Наследник фараона

1

Эйе, согласно сделке, заключенной им с Хоремхебом, должен был быть коронован по окончании погребального обряда над Тутанхамоном. Поэтому он спешна с бальзамированием и остановил дальнейшую работу над усыпальницей, которая оказалась маленькой и незначительной в сравнении с гробницами великих фараонов. Соглашение также обязывало Эйе принудить принцессу Бакетамон выйти замуж за Хоремхеба, тем самым давая Хоремхебу, несмотря на его происхождение, возможность законно унаследовать престол после смерти Эйе.

Эйе условился со жрецами о том, что, как только завершится срок траура и Хоремхеб придет на празднество по случаю победы, Бакетамон предстанет перед ним в костюме Секмет и там, в храме этой богини, возляжет с ним на ложе. Тогда их союз благословят боги, а сам Хоремхеб станет божественным. Таков был план Эйе, но принцесса с исключительной осторожностью и проницательностью составила свой собственный план, который, как мне известно, поддержала царица Нефертити Царица ненавидела Хоремхеба и, кроме того, надеялась стать самой могущественной женщиной Египта после Бакетамон.

Этот безбожный, чудовищный план могла замыслить лишь коварная, озлобленная женщина. Так невероятен он был, что едва не увенчался успехом. И только когда был раскрыт этот план, стало понятно и великодушие, которое проявили хетты, предложив мир, уступив Мегиддо и земли Амурру и пойдя на другие уступки.

После смерти мужа Нефертити и ее вынужденного подчинения Амону царица не могла примириться с мыслью об отстранении от власти и с потерей своего былого влияния при дворе, ведь ее поставили вровень с прочими знатными дамами. Она все еще была красива, хотя теперь уже ей надо было заботиться о сохранении своей красоты. Благодаря своей привлекательности Нефертити приобрела множество сторонников среди египетской знати, окружавшей слабовольного фараона во дворце словно стая трутней. Со свойственными ей умом и хитростью она завоевала доверие принцессы Бакетамон и, умело играя на ее врожденном высокомерии, превратила надменность царевны в настоящее безумие. Принцесса так возгордилась, что не стерпела бы прикосновения простого смертного и не позволила бы никому ступить даже на ее тень. Она сохраняла свое целомудрие, будучи уверенной, что в Египте нет мужа, достойного ее, и уже почти вышла из того возраста, в каком принято заключать браки. Девственность ударила ей в голову, но, думается мне, удачный брак мог бы ее вылечить.

Нефертити внушала Бакетамон, что та рождена для великих дел, для того, чтобы освободить Египет от власти низкорожденных узурпаторов. Она рассказывала ей о великой царице Хатшепсут, которая привязала к своему подбородку царственную бороду, опоясалась львиным хвостом и так правила Египтом с престола фараонов. Нефертити утверждала, что красота Бакетамон напоминает красоту великой царицы. Она говорила еще много дурного о Хоремхебе, так что принцесса в своей девичьей гордости стала опасаться его как низкорожденного, который мог бы завладеть ею с солдатской грубостью и осквернить ее священную кровь. Все же мне кажется, что принцесса втайне восхищалась его грубой силой, слишком уж часто она на него заглядывалась и вспыхивала от его взгляда, хотя и не призналась бы в этом даже самой себе.

Когда сирийская война шла к концу и интриги Эйе и Хоремхеба сделались еще более очевидными, для Нефертити не составило особого труда усилить свое влияние на принцессу. Думаю, что Эйе и не пытался скрывать свои замыслы от своей дочери Нефертити. Но та ненавидела отца, ибо Эйе получил от нее все, что ему было нужно, оттолкнул ее и спрятал в золотом дворце как вдову проклятого фараона. Красота женщины, чье сердце ожесточило время, опасна, она опаснее острого ножа, разрушительнее кривых клинков на боевых колесницах. Лучшее доказательство этого — задуманный ею план, участвовать в котором она убедила принцессу Бакетамон.

Этот заговор раскрылся, когда Хоремхеб, только что прибывший в Фивы, начал в нетерпении слоняться по покоям принцессы Бакетамон, надеясь увидеть ее и поговорить с ней, хотя она и отказалась принять его. Случайно застав там хеттского посла, добившегося приема у принцессы, он удивился тому, что принцесса принимает подобного человека и так долго с ним беседует. На свой риск, ни с кем не советуясь, он арестовал этого хетта, который вел себя заносчиво и разговаривал с ним тоном, свойственным лишь людям, уверенным в своем положении.

Хоремхеб рассказал об этом Эйе. Ночью они ворвались в комнаты принцессы, убили рабов, охранявших ее, и нашли какую-то переписку, которую принцесса прятала в золе жаровни. Глубоко обеспокоенные содержанием этих табличек, они заперли Бакетамон в ее покоях и заключили и ее, и Нефертити под стражу. Этой же ночью они явились в дом медеплавильщика, который Мути отстроила заново на серебро Капта; они были в обыкновенных носилках, с закрытыми лицами. Мути впустила их, сердито заворчав, когда они приказали меня разбудить. Я не спал: с тех пор, как я стал свидетелем ужасных событий в Сирии, я спал плохо. Я поднялся со своего ложа, пока она, все еще ворча, зажигала светильники, и принял этих незнакомцев, полагая, что им нужна врачебная помощь.

Увидев, кто это, я опешил, и, когда Мути по моему приказанию принесла нам вина, я отослал ее спать: перепуганный Хоремхеб мог бы убить ее из-за того, что она видела их лица и могла подслушать разговор. Никогда еще не видел я Хоремхеба таким испуганным, и зрелище это доставило мне величайшее удовлетворение.

Я сказал:

— Я не позволю вам убить Мути! Должно быть, у вас помрачился рассудок, если вы говорите с таким неистовством! Мути — глухая старая карга, храпящая, как гиппопотам. Прислушайтесь и скоро услышите ее храп. А теперь пейте вино и знайте, что вам не нужно дрожать из-за какой-то старухи.

Хоремхеб нетерпеливо возразил:

— Не о храпе я пришел говорить с тобою, Синухе! Что значит одной жизнью больше или меньше, когда весь Египет в смертельной опасности. Это Египет ты должен спасать!

Эйе поддержал его, сказав:

— Поистине Египет в страшной опасности, Синухе, а с ним и я! Никогда еще не угрожала нашей стране такая великая опасность. И в нашем горе мы прибегаем к тебе.

Я рассмеялся с горечью и развел руками. Хоремхеб предъявил мне глиняные таблички царя Шуббилулиумы и копии писем принцессы Бакетамон, которые та послала ему до окончания войны. Я прочел письма, и у меня пропало всякое желание смеяться и вкус вина стал горек для меня. Принцесса Бакетамон писала: «Я — дочь фараона, и в моих жилах течет священная кровь. Среди мужей Египта нет достойных меня. Я слышала, что у тебя много сыновей. Так пошли же одного из них разбить со мной кувшин, и он будет править землею Кем рядом со мной».

Столь невероятно было содержание этого письма, что осторожный Шуббилулиума не поверил этому и через тайного посланника ответил, недоверчиво допытываясь об условиях. Но в следующем письме Бакетамон повторила свое предложение, заверяя, что и знать Египта, и жрецы Амона на ее стороне. Это убедило Шуббилулиуму в ее искренности, и он поспешил заключить мир с Хоремхебом и даже начал приготовления к тому, чтобы послать в Египет своего сына Шубатту. Было условлено, что Шубатту выедет из Кадеша в благоприятный для этого день, взяв с собою великое множество даров для Бакетамон.

Согласно последней глиняной табличке, принц и его свита были уже на пути в Египет.

— О боги Египта! — вскричал я, пораженный. — Чем же я могу помочь вам? Я всего лишь врач и не могу склонить сердце безумной женщины к Хоремхебу!

Хоремхеб ответил:

— Ты помог нам некогда, а тот, кто однажды взялся за весла, должен грести, хочет он того или нет. Тебе следует отправиться навстречу принцу Шубатту и позаботиться, чтобы он никогда не доехал до Египта. Не знаю, как ты устроишь это, и знать не хочу. Я только говорю, что мы не можем открыто убить его, ибо это вызовет новую войну с хеттами, а я предпочитаю выбирать время сам.

Слова его встревожили меня, у меня задрожали колени, сердце замерло в груди, и, запинаясь, я сказал:

— Пусть я когда-то действительно вам помог, но я сделал это не только ради Египта, но и ради себя самого. Принц ничем меня не обидел, да и видел я его лишь однажды, возле твоего шатра, в день казни Азиру. Нет, Хоремхеб, не делай меня наемным убийцей. Лучше мне умереть, ибо нет преступления позорнее, чем это! Когда я дал яду фараону Эхнатону, я сделал это для его же блага: он был болен, а я был его другом.

Хоремхеб нахмурился и ударил себя по ноге хлыстом, а Эйе сказал:

— О Синухе, ты человек мудрый и понимаешь, что мы не можем бросить целое государство под ноги вздорной женщине! Поверь мне, другого пути нет. Принц должен умереть на пути в Египет, по юле случая или от болезни — мне все равно. Ты должен поехать и встретить его в Синайской пустыне по приказанию принцессы Бакетамон, чтобы осмотреть его и как врач определить, может ли он исполнять свои супружеские обязанности. Он с готовностью в это поверит, окажет тебе сердечный прием и подробно расспросит о Бакетамон. Принцы — тоже люди, и я представляю, как ему любопытно узнать, какими чарами хочет опутать его Египет. Синухе, твоя задача проста, и ты не презришь те дары, которые получишь, выполнив ее, ибо они сделают тебя богатым человеком.

Хоремхеб сказал:

— Синухе, выбирай быстрее: жизнь или смерть? Если откажешься, мы не сможем оставить тебя в живых, теперь ты слишком много знаешь, будь ты хоть сто раз моим другом. Имя, данное тебе матерью, — дурное предзнаменование; ты уже узнал слишком много тайн фараонов. Одно слово, и я перережу тебе горло от уха до уха, хотя и против своей воли, ибо ты наш лучший помощник и мы не можем поручить это дело никому другому. Ты связан с нами общим преступлением, и это преступление мы также разделим с тобой, если ты считаешь преступлением спасение Египта от власти хеттов и безумной женщины.

Итак, я был пойман в сеть, сплетенную из моих собственных деяний, сеть, ни одной ячейки которой я не мог разорвать. Я навеки связал свою судьбу с судьбой Эйе и Хоремхеба.

— Ты прекрасно знаешь, что я не боюсь смерти, Хоремхеб, — произнес я, напрасно пытаясь придать себе мужества.

Я пишу для себя, не стараясь казаться лучше, чем я есть на самом деле. К стыду своему признаюсь, что мысль о смерти наполняла меня ужасом этой ночью, главным образом потому, что это обрушилось на меня так неожиданно. Я подумал о стремительном полете ласточек над рекой и о вине из порта, подумал о гусе, зажаренном для меня Мути по фиванскому способу, и жизнь показалась мне вдруг такой отрадной. Я подумал также о Египте и пришел к заключению, что фараон Эхнатон должен был умереть, дабы Египет мог жить, и о том, что Хоремхеб мог бы отразить нападение хеттов силой оружия. Но Эхнатон был моим другом. Царевич из чужой страны был совершенно незнаком мне, и, конечно, во время войны он прикончил не менее тысячи человек. Почему же я, убивший Эхнатона, не решаюсь убить его ради спасения Египта?

И я ответил:

— Убери свой нож, Хоремхеб, ибо вид обнаженного клинка неприятен мне. Будь по-твоему. Я спасу Египет от власти хеттов, хотя каким образом я это сделаю, мне пока неизвестно. Вполне возможно, что я погибну, ибо хетты, конечно же, убьют меня в случае смерти принца. Но я мало беспокоюсь о своей жизни, я не желаю, чтобы хетты правили в Египте. Я берусь за это не ради ваших даров и лестных обещаний, но потому лишь, что мне не избежать этого, ибо деяние это предначертано мне звездами еще до моего рождения. Получайте же короны из моих рук, Хоремхеб и Эйе; получайте ваши короны и благословляйте мое имя, ибо я, ничтожный врач, сделал вас фараонами.

Говоря это, я едва удерживался от смеха. Я думал, что скорее в моих жилах течет священная кровь, и я единственный полноправный наследник престола фараонов, тогда как Эйе по происхождению всего лишь младший жрец, а от родителей Хоремхеба несло скотом и сыром. В эту минуту я ясно увидел, кто они такие: разбойники, грабящие умирающий Египет, дети, играющие коронами и знаками власти, так опутанные своими желаниями и так порабощенные ими, что счастье к ним не придет никогда.

Я сказал Хоремхебу:

— Хоремхеб, друг мой, царская корона тяжела. Ты узнаешь это в один из жарких дней, когда к вечеру скот спускается к реке на водопой и все вокруг стихает.

Но Хоремхеб ответил:

— Спеши в дорогу! Тебя ждет корабль, и постарайся встретить Шубатту в Синайской пустыне прежде, чем он и его свита доберутся до Таниса.

