Наследник фараона

1

Нам удалось выбраться из города незамеченными стражей, ибо ночью можно было свободно подойти к реке, и я прокрался под палубу, чтобы преклонить мою усталую голову. Но пока там еще не было покоя, так как Минея вылезла из своей циновки и отмывала с себя кровь, зачерпывая руками речную воду, и лунный свет искрился в каплях, которые падали с ее пальцев.

Она без улыбки взглянула на меня и с упреком сказала:

— Благодаря твоему совету я осквернилась и от меня пахнет кровью, и я, конечно, никогда уже не очищусь, и это будет твоя вина. Более того, когда ты нес меня, то прижимал меня сильнее, чем нужно, так что я не могла вздохнуть.

Ее слова раздражили меня, я и так очень устал, поэтому я огрызнулся:

— Придержи язык, проклятая девчонка! Когда я думаю обо всем, что мне пришлось из-за тебя перенести, мне хочется бросить тебя в реку, где ты сможешь мыться, сколько тебе вздумается. Не будь тебя, сидел бы я сейчас по правую руку от царя Вавилона и жрецы из башни передали бы мне всю свою мудрость, ничего не утаив, и я был бы самым мудрым врачом на свете. Из-за тебя я лишился подарков, заработанных мною благодаря моему ремеслу. Мое золото истощается, а я не смею предъявить таблички, дающие мне право на получение денег в конторе храма. Все это из-за тебя, и я проклинаю день, когда увидел тебя; каждый год в этот день я буду одеваться в лохмотья и посыпать голову пеплом.

Она опустила руку в залитую лунным светом реку, и вода плескалась под ее рукой, как расплавленное серебро, потом она тихо заговорила, отвернув лицо:

— Если это так, позволь мне прыгнуть в реку, как ты того желаешь. Тогда ты освободишься от меня.

Она поднялась и уже собралась прыгать, но я схватил ее и удержал, сказав:

— Оставь эти глупости! Если ты прыгнешь, все то, что я задумал, пропадет зря. Ради всех богов, дай мне спокойно поспать, Минея, и не тревожь меня своими капризами, ибо я очень устал.

С этими словами я заполз под циновку и плотно закутался в нее, ибо ночь была прохладная, хотя уже пришла весна и в камышах кричали аисты. Она легла рядом со мной, прошептав:

— Если я ничего больше не могу сделать, то по крайней мере согрею тебя.

Я был слишком усталым для дальнейшего разговора и заснул и крепко спал, согретый ею, ибо она была молода и ее тело грело меня, как маленькая печка.

Когда я проснулся, мы уже ушли далеко вверх по течению и гребцы ворчали:

— У нас одеревенели плечи и болит спина. Ты хочешь нас уморить? Разве твой дом горит и мы должны мчаться, чтобы потушить его?

Я сказал скрепя сердце:

— Тот, кто будет мешать, отведает моей палки; вы отдохнете первый раз не раньше полудня. Тогда вы сможете поесть и попить, и я дам каждому из вас по глотку старого вина, чтобы подбодрить вас, и вы почувствуете себя легкими, как птицы. Но если кто-нибудь из вас станет роптать, я призову на ваши головы всех демонов, ибо вы должны знать, что я жрец и волшебник.

Я сказал это, чтобы испугать их, но солнце ярко сияло, и они не поверили мне. Они только сказали:

— Он один, а нас десятеро! — и ближайший из них попытался ударить меня веслом.

В это время с носа донесся оглушительный шум; это бился Капта в своем кувшине, ругаясь и крича. Лица гребцов посерели, и один за другим они попрыгали за борт в реку, уплыли и скрылись из виду. Лодка закачалась поперек течения, но я бросил якорный камень. Минея вышла из своего укрытия, причесывая волосы, и в это мгновение всякий страх покинул меня, ибо она была прекрасна, и солнце сияло, и аисты кричали в камышах. Я направился к похоронной урне и, сломав печать, громко сказал:

— Вставай, ты, человек, там внутри!

Капта высунул из кувшина свою взъерошенную голову, и я никогда не видел более растерянного лица. Он простонал:

— Что это за дурацкая шутка? Где я? Где моя царская корона и символы власти? Я голый и замерз, а еще у меня в голове жужжат осы и мои руки и ноги отяжелели, словно меня укусила ядовитая змея. Берегись шутить со мной, Синухе, ибо опасно смеяться над царями!

Я хотел наказать его за вчерашнее высокомерие, поэтому притворился озадаченным и сказал:

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Капта; ты, должно быть, все еще отуманен винными парами. Тебе следует припомнить, что, когда мы покидали Вавилон, ты выпил слишком много и в лодке впал в такое неистовство и нес такую чепуху, что гребцам пришлось упрятать тебя в этот кувшин, чтобы ты их не избил. Ты болтал о царях и судьях и еще о многом.

Капта закрыл глаз и пытался вспомнить и наконец ответил:

— Господин, никогда больше не стану я пить вина, ибо вино и сновидения завлекли меня в ужасное приключение, приключение столь страшное, что я не могу и рассказать тебе. Но одно могу сказать: мне казалось, будто благодаря скарабею я был царем, вершил правосудие со своего трона, входил в женские покои и там получил огромное удовольствие от одной хорошенькой девочки. Случилось и многое другое, но сейчас я не смею об этом вспоминать.

Только теперь он увидел Минею. Быстро нырнув опять в свой кувшин, он жалобно сказал:

— Господин, я еще не совсем оправился или я все еще сплю, ибо мне кажется, что на корме лодки я вижу ту девушку, которую встретил в женских покоях дворца.

Он дотронулся до своего подбитого глаза и до распухшего носа и громко всхлипнул. Минея подошла к кувшину, вытащила оттуда за волосы его голову и сказала:

— Посмотри на меня! Та ли я женщина, с которой ты наслаждался прошлой ночью?

Капта в ужасе поглядел на нее, закрыл свой единственный глаз и простонал:

— Все вы, о боги Египта, сжальтесь надо мной и простите меня за то, что я поклонялся чужим богам и приносил им жертвы, но ты — это она! Прости меня, ибо это был только сон.

Я помог ему вылезти из кувшина и дал ему горькое лекарство, чтобы очистить желудок, затем, обвязав его веревкой, погрузил в реку, несмотря на его протесты, и подержал его в воде, чтобы его голова прояснилась после макового сока и вина. Но, снова втащив его в лодку, я смягчился и сказал:

— Пусть это послужит тебе уроком за твой бунт против меня, твоего хозяина. Все, что случилось с тобой, — правда, и, если бы не моя помощь, ты лежал бы теперь мертвый в кувшине среди других ложных царей.

