Наследник Клеопатры

ГЛАВА 1

Сильно болел бок. Он почувствовал это еще до того, как полностью очнулся: острая, как нож, боль пронзала его тело, давая знать о себе даже сквозь сон. Он поменял положение, стараясь облегчить ее, но от этого стало только хуже. Он повернулся на другой бок, поджал ноги и лежал так, смутно осознавая, что с ним произошло.

Было невыносимо жарко, и хотелось пить. Язык, казалось, распух. Нестерпимо болела голова. Он лежал на чем-то неровном, жестком и неудобном, окутанный какой-то густой горячей пеленой пурпурного цвета. Стоял удушливый запах мирры, который не мог полностью перекрыть стойкий запах крови, мочи и горячего пота.

Слабой рукой он ощупал свой бок и, морщась от острой, мучительной боли, почувствовал, что его опухшие пальцы стали влажными. «У меня был приступ, – подумал он виновато, – и я, должно быть, упал на что-то. Мать рассердится. Надеюсь, она не накажет рабов».

Он потянулся к тонкой золотой цепочке на шее, вытащил маленький шелковый мешочек, который висел на ней под хитоном, и приложил его к своему носу и рту. Корень пиона, кардамон, аммиачная смола, бриония, лапчатка и морской лук – это новое средство, по крайней мере, отличалось приятным ароматом. Сделав несколько глубоких вдохов, юноша попытался вспомнить, где он находится.

Оглядевшись по сторонам, он с тоской подумал о своей спальне во дворце, где гладкий пол под ногами с выложенным на нем разноцветным узором из полированных мраморных плит безупречно белого, золотистого и насыщенного зеленого цвета с красными прожилками всегда был прохладным, даже в самую жаркую погоду. Его кровать, сделанная из кедрового дерева, была инкрустирована золотом; зимой он укрывался шелковым стеганым одеялом, а летом – хлопковым, выкрашенным в яркие цвета. В алебастровом кувшине – всегда прохладная вода, а во внутреннем дворике – журчащий фонтан.

Когда он был помладше, его часто водили в большую купальню, где бассейны выложены лазуритом, краны для воды сделаны в виде золотых дельфинов, а на потолке изображен Дионис, который обвивает пиратский корабль виноградной лозой, в то время как моряки, спасающиеся в зеленых волнах, превращаются в... Вода такая прохладная, такая приятная... Она омывает его обнаженное тело, ноги и руки...

Купание будет тебе во вред.

Аполлон свидетель, как же ему хотелось пить! Но почему он лежит здесь, да еще один? Где рабы, которые должны обмахивать его, втирать благовонные масла, подавать прохладительные напитки в запотевших кубках? Где врачи со своими снадобьями? Почему он проснулся в одиночестве? Может, приступ случился в каком-нибудь потайном помещении, где никто не смог его найти? Как долго он здесь лежит?

Какая жара! Мысли путались, дышать было нечем. Необходимо побыстрее избавиться от этой пурпурной удушающей пелены.

Цезарион медленно приподнялся, держась за больной бок. Он понял, что не может глубоко вдохнуть из-за плотной ткани, которой было накрыто его лицо.

Слабой рукой он сдвинул ее с лица и подумал, что это, вероятно, навес от его палатки; днем он защищал его от солнца, а затем, должно быть, упал. Цезарион повернулся на левый бок и начал неуклюже выбираться из-под навеса, все еще держась одной рукой за больное место. Чувствуя под ногами жесткие неровные бревна для растопки, он с трудом перекатился с них на ослепительный солнечный свет и едва сдержал стон от жгучей боли, которая снова пронзила его. Юноша лежал, не шевелясь, уставившись на распростершееся безоблачное небо, казавшееся бесцветным из-за неистового сияния солнца.

Цезарион ощущал под собой что-то мягкое и неровное. Приглядевшись, он понял, что лежит на одном из своих стражников, хитон которого покрыт пятнами запекшейся крови. В горле мужчины зияла рана от удара копья, которое к тому же разнесло ему челюсть.

Содрогнувшись, юноша поспешно сполз с застывшего тела на горячую каменистую землю. Встав на ноги, он в ужасе смотрел на тело своего стражника, машинально вытирая левую руку о хитон. К горлу неожиданно подкатила тошнота, и он, опустившись на колени, снова прижал к лицу шелковый мешочек с ароматной смесью. Он с силой зажмурил глаза и подумал: «Нет, пожалуйста, не сейчас, не так скоро...»

Ничего не произошло. Ни запаха гнили, ни подавляющего волю ощущения ужаса, ни воспоминаний. Только раскаленный камень, обжигающий колени, знойное солнце, которое немилосердно пекло голову, и запах лекарства. Стоять на коленях на земле было слишком горячо. Он открыл глаза и, пошатываясь, поднялся на ноги.

На стражнике был только красный хитон. Доспехи, оружие и плащ исчезли.

Он лежал на спине, рядом с кучей дров, накрытых пурпурным покрывалом. Его руки вытянулись вдоль туловища, но когда Цезарион упал на него, одна рука неестественно вывернулась в сторону. Пальцы все еще сжимали кусок черствого хлеба – подношение стражнику в царстве мертвых. Одна из монеток, которые положили на его закрытые глаза, упала и поблескивала на земле возле ноги Цезариона.

Он вспомнил имя стражника – Мегасфен; ему было двадцать два года, и он происходил из хорошей семьи в Александрии. Выбор пал на молодого человека неспроста: все знали о его верности и неподкупности. И теперь эта верность привела его на погребальный костер. Взгляд Цезариона скользнул по груде дров, наваленным сверху седлам для верблюдов и мешкам с зерном. Он неотрывно смотрел на это сооружение в шесть метров высотой, накрытое пурпурным навесом от палатки, и начал медленно вспоминать.

Прошлой ночью – а может, и две ночи назад? – он проснулся от громких криков и вскочил с постели, пытаясь на ощупь найти в темноте свое копье, но у него ничего не получилось. Кто-то ворвался в его палатку с фонарем в руке и чуть не сбил его с ног. Это был учитель Родон, который остался в Коптосе, чтобы узнать новости. Родон был полностью одет, его волосы, обычно прилизанные, растрепались, лицо побледнело, а в глазах горел дикий огонь. Он поставил фонарь на землю и схватил копье, которое пытался найти Цезарион, – оно стояло у входа в палатку.

– Сюда! – громко закричал он. – Сюда! Быстро!

Цезарион протянул руку за копьем, но Родон внезапно направил острие на него.

– Нет, – прошептал он, глядя прямо в глаза своему ученику. – Стой спокойно.

– Родон? – ошеломленно произнес Цезарион, с трудом понимая, что происходит вокруг него.

– Ты не стоишь моей жизни, – яростно сверкая глазами, сказал Родон. – Ты не стоишь больше ничьей жизни. Слишком много здоровых и сильных уже погибло. – Он снова крикнул: – Сюда! Он здесь! Быстро!

Цезарион вспомнил, как его охватил неистовый гнев и он бросился на предателя. А затем...

Яркие, неестественно четкие картинки промелькнули в его сознании: заколотая овца на алтаре, жрец, рассматривающий ее внутренности, порхающая бабочка, опустившаяся на мертвый глаз, звуки флейты.

Потом – провал в памяти и никаких воспоминаний до тех пор, пока он не очнулся, но уже тяжело раненный.

Цезарион осмотрел себя.

Из-за бурой запекшейся крови ткань хитона присохла к правому боку, по бедру к колену стекала свежая струйка крови.

«Я не смог ранить его, – подумал он с тяжестью на сердце. – Родон выдал меня римлянам, а я даже не ударил его. Я не смог умереть достойно. У меня был приступ, во время которого меня ранили, и с тех пор я лежал в забытьи. Они, скорее всего, подумали, что я мертв, и положили меня сверху на погребальный костер вместе со стражником... Точнее, со стражниками».