Вот так я снова покинул Фивы, внезапно и под покровом ночи. Я взошел на борт самого быстроходного корабля Хоремхеба, взяв с собою ящик с медицинскими принадлежностями, немного вина и остатки поджаренного гуся, которого Мути подавала мне на обед.

2

Снова я остался один, и одиночество мое было тяжелее, чем чье-либо еще. Не было на свете никого, кому я мог бы излить мои сокровенные мысли, открыв тайну, которая, выйди она на свет, погубила бы тысячи людей. И потому я должен был быть хитрее змеи, и к этому меня также вынуждала уверенность в том, что, будь я пойман хеттами, меня ждет страшная смерть от их рук.

У меня было сильное искушение бросить все это и искать убежище в каком-нибудь уединенном месте подобно моему тезке Синухе из легенды, предоставив Египет его судьбе. Решись я на это, возможно, весь ход событий изменился бы и мир ныне мог оказаться иным. Теперь, состарившись, я постиг, что все правители и все народы схожи. Неважно, кто правит и что за народ господствует над другим, ибо в конце концов страдают бедные.

Но я по своей слабости не убежал. Когда смертный слаб, он скорее позволит, чтобы его вовлекли в дурное дело, чем сам выберет себе дорогу.

Поэтому принц Шубатту должен был умереть. Сидя под золоченым навесом с кувшином вина, я пытался найти способ убийства, который не вызвал бы подозрений, ток что ни я, ни Египет не были бы призваны к ответу. Задача эта была нелегкой, ибо принц, конечно, путешествовал, как подобало его положению. Хетты, подозрительные от природы, без сомнения, зорко охраняли его безопасность. Даже если бы я встретился с ним в пустыне один на один, я не мог бы убить его обычными средствами, ибо копье и стрела оставляют следы и насильственная смерть была бы очевидной. Я подумал, что смог бы завлечь его в пустыню, как василиск, чьи глаза — зеленые камни, и там столкнуть в расселину, а потом солгать, что он оступился и свернул себе шею. Но это был детский план, ибо наедине с ним меня никогда бы не оставили. Что касается яда, то хеттам прислуживали виночерпии, пробовавшие и пищу, и питье перед тем, как поднести господину, так что и этот способ исключался.

Я припомнил рассказы о тайных ядах жрецов из золотого дворца. Я слышал, что существует способ ввести яд в еще незрелый плод, так что тот, кто срывал его уже созревшим и съедал, погибал. Существовал также особый род свитков, приносивших смерть тому, кто их разворачивал; бывало, запах цветов, протянутых тебе жрецом, оказывался смертельным. Но это все были тайны жрецов, и думаю, что многие из этих сказок были всего лишь сказками! Даже если бы они были правдивы, а я знаком с тайным знанием, не мог же я вырастить фруктовые деревья в пустыне. Ни один хеттский принц не развернет сам пергаментный свиток — он протянет его писцу. И не в обычае у хеттов было нюхать цветы — они топтали их ногами и хлестали наотмашь плетками цветочные стебли.

Я желал бы обладать хитростью Капта, но я не мог вовлекать его в это дело. Кроме того, он пока еще оставался в Сирии, собирая долги. Я призывал всю свою изобретательность и все свои врачебные познания, ибо лекарь близко знаком со смертью, а средства, которыми он располагает, могут принести его больным как жизнь, так и смерть. Если бы принц Шубатту был болен и мне поручили лечить его, я с легкостью залечил бы его до смерти, согласно всем законам медицины, и любой уважающий себя врач одобрил бы мое лечение, ибо во все времена медики помогали друг другу хоронить своих мертвых. Но Шубатту был здоров, а если бы он даже и занемог, то скорее призвал бы к себе хеттского лекаря, чем египетского.

Я изложил здесь свои размышления так подробно, дабы показать, какое обременительное задание дал мне Хоремхеб, но теперь речь пойдет лишь о том, что сделал я.

В Обители Жизни в Мемфисе я пополнил свои запасы лекарств, и никто не удивлялся, глядя на составленные мною рецепты, ибо то, что простому обывателю кажется несущим гибель ядом, в руках лекаря превращается в целебное снадобье. Затем без промедления я продолжил свой путь в Танис, где нанял носилки и где гарнизон выделил для меня эскорт колесниц, чтобы те сопровождали меня на великом военном пути через пустыню.

Сведения Хоремхеба подтвердились. Я повстречал Шубатту со свитой на расстоянии трех дней пути от Таниса. Они разбили лагерь у колодца. Шубатту тоже путешествовал в носилках, чтобы сохранить свои силы, ведя с собою множество ослов, навьюченных дарами для принцессы Бакетамон. Тяжелые колесницы охраняли его, а легкие разведывали дорогу впереди, ибо царь Шуббилулиума приказал ему быть готовым к неожиданным нападениям, прекрасно понимая, что этот поход далеко не угоден Хоремхебу.

Но хетты приняли и меня, и сопровождавших меня командиров сердечно и учтиво, как они обычно поступают, получая то, чего не могут добиться силой оружия.

Они разместили нас в лагере, разбитом ими на ночь, и помогли египетским воинам поставить наши палатки; они окружили нас бесчисленной стражей, говоря, что хотят защитить нас от разбойников и львов пустыни, дабы мы могли спокойно спать. Когда принц Шубатту услышал, что меня прислала принцесса Бакетамон, любопытство взяло над ним верх и он призвал меня к себе.

Он был очень красивым юношей, глаза которого теперь, когда он не был пьяным, каким я видел его в прошлый раз, были большими и ясными. Радостное возбуждение вызвало румянец на его смуглом лице. Его нос был благороден, как клюв хищной птицы, а зубы его блестели, как у дикого зверя, и он засмеялся от удовольствия, увидев меня. Я вручил ему письмо от принцессы Бакетамон, подделанное Эйе, и, согнувшись перед ним, вытянул вперед руки, оказывая ему все знаки почтения, так, будто он уже был моим повелителем. Меня весьма позабавило то, что, прежде чем принять меня, он оделся на египетский манер и теперь чувствовал себя стесненным этим непривычным одеянием.

Он сказал:

— Так как моя будущая супруга доверяет тебе и ты ее домашний врач, я ничего не скрою от тебя. Когда принц женится, он связывает себя со своей супругой. Страна моей жены станет моей страной, обычаи Египта — моими обычаями. Я постарался по возможности уже приспособиться к ним, так что я приеду в Фивы не как чужеземец. Мне не терпится увидеть чудеса Египта, о которых мне так много рассказывали, и узнать его могучих богов, что отныне станут и моими богами. Но более всего я стремлюсь увидеть мою царственную супругу, ибо по ее воле я стану родоначальником новой правящей династии в Египте. Итак, расскажи мне о ней. Расскажи мне, какого она роста, и какая у нее фигура, и широки ли у нее бедра — так, словно сам я уже египтянин. Не скрывай от меня ни одного ее изъяна, но доверься мне как брат, как я доверяю тебе.

Доверие его проявилось в том, что позади него стояла группа командиров с обнаженными мечами, и в том, что охранявшие вход солдаты наставили мне в спину свои копья. Но я притворился, что ничего не замечаю.

Я сказал, склонившись перед ним до земли:

— Моя царственная госпожа, принцесса Бакетамон, — одна из прекраснейших женщин Египта. Из-за того, что в жилах ее течет священная кровь, она сохранила свое целомудрие, хотя она несколькими годами старше тебя. Ее красота неподвластна времени, лик ее подобен луне, а глаза — цветам лотоса. Как врач, я могу уверить тебя, что хотя стан ее тонок, как у всех египтянок, она может рожать детей. Я послан встретить тебя и удостовериться, достойна ли твоя царская кровь ее крови и можешь ли ты выполнять свой супружеский долг, не вызвав у нее разочарования. Она ждет тебя с нетерпением и никогда еще не принадлежала ни одному мужчине.

Принц Шубатту выпятил грудь и поднял локти до уровня плеч, чтобы показать свои мышцы, и воскликнул:

— Я могу согнуть самый тугой лук и удушить осла, стиснув колени. Как видишь, в лице моем нет изъяна, и я не помню, когда последний раз был болен.

Я ответил:

— Ты действительно неопытный юноша и несведущ в обычаях Египта, если думаешь, что египетскую принцессу можно сгибать, как лук, или сжимать коленями, как осла. Так ни в коем случае поступать не стоит, и, конечно, мне следует преподать тебе несколько уроков египетского искусства любви, дабы ты не покрыл себя позором в глазах принцессы. Воистину добрый совет дал ей тот, кто предложил послать меня сюда, ибо я как врач могу посвятить тебя в обычаи Египта.

Слова мои сильно задели принца Шубатту, ибо он был смелым юношей и, как и все хетты, гордился своим мужеством.

Его военачальники разразились смехом, и это еще более распалило его. Он побелел от гнева и заскрежетал зубами. Но со мной он старался сохранить египетскую учтивую манеру обращения и произнес со всей возможной сдержанностью:

— Я совсем не такой неопытный мальчик, как ты, видимо, думаешь, и мое копье пронзило многих! Я не думаю, что ваша принцесса останется недовольной искусством земли хеттов.

Я возразил:

— О господин мой, я охотно верю в твои силы, но ты ошибся, сказав, что не помнишь, когда был болен в последний раз. Я ведь лекарь и вижу по твоим глазам и лицу, что ты болен и страдаешь расстройством желудка.

Нет ни одного человека, кто в конце концов не поверит в то, что он нездоров, если его долго и настойчиво в этом убеждают. В глубине души каждый из нас хочет, чтобы о нем нежно заботились и лечили. Врачи всегда об этом знали и использовали эти сведения для своего обогащения. У меня было еще одно преимущество. Я знал о том, что вода из источников в пустыне содержит щелочь, раздражающую кишечник тех, кто не привык пить эту воду.

Принц Шубатту удивился моим словам и вскричал:

— Ты, конечно же, ошибся, Синухе-египтянин. Я ни в коем случае не болен, но все же признаюсь, что из-за расстройства желудка мне приходилось частенько на протяжении всего путешествия присаживаться у дороги. Но как ты догадался об этом, я не знаю. Ты наверняка более опытен, чем мой врач, который даже не заметил моего недомогания.

Он прислушался к себе и, пощупав лоб и веки, сказал:

— И впрямь глаза мои горят от того, что весь день я смотрел лишь на красный песок пустыни. Лоб мой горяч на ощупь, и я чувствую себя вовсе не так хорошо, как мне бы хотелось.

Я ответил ему:

— Твоему врачу следовало бы приготовить тебе лекарство, которое избавило бы тебя от боли в желудке, а затем дать тебе хорошенько выспаться. Расстройства желудка, случающиеся в пустыне, мучительны, и мне известно, что многие египтяне погибли от них во время похода на Сирию. Никто не знает причины этих заболеваний. Кто-то считает, что они — порождение ядовитого ветра пустыни, кто-то думает, что они происходят от воды, а иные — что от саранчи. Я не сомневаюсь, что завтра ты снова будешь здоров и сможешь продолжить путь, если твой врач приготовит тебе сегодня вечером хорошую дозу лекарства.

Мои слова заставили его задуматься. Глаза его сузились, и, бросив взгляд на своих командиров, он обратился ко мне, улыбаясь, как озорной мальчик:

— О Синухе, так приготовь мне такое снадобье сам. Несомненно, ты лучше знаком с этими странными недугами, чем лекарь, который сопровождает меня.

Но я был не так глуп. Я поднял руки в знак протеста и воскликнул:

— Да не коснется это дело меня! Я не осмелюсь приготовить для тебя что-либо подобное. Вдруг тебе станет хуже, и тогда ты обвинишь меня в том, что я желал тебе зла, поскольку я египтянин. Твой врач вылечит тебя так же хорошо, как и я, и даже лучше. Он знает все твои особенности и прежние болезни. Ему нужно лишь дать тебе обыкновенное вяжущее средство.

Он произнес с улыбкой:

— Пожалуй, ты дал добрый совет. Я намерен есть и пить с тобой, дабы ты рассказал мне о моей царственной супруге и о египетских обычаях, и мне совсем не хочется выбегать из шатра и присаживаться за ним во время твоего рассказа.

Он призвал своего личного врача, раздражительного и подозрительного хетта, и мы держали врачебный совет. Поняв, что я не собираюсь соперничать с ним, врач расположился ко мне и поступил по моему совету. Он приготовил исключительной силы вяжущее средство, и у меня были свои причины предписать его. Когда снадобье было готово, он отпил из чаши сам и протянул ее принцу.

Я знал, что принц здоров, но желал убедить его свиту в том, что это не так. Я решил также дать ему крепящее средство, чтобы отрава, которую я приготовил ему, не вышла слишком быстро. Перед трапезой, устроенной им в мою честь, я зашел в свою палатку и, преодолевая отвращение, напился масла, чтобы сохранить себе жизнь. После этого я взял кувшинчик с вином, в которое был подмешан яд.

