очень жарко, потому что солнце слепило, и у меня все плыло перед глазами, я имею в виду, что лица друзей казались искаженными в свете лучей, и капли пота всерьез начинали угрожать моей элегантности, и все, что меня окружало, приобретало деформированный вид обманутой мечты, расцвеченной пестрым крапом… и над всем царила белизна… особенно белизна Алисы… белизна, видная мне издали… ее белизна, выделявшаяся на фоне дружеских силуэтов… там стояла моя избранница, и в моей памяти метеором пронеслись воспоминания о нашей первой встрече, о смеющихся гостях и пленившем меня жесте, и вот теперь она должна была стать моей женой, и не было во французском языке слова прекрасней… словари — не более чем предлог, чтобы спрятать в своих толщах это слово — «жена»… и она будет моей женой, Алиса, такая белая, будет моей женой… я знал, что ко мне обращались с разговорами, я даже разбирал отдельные звуки, но их смысл ускользал от меня, я плавал между воспоминаниями и мечтами о будущем… все мое сознание занимал влюбленный образ белизны, белое — мой цвет, наш цвет, цвет слова «да»… и медленно, очень медленно, до меня дошло, что сюда вторгся еще один цвет… неуместный сегодня цвет, исключая, может быть, цветы, но к нам приближался вовсе не цветок… к нам приближалось что-то красное, и это красное намеревалось опрокинуть белое… я не сразу догадался… мне понадобилось время, чтобы понять, чтобы приглядеться и понять, что я не ошибаюсь, что это действительно Селина Деламар, что Селина Деламар разговаривает с Алисой и губит мою жизнь.

Я бросился к ним. Как в страшном сне, ноги отказывались мне повиноваться, я не мог заставить их двигаться быстрее — силы покинули меня. Селина исчезла так же быстро, как появилась. Я смотрел на Алису и ее белизну — и та и другая замерли, словно неживые. Она повернула ко мне голову и прочитала панику в моих глазах; этот взгляд подтверждал, что все услышанное — правда; да, один только взгляд, и у нее не осталось никаких сомнений: человек, за которого она собралась выйти замуж, провел эту ночь с другой женщиной; всего несколько часов назад он лежал в ее объятиях и повторял «да, да!», как будто — подлец, подлец! — репетировал, как будет говорить свое «да» уже ей. В глазах Алисы я прочитал смерть. Потом она развернулась и побежала. Белизна умчалась прочь. Вокруг меня поднялся ропот, сменившийся тягостной тишиной. Никто ничего не понимал. Невеста удирает, жених пытается ее догнать. В голове у меня царила пустота. Я не думал о том, во что теперь превратится моя жизнь, я просто хотел догнать Алису, все ей объяснить и повернуть время вспять. Она бежала очень быстро, машины едва успевали затормозить перед ней — она вполне могла погибнуть под их колесами, что меня не удивило бы: как известно, беда не приходит одна. Я был уверен, что даже смерть не так ужасна, как то, что сейчас происходило. От бега я уже начал задыхаться. Сказывалась бессонная ночь. Мне было жарко, я обливался потом, а вдали все мелькал силуэт той, которая уже не станет моей женой, потому что теперь-то мне стало ясно, что между нами все кончено, что бегу я за тенью, за незнакомкой. Но я не сбавлял темпа, а Алиса летела вперед, срезала углы, сворачивала в узкие улочки, чтобы затеряться в их лабиринте, и прохожие провожали взглядами бегущую девушку в подвенечном платье. На меня, мокрого от пота и стыда, они тоже таращились — как на жалкого неудачника, каковым я и был. Горе замедляло мой бег, но и Алиса, я видел, постепенно сбивалась с ритма, так что у меня на миг мелькнула мысль: может, мы еще соединимся? Обнимем друг друга? Она надает мне пощечин, это ясно, но позволит оправдаться, и я объясню ей, что эта женщина — попросту ненормальная. Разве можно верить женщине, способной учудить подобное? Ни в коем случае нельзя! Во мне проснулась надежда, но белизна продолжала от меня удаляться. Мы оказались на маленькой улочке, я ее помню до сих пор, эту улочку, и, добежав до ее конца, я обнаружил, что не знаю, куда она с нее свернула — налево или направо. Я больше ничего не видел, только солнце, которое било мне в глаза, как будто собиралось еще долго поджаривать меня на медленном огне, и это было мне карой.