Теперь он видел, что на возвышении был не один человек. Возле головы Мегасфена из-под пурпурного покрывала выглядывали еще чьи-то ноги. Цезарион медленно подошел к погибшему и с трудом наклонился, чтобы поднять покрывало. Это был Эвмен, командир их небольшого отряда. Его левая нога была почти отрублена, в паху и на боку зияли колотые раны. Зубы мужчины были стиснуты, а лицо превратилось в застывшую маску; монеты на глазах напоминали жуков, съедающих их. Трясущейся рукой Цезарион накрыл Эвмена покрывалом. Колени подгибались от слабости, голова шла кругом. Ему хотелось присесть, но тела стражников занимали все место у кострища, а на земле было слишком горячо.

Рядом с Эвменом лежал еще один погибший. Цезарион, спотыкаясь, подошел к нему и увидел, что это Гелиодор, критянин. Он был ранен прямо в сердце. Странное дело, но этому наемнику пришлось погибнуть, защищая Цезариона; воин все время твердил, что он участвует в походе только ради денег. Как же теперь он заберет свое жалованье?

Некоторое время Цезарион стоял возле застывшего тела, всматриваясь в лицо юноши. Оно было спокойно и выражало лишь легкое удивление. Гелиодор, очень красивый молодой человек, чрезвычайно заботился о своем теле и старательно расчесывал длинные черные волосы каждое утро и вечер. Цезарион заметил, что и сейчас кто-то заботливо расчесал локоны Гелиодора и положил монеты на его глаза. В правой руке у него тоже был зажат кусок хлеба, а разорванный и окровавленный хитон аккуратно расправлен. Тела стражников не были омыты – в лагере не хватало воды даже до того, как на них напали враги, – но их тщательно умастили благовонным маслом. Спокойное лицо Гелиодора блестело на солнце, а на его алом хитоне остались темные масляные пятна. По крайней мере, для критянина и всех остальных воинов было приготовлено достойное погребение.

Цезарион опустил пурпурное покрывало и, подняв глаза, безучастно огляделся вокруг. Красные скалы, пыльная земля и безжалостное солнце над пустыней. Солнце было высоко – значит, сейчас уже около полудня. Три мертвых тела на погребальном костре. В лагере было тридцать восемь человек, включая его самого: два отряда придворных стражников, Эвмен, секретарь Эвмена, слуга Эвмена, секретарь и двое слуг Цезариона. Где же все остальные? Где враги? Кто организовал погребение, но не зажег костер?

Слишком жарко, чтобы зажигать костер сейчас. Может быть, им помешал зной и теперь, сложив погребальный костер, они ждут наступления ночи? Он обернулся.

Лагерь, который разбили люди Цезариона вокруг каменной стенки емкости для воды, врытой в землю рудокопами столетие назад, остался на месте. Несколько низкорослых акаций и засохший чертополох свидетельствовали о том, что зимой здесь временами бывает вода, но сейчас, в августе, когда воздух раскален, как в печке, все вокруг было выжжено солнцем. Несколько скомканных палаток валялось у подножья ближней скалы, в тени которой можно было укрыться в самое жаркое время дня. Палатка Цезариона, находившаяся в самом центре их стоянки, без верхнего навеса выглядела как-то непривычно. Не хватало одной угловой жерди, и поэтому палатка заметно покосилась. Сквозь знойное марево юноша увидел, что местами ткань опалена, – вероятно, светильник Родона опрокинулся и палатка загорелась. Животные, на которых они везли поклажу, – в основном верблюды – были привязаны чуть подальше и сейчас неподвижно лежали в небольших оазисах тени у скалы. Новых палаток не было, но, казалось, стало больше животных. Из нескольких воинских плащей, прикрепленных к склону горы, получился своего рода навес, который с другой стороны поддерживался копьями, воткнутыми в каменистую почву. К копьям, чтобы создать побольше затененного пространства, были прислонены щиты – хоть какое-то укрытие, которое так необходимо в этой знойной стране. Красные шиты, высокие, продолговатой формы, украшенные незнакомым орнаментом, принадлежали римским легионерам. Цезарион начал их считать, но затем остановился. Судя по первому взгляду, их было около восьмидесяти – целая центурия[2].

Перед ними высоко развевалось знамя, римский орел, невыносимо яркий на полуденном солнце.

Римляне приехали налегке, подумал юноша, заставляя свой измученный мозг напрячься, чтобы осмыслить то, что он сейчас видел. У римлян не было палаток – только несколько вьючных животных, которые везли провизию и воду, необходимые в пути. Они снарядили определенное количество воинов с учетом того задания, которое им предстояло выполнить. Они знали, куда ехать и с каким числом людей им придется иметь дело.

Родон наверняка оповестил их, как только последняя часть отряда Цезариона покинула Коптос. Нет, даже раньше: уж слишком быстро отряд римлян прибыл сюда из Александрии, приплыв по Нилу. Родон, по всей видимости, послал сообщение, когда Цезарион со своими людьми отправился вверх по течению Нила. Предатель подождал римлян в Коптосе, форсированным маршем провел их по караванному пути – скорее всего, ночью, поскольку никто не путешествует по Восточной пустыне днем, если этого можно избежать, – и привел неприятеля прямо в лагерь. Возможно, нападение было совершено прямо перед рассветом, когда люди Цезариона спали крепким сном. Зная пароль, Родон, естественно, не вызвал у часовых никаких подозрений, поэтому сразу тревогу не подняли, а потом было уже поздно. В первую очередь он кинулся искать Цезариона, потому что знал: люди царя не будут оказывать сопротивления и сдадутся, если их повелителя возьмут в плен или убьют.

Однако Эвмен, Мегасфен и Гелиодор все равно сражались – быть может, они вступили в бой просто из-за неразберихи, потому что враги напали на них, когда они спали и потому не поняли, что происходит. Остальные же действительно сдались добровольно. Родон мог совершенно искренне пообещать им, что он спасает их от изгнания и смерти, что на самом деле ждало бы их, останься они с Цезарионом. На погребальном костре не было тел римлян, а это значит, что они справились с заданием, не потеряв ни единого воина. Они наверняка довольны этим и обращаются с пленниками милостиво. Во всяком случае, им незачем проявлять жестокость по отношению к придворным стражникам, которым некого уже охранять. Родона, без всякого сомнения, ждет щедрая награда. Римляне должны быть благодарны ему: он помог их императору убрать с дороги опасного соперника и обеспечил их сундуками, полными сокровищ. При этом они не потеряли ни одного человека.

Цезарион прижал ладони к воспаленным глазам. Родон преподавал ему философию и математику в течение трех лет, и юноша отдавал ему предпочтение перед всеми остальными наставниками. Он любил Родона; ему нравилось его язвительное острословие, его честность и ум, его изящное чувство юмора. Цезарион вспомнил слова Родона, брошенные ему в лицо, и почувствовал, как в нем закипает ярость. «Ты не стоишь моей жизни...»

«Нет! – гневно подумал он про себя. – Нет! Ты, Родон, предал не только меня. Ты предал также всех моих предков, даже больше!»

Египет оставался последним независимым государством на побережье Внутреннего моря. Теперь вся власть сосредоточилась в руках Рима. С этого дня греки стали подданными Римской империи. Это не должно было произойти без борьбы! Это не должно было случиться из-за предательства грека!

С тоской осмотревшись по сторонам, Цезарион подумал о том, что он снова проиграл. Проиграл, как всегда. Он не сражался, потому что у него в очередной раз случился приступ. И теперь он стоит возле собственного погребального костра, где его в любую минуту могут заметить, сообразив, что ошиблись.

Или римляне все еще спят? Неужели они не позаботились о том, чтобы поставить часовых?

Цезарион вздохнул, усталым движением вытер губы и на секунду замер, взглянув на свою руку: она была выпачкана в крови, которая запеклась на подбородке. Он осторожно пошевелил распухшим языком, чувствуя сильную боль и неприятную онемелость. Наверное, он прикусил его во время приступа. Хорошо же он будет выглядеть, если римляне в конце концов поймут свою ошибку. Вот он, царь Птолемей Цезарь, сын царицы Клеопатры и божественного Юлия, – грязный, весь в крови юнец, которому едва исполнилось восемнадцать и который не может внятно сказать хотя бы слово.

