Наследницы Белкина

Вера Ивановна решила умереть. Всю свою долгую жизнь она презирала людей, у которых по семь пятниц на неделе. Про нее этого уж точно сказать было нельзя: если что решила, то решила. Если задумала на обед борщ, значит, будет борщ, даже если отключат газ. Если решила умереть, значит, умрет, и непременно девятого числа. Неважно, какого месяца. В идеале, конечно, лучше бы в сентябре. Тогда на памятнике будут красивые цифры: «09.09.1939 — 09.09.2009».

Первого января две тысячи девятого года она сидела у окна, в крохотной хрущевской кухне, и смотрела, как во дворе играет ребятня. Мерно тикали ходики.

Высунулась кукушка и хрипло сказала:

— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Кот Васька широко зевнул и почесал за ухом. Мотнул головой и уложил полосатую морду обратно на тощие лапы.

В тазике кипятилось белье, и окно потихоньку запотевало. Вера Ивановна нарисовала пальцем точку, потом еще одну и соединила их между собой. Через любые две точки на плоскости можно провести прямую, и только одну.

Вот так, от точки к точке уже почти семьдесят лет рисовала учительница математики строгую линию своей жизни. Окончить институт, выйти замуж, родить ребенка, стать заслуженным работником образования, выйти на пенсию, похоронить мужа после второго инфаркта. Эх, растить бы сейчас внуков! Но внуков Вера Ивановна не дождалась. Дочка еще в молодости, в походе, по глупости застудилась, приговор врачей был однозначным. Зять попался непутевый, много пил, нигде толком не работал. Долгое время держалась Вера Ивановна одной только любимой работой, но после шестидесяти стала подводить память. Теоремы и аксиомы она помнила отлично, а вот имена учеников и расписание уроков стала частенько забывать. Провожали ее с почетом, ребята подарили рисунки и огромную коробку конфет.

На пенсии Вера Ивановна считала дни от праздника до праздника. Дочь жила в другом городе, часто болела, мать навещала редко, но по праздникам обязательно звонила, а изредка приезжала и понемногу помогала деньгами.

Вера Ивановна вязала теплую шаль к Новому году или вышивала подушку к восьмому марта и отправляла посылкой, непременно заранее, чтобы успела дойти. В комнате возле швейной машинки до сих пор лежало недоделанное лоскутное одеяло. Она никак не находила в себе сил убрать его.

Пьяный водитель плюс гололед на дороге плюс полная людей автобусная остановка равняется мгновенной смерти. От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

Вера Ивановна так привыкла к тому, что хотя дочери рядом и нет, но где-то там, откуда слышны только родной усталый голос и бормотание телевизора, она все-таки есть, что не могла поверить: неужели этот мир далеких звуков исчез? Иногда она по привычке ждала звонка и засыпала, глядя на молчавший телефон.

Зять настаивал, что надо требовать от водителя компенсации, что иномарка у него дорогая и если пообещать попросить за него в суде, то можно даже договориться насчет квартиры. Обещал приезжать, помогать деньгами и по хозяйству, но Вера Ивановна сразу после похорон вернулась домой. Во-первых, она никогда в жизни не умела ничего требовать, кроме выполнения заданий от учеников, даже повышения зарплаты стеснялась попросить, а во-вторых, и зять, и пьяный водитель существовали в параллельной плоскости, а параллельные плоскости, как известно из школьной геометрии, не пересекаются.

Теперь в ее жизни осталась только одна точка — место на кладбище.

Отчего-то Вера Ивановна была уверена, что Бог пошлет ей смерть сразу же, как она попросит. И не нужно будет класть голову в духовку с риском взорвать весь дом, или глотать таблетки, чтобы захлебнуться потом в рвотной массе, и бросаться из окна тоже не придется. Достаточно будет просто лечь и закрыть глаза. Мать ей рассказывала, что так умерла в деревне ее прабабушка в возрасте за девяносто. Так и сказала детям: «Помру я завтра». Подоила корову, перестирала белье, отдраила полы, сходила в баньку, переоделась в чистое, легла да и померла себе тихонько. А она чем хуже прабабки?

Но сначала надо все привести в порядок — и дела, и квартиру. А потом прочертить последний отрезок — спокойный и радостный день, достойный финал достойной жизни. И тогда она умрет тихо и легко, без мучений, и непременно попадет в рай. Вот только бы сделать одну давно задуманную вещь, но непременно в день смерти. Потому что стыдно, если кто об этом при ее жизни узнает. А после смерти пусть, ей уже все равно будет.

Белье давно остыло, а Вера Ивановна все сидела у окна. Надела очки, вгляделась в морозные узоры на стекле. Говорят, если в доме холод рисует красивые узоры, значит, в нем живут хорошие люди. Чем больше смотрела она на ажурные переплетения снежных линий, на тонкие и воздушные расписные кружева, тем больше ей верилось, что задуманное непременно сбудется.

Восьмого марта она опять будет по привычке ждать звонка от дочери. И первого мая, а потом девятого. А телефон будет молчать, и одеяло будет лежать возле швейной машинки. И руки будут ничем не заняты, потому что ни ей самой, ни дочери ничего больше не нужно.

Нет, сил ждать до сентября у нее больше нет. А до девятого января всего-то чуть больше недели. «09.09.1939 — 09.01.2009» — тоже красивые цифры.

Январь

Самым важным делом перед смертью Вера Ивановна посчитала обеспечить достойную старость для кота Васьки. Кот не виноват, что хозяйка решила умереть. Надо найти ему хороший дом, где его будут любить. Собственно, до пенсии она и домашних животных-то в доме не держала, потому что от них шерсть крутом и запах. А этого котенка принесли ученики в ее первый День учителя, что прошел не на работе, трогательно повязали ему на шею розовый бантик. Тогда ее еще помнили и коллеги, и дети, поздравляли со всеми праздниками, а она радовалась и угощала всех домашними пирожками с картошкой.

Поначалу Вера Ивановна хотела куда-нибудь пристроить нежданный подарок, но котенок был страшным — тощий, куцый, усы с левой стороны обломаны, да еще и хромал на одну лапу. К тому же нежностей он не проявлял, спал на полу возле батареи, мордой об ноги не терся и почти не мурлыкал. Зато исправно уминал всю еду из мисок и по весне ускользал через форточку за приключениями. Возвращался грязным, исцарапанным, но довольным. «Приняла обузу», — вздыхала Вера Ивановна, но раз уж взяла на себя ответственность за живое существо, то выгнать не могла. Покупала на рынке кильку да куриные шейки, кормила бандита, смазывала боевые раны зеленкой. Муж-покойник поговаривал, что с котом как-то дома веселее, уютнее.

Слава богу, кот — не собака, сохнуть по хозяйке не будет. Найти ему теплое местечко, где миска всегда полная, и ладно. А тот будто мысли ее читал, только начинала она голову ломать, куда девать бандита, как поднимал облезлую полосатую морду и таращил большие желтые глаза. А иногда вспрыгивал на подоконник, глядел сначала за окно, а потом — укоризненно — на хозяйку. Мол, куда ж я в такой мороз, сдохну ведь на улице.

Поначалу попыталась Вера Ивановна предложить кота Лизе. Елизавета, социальный работник, навещала пенсионерку регулярно, обычно раз в неделю. Если Вера Ивановна болела, то приносила лекарства и продукты, помогала по дому. А чаще просто составляла компанию за чашечкой чая.

— Вериванна, да вы что! Сколько лет он с вами живет! А мне муж все равно не разрешает животных держать.

— Не прокормить мне его, пенсия-то маленькая, а он картошку с хлебом есть не будет, — вздыхала Вера Ивановна.

— Ничего, вон, летом, на улицу будет бегать да мышей с голубями ловить.

«Отдам в добрые руки старого полосатого кота», — вывела Вера Ивановна ровным учительским почерком. Потом подумала и добавила: «Кормить нечем». На объявление, к ее удивлению, откликнулось несколько человек. Правда, кота никто забирать не хотел. Но в холодильнике целая полка заполнилась пакетиками вискаса и дешевыми сосисками. После визитов таких гостей Васька вываливал на коврик надутое пузо и даже издавал едва слышное утробное бурчание. Вера Ивановна качала головой и продолжала заниматься наведением порядка.

Собственно, в квартире порядок и так царил идеальный. Что еще делать пожилой женщине на пенсии, как не перебирать старые вещи? Каждый год она что-нибудь выкидывала. Нарядное платье, шифоновое с атласными рукавами — в нем она получала награду «Учитель года», а теперь не влезет в него, и немодное оно, и ходить в нем некуда. Чемодан, с которым ездила раньше в гости к дочери, — совсем развалился, да и ездить больше некуда. Не поднималась рука выкинуть только учебники по математике, с пятого по одиннадцатый класс, алгебра и геометрия, да сборники олимпиадных задачек.

Квартиру сразу после смерти дочери она завещала Лизавете. Во-первых, больше некому было, а во-вторых, та ютилась в однушке с мужем, матерью и ребенком. В советские времена они давно бы получили квартиру, а сейчас с ее зарплатой социального работника и мужа — врача на «скорой» — они за всю жизнь не накопят. Пусть хотя бы Вера Ивановна в силу своих обстоятельств выполнит роль, какую должно было выполнить государство, это будет справедливо.