Затем я рассказал ему обо всем, что произошло, и надо было повторить это много раз, прежде чем это дошло до него и он поверил мне. Наконец я сказал ему:

— Наша жизнь в опасности, и минувшее уже не кажется мне смешным, ибо то, что мы будем висеть вниз головой на стене, если царь найдет нас, так же верно, как и то, что сейчас мы сидим в этой лодке, а он может поступить еще хуже. Очень важно составить хороший план, и ты должен изыскать какой-нибудь способ спастись, убежав в землю Митанни.

Капта почесал голову и задумался. Наконец он сказал:

— Если я верно понял тебя, все, что случилось, — правда, а не пьяный бред. Раз это так, я благословляю этот день как добрый день, ибо могу теперь пить вино, не опасаясь за свою голову, а ведь я думал, что никогда в жизни не решусь снова попробовать его.

Он пробрался в каюту, сломал печать на кувшине с вином и сделал большой глоток, за который возблагодарил всех богов Египта и Вавилона поименно, а также восхвалил многих других богов, чьих имен не знал. Упоминая каждое божество, он каждый раз склонялся над кувшином с вином, пока наконец не опустился, задремав, на циновку и не захрапел, как гиппопотам.

Я был так взбешен его поведением, что хотел сбросить его в воду и утопить, но Минея сказала:

— Капта прав: у каждого дня свои неприятности. Так почему бы нам не пить вино и не быть счастливыми в этом месте, куда принесла нас река? Ибо это прекрасное место, и мы спрятаны в камышах. В них кричат аисты, и я вижу других, которые летят, вытянув шеи, чтобы свить себе гнезда, вода сияет, как изумруды и золото в лучах солнца, и мое сердце теперь легкое, как птица, ибо я свободна от рабства.

Я размышлял над ее словами, и они казались мне мудрыми.

— Поскольку уж ты сумасшедшая, почему бы и мне тоже не стать сумасшедшим? Поистине мне все равно, будет ли моя шкура сушиться на стене завтра или через десять лет, раз уж все это было предначертано звездами до нашего рождения, как учили меня жрецы из башни. Солнце сияет в славе своей, и на полях вдоль реки зеленеют хлеба. Поэтому я выкупаюсь в реке и постараюсь поймать руками рыбу, как делал это ребенком, ибо этот день так же хорош, как и любой другой.

Так что мы выкупались в реке и высушили на солнце наши одежды, поели и выпили вина. Минея принесла жертву своему богу и станцевала для меня в лодке свой танец, поэтому когда я смотрел на нее, моя грудь сжималась и я с трудом дышал.

Наконец я сказал ей:

— Только однажды в жизни я называл женщину сестрой, но ее объятия жгли огнем, а тело ее иссушало, как пустыня, и не освежало меня. Поэтому умоляю тебя, Минея, освободи меня от чар, в которые ввергло меня твое тело. Не смотри на меня глазами, которые напоминают лунные блики на реке, а то я назову тебя сестрой и ты доведешь меня до гибели и смерти, как это сделала другая женщина.

Минея внимательно посмотрела на меня.

— Должно быть, ты знал странных женщин, Синухе, но, может быть, они все такие в твоей стране. Не беспокойся из-за меня. Я не собираюсь обольщать тебя, чего, как мне кажется, ты боишься. Мой бог запрещает мне приближаться к мужчине под страхом смерти.

Она взяла в руки мою голову, положила ее к себе на колени и, поглаживая мне щеки и волосы, сказала:

— Эта глупая голова заставляет тебя говорить так дурно о женщинах, ибо, хотя и есть женщины, которые отравляют родники, но есть, конечно, и другие, которые сами, как родник в пустыне, как роса на спаленном лугу. Но, хотя голова у тебя глупая и непонятливая, а волосы черные и жесткие, мне приятно держать ее в руках. Что же до твоих глаз и твоих рук, я нахожу их милыми и привлекательными. Поэтому мне грустно, ибо я не могу дать тебе того, чего ты желаешь, грустно не только за тебя, но и за меня, если такое искреннее признание может порадовать тебя.

Вода вокруг нашей лодки отливала изумрудом и золотом, и я держал ее сильные прекрасные руки в своих. Я держался за них, как утопающий, и глядел в ее глаза, похожие на лунный свет на реке и такие же теплые и ласковые.

— Минея, сестра! — сказал я. — Я устал от всех идолов, которых люди воздвигли для себя самих из страха, как мне кажется. Отрекись же от своего бога, ибо его требование жестоко и бесполезно — и сегодня еще более жестоко, чем всегда. Я увезу тебя в страну, недосягаемую для его власти, хотя бы нам пришлось для этого дойти до края света и есть траву и сухую рыбу среди диких племен и спать в камышах до конца наших дней. Ибо где-нибудь должна же быть граница власти, положенной твоему богу.

Она крепко сжала мне руки и отвернула голову.

— Мой бог установил свои границы в моем сердце, так что, куда бы я ни пошла, он меня настигнет, и, если я отдамся какому-нибудь мужчине, я умру. Сегодня, когда я увидела тебя, мне показалось жестоким и глупым, что мой бог требует этого, но я не могу ничего сделать против его воли. Завтра все может измениться — я надоем тебе, и ты забудешь меня, ибо так обычно поступают мужчины.

— Ни один человек не знает, что будет завтра, — нетерпеливо возразил я, ибо я воспламенился, как иссушенный солнцем тростник воспламеняется от случайной искры. — То, что ты говоришь, только пустая увертка, чтобы помучить меня, как это любят делать все женщины, и тебе приятны мои муки.

Укоризненно взглянув на меня, она отдернула руки.

— Я не какая-нибудь невежда, ибо, кроме моего собственного языка, я говорю по-вавилонски и на твоем языке гоже и могу написать свое имя тремя видами иероглифов как на глине, так и на бумаге. Кроме того, я побывала во многих больших городах и танцевала перед многими различными людьми, которые дивились моему искусству, пока меня не украли купцы, когда наш корабль пошел ко дну. С самого детства я росла в служении богу и была посвящена в тайну его обрядов, так что ни могущество, ни колдовство не могут разлучить меня с ним. Если бы ты также танцевал перед быками и качался в танце между острыми рогами и, играя, щекотал ногой мычащую морду, ты понял бы. Но, думаю, ты никогда не видел юношей и девушек, танцующих перед быками.

— Я никогда и не слыхал об этом. Но если я должен щадить твою девственность для блага быков, то это выше моего понимания, хотя я слышал, что в Сирии жрецы, исполняющие тайные обряды матери-земли, приносят в жертву козлам девушек и этих девушек выбирают из народа.