Может, Родон был прав, когда грубо заявил, что Цезарион не стоит ничьей больше жизни? Юноша стиснул зубы, чувствуя хорошо знакомое смятение от охватившего его стыда. Он всегда не дотягивал до того уровня, которому должен был соответствовать. Но все равно он обязан продолжать борьбу. Он не может принять свое поражение, просто сдавшись врагу. Если бы он в это не верил, то лишил бы себя жизни сразу же, когда впервые понял, что его болезнь неизлечима.

О Дионис! Как же глупо – он даже не погиб в нужную минуту. Все, что с ним произошло, напоминало идиотскую комедию, в которой герой затягивает сцену своей смерти, а остальные актеры притворяются, будто бьют его палкой по голове и насильно затаскивают на погребальный костер!

Хотя римляне, как ни странно, пока еще не сделали этого.

Римские легионеры должны были поставить часовых. Они никогда не забывают об этом. Антоний не уставал повторять о необходимости охраны. Хотя, как бы там ни было, Октавиан знал, что делает, и доказал это, победив Антония.

В любом случае глупо было думать, что лагерь не охраняется. Если командиру доверили столь важное и щекотливое задание, он не может валять дурака. Цезарион ни секунды не сомневался, что римляне поставили бы часовых, даже если бы у них не было тридцати пяти пленников и нескольких сундуков с сокровищами. А сейчас их добыча составляла пятьдесят талантов[3] золота – вполне достаточно для того, чтобы содержать целый год небольшую армию! И пусть их пленники связаны, римский военачальник наверняка принял меры, чтобы его собственные подчиненные не позарились на сокровища.

Золото находилось в палатке Цезариона. Возможно, оно все еще там и римский военачальник спит возле него, как это делал сам Цезарион. Часовые, скорее всего, тоже сидели в палатке, прячась в тени от солнца. И это действительно было разумным решением.

Они, естественно, устали после форсированного перехода. До Коптоса далеко, а до Александрии и того дальше, или откуда они там получили весть от Родона. Быстро преодолев большое расстояние, римляне справились со своей задачей, а теперь, когда наступила невыносимая жара, командир дал своим воинам возможность отдохнуть. Никакой здравомыслящий человек не будет стоять на солнце, всматриваясь в безлюдную пустыню. Укрывшись в тени, часовые спокойно сидят, охраняя награбленное золото, и вряд ли наблюдают за погребальным костром. Какая опасность может исходить от мертвых?

Цезарион стоял неподвижно, бессмысленно рассматривая лагерь. Все тело ныло от боли. Как же он устал! Он сделал все, что было в его силах, но потерпел поражение. Может, ему действительно стоит просто успокоиться? Если бы каменистая почва не была такой горячей, он бы лег прямо здесь, где стоит сейчас. Нужно ли ему пытаться бежать? Скорее всего, ничего не получится: он ранен и у него нет воды. Ему даже нечем накрыть голову от палящих лучей солнца. К тому же он не вполне здоров и едва успел прийти в себя после сильного приступа. Даже если часовые не заметят его, он все равно не протянет в пустыне долго. Будет большой удачей, если ему удастся добраться до караванного пути, который проходит в трех километрах отсюда.

Однако, вдруг подумал Цезарион, на этом пути есть стоянки, где он сможет достать воды. Самая ближняя из них, Кабалси, находилась не более чем в восьми километрах отсюда. Значит, он смог бы дойти до Береники[4], где был порт, всего за два дня. Сейчас в Беренике должен стоять корабль – вместе со своим отрядом он ждал его полмесяца. Сначала они планировали подождать в самом порту, но Эвмен боялся, что поползут слухи о сокровищах и это привлечет грабителей. Поэтому, сохраняя полную секретность, люди Цезариона разбили лагерь в пустыне, где из-за предательства Родона на них напали римляне. Но корабль наверняка стоит в порту. Там его ждут друзья, провизия, деньги, как и было оговорено заранее.

Цезарион почувствовал, что у него начинают слезиться глаза. Он попытался проглотить слезы и в тот же миг ощутил резкую боль в языке. Юноша вытер дрожащей рукой непрошеные слезы и заметил, что влага принесла необычную прохладу его разгоряченному лицу. Ему не хотелось продолжать этот тяжелый путь, но он сознавал, что должен попытаться это сделать. Нельзя просто так сдаться на милость врага, если есть возможность совершить побег. Царица-мать приказала ему бежать в безопасное место, в то время как сама осталась в Александрии и руководила сопротивлением римским завоевателям. Никто не верил, что римлян можно остановить. Она, должно быть, в этот самый момент испытывает ужасы осады, и ее единственным утешением является мысль о том, что ее старший сын все еще на свободе. Она никогда не простила бы ему того, что он отказался от борьбы и бесславно погиб в пустыне.

Погребальный костер был возведен на плоской поверхности большого камня посреди широкого русла высохшей реки; тропа, которая вела к караванному пути, шла вдоль подножья ближней скалы, прямо через лагерь, захваченный римскими легионерами. Окинув безнадежным взглядом участок каменистой почвы, отделявший его от дальней скалы, Цезарион решил идти в ту сторону. Тело Мегасфена лежало, наполовину свесившись с погребального костра, а его руки были широко раскинуты. С трудом сдерживая болезненный стон, Цезарион наклонился и положил его руки вдоль тела; затем он поискал упавшие монеты и закрыл ими незрячие глаза. Мегасфен был слишком тяжелым, чтобы снова поднять его на костер, и Цезарион стянул вниз пурпурное покрывало так, чтобы оно закрыло лицо погибшего. Мегасфен погиб за него. Он достоин чести быть погребенным.

Юноша побрел к дальней скале, потом – вдоль нее по раскаленной земле мимо лагеря, направляясь к Караванному пути. Он готов был пройти три километра под палящим солнцем и эти шестьдесят метров вниз прямо под носом у римлян. Часто останавливаясь, он ковылял вдоль западной стороны скалы, где сейчас, после полудня, тени не было даже у самого подножья. Неровная земля, усыпанная камнями, раскалилась на солнце. Цезарион шел очень медленно, держась за бок. Каждый шаг острой болью отзывался в ране, его тошнило, кружилась голова. В любую секунду он был готов услышать сигнал тревоги, поднятый часовыми. Он начал считать свои шаги, чтобы знать, как далеко он сможет уйти, и хотя бы в этом получить какое-то мрачное удовлетворение. Один, два... Ему казалось, что пот катится с него градом, но его кожа была такой же сухой и горячей, как и окружавшие его камни: воздух впитывал влагу, прежде чем успевала образоваться даже капелька пота. Тридцать пять, тридцать шесть... О Геракл! Воздух такой горячий, что больно дышать. Если бы все это было уже позади!

Сто пять, сто шесть... Может, ему стоило зайти в лагерь и выпить немного воды, перед тем как отправиться в путь? Нет. Ему нечем было зачерпнуть воды из бака, и кто-нибудь обязательно заметил бы его... Сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре... Интересно, насколько тяжело он ранен. Кровотечение прекратилось, струйка крови засохла на голени и ступне, поэтому рана, скорее всего, не была столь серьезной, как показалось сначала. Он подумал, что, возможно, стоит остановиться и взглянуть на рану, но тут же отбросил эту мысль. Все это бесполезно: хитон присох к ране, а он только сорвет свежую корку, чем вызовет кровотечение. В любом случае он ничего не сможет с ней поделать... Двести пятьдесят, двести пятьдесят один... Как бы там ни было, кто-то наверняка залил рану миррой. Все тела на костре были умащены. Едва переставляя ноги, юноша ощущал этот сладкий аромат. Мирра, как утверждали все доктора, – лучший из антисептиков. Следовательно, рану уже обработали и смотреть на нее нет никакого смысла. Триста двадцать восемь, триста двадцать девять... И вообще, глупо волноваться из-за инфекции: вряд ли он проживет так долго, чтобы она успела развиться в его теле...