Правда, сама Лиза об этом пока ничего не знала. В любом случае, учебники ей вряд ли понадобятся, дочка еще мала, да и наверняка сейчас пользуются другими.

Морозным утром седьмого января Вера Ивановна отнесла связку толстых учебников к помойке. Поставила рядышком с вонючим мусорным ящиком, может, все-таки возьмет кто. Ушла и даже не оглянулась ни разу. Только стало ей сразу как-то легче, будто половину линии провела до последней, самой важной точки.

А восьмого января случилась радость. Соседка Клава позвонила в дверь в несусветную рань, в половине седьмого.

— Слышь, Вер, мы в деревню собрались. Давай Ваську своего, там котом меньше, котом больше, мышей на всех хватит, — и зычно расхохоталась.

— Тише ты, Клав, перебудишь всех.

Она сунула ей в руки округлившееся за последнюю неделю кошачье тело, дала пару пакетиков корма в дорогу. Морда у кота была сытая, сонная. Он приоткрыл глаза, глянул снизу вверх на Веру Ивановну и снова зажмурился.

— Езжай, бандит старый. Будешь там местным ловеласам уроки давать.

Спать она больше не ложилась. Шутка ли дело — один день остался, один последний день!

Выкинула баночки из-под сметаны, что служили коту мисками, остатки корма отдала дворницкой собаке Жужке. Перемыла все полы, еще раз проверила, аккуратно ли разложено белье в шкафу в стопочки. Приготовила конверт с копией завещания и похоронными деньгами — для Лизы. У нее есть свой ключ, она должна заглянуть в субботу, десятого. Хотела написать записку, да передумала. Весь вечер ходила по квартире, поправляла посуду в буфете, еще раз смахивала пыль с вазочек. На душе было легко и светло, как всегда, когда она готовилась добраться до следующей точки. Еще один день, и не будет больше мучительно молчать телефон, и не увидит она, как бегут под окном ребятишки с ранцами в школу.

Наступило девятое января. Вера Ивановна позавтракала творогом и сухим печеньем, выпила стакан чая. Потом долго гуляла в парке, так, что нос и щеки стали красными, а ноги в валенках сковал холод. В церковь заходить не стала, она никогда не была особенно набожной. Но старушкам возле входа подала, по целых пятьдесят рублей. Днем приняла горячую ванну, потом как следует отдраила ее после себя. Пообедала вчерашними постными щами и остаток дня читала потрепанный томик Чехова. Водила глазами по строчкам, которые знала наизусть, а в голове звенела легкая, приятная пустота. В восемь вечера, после манной каши на ужин, постелила чистую постель. Сегодня она ляжет спать, а завтра, десятого, не проснется.

Конверт для Лизы она положила на тумбочке возле кровати. Потом села за стол. Одно-единственное последнее дело осталось. Вера Ивановна усмехнулась. Посмеются над ней, да и ладно. На том свете все равно. На кухне захрипели часы.

Она подперла голову рукой и принялась, по привычке, считать вслух.

— Один, два, три…

С девятым ударом за дверью раздалось истошное мяуканье. Вроде не март, чего там коты разорались? Вера Ивановна пыталась сосредоточиться на предстоящем, но вопли за дверью становились все более истошными, будто ребенок плачет-надрывается. Не прошло и десяти минут, как раздался звонок в дверь. Она вздохнула и пошла открывать.

— Вера Ивановна, не слышите, что ли, как ваш разоряется?

В квартиру метнулась серая тень. А когда она вернулась в комнату, из-под батареи на нее смотрела страшная и облезлая кошачья рожа. Кончики ушей Васька поморозил, но из груди его доносилось глухое утробное мурчание, суровое и мужское, как хор советской армии.

— Тьфу на тебя, черт полосатый, — ругнулась Вера Ивановна, что она позволяла себе очень редко.

Февраль

Вера Ивановна сидела у окна и смотрела на тяжелую снежную тучу. Вальяжные снежинки неторопливо покрывали машины и скамейки во дворе. В кухне снова стояли кошачьи баночки из-под сметаны, их полосатый обладатель свернулся под батареей куцей потрепанной шапкой. Когда кот трескал вареную кильку и за ушами у него хрустело, у Веры Ивановны будто таяла где-то внутри крохотная льдинка. Надо же, вернулся ведь, удрал с полдороги и нашел дом. Впрочем, она где-то читала, что кошки привязываются к дому, а вовсе не к хозяевам. В конверте для Лизы появилась коротенькая записка: «А Ваську отдай тете Клаве в деревню, да пусть смотрит, чтоб не сбежал по дороге».

Весь остаток января Вера Ивановна работала над лоскутным одеялом. Она решила, что нельзя оставлять на этом свете недоделанное дело. Одеяло можно отдать в больницу или в детский дом. А еще лучше — в дом престарелых. Поначалу она думала, что ничего не получится, не сможет она вот так, как ни в чем не бывало, сесть за машинку и соединять лоскутки. Еще два месяца назад она мечтала, как дочь будет укутываться в одеяло зимними вечерами, а о чем мечтать теперь? Но к ее удивлению руки согласились послушно выполнять работу. Иногда ей казалось, что она даже знает, для кого делает одеяло. Смутный теплый образ выплывал будто оттуда, куда она собиралась уйти навсегда, и для него она продолжала строчить целыми днями, будто стоит ей закончить одеяло, как этот незнакомый, но уже родной человек материализуется из ниоткуда, чтобы получить свой подарок и сказать спасибо.

Она безжалостно распорола летний веселый халат в цветочек и две хлопковые блузки — все равно не пригодятся. После целого дня за работой у нее болела спина, и тогда она перевязывала поясницу теплой шалью.

Васька пристраивался рядом, чего раньше за ним не наблюдалось, и грел больное место мягким кошачьим теплом. Дело двигалось медленно. Иногда она ошибалась и приходилось отпарывать несколько лоскутков и пришивать их снова.

Ходики на кухне стучали в такт швейной машинке, пестрые лоскутки ложились аккуратно рядом, один к другому, настольная лампа светила и грела, будто маленькое солнышко. Один вечер превращался в другой, и пока под руками ложился аккуратный шов, Вера Ивановна думала о том, какой лоскуток приладить следующим.

Однажды она обнаружила на двери подъезда объявление, что девятого февраля в соседнем доме культуры состоится благотворительная ярмарка какого-то не то «ханмада», не то «хиндмайда». Лиза разъяснила, что «хэндмейд» — это все, что сделано своими руками. Вера Ивановна очень обрадовалась, когда узнала, что на ярмарке можно будет продать свое одеяло, а деньги пойдут в благотворительный фонд. Надо же, какое удачное совпадение!

— Красота-то какая, Вериванна, с руками ведь оторвут! — восхищалась Лиза. — Задешево не продавайте! Лучше б себе деньги-то оставили, пенсия ведь маленькая.

Наступило восьмое число, толстые снежинки торопились укрыть землю очередным слоем покрывала, а в комнате, на диване, лежало готовое одеяло, отпаренное и выглаженное. Последние три дня Вера Ивановна даже спать ложилась не раньше двух ночи, и вот успела, закончила. Хорошо, что, когда она будет уходить, в этом мире останется два новых уютных одеяла — новенькое снежное для улиц и газонов, и лоскутное, теплое для какого-нибудь хорошего человека.

Свою работу оценила Вера Ивановна дорого — в целую пенсию. Деньги-то ей нужны были не для себя. Многие подходили, щупали одеяло, хвалили. Отчего-то было ей неприятно, когда чужие руки гладили лоскутки, каждый из которых был таким родным: кусочек летнего халата, в котором она жарила пирожки для дочери, и клетчатая рубашка мужа, последняя из тех, что она долго не решалась выкинуть, и темно-зеленая летняя штора, которая хранила в знойные дни прохладу в спальне. Поначалу Вера Ивановна хотела уйти, но она ведь уже решила, что продаст одеяло. И потом, сегодня девятое число. И дома снова чисто вымыты полы, и ждет не дождется последняя из тех несбывшихся мечт, что еще не поздно исполнить даже в самый последний момент жизни.

Симпатичную пару она заметила сразу, еще возле соседнего столика. Совсем юная беременная девушка, на седьмом месяце, не меньше, и улыбчивый парень сразу ей понравились.

— Димуль, смотри, какое одеяло красивое. Давай такое на дачу купим?

Она прикоснулась к желтому лоскутку, и Вера Ивановна вдруг подумала, что это могла бы быть ее внучка, с огромным неповоротливым пузом, и тогда она сейчас вязала бы целыми днями крохотные носочки и варежки.

— Бабушка, и сколько же вы хотите за эту красоту? — спросил парень.

— Сынок, тебе скидку сделаю.

Вера Ивановна аккуратно сложила одеяло, положила в заранее приготовленный пакет и отдала девушке в руки. Прикоснулась к теплой ладони, и будто проступил на мгновение тот образ, что все стоял перед глазами, пока она шила, и тут же спрятался, едва задев краешек сознания.