Она отвесила мне две пощечины, глаза у нее засверкали, как сверкают в темноте глаза дикой кошки, и гневно воскликнула:

— Я не вижу никакой разницы между мужчиной и козлом, ибо твои мысли направлены только на телесное, поэтому и коза вполне могла бы удовлетворить твою похоть. Так провались ты и оставь меня в покое, не надоедай мне больше своим любовным томлением, ибо ты знаешь об этом столько же, сколько свинья о серебре.

Ее жестокие слова сильно ранили меня. Я оставил ее и ушел на корму. Чтобы скоротать время, я открыл свои врачебные ящики и стал чистить инструменты и развешивать лекарства. Она сидела на носу, раздраженно постукивая пятками по дну лодки; вдруг она в ярости сбросила с себя одежду, натерла тело маслом и начала так дико и неистово танцевать, что лодка закачалась. Я не мог удержаться, чтобы искоса не взглянуть на нее, ибо ее исполнение было верхом совершенства. Она без усилий изгибала спину, закидывая руки назад, выгибалась, как лук, а затем поднимала ноги прямо в воздух. Все мускулы ее тела трепетали под блестящей кожей, она задержала дыхание, и ее волосы развевались вокруг головы, ибо этот танец требовал такой степени искусства, равной которой я никогда не видел, хотя наблюдал в увеселительных заведениях танцующих девушек из разных стран.

Пока я смотрел на нее, моя злость улетучилась, и я уже не сожалел более о том, чего лишился, выкрав эту капризную неблагодарную девушку. Я также припомнил, что она готова была заколоть себя, защищая свою невинность, и я знал, как дурно поступал, требуя от нее того, что она не может дать. Она танцевала так долго, что пот заструился по ее телу, и каждый мускул дрожал от изнеможения; потом она с головой накрылась покрывалом, и я услышал, что она плачет. Тогда я забыл о своих лекарствах и инструментах. Поспешив к ней, я мягко коснулся ее плеча и спросил:

— Ты заболела?

Она не ответила, но оттолкнула мою руку и еще сильнее заплакала. Я сел около нее, и сердце мое преисполнилось печалью.

— Минея, сестра моя, не плачь. Не плачь по крайней мере из-за меня, ибо поистине я никогда не собирался коснуться тебя, никогда, никогда, даже если бы ты попросила меня об этом. Я хочу избавить тебя от боли и печали, и пусть все останется навсегда так, как есть.

Она подняла голову и вытерла слезы с жестом досады.

— Глупец, меня не пугает ни боль, ни горе. И я плачу не из-за тебя, а из-за своей судьбы, которая разлучила меня с моим богом и сделала меня слабой, как былинка, так что от взгляда какого-нибудь болвана подо мной подгибаются колени.

Я взял ее руки, и она не отдернула их, но наконец повернулась ко мне, сказав:

— Синухе, должно быть, я кажусь тебе неблагодарной и сварливой, но я ничего не могу поделать, ибо не знаю, что на меня нашло. Я бы рада была рассказать тебе о моем боге так, чтобы ты понял меня лучше, но говорить о нем с непосвященным запрещено. Я могу сказать тебе только, что это бог моря и живет он в темном доме, и ни один из тех, кто входит туда, не возвращается, но остается жить с ним навсегда. Но есть такие, которые говорят, что он похож на быка, хотя и живет в море. Мы, предназначенные служить ему, обучены танцевать перед быками. Говорят также, что он похож на человека, несмотря на бычью голову, но думаю, что это всего лишь сказка.

Я знаю только, что каждый год по жребию выбирают двенадцать посвященных, которые должны входить по одному в его дом во время полнолуния, и нет большей радости для посвященного, чем войти в этот дом. На меня уже пал жребий, но перед тем, как пришел мой черед, наш корабль пошел ко дну, как я рассказывала тебе. Купцы украли меня и продали на рынке рабов в Вавилоне. Всю свою юность я мечтала об удивительном дворце бога, о его ложе и о бессмертии. Хотя нам, посвященным, разрешается вернуться в этот мир по прошествии месяца, ни один еще не вернулся, поэтому я думаю, что этот мир — ничто для тех, кто однажды видел бога.

Пока она говорила, тучи закрыли солнце, все кругом потускнело у меня на глазах и приобрело мертвенный оттенок, и меня охватила дрожь, ибо я понял, что Минея — не для меня. Ее история была похожа на те, что рассказывают жрецы во всех странах — и она верила, что этим навсегда оградит себя от меня. Я не хотел сердить или огорчать ее.

Грея ее руки в своих, я только сказал:

— Я понимаю, что ты желаешь вернуться к своему богу, поэтому я отвезу тебя через море на Крит — ибо знаю теперь, что ты оттуда родом. Я догадался об этом, когда ты рассказывала о быках, но то, что ты сказала о боге в темном доме, убедило меня в этом. Это то, о чем говорили мне купцы и моряки в Смирне, хотя я никогда не верил им. Они рассказывали, что жрецы убивают всех, кто пытается вернуться из обители бога, дабы никто не узнал от них, на кого он похож. Так говорили только моряки и простые люди; ты же знаешь об этом лучше, раз ты посвящена.

— Я должна вернуться — ты знаешь это! — настаивала она. — Больше нигде на земле я не найду покоя. Я радуюсь каждому дню, который провожу с тобой, Синухе, и не потому, что ты избавил меня от ада, но потому, что никто никогда не заботился обо мне так, как ты. Я уже не так сильно, как прежде, стремлюсь к обители бога, но иду туда с печалью в сердце. Если бы мне позволили, я вернулась бы к тебе после назначенного срока. Все же я не думаю, что это возможно, ибо никто никогда еще не возвращался. У нас мало времени, и никто не знает, что случится завтра, как ты говоришь, так давай же радоваться каждому наступающему дню, Синухе, и не задумываться о днях грядущих. Это лучше всего.

Другой человек мог бы взять ее силой, увезти ее в свою страну и жить с ней там до конца дней своих. Я знал, что все рассказанное ею — правда и что у нее не будет ни одного счастливого дня, если она изменит своему богу; наверное, пришел бы день, когда она прокляла бы меня и убежала бы от меня. Таково могущество богов, когда люди верят в них, хотя над теми, кто не верит в них, они не властны.

Несомненно, все это было предначертано звездами до моего рождения и ничего нельзя было изменить. Поэтому мы поели и выпили в нашей лодке, спрятанной в камышах, и будущее казалось далеким. Минея склонила голову и, коснувшись волосами моего лица, улыбнулась. Выпив вина, она прильнула к моему рту своими пахнущими вином губами, и боль, причиненная ею моему сердцу, была сладкой, может быть, более сладкой, чем если бы я взял ее, хотя я и не думал тогда об этом.