Триста девяносто четыре, триста девяносто пять... Ему удалось пройти мимо лагеря и часовых незамеченным. Вероятно, теперь он в относительной безопасности, идо наступления темноты ему ничего не грозит. Во всяком случае, до тех пор пока они не подойдут к погребальному костру и не увидят, что его там нет. Четыреста... Затем они бросятся за ним в погоню. Убить его – это основное задание, которое они получили; сокровище стало для римлян всего лишь неожиданным приобретением. Ему нужно будет найти укрытие в скалах возле первой стоянки. Нет, ему лучше продолжать идти вперед, насколько хватит сил, ведь римляне поставят своих людей у следующих стоянок во всех направлениях, чтобы его перехватить. Пятьсот, пятьсот один... Конечно же, они поступят так в любом случае. Если он пойдет на стоянку за водой, они схватят его; если он туда не пойдет, то умрет от жажды. О Аполлон и Асклепий! Как же болит язык! Если бы выпить немного воды, самую малость, чтобы увлажнить его...

Пятьсот шестьдесят девять, пятьсот семьдесят... Это безнадежно, бесполезно! Нет, ему не уйти. Зачем бороться, страдать от зноя и боли, если ему все равно предстоит умереть? Шестьсот.

Совершенно обессиленный, юноша остановился и, тяжело дыша, обвел взглядом противоположную скалу, ожидая увидеть лагерь. Его там не было. Он часто заморгал и медленно обернулся. Расстояние и марево раскаленного воздуха превратили лагерь в бледное размытое пятно, едва заметное у подножья красной скалы.

Сердце радостно забилось, когда он внезапно осознал, что его надежда на побег оправдывается: он действительно может убежать. Но в тот же миг ему впервые стало по-настоящему страшно. Цезарион резко отвернулся и побрел дальше.

По мере того, как юноша спускался вниз, вади[5] расширялась, и в конце концов он вышел на тропу.

Он боялся, что если пойдет вдоль скалы слева, то может не найти караванный путь. Споткнувшись о камень и увидев еще одну струйку крови, которая начала стекать по голени, Цезарион понял, что рана снова открылась. Он вышел на тропу и остановился, чтобы вытереть кровь, понимая, что римляне могут выследить его по кровавому следу. Хотя, так или иначе, они все равно догадаются, в какую сторону он направился. Без воды в пустыне не выжить никому, а кроме баков, зарытых на стоянках, ее нигде не было.

Восточная сторона скалы отбрасывала тень, но жара все еще оставалась невыносимой; из-за нее голова разболелась так, что юноша едва обращал внимание на боль в языке. Он подумал, что хорошо бы передохнуть, но решил не рисковать. Римляне начнут его преследовать сразу, как только стемнеет, а тени уже и так стали заметно длиннее. Он упрямо продолжал идти по тропе, бесконечно повторяя про себя, что самая тяжелая часть пути пройдена.

Однако к тому времени, когда Цезарион добрался до караванного пути, он понял, что самое тяжелое впереди. Головная боль была настолько сильной, что он почти перестал замечать боль в боку. Сейчас юноша боролся с тошнотой и непреодолимой слабостью, сознавая, что до стоянки Кабалси[6] еще пять километров и их во что бы то ни стало нужно пройти. В этой точке караванный путь шел почти строго на юг, и теперь впереди не было ни одной скалы, а значит, и тени, где можно было бы укрыться. Цезарион устало брел по открытой местности, спотыкаясь о раскаленные камни. Солнечные лучи били по голове, как кузнечный молот, а горячая земля, казалось, отражала зной прямо ему в лицо. Он вспомнил одного из докторов, к которому обращалась его мать во время первого ужасного года его болезни, когда ему было тринадцать лет и она еще надеялась, что его можно исцелить. Тот порекомендовал курс очищения кишечника вместе с некоторыми физическими упражнениями, для того чтобы «вместе с потом изгнать из него дурной дух». Цезарион стерпел тошнотворное слабительное, от которого его внутренности свело судорогой, и выпил еще один отвратительный настой, вызвавший у него рвоту. После этого врач потребовал, чтобы Цезарион пробежал несколько кругов по дворцовому парку днем в самое жаркое время дня. Тогда он чувствовал себя так же дурно, как и сейчас. На пятом круге у него случился приступ, и стало ясно, что к этому доктору обращаться за помощью больше никогда не будут...

Юноша остановился: к горлу подкатывала тошнота, в воздухе появился запах гнили. Он быстро опустился на землю, с ужасом представляя, что может случиться с ним. Это было намного страшнее, чем быстрая смерть, которая преследовала его по пятам. Он нащупал свой спасительный мешочек с травами...

До него донесся звук флейты. Его мать, облаченная в золотые и алые одежды, с красной короной Нижнего Египта в виде змеи, стоит возле алтаря и улыбается ему. На ее руках кровь, а на алтаре лежит черная овца, ноги которой еще слабо подергиваются. Жрец внимательно рассматривает внутренности животного. У жреца бритая голова, его белые одежды запачканы кровью. Он поднимает голову и пронзительно смотрит на Цезариона своими темными, похожими на две пещеры, глазами. Жрец открывает рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов из его рта вырывается высокий свистящий звук систра[7]. Вдруг вместо овцы на алтаре появляется человек, у которого вскрыт не живот, а голова.

– Видишь, это желудочки мозга, – доносится до него чей-то голос.

Цезарион смотрит на влажные полости в мягкой серой массе, которая лежит перед ним, и вдруг замечает, что рука жертвы подрагивает.

– Он еще жив, – в ужасе говорит Цезарион.

Он пришел в себя от острой боли в языке и увидел, что сидит на раскаленном камне. Было нестерпимо жарко, все тело напряглось от острой боли. Он застонал и склонился еще ниже.

Минуту спустя Цезарион обнаружил, что пальцы запутались в золотой цепочке, которая висела у него на шее. Он притянул мешочек с лекарством повыше и приложил его к лицу. Он долго сидел, не шевелясь, и вдыхал аромат трав. Через некоторое время события нескольких прошедших часов постепенно упорядочились в его сознании.

«Я старался идти быстрее, – думал он, – но это привело к очередному приступу. Мне следовало остановиться и отдохнуть. Мама, было так жарко, что я от боли не мог ступать по камням. К тому же я ранен...»

Он представил, как мать, пристально глядя ему в глаза, начинает расспрашивать его.

– Ты все же мог идти? Так насколько тяжело ты ранен?

– Я не знаю, я еще не смотрел рану. Я старался идти быстрее, и у меня случился приступ...

– Сильный? Ты упал?

– Нет, это был один из тех легких приступов. Я просто вспомнил что-то и не совсем понимал, что делаю. Было очень жарко, и я плохо себя чувствовал... Пожалуйста, ты должна понять, мне нужно было отдохнуть...

– Если ты не поторопишься, римляне схватят тебя и убьют. В Беренике тебя ждет корабль, Цезарион. Остается всего лишь около пяти километров, а до воды рукой подать. У тебя еще есть четыре или пять часов, прежде чем они заметят твое исчезновение. Если это драгоценное время будет потрачено впустую, его уже не вернешь. Ты должен использовать его, Цезарион. Я бы поступила так. Не подводи меня, мой сын. Не подводи меня сейчас.

Цезарион застонал и с трудом поднялся; ноги, казалось, одеревенели. Караванный путь расплывался перед глазами. О боги и богини, хотя бы один глоток воды сейчас!

Держась за бок, шатаясь, как пьяный, юноша продолжил свой мучительный путь.

Он не дошел до стоянки. День растворился в обрывках воспоминаний, неприятном запахе гнили и ощущении ужаса. Когда Цезарион снова пришел в себя, тени стали еще длиннее. Он поднялся и, спотыкаясь на каждом шагу, побрел дальше. Позже, снова очнувшись, он увидел, что лежит на горячей земле. Солнце садилось, и синие тени опустились на землю. Без особого энтузиазма он попытался подняться, но тут же снова потерял сознание.

Когда он очнулся, солнце уже скрылось за горизонтом. Было холодно, и его руки и ноги онемели. Внезапно до него донесся стук верблюжьих копыт и поскрипывание упряжек. Цезарион понял, что он находится посредине караванного пути, невдалеке от ближайшей стоянки, и в то же мгновение осознал, что его попытка убежать провалилась. Хотя все это уже, казалось, не имело никакого значения. Когда он лежал, боль почти не чувствовалась. К тому же вскоре все будет кончено. Он с самого начала знал, что у него ничего не выйдет. Поразмыслив, Цезарион решил, что, возможно, это даже к лучшему. Родон был прав. Он не стоит больше ничьей жизни.