Вина в этом кувшинчике, который я снова запечатал, хватило бы лишь на две чаши. Я возвратился с кувшином в палатку принца, сел на его циновку и принялся есть из тарелок, которые передо мной ставили рабы, и пить вино, которое слуги его наливали в наши чаши. Несмотря на сильную тошноту, ради развлечения принца и его спутников я рассказывал занятные истории о египетских обычаях.

Принц смеялся, сверкая зубами, он похлопал меня по спине и сказал:

— Ты забавный малый, Синухе, хоть и египтянин, и когда я поселюсь в Египте, то сделаю тебя своим врачом. Воистину я давлюсь от смеха и забываю о своем недуге, когда ты говоришь мне о египетских брачных обычаях, хотя мне и кажется, что египтяне следуют им лишь ради того, чтобы предотвратить появление детей. Я научу Египет хеттским обычаям и сделаю своих военачальников местными правителями, к великой пользе Египта, сразу же, как воздам должное принцессе.

Он ударил себя по коленям; возбужденный вином, он захохотал и сказал:

— Хотел бы я, чтобы ваша принцесса уже лежала на моей циновке, ибо твои рассказы, Синухе, разожгли мой пыл, и я заставил бы ее стонать от восторга. О, святые небеса и Мать Земля! Когда соединятся земля хеттов и Египет, ни одно царство в мире не сможет противостоять нашей мощи и мы подчиним себе все четыре стороны света. Но сначала Египет должен быть испытан огнем и мечом, пока каждый его житель не поверит, что смерть лучше жизни. И так будет. И скоро!

Он поднял свой кубок, отпил и совершал возлияния Матери Земле и небесам, пока не осушил его. К этому времени все хетты опьянели, и мои веселые истории рассеяли их опасения. Я воспользовался случаем и проговорил:

— Я не хочу сказать ничего дурного ни о тебе, ни о твоем вине, Шубатту, но ясно как день, что тебе никогда не доводилось отведать египетского вина. Если бы ты попробовал ею, любые другие вина показались бы тебе пресными, как вода. Так что не гневайся, если я выпью своего вина, ибо лишь оно одно пьянит меня, из-за чего мне всегда приходится брать это вино с собой на пиры у чужеземцев.

Я встряхнул свой кувшин с вином, сломал печать у него на глазах и, притворяясь пьяным, налил вино в свою чашу так, что она накренилась к земле. Я выпил, восклицая:

— Ах, это вино из Мемфиса, вино пирамид, за которое я платил золотом, крепкое, сладкое и пьянящее, не имеющее себе равных в этом мире!

Вино, действительно, было хорошим и крепким, а так как я добавил в него мирру, то, лишь только я открыл кувшинчик, весь шатер наполнился его ароматом. Но в аромате вина и мирры я ощутил привкус смерти. Я расплескал большую часть вина, так что оно потекло у меня по подбородку, но хетты отнесли это на счет моего опьянения.

Принца Шубатту одолело любопытство и, протянув свою чашу мне, он сказал:

— Я не чужой тебе. Завтра я стану твоим господином и фараоном. Позволь же мне отведать твоего вина, иначе я не поверю, что оно действительно так хорошо, как ты утверждаешь.

Но я прижал кувшин с вином к груди и с серьезным видом возразил:

— Этого вина не хватит на двоих, и с собою у меня больше нет, а ныне вечером мне хочется напиться, ибо настал великий праздник для Египта и земли хеттов. Ха-ха-ха-ха!

Я закричал, как осел, и еще крепче прижал кувшин к груди. Хетты засмеялись вдвое громче, хлопая себя по коленям, но Шубатту привык к тому, чтобы каждое его желание исполнялось. Он просил и умолял меня дать ему попробовать моего вина, пока наконец я со слезами на глазах не наполнил его чашу, не оставив на дне кувшинчика ни капли.

Нетрудно было мне плакать, ибо велик был мой ужас в тот миг.

Когда Шубатту подали вино, он огляделся вокруг так, словно у него было дурное предчувствие. А затем он протянул мне чашу по-хеттски, сказав:

— Отпей из моей чаши, ты ведь друг мне, и я окажу тебе такое же благоволение.

Он сказал это, чтобы не показаться подозрительным, заставив своего виночерпия попробовать вино. Я отпил большой глоток из его чаши, и тогда он осушил ее, распробовал вино и, казалось, прислушался к своим ощущениям, склонив голову набок, а затем сказал:

— Поистине твое вино крепко, Синухе! Оно затуманивает голову и жжет желудок, точно огонь, но все же оставляет привкус горечи во рту, и этот привкус я заглушу вином с гор.

Он вновь наполнил свою чашу, теперь уже своим вином, таким образом сполоснув ее. Я знал, что яд не подействует до утра, ибо он обильно поел, а в кишках у него было вяжущее средство.

Я выпил столько вина, сколько смог, и прикидывался очень пьяным. Прежде чем предложить хеттам отвести меня в мою палатку, я подождал еще, пока утекло полмеры воды, иначе я возбудил бы в них подозрения. Я крепко схватил свой пустой кувшинчик, чтобы они не смогли потом осмотреть его.

Когда хетты, сыпля грубыми шутками, положили меня в постель и оставили одного, я поспешно встал. Сунув палец себе в глотку, я изрыгнул яд и защитное масло. Я испытывал такое острое чувство страха, что колени мои тряслись и пот лил с меня градом, и, вероятно, яд действовал на меня в какой-то степени. Поэтому я много раз промывал себе желудок: пил очищающие снадобья и всякий раз изрыгал их, пока в конце концов меня не вырвало без помощи рвотных, от одного лишь страха.

Я отмывал кувшин из-под вина, пока не обмяк, словно мокрая тряпка, а затем разбил его и закопал осколки в песок. После этого я лежал без сна, дрожа от страха и от последствий яда. Всю ночь на меня из темноты смотрели огромные глаза Шубатту, я видел его лицо перед собой и не мог забыть его гордый, беззаботный смех и ослепительную улыбку.

3

Хеттская гордыня пришла мне на помощь. На следующее утро принц Шубатту почувствовал недомогание, но никому не признался в этом и не прервал путешествие из-за боли в желудке. Он взошел на носилки, скрывая свои страдания, хотя это и требовало большого самообладания. Поэтому мы пробыли в дороге весь день, и когда я проезжал мимо носилок принца, тот помахал мне рукой и попытался улыбнуться. Дважды его лекарь давал ему вяжущие и болеутоляющие средства, чем лишь усугублял его состояние, позволяя яду проявиться в полную силу. Мощное слабительное могло бы даже тогда спасти ему жизнь.

После полудня он впал в глубокое беспамятство. Глаза его закатались, а перекошенное лицо сделалось желтовато-бледным, что привело в ужас его врача, который позвал меня на помощь. Когда я увидел, в каком безнадежном состоянии находится принц, мне не понадобилось изображать ужас, ибо он и так был достаточно велик и леденил мне кровь, несмотря на жару. Я сам чувствовал себя больным из-за яда. Я уверил его, что знаю признаки болезни пустыни, о которой я предостерегал Шубатту накануне и следы которой я еще тогда заметил на его лице, хотя принц не хотел меня слушать.

Караван остановился, и мы принялись лечить Шубатту, лежавшего на носилках, поить его бодрящими и очищающими снадобьями и класть ему на живот горячие камни. Я присматривал за тем, как хетте кий лекарь сам готовил лекарства и с трудом вливал их через стиснутые зубы принца.

Я знал, что тот умрет, и хотел своим советом облегчить его смерть и сделать ее как можно менее мучительной, если не в моей воле было сделать что-то большее.

С наступлением вечера мы отнесли его в палатку. Хетты собрались снаружи, плача, разрывая на себе одежды, посыпая головы пеплом и нанося себе глубокие раны кинжалами. Они пребывали в смертельном страхе, зная, что царь Шуббилулиума будет безжалостен к ним, если принц умрет, находясь на их попечении. Я вместе с хеттским врачом сидел у ложа принца и видел, как этот прекрасный юноша, еще накануне румяный и счастливый, чах на моих глазах, бледный и обезображенный болезнью. Хеттский врач, мучимый подозрениями и отчаянием, непрерывно наблюдал за состоянием больного, но признаки болезни ничуть не отличались от признаков тяжелого желудочного недуга. Никто даже и не думал о яде, ибо я пил то же самое вино из его чаши.

Я выполнил свое задание с завидным умением и огромной пользой для Египта, но все же не чувствовал никакой гордости, наблюдая, как умирает принц Шубатту.

На следующий день он пришел в сознание. С приближением смерти принц стал нежно звать свою мать, словно больное дитя. Тихим жалобным голосом он стонал:

— Матушка, матушка! О моя милая матушка!

Но когда боль отпускала его, лицо его освещалось мальчишеской улыбкой, и он вспоминал о своем царском происхождении.

Он собрал своих военачальников и сказал:

— Пусть никто не несет на себе бремя вины за мою смерть, ибо она пришла ко мне в обличьи болезни пустыни и меня лечил лучший врач земли хеттов и самый знаменитый египетский врач. Их искусство не смогло исцелить меня, ибо волею небес и Матери Земли я должен умереть, а над пустынею, конечно же, властна не Мать Земля, но боги Египта, и сотворена пустыня для того, чтобы защищать Египет. Да не пытаются впредь хетты пересечь пустыню, ибо моя смерть — знамение свыше, да и поражение наших колесниц в пустыне было знаком, хотя мы и не обратили на него внимания. Наградите врачей дарами, достойными моего имени, когда я умру. А ты, Синухе, кланяйся принцессе Бакетамон и передай, что я освобождаю ее от ее клятвы и сильно опечален тем, что не могу отнести ее на брачное ложе к нашей общей радости. Передай ей мой поклон, ибо она проплывает у меня перед глазами в моих предсмертных мечтах, как сказочная принцесса, и умираю я, созерцая ее вечную красоту, хотя и не видел ее раньше.

Он отошел с улыбкой на устах, ибо смерть иногда снисходит как благо после долгих страданий, и глаза его, прежде чем подернуться смертной пеленой, узрели странные видения. Я наблюдал за ним, дрожа, не думая о том, что он чужеземец, с иным языком и цветом кожи; я помнил только о том, что он, мой собрат, умер от моей руки и по моей подлости. И, хоть я и очерствел от всех тех смертей, свидетелем которых я был, мое сердце содрогалось от смерти принца Шубатту и слезы текли по моим щекам.

Хетты положили его тело в крепкое вино, смешанное с медом, чтобы доставить его в царские усыпальницы, где орлы и волки охраняли вечный сон царей. Хетты были тронуты моей печалью и по моей просьбе с готовностью написали на глиняной табличке, что я никоим образом не повинен в смерти принца Шубатту, но, напротив, приложил все старания, чтобы спасти его. Хетты заверили это своими печатями и печатью принца Шубатту, чтобы смерть их господина не могла бросить на меня тень в Египте. Ибо они судили о Египте по себе и считали, что, когда я сообщу принцессе Бакетамон об участи принца Шубатту, та прикажет казнить меня.

Итак, я спас Египет от власти хеттов, и, казалось бы, мне следовало радоваться. Но я не мог, ибо был охвачен гнетущим чувством, что смерть следует за мною по пятам. Я стал врачом для того, чтобы исцелять и нести жизнь, но мои родители умерли из-за моей порочности, Минея — из-за моего бессилия, Мерит и маленький Тот — из-за моей слепоты, а фараон Эхнатон — от моей ненависти, от моей дружбы и ради блага Египта. Все, кого я любил, в том числе и принц Шубатту, которого я успел полюбить за время его агонии, умерли насильственной смертью. Проклятие всюду настигало меня.

Я вернулся в Танис, а оттуда через Мемфис наконец добрался до Фив. Я приказал команде своего корабля быстро причалить к набережной у золотого дворца и, придя к Хоремхебу и Эйе, сказал им:

— Я исполнил вашу волю. Принц Шубатту погиб в Синайской пустыне, и его гибель не запятнала Египет.

Мои слова их чрезвычайно обрадовали. Эйе снял с себя золотую цепь — знак царского отличия и повесил мне на шею, а Хоремхеб сказал:

— Оповести об этом и принцессу Бакетамон. Она не поверит нам, если мы сами сообщим ей об этом, и подумает, что я убил его из ревности.

Принцесса Бакетамон приняла меня. Она покрасила щеки и губы в кирпично-красный цвет, но в ее темных миндалевидных глазах таилась смерть.

Я обратился к ней:

— Твой избранник, принц Шубатту, перед смертью освободил тебя от твоей клятвы. Он умер в Синайской пустыне, от недуга пустыни. Ни мои знания, ни умение хеттского врача не смогли спасти его.

Она сняла со своего запястья золотой браслет и, надев его на мою руку, сказала:

— Добрые вести ты принес мне, Синухе! Благодарю тебя за это. Меня уже посвятили в жрицы богини Сехмет, и мое алое платье уже готово для празднества. Все же этот недуг пустыни слишком знаком мне, ибо я знаю, что брат мой Эхнатон, которого я любила как сестра, умер от той же болезни. Будь же ты проклят, Синухе, проклят навеки! И да будет проклята могила твоя, и имя твое да будет предано вечному забвению! Ты сделал трон фараонов игрушкой в руках разбойников и, нанеся мне удар, осквернил кровь фараонов!