2

В сумерках Капта проснулся и вылез из-под циновки, зевая и потирая глаз.

— Клянусь скарабеем, и не совсем позабыв Амона, моя голова не походит больше на наковальню. Я мог бы снова почувствовать себя в согласии с миром, если бы только чего-нибудь съел, ибо я голоден как лев.

Не спросив разрешения, он присоединился к нашей трапезе и стал похрустывать птицами, запеченными в глине, сплевывая за борт косточки. При виде его я вспомнил о нашем положении.

— Пьяная дубина! Ты должен был бы ободрить нас хорошим советом и помочь нам выпутаться, ибо скоро мы все трое будем висеть на стене вниз головой. Вместо этого ты напился до отупения и захрапел, уткнувшись, как свинья, лицом в грязь. Скорее скажи, что делать, ибо царские солдаты уже пустились в погоню, чтобы убить нас.

Капта почесал голову.

— Эта лодка, наверное, слишком велика, чтобы трое смогли грести вверх по течению. Честно говоря, я не люблю весел; от них у меня на руках образуются пузыри. Поэтому нам надо бы пойти на берег и украсть пару ослов, на которых мы погрузим наши пожитки. Давайте наденем потрепанные платья, чтобы не привлекать внимания, и мы должны спорить и торговаться на постоялых дворах. Тебе надо скрывать, что ты врач, и притвориться, что у тебя другое ремесло. Мы станем компанией фигляров, путешествующих из селения в селение, чтобы по вечерам развлекать земледельцев на току. Никто не преследует фокусников, а воры считают, что грабить их не стоит труда. Ты можешь предсказывать поселянам их судьбу, раз ты умеешь это делать; я могу рассказывать им потешные истории, а девушка может танцевать, чтобы заработать на хлеб. Не будет никакого толку, если мы украдем лодку у бедных лодочников, которые, несомненно, притаились где-нибудь в камышах и ждут только темноты, чтобы убить нас. Для нас было бы разумным немедленно пуститься в путь.

Уже приближался вечер, и нечего было терять время. Капта был, конечно, прав, предполагая, что лодочники преодолеют свой страх и вернутся, чтобы забрать свою лодку, а их было десятеро сильных мужчин. Мы вымазались их маслом, испачкали одежду и лицо грязью, потом разделили между собой остатки моего золота и серебра, спрятав их в наши пояса и другие части одежды. Мой медицинский ящик, который мне не хотелось оставлять, мы завернули в циновку и взвалили на спину Капта, несмотря на его протесты. Затем, бросив лодку в камышах, мы переправились на берег. В лодке мы оставили еду и пару кувшинов с вином, ибо Капта полагал, что эти люди задержатся, чтобы напиться, после чего махнут на нас рукой. Если бы они пытались обвинить нас перед судьями, когда были трезвы, то они противоречили бы друг другу и их рассказ был бы таким бестолковым, что судьи прогнали бы их палками, на что я и надеялся.

Так мы начали наши скитания и вовремя попали на караванный путь, по которому шли всю ночь, хотя Капта проклинал день, когда он родился, из-за тяжести узла, который криво висел у него на плечах. Утром мы подошли к селению, обитатели которого встретили нас тепло и с уважением, потому что мы осмелились путешествовать ночью, не боясь злых духов. Они накормили нас молочной кашей и продали нам двух ослов; когда мы уходили от них, они устроили праздник, ибо это были простые люди, которые не видели чеканного золота в течение многих месяцев и платили налоги зерном и скотом и жили в глиняных хижинах вместе со скотом.

День за днем мы тащились по дорогам Вавилона. Мы встречали купцов; мы сторонились носилок богачей и кланялись им, когда они проезжали. Солнце жгло нам спины, наша одежда превратилась в лохмотья, и мы привыкли показывать наши представления на хлебных токах.

Я лил масло в воду и предсказывал счастливые дни и обильные урожаи, рождение мальчиков и благоприятные браки, ибо жалел этих бедняков и не хотел предсказывать ничего, кроме хорошего. Они верили мне и очень радовались. Если бы я говорил им правду, мне пришлось бы сказать о безжалостных сборщиках налогов, о побоях, о продажных судьях, о лихорадке во время половодья, о саранче и мухах, о жестокой засухе и о том, что летом дурная вода, и о тяжелом труде, и о том, что после труда — смерть, ибо такова была их жизнь. Капта рассказывал им истории о волшебниках и принцессах и о чужих странах, где люди носят головы под мышкой и раз в году превращаются в волков. Они верили этим сказкам, почитали его и хорошо его кормили. Минея каждый день танцевала перед ними, чтобы упражняться для своего бога, и они восхищались ее искусством, говоря:

— Мы никогда ни видели ничего подобного!

Это путешествие было полезно мне, ибо научило меня тому, что если богатые и сильные везде одинаковы и одинаково думают, то точно так же схожи и бедняки во всем мире. У них были одни и те же мысли, несмотря на разные обычаи и на то, что у их богов были разные имена. Они смягчали мое сердце своим великим простодушием, и я не мог удержаться, чтобы не лечить больных, когда их видел, чтобы не вскрывать нарывы и не прочищать глаза, которые, я знал это, иначе скоро ослепнут — и все это я делал по своей собственной воле, ничего не прося взамен.

Но почему я подвергал себя опасности разоблачения, не знаю. Может быть, мое сердце смягчила Минея, которую я видел каждый день и чья юность согревала меня по ночам, когда мы лежали на земляном полу, пахнущем соломой и навозом. Может быть, я делал это ради нее, чтобы умилостивить богов добрыми делами; но также, быть может, я хотел испытать свое искусство, чтобы мои руки не утратили своих навыков, а глаза — остроты в распознавании болезни. Ибо чем дольше я живу, тем яснее вижу: то, что делает человек, ой делает по многим причинам, таким, о которых он, может быть, не подозревает; поэтому его поступки подобны пыли под ногами, поскольку я не могу узнать ни его побуждений, ни его намерений.

Мы перенесли много лишений. Мои руки стали мозолистыми, подошвы ног огрубели, и пыль слепила мне глаза. Однако, когда я вспоминаю это наше путешествие по пыльным дорогам Вавилона, оно кажется мне прекрасным, и я не могу позабыть его. Мало того, я отдал бы многое из того, что знал и чем владел в этом мире, если бы мог еще раз совершить это путешествие, чтобы юность, острые глаза и неутомимое тело были мне возвращены и Минея была подле меня с ее глазами, сияющими, как лунный свет на реке. Смерть шла по пятам за нами — смерть, которая была бы нелегкой, если бы нас обнаружили и предали в руки царя. Но в те далекие дни я никогда не думал о смерти и не боялся ее, хотя жизнь была мне дороже, чем когда-либо прежде, потому что я шел с Минеей и смотрел, как она танцует на хлебных токах. В ее обществе я забывал о преступлении и позоре моей юности, и каждое утро, когда я просыпался от блеяния козлят и мычания скота, мое сердце было легким, как птица; я выходил поглядеть, как солнце поднимается и плывет подобно золотой ладье в нежной лазури неба.