Она шла с ярмарки, довольная собой. Пушистые снежинки ложились на пальто, а где-то там, в цветастом пакете, будущие родители несли домой теплое одеяло. Вера Ивановна улыбалась, будто на душу, на самое дырявое место, заплатку наложили из веселого лоскутка. День складывался как нельзя лучше. От пенсии оставалось немного денег, и Вера Ивановна купила в магазине кусок хорошей колбасы, не для себя, Ваську побаловать напоследок.

Домой идти отчего-то не хотелось. Прогулялась по парку, купила в киоске пирожок с мясом и стакан горячего чая.

Только когда стемнело, она подошла к своему подъезду.

Ключ не хотел находиться в сумочке. А когда, наконец, нашелся, она зашла в прихожую, щелкнула выключателем и обомлела.

Кругом была вода — и в кухне, и в ванной, и в прихожей, и даже в комнате. Плавали тапочки, колыхались, будто водоросли, коврики, упала набок табуретка. Старые сапоги сразу промокли, холодная влага пробралась внутрь, и ноги заломило. Взъерошенный Васька смотрел со шкафа и недовольно мяукал. Ах ты! Ведь конверт для Лизы и все похоронные деньги она спрятала в комнате, под ковриком! Теперь, значит, все намокло.

Вера Ивановна села на стул посреди затопленной кухни и заплакала.

— Ну чего ты ревешь-то, дура старая! Ведро неси, — раздался из прихожей зычный голос Клавы.

Март

Приближался тягостный день восьмого марта, уже стучала днем капель по крышам и по-весеннему щебетали птицы. После выхода на пенсию Вера Ивановна особенно не любила этот день. Раньше, бывало, приносила домой столько букетов, что в руках не помещались. Приходилось мужу звонить, чтобы помог все унести. Последние годы она все больше ждала у телефона да смотрела в окно, как незнакомые женщины несут цветы и сумки с продуктами.

Но на этот раз восьмое марта будет совсем другим! Потому что вслед за ним наступит девятое. Уж на третий-то раз задуманное должно получиться.

Васька-разбойник с первой капелью умчался по своим неотложным кошачьим делам — осчастливить всех кошек района многочисленным потомством. Лиза, добрая душа, привела мужа, и тот побелил потолок в ванной и в кухне. Вера Ивановна целый день хлопотала, накормила их пирожками, с собой дала банку варенья и подарила Лизиному мужу толстые шерстяные носки.

Когда они ушли, Вера Ивановна долго смотрела на стопку посуды в раковине. Разве могла бы она в молодости подумать, как это хорошо, когда после ужина остается столько грязных тарелок. Она мыла каждую долго и тщательно, растягивала удовольствие. А к празднику решила еще раз как следует отблагодарить Лизу. Продала на базаре три банки соленых огурцов и купила хорошую, натуральную пряжу.

Странно, Лиза вроде бы стала для Веры Ивановны почти родной, но вязать для нее было все равно не то же самое, что для дочери. И даже не то же самое, что шить одеяло для смутного и неясного образа. Все-таки Лиза — социальный работник, и вместе их свели ее служебные обязанности. Вера Ивановна просто чувствовала себя в долгу за побеленный потолок.

Когда Лиза примчалась вечером седьмого с тремя гвоздичками и пачкой чая, ее ждал ярко-красный пушистый набор: шапочка, длинный шарф с кисточками и варежки. И знаменитый пирог со смородиной тоже дожидался.

— Вериванна, да вы просто волшебница! — ахнула Лиза.

— Знаешь, Лиз, я тебя еще попросить хотела кое о чем. Помоги мне, пожалуйста, хорошую фотографию выбрать. Я сейчас альбомы достану.

Она вскарабкалась на табуретку и полезла на антресоль.

— Ой, ну куда же вы, — возмутилась Лиза. — Дайте-ка я сама!

Вера Ивановна помнила только, как потянулась за толстым альбомом, а потом шкаф и потолок поплыли перед глазами, и она оказалась на полу, и от боли в руке на глазах выступили слезы. Ножка табуретки угодила прямо в трещину в полу и подломилась.

Девятое марта Вера Ивановна встречала в больнице. Вообще-то с закрытым переломом руки пациентов обычно отправляли домой, но Лизин муж договорился и нашел для нее место.

— Женщина пожилая, не сможет за собой ухаживать, — убеждал он знакомого главврача.

Вере Ивановне все казалось, что это говорят не о ней, а о ком-то совсем другом. Да она еще и внуков вырастила бы, не только что за собой ухаживать! Только растить некого.

Интересно, почему именно в этот вечер ей стукнуло в голову доставать альбом? Она просто посмотрела на Лизу, такую симпатичную в новой шапочке, и подумала: а какая фотография будет у нее на памятнике? Наверное, лучше выбрать заранее, а то еще повесят ерунду какую-нибудь. Фотографий у нее было так много, что они занимали целую антресоль. Каждый год она фотографировалась для школьной папки с несколькими классами, да и дети в последние годы приходили на выпускные с фотоаппаратами и потом дарили ей фотографии.

И вот теперь Вера Ивановна лежала на клеенчатом матрасе и разглядывала облупившуюся краску на стене. Все дела закончены, за Васькой Клава присмотрит, если он решит с любовных фронтов вернуться. И даже фотографию Лиза выбрала, пока «скорую» ждали, наверное, чтобы отвлечь ее от боли в руке.

— На этом фото у вас в глазах блеск особенный, и платье красивое, — пояснила она. — А вам для чего?

— Да так, в школе попросили, для стенгазеты, что ли, — отмахнулась Вера Ивановна.

Можно просто закрыть глаза и… Но мысль о смерти в больнице была ей почему-то противна. В сущности, она ведь еще очень здоровая для своих лет женщина, даже лекарства почти не пьет. Не хочется, чтобы последний день прошел в унылых казенных стенах.

Эх, вернуться бы сейчас на свою уютную кухню, смотреть на толстые сосульки, слушать капель за окном и глухое, едва различимое мурчание из-под батареи.

Апрель

На тумбочке лежало огромное красное яблоко, тугой наливной бок блестел, по палате распространялся сладкий аромат. Все соседки разошлись по процедурам, остались Вера Ивановна и хозяйка тумбочки с яблоком — баба Тома.

Старушка давно потеряла связь с окружающей действительностью и жила в уютном мирке старческих фантазий. Она и ногу-то сломала, когда ночью пошла в подъезд корову доить, да упала с лестницы.

— Гляньте-ка, девки, — тоненько голосила она. — Кто это пришел ко мне, Степка, что ли? Не пойду я за тебя замуж, и не зови, молодая я еще.

Степан Петрович, грузный пожилой врач, качал головой и выписывал бабке дополнительную дозу успокоительного.

Родные часто приносили ей свежие фрукты. Иногда баба Тома их ела, иногда выкидывала в окно, а чаще всего прятала под матрас или в подушку. Санитарки ругались, когда доставали из наволочки очередной подгнивший персик.

Яблоко лежало на тумбочке второй день. У Веры Ивановны аж слюнки текли. Кормили в больнице сносно, но незатейливо — жидкий супчик с пшенкой на обед, каша на ужин.

Баба Тома заливисто храпела после утренней капельницы. Ведь можно просто взять яблоко, а когда вернутся соседки, все подумают, что сумасшедшая бабка его куда-то выкинула или спрятала.

Никогда в жизни Вера Ивановна не брала ничего чужого. Для нее это было все равно, что подойти и человека ни за что палкой стукнуть. Попросить бы сейчас добрую сестричку Валечку сходить да купить для нее яблоко, но остатки пенсии ушли на совершенно необходимое и очень дорогое лекарство с кальцием.

Скорей бы пришли остальные соседки по палате, и тогда было б не так соблазнительно. «Даже и смотреть не буду», — подумала она, как вдруг здоровая рука сама потянулась к тумбочке. «Что же это делается-то, собственный организм не слушается!» — причитала про себя Вера Ивановна, а рука тем временем схватила яблоко и поднесла ко рту. Ничего вкуснее она в жизни не ела. Сочно и торопливо хрустела, а сок стекал по подбородку.

Баба Тома оглушительно всхрапнула и вдруг открыла глаза. Вера Ивановна испугалась и с головой накрылась тощим казенным одеялом. И только когда баба Тома снова захрапела, доела все без остатка вместе с огрызком, а хвостик завернула в бумажку и выкинула в урну.

Из больницы Веру Ивановну выписали аккурат девятого апреля, сразу, как сняли гипс. Рука еще побаливала, но рентген показал, что кость срослась нормально.

До самой выписки Вера Ивановна старалась не глядеть на бабу Тому и почти все время лежала, отвернувшись к стене, да в хорошую погоду выходила погулять в больничный садик.

Дом встретил запахом пыли и клочками шерсти на полу. Васька-разбойник поднялся навстречу, вытянул спину и потерся мордой об ногу.