Низко склонясь перед нею, я вытянул руки вперед и сказал:

— Да будет так!

Я оставил ее, и она приказала рабам вымести пол до самого порога золотого дворца.

Тем временем тело Тутанхамона было подготовлено к бессмертию, и Эйе повелел жрецам быстро доставить его на запад, к месту вечного упокоения, которое было высечено в скале в Долине гробниц фараонов. При нем было множество даров, хотя Эйе и присвоил себе огромную часть сокровищ, которые Тутанхамон предназначил для своих похорон. Как только вход в усыпальницу был запечатан, Эйе объявил, что срок траура истек, и Хоремхеб послал свои колесницы на улицы Фив. Никто не протестовал, когда Эйе взошел на престол. Народ устал, ибо зверь, которого гонят по бесконечной дороге, вонзая в его тело копья, изнемогает. Никто не спрашивал о его праве на престол.

Так Эйе стал фараоном. Жрецы, коих он подкупил бесчисленными подарками, умастили его освященным маслом в главном храме, и народ возносил ему хвалу, ибо он раздавал хлеб и пиво, а Египет так обеднел в те времена, что подобные дары казались необыкновенно щедрыми. Но многие знали, что отныне истинным правителем Египта будет Хоремхеб, и многие втихомолку удивлялись, почему он сам не взял власть в свои руки, а позволил презренному старому Эйе взойти на престол. Но Хоремхеб знал, что делает, ибо чаша страдания народного не была еще испита до дна.

Плохие новости из земли Куш вынудили его к войне против негров, а после этого он был вынужден возобновить войну с хеттами за господство над Сирией. Вот почему он хотел, чтобы люди винили Эйе за все страдания и нужду, чтобы потом они превозносили имя Хоремхеба как победителя и миротворца.

Ослепленный властью и блеском царской короны, Эйе никогда не задумывался над этим и охотно исполнял ту роль, которая была предназначена ему, когда они заключили сделку с Хоремхебом в день смерти Эхнатона. Жрецы торжественно провели принцессу Бакетамон в храм Сехмет, где облачили ее в алое одеяние и подняли ее на алтарь Сехмет. Хоремхеб прибыл к храму со своими людьми праздновать победу, одержанную им над хеттами. Все Фивы возносили ему хвалу. Оделив своих людей золотыми цепочками и памятными подарками, он отпустил их. Затем вошел в храм, и жрецы закрыли за ним медные двери. Сехмет предстала перед ним в образе принцессы Бакетамон, и он овладел ею. Он был воин, и он долго ждал.

В ту ночь все Фивы ликовали на празднестве в честь богини Сехмет; факелы и светильники отбрасывали на небо красные блики. Головорезы Хоремхеба выпили все вино в тавернах и вламывались в двери увеселительных заведений. На рассвете солдаты снова собрались перед храмом Сехмет, чтобы увидеть выход Хоремхеба. Когда медные ворота открылись и он вышел, они громко закричали и поклялись на многих наречиях, что Сехмет оказалась верна своей львиной голове. Лицо, руки и плечи Хоремхеба были исцарапаны и кровоточили так, словно лев рвал его когтями. Это очень позабавило его людей, и за это они полюбили его еще больше. Но принцессу Бакетамон жрецы унесли в золотой дворец, не показав ее народу.

Такой была первая брачная ночь моего друга Хоремхеба, и я не знаю, какое наслаждение испытал он в ту ночь. Вскоре после этого он собрал свое войско и отправился пополнить армию к первому порогу на юге, чтобы идти в поход на землю Куш.

Эйе слепо упивался своей властью и говорил мне:

— Нет равного мне во всей земле Кем, и неважно, жив я или мертв; фараон не умирает — он живет вечно! Я взойду на борт золотой ладьи моего отца Амона и поплыву по небу на запад. Я уже стар, и мои деяния взирают на меня из ночной темноты. Я рад, что могу больше не бояться смерти.

Но я смеялся над ним, говоря:

— Ты стар, и я считал тебя мудрым. Как можешь ты верить, что вонючее масло жрецов даровало тебе бессмертие в мгновение ока. В облачении фараона или без него ты все тот же человек, каким и был. Смерть скоро возьмет тебя, а жизнь покинет.

Его губы задрожали, и страх блеснул в его глазах, когда он жалобно произнес:

— Что же, значит, я совершал все эти преступления напрасно? Разве напрасно я сеял смерть вокруг себя всю свою жизнь? Нет-нет, конечно же, ты неправ, Синухе. Жрецы спасут меня из бездны смерти и сохранят мое тело для вечности. Мое тело должно быть бессмертно, раз я фараон, и по той же причине меня нельзя винить за мои деяния.

Итак, его разум начал слабеть, и он уже не радовался своей власти. Страшась смерти, он стал кутаться и не решался даже пить вино. Пищей ему служили лишь сухой хлеб да горячее молоко. С течением времени его все более охватывал ужас перед убийцами, и порой он по целым дням не смел прикоснуться к пище, боясь быть отравленным. К старости он запутался в сетях своих собственных деяний и стал так подозрителен и жесток, что все избегали его.

Бакетамон начала чувствовать движение плода и, разъяренная этим, вредила себе, пытаясь убить ребенка, пока он еще был в ее утробе. Но жизнь в ней была сильнее, чем смерть, и, когда пришел срок, она родила Хоремхебу сына, родила в муках, потому что ее бедра были слишком узки. Врачам и рабам было приказано спрягать ребенка, чтобы она не сделала ему ничего дурного. Многие рассказывали потом об этом ребенке, будто бы он родился с головой льва или в шлеме. Но я могу засвидетельствовать, что ничего необычного не было в этом мальчике, а был он здоровым и крепким. Хоремхеб дал ему имя Рамзее.

Хоремхеб все еще воевал в земле Куш, и его колесницы принесли много бед неграм. Он жег их соломенные жилища в селениях и угонял их женщин и детей в рабство в Египет, но он вербовал их мужчин в армию, где они показали себя хорошими воинами, потому что не было у них больше семей и ничто не отвлекало их. Вот так создал Хоремхеб новую армию для войны против хеттов, ибо эти люди были сильны и стоило им довести себя до неистовства дробью своих священных барабанов, как они совершенно теряли чувство страха смерти.

Из земли Куш Хоремхеб также гнал в Египет большие стада скота, а так как в земле Кем опять выдался богатый урожай зерна, дети не испытывали недостатка в молоке, а жрецы получили достаточно жертвенных животных. Целые племена бежали из земли Куш в джунгли, в царство слонов и жирафов, за пограничные камни Египта. На многие годы земля Куш была покинута.

4

После двух лет войны Хоремхеб вернулся в Фивы с богатой добычей. Он раздавал подарки и праздновал победу десять дней и ночей. Всякая работа прекратилась, пьяные солдаты слонялись по улицам, блея, как козлы, и женщины Фив в положенное время разрешились от бремени темнокожими детьми.

Хоремхеб держал сына на руках и учил его ходить, и он сказал мне с гордостью:

— Смотри, Синухе! Новая династия царей произошла от моего семени, и в жилах моего сына течет священная кровь, хотя я сам был рожден в конском дерьме.

Он также пошел к Эйе, но тот завопил от страха, заперся от него и кричал пронзительным старческим голосом:

— Прочь отсюда, Хоремхеб! Я фараон, и я знаю, что ты пришел убить меня и возложить царские короны на свою голову.

Но Хоремхеб от души расхохотался, пинком распахнул дверь и встряхнул его, говоря:

— Я не собираюсь убивать тебя, старая лиса! Ты старая сводня, я не лишу тебя жизни, потому что ты для меня не просто тесть и твоя жизнь драгоценна. Правда, ты дышишь с присвистом, у тебя слюнявый рот и колени твои подгибаются от слабости, но ты должен держаться, Эйе! Ты должен пережить еще одну войну, ибо в мое отсутствие у народа Египта должен быть фараон, на которого он мог бы излить свой гнев.

Своей супруге Бакетамон Хоремхеб привез великие дары: золотой песок в плетеных корзинках, головы убитых им львов, страусовые перья и живых обезьян. Но она даже не взглянула на них и сказала ему:

— В глазах людей я твоя жена, и я родила тебе сына. Довольствуйся этим и знай, что если хоть однажды ты снова прикоснешься ко мне, я плюну на твое ложе и буду изменять тебе так, как еще ни одна жена не изменяла мужу. Чтобы опозорить тебя, я буду развлекаться с рабами и носильщиками и пересплю с погонщиком осла в самых людных местах Фив. Твои руки и тело пахнут кровью, и меня тошнит от тебя.

Ее сопротивление еще сильнее разожгло страсть Хоремхеба, и он пришел ко мне, горько жалуясь, и сказал:

— Синухе, приготовь такое снадобье, которое я мог бы дать ей и усыпить ее, чтобы я по крайней мере смог войти к ней и обладать ею.

Я отказался, но он разыскал других врачей и получил от них опасное зелье, которое тайно дал ей. Когда он выпустил ее из своих объятий, она возненавидела его еще больше, чем прежде, и сказала:

— Вспомни мои слова, вспомни мое предостережение!

Вскоре Хоремхеб покинул Сирию, чтобы подготовиться к походу на хеттов, ибо он говорил:

— Великие фараоны установили свои пограничные камни в Кадеше, и я не успокоюсь, пока мои колесницы снова не вступят в Кадеш.

Когда принцесса Бакетамон вновь ощутила в себе движение плода, она закрылась в своих покоях, желая остаться наедине со своим позором. Слуги должны были оставлять пищу для нее за дверью, и, когда срок приблизился, врачи тайно следили за ней. Они опасались, что, если при родах никого не будет, она пустит ребенка вниз по течению реки в тростниковой лодке, как те матери, на которых рождение ребенка навлекало позор. Но она не сделала этого, и, когда наступил срок, она призвала своих врачей. Родовые муки вызвали улыбку на ее устах, и она родила сына, которому, не спросив Хоремхеба, дала имя Сет. Так люто она ненавидела это дитя, что назвала его «Рожденный от Сета».

Когда Бакетамон достаточно оправилась от родов, она приказала своим рабам умастить ее и облачить в царские одежды. Велев переправить себя на другой берег, она в одиночестве отправилась на рыбный рынок Фив. Там она говорила с погонщиками ослов, водоносами и с продавцами рыбы. Она сказала им:

— Я принцесса Бакетамон, супруга главного военачальника Египта, Хоремхеба. Двух сыновей родила я ему, но он скучный и неповоротливый человек и от него пахнет кровью. Я не вижу никакой радости от него. Придите и насладитесь со мною так, чтобы и я могла насладиться вами, ибо ваши заскорузлые руки и здоровый запах навоза приятны мне, а также я люблю запах рыбы.

Люди на рыбном рынке дивились ее словам. Они были напуганы и старались ускользнуть от нее, но она упорно следовала за ниш и, обнажаясь перед ними, спрашивала:

— Разве я не прекрасна? Почему вы колеблетесь? Знайте, что даже если я кажусь вам старой и безобразной, я не требую от вас никакой благодарности, кроме камня, и пусть этот камень будет столь же мал или велик, сколь было мало или велико наслаждение, которое я дам вам.

Подобного никогда еще не случалось на рыбном рынке. Глаза мужчин засверкали при виде ее красоты. Царский лен ее одеяния соблазнят их, а аромат ее благовоний кружил им головы.

Они говорили друг другу:

— Поистине она, должно быть, богиня, которая предстала перед нами, потому что мы снискали ее благосклонность. Мы поступили бы дурно, противясь ее воле, а наслаждение, которое она сулит нам, наверное, божественно.

А другие говорили так:

— В конце концов наше наслаждение будет стоить нам так дешево, ведь даже негритянки берут не меньше гроша. Несомненно, она жрица, которая собирает камни для постройки нового храма богини Баст, и мы сделаем дело, угодное богам, если выполним ее волю.

Они последовали за ней в тростниковые топи на берегу реки, куда она увела их подальше от людских глаз. И там целый день Бакетамон дарила наслаждение мужчинам с рыбного рынка, не обманув их ожиданий и оказывая им великие милости. Многие принесли ей огромные камни, какие покупают в каменоломнях за большую цену, так высоко они оценили то наслаждение, которое она подарила им.

Они говорили друг другу:

— Поистине никогда мы не встречали такой женщины. Ее уста источают мед, ее груди — спелые яблоки, а ее объятия так горячи, как жаровня с древесными углями, на которой жарят рыбу.

Они умоляли ее вернуться поскорее на рыбный рынок и обещали собрать для нее много огромных камней. Она сдержанно улыбалась им, благодаря их за доброту и за великую радость, которую они доставили ей. Когда вечером она возвращалась в золотой дворец, ей пришлось нанять более крепкое судно, чтобы перевезти через реку все камни, которые она собрала за день.

