Наставники

30. Джего вспоминает юность

В ожидании похорон, назначенных на восьмое декабря, колледж уныло, но примирение затих. Учебный триместр кончался седьмого; студенты, отправляясь к Джего или Брауну за разрешением на отъезд, разговаривали друг с другом нарочито негромко, а звонкоголосым абитуриентам, приехавшим сдавать экзамены для получения стипендии, наши привратники весьма сурово объясняли, что шуметь в колледже сейчас нельзя. Ни пятого, ни шестого декабря про выборы никто из нас не заговаривал. Кристл хлопотал о похоронном венке – кроме индивидуальных венков от каждою члена Совета, на гроб ректора обыкновенно возлагался венок от всего колледжа; Деспард-Смит постоянно толковал о похоронном обряде; вина после обеда мы в эти два дня не заказывали. Рой с нами не обедал: он и ел и ночевал в Резиденции – его попросила об этом леди Мюриэл.

Седьмого декабря я решил уйти вечером из колледжа и отправился на прогулку. Вечер был теплый и пасмурный; в витринах магазинов зажигались огни; порывистый ветер, завывая в узких улицах, словно они стали органными трубами, нес над тротуарами мелкую холодную морось, и прохожие закрывались от нее наклоненными против ветра зонтами.

Я вышел к полям Гранчестера и побрел по берегу реки. Вечерняя тьма сгущалась; людей вокруг видно не было; на черной воде светлым пятном выделялся одинокий лебедь. Мне стало тоскливо, и я поспешил вернуться в город; поднявшись по склону холма к Гороховой улице, я остановился возле уже закрытого магазинчика; над головой у меня ветер яростно трепал языки газовых фонарей.

– Господи, вот неожиданность! – вдруг услышал я. – Что вы тут делаете в такую мерзкую погоду?

Это был Джего; он улыбался, но его широкое лицо казалось изможденным и осунувшимся.

– Да вот захотелось прогуляться, – ответил я.

– Мне тоже. Прогуляться и все как следует обдумать.

Мы пошли по направлению к колледжу. Немного помолчав, Джего сказал:

– Послушайте, Элиот, вы не сочтете меня слишком назойливым, если я напрошусь к вам на чашку чая?

– Конечно, нет.

– Я пытаюсь собраться с мыслями, – Джего грустно улыбнулся, – а это выглядит не очень-то весело. И мою жену удручает мой унылый вид. А вы уверены, что я не буду действовать вам на нервы?

– Ради бога, не думайте об этом, – сказал я.

В первом дворике ярко светилось окно Брауна; но напротив, в окнах Резиденции, света не было.

– Трудно поверить, что он умер, – проговорил Джего.

Мы поднялись ко мне, и я заказал чай. А потом, решив, что Джего больше всего нуждается в дружеской откровенности, спросил:

– Вас, наверно, очень тревожат выборы?

– Невыносимо, – признался Джего.

– Со своими чувствами трудно справиться.

– А я вот себя презираю, потому что не могу с ними справиться, – сказал Джего.

– Ни один человек не властен над своими чувствами, – возразил я.

– Сегодня мне ни на секунду не удалось забыть про выборы, – пожаловался Джего. – Я и гулять-то пошел, чтобы немного успокоиться. И все равно думал только о выборах. Ну, а поэтому решил окончательно во всем разобраться.

– Мне что-то не совсем понятно, о чем вы говорите.

– Я решил разобраться, насколько все это для меня важно, – объяснил Джего. И сейчас же воскликнул: – Да только ничего у меня не получилось, Элиот! Я окончательно запутался. – Он посмотрел мне в глаза – пристально, наивно и доверчиво. – То, что я вам сейчас скажу, незачем знать Кристлу и даже доброму Дядюшке Артуру. Временами я думаю, что мне решительно не нужна эта должность. И презираю себя за свое волнение. Порой мне кажется, что я отдал бы полжизни, лишь бы избавиться от всего этого.

– И вам так кажется, когда вы…

Джего горько улыбнулся.