Вера Ивановна села за стол. За окном мальчонок в ярко-красных резиновых сапожках пускал в ручье пластмассовый кораблик. Она потянулась за тряпкой, протерла стол. Поднялась и подошла к подоконнику. И там тоже лежал заметный слой пыли, когда только налетела. Скоро май, можно будет мыть окна. А сейчас хотя бы шваброй полы протереть. Вера Ивановна пошла в ванную, но на полдороге передумала, достала из-под скатерти конверт с похоронными деньгами, вытянула одну бумажку, накинула пальто и вышла на улицу.

Вечером того же дня бабе Томе, которая все еще лежала в больнице, кто-то передал через сестричку три больших ароматных яблока. Старушка отчего-то не стала их прятать, а сразу же с хрустом вгрызлась в наливной бок.

А на подоконнике маленькой хрущевской кухни выстроились в ряд два апельсина, два красных яблока и один огромный грейпфрут.

Май

Апрель прошел в традиционных весенних хлопотах. Рука все еще болела, особенно в дождливую погоду. Потихоньку, осторожно, крепко держась за стул, Вера Ивановна вымыла окна. К началу мая, когда на улице вовсю грело солнышко, постирала шторы, с трудом отжала и развесила сушиться во дворе. Васька угомонился, целыми днями валялся на подоконнике да глазел за окошко. Только когда любопытная птица садилась на карниз, он приподнимал уши и прищуривал желтые глаза.

Выбранную Лизой фотографию Вера Ивановна положила в конверт. Подписала с обратной стороны: «Для памятника». Хорошо будет умереть в яркий, солнечный день.

К девятому мая квартира блистала чистотой.

К праздникам Лиза принесла подарок от социальной службы — две банки сгущенки, мешок гречки, мешок сахара и пачку вермишели.

Утро девятого мая выдалось особенным. Вера Ивановна проснулась в шесть утра и полчаса не вставала, слушала, как поют за окном птицы. Первый солнечный луч застал ее у плиты. Она сделала настоящий медовый торт, какой делала последний раз, кажется, в прошлой жизни. Выпекала коржи, взбивала крем, приготовила бумажную воронку для розочек.

Торт удался на славу, только розочки из дешевого масла немного поплыли. Она спрятала красавца в холодильник, выстирала фартук, помылась и надела самый лучший костюм.

Целый день Вера Ивановна гуляла в парке. Оркестр играл старые добрые мелодии, кружились в танце пожилые пары. И даже один старичок пригласил ее потанцевать, но она отказалась — никогда этого не умела и не любила. Улыбчивые молодые ребята раздавали из полевой кухни вкусную кашу и наливали горячий чай. Две хихикающие девчонки подарили ей букет тюльпанов. Солнце заливало парк до самого крохотного рвущегося наверх листочка и грело почти по-летнему.

К вечеру Вера Ивановна вернулась домой, достала из холодильника торт и с наслаждением съела два куска.

Торта оставалось много. С площадки слышались громогласные возгласы Клавы — никак, вернулась из деревни. Вера Ивановна отрезала четверть торта, положила на тарелку и понесла соседке.

— Клава, с праздником!

— А, Вера, заходи, дорогая. А я как раз к тебе собралась. Вот внучек Мишка учудил, — Клава ткнула пальцем в комнату.

Там, за столом, сидел взъерошенный пацан и ревел, вытирая рукавом сопли.

— Представляешь, ему в следующий класс переводиться, а у него, бесстыдника такого, оказывается, по математике одни двойки! А если на второй год оставят?

Вера Ивановна улыбнулась. Много она таких пацанов повидала, да не те сейчас времена, чтобы на второй год оставлять. Тройку поставят, и дело с концом.

— Верочка, дорогая, ну как же он дальше-то учиться будет! Не дотянет ведь, вылетит! Уж ты бы с ним позанималась, а? Я в долгу не останусь, мяса из деревни привезу, молока, по хозяйству помогу, чем смогу.

Вера Ивановна еще раз внимательно посмотрела на пацана. Эх, жалко, учебники выкинула. До экзаменов почти месяц. Программа третьего класса… дроби, деление с остатком, уравнения, параллелепипеды и треугольники, если в ней, конечно, ничего не изменилось. Она улыбнулась. Вряд ли мальчик сможет сделать хотя бы одну ошибку, которую она за свою долгую учительскую жизнь еще не встречала. Она любила объяснять про дроби, очень здорово у нее это получалось, даже последние двоечники, если внимательно слушали, щелкали задачки с дробями как орешки.

А с другой стороны, ведь сегодня — идеальный день, солнечный, яркий, вкусный. Кажется, именно такого дня она и ждала долгие пять месяцев, а может быть, и целую жизнь. И все уже дома готово, и можно просто лечь и закрыть глаза, и тогда наступит долгожданная ночь, за которой не будет ни одного мучительного дня.

Если заниматься с мальчиком каждый день или хотя бы через день, месяц не будет таким уж длинным. Дотянуть сопливца с двойки на четверку — не достойный ли финал для учительской жизни?

— Пусть приходит завтра с учебниками, — вздохнула она.

— Спасибо, Вер! Я с ним тебе обед пришлю, — обрадовалась Клава.

Вера Ивановна вернулась к себе. На столе лежала стопка пыльных тетрадей, приготовленных для последнего вечера. И опять сегодня не суждено сбыться давней мечте, самой глупой и самой стыдной. Она открыла первую тетрадку. Долго разглядывала неуверенный детский почерк, деление столбиков и корявые дроби, нарисованные карандашами квадраты и прямоугольники, красные поля с двух сторон, тройки и четверки, выведенные ее рукой. Вспомнила, как получала свой красный аттестат и золотую медаль.

Если она дотянет пацана до отличной оценки, то ломаная линия ее жизни замкнется, сгладятся углы, и останется только ровная окружность, от пятерки и до пятерки.

Июнь

Май выдался тяжелым. То ли Вера Ивановна переоценила свои педагогические способности, то ли стара стала, то ли молодежь пошла уж очень трудная, но только дело с Мишей двигалось туго. Каждый день он являлся к обеду с кастрюлькой — то щи, то овощи тушеные, то пюре, а иногда даже с жареной печенкой. Вера Ивановна давала ему пару задачек и торопливо ела, а потом они вместе пили чай. Она все старалась подсунуть мальчишке сладенькое, варенья или конфетку — для мозгов-то полезно.

Мишаня, как звала внука Клава, относился к тому типу учеников, какой Вера Ивановна всю свою учительскую жизнь не любила больше всего. Уж лучше неусидчивый хулиган с огоньком в глазах, чем такой вот, тихий и замкнутый, на удивление апатичный и вялый, будто студень проглотил. И совершенно непонятно было, чем его зацепить, как пробудить в нем хотя бы каплю интереса.

Каждую свободную минутку пацан доставал из кармана мобильный телефон и принимался жать на кнопки. У Веры Ивановны от музыки, бибиканья, писка, стрельбы и беспрерывного потока незнакомых звуков начинала болеть голова. В конце концов она попросила Клаву, чтобы Миша приходил без телефона.

Без телефона у пацана будто кончилась последняя батарейка. Он сидел молча, подперев голову, и надувал веснушчатые щеки. Вера Ивановна объясняла материал, а он смотрел в пустоту и кивал. Когда дело доходило до задачек, Мишаня коряво выводил цифры, не имеющие ничего общего с решением. Вера Ивановна поначалу пыталась понять его логику, но потом догадалась, что он просто пишет первое, что придет в голову.

Она уже хотела бросить эту затею, если бы не одно обстоятельство. Каждый раз, когда она слышала его жалобно-просительное «баб Вер», где-то в глубине живота возникало чувство странное и приятное, чем-то похожее на умиление, только тоньше и незаметнее. Никто ее раньше так не звал.

За две недели с огромным трудом Мишаня осилил едва ли десятую часть программы. Твердая тройка — максимум, на что они с Верой Ивановной могли рассчитывать. Но это же позор, она заслуженная учительница, опытнейший педагог! Вдобавок ко всему она признала, что программа по математике стала сложнее. Некоторые задачки раньше попали бы в разряд олимпиадных, а «Элементы стохастики» только в университете изучали.

— Миша, — спросила однажды Вера Ивановна, разглядывая цветущую сирень за окном. — У тебя мечта есть?

— Есть, баб Вер, — кивнул мальчик.

— И о чем же ты мечтаешь?

На мгновение ей показалось, что в голубых глазах мелькнул наконец-то живой огонек. Он потупил взгляд и засунул в рот большой палец.

— Ну, так что у тебя за мечта?

— Айпод, — наконец-то промямлил Мишаня.

— Ай что? — удивилась Вера Ивановна.

— Плеер такой. Беленький, красивый, — вздохнул мальчик. — Я коплю-коплю деньги, карманные и за сдачу бутылок, а мне еще много не хватает.

— И сколько тебе не хватает?

— Три тысячи сто сорок два рубля, — не задумавшись, ответил Миша.

Вера Ивановна усмехнулась.

— В нашем с тобой, Миша, учебнике, четыреста двадцать пять задачек. Если бы тебе платили за каждую задачку деньги, сколько должна стоить каждая задачка, чтобы к экзамену накопить нужную сумму?

Мальчик засопел, выводя на клетчатом листке каракули.

— Семь рублей и копейки!

— А сколько копеек?

