Наши за границей

Таможня

Николай Иванович и Глафира Семеновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец носильщик и ждал подачки за принесенные в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.

— Разбери, что это за деньги! — бормотал он. — Одни будто бы полтинники, а другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь!.. На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифирь пятьдесят, а обе монетки одной величины.

— Да дай ему вот вроде полтины-то! — сказала Глафира Семеновна.

— Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаешься. Эдак и требухи не хватит.

— Ну дай маленьких монет штучки три.

— В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, а величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!

Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.

— Неужто мало? Ведь я три гривенника даю! — воскликнул Николай Иванович и дал еще десять пфеннигов.

Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошел от вагона.

— Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, а он и этим недоволен. Да у нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! — продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.

— А почем ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? — сказала та и прибавила: — Ну, да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны сели? Не уехать бы куда в другое место вместо Берлина-то?

— Пес их знает! Каждому встречному и поперечному только и твердил, что Берлин, Берлин и Берлин. Все тыкали перстами в этот вагон.

Николай Иванович высунулся из окна вагона и крикнул:

— Эй! Хер кондуктор! Берлин здесь?

— О, ja, mein Herr, Berlin.

— Слышишь? Около русской границы и то по-немецки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме еврея менялы.

— Ну вот с евреями и будем разговаривать. Ведь уж евреи-то, наверное, везде есть.

— Да неужто ты, Глашенька, окромя комнатных слов, никакого разговора не знаешь?

— Про еду знаю.

— Ну, слава богу, хоть про еду-то. По крайней мере, с голоду не помрем. Ты про еду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мере, поняла ли, что немец в таможне при допросе-то спрашивал?

— Да он только про чай да про табак с папиросами и спрашивал. Тээ, табак, папирос…

— Ну, это-то и я понял. А он еще что-то спрашивал?

— Ничего не спрашивал. Спрашивал про чай и про папиросы, а я молчу и вся дрожу, — продолжала жена. — Думала, ну как полезет в платье щупать.

— А где у тебя чай с папиросами?

— В турнюре. Два фунта чаю и пятьсот штук папирос для тебя.

— Вот за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и с чаем и с папиросами. А то Федор Кириллыч вернулся из-за границы, так сказывал, что папиросы ихние на манер как бы из капустного листа, а чай так брандахлыст какой-то. Вот пиво здесь — уму помраченье. Я сейчас пару кружек опрокинул — прелесть. Бутерброды с колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.

— Колбасная-то колбасная, да кто их знает, из чего они свои колбасы делают. Может быть, из кошек да из собак. Нет, я их бутербродов есть не стану. Я своих булок захватила, и у меня сыр есть, икра.

— Нельзя же, душечка, совсем не есть.

— Колбасу? Ни за что на свете! Да и вообще не стану есть ничего, кроме бифштекса. У них, говорят, суп из рыбьей чешуи, из яичной скорлупы и из сельдяных голов варится.

— Ну?!

— Я от многих слышала. Даже в газетах читала. А наш жилец — немец настройщик, что в папенькином доме живет… Образованный немец, а что он ест вместо супа? Разболтает в пиве корки черного хлеба, положит туда яйцо, сварит, вот и суп. Нам ихняя кухарка рассказывала, они, говорит, за обе щеки едят, а мне в глотку не идет. Я, говорит, кофейными переварками с ситным в те дни питаюсь. Я и рыбу у них в Неметчине есть не буду.

— Рыбу-то отчего? Ведь уж рыба все рыба.

— Боюсь, как бы вместо рыбы змеи не подали. Они и змей едят, и лягушек.

— Это французы.

— И французы, и немцы. Немцы еще хуже. Я сама видела, как настройщицкая немка в корзинке угря на обед с рынка тащила.

— Так угря же, а не змею.

— Та же змея, только водяная. Нет, я у них ни рыбы, ни колбасы, ни супу — ни за что на свете… Бифштекс да булки. Пироги буду есть, и то только с капустой. Яйца буду есть. Тут уж, по крайней мере, видишь, что ешь настоящее.

— У них и яйца поддельные есть.

— Да что ты! Как же это так яйца подделать?

— В искусственной алебастровой скорлупе, а внутри всякая химическая дрянь. Я недавно еще читал, что подделывают.

— Тьфу, тьфу! Кофей буду пить с булками.

— И кофей поддельный. Тут и жареный горох, и рожь, и цикорий.

— Ну, это все-таки не поганое.

— А масла у них настоящего и нет. Все маргарин. Ведь мы с них пример-то взяли. Да еще из чего маргарин-то…

— Не рассказывай, не рассказывай!.. — замахала руками жена. — А то я ничего жареного есть не стану.

Поезд тихо тронулся.

— По немецкой земле едем. В царство пива и колбасы нас везут, — сказал Николай Иванович.