Стук копыт и поскрипывание упряжи становились все громче. Затем он услышал резкий мужской голос:

– На дороге мертвый человек!

Цезарион лежал неподвижно и ждал, что будет дальше. Немного погодя кто-то дотронулся до его плеча и сказал:

– Мне кажется, что он еще жив. Цезарион закрыл глаза.

Он почувствовал, что ему дали воды. Восхитительная влага наполнила его пересохший рот. Он сделал глоток, и в ту же секунду от острой боли в языке у него перехватило дыхание. Вода полилась не в то горло, и он закашлялся, пытаясь не обращать внимания на боль в боку и продолжая с жадностью пить. Когда вода попала ему в нос, он чихнул, и флягу убрали. Однако Цезарион болезненным стоном выразил свой протест и потянулся за флягой руками, и ему снова дали пить. Он поскуливал от радости, и в этот момент ему казалось, что во всем мире нет ничего более ценного, чем вода. С ней ничто не могло сравниться – ни золото, ни здоровье, ни любовь. Вода пролилась на пыльный хитон, прилипший к его груди, холодная в ночном свежем воздухе и необычайно восхитительная.

– Пока хватит, – сказал тот же самый голос.

Цезарион опустил голову, ощущая, что теперь она покоится на чьем-то плече, и затих. Ему хотелось поблагодарить кого бы то ни было за то, что ему дали напиться перед смертью, но на это у него не хватило сил.

– Так это же совсем еще ребенок! – воскликнул уже знакомый голос. Казалось, человек был удивлен.

«Мне исполнилось восемнадцать в июне», – с негодованием подумал Цезарион, но боль в языке была слишком сильной, чтобы сказать это вслух.

– Что за люди оставили тебя в этом проклятом месте, а? Цезарион не отвечал. Тем не менее, какая-то часть его сознания пробудилась от нарастающего изумления. Голос не принадлежал римлянину. У человека был странный акцент, и говорил он вообще-то неправильно. Боги и богини, он же говорил даже не по-гречески. Он говорил на египетском просторечии!

– Давай поднимемся.

Тот, кто произнес эти слова, попытался приподнять его, и Цезарион, подчиняясь, попробовал встать на ноги. Однако ноги не слушались его, зубы начали стучать. Мужчина, продолжая поддерживать его, выругался, и вслед за этим кто-то еще подошел и взял Цезариона под руку. Однако этот человек нечаянно задел локтем его ребра, прямо над раной, и у юноши перехватило дыхание от боли.

– Что случилось? – спросили его. Затем этот вопрос повторили по-гречески: – Мальчик, ты меня понимаешь? Что с тобой случилось?

Незнакомец говорил с певучим акцентом жителей Верхнего Египта.

– М-мм... Очень больно, – еле выдавил из себя Цезарион.

– Что у тебя болит? – настойчиво спросил мужчина.

– Б-бок, – невнятно пробормотал Цезарион. – М-мой бок. Человек хотел ощупать его бок, но убрал руку, потому что Цезарион громко застонал от боли.

– Спокойно, – мягко произнес незнакомец, снова переходя на просторечие. – Тихо, все хорошо. Менхес, он ранен в правый бок. Приведи осла: пусть поедет на нем верхом.

Следующим воспоминанием было то, что он сидел на осле и чья-то рука держана его за талию, не давая упасть. Своей левой рукой юноша ухватился за шею незнакомца, а голову склонил ему на плечо. Этот человек пах застаревшим потом, грязным бельем и рыбьим жиром, но его кожа была теплой. Ночь выдалась холодной, поэтому Цезарион не пытался отстраниться, чтобы не чувствовать неприятный запах. Человек начал напевать вполголоса какую-то нежную ритмичную мелодию, которая была незнакома Цезариону. Луна поднималась, и пустыня стала местами совершенно черной, местами бледно-серой. Наступило удивительное спокойствие.

Спустя некоторое время осел остановился. Человек, от которого исходил неприятный запах, осторожно опустил Цезариона на землю. Пыльная земля была мягкой, но холодной, поэтому юноша, дрожа всем телом, лег на левый бок и поджал под себя ноги, чтобы согреться. Спустя какое-то время на него набросили покрывало, и он вскоре уснул.

Когда он очнулся от сна, было снова жарко и светло. Сознание прояснилось, но хотелось пить, и чувствовалась сильная усталость. Казалось, нужно было приложить немыслимые усилия, чтобы поменять положение. Сначала он просто лежал с открытыми глазами, уставившись на верблюжье седло перед собой, и молчал. Потом он повернул голову, чтобы оглядеться по сторонам.

Он лежал под навесом, два угла которого были прижаты к земле верблюжьими седлами, а два других поддерживались тонкими шестами. Там, куда не падала тень от этого самодельного навеса, все было залито солнечным светом. Вокруг – голая земля и неподвижные фигуры верблюдов.

Никогда раньше Цезарион не оказывался в таком положении. Ему даже в голову не могло прийти, что его ждет такой поворот событий. Он вспомнил человека, который поддерживал его ночью, когда он ехал верхом на осле, вспомнил неприятный запах и нежный мотив песни караванщика. «Так это же совсем еще ребенок!» – сказал погонщик на просторечии. В его голосе сквозило явное удивление.

«Он понятия не имеет, кто я, – подумал Цезарион, все еще изумляясь странности всего происходящего. – Я лежал посреди караванного пути; подошли простые караванщики и помогли мне, потому что... потому что я лежал там раненый и нуждался в помощи».

Необычным казалось даже то, что в такое время, когда Александрия находится в осаде, а Египет вот-вот будет покорен римлянами, по торговым путям все еще идут караваны. Однако война продолжается уже несколько лет, и, надо полагать, купцы вынуждены либо, как и прежде, заниматься торговлей, либо умирать с голоду.

Итак, что же случится теперь? Вероятно, скоро подъедут римляне и спросят у главного караванщика, не встречался ли им по дороге раненый молодой человек. Как поведет себя египтянин, спасший его?

Предсказать трудно. Он может тут же выдать его и попросить вознаграждение. Однако, опасаясь, что навлечет на себя беду, выдав раненого, погонщик будет отрицать, что кого-то нашел на дороге. Есть еще вариант: решив избавиться от своей опасной находки, он стукнет Цезариона по голове и сбросит в ближайшую канаву, а позже, если его будут расспрашивать, скажет: «Я не видел человека, которого вы ищете. Наверное, он погиб в пустыне».

Или же он может попытаться защитить своего гостя[8].

Тот человек, от которого плохо пахло, на первый взгляд казался добрым. Однако Цезарион допускал, что он не главный караванщик, а лишь его помощник. Мужчина общался с ним на египетском просторечии, а по-гречески говорил с сильным акцентом. Купец, способный снарядить караван от Нила до Красного моря, обязательно должен быть греком, принадлежать к той элите, которая правила Египтом вот уже три столетия. Ну да ничего, надо надеяться, что и главный караванщик поведет себя по-доброму. Грек должен испытывать сочувствие к своему собрату – греку, попавшему в тяжелую ситуацию.

Конечно же, многое зависело оттого, каким образом римляне объяснят свой интерес к его персоне. Если кто-то из них начнет демонстрировать силу, заявляя, что они ищут беглеца, – это одно. Но если они подъедут и скажут, что преследуют молодого царя Птолемея Цезаря, прибавив при этом, что укрытие такого человека будет расцениваться как измена, – дело примет совсем другой оборот. Даже если караванщик окажется патриотом, вряд ли он будет рисковать своей жизнью ради высокой идеи, которой уже не суждено сбыться. Ему лучше скрывать, кто он на самом деле. Если, конечно, у него это получится.