На следующее утро она взяла судно покрепче, и, когда рабыни перевезли ее на другой берег реки, она оставила их на причале, а сама направилась к овощному рынку. Там она говорила с крестьянами, которые пригнали в город на рассвете быков и ослов, с мужчинами, чьи руки задубели от земли, а кожа была груба и обветрена. Она также говорила с подметальщиками улиц, с золотарями, с неграми-стражниками, соблазняя их и обнажаясь перед ними, так что они забросили свои корзины с товаром, своих быков и своих осликов. Они оставили улицы неметенными и последовали за ней в тростниковые топи, говоря:

— Такой лакомый кусочек попадается беднякам не каждый день. Ее кожа не такая, как у наших жен, и у нее благородный запах. Только сумасшедший откажется от наслаждения, которое она предлагает нам.

Они наслаждались ею и приносили ей камни. Крестьяне принесли ей ступени от таверн, а стражники украли камни со строек фараона. Вечером принцесса Бакетамон скромно благодарила всех мужчин с овощного рынка за доброту к ней и радость, которую они ей доставили. Они нагружали ее лодку камнями до тех пор, пока она не осела так глубоко, что чуть было не затонула, и рабыни должны были хорошо потрудиться, чтобы переправить ее через реку к причалу у золотого дворца.

В этот же вечер всем Фивам стало известно, что богиня с кошачьей головой явилась людям и услаждала их. Удивительнейшие слухи быстро распространились по городу, но те, кто более не верил в богов, находили другие объяснения этому.

На следующий день принцесса Бакетамон ходила среди мужчин, торгующих на угольном рынке, и вечером тростниковые заросли у реки были черны как сажа и утоптаны.

Жрецы многих маленьких храмов горько сетовали на безбожных угольщиков, которым ничего не стоит выломать камень из стены храма, чтобы расплатиться за свои удовольствия. Угольщики облизывались и хвалились друг перед другом:

— Поистине мы вкусили райское блаженство. Ее губы слаще меда, а ее грудь пылала жаром в наших объятиях. Мы никогда и не думали, что на свете бывает что-нибудь подобное.

Когда в Фивах стало известно, что богиня явилась народу в третий раз, весь город пришел в волнение. Даже почтенные люди оставляли своих жен и шли в таверны, а по ночам брали камни возле строящихся зданий, так что на следующее утро все мужчины в Фивах ходили с рынка на рынок с камнем под мышкой, нетерпеливо ожидая появления богини с кошачьей головой. Жрецы встревожились и послали своих стражников арестовать женщину, по вине которой был нарушен закон и порядок.

В тот день принцесса Бакетамон лежала в золотом дворце, отдыхая от своих трудов. Она улыбалась всем, кто обращался к ней, и была особенно любезна. Придворных очень удивило се поведение, но никому не приходило в голову, что она-то и есть та таинственная женщина, которая явилась народу в Фивах и предавалась любовным утехам с угольщиками и рыбниками.

Принцесса Бакетамон, осмотрев собранные ею камни различных размеров и цветов, призвала в свой сад строителя царских скотных дворов и сказала ему:

— Я собрала эти камни на берегу реки, и они для меня священны. Каждый из них связан с радостными воспоминаниями, и чем больше камень, тем воспоминание приятней. Построй мне дом из этих камней, чтобы у меня была крыша над головой, ибо мой супруг пренебрегает мною, о чем ты, несомненно, уже слышал. Пусть этот дом будет просторным, с высокими стенами, а я наберу еще камней, если тебе нужно.

Главный строитель, человек простой, робко ответил:

— Благородная принцесса Бакетамон, боюсь, что моего умения недостаточно, чтобы построить дом, достойный твоего положения. Все эти камни разных размеров и цветов, и потому подогнать их один к другому — очень трудное дело. Поручи это кому-нибудь из строителей храмов или художнику, ибо боюсь, что у меня не хватит мастерства и это может испортить твой прекрасный замысел.

Но принцесса Бакетамон застенчиво коснулась его костлявого плеча и сказала:

— Я всего лишь бедная женщина, чей муж пренебрегает ею, и я не могу позволить себе нанять известных зодчих. Не могу я предложить и достойных подарков за работу, как бы мне ни хотелось сделать это. Когда дом будет готов, я осмотрю его вместе с тобой, и, если я найду, что он хорошо построен, мы с тобой предадимся там любовным утехам, это я тебе обещаю! Я не могу дать тебе ничего, кроме этой маленькой радости.

Ее речи и красота воспламенили главного строителя, он вспомнил предания, в которых принцессы влюблялись в простолюдинов и предавались с ними любовным утехам. Его страх перед Хоремхебом был велик, но еще сильнее было его желание, а слова Бакетамон чрезвычайно льстили ему. Он начал возводить дом, вкладывая в эту работу все свое умение и мечтая о принцессе. Он воплощал свои мечты в стенах этого дома. Желание и любовь сделали из него великого художника, ибо он видел принцессу Бакетамон каждый день. Его душа пылала, и он трудился, как безумный, не зная отдыха и становясь все бледнее от тяжелого труда и страсти. Из камней самых разных цветов и размеров он строил дом невиданной красоты.

Камни, которые собрала Бакетамон, скоро кончились, и она еще раз ходила в Фивы, где собирала камни на рынках, на улице Рамс и в храмовых садах. В конце концов не осталось ни одного места в Фивах, где бы она не собирала камни.

К этому времени все уже знали о се занятиях, и придворные собрались в саду, чтобы взглянуть украдкой на этот дом. Когда придворные дамы увидели высоту стен и количество камней в них, больших и малых, они с трудом подавили возглас удивления. Но никто ни слова не посмел сказать принцессе, а Эйе, который своей властъю фараона мог бы обуздать се, безумно злорадствовал, ибо знал, что ее поведение сильно досадит Хоремхебу.

Хоремхеб вел войну в Сирии, он отвоевал у хеттов Сидон, Смирну и Библос и отправил в Египет множество рабов и трофеев, а своей жене — множество великолепных подарков. В Фивах все знали, что происходит в золотом дворце, но никто не осмелился рассказать Хоремхебу о поведении его супруги. Его люди, которые были обязаны ему своим высоким положением, закрывали на это глаза, говоря друг другу:

— Это семейное дело, а становиться между мужем и женой — все равно что класть руку между мельничными жерновами.

Вот почему Хоремхеб ничего не знал, и я считаю, что это было на пользу Египту, так как знание, вполне вероятно, отвлекло бы его мысли от военных действий.

5

Я много рассказывал о том, что случилось с другими во время правления Эйе, и мало о себе. Да и не о чем рассказывать. Река моей жизни больше не мчалась стремительно, а снова текла плавно и медленно по неглубокому руслу. Год за годом я жил под крылышком Мути. Мои ноги устали от долгих скитаний по пыльным дорогам, глаза утомились от созерцания мирской суеты, а душа устала от тщеты человеческой. Я заперся в моем доме и перестал принимать больных, делая время от времени исключение лишь для соседей и для очень бедных людей, у которых не был денег платить постоянным врачам. Я вырыл еще один бассейн во дворе и пустил туда золотых рыбок; я просиживал возле него целые дни под моим сикомором. Ослы кричали на улице у моего дома, дети играли в пыли, а я все смотрел на рыбок, которые лениво плавали в прохладной воде. Обгоревший, как сажа, сикомор вновь одевался листвой, и Мути хорошо заботилась обо мне, готовя вкусную еду, и позволяла мне пить в меру, когда мне этого хотелось. Она следила за тем, чтобы я высыпался и не слишком напрягал свои силы.

Но еда потеряла свой вкус и вино не приносило радости. Когда спускалась вечерняя прохлада, вино оживляло передо мной картины моих преступных деяний. Лицо умирающего фараона Эхнатона и молодое лицо принца Шубатту. Мне не хотелось больше лечить людей, ибо мои руки, которые могли бы быть добрыми, были прокляты и приносили смерть. Так что я наблюдал за рыбками в моем бассейне и завидовал им. Их кровь была холодна, и их радости были бесстрастны, и они не были обречены всю жизнь дышать горячим воздухом земли.

И вот, сидя там, в моем саду, я беседовал со своим сердцем и говорил:

— Успокойся, глупое сердце, это не твоя вина. Все вокруг — безумие, добро и зло не имеют никакого смысла; миром правят алчность, ненависть и вожделение. Это не твоя вина, Синухе, ибо человек остается человеком и он никогда не изменится. Напрасны все попытки исправить его войной и нуждой, чумой и пожаром, богами и копьями. Эти испытания ожесточают его до большего одичания, чем у крокодила, и человек бывает хорош только после своей смерти.

Но мое сердце возражало мне:

— Ты можешь сидеть здесь и любоваться своими рыбками, Синухе, но я не дам тебе покоя. Тысячи и тысячи умерли из-за тебя, Синухе. Они умерли от голода, чумы и ран. Они умерли под колесами колесниц и сгинули в походах по пустыне. Из-за тебя дети погибли в утробе матерей, из-за тебя невольников хлестали плетью по согбенным спинам, из-за тебя справедливость попрана несправедливостью, из-за тебя алчность побеждает доброту, а разбойники правят миром. Поистине бессчетное множество людей умерло из-за тебя, Синухе. Все, кто умер, и все, кто сейчас умирают, — твои братья и умирают по твоей вине. Вот почему ты слышишь в своих снах их стенания, Синухе, и их стенания делают твою пищу безвкусной и лишают тебя всякой радости.

Но я ожесточал свой дух и говорил:

— Эти рыбки — мои братья, потому что они не способны произносить пустые речи. Волки пустыни — мои братья и львы пустыни — мои братья, но человек не может быть моим братом, ибо он ведает, что творит.

А мое сердце насмехалось надо мной и говорило:

— Разве человек знает, что творит? Это ты знаешь, ты имеешь познания, и вот потому я заставлю тебя страдать до конца твоих дней, а другие — не ведают. Ты один виноват, Синухе!

Тогда я вскрикнул, разорвал свои одежды и сказал:

— Да будут прокляты мои познания, да будут прокляты мои руки, да будут прокляты мои глаза! Но более всего проклинаю я свое безумное сердце, которое не дает мне покоя, преследуя меня лживыми наветами. Принеси мне весы Озириса, чтобы взвесить мое лживое сердце!

Мути поспешила ко мне из кухни и, смочив тряпку в бассейне с водой, положила ее мне на голову. Ожесточенно браня меня, она уложила меня в постель и поила горьким питьем, пока я не успокоился. Долго я лежал больной и в бреду бормотал Мути о весах Озириса, Мерит и маленьком Тоте. Она преданно ухаживала за мной, и я полагаю, для нее было огромной радостью удержать меня в постели и кормить меня. Она запретила мне сидеть в саду в самое жаркое время дня, потому что мои волосы выпали, а моя лысая голова не переносила палящих лучей солнца. И вот я перестал сидеть на солнце, а проводил время в прохладной тени сикомора, наблюдая за рыбками, которые были моими братьями.

Оправившись от болезни, я стал более миролюбив и примирился даже со своей совестью, так что она больше не мучила меня. И я больше не говорил о Мерит и о маленьком Тоте, но хранил память о них в своем сердце, сознавая, что их смерть была необходима, дабы я испил свою чашу до дна и остался один на всем белом свете. Будь они со мной, я был бы счастлив и спокоен и сердце мое молчало бы. Но мне суждено прожить свою жизнь в одиночестве, ибо такой удел уготован мне. Моя судьба была предрешена уже тогда, когда я один плыл по реке в самую ночь моего рождения.

Однажды я тайком переоделся в грубую одежду бедняка, сбросил со своих ног сандалии и покинул этот дом. Я пошел к причалу и носил там тяжелые грузы вместе с другими грузчиками до тех пор, пока не заболела моя спина и не согнулись плечи. Я ходил на овощной рынок и собирал отбросы себе в пищу. Я ходил на угольный рынок и раздувал там тяжелые мехи для кузнецов. Я исполнял работу рабов и носильщиков. Я ел их хлеб и пил их пиво и говорил им:

— Между людьми нет различий, ибо все приходят в этот мир нагими. Нельзя судить о человеке по цвету его кожи, или по его речам, или же по его одежде и украшениям, а лишь по его душе. Добрый человек лучше злого, а справедливость лучше несправедливости — вот все, что я знаю.

Так говорил я им перед их хижинами по вечерам, в то время как их жены разводили на улице огонь и в воздухе пахло жареной рыбой.

Они смеялись надо мной и говорили:

— Ты безумный, Синухе, раз выполняешь работу рабов, тогда как можешь читать и писать. Наверняка ты замешан в каком-то преступлении и вынужден скрываться среди нас. В твоих речах есть намек на Атона, чье имя нам запрещено произносить. Мы не выдадим тебя стражникам и позволим жить среди нас, чтобы ты развлекал нас своей болтовней. Но не ставь нас вровень с грязными сирийцами и жалкими неграми, пусть мы рабы и грузчики, все-таки мы — египтяне, гордые цветом кожи, нашей речью, нашим прошлым и нашим будущим.