– Когда я уверен, что получу ее. Иногда я в этом совершенно уверен. А иногда думаю, что в конце концов все-таки проиграю. И вот тут-то вдруг начинаю понимать, что мне до безумия хочется стать ректором. У меня такое чувство, что я абсолютно никчемный человек.

– Я, вероятно, чувствовал бы то же самое, – сказал я.

– В самом деле? Вы действительно понимаете, каково это – ощущать собственную никчемность?

– Понимаю, Джего.

– Мне-то казалось, что вы гораздо благоразумней, – сказал Джего. – Вы, по-моему, не стали бы мечтать о поражении.

– Пожалуй, нет, – согласился я.

– Кристлу следовало выдвинуть собственную кандидатуру. Ему-то все это наверняка бы понравилось. – Джего устало и презрительно пожал плечами.

Вот она робость, порожденная гордыней, подумал я. Его пугала борьба. Он говорил себе, что ему «решительно не нужна эта должность», панически боясь поражения. А кроме того, ему надоело смирять свою гордость, чтобы добиться цели, которая не могла по-настоящему удовлетворить его непомерную гордыню. Он не дал отпора Найтингейлу. Он месяцами подчинялся указаниям Кристла. Мои догадки и опасения Брауна – которых он, впрочем, никогда не высказывал – подтвердились. Кристл и Джего были очень разными людьми. А наблюдая, как Кристл ведет предвыборную борьбу, Джего понял, что их разделяет глубокая пропасть. Он не хотел подчиняться этому бездушному, как он теперь считал, властолюбцу – и его гневный протест против нашего ультиматума объяснялся подспудной неприязнью к своему самому активному стороннику. Однако ему все же пришлось смириться, потому что победой на выборах он дорожил больше, чем собственной гордостью.

– Мы обязательно должны провести вас в ректоры, – с чувством проговорил я; такой глубокой симпатии к нему я еще никогда не испытывал. Мы помолчали. Потом Джего сказал:

– Кажется, я хочу этого больше всего на свете.

– Но меня это, знаете ли, поражает, – тотчас же добавил он. – Поражает до глубины души. В юности я был очень честолюбив. Я хотел добиться всего – почестей, любви, богатства… Да, я был очень честолюбив. И честолюбие не раз заставляло меня страдать. А теперь… теперь я жду не дождусь должности ректора. Правда, ждать-то уже осталось недолго.

Джего с упоением начал рассказывать, кого он назначит на должностные посты, когда станет ректором. Он предвосхищал в мечтах радость могущества, уверенно рассуждал о будущем процветании колледжа под его руководством и рисовал себе картину благодарности потомков к «величайшему в истории колледжа ректору». По вскоре его мысли приняли иное направление. Он с вызовом посмотрел на меня и воскликнул:

– И вы просто не представляете себе, как замечательно раскроется в Резиденции моя жена! Она всегда оказывается на высоте положения. Да, я должен победить хотя бы ради нее. Она так этого ждет!

Я видел – ему хотелось сказать о своей жене что-то еще, однако он не решился. Поговорив о своем честолюбии, он немного успокоился; возможно, разговор о миссис Джего успокоил бы его еще больше. Но он понимал, что говорить об этом нельзя – во всяком случае, со мной: я хорошо к нему относился, поддерживал его в предвыборной борьбе, но он был гораздо старше, и нас не связывала истинная дружба. Я, впрочем, был уверен, что он не завел бы такого разговора ни с кем. Я был уверен, что он никогда и никому не рассказывал о миссис Джего. Обаятельный и отзывчивый, он тем не менее ни с кем по-настоящему не дружил. Мне даже казалось, что до сих пор он никому не говорил и о своем честолюбии.