Наконец мы подошли к разоренной пограничной стране, а пастухи, приняв нас за бедняков, указали нам дорогу, так что мы вступили в землю Митанни и дошли до самой Нахарани, не заплатив дани и не столкнувшись со стражниками ни того, ни другого царя. Только войдя в большой город, где люди не знали друг друга, мы решились зайти на базар, где купили новую одежду, вымылись и оделись соответственно нашему положению, после чего остановились в лучшей гостинице. Поскольку мое золото быстро таяло, я задержался в этом городе, чтобы заняться практикой, нашел много пациентов, лечил многих больных, ибо народ Митанни был, как и все другие, любознателен и любил все необычное. Минея также привлекала внимание своей красотой, и многие предлагали купить ее у меня. Капта отдыхал после своих трудов и растолстел; ему попадалось много женщин, даривших его благосклонностью за его рассказы. Напиваясь в увеселительных заведениях, он рассказывал о том дне, когда был царем в Вавилоне, и все смеялись, шлепали его по коленям и кричали:

— Никогда не встречали мы такого лгуна! У него язык такой длинный и бойкий, как поток.

Так шло время, пока Минея не начала поглядывать на меня с опаской, и по ночам она лежала без сна и плакала. Тогда я сказал ей:

— Я знаю, что ты тоскуешь по своей стране и по своему богу, а у нас впереди еще долгий путь. Все же я должен сперва посетить страну Хатти, где живут хетты, по причинам, о которых я не могу рассказать тебе. Думаю, что из их страны можно доплыть до Крита, хотя и не уверен в этом, но, если хочешь, я отвезу тебя прямо на сирийское побережье, откуда идут корабли на Крит каждую неделю. Но я слыхал, что отсюда готов отправиться караван с ежегодными дарами от царя Митанни к царю хеттов, и с ним мы можем в безопасности путешествовать и увидеть и услышать много нового. Однако решать не мне, а тебе.

В душе я знал, что обманываю ее, ибо мое желание посетить страну Хатти было просто стремлением подольше удержать ее, перед тем как ей вернуться к своему боту.

Но она возразила:

— Кто я такая, чтобы вмешиваться в твои планы? Я охотно иду с тобой повсюду, поскольку ты обещал вернуть меня в мою страну. Куда пойдешь ты, пойду и я, и, если даже смерть нас настигнет, я буду оплакивать не свою участь, а твою.

Поэтому я решил присоединиться к каравану как врач и отправиться под покровительством царя Митанни в страну Хатти, которая также называлась Хета. Услышав об этом, Капта разразился проклятиями и призвал на помощь богов.

— Только что мы вырвались из пасти одной смерти, как мой хозяин жаждет нырнуть в пасть другой. Всем известно, что хетты — дикие звери и даже хуже. Клянусь скарабеем! Да будет проклят тот день, когда я родился на свет, чтобы страдать из-за капризов моего сумасшедшего хозяина!

Я вынужден был палкой призвать его к порядку, после чего сказал:

— Будь по-твоему! Я отправлю тебя вместе с какими-нибудь купцами в Смирну и оплачу твою дорогу. Присмотри за моим домом, пока я не вернусь, ибо мне до смерти надоели твои причитания.

Но Капта снова вскипел, говоря:

— А какой в этом смысл? Как я могу позволить моему господину одному отправиться в страну Хатти? Все равно что запустить ягненка в стаю гончих, и в душе я никогда не простил бы себе этого преступления. Задам только один вопрос: в страну Хатти едут морем?

Я сказал ему, что, насколько мне известно, между странами Хатти и Митанни моря нет.

— Да будет благословен мой скарабей, — отвечал Капта, — ибо если бы нужно было ехать морем, я не мог бы сопровождать тебя, поскольку поклялся богам, что никогда не ступлю ногой на морской корабль.

Затем он начал собирать наши пожитки и готовиться к отъезду, а я оставил все на его попечение, ибо в таких делах он был искуснее меня.

3

Путешествие с митаннийскими посланцами было небогато событиями, и мало что можно порассказать о нем, ибо хетты сопровождали нас всю дорогу в своих колесницах и присматривали за тем, чтобы мы получали на каждой остановке еду и питье. Хетты были выносливее, безразличные и к жаре, и к холоду, ибо они живут среди голых холмов и с детства приучены к трудностям и лишениям. Они бесстрашны и упорны в бою, презирают более слабые народы и покоряют их, вместе с тем почитают доблестных и ищут их дружбы.

Их народ делится на множество кланов, и селениями управляют принцы, облеченные неограниченной властью, но они, в свою очередь, подчиняются великому царю, живущему в городе Хаттушаш среди гор. Он их верховный жрец, главнокомандующий и высший судья. В нем соединена вся власть, которой подчиняются люди, как божественная, так и светская, и я не знаю другого царя, обладающего равным могуществом, хотя всякая царская власть считается абсолютной. В других странах, включая Египет, жрецы и судьи больше контролируют действия царя, чем это обычно полагают.

Говоря о великих городах мира, люди упоминают Фивы, Вавилон и иногда Ниневию, которую я не видел. Но я никогда не слышал, чтобы они говорили о Хаттушаш, великом городе хеттов, средоточии власти, расположенном в горах, как орлиное гнездо в самой середине охотничьих угодий. Все же этот город вполне схож с другими городами, и, вспоминая его гигантские строения из тесаного камня и его стены, неприступные и более массивные, чем я когда-либо видел, я должен признать этот город одним из величайших. Для мира остается тайной, почему царь закрыл его для чужеземцев. Только уполномоченные посланники допускались на аудиенцию к царю и вручали ему дары, и даже за этими людьми внимательно наблюдали, пока они оставались в Хаттушаш. Поэтому горожане неохотно говорят с чужеземцами, даже если и знают их язык. Если кто-нибудь обращается к ним с вопросом, они отвечают: «Я не понимаю» или «Я не знаю» и беспокойно озираются в страхе, что кто-нибудь увидит, как они разговаривают с чужеземцем. Они, однако, по природе не грубы, а дружелюбны, и им нравится рассматривать чужеземные одежды, если они красивы, и идти по улицам за теми, на ком они надеты.