А я им сказал:

— Это бессмысленный разговор. До тех пор, пока человек будет гордиться собой и считать себя лучше других, род человеческий не избавится от оков и бичей, от копий и хищников. Одна лишь душа человека должна быть ему судьей.

Но они громко смеялись и, хлопая себя по коленям, говорили:

— Поистине ты безумен или ты вырос вдали от жизни. Человек не может жить, если он не ставит себя выше других, и даже самый убогий мнит себя в чем-то выше своего соседа. Нам приятно чувствовать себя умнее и хитрее тебя, хоть мы всего лишь бедняки и рабы, а ты умеешь читать и писать.

Я отвечал им:

— Добрый человек лучше злого, а справедливость лучше несправедливости.

Но они с горечью возражали мне:

— Что есть добро и что есть зло? Если мы убьем плохого хозяина, который бьет нас, дурно кормит и позволяет умирать нашим женам и детям, то наше деяние — доброе деяние. Но стражники ведут нас к судьям фараона, и нам отрезают уши и носы и подвешивают нас вниз головой на стене.

Они давали мне рыбы, приготовленной их женами, я пил их жидкое пиво и говорил:

— Убийство — самое гнусное из преступлений, какое может совершить человек, и убивать из добрых побуждений так же грешно, как и из злых. Надо не убивать, а исцелять от дурных помыслов.

Они прикрывали рот рукой, оглядывались по сторонам и говорили:

— Мы не хотим никого убивать, но если ты собираешься исцелять людей от их злобы и заменить неправедность справедливостью, то начни со знатных, богатых и судей фараона. Среди них ты найдешь больше зла и несправедливости, чем среди нас. Не вини нас, если за твои слова они отрежут тебе уши и пошлют в рудники или же подвесят тебя на стене вниз головой, ибо речи твои опасны. Хоремхеб, наш великий военачальник, без сомнения, велел бы убить тебя, услышав, что ты говоришь людям, ибо убивать на войне — подвиг.

Я выслушал их советы и покинул их. Босой, в сером рубище, я бродил по улицам Фив. Я говорил с купцами, которые подмешивали песок в муку, с мельниками, которые вставляли кляпы в рот своих рабов, чтобы они не ели зерно, которое мололи, и я разговаривал с судьями, которые крали наследство у сирот и творили неправый суд за взятки. Я говорил с ними со всеми и уличал их в злодеяниях, и они слушали меня с великим удивлением.

Они спрашивали друг друга:

— Кто этот Синухе, который так дерзко говорит в своем рабском одеянии? Будем осторожны, ведь он может оказаться шпионом фараона, иначе он никогда бы не осмелился говорить подобное.

Они выслушивали то, что я говорил им, и приглашали в свои покои, они предлагали мне подарки и угощали вином. Судьи искали моего совета и в тяжбах бедных с богатыми выносили приговоры в пользу бедных, что вызывало великое беспокойство в Фивах. Люди говорили:

— В наши дни нельзя доверять даже судьям фараона. Они еще более бесчестны, чем воры, которых они судят.

Когда я пошел к знатным, они оскорбляли меня, и спускали на меня своих собак, и гнали меня плетьми, к моему горькому унижению, и я бежал по улицам Фив в разорванном платье, и кровь капала с моих израненных ног.

Купцы и судьи видели мое унижение и более не слушали меня. Они гнали меня прочь, говоря:

— Попробуй только прийти к нам опять со своими лживыми обвинениями. Мы предадим тебя суду как клеветника и смутьяна.

Я вернулся в свой дом, понимая, что все мои усилия напрасны, а моя смерть не принесет никому пользы. И я опять уселся под сикомором в своем саду, и смотрел на молчащих рыбок в бассейне, и так обретал покой, тогда как ослы кричали на улице, а дети играли в войну и кидали навозом друг в друга.

Капта навестил меня, ибо наконец он решился вернуться в Фивы. Его появление у меня было обставлено торжественно: он прибыл в разукрашенных носилках, которые несли восемнадцать черных рабов. Он восседал в них на мягких подушках, по его лбу струились дорогие бальзамы, заглушая дурные запахи бедного квартала. Он заметно разжирел, а сирийские ювелиры изготовили ему новый глаз из золота и драгоценных камней, чем он чрезвычайно гордился, хотя искусственный глаз так сильно раздражал глазницу, что он вынул его тотчас же, как только уселся рядом со мной под сикомором.

Первым делом он обнял меня и прослезился, радуясь нашей встрече. Я ощутил его огромный вес, когда он положил свои широкие руки на мои плечи, а сиденье, которое Мути принесла для него, разлетелось под ним на куски. Подвернув полы своей одежды, он уселся прямо на землю. Он сообщил мне, что война в Сирии близится к концу и что Хоремхеб сейчас осаждает Кадеш. Он хвалился, что весьма удачно вел свои дела в Сирии, и рассказал мне, что купил старый дворец в богатом квартале и нанял сотни рабочих восстанавливать его, дабы он соответствовал его положению.

Он сказал мне:

— Я слышал о тебе дурное в Фивах, мой господин Синухе. Говорят, что ты подстрекал людей против Хоремхеба и что судьи и другие знатные люди разгневаны на тебя, ибо ты обвинял их во многих беззакониях. Я советую тебе быть осторожнее. Может быть, они и не посмеют вынести тебе приговор, ибо ты в милости у Хоремхеба, но они могут прийти однажды темной ночью, убить тебя и сжечь твой дом, если ты не перестанешь вести эти разговоры и подстрекать бедных против богатых. Скажи мне, что случилось с тобой и отчего такие вредные мысли завелись в твоей голове, ибо я мог бы помочь тебе, как добрый слуга должен помогать своему господину.

Я опустил голову и стал рассказывать ему обо всем, что я думал и делал. Он слушал меня, качая головой до тех пор, пока его толстые щеки не задрожали.

Когда я кончил, он сказал:

— Я знаю, что ты безумный, одинокий человек, мой господин Синухе, но я думал, что твое безумие может пройти с годами. Но кажется мне, что оно только усилилось, хотя ты своими собственными глазами видел, что совершалось во имя Атона. Мне кажется, что эти причуды появились у тебя от праздности. Лучше бы ты снова вернулся к своим занятиям, ибо, излечивая одного больного, ты приносишь гораздо больше пользы, чем все твои разговоры, которые только вредят и тебе, и тем, кого ты сбиваешь с пути. А если у тебя нет желания продолжать заниматься своим делом, ты всегда можешь проводить время за каким-нибудь полезным занятием, как и другие богатые люди. Ты мог бы собирать драгоценности и другие штучки, изготовленные во времена пирамид. По правде говоря, Синухе, есть много способов времяпровождения, которые могут отвлечь тебя от этих пустых выдумок. Женщины и вино — отнюдь не самое плохое средство для этого. Ради Амона, играй в кости, трать свое золото на женщин, напивайся до бесчувствия, делай что угодно! Но только не доводи себя до гибели пустой болтовней, потому что я нежно люблю тебя, мой господин Синухе, и хочу, чтобы тебя не коснулась никакая беда.

Он говорил также:

— Нет совершенства в этом мире. Корочка булки всегда подгорает, у всякого плода свои червяки, а когда выпьешь, то утром проснешься в похмелье. Вот потому и нет совершенной справедливости; даже добрые дела имеют дурные последствия, и самые лучшие побуждения могут привести к смерти и поражению, как ты мог убедиться на примере Эхнатона. Взгляни на меня, мой господин Синухе! Я доволен своей скромной долей и становлюсь все тучнее, пребывая в согласии с богами и людьми. Судьи фараона склоняются передо мной, и люди благословляют мое имя, тогда как даже собаки гадят на твои одежды. Принимай жизнь спокойно, не твоя вина, что мир таков, каков он есть, ибо гак было и так будет всегда.

Я видел его тучность и его богатство и сильно завидовал спокойствию его духа, но я ответил:

— Будь по-твоему, Капта, я вернусь к своему ремеслу. Скажи мне, помнят ли все еще имя Атона и проклинают ли его? Ведь ты упоминал его имя, хоть это и запрещено.

Капта отвечал:

— Воистину имя Атона было забыто, как только были стерты с лица земли обелиски Эхнатона. И все же мне встречались художники, рисовавшие в манере Атона, и есть люди, рассказывающие опасные истории; то там, то сям на песке или на стенах отхожего места можно увидеть крест Атона, так что, может быть, Атон еще не совсем мертв.

— Будь по-твоему, я займусь своим ремеслом, а для отдыха начну что-нибудь собирать, как ты посоветовал мне. А так как я не хочу никому подражать, я стану собирать тех, кто все еще помнит Атона.

Но Капта вообразил, что я шучу, ибо он не хуже меня знал, как много зла принес Атон Египту и мне самому. После этого мы мирно беседовали о многом. Мути принесла вина, и мы пили вместе до тех пор, пока не пришли рабы и не помогли ему встать, потому что из-за своего веса он с трудом поднимался на ноги.

Он покинул меня, но на следующий день прислал мне щедрые подарки, которые обеспечили мне такие удобства и такое изобилие, что нечего больше было и добавить к моему счастью, если бы я только мог быть счастлив.

6

И вот я поместил над своей дверью вывеску врача и вернулся к своему прежнему ремеслу, требуя за свой труд плату соответственно достатку больного. Но я ничего не брал с бедняков, и больные сидели на корточках в моем дворе с утра до ночи. Я очень осторожно расспрашивал их об Атоне, не желая испугать или дать повод для злых толков, ибо и так я уже пользовался в Фивах дурной славой. Но я обнаружил, что Атон забыт и никто более не помнит его. Только смутьяны и те, кто пострадал от несправедливости, помнили его, а крест Атона считался знаком зла, причиняющим вред человеку.

Когда воды Нила спали, умер жрец Эйе. Говорили, что он умер от голода, потому что страх перед ядом не позволял ему принимать пищу. Затем Хоремхеб завершил войну в Сирии и позволил хеттам оставить себе Кадеш, так как он не мог отвоевать его. Он с триумфом вернулся по реке в Фивы, где всегда праздновал свои победы. Он не установил срока траура после смерти Эйе, а объявил всенародно, что Эйе был лжефараоном, который своими непрестанными войнами и грабительскими налогами принес Египту одни лишь страдания. Положив конец войне и закрыв ворота храма Сехмет, он убедил народ в том, что он никогда не желал войны, а был вынужден повиноваться лжефараону. Поэтому народ очень обрадовался его возвращению.

Но, едва прибыв в Фивы, Хоремхеб послал за мной и сказал:

— Синухе, мой друг, я постарел с тех пор, как мы расстались, и твои обвинения в том, что я кровожадный человек, принесший один только вред Египту, тяжко гнетут мою душу. А теперь я исполнил свои желания — я восстановил мощь Египта, так что никакая опасность не угрожает этой земле. Я обломил острия хеттских копий и предоставляю завоевать Кадеш моему сыну Рамзесу. С меня уже хватит войн, я хочу построить для него могущественное государство. Египет грязен, как хлев бедняка, но вскоре ты увидишь, как я разгребу нечистоты, и на место зла поставлю добро, и воздам каждому по его заслугам. Поверь, мой друг Синухе, с моим приходом вернутся старые добрые времена и все будет, как прежде. Вот потому я хочу убрать из царской династии презренные имена Эйе и Тутанхамона, ибо имя Эхнатона уже убрано, дабы казалось, что их правления никогда и не было. Началом своего правления я буду считать ночь смерти великого фараона, когда я вошел в Фивы с копьем в руке, и мой Сокол летел впереди.

Он задумчиво склонил голову на руки. Война избороздила его лицо морщинами, и не было радости в его глазах, когда он сказал:

— Мир и в самом деле изменился с тех пор, как мы были детьми, когда даже у бедняка было всего вдоволь и в самых грязных хижинах не было недостатка в масле и жире. Но Египет вновь станет плодородным и богатым. Я пошлю корабли в Пунт, я возобновлю работы в каменоломнях и заброшенных рудниках, дабы построить более величественные храмы, и пополню сокровищницу фараона золотом, серебром и медью. Через десять лет ты не узнаешь Египет, Синухе, ибо ты не увидишь более нищих или калек в этой стране. Слабых заменят сильные, и я истреблю в Египте нездоровую кровь и взращу стойкий народ, который поведут на битву за покорение мира мои сыновья!

Меня не обрадовали эти слова. Все перевернулось у меня внутри, и смертельный холод сковал мое сердце. Молча, без улыбки я стоял перед ним.

Эго рассердило его, и, хмурясь, как в старину, он сказал:

— Ты такой же кислый, как всегда, Синухе. Ты, как бесплодный терновник, стоишь передо мной, и я сам не знаю, почему так радовался предстоящей встрече с тобой, я позвал тебя к себе даже прежде, чем взял на руки своих сыновей и обнял свою супругу Бакетамон, ибо война и власть сделали меня одиноким. Не было ни одного человека в Сирии, с которым я мог бы поделиться своей печалью и радостью, и, когда я говорил с кем-нибудь, я всегда должен был взвешивать свои слова. От тебя, Синухе, я хочу только дружбы. Но, оказывается, твоя дружба будто испарилась, и ты, как видно, и не рад моему возвращению.