— Не делится…

— А в дробях? — она хитро сощурилась.

Мишаня снова заскрипел карандашом по бумаге.

— Выходит семь рублей и сто шестьдесят семь четыреста двадцать пятых! — выдал он спустя добрых десять минут.

— Правильно! Молодец! — обрадовалась Вера Ивановна. — И у нас с тобой осталось до экзамена девятнадцать дней. Сколько задачек надо решать в день?

— Двадцать две целых и семь девятнадцатых! — на этот раз он выдал ответ гораздо быстрее.

Ну, вот и отлично. Значит, каждый день будем решать по двадцать три задачки, и у нас еще останется время на повторение.

— Баб Вер, а кто мне будет платить по восемь рублей?

— Я тебе буду давать по пять рублей за каждую задачку, решенную правильно с первого раза. За каждую ошибку — на рубль меньше. Остальное получишь, если сдашь экзамен на пятерку.

— На пятерку не смогу, — надулся Мишаня.

— Как же не сможешь, если мы с тобой все задачки перерешаем?

После вычета квартплаты от пенсии остается как раз три с половиной тысячи. Из еды можно покупать только хлеб да молоко, на завтраки хватит старых запасов каши, обед Мишаня приносит, а без ужина оно и полезнее для здоровья. Лекарства вроде бы все пока есть, бытовой химии тоже на месяц хватит. А к экзамену, глядишь, и следующую пенсию принесут.

Выяснилось, что Миша в общем-то ребенок довольно способный. По совету Веры Ивановны он принес яркий буклет с фотографиями плеера, а она повесила его прямо над столом. Каждый день они вместе записывали в столбик, сколько не хватает денег и сколько задачек нужно решить.

Странное дело, с тех пор как Миша — ее последний ученик — начал слушать внимательнее и решать задачки быстрее, Вере Ивановне стало неинтересно с ним заниматься. Все чаще и чаще она предпочитала разглядывать облака за окном, кусты сирени, полосатую Васькину морду и обращала внимание на мальчика только в ответ на его настойчивое:

— Баб Вер, я уже решил эти две.

Однажды ей так сильно захотелось пойти погулять в парке, что она взяла и отменила занятие.

— Ты что, баб Вер! Мы бы штук двадцать задачек решили, это ж целых сто рублей!

— Мишань, ты порешай сам, какие сумеешь, а я тебе завтра денежку отдам.

Этот день Вера Ивановна провела в парке. На душе было по-хулигански радостно, как в далеком детстве, когда прогуливаешь уроки. Она с неприличным любопытством разглядывала юные парочки — девушек в коротеньких юбочках с розочками или мороженым в руках, нарочито вальяжных парней. Они казались ей такими солнечными и чистыми, будто аура светилась вокруг них, как у святых. Укоризненно качала головой, когда такие парочки устраивались на скамейки и принимались пить пиво из бутылок.

Рабочие в комбинезонах выкрашивали скамейки и качели в яркие цвета, дворники собирали мусор в мешки, на клумбах возились толстые тетки, вскапывали землю, высаживали цветы. Там и тут разворачивали шатры летние кафе, все чаще доносилась музыка. Чем более радостным и прекрасным виделся ей мир, переходящий от грязно-весеннего состояния к солнечному и пыльному летнему, тем больше хотелось его оставить, пока в нем все в порядке.

Вера Ивановна не удивилась, когда экзамен Мишеньке назначили на девятое июня. И ни капельки не поразилась, когда он принес пятерку. Она и деньги в конвертике приготовила заранее, как раз накануне принесли очередную пенсию.

Вечером девятого июня они сидели на кухне у Клавы, которая закатила настоящий пир. Бутылка водки уже наполовину опустела, хотя Вера Ивановна только символически пригубила пару раз из своей рюмки.

— Веруня! — ревела на весь дом Клава. — Да ты же педагог от Бога! Да в школе ведь все уже руки опустили, даже родители с этим оболтусом не справились, а ты! Да ты просто учительша-героиня! Дай я тебя поцелую!

Вера Ивановна вздыхала и качала головой.

Июль и август

Июль и август слились в беспрерывный жаркий и душный марафон. Поначалу Вера Ивановна очень тосковала по Мишеньке. Уж как не хватало ей привычно-жалобного «баб Вер». Но Клава увезла внука на лето в деревню. Лиза взяла отпуск за свой счет на два месяца и уехала с дочкой на море. Ребенок часто болел бронхитом, врачи грозились астмой, а у Лизаветы где-то в Краснодарском крае жила не то тетка, не то двоюродная сестра, которая согласилась выделить им комнатку.

Жара стояла неимоверная. Плотные темно-зеленые шторы ушли весной на одеяло, и солнце нещадно пекло в окна с самого утра. Улицы покрылись пылью, зелень выцвела. Вере Ивановне казалось, что сам воздух стал плотным и вязким, даже ходить было тяжело. Город погрузился в оцепенение, исчезли, растворились в никуда детские голоса и пение птиц, и только асфальт тяжело дышал вслед редким проезжающим автомобилям.

Вера Ивановна целыми днями лежала на диване, потеряв счет не то дням, не то годам. Время от времени она с кряхтеньем поднималась, подходила к крану и обтирала лицо влажным полотенцем. Ближе к полудню, когда казалось, будто она в пустыне и ее по самые уши закопали в песок, как в фильме «Белое солнце пустыни», Вера Ивановна думала, что не надо ждать никакого девятого числа, довольно мучиться. Останавливала ее только одна мысль: если ни Лизы, ни Клавы нет в городе, когда же ее найдут и что станет с телом при такой-то жаре?

Есть почти не хотелось, и она заметно похудела. В редкие дождливые дни, когда в окна врывалась долгожданная прохладная свежесть, Вера Ивановна поднималась и по привычке устраивала в квартире уборку.

Потом варила кашу, пила чай, гладила полосатого разбойника Ваську, который только что примчался, взъерошенный, с улицы и оставил следы грязных лап на чистом полу. Тогда она удивлялась себе: как так могло получиться, что решила она прочертить свою последнюю линию еще в январе, а скоро август на дворе, а задуманного так и не вышло? Слишком непохоже это было на Веру Ивановну.

И чем больше она думала, тем больше вгрызалась в душу острыми зубами щука-тоска. Въедалась так глубоко и цепляла так больно, что временами она начинала глухо, чуть слышно стонать. Даже после похорон дочери не было ей так плохо.

Что поделаешь, жизнь такая штука, что в ней случаются без нашего ведома трагические обстоятельства. Но простить сама себя Вера Ивановна не могла. Вроде бы и не случалось ничего такого, что так уж сильно мешало бы лечь и умереть. Почему же она до сих пор жива, почему льется градом пот со лба и слепит жадное, выматывающее июльское солнце? И ждать ей теперь сентября, когда приедет Лиза. От этой мысли такая злость брала, что хотелось перебить всю посуду из буфета, но сил хватало только на то, чтобы кинуть в угол высохшее горячее полотенце.

Хмурым августовским утром, когда над городом нависли тяжелые тучи, которые не принесли ни капли прохлады, а только плотную влажность, от которой совсем уж нечем было дышать, Вера Ивановна решила не оставлять себе никаких шансов для отступления. Она отнесла на помойку зимнее пальто и осеннюю куртку, валенки и непромокаемые сапоги. А когда дали пенсию, то всю до копейки Вера Ивановна перечислила ее на счет, который увидела по телевизору. Какому-то мальчику срочно требовались деньги на лечение.

До девятого сентября — идеальной даты — оставался ровно месяц.

Сентябрь

— Вериванна! С праздником! Где вы, Вериванна! — звонкий голосок Лизы раздался будто с того света.

Или это она на том свете, а Лиза как раз-таки жива и здорова? Тогда почему ее так хорошо слышно?

— Вериванна! — ее затрясли за плечо. — Вам что, плохо? «Скорую» вызвать?

— Не надо «скорую», — прошептала она. — Только не «скорую».

Она не помнила, какого числа легла спать. Когда летняя жара наконец-то сменилась долгожданной прохладой, напоминая о предстоящей осени, к Вере Ивановне вернулся аппетит. Но есть дома было совершенно нечего. Неделю она ела картошку да макароны без масла, доела последнюю банку соленых огурцов. За ненадобностью разморозила и выключила холодильник. Потом перешла на пшенку да гречку на воде, но и крупы быстро кончились. Еще на два дня хватило муки, из которой пекла пресные лепешки. Потом совсем перестала выходить из дома, а когда закончилась последняя пачка чая, перешла на кипяток. В конверте под ковриком лежали в целости и неприкосновенности похоронные деньги, но их для Веры Ивановны как бы и не существовало. Они были уже в том, потустороннем мире, куда она готовилась перейти, и взять их для нее не было никакой возможности, все равно что поговорить с давно покойной мамой.

Поначалу, когда в доме кончилась еда, желудок ворчал от голода, изматывал ноющей болью, которую она пыталась заглушить теплой водой. Потом, спустя три дня, Веру Ивановну посетил вдруг прилив энергии. Она перемыла посуду и перестирала постельное белье, вычистила полы и даже вычесала Ваську. Разбойник тоже похудел, но с голоду явно не помирал, не иначе как находил пропитание на улице. Потом силы покинули ее так же внезапно, как появились.