За чаем он принялся разглагольствовать о браке, которому не суждено было состояться, – обсуждать собственный он так и не решился. Он знал, что Джоан мечтала выйти замуж за Роя. С надменным вызовом возвеличив свою жену, Джего переключился на Джоан и Роя. Но и в репликах об этой паре явственно прослеживались его тайные мысли о самом себе и миссис Джего. По его словам, Джоан как будто бы подходила Рою. Джего сказал, что он, мол, очень надеялся на это. И сразу же добавил, что, по всей видимости, ошибся. А значит, их брак был бы безумием. Со стороны невозможно определить, кто кому подходит. Никакими общими правилами тут руководствоваться нельзя. Человек инстинктивно чувствует, с кем он должен связать свою судьбу. И всегда оказывается правым – даже если почти все считают, что он ошибся.

Через несколько минут Джего опять вспомнил о себе. Двадцатое декабря.

– Теперь-то ждать осталось недолго, – сказал он.

– Тринадцать дней.

– Беда в том, что каждый день тянется как год…

Назавтра, в четыре часа пополудни, церковный колокол возвестил о начале похоронной церемонии. Леди Мюриэл и Джоан сидели в церкви на передних скамьях – не сутулясь, с сухими глазами, – спартанское воспитание требовало, чтобы при людях они скрывали свои чувства; их слезы видел только Рой Калверт. В церковь пришли все члены нашего Совета, кроме Пилброу, от которого до сих пор не было никаких вестей; пришел даже Винслоу – в первый раз после выборов Ройса. Среди собравшихся было несколько ректоров других колледжей, историки религии и востоковеды, университетские профессора богословия да пять или шесть любителей похоронных обрядов, которые неизменно присутствуют на любых похоронах.

Ветер с утра утих, но низкие тучи весь день слезились дождем, и сейчас, входя в церковь, люди невольно щурились, ослепленные после ненастного сумрака яркими церковными лампами.

Деспард-Смит совершал погребальный обряд, а Гей, удрученный гораздо меньше, чем все остальные, бодро выпевал ответствия. «Господи, помилуй нас!» – воскликнул Деспард, и, когда раздалось ответное «Аминь», я различил в общем хоре звонкий и необычайно чистый голос Роя.

Заканчивая службу, Деспард-Смит сказал напутственное слово. В тот день, когда мы узнали о смерти Ройса, он обронил всего две фразы: «Я никогда его не забуду. Он был очень человечным». К сегодняшнему дню Деспард подготовился и произнес пространное восхваление умершему. «Мы скорбим, – привычно начал он, – вместе с его осиротевшими домочадцами. Их потеря велика, но мы, коллеги усопшего, понесли столь тяжкую утрату, что только неколебимая вера может дать нам надежду на восстановление в прежней славе нашего обезглавленного сообщества. Мы оплакиваем не только руководителя, которого мы все уважали, не только замечательного ученого, который постоянно стремился к истине, но прежде всего доброго и верного друга. Для многих из нас его дружба была благословением в течение всей нашей сознательной жизни. Мы знаем, что каждый страждущий, обращавшийся к нему за помощью, неизменно получал ее; знаем, что никогда не таил он в сердце своем зла и жестокости; знаем, что он был неспособен на дурные помыслы или недобрые слова».

Я посмотрел на Роя. Он искренне любил покойного, по сейчас, услышав заключительные слова Деспарда, с трудом сдержал насмешливую улыбку.

Под упорным, нескончаемым дождем кавалькада такси двинулась в пригород, к университетскому кладбищу. Члены Совета рассаживались по машинам в порядке старшинства, так что Гетлиф, Калверт, Льюк и я заняли последнюю. Разговаривать нам не хотелось, и мы понуро смотрели в серые от дождевой воды окна машины.

Потом мы стояли вокруг могилы, спрятавшись от дождя под раскрытыми зонтами. Деспард произнес краткую речь, и по крышке гроба мягко застучали мокрые комья земли.

В колледж мы снова ехали вчетвером – Льюк, Гетлиф, Калверт и я, – но машина шла гораздо быстрей, чем на кладбище. Дождь по-прежнему не унимался, и тем не менее нам было необъяснимо легко. Мы спокойно, даже оживленно беседовали, а Гетлиф и Калверт, которые обычно относились друг к другу с полнейшим равнодушием, вспомнили какую-то известную им обоим шутку. Нас охватило бодрое, деятельное настроение. Подъехав к воротам колледжа, мы увидели, что наши коллеги группами стоят под аркой главного входа – у них, вероятно, было такое же настроение, как и у нас. Я предчувствовал, что к вечеру перемирие в колледже будет нарушено.