Я низко склонился перед ним, и моя одинокая душа воззвала к нему. И я сказал:

— Хоремхеб, ты единственный, кто остался живым из всех друзей нашей юности. Я всегда буду любить тебя. Теперь власть принадлежит тебе, и скоро ты увенчаешь свою голову коронами двух царств, и никто не сможет обуздать твою власть. Я умоляю тебя, Хоремхеб, возроди Атона! Во имя нашего друга Эхнатона, возроди Атона' Заклинаю тебя самыми ужасными преступлениями, совершенными нами, возроди Атона, дабы все люди могли стать нашими братьями и дабы не было больше войны!

Когда Хоремхеб услышал это, он с сожалением покачал головой и сказал:

— Ты такой же безумец, как и был, Синухе! Разве ты не знаешь, что камень, брошенный Эхнатоном, упал в воду с сильным всплеском, но теперь я успокоил волны, словно этого никогда и не было. Неужели ты не видишь, что мой Сокол привел меня к золотому дворцу в ночь смерти великого фараона, дабы Египет не пал? Я возвращаю все на круги своя, ибо люди никогда не довольны настоящим, в их глазах хорошо только прошлое и будущее. Я объединяю прошлое и будущее. Я стану пользоваться богатством богачей и брать нужное мне у богов, которые слишком разжирели. В моем царстве не будет ни слишком богатых, ни слишком бедных, и ни бог, ни человек не смогут оспорить власть у меня. Но напрасно я говорю все это тебе, ибо ты не можешь понять мои мысли, а твои мысли — это мысли слабого человека, а слабым нет места в этом мире, они созданы, чтобы их попирали сильные. Также дело обстоит и с разными народами; так всегда было и так будет всегда.

Так мы и расстались, Хоремхеб и я, и наша дружба стала не такой тесной, как прежде. Когда я покинул его, он пошел к сыновьям и поднял их своими сильными руками.

От сыновей он направился в покои Бакетамон и сказал ей:

— Моя царственная супруга, ты сияла в моих мечтах, как луна, все эти годы, и моя тоска по тебе была велика. Теперь труды мои завершились, и вскоре ты воссядешь рядом со мной, как и положено тебе по праву твоей священной крови. Я пролил много крови ради тебя, Бакетамон, и ради тебя я жег города. Разве я не заслужил награды?

Бакетамон нежно улыбнулась ему и, робко поглаживая его по плечу, произнесла:

— Поистине ты заслужил свою награду, мой супруг Хоремхеб, великий воин Египта! Я построила в своем саду невиданный дворец, дабы принять тебя, как ты того заслуживаешь. Каждый камень в его стенах я собрала сама в моей великой тоске по тебе. Пойдем в этот дворец, чтобы ты нашел награду в моих объятиях и я могла бы усладить тебя.

Хоремхеба восхитили ее слова, и Бакетамон повела его в сад. Придворные попрятались, затаив дыхание и ожидая, чем это кончится. Рабы и конюхи тоже разбежались. И вот Бакетамон привела Хоремхеба к этому дому. Когда в нетерпении он хотел схватить ее, она мягко отстранилась и сказала:

— Сдержи пока свой пыл, Хоремхеб, чтобы я могла рассказать тебе, с какими тяжкими трудами я построила этот дом. Надеюсь, ты помнишь, что я сказала тебе, когда последний раз ты взял меня силой? Посмотри внимательно на эти камни. Каждый из них, а их немало, памятник моему наслаждению в объятиях мужчины. Я построила этот дом на радость себе и в твою честь, Хоремхеб. Этот огромный белый камень принес мне рыбник, который был очарован мною; этот зеленый дал мне золотарь с угольного рынка; а эти восемь коричневых камней, стоящие рядом, принес зеленщик, который был ненасытен и горячо превозносил мои достоинства. Потерпи, Хоремхеб, и я расскажу тебе историю каждого камня. У нас много времени. Многие годы у нас впереди, но я знаю, что рассказов об этих камнях мне хватит до старости, если продолжать их каждый раз, как ты будешь искать моих объятий.

Поначалу Хоремхеб не поверил ее словам и принял их за нелепую шутку, да и сдержанное поведение Бакетамон ввело его в заблуждение. Но, когда он вгляделся в ее миндалевидные глаза, он увидел там ненависть более ужасную, чем смерть, и он поверил тому, что она ему сказала. Обезумев от гнева, он схватил свой хеттский кинжал, чтобы убить женщину, которая так ужасно обесчестила его.

Она обнажила свою грудь и сказала насмешливо:

— Ударь, Хоремхеб! Сбей царские короны со своей головы! Ибо я — жрица Сехмет, кровь моя священна, и, если ты убьешь меня, не будет у тебя права на престол фараона!

Ее слова привели Хоремхеба в чувство. Она обуздала его, и месть ее завершилась. Он не посмел разрушить ее дом, который стоял перед ним, когда бы он ни выглянул из своих покоев. Поразмыслив, он не нашел ничего лучше, чем изобразить полное неведение. Снести дом означало бы показать всем, что ему известно о том, как Бакетамон позволила всем Фивам осквернить его ложе, и он предпочел смех за своей спиной явному позору. С тех пор он не прикасался к Бакетамон, а жил в одиночестве. К чести Бакетамон будет сказано, что она не начинала более никаких строительных работ.

Таким было возвращение Хоремхеба, и кажется мне, что мало радости было ему от его величия, когда жрецы помазали его на царство и возложили красную и белую короны на его голову. Он стал подозрителен и никому не доверял, думая, что все смеются над ним за его спиной из-за Бакетамон. И вот будто заноза сидела в его сердце, и душа его не знала покоя. Он заглушал свое горе работой и начал освобождать Египет от груза нечистот, возвращать все на круги своя и заменять добрым дурное.

7

По справедливости я должен сказать и о достоинствах Хоремхеба, ибо люди возносили ему хвалу и считали его добрым правителем. Всего через несколько лет своего правления он встал в один ряд с великими фараонами Египта. Он брал у богатых и знаменитых, чтобы никто не мог оспаривать его власть, и это было очень по душе народу. Он наказывал неправедных судей и защищал права бедных, он пересмотрел налоги и платил сборщикам налогов регулярно из царской казны, так что те не могли более обогащаться, вымогая у людей деньги. Он беспрестанно переезжал из провинции в провинцию, из селения в селение, следя за тем, чтобы никто не злоупотреблял своей властью. Его путешествие можно было проследить по обрезанным ушам и окровавленным носам продажных сборщиков налогов. Свист бичей и жалобные крики разносились повсюду, где он останавливался. Даже беднейший из бедняков мог прийти к нему, и он был неподкупным судьей. Он вновь послал корабли в Пунт. Снова жены и дети моряков рыдали у причалов и в кровь разбивали лица камнями, как того требовал обычай, а Египет процветал как никогда. Из каждых десяти кораблей три возвращались нагруженными сокровищами. Хоремхеб строил новые храмы и воздавал богам должное, отдавая предпочтение лишь Гору и храму в Хетнетсуте, где его собственному изображению поклонялись как богу, которому люди приносили в жертву быков. За все эти деяния люди превозносили его и рассказывали о нем невероятные истории.

Процветал и Капта, и вскоре ни один человек в Египте не мог сравниться с ним в богатстве. Не имея ни жены, ни детей, он сделал своим наследником Хоремхеба, так что теперь он мог прожить остаток своих дней в мире и спокойствии и еще увеличить свое состояние. Поэтому Хоремхеб брал с него меньше, чем с остальных богачей.

Капта часто приглашал меня в свой дом, вместе с садом занимавший целый квартал, так что у него не было соседей, которые могли бы нарушить его покой. Он ел из золотой посуды, а вода в его комнатах бежала из серебряных кранов на критский лад. Его ванна была из серебра, стульчик в его уборной — из черного дерева, а стены ее были выложены мозаикой из редких камней, составлявшей занятные картинки. Он угощал меня заморскими кушаньями и поил вином, настоенным в пирамидах. Во время трапезы слух его услаждали певцы и музыканты, а красивейшие и искуснейшие танцовщицы Фив, развлекая его, показывали чудеса мастерства.

Он говорил мне:

— Господин мой Синухе, так уж странно устроен мир, что, когда человек достигает какой-то степени богатства, он уже не может обеднеть, а становится все богаче, не пошевельнув для этого и пальцем. Я обязан своим богатством тебе, Синухе, и потому всегда буду считать тебя своим господином, и у тебя до конца жизни ни в чем не будет недостатка. Тебе же лучше, что ты не богат, ибо ты никогда толком не распорядился бы своим богатством, но сеял бы смуту и наделал бы всяких бед.

Каша также покровительствовал художникам; скульпторы делали его изображение в камне, наделяя его благородной и значительной внешностью. В этих изображениях у него были стройные ноги, маленькие руки и ступни, высокие скулы. На этих скульптурах оба его глаза были зрячими, и он сидел, погруженный в размышления, со свитком папируса на коленях и пером в руке, хотя никогда в жизни даже и не пытался научиться читать и писать. Только его писцы читали и писали и подсчитывали для него огромные суммы. Статуи эти очень забавляли Капта, а жрецы Амона, которых он щедро одаривал, чтобы жить в мире с богами, поставили его изображение в большом храме, и он покрыл все издержки, связанные с этим.

Я был рад за Капта, что он богат и счастлив. В самом деле, я был рад благополучию любого и не пытался избавить людей от их заблуждений, если эти заблуждения давали им счастье. Правда часто бывает горькой, и иногда милосерднее убить человека, чем отнять у него его мечты.

Но меня самого не посещали мечты, и моя работа не приносила мне умиротворения, хотя за это время я излечил многих больных. Из тех, кому я вскрывал череп, умерли только трое, так что за мною прочно укрепилась слава черепного хирурга. Но я постоянно был недоволен чем-то и у всех находил недостатки. Я порицал Капта за его обжорство, бедняков — за их леность, богатых — за себялюбие, судей — за равнодушие, и никем я не был доволен. На больных и детей я никогда не ворчал, но старался лечить их, не причиняя им ненужной боли, и позволял Мути оделять медовыми пряниками маленьких мальчиков с улицы, чьи глаза напоминали мне глаза Тота.

Люди говорили обо мне:

— Этот Синухе — нудный, озлобленный человек. У него увеличена печень, и с каждым словом он изрыгает желчь, он потерял вкус к жизни. Его злодеяния преследуют его, так что даже ночью нет ему покоя. Не будем же обращать внимания на его слова, ибо язык Синухе жалит больнее его самого, чем других.

Это было правдой.

Всякий раз, как я изливал свою горечь, я сожалел об этом и плакал.

Я порицал и Хоремхеба, и все его дела казались мне злом. Больше всего я поносил его «мерзавцев», которых он содержал за счет казны фараона и которые вели праздную жизнь в тавернах и увеселительных заведениях, хвастаясь своей удалью и насилуя дочерей бедняков, так что ни одна женщина не могла спокойно пройти по улицам Фив.

Хоремхеб прощал своим головорезам все, что бы они ни делали. Когда бедняки обращались к нему с жалобами на положение своих дочерей, он отвечал, что те должны гордиться, ибо от его людей родится здоровое потомство.

Хоремхеб становился все более и более подозрительным, и в один прекрасный день его стражники пришли в мой дом, прогнали со двора больных и привели меня к нему. Снова настала весна, вода в Ниле спала, и ласточки носились над медленной мутной рекой. Хоремхеб состарился. Его голова низко склонилась, и мускулы словно веревки, выступали на его длинном худом теле.

Он взглянул мне в глаза и сказал:

— Синухе, я предупреждал тебя много раз, но ты не слышал моих предостережений. Ты продолжаешь рассказывать людям, что ратный труд — самый презренный и унизительный из всех. Ты говоришь, что детям лучше было бы умереть во чреве матери, чем родиться воинами. Ты утверждаешь, что лучше одной женщине иметь двух или трех детей и быть счастливой с ними, чем несчастливой и бедной с девятью или десятью. Ты сказал, что бог лжефараона — величайший из всех богов. Ты сказал, что ни один человек не имеет права продавать и покупать другого как раба, и что тем, кто пашет и сеет, должна принадлежать земля, которую они возделывают, хотя бы она была землей фараона или бога. Ты заявил, что мои порядки не намного отличаются от порядков хеттов. Ты говорил многое еще более возмутительное. Любой другой давным-давно послал тебя в каменоломни. Но я был терпелив к тебе, Синухе, потому что некогда ты был моим другом. Пока жрец Эйе был жив, ты был нужен мне как единственный свидетель против него. Теперь ты не нужен мне больше, ты даже можешь навредить мне, ибо знаешь слишком много. Будь ты мудрее, ты попридержал бы язык, жил бы тихо и был бы доволен своей судьбой, поскольку у тебя действительно ни в чем нет нужды. Вместо этого ты пачкаешь меня своей клеветой, а этого я больше не буду терпеть.