И тогда она легла и закрыла глаза. Вере Ивановне снились яркие, необычные сны. То Мишаня выплывал на огромной белой лодке, исписанной уравнениями. То покойная дочь, беременная, с огромным пузом, трясла перед носом погремушкой. Изредка сквозь сон доносилось откуда-то сбоку глухое утробное урчание. Только одна мысль не отпускала, не давала провалиться в никуда: какое сегодня число? Наступило девятое или еще нет?

— Какое сегодня число? — шепотом спросила она Лизу, когда та влила в нее ложку горячего бульона.

— Сегодня первое сентября, праздник. Я вам цветочки принесла и конфеты.

— Первое… значит, еще девять дней.

— Вериванна, простите меня, ради бога. Я не должна была вот так уезжать, ведь и Клавы не было, надо было оставить кого-то присмотреть за вами.

— Ничего, Лиз. Как девочка твоя?

— Очень хорошо. А что ж у вас, Вериванна, в холодильнике-то шаром покати? Вам плохо было, не могли в магазин выйти?

— Денег нет совсем, — с трудом улыбнулась Вера Ивановна.

— А пенсия? Эх, опять отдали кому-то, добрая вы душа. О себе-то никогда не подумаете! А пора бы уже, в вашем-то возрасте!

Лиза сбегала в магазин, принесла молока, творога, сахара, яиц, муки и хлеба. Включила холодильник. К вечеру явилась Клава с деревенскими гостинцами — тощей курой, банкой сметаны и большим мешком яблок.

Когда Вера Ивановна немного пришла в себя, ей показалось, будто Лиза какая-то сама не своя, будто изменилось в ней что-то. И когда вечером та, наконец, сделала признание, Вера Ивановна ахнула.

— Лиза! Да ты что! А как же муж? Хорошо ли ребенку-то будет с новым отцом?

— Вериванна, ну что она тут видит, с этим отцом-то? Он сутками на работе, комнатушка у нас крохотная. А там море, для здоровья ей хорошо, и квартира большая, будет у нее отдельная комната.

И вот тут-то Вера Ивановна уверилась окончательно, что девятое сентября — идеальная дата. Быть может, когда Лиза узнает, что у нее теперь есть отдельная квартира, и у дочки будет своя комната, то передумает. Уж больно муж у нее хороший, надежный, да и как можно ребенка от родного отца на другой конец страны увозить.

— Лиз, ну ты хоть две недельки-то потерпи, не говори ничего мужу-то, — упрашивала Вера Ивановна. — Очень тебя прошу.

— Может, и потерплю, но не передумаю, — покачала головой Лиза.

Последние девять дней своей жизни Вера Ивановна жила на полную катушку. Наварила из тощей деревенской куры супа, из яблок пирожков напекла, Мишаню угощала, слушала его сладкое, ложащееся карамелью прямо на сердце «баб Вер».

В парке Вера Ивановна собрала кленовых листьев, каждый свернула ловко в изящную розочку, поставила букет на столе.

Ваське перепадали куриные косточки, и он тарахтел по вечерам громче обычного.

Когда принесли пенсию, отдавать ее Вера Ивановна никуда не стала. Записку для Лизы написала и положила в конверт: «Лиза, доченька! А на последнюю мою пенсию купи мне самый большой и красивый букет цветов, какой только найдешь. И чтобы в нем непременно были четыре белые лилии». «Такие, как муж подарил на первое мое в жизни учительское первое сентября», — хотела было добавить она, да не стала.

И такое наступило в душе умиротворение, такой покой, и пропало всякое беспокойство, и казалось временами Вере Ивановне, будто растут у нее за спиной крылья, и вот-вот она превратится в ангела. И даже последняя мечта, странная и глупая, о которой она думала всю зиму и почти всю весну, вдруг показалась ненужной и бессмысленной.

Девятого сентября в десять часов вечера Вера Ивановна надела лучший костюм, тот, что надевала на девятое мая, и легла не в постель, а на диван в комнате. Рядом на столике лежал конверт для Лизы. В холодильнике стояла большая миска с пирожками и запиской: «Для Мишани, помянуть бабу Веру».

Слышно было, как тикают на кухне ходики, как с причмокиванием вылизывается Васька. Вера Ивановна улыбнулась, сложила руки на груди и закрыла глаза.

Октябрь

Если бы у Веры Ивановны спросили, какие дни были самыми черными в ее жизни, она бы назвала три. День, когда ее муж не проснулся утром, тихо умер во сне. День, когда сбивчивый голос зятя рассказывал по телефону про пьяного водителя, его дорогую иномарку, а она никак не могла услышать, расслышать, до конца понять, что с дочерью и в какой она больнице и, может быть, нужен уход или лекарства. И как занемело, отнялось внутри что-то, когда она поняла, что никакой помощи больше не нужно.

И, наконец, третий черный день — десятого сентября. Она проснулась с болью в пояснице и шее, в мятом костюме, часы показывали половину одиннадцатого. Едва только поняла Вера Ивановна, что жива и здорова, лежит на своем диване в родной комнате, и перед носом знакомые цветастые обои, и трещина в потолке, и в окно заглядывает осеннее вялое солнышко, как стало ей невыносимо, по-детски обидно. За что? Зачем ей это? Ну почему она не может вот так, как прабабка, лечь и умереть? И почему она, дура старая, решила, что у нее это вот так запросто получится?

Вера Ивановна шумно разревелась. Она плакала и плакала, как не позволяла себе даже на похоронах дочери. Рвалось наружу не рыдание, а рычание, и она кусала подушку, и грызла палец, и задыхалась, и кашляла, а из носа текли сопли, и под руками не было платка, а она размазывала их по лицу и по шее, и вся превратилась в сплошной соленый поток, водопад, весеннюю горную речку, все сносящую на своем пути. И уже покрылся разводами мятый праздничный костюм, и по подушке растеклось мокрое пятно, а слезы лились и лились, и уже раскалывалась голова и нос опух так, что стало трудно дышать, а она не могла остановиться.

И с того дня жизнь ее потеряла всякую опору. Выскользнула из-под ног плоскость, потерялась конечная точка, непонятно стало, куда чертить последний отрезок пути. И каждый день стал похож на хаотичное движение без всякой направленности.

Вера Ивановна хваталась то за одно дело, то за другое, то бросала все дела и лежала ничком, уткнувшись в подушку. То начинала солить помидоры, привезенные Клавой, то бросала у плиты незакатанные банки. Начинала было мыть окно, но останавливалась на первой же створке. Квартира приобрела такой вид, будто в ней то ли спешно куда-то собирались, то ли жили настолько занятые люди, что сил у них хватало только рухнуть в постель вечером, чтобы с утра пораньше бежать по важным и неотложным делам. Плита стояла грязная, в пятнах, на столе среди крошек бродили муравьи, на подоконнике лежала заплесневелая горбушка. На диване — разбросанные вещи, швейная машинка открыта, там и сям валялись тряпки и катушки, Васька катал по полу взлохмаченные, как он сам, клубки. Полы покрылись пылью и кошачьей шерстью, несвежая постель в спальне две недели не застилалась. И даже ходики тикали как-то неровно, то тише, то громче, то спешили, то опаздывали. В довершение всего Лиза совершенно пропала.

Иной раз Вере Ивановне казалось, будто нащупала она новую точку, но та сразу же ускользала, растворялась или же была так легко достижима, что отрезки выходили крошечные и неинтересные. Как только подул холодный ветер и полил дождь, тут же наметилась первая цель — раздобыть резиновые сапоги и непромокаемую куртку взамен тех, отнесенных на помойку. А что делать с зимней одеждой и валенками, вовсе было непонятно. Все еще теплилась надежда, что Бог над ней смилостивится на девятое ноября.

Тут наступил День учителя, и ей принесли аж целых пять тысяч рублей, в подарок от школы, где она проработала сорок с лишним лет. Этого хватило и на сапоги, и на куртку, и даже на валенки. А с зимней одежкой что-нибудь придумается, если, конечно, понадобится.

Иногда день путался с ночью. Вера Ивановна варила картошку и вдруг замечала, что на часах третий час ночи. Или просыпалась в ночнушке, в своей постели, а за окном вовсю светило солнце, и кукушка хрипло сообщала, что четыре дня. Временами Вера Ивановна забывала пообедать или позавтракать, не выходила днями из дома или, наоборот, с утра и до вечера бродила по парку со стареньким термосом в сетке. Присаживалась на скамейке, отхлебывала горячий чай, смотрела, как срываются с веток чистые желтые и красные листья, чтобы через миг слиться с грязной мятой кашей у нее под ногами. Она то яростно втаптывала в грязь свежий, едва упавший лист, то бережно поднимала его и клала в карман.

Однажды она забрела в кино. Мальчик у входа кричал, что в понедельник утром вход для пенсионеров бесплатный. Она смотрела, как здоровые мужики с автоматами стреляют друг в друга, ругаются, как летят по улицам и переворачиваются машины, и у нее кружилась голова. Кто за кем гнался и зачем, было совсем непонятно, и поэтому фильм показался Вере Ивановне похожим на ее собственную жизнь после злополучного и неудачного дня ее рождения, девятого сентября две тысячи девятого года.