31. «Сегодня у нас счастливый день»

Я ошибся – перемирие было нарушено ровно через сутки. По колледжу пополз слух, что Найтингейл задумал «высказаться без обиняков». Гетлиф в этот день несколько часов убеждал Льюка проголосовать на выборах за Кроуфорда – мне рассказал об этом сам Льюк, который с огромной неохотой отрывался от своих лабораторных исследований. Он заметно побледнел, под глазами у него залегли черные тени, и, передавая мне разговор с Гетлифом, он злобно пожаловался:

– Уж кто-кто, а Гетлиф-то мог бы понять, что нельзя отрывать человека от работы, когда он поймал за хвост удачу.

– У вас очень усталый вид, – заметил я.

– От работы я не устаю, – буркнул Льюк.

– И что же вы сказали Гетлифу? – спросил я.

– Все в этом дерьмовом колледже по два раза на дню меняют свои решения, – ответил мне Льюк, который немного ошалел от радостной надежды, а со мной уже довольно давно начал разговаривать без всяких церемоний. – Ну, да я-то не таковский!

Гетлиф открыто попытался переубедить Льюка, а Винслоу в тот же день – меня; их действия не вызвали у наших единомышленников никакого протеста, а вот «листовка» Найтингейла, которую он разослал всем членам Совета, – это было нечто совсем иное. В своей листовке он пересказал некоторые требования Кроуфорда к личности ректора и в конце приписал: «Многие члены Совета считают, что миссис Кроуфорд будет достойной хозяйкой Резиденции, а это, на их взгляд, очень важное обстоятельство, ибо далеко не каждый кандидат в ректоры может похвастаться подобным преимуществом».

Разослав членам Совета свою листовку, Найтингейл притих, но сторонников Джего его новая выходка возмутила до глубины души. «Сколько можно терпеть? Что он затеет завтра?» – такие вопросы я слышал десятого декабря несколько раз и был готов к откровенному объяснению в трапезной. За обедом Рой Калверт и я, двое сторонников Джего, встретились с тремя сторонниками Кроуфорда – Найтингейлом, Винслоу и Деспардом; все трое держались вместе. Я уже решил начать разговор о листовке, как вдруг, сразу после молитвы, в трапезную вошел Джего – первый раз после смерти Ройса. Найтингейл явно ожидал от него неистовой вспышки – и не дождался. Во время еды Джего спокойно разговаривал со мной и Роем, иногда обменивался вежливыми репликами с Деспардом и Винслоу, а Найтингейла просто не замечал. Ни за обедом, ни в профессорской о выборах не было сказано ни единого слова.

На следующее утро, одиннадцатого декабря, ко мне во время завтрака зашел Браун – бодрый, румяный и деловитый.

– Я тут размышлял, стоит ли нам реагировать на последний выпад Найтингейла, – сказал он, – и решил, что лучше не надо. Любой ответ только ухудшит наше положение. А кроме того, у меня появилась тайная надежда, что раз уж он начал писать, то рано или поздно скомпрометирует себя по-настоящему. Я, правда, набросал ответное письмо, да в последнюю минуту раздумал его посылать. Мне, конечно, не нравится его выходка, но, по-моему, пусть уж все идет, как идет.

– А как, по-вашему, все идет?

– Ну, разговаривая с вами, я не буду утверждать, что полностью удовлетворен нашим положением, – сказал Браун. – Зато в разговорах с противниками и мне и вам следует утверждать именно это. А в разговорах с нашими союзниками, – он внимательно посмотрел на меня, – нам, пожалуй, следует утверждать это еще решительней. Если же говорить откровенно, то события развиваются не совсем так, как мне хотелось бы. Я до сих пор не получил ответа от Юстаса Пилброу, хотя отправил ему телеграммы – по всем известным мне адресам – сразу после кончины бедняги Ройса. А вчера телеграфировал ему еще раз. В общем, я поверю, что Пилброу примет участие в голосовании, только когда увижу его здесь.