Гнев его усиливался по мере того, как он говорил; он ударил себя хлыстом по тонким ногам, нахмурился и продолжал:

— Ты был песчаной блохой у меня под ногами, слепнем у меня на плече. В моем саду я не потерплю никаких бесплодных деревьев, на которых вырастают лишь ядовитые шипы! Я должен изгнать тебя из Египта, Синухе, и никогда более ты не увидишь земли Кем. Позволь я тебе остаться, настал бы день, когда я вынужден был бы предать тебя смерти, а этого я делать не желаю, ибо когда-то ты был мне другом. Твои безумные речи могут оказаться искрой, которая воспламенит сухой тростник. Если уж такая попадет в сухой тростник, он сгорает дотла. Я не позволю снова опустошить землю Кем, не позволю этого сделать ни богам, ни людям. Я изгоню тебя, Синухе, так как не может быть, что ты был истинным египтянином, ты, недоносок-полукровка. Твоя голова забита нелепыми выдумками!

Возможно, он был прав, и мои душевные муки происходили оттого, что в моих жилах смешалась священная кровь фараонов с угасающей, вялой кровью Митанни. Хотя я лишь улыбнулся в ответ на его слова, все же они ошеломили меня, ибо Фивы были моим городом. Я родился и вырос здесь и не желал жить нигде более.

Мой смех взбесил Хоремхеба. Он ожидал, что я повергнусь перед ним ниц и стану молить его о прощении. Щелкнув плетью фараона, он вскричал:

— Быть по сему! Я изгоняю тебя из Египта навеки. Когда ты умрешь, твое тело не привезут домой для погребения, хотя я могу дозволить, чтобы его сохранили согласно обычаю. Тебя похоронят на берегу Восточного моря, откуда корабли отплывают в землю Пунт, ибо это место станет местом твоего изгнания. Я не могу послать тебя в Сирию, ибо не угасли еще сирийские уголья и их незачем раздувать. Раз ты утверждаешь, что цвет кожи не имеет значения и что негры и египтяне — одинаково достойные народы, то я не могу выслать тебя и в землю Куш. Ты можешь вбить свои глупые выдумки в головы чернокожим. Но земля у моря пустынна. Пожалуйста, произноси свои речи перед черным ветром из пустыни, а с холмов ты можешь читать проповеди шакалам, воронам и змеям. Стражники определят границу твоих владений, и, если ты пересечешь эту границу, они пронзят тебя копьями. Кроме этого, тебя ни в чем не ограничат; ложе твое будет мягким, пища обильной и любая твоя разумная просьба будет выполнена. Действительно, одиночество само по себе — достаточное наказание, и, так как ты был некогда моим другом, у меня нет желания в чем-то еще притеснять тебя.

Я не боялся одиночества, так как всю свою жизнь был одинок и был рожден для этого. Но мое сердце сжималось от горечи при мысли о том, что никогда более я не увижу Фив, не почувствую у себя под ногами мягкой почвы Черной Земли и не выпью нильской воды.

Я сказал Хоремхебу:

— У меня мало друзей, ибо люди сторонятся меня из-за моей озлобленности и острого языка, но ты, конечно, позволишь мне попрощаться с ними. Я бы с радостью попрощался и с Фивами, прошелся бы еще раз по улице Рамс, чтобы вдохнуть дым жертвоприношений меж яркими колоннами великого храма и запах жареной рыбы в сумерках в бедных кварталах.

Хоремхеб, несомненно, исполнил бы мою просьбу, если бы я плакал и повергся перед ним ниц, поскольку он был очень тщеславен. Но, как ни был я слаб, я не хотел унижаться перед ним, ибо ученость не должна кланяться власти. Я прикрыл рот рукой и попытался скрыть свой страх за зевотой, так как всегда от сильного испуга меня одолевала дремота. Думаю, это качество отличает меня от других.

Тогда Хоремхеб ответил:

— Я не допущу никаких ненужных прощаний, ибо я воин и презираю слабость. Я облегчу тебе дорогу и отправлю тебя в путь немедленно, чтобы не давать пищи для народных волнений и выступлений. Ты известен в Фивах даже больше, чем думаешь. Ты покинешь город в закрытых носилках, но если кто-то захочет последовать за тобой в место твоего изгнания, я не воспрепятствую этому. Но он должен будет оставаться там до конца своих дней, даже если ты умрешь первым. Он тоже умрет там. Опасные мысли — это чума, которой легко заразиться, и я не желаю, чтобы другой человек занес эту чуму в Египет. Если же ты под своими друзьями подразумеваешь некоего раба с мельницы, у которого срослись пальцы, пьяницу-художника, который изображает божество присевшим у дороги, и пару негров, зачастивших в твой дом, тебе не нужно и искать их, чтобы попрощаться: они уже отправились в дальний путь и не вернутся никогда.

В эту минуту я ненавидел Хоремхеба, но себя ненавидел еще больше. Снова я посеял смерть, и друзья мои пострадали из-за меня. Я ничего не сказал, но склонился перед ним с простертыми руками и оставил его, и стража увела меня. Дважды он открывал рот, чтобы заговорить со мной, прежде чем я ушел, и сделал шаг вперед. Но затем остановился и произнес:

— Фараон сказал.

Стражники закрыли меня в носилках и унесли из Фив через три холма, а затем на восток, в пустыню, по вымощенной дороге, построенной по приказу Хоремхеба. Мы были в дороге двадцать дней, пока не пришли в гавань, где корабли грузили товары для земли Пунт. Там были местные жители, так что оттуда стражники несли меня еще три дня вдоль берега до покинутого селения, где когда-то обитали рыбаки. Здесь они отвели мне участок земли, где я мог ходить, и выстроили дом, в котором я прожил все эти годы. Я не нуждался ни в чем. Я жил жизнью богатого человека. У меня есть превосходные письменные принадлежности и бумага, ларцы из черного дерева, где я держу книги, которые я написал, и все, что требуется врачу. Но книга, которую я пишу сейчас, — последняя, и мне нечего больше сказать, ибо я стар и устал и зрение мое настолько слабо, что я едва могу различать знаки на папирусе.

Мне кажется, я не выжил бы, если бы не записал и таким образом не пережил бы заново всю свою жизнь. Я писал для того, чтобы уяснить для себя смысл своего существования, но теперь, когда я заканчиваю свою последнюю книгу, я еще меньше знаю о нем, чем когда я начал писать. Тем не менее писательский труд все эти годы доставлял мне великое удовольствие. Каждый день море было у меня перед глазами. Я видел его красным и видел черным, днем я видел его зеленым, а в темноте оно казалось белым. В дни иссушающего зноя оно представало передо мною ярко-синим. Этого вполне достаточно, ибо море кажется безбрежным и ужасным для человека, у которого оно вечно перед глазами.

Я смотрел и на красные холмы, окружавшие меня. Я изучал песчаных блох; скорпионы и змеи были моими собеседниками, и они не боялись меня, а слушали мои речи. Все же мне кажется, что они — неподходящая компания для человека, и они так же наскучили мне, как бесконечно катящиеся морские валы.

Мне следовало бы упомянуть о том, что в первый же год моего пребывания в этом селении, где были лишь побелевшие кости и полуразрушенные хижины, Мути приехала ко мне из Фив с одним из караванов фараона, когда корабли снова отплывали в Пунт. Она поздоровалась со мною и горько заплакала, увидев, как я был жалок: щеки мои ввалились, живот втянулся, а моя душа была ко всему безразлична.

Вскоре она оправилась и принялась журить меня, приговаривая:

— Разве не предупреждала я тебя тысячу раз, Синухе, чтобы ты не совал голову в капкан по-дурацки, как это всегда делают мужчины? Но мужчины глухи словно камни, ведь они всего лишь мальчишки, вечно разбивающие себе лбы о стенку. Тебе и впрямь хватит биться головой о стену, господин мой Синухе, пришло время тебе осесть где-то и жить, как подобает умному человеку.

Но я выбранил ее, сказав, что ей ни в коем случае не следовало покидать Фивы, ибо теперь у нее не было надежды на возвращение. Приехав сюда, она связала свою жизнь с жизнью изгнанника.

В ответ она долго ругалась:

— Наоборот, то, что произошло с тобой, — лучшее из всего, что с тобой случалось, и я уверена, что Хоремхеб поступил как твой искренний друг, послав тебя в преклонном возрасте в такое тихое место. Да и я порядком устала от суеты Фив и вечно хнычущих соседей, которые одалживают у меня кухонные горшки и не отдают и выливают помои мне во двор. Если поразмыслить, то дом медеплавильщика после пожара уже стал не тот. Мясо подгорало в жаровне, и масло в кувшинах делалось прогорклым. Из щелей в полу поддувало, а ставни беспрестанно дребезжали. А теперь мы начнем новую жизнь и устроим все так, как нам нравится. Я уже выбрала отличное место для сада. Я буду выращивать там ароматные травы и салат, который ты так любишь, мой господин. Я дам этим ленивым трутням, которых фараон приставил к тебе, чтобы они защищали тебя от разбойников и злодеев, достаточно работы. Каждый день им придется приносить тебе свежую дичь, ловить рыбу и собирать крабов и мидий на берегу, хотя я подозреваю, что морская рыба не так хороша, как речная. Вдобавок я бы хотела подыскать подходящее место для могилы, если ты позволишь мне, о господин мой. Прибыв так далеко, я не намерена больше уходить куда-то снова. Я устала от скитаний с места на место, пока искала тебя, и путешествия пугают меня, ибо до сих пор я никогда ни покидала Фивы.

Так Мути утешила и ободрила меня своим ворчанием. Думаю, что лишь благодаря ей я вернулся к жизни и начал писать. Она побудила меня к этому, хотя и не умела читать и в душе считала мои писания чепухой. Но она радовалась, что я нашел себе какое-то занятие, и приглядывала за тем, чтобы я время от времени отдыхал и наслаждался всеми чудесными блюдами, какие она готовила мне. Она выполнила свое обещание и заставила стражников фараона работать, сделав их жизнь такой тяжкой, что они проклинали ее у нее за спиной и называли ведьмой и крокодилом. Но они не смели перечить Мути, ибо та в ответ долго поносила их, а язык ее был острее, чем рогатина для быков.

Мне же думается, что внимание Мути было удивительно благотворным. Она следила за тем, чтобы люди не сидели без дела, так что время для них пролетало быстро. Она пекла им в награду вкусный хлеб и варила в огромных кувшинах крепкое пиво. Каждый день они ели свежую зелень с ее огорода, и она учила их, как разнообразить пищу. Каждый год, когда корабли отплывали в Пунт, Капта посылал к нам караваны с грузом из Фив. Он поручил своим писцам сообщать нам обо всем, что происходит в городе, так что я был в курсе событий. Все это шло на пользу моим стражникам. Они многому научились от Мути и разбогатели, ибо я одаривал их, так что они не слишком тосковали по Фивам.

Теперь я устал писать, и у меня болят глаза. Кошки Мути прыгают ко мне на колени и трутся головой о мою руку. Душа моя утомилась от всего, что я описал здесь, а тело мое жаждет вечного покоя. Хотя я и не могу быть счастлив, но я и не чувствую себя несчастным в моем уединении.

Я благословляю мой папирус и мое перо, ибо благодаря им я смог вновь стать маленьким мальчиком в доме отца своего Сенмута, я прошел по дорогам Вавилона с Минеей, и милые руки Мерит вновь обнимали меня. Я плакал с теми, кто горевал, и оделял бедняков зерном. Но я более не вспоминаю о своих злодеяниях и о горечи потерь.

Все это написал я, Синухе-египтянин, для себя. Не ради богов, не ради людей, не ради того, чтобы обессмертить свое имя, но лишь для того, чтобы принести мир своей измученной душе, чья чаша теперь испита до дна. Я знаю, что стражники уничтожат все, что я написал, как только я умру, и по приказу Хоремхеба снесут мой дом. Однако я не уверен, что это меня волнует. Тем не менее я заботливо храню написанные мною книги, а Мути сплела твердый переплет из пальмового волокна для каждой из них. Я храню эти переплетенные книги в серебряном ларце, а этот серебряный ларец находится в шкатулке из твердого дерева, а она в свою очередь — в медной шкатулке, точь-в-точь как были некогда спрятаны божественные книга Тота перед тем, как их опустили на дно реки. Будут ли мои книги таким же образом спасены от стражников или Мути спрячет их в моей могиле, не знаю, да мне и все равно.

Ибо я, Синухе, — человек. Я жил во всех, кто существовал до меня, и буду жить во всех, кто придет после меня. Я буду жить в слезах и смехе людей, в их печалях и страхах, в доброте и злобе, в справедливости и несправедливости, в слабости и в силе. Как человек я буду жить вечно в роде людском. Я не хочу никаких приношений на мою гробницу и никакого бессмертия для моего имени.

Это было написано Синухе-египтянином, который прожил в одиночестве все дни своей жизни.