Восьмого октября в дверь позвонили. На пороге нарисовалась девица необъятных размеров, с пухлыми красными щеками и огромными ресницами, будто сошедшая с лубочной картинки.

— Вера Ивановна? — неожиданно тонким голосом спросила она. — А я Маруся, ваш новый социальный работник.

— Где же Лиза? — Вера Ивановна недовольно поджала губы.

— Уехала ваша Лиза. Проблядушка она, прости господи.

Вера Ивановна оторопела и пропустила девицу внутрь. По дому понесся такой торнадо, что у нее нашлось сил только сесть в уголок дивана да поджать колени.

— Что за бардак вы тут развели, а еще учительница! — ворчала Маруся, покачивая роскошными бедрами и с неожиданной ловкостью орудуя шваброй.

Не прошло и часа, как квартира блестела чистотой, постель была застелена свежим бельем, на кухне воцарился идеальный порядок, а Вера Ивановна выслушала столько простецких жизненных мудростей, особенно по поводу Лизы, что неудобно было слушать.

— Вот что, теть Вер, — Маруся уперла руки в бока. — У меня родичи в деревне корову зарезали, так я всем своим подопечным понемножку мяса выделила. Все равно мне одной столько не съесть, а вам, старикам, надо. Вы что хотите: суп, гуляш или пирожки?

— Пирожки, — ответила Вера Ивановна, не успев подумать.

Уже много месяцев не помнила ее кухня такого аппетитного, с ног сшибающего запаха. И за один этот аромат готова была она простить Марусе и бесцеремонность, с какой та раскладывала по местам ее вещи, и колкие, едкие нападки в адрес Лизы, и ворчание в свой адрес, какого раньше не потерпела бы даже от директрисы, а не то что от социального работника.

Девятого октября, когда Вера Ивановна лежала в теплой, чистой постели и считала, как тикают ходики, на нее вдруг накатил липкий ужас. Будто подошел кто-то холодный, коснулся не кожи, а сразу внутренностей, и тут же заполнил изнутри острым льдом. Может, она это, смерть долгожданная пришла? Трогает костлявой своей лапой, на тот свет зовет. А ходики все тикают и тикают, и будто ускоряют ход, и вот уже стучат бешено, в такт заходящемуся сердцу: тик-так, тик-так, тик-так.

Вера Ивановна попыталась набрать в грудь воздуха, но только всхрипнула, будто дышать в комнате было нечем. Она хватала ртом пустоту, пока не пронзила ее стрелой неожиданная, простая и вкусная мысль: гам, в холодильнике, настоящие мясные пирожки, аппетитные, румяные, с веселым волнистым краем, как с картинки. Утром их можно будет разогреть, вкусно позавтракать, Ваську угостить. Он, чревоугодник, конечно, размурлычется. А еще можно связать Мишане варежки, она видела вчера, он в дырявых ходит. И будто испугалась Вера Ивановна мыслей своих. Как же так, может, вот она, последняя потерянная точка, неизвестная переменная в уравнении ее жизни и смерти, может, она нашлась, такая долгожданная, и рука у нее вот такая, холодная и цепкая, с острыми ногтями. Наверное, это игрек, у икса не может быть такой ледяной и противной лапы. Значит, надо просто расслабиться и поставить последнюю точку, найти неизвестную, что определяет эту последнюю прямую.

Вера Ивановна приподнялась на постели и принялась щупать вокруг себя в темноте рукой. Но холод уже отпустил, пропал, растворился. Засыпая, она думала, что все из-за пирожков. Это пирожки прогнали ее родную, давно искомую неизвестную. И краешком сознания, на самой грани сна, успела подумать: может, оно и неплохо? Может, повременить с этим уравнением, может, отложить его решение на потом? Мысль подумалась и тут же забылась.

А утром Вера Ивановна не помнила ни цепкой холодной лапы, ни безудержного тиканья ходиков.

Потому что они с Васькой вдвоем уминали за обе щеки пирожки, а какие уж тут мысли.

Ноябрь

После визита толстощекой Маруси жизнь вошла в накатанную колею. Вера Ивановна договорилась еще позаниматься с Мишаней взамен на обеды, а пенсию отложила на покупку зимнего пальто, глядишь, на вьетнамском рынке или в магазине местной швейной фабрики, которая еще каким-то чудом существует, что-нибудь можно будет подобрать. Она привычно поддерживала в порядке дом, связала несколько теплых варежек — себе, Мишане и даже Клаве. Вздыхала, вспоминала Лизу и ломала голову: что ж теперь делать с завещанием-то? Не оставлять же этой толстухе квартиру. Вот разве что Мишане, вырастет ведь, женится.

Васька уже перестал выходить на улицу и занял свое привычное зимнее место под батареей. Все чаще Вера Ивановна тоже садилась возле окна да смотрела сначала на капель, а потом на первый снег, пушистым пледом укрывающий грязный двор. Гулять на улице не хотелось… Но тело вдруг стало требовать движения, будто и молодости, когда допоздна она засиживалась за проверкой тетрадей. То в боку кольнет, то хочется потянуться, то спина будто заржавела.

Вера Ивановна вспомнила, как делала раньше простую зарядку, для плеч и для поясницы. Она нашла старую, потрепанную книжку «Девочка. Девушка. Женщина». Аж по два раза в день выполняла она самый легкий комплекс для пожилых людей и вскоре стала чувствовать себя гораздо лучше.

К началу ноября, когда снег превратился в прочный толстый ковер, а у подъезда выросли круглобокие снеговики, Вера Ивановна начала писать дневник. Поначалу усмехалась сама себе: всю жизнь дневники проверяла да выводила красной ручкой оценки и замечания, а тут писать взялась.

Нашла в шкафу тетрадку, пыльную, но чистую, открыла страничку и вывела аккуратным учительским почерком: «Сегодня первое ноября. Прошло ровно одиннадцать месяцев с того дня, как я решила умереть».

Еще никогда в жизни не случалось с Верой Ивановной такого, чтобы она решилась на что-то и почти за целый год не сделала. Она не могла ответить для себя на вопрос, хочет ли жить дальше или снова будет с нетерпением ждать девятого числа. Когда она пила горячий чай с блинами, или Мишаня успешно решал сложную задачку или хвастался пятеркой, или Васька приходил под бок и глухо тарахтел, ей казалось, что в ладошку упала крохотная снежинка счастья. И даже молчавший телефон больше не звал к себе, притихла глухая тоска, пробивалась изредка откуда-то издалека, будто сквозь вату. А с другой стороны, каждое утро она задумывалась: для чего подниматься с постели? Где она, новая точка, куда ей чертить прямую или хотя бы полуокружность?

Каждый день дневник пополнялся сомнениями, изредка радостями и все чаще — воспоминаниями. Она смотрела в окно, а видела своих учеников, которые, должно быть, давно выросли. Морозные узоры на стекле показывали ей сценку за сценкой, будто телевизор смотрела. И чем больше Вера Ивановна вспоминала и писала, тем ближе подбиралась к своей мечте. Только уж больно было стыдно — вдруг кто ее увидит, пожилую женщину, заслуженного работника образования, и за таким занятием.

Восьмого ноября она привычно сделала генеральную уборку, до отвала накормила Ваську, задала Мишане несколько хороших задачек, поменяла постель, одним словом, снова была готова. И даже не удивилась, когда девятого утром в дверь несколько раз настойчиво позвонили, а потом застучали.

— Иду-иду, — она поспешно накинула шаль и открыла дверь.

Вот уж кого она ни капли не ожидала увидеть на своем пороге, так это милиционеров. Они представились, и тот, что постарше, спросил:

— Пономарева Вера Ивановна, пенсионерка, так ведь?

— Да, — кивнул она. — А в чем дело?

— Вот это лицо вам знакомо?

На протянутом фото она сразу узнала Марусины толстые щеки.

— Социальная работница. Хорошая такая, пирожками угощала.

— Эх, бабуля, — вздохнул старший милиционер. — Мошенница ваша работница. Уборку у вас делала?

— Ну да, было дело.

— Тогда проверяйте, что из ценностей пропало.

Милиционеры уселись за стол, рядышком с открытым дневником, и Вера Ивановна все беспокоилась: вдруг заглянут и прочитают? Но они только разглядывали скромную обстановку да тихонько переговаривались.

Первым делом она поспешила в спальню, заглянула в шкатулку, которую пару лет не открывала. Так и есть, пропали обручальные кольца, две пары золотых сережек и цепочка.

— Так, запишем. А деньги в доме есть?

— Нет, откуда же им… постойте-ка, а похоронные-то, похоронные двадцать тысяч должны быть тут, под ковриком.

Вера Ивановна наклонилась, достала из-под коврика конверт и ахнула: пустой.

— Тут вот деньги были, на похороны, и копия завещания моего.