У них нет наемников, как у цивилизованных народов, а только собственные воины, люди, разделенные на разряды соответственно их воинскому званию. Таким образом, самые выдающиеся — те, кто может позволить себе держать колесницу, и их положение определяется не происхождением, а умением владеть оружием. Все мужчины, годные по возрасту к службе, ежегодно собираются для военных упражнений под руководством своих командиров. Хаттушаш не торговый город, как другие большие города, но в нем полно кузниц и мастерских, из которых доносится равномерный стук молотков, ибо там куют наконечники для стрел и копий, колеса и остовы колесниц.

Ко времени моего прибытия в страну хеттов великий царь Шуббилулиума царствовал уже двадцать восемь лет. Его имя вселяло такой страх, что люди кланялись и поднимали руки, услышав его и воздавая ему хвалу за то, что он установил порядок в стране Хатти и покорил многие народы. Он жил в каменном дворце в центре города, и много рассказывали легенд о его рождении и героических деяниях, как обычно рассказывают обо всех великих правителях. Однако я никогда не видел его; даже посланники Митанни не видели его. Они должны были оставить свои дары на полу приемной залы под презрительные насмешки солдат.

Сначала казалось, что в Хаттушаш мало дел для врача, ибо, как я понял, хетты стыдились болезней и скрывали их, пока могли. Слабых и уродливых детей убивали при рождении и больных рабов тоже предавали смерти. Поэтому их врачи были мало искусны, невежественны и неграмотны, хотя и лечили раны и контузии довольно хорошо, а также имели неплохие средства для заболеваний, свойственных горным областям, средства, понижающие жар; о них я был рад узнать. Но, если кто-либо заболевал неизлечимой болезнью, он предпочитал смерть лекарству, чтобы не остаться искалеченным или хилым на всю остальную жизнь. Ибо хетты не боялись смерти, как боятся ее цивилизованные народы, но страшно опасались слабости.

Все же в основном все большие города похожи так же, как похожи богатые и знатные во всех странах. Когда моя известность распространилась среди людей, некоторые из них пришли в мою гостиницу, ища исцеления; их болезни были знакомы мне, и я мог вылечить их. Но они предпочитали приходить ко мне переодетыми, тайком и под покровом темноты, чтобы не умалять своего достоинства. По этой же причине они давали мне щедрые подарки, и в конце концов я получил в Хаттушаш много золота и серебра, хотя сначала боялся остаться нищим.

Манера поведения хеттов была строгая, и мужчины из высших классов не могли появиться пьяными на улице, не уронив себя, но, как и во всех других больших городах, они все-таки пили много вина, а также губительные смешанные вина. Я лечил спазмы, вызванные этим, и унимал дрожь в их руках, когда они должны были появиться перед царем. Я позволял Минее танцевать для их развлечения; они очень восхищались ею и дарили ей богатые подарки, не желая от нее ничего больше, ибо хетты были щедры, когда им что-то нравилось. Завоевав таким образом их доброе расположение, я решил расспросить их о многом таком, о чем не мог спрашивать открыто. Многое я узнал от хранителя царских архивов, который говорил и писал на разных языках, имея дело с иностранной перепиской царя, и не был связан обычаями. Я предоставил ему думать, что я был безвозвратно изгнан из Египта и что единственная цель моего путешествия за границу — приобрести богатство и знания. Он верил мне и охотно отвечал на мои вопросы в благодарность за хорошее вино и танцы Минеи.

— Почему Хаттушаш закрыт для чужеземцев? — спрашивал я его. — И почему караваны и купцы держатся определенных дорог, хотя ваша страна богата и ваш город может соперничать в чудесах с любым другим городом? Разве не было бы лучше, если бы другие узнали о вашем могуществе и восхваляли вас между собой, как того заслуживает ваша страна?

Он пригубил вино и ответил, жадно блуждая глазами по стройному телу Минеи:

— Шуббилулиума, наш великий царь, сказал при восшествии на трон: «Дайте мне тридцать лет, и я превращу землю хеттов в самую могущественную державу, какую когда-либо видел мир».

Эти тридцать лет вот-вот истекут, и я думаю, что вскоре мир услышит о земле хеттов больше, чем хотел бы знать.

— Но в Вавилоне я видел, как шестьдесят раз по шестьдесят на шестьдесят человек прошествовали мимо своего царя, и топот их ног походил на рев моря. Здесь, я, может быть, видел всего десять раз по десять воинов одновременно, и я не могу понять, что вы делаете со всеми колесницами, которые строят сейчас в мастерских города. Зачем нужны колесницы в горной стране? Они предназначены для сражений на равнинах.

Он рассмеялся.

— Для врача ты слишком любопытен, Синухе-египтянин! Может быть, мы зарабатываем свой хлеб, посылая колесницы царям равнинных стран. — Он многозначительно сузил глаза.

— В это я не верю, — смело сказал я. — Так же охотно волк ссудит зайцу свои клыки.

Он разразился хохотом, ударяя себя по коленям до тех пор, пока из его чаши не пролилось вино.

— Я должен рассказать об этом царю! Может быть, даже в течение твоей жизни тебе случится увидеть большую охоту на зайцев, ибо правосудие у хеттов не такое, как на равнинах. В твоей стране, я полагаю, богатые правят бедными, в нашей — сильные правят слабыми. Мир получит новый урок еще до того, как поседеют твои волосы, Синухе.

— Новый фараон в Египте также имеет нового бога, — сказал я с притворным простодушием.

— Я знаю это, потому что читаю всю переписку царя. Этот бог, большой любитель мира, заявляет, что любой спор между народами можно решить мирным путем. Мы ничего не имеем против этого бога, нет, он очень нравится нам — пока правит в Египте и на равнинах. Ваш фараон послал нашему великому царю египетский крест, который он называет символом жизни, и, конечно, у него будет мир в течение нескольких последующих лет при условии, что он пришлет нам много золота, дабы мы могли накопить больше меди, железа и зерна, построить новые мастерские и соорудить колесницы в большем количестве и более тяжелые, чем прежде. Для всего этого нужно много золота, и наш царь собрал здесь, в Хаттушаш, искуснейших оружейников из различных стран и щедро награждает их. Но почему он делает это, мне кажется, не может предугадать ни один врач!

— Будущее, которое ты предсказываешь, может быть, по душе воронам и шакалам, но меня оно не радует, и я не вижу в нем повода для смеха. В Митанни много рассказывают о великих преступлениях в этой пограничной стране — истории такие страшные, что я не стану повторять их, ибо все это не пристало культурному народу.