Чья-то тень легла на навес снаружи, а затем под самодельный шатер на четвереньках заполз человек – здесь не хватало места, чтобы встать в полный рост. На вид ему было около сорока; худощавый, с массивной челюстью, которая выделялась на лице, покрытом щетиной, выросшей за время пути, он выглядел как коренной египтянин. У него была темно-коричневая кожа и слегка вьющиеся волосы, иногда встречающиеся в Верхнем Египте. На нем был грязный льняной хитон, а на голове – свободно повязанный кусок грубой льняной ткани, который защищал его от солнца. Все в его внешности свидетельствовало о том, что этот мужчина – простой крестьянин, и поэтому Цезарион решил, что он, скорее всего, один из погонщиков в караване. Сейчас он был чем-то обеспокоен, а когда его взгляд встретился с взглядом Цезариона, египтянин как-то раздраженно хмыкнул.

– Ну вот, – уныло произнес он по-гречески, – проснулся, наконец.

Цезарион узнал его голос по характерному певучему акценту – это был тот же самый человек, от которого плохо пахло и который ночью поддерживал его, чтобы он не свалился с осла.

– Ну что, мальчик, воды нет. В этом трижды проклятом и богоненавистном месте нет воды, поэтому мы никак не сможем тебя умыть. Вот, возьми пива. – Он протянул фляжку, сделанную из грубой глины, в которой вместо пробки была воткнута палка, обернутая тряпкой.

Цезарион опустил глаза, чувствуя свою вину. Он вспомнил, что Эвмен приказывал стражникам гнать верблюдов на водопой в Кабален, чтобы не трогать запасы воды в лагере. Похоже, они выбрали всю воду. Как же он жалел об этом сейчас, когда ему действительно хотелось пить. В другой обстановке он никогда бы не притронулся к густому пиву, которое любили простые египтяне, но сейчас даже это предложение воспринял с восторгом. Медленно приподнявшись на локте, юноша потянулся за фляжкой, но это движение вызвало тянущую боль в раненом боку. Он выпрямился и взял фляжку левой рукой, а мужчина, глядя на окровавленный хитон Цезариона, слегка присвистнул сквозь зубы.

– Выглядит не очень хорошо, – заметил он, указывая на рану. – Что произошло?

Цезарион не знал, что ответить, и в замешательстве стал неловко вертеть в руках фляжку. Египтянин взял ее, вытащил пробку и снова протянул Цезариону. Тот начал жадно пить, едва замечая горечь пива и осознавая только то, что это можно было пить.

– Ты понимаешь меня? – резко спросил человек. Цезарион на мгновение опустил фляжку и с некоторой осторожностью кивнул.

– Пожалуйста, – прохрипел он, с трудом ворочая языком. – Я хочу пить.

Он взглянул на фляжку и, будучи не в силах удержаться, сделал еще один большой глоток. Пиво обожгло его раненый язык, но в то же время принесло облегчение.

– Когда мы нашли тебя вчера ночью, – мягко произнес мужчина, – я подумал, что или тебя ограбили, или ты сам разбойник.

Цезарион опустил фляжку и в ужасе посмотрел на своего собеседника.

– Но это не так, верно? – спросил египтянин. – Это у тебя не от побоев. – Он указал на рану. – Скорее всего, это удар копья или меча. Твоя кожа обожжена солнцем, как у человека, который не привык к путешествиям по пустыне, а твой хитон, сшитый из добротной ткани, должен принадлежать воину. Ночью я подумал: «Что, черт возьми, за странный грабитель, который расхаживает по пустыне, намазав себя дорогими благовониями?» Мирра предназначалась, должно быть, для раны, верно? Но почему же тогда рану как следует не перевязали?

Цезарион, смутившись, поставил фляжку на землю, но снова схватил ее, увидев, что она вот-вот опрокинется.

Египтянин довольно усмехнулся.

– Что, сказать нечего? – спросил он.

Цезарион потупил взгляд и уставился на иссохшую землю. Может, незнакомец играет с ним? Неужели римляне уже побывали здесь? Без сомнения, у них было достаточно времени, чтобы доехать до стоянки, и он давно должен был догадаться, что этому человеку все известно. Но к чему эта жестокая игра? Он-то думал, что у его случайного спасителя доброе сердце, но сейчас, конечно, ему уже так не кажется.

– Мальчик, – сказал египтянин не без некоторой симпатии, – две ночи назад отряд римлян обогнал нас на дороге. Они так спешили, что даже не остановились, чтобы ограбить караван. А прошлой ночью мы видели большой костер по правую руку от караванного пути, в нескольких километрах от вади. Скажи мне правду. Ты же один из войска царицы, не правда ли?

Цезарион недоверчиво посмотрел на него. Римляне зажгли погребальный костер? Сожгли тела? Как будто ничего не произошло? Может быть, они не заметили, что он пропал? Пурпурное покрывало было накинуто сверху, и если они его не подняли, то... Правда, он немного сдвинул с места тело Мегасфена, когда скатился вниз, но римляне, вероятно, подумали, что это сделал кто-то из них самих. Или они вообще ничего не заметили, потому что он снова натянул покрывало, чтобы прикрыть лицо стражника. Скорее всего, решив, что все в порядке, они просто бросили зажженный факел, и пропитанные маслом одежды, верблюжьи седла и мешки с зерном мгновенно загорелись. Погребальный костер сразу же занялся пламенем, уничтожив следы его исчезновения.

Если римляне действительно поверили, что он мертв и его тело сожжено, поймут ли они свою ошибку, когда попробуют собрать прах для погребения?

– Ты слишком молод для воина, – настойчиво продолжал египтянин. – Судя по твоей ране, на тебе наверняка не было доспехов. Ты раб или свободный?

Цезарион посмотрел на него непонимающим взглядом: его мысли были слишком заняты вопросами, которые он сам себе задавал. Но когда юноша понял, о чем спрашивает его египтянин, он был просто ошеломлен, услышав столь дерзкое предположение. Его лицо перекосилось от негодования.

– О боги и богини! – хрипло воскликнул он.

– Ну что? – спросил египтянин, не выказывая ни малейшего удивления. – Давай послушаем твою историю. Если ты раб, то хотелось бы узнать, что стряслось с твоим хозяином.

– Я не раб! – в ярости вскричал Цезарион, чувствуя, как его язык снова заныл от боли. – О Зевс!

Он с шумом поставил флягу на землю. Увидев, что она тут же начала падать, египтянин подхватил ее, слегка встряхнул и допил остатки пива.

– Ну и что дальше? – спросил он, вытирая рот. – Почему же на тебе не было доспехов?

– Я спал, – сердито пробормотал Цезарион. – Родон пришел и...

Он умолк.

– Родон твой любовник? – не скрывая любопытства, осведомился египтянин.

Если бы не слабость, Цезарион ударил бы этого человека. Чтобы простолюдин, крестьянин сказал ему такое – в это невозможно было поверить. Царица приказала бы распять любого, кто выразил бы подобное неуважение к ее первенцу.

– Ну, знаешь ли, мне не верится, чтобы воины в походе имели у себя под рукой запасы благовоний, – сказал египтянин в ответ на вспышку ярости Цезариона. – Хотя если это так, то понятно, почему царица потерпела поражение в войне.

Гнев Цезариона внезапно погас.

– Война закончилась? – его слабый голос прозвучал совсем тихо.

Египтянин кивнул, и юноша только сейчас заметил, что мужчина выглядит очень уставшим.

– Так говорили в Коптосе, когда мы оттуда уезжали. Александрия пала. Любовник царицы, военачальник Антоний, говорят, убит, а царицу Клеопатру взяли в плен. Ничего не известно о мальчике Цезарионе, но в любом случае он никогда не представлял собой что-то особенное. Египет стал теперь провинцией Римской империи.

Цезарион склонил голову, прижал ладони к глазам. Александрия пала, Антоний убит, мать...

Она говорила, что никогда не допустит, чтобы ее взяли в плен и римляне получили возможность отпраздновать свой триумф. Она поклялась сжечь себя заживо в собственном мавзолее вместе со всеми своими сокровищами, но не даться в руки врагам. Как же немилосердно распорядилась судьба... Просто немыслимо...

Цезарион снова почувствовал тошноту. Схватив мешочек с травами, он приложил его к лицу и глубоко вдохнул.

– Мне очень жаль, – в голосе египтянина прозвучало искреннее участие.