Она села на диван, еще раз посмотрела в пустой конверт и улыбнулась. Вот он и ответ на вопрос про девятое ноября. Куда ж теперь помирать, когда хоронить не на что. А двадцать тысяч ей теперь, дай бог, если за два-три года скопить. Она-то мучилась, ломала голову, сочиняла записи в дневник. А ответ все это время лежал под ковриком. Вот спасибо тебе, толстощекая Маруся!

Она не выдержала и рассмеялась.

Милиционеры переглянулись, один спросил другого шепотом: «Может, „скорую“? Все-таки шок для старушки».

— Не надо «скорую», — она взяла себя в руки. — Что ж мне теперь, плакать, что ли?

— А оригинал завещания у вас где?

— Где ему положено быть, у нотариуса, конечно.

— Повезло вам, бабуля, что завещание по правилам оформили. А то бы бомжевали сейчас благодаря Марусе вашей.

— Так значит, поймали вы ее?

— Поймаем.

Под диктовку Вера Ивановна написала заявление о пропаже денег и украшений, в подробностях описала визит Маруси. А когда милиционеры ушли, снова рассмеялась. Надо же, а она-то радовалась: вот добрая душа, пирожков напекла! Неужто стыдно ей, толстой роже, было просто так пенсионеров грабить?

И так стало вдруг Вере Ивановне легко, как в молодости, когда разрешали в колхоз на картошку не ехать. Она даже в пляс пустилась на радостях. Раскрытый дневник захлопнула и убрала в шкаф. А на следующий день пошла в собес и написала заявление, что социальный работник ей больше не требуется.

Декабрь

Первый зимний месяц выдался на редкость морозным. Куцее пальтецо, что удалось купить на отложенные деньги, грело плохо. Приходилось кутаться в две шали — одну Вера Ивановна обматывала вокруг поясницы, а другую накидывала на плечи, сверху надевала пальто и шла в парк. Она вдруг вспомнила, как раньше с ребятами они делали из молочных пакетов кормушки для птиц и вешали на деревьях. Она стала покупать кефир в картонных коробках, каждую отмывала, вырезала окошечко, насыпала крупы или хлебных крошек и развешивала в парке. Хотела и у себя за окном повесить, да побоялась, что вместо добра для птичек наоборот получится — Васька не выдержит да сиганет как-нибудь в форточку.

К середине месяца на улице потеплело, и тогда Вера Ивановна достала из кладовки старые лыжи. Странно, и почему она их до сих пор не выкинула? Спортивные штаны нашлись сразу, их она обычно надевала, чтобы окна мыть. Толстые носки связала себе сама, и шапочку тоже. Первая прогулка в парке далась ей тяжело. С трудом Вера Ивановна одолела по лыжне один круг, а потом долго не могла отдышаться, сидя на скамейке. Только спустя неделю решилась на еще одну лыжную прогулку, а потом и на следующую.

Солнце светило радостно, ярко, искрился снег.

Однажды во время такой пробежки она увидела, как из сделанной ею кормушки красногрудый снегирь клюет пшено. Она сошла с лыжни и стала в сторонке, любуясь птицей. Свет и радость заполняли сердце, будто с каждым зернышком, что подбирал из кормушки крохотный клювик, что-то таяло в душе, что-то отпускало, и легче становилось дышать, и вкуснее казался воздух, да так, что она никак не могла надышаться. В тот день она окончательно приняла решение насчет девятого декабря.

Каждый день она ловила себя на мысли, что старается растянуть свои дела подольше. Часами засиживается с Мишаней над задачками, да и он, кажется, математику полюбил. Печет пирожки, а тесто по три раза раскатывает, вбивает в него крепкой еще рукой всю свою теплую энергию да нерастраченную любовь. Чай пьет медленно, по глоточку, различая каждый оттенок вкуса. Вере Ивановне даже казалось, что вкус воды в кране каждый день меняется. И полы моет не спеша, обходя каждый уголок, и пыль вытирает тщательно, будто разговаривает с каждым предметом — и со стариной буфетом — закадычным другом, и с подружками-тумбочками, и со столом — основой учительской жизни. И все чаще смотрит просто так за окно, и телевизор целый месяц, поди, не включала.

— Хорошо выглядишь, Вера! — удивлялась соседка Клава.

И в самом деле, щеки у Веры Ивановны зарумянились, стали гладкие да розовые, и даже морщинки стали симпатичными, улыбчивыми. Васька, паршивец, и тот потолстел да с какого-то перепугу хромать перестал, впервые за свою кошачью жизнь.

К девятому декабря Вера Ивановна купила краски. С утра надела старый фартук и взялась за работу. Хорошо рисовать у нее получалось с детства. И пусть соседи что хотят, то и думают, а ребятня наверняка порадуется.

Снова январь

Первого января две тысячи десятого года Вера Ивановна сидела у стола и смотрела на окно. Там, снаружи, смутно виднелись морозные узоры, но их почти не было видно. Потому что изнутри стекла украшали веселые картинки. Тут, на кухонном окне, Вера Ивановна нарисовала колобка и самую настоящую лису с пушистым хвостом и хитрой мордой. В комнате на окнах поселились Дед Мороз с большим мешком и Снегурка-красавица, а со спальней она три дня провозилась, пришлось на лесенку влезать. Шутка ли, семь гномов нарисовала и одну Белоснежку! И конечно, все окна украшали роскошные голубые снежинки. Поначалу было трудно, даже очки запотевали от усердия, и первую картинку пришлось смыть. А потом вспомнила рука навык да дело пошло. Лет, наверное, до сорока она всегда разрисовывала окна в школе к Новому году, а потом перестала — все-таки заслуженный работник образования, неудобно.

Вера Ивановна вспоминала, как сидела за этим окном год назад да разглядывала морозные узоры и твердо решила умереть. А теперь она смотрит на хитрую лису, круглую улыбку колобка, и на столе у нее чай с душицей да еловая веточка в банке. Ходики тикают весело, задорно, кукушка больше не хрипит — Мишаня починил, и кот под батареей привычно курлычет кошачью довольную песенку.

Вера Ивановна сидела и думала, что прямая — это, на самом деле, множество точек. А каждая точка, в свою очередь, если ее развернуть, может оказаться и линией, и параллелепипедом, и шаром или пирамидой. Разрисовать окно — это и точка, потому что вот она, картинка, готовая, и сложная геометрическая фигура, потому что рисовать пришлось несколько дней. А значит, нет больше в жизни одной строгой прямой линии, нет больше отрезков от точки к точке, а есть только свободная кривая в многомерном пространстве, и в каждой ее точке прячется целая маленькая жизнь.

Выходит, она уже умерла. Нет больше той Веры Ивановны, которая поднималась каждое утро, чтобы до новой точки прямую рисовать. Есть только Вера Ивановна, которая и сама не знает, куда ее теперь кривая выведет, да только неважно это. А что важно, она бы и сама не могла сказать. Вот сидеть сейчас да чай с сушками пить — это важно.

А раз она уже умерла, значит, не стыдно и старую мечту осуществить. В самом деле, чего старая, покойная Вера Ивановна постеснялась бы, новая точно не побоится.

Не спеша, растягивая удовольствие, Вера Ивановна достала из ящика стола давно приготовленную пачку тетрадок. Все фамилии на обложках она помнила до сих пор. Последний ее выпускной класс — Люда Фролова, Ася Мартыненко, Андрей Гончаров, Петя Галкин, каждого она помнила вплоть до оценок за год. Она открывала тетрадки и аккуратно вынимала из каждой скрепки, а потом резала листки аккуратно по линии сгиба.

Из каждой тетрадки получалось шестнадцать самолетиков. На каждом самолетике Вера Ивановна цветными карандашами писала или рисовала пожелание. Кому-то — стать отличным врачом, кому-то — детскую коляску рисовала. Уж десять лет почти прошло, кто знает, может, сбылись их детские мечты, а может, еще нет. Хуже-то не будет.

Класс был большой, тетрадок много. Больше недели ушло на все самолетики, а вовсе и не один вечер, как она думала поначалу.

Каждый раз, когда в конце года мальчишки разбирали старые тетради и пускали в окно бумажные самолетики, Вера Ивановна ругалась и заставляла их бегать на улицу и собирать все обратно. А сама с замиранием сердца следила за бумажными крыльями, исписанными цифрами и уравнениями. Будто летят навстречу небу и новой жизни детские желания, чистые и наивные, туда летят, где их исполняют.

Девятого января румяная старушка в некрасивом пальто поднялась на крышу хрущевки, где прошла вся ее жизнь. Люк на чердак оказался открытым, с трудом преодолела Вера Ивановна вертикальную лесенку и втащила за собой мешок самолетиков.

Ярко светило морозное зимнее солнце, а во двор, где детишки лепили снежные куличи, мамочки катали коляски, а старушки судачили на лавочках, посыпался необычный снег.

— Смотрите! Самолетики! — воскликнул детский голос.

Они все летели и летели, с самого верха, взмахивали крыльями, ветер подхватывал их и уносил далеко в соседние дворы, а Вера Ивановна улыбалась и махала им вслед. Так и стояла на крыше, пока все до последнего не разлетелись и не исчезли из виду.

Поглядела последний раз — ни одного больше не видать? — и домой пошла. Чай пить, с пирожками.