— А что такое культура? — спросил он, наполняя свою чашу. — Мы тоже умеем читать и писать и собирать пронумерованные глиняные таблички в наших архивах. Наша цель — вселить страх во все вражеские народы, чтобы они покорились нам без сопротивления, когда придет время, и таким образом спаслись от ненужного ущерба и потерь. Ибо мы не любим разрушения ради разрушения; мы предпочитаем присоединять страны и города в неповрежденном состоянии, насколько это возможно. Слабый враг — это враг наполовину побежденный.

— Значит, все ваши врага? Разве у вас вовсе нет друзей?

— Наши друзья все те, кто подчиняется нам и платит нам дань, — пояснил он. — Мы даем им возможность жить, как они хотят, не покушаемся на их обычаи и их богов, пока мы правим ими. Наши друзья также все те, кто не соседствует с ними, ибо тогда мы стремимся открыть в них черты агрессии, которые нарушают гармонию и вынуждают нас начать войну против них. Так это было до сих пор и, боюсь, так будет и впредь, поскольку я знаю нашего великого царя.

— А вашим богам нечего сказать на этот счет? В других странах они часто решают, что правильно и что неправильно.

— Правильно и неправильно? Правильно то, чего мы желаем, а неправильно то, чего желают наши соседи. Это очень простое правило для того, чтобы облегчить как жизнь, так и управление государством, и, по-моему, это мало отличается от того, чему учат боги на равнинах. Как я понимаю, эти бога считают правильным то, чего желают богатые, а неправильным то, чего желают бедные.

— Чем больше узнаю я о богах, тем грустнее мне становится, — удрученно признался я.

В этот вечер я сказал Минее:

— Я достаточно узнал о стране Хатти и нашел то, зачем пришел. Я готов уехать, ибо здесь пахнет трупами, и это душит меня. Смерть нависает надо мной, как зловещая тень, пока я остаюсь здесь, и не сомневаюсь, что царь посадил бы меня на кол, если бы узнал, что я обнаружил. Давай убежим от этого растления; я из-за этого чувствую, что предпочел бы родиться вороной, а не человеком.

С помощью некоторых моих наблюдений знатных пациентов я без труда получил разрешение проехать по предписанному маршруту к побережью и там сесть на корабль. Мои пациенты оплакивали мой отъезд и убеждали меня остаться, уверяя, что если я буду продолжать практику среди них, то через несколько лет разбогатею. Однако никто не старался помешать мне уехать, и я смеялся и шутил с ними и рассказывал им истории, которые веселили их, так что мы расстались друзьями и они щедро одарили меня на прощание. Мы покинули страшные крепостные стены Хаттушаш, за которыми затаился мир будущего, и поехали верхом на своих ослах мимо слепых рабов, вращающих громыхающие жернова, мимо трупов чародеев, посаженных на кол по обеим сторонам дороги. Я ехал как можно быстрее, и через двадцать дней мы достигли порта.

4

Мы задержались там на некоторое время, хотя это был шумный город, полный пороков и преступлений, ибо, видя корабль, идущий на Крит, Минея говорила:

— Он слишком мал и может затонуть, а я совсем не желаю второй раз попасть в кораблекрушение.

А видя корабль побольше, она замечала:

— Это сирийский корабль, и я не поплыву на нем.

Она протестовала и против третьего:

— У хозяина судна дурной глаз, и я боюсь, что он продаст нас в рабство в чужую страну.

Так что мы оставались в морском порту, и я, например, не жалел об этом. У меня там было много дела — чистить и зашивать глубокие раны и вскрывать разбитые черепа. Случалось, что ко мне приходил и сам хозяин порта, ибо он боялся сифилиса, а я знал эту болезнь еще по Смирне и мог лечить ее тем средством, которое применяли тамошние врачи.

Когда я вылечил его, он сказал:

— Что я должен тебе, Синухе, за твое великое искусство?

Я отвечал:

— Мне не нужно твоего золота. Дай мне тот нож, что у тебя на поясе, и долг будет уплачен; кроме того, у меня будет подарок, благодаря которому я долго буду помнить тебя.

Но он возразил:

— Это самый обыкновенный нож, вдоль его края нет бегущих волков, рукоятка его не отделана серебром.

Но так он говорил потому, что нож был из хеттского металла, который было запрещено дарить или продавать чужеземцам. Мне не удалось купить такое оружие, и я не мог настаивать, ибо боялся возбудить подозрение. В Митанни такие ножи можно было увидеть лишь у самых знатных особ, а цена их в десять раз превышала их вес в золоте, и даже при этом их не желали продавать, потому что во всем мире их было всего несколько штук. Но для хетта такой нож не представлял особой ценности, раз его было запрещено продавать чужеземцу.

Хозяин порта знал, что я скоро покину эту страну, и, рассудив, что он может лучше употребить свое золото, чем запросто отдать его врачу, он в конце концов подарил мне этот нож. Он был такой острый, что сбривал волосы легче самого лучшего кремневого лезвия и мог делать насечки на меди, не повреждая своего лезвия. Я был в восторге от него и решил посеребрить его и приделать к нему золотую рукоятку, как делали митаннийцы, приобретая такой нож. Хозяин порта не только не имел против меня зуба, но и остался моим другом, потому что я Провел ему длительное лечение.

В этом городе было поле, где держали диких быков, как это часто бывает в приморских городах, и у местной молодежи был обычай показывать свою гибкость и смелость в схватках с этими животными; они метали в них дротики и прыгали через них. Минея очень обрадовалась, увидев быков, и пожелала испытать свое мастерство. Таким образом, я впервые увидел, как она танцует среди диких быков; ничего подобного этому мне никогда еще видеть не приходилось, и у меня душа замирала, пока я смотрел на это. Ибо дикий бык — самое ужасное из всех животных, даже хуже слона, который смирен, пока его не разозлили, а рога у него длинные и острые, как шило. Одним ударом он пронзает человека или подбрасывает его высоко в воздух и топчет его ногами.

Но Минея танцевала перед быками в одном лишь тонком одеянии и легко отпрыгивала в сторону, когда они, нагнув голову, кидались на нее с ужасным ревом. С разгоревшимся лицом и со все возрастающим волнением она сбросила с головы серебряную сетку, так что ее волосы развевались на ветру. Она танцевала так стремительно, что глаз не мог уследить за всеми ее движениями, когда она подпрыгивала между рогами нападающего животного, крепко ухватившись за них, а затем, оттолкнувшись ногами от его лба, бросалась вверх, делая сальто, чтобы усесться к нему на спину. Я глядел как зачарованный на ее представление, и, наверно, она сознавала это и выделывала такие номера, которые казались бы мне прежде немыслимыми для человеческого существа. Глядя на это, я обливался потом и не мог усидеть спокойно, а занимавшие скамьи позади меня ругали меня и дергали меня за накидку.