Цезарион метнул на него затравленный взгляд и снова отвернулся. На глаза наворачивались слезы, и он рассерженно вытер их, не опуская мешочка с лекарственной смесью. Юноша чувствовал приближение приступа: сильные переживания всегда приводили к этому.

– Значит, ты был в войске царицы, – продолжил мужчина после длинной паузы. – Что же вы делали здесь?

– Уйди! – еле ворочая языком, приказал Цезарион.

– В том отряде, который нас обогнал, было около сотни римских воинов, – сказал египтянин, не обращая внимания на слова Цезариона. – И они, судя по всему, очень торопились. Должно быть, какое-то важное дело привело их в такую даль, вглубь страны. Честно говоря, я ожидал их встретить только после того, как они займут остальные земли в стране. Думаю, тебя и кого-то еще из верных друзей послали сюда по поручению царицы – может, спрятать какие-то ценные вещи. Кто-то сообщил об этом римлянам, и они поспешили сюда. Была битва, римские легионеры захватили сокровища – или что там могло быть.

– Да, – в отчаянии сказал Цезарион. – Оставь меня одного.

– Жаль, – ответил тот. – Ты уверен?

– О боги и богини! Оставь меня одного!

– Прости, – пробормотал египтянин и выполз из-под навеса. Александрия пала, Антоний убит, мать в плену... Если то, что услышал египтянин, правда, мать не погибла. Содрогаясь всем телом, Цезарион уткнулся головой в колени и застонал. Даже если мать еще жива, она скоро умрет. Она не перенесет унижения, не будет кланяться Октавиану и ходить в цепях, наблюдая, как он торжествует. Клеопатра предпочтет умереть. Все кончено. Почему – во имя всех бессмертных богов! – он не остался на том проклятом погребальном костре? Почему ему не хватило смелости и понимания, чтобы умереть тогда, когда это нужно было сделать?

Он вспомнил, как мать танцевала в святилище Диониса, в глубине дворца. В накинутой на плечи шкуре молодого оленя, вся в сверкающих украшениях из жемчуга, с вплетенным в волосы плющом, она танцевала вокруг алтаря под дикие звуки систра и флейты. В свете пылающих факелов мать казалась воплощением огня и величия. Антоний, который был уже пьян, пустился в пляс вслед за ней, а она обернула все таким образом, как будто так и было задумано: нимфа, танцующая с медведем, дельфин, резвящийся в волнах рядом с кораблем... В результате даже неприятность выглядела как совершенство...

Запах гнили усилился, неотвратимое ощущение ужаса нарастало.

Мать спускается с корабля, на ней пурпурные одеяния и украшенная золотом диадема. Из толпы навстречу ей бросается женщина. Она одета лишь в одну тунику, на ее лице и плечах следы побоев. «Пощади! – кричит она. – Царица! Мой муж не совершал никакого преступления!»

В зеленоватой воде глубокого бассейна плавает рыба. Неожиданно из водорослей появляется другая рыба и хватает ее.

Обнаженный мужчина лежит на столе лицом вниз. Его руки и ноги крепко привязаны толстыми веревками к ножкам стола; затылочная часть черепа снята, кровь непрерывно стекает в канавки, вырезанные в каменном полу.

– Видишь, это желудочки мозга, – говорит врач. Он касается серой массы скальпелем, и рука мужчины вздрагивает.

– Он еще живой! – в ужасе кричит Цезарион.

Юноша очнулся. Он сидел под навесом. Было жарко. Болел бок. Осторожно выпрямившись, Цезарион лег на здоровый бок. Он дрожал от изнеможения и все еще держан мешочек с лекарственной смесью у лица, но больше не мог вдыхать: нос распух от слез.

Почему эти воспоминания пришли к нему именно сейчас? Царица была мужественной, великолепной, остроумной; от ее величия у мужчин захватывало дух; ее власть распространялась на весь мир. И вспоминать такое... Тот человек, привязанный к столу, был преступником, осужденным на смерть. А муж женщины, умолявшей мать пощадить его, оказался врагом царицы, и его казнили в то время, когда государство было в опасности. Жестокой неблагодарностью было ворошить эти воспоминания сейчас, когда царица или мертва, или находится в положении беспомощной пленницы. «Проста меня, мама, – подумал он, презирая себя. – Это не я, а болезнь заставляет меня возвращаться к страшным воспоминаниям».

Однако это не принесло ему облегчения. Болезнь всегда приводила Цезариона к наименее простительным его поступкам.

В последнюю их встречу, когда они разговаривали, мать сказала ему, что он должен бежать. Он обязан выполнить ее наказ и не терять надежды, что у него все получится. Несомненно, мысль о том, что ее сын еще жив и на свободе, – это единственное, что могло бы утешить царицу, оказавшуюся в плену, и самое лучшее, что он мог бы сделать в память о ней, – остаться в живых.

День клонился к вечеру, тени на земле стали длиннее, когда египтянин пришел к нему снова. Цезарион впал в забытье, а когда проснулся, то почувствовал сильную жажду. Увидев египтянина, который залез под навес, юноша поспешно выпрямился, но на этот раз в руках у мужчины не было фляги, а только кусок черствого хлеба и пара сушеных фиг, завернутых в кусок ткани. Египтянин заметил его разочарование и сухо произнес:

– Я уже говорил тебе, что воды у нас нет, да и пива почти не осталось. – Он положил еду на землю. – Мы припасли последнюю флягу с пивом на дорогу. Сегодня вечером нам предстоит снова отправиться в путь. Тебе и так досталось больше, чем всем остальным, мальчик: утром ты получил двойную порцию, а мы сами съели меньше. Кстати, как тебя зовут?

Цезарион подавил вспышку гнева, вызванную тем, что этот человек называл его мальчиком. Он не хотел, чтобы к нему, сыну великой царицы, обращались подобным образом. В какой-то момент он даже подумал о том, чтобы назваться настоящим именем, тем более что Птолемей – это достаточно распространенное имя. К тому же он мог бы избежать дальнейших расспросов. Однако юноша тут же отбросил эту мысль: он не был уверен, что сможет откликаться на него. Никто никогда не называл его Птолемеем; все, начиная с матери и заканчивая продавцами рыбы на причалах в Александрии, называли его Цезарионом, что означало «маленький Цезарь», – если, конечно, не обращались к нему «царь» или «господин». Поэтому он выбрал имя, которое по звучанию напоминало его собственное.

– Арион, – ответил он египтянину.

– Хм. А мое имя – Ани.

Это было египетское имя, совсем не эллинизированное.

– Арион, – продолжил Ани, – есть ли прок в том, чтобы послать кого-то в тот лагерь, откуда ты прибыл, и попросить у них воды?

– Нет, – ответил Цезарион. Несмотря на жару, ему вдруг стало холодно.

– Они знают, что мы здесь находимся, – рассудительно заметил Ани. – Они нагнали нас по дороге. От них не убудет, если мы возьмем немного воды, ведь так? Не похоже, чтобы они собирались задерживаться там. А у нас сегодня закончились все запасы воды. Нам придется слишком долго ехать до следующего колодца, чтобы достать воды.

– В лагере тоже почти не оставалось воды, – ответил Цезарион. – Эвмен посылал верблюдов сюда на водопой.

– Правда? – раздраженно вскрикнул Ани. – Вот проклятие! Выходит, это из-за вас мы сейчас страдаем от жажды? – Он замолчал и после небольшой паузы спросил: – Вы там стояли некоторое время, и вас, судя по всему, было много. Так?

Цезарион поежился и почувствовал себя неуютно. Он рассказал больше, чем ему следовало бы, и понимал, что теперь уже поздно раскаиваться. Ему нужна помощь этого каравана, чтобы добраться до корабля в Беренике. Слишком он слаб, чтобы идти самому.

– Да, – признался он.

Цезарион вспомнил, что Ани спрашивал его о сокровищах. Похоже, это первое, о чем подумал египтянин, сообразив, что царские войска сражались с римлянами в пустыне. Цезарион с отвращением посмотрел на мужчину.