Когда она возвращалась с поля, ей громко хлопали. На шею и на голову ей надели гирлянды, и другие молодые люди поднесли ей чашу с разрисованными изображениями красных и черных быков. Все восклицали:

— В жизни не видели мы ничего подобного!

А морские капитаны, побывавшие на Крите, сказали, выдыхая винные пары:

— Даже на Крите, пожалуй, такого не увидишь.

Но она подошла и прильнула ко мне, и ее тонкое платье было мокрым от пота. Она прильнула ко мне, и каждый мускул ее крепкого стройного тела дрожал от усталости и возбуждения. Я сказал:

— Я никогда не видел никого подобного тебе.

Мое сердце сжалось от скорби, ибо теперь, увидев ее танец перед быками, я понял, что они стоят между нами как некое заклятие.

Вскоре после этого в порт прибыл корабль с Крита; он не был ни слишком мал, ни слишком велик, и у капитана не было дурного глаза. Он говорил на родном языке Минеи, и она сказала мне:

— Этот корабль благополучно доставит меня домой, к моему богу, так что теперь ты охотно оставишь меня, потому что я принесла тебе много хлопот и потерь.

— Ты очень хорошо знаешь, Минея, что я поеду с тобой на Крит.

Она взглянула на меня глазами, подобными морю, залитому лунным светом; губы ее были накрашены, а глаза подведены, брови тонко начертаны черными полосками.

— Не знаю, зачем тебе ехать со мной, Синухе, ведь корабль благополучно доставит меня прямо домой, и больше ничего дурного со мной не случится.

— Ты знаешь это не хуже меня, Минея.

Она сжала мне руку своими длинными гибкими пальцами и вздохнула.

— Мы через многое прошли вместе, Синухе, и я видела такое множество людей, что моя родная страна померкла в моей памяти, как какой-то прекрасный сон, и я не тоскую о моем боге, как прежде. Поэтому я откладывала это путешествие под пустыми предлогами, как ты хорошо знаешь, но, снова танцуя перед быками, я поняла, что умерла бы, если бы мне пришлось тебе отдаться.

— Да-да, я знаю. Все мы прошли через это; это скучная, бессмысленная и часто повторяющаяся история. Я не собираюсь похитить твою невинность, ибо из-за этого не стоит досаждать твоему богу. Любая рабыня может дать мне то, в чем ты отказываешь мне, это не составляет никакой разницы, как говорит Капта.

Тут ее глаза засверкали, как кошачьи глаза в темноте; она впилась ногтями мне в руку и прошипела:

— Поспеши тогда найти свою рабыню, ибо мне тошно от тебя. Убирайся сейчас же к грязным портовым девкам, которых ты так желаешь, но помни, что после этого я знать тебя не захочу и, может быть, даже проткну тебя твоим собственным ножом. Ты тоже можешь воздержаться от того, от чего могу воздержаться я.

Я улыбнулся ей.

— Никакой бог не запрещал мне этого!

— Я запрещаю тебе это — и только посмей явиться ко мне потом!

— Успокойся, Минея, ибо, право же, мне это очень надоело. Нет ничего более однообразного, чем наслаждаться с женщиной, и, уже испытав это, я не чувствую никакого желания повторять этот опыт.

Но она снова вспыхнула и сказала:

— Твои слова оскорбляют во мне женщину, и я думаю, что некоторые не показались бы тебе однообразными.

Я убедился, что ничем не могу ей угодить, хотя старался изо всех сил. В ту ночь она не легла, как обычно, рядом со мной, а забрала свою циновку в другую комнату и укрылась с головой, чтобы уснуть.

Я позвал ее:

— Минея! Почему ты не греешь меня? Ты ведь моложе, чем я; ночь холодна, и я дрожу.

— Это неправда, потому что мое тело горит, как в лихорадке, и я не могу дышать в этой удушливой жаре. Я предпочитаю спать одна, а если тебе холодно, вели принести в свою комнату жаровню или положи рядом с собой кошку и не беспокой меня больше.

Я подошел и дотронулся до нее, тело ее горело, и она дрожала под шерстяным одеялом. Я сказал:

— Ты, может быть, больна. Позволь мне позаботиться о тебе.

Она ударила меня и оттолкнула, сказав:

— Убирайся сейчас же! Я не сомневаюсь, что мой бог вылечит меня.

Но немного погодя она сказала:

— Дай мне что-нибудь, Синухе, или сердце мое разобьется.

Я дал ей успокоительное средство, и она наконец заснула; но я бодрствовал, пока в порту на тусклом рассвете не залаяли собаки.

И вот наступил день отъезда, и я сказал Капта:

— Собери наши пожитки, ибо мы собираемся сесть на корабль, идущий к острову Кефтью — это остров Минеи.

— Я так и думал, но не рвал на себе одежду, потому что тогда мне пришлось бы чинить ее, и не стоит посыпать голову пеплом из-за такого вероломного человека, как ты! Разве ты не поклялся, когда мы покинули Митанни, что мы никогда не отправимся в море? Однако я покоряюсь и не скажу ничего; я не буду даже рыдать, чтобы мой единственный глаз не ослеп, так горько я уже рыдал из-за тебя в тех странах, куда нас завело твое безумие. Я только скажу сразу, чтобы избежать последующих ошибок, что это мое последнее путешествие — так говорит мой желудок. Но я не стану даже упрекать тебя, ибо мне внушает отвращение один твой вид и запах лекарств, исходящий от тебя. Я сложил вместе наши вещи и готов к отъезду, ибо без скарабея ты не сможешь решиться сесть на корабль, и без скарабея я не могу надеяться попасть сухим путем в Смирну и сохранить мою жизнь. Поэтому я отправлюсь со скарабеем и либо умру на борту, либо утону вместе с тобой в море.

Я дивился благоразумию Капта, пока не узнал, что он расспросил моряков в гавани насчет средств от морской болезни и купил у них волшебные талисманы. Перед нашим отплытием он привязал себе на шею эти предметы, туго затянул пояс и выпил возбуждающую травяную настойку, так что его глаз выкатился, как у вареной рыбы, когда он ступил на борт. Он хриплым голосом попросил жирной свинины, которая, как уверили его матросы, была самым лучшим средством от морской болезни, улегся на свою койку и заснул, зажав в одной руке свиную лопатку, а в другой — скарабея. Владелец порта, получив нашу глиняную табличку, попрощался с нами; затем гребцы взялись за весла и повезли нас из бухты.

Так началось наше путешествие на Крит. Капитан принес в своей каюте жертву богу моря и другим богам, затем отдал приказ поднять парус; судно накренилось и стало рассекать воду, а меня замутило, ибо берег скрылся из глаз. Впереди были только бесконечные катящиеся волны.