– Не пытайся что-то скрыть от меня, мальчик, – с едва уловимой угрозой в голосе сказал Ани. – Вчера ночью я спас тебе жизнь, если ты еще не забыл. Большинство караванщиков поступили бы иначе, если бы нашли на дороге полумертвого юнца. Они, я уверен, оставили бы тебя там, где ты лежал, понимаешь? Ты мог оказаться приманкой грабителей. Я же дал тебе воды, посадил на своего осла, ухаживал за тобой, как будто ты мне родной. Ты можешь мне все рассказать.

– Я обязан главному караванщику, – холодно заявил Цезарион. Ани, казалось, это задело.

– Я – главный караванщик! – неожиданно вскипел он. – Ты считаешь, что если я египтянин и не могу красиво выражаться по-гречески, то я никто? Своей жизнью, мальчик, ты обязан мне. Скажи, что вы собирались делать с сокровищами, а?

Цезарион еле сдерживал свой гнев, но прекрасно понимал: если он попытается оскорбить египтянина, этот дерзкий крестьянин, скорее всего, оставит его в пустыне без воды.

– Мы ждали корабль, – признался он. – Он должен был прибыть в Беренику шестнадцать дней назад.

– Ага, – задумчиво произнес Ани и на некоторое время замолчал. После небольшой паузы он продолжил: – Я слышал, что прошлой зимой царица приказала направить корабли в Красное море. Болтали, будто бы Клеопатра собирается уехать на Восток со всеми своими сокровищами, чтобы стать царицей где-нибудь в другом месте. Но позже поползли слухи, что корабли якобы были сожжены.

– Да, – нехотя согласился Цезарион. – Они все стояли в гавани в Геросполе, и царь Малехус из Аравии напал на них и сжег. Но некоторые судна все же остались на плаву.

Ани кивнул.

– Значит, она решила в сопровождении воинов вывезти часть золота из страны, чтобы обеспечить себе убежище, если потеряет Александрию? И твой отряд направлялся с сокровищами в Беренику, где должен был погрузить их на корабль, стараясь избежать опасности со стороны арабов и римлян. Только вот корабль не пришел, а римляне обо всем узнали.

– Корабль наверняка уже там, – ответил ему Цезарион, пытаясь придать своему голосу уверенность. Он понимал, что ему следует заинтересовать жадного египтянина, чтобы тот помогал ему. – Мы знали, что он вышел из Геросполя. Он немного опаздывал, но сейчас, я уверен, стоит в Беренике. Если ты отвезешь меня туда, тебе за это заплатят.

Ани с подозрением посмотрел на него.

– Да уж, могли бы и заплатить, – проворчал он. – Но что тебе скажут, когда станет известно, что римляне завладели сокровищами? Кстати, сколько там было?

– Пятьдесят талантов золота. Мужчина присвистнул.

– А ты уверен, что римляне захватили все золото? Ну, я имею в виду, что ваш отряд мог бы припрятать часть сокровищ в каком-нибудь тайнике. – Он едва скрывал свое нетерпение.

– Мы ничего не прятали, – с презрением бросил ему Цезарион. – Это были царские сокровища. Они предназначались для того, чтобы содержать войска, которые сражались за Египет.

– Ну ладно, – миролюбиво произнес Ани. – В таком случае мне придется зарабатывать на жизнь тяжким трудом.

Он сел на корточки, покусывая нижнюю губу, – крестьянская привычка, вульгарная, как и он сам.

– Ты считаешь, что не стоит пытаться достать воды в твоем прежнем лагере?

– У нас самих вода была на исходе, – ровным голосом ответил Цезарион, желая только одного – чтобы этот человек убрался и оставил его в покое. – Там сейчас целая центурия римлян, и к нашим вьючным животным добавились еще и их. Вероятно, они уже перешли на скудный рацион.

– Центурия, говоришь?

– Да, – подтвердил Цезарион с легкой насмешкой. – Дивизия римского легиона. Восемьдесят человек.

– Готов поклясться, что ты и в самом деле воин! Ну хорошо. Сегодня ночью обойдемся без воды. Не знаешь, есть ли вода в Гидревме?

Цезарион знал, что Гидревма, последняя перед Береникой стоянка, представляла собой небольшое поселение. Эвмен посылал туда людей за овощами.

– В Гидревме есть колодцы, – едва сдерживаясь, ответил юноша.

– Если только ваши верблюды и там всю воду не выпили. – Ани осклабился и снова обратился к нему: – А сейчас, мальчик...

– Прекрати меня так называть! – не в силах больше терпеть такого унижения, вспылил Цезарион. – Я не раб! Я свободнорожденный гражданин Александрии... из знатной семьи. Царица лично послала меня сюда. Аполлон свидетель! И ты, египетский погонщик верблюдов, не смеешь называть меня «мальчиком»!

Глаза Ани сузились.

– Мальчик, – с издевкой повторил он, будто и не слышал слов Цсзариона, – а ты сам-то до Гидревмы дойдешь?

Цезарион потупил взгляд. Он чувствовал, как горят его щеки, как кровь стучит в висках. Конечно, он не сможет туда дойти. Он сомневался даже, что ему удастся самостоятельно пройти хотя бы один километр. К тому же его мучило мрачное предчувствие, что, если он все же попытается это сделать, его одолеет очередной приступ. За последние два дня он пережил несколько приступов, и это было гораздо больше, чем обычно. Юноша ощущал, что они, словно тяжелый груз, давят на него, и он не знал, сколько еще сможет выдержать. Кроме того, Ани, скорее всего, бросит его сразу же, как только узнает: о болезни. Люди склонны думать, что этот недуг заразен. Даже во дворце рабы незаметно сплевывали, перед тем как поднять какую-нибудь вещь, оброненную Цезарионом. Вероятно, они никогда не допивали остатки вина из его бокала и выливали их, остерегаясь заболеть. Пока что Ани не сказал ничего по поводу приступа, который случился с Цезарионом в этот день. Скорее всего, он просто ничего не заметил. Да это и к лучшему.

– Итак, – сладким голосом сказал Ани, – тебе нужна помощь от египетского погонщика верблюдов, не правда ли? И оскорблять меня – не самая хорошая идея. Согласен?

– Да, – тихо ответил Цезарион, содрогаясь от унижения.

Египтянин выждал немного, но, когда извинений не последовало, он, видимо, решил довольствоваться хотя бы согласием этого высокомерного юнца.

– Тяжело тебя ранили? – оживившись, спросил он.

– Не знаю, – еле слышно произнес Цезарион.

– Не знаешь? Ты что, даже не взглянул на рану, когда заливал ее миррой?

– Я не заливал ее миррой.

– Неужели ты постоянно натираешься благовонными маслами? – Уймись, сердце, ты выдерживало и не такое...

– Римляне умастили мое тело перед тем, как положить на погребальный костер. Они думали, что я мертв. Рана не может быть слишком тяжелой, ведь смог же я добраться до караванного пути.

Ани бросил на него недоверчивый взгляд.

– Они думали, что ты мертв? А ты встал и ушел?

– Оставь меня в покое! – прерывисто дыша, огрызнулся Цезарион и закрыл руками лицо. Мать убита или в плену, Антоний мертв. Египет – римская провинция, а он сидит здесь и терпит оскорбления этого крестьянина, погонщика верблюдов!

И все-таки они сидели где-то в тени и не смотрели на погребальный костер. О бессмертные боги! Как жаль, что он остался жив!

– Ну полно, мальчик! – снисходительно произнес Ани и, к ужасу Цезариона, похлопал его по плечу. – Не говори так. Ты еще молод, у тебя вся жизнь впереди... Ну-ка, дай я взгляну, что там у тебя...

Он протянул руку к хитону.

Испытывая отвращение, Цезарион гневно оттолкнул его руку и воскликнул:

– Оставь меня в покое! – Переведя дыхание, он все же совладал с собой и продолжил более спокойным тоном: – Если ты сорвешь тунику, то снова начнется кровотечение. Рана залита миррой и может подождать.

Ани, нахмурившись, отодвинулся от него и заметил, что юноша метнул в его сторону презрительный взгляд.

– Можешь опять поехать на осле, – сказал Ани после непродолжительной паузы. – Молю богов, чтобы в Гидревме была вода. Говоришь ты правду или нет, рана выглядит не очень хорошо. Ну а сейчас постарайся что-нибудь съесть: ночь будет тяжелой.