– Кроме того, нас постигла еще одна неудача, – добавил Браун. – Вчера мы с Кристлом опять попытались переубедить Гея. И ничего не добились. Переубедить-то его можно, я уверен в этом, но сейчас он думает только о том, что ему, видите ли, надо руководить колледжем, и ни о чем другом говорить не желает. Он опять читал нам Устав. Короче, ничего у нас не получилось.

– Вам не следовало идти к нему без меня, – раздосадованно проговорил я.

– Мне очень хотелось, чтобы со мной пошел Кристл, – сказал Браун. Он заметил мою досаду – я был уверен, что они не сумели найти верного тона, разговаривая с Геем, – и поэтому откровенней, чем обычно, высказался о Кристле. – Думаю, что нам обязательно надо было подогреть его интерес к предвыборной борьбе. Он с самого начала относился к ней без должного энтузиазма. Я как-то упустил из виду его неуравновешенность…

Зазвонил телефон. Не у меня ли мистер Браун? Его разыскивает мистер Кристл. Браун предложил пойти к нему. Нет-нет, господин декан уже на пути к вам, мистер Элиот.

Кристл пришел через несколько минут – энергичный и радостный.

– Сегодня у нас удачный день, – сказал он еще на пороге.

– Что случилось? – встревоженно спросил Браун.

– Пока я не могу сообщить вам всех подробностей, – ответил Кристл. – Он наслаждался своей тайной. – Сейчас я могу только сказать, что Деспард получил с первой почтой письмо от сэра Хораса. По меньшей мере приятное, знаете ли, письмо. Есть в нем, правда, кое-какие странности – ну, да скоро вы все сами узнаете. Я с удовольствием пересказал бы вам содержание письма прямо сейчас, но Деспард показал мне его неофициально.

– Прекрасная новость! – воскликнул Браун.

– Деспард предполагал обнародовать это письмо только после выборов, – сказал Кристл. – Но я объяснил ему, что такое важное известие ни в коем случае нельзя держать в секрете. Я прямо объявил ему, что не могу этого допустить. Я сказал, что если он откажется созвать неофициальное собрание, то я сам оповещу членов Совета о письме сэра Хораса.

Браун с приветливой улыбкой смотрел на своего торжествующего друга.

– Прекрасно, – повторил он.

– Так мы и условились, – сказал Кристл. – Я зашел в секретариат и договорился, что они разошлют записки всем членам Совета. Деспард не решился проводить неофициальное собрание в профессорской, а поэтому оно состоится у меня. Уверяю вас, Браун, мы добились крупного успеха. Сегодня у нас счастливый день.

Я пришел к Кристлу в начале третьего; в его гостиной уже стояло вокруг стола двенадцать стульев. Около половины третьего у него собралось десять человек; Льюк с раннего утра был в лаборатории и не получил извещения; Гей тоже не явился, и я подозревал, что Кристл вовсе не настаивал, чтобы ему вовремя доставили извещение. Все, кроме Кристла, расселись вокруг стола, а он, стоя, проговорил:

– Пора начинать, господа. Предлагаю поручить председательство мистеру Деспарду.

Браун поддержал Кристла, остальные неясным гулом выразили свое одобрение, но Деспард сказал:

– Я должен довести до вашего сведения, господа, что нынешнее собрание никак не укладывается, на мой взгляд, в рамки наших традиций. Передо мной стоит трудноразрешимая задача. С одной стороны, я считаю себя б-безусловно обязанным сообщить вам о письме, которое я получил сегодня утром. А с другой стороны, мне совершенно очевидно, что я получил это письмо из-за неосведомленности отправителя, все еще считающего меня заместителем ректора. Я, признаться, не совсем понимаю, как нам следует реагировать на официальные известия, когда у нас нет официального руководителя. Мне, господа, неясно, на что мы должны решиться.

Наконец Деспарда уговорили возглавить собрание. («Что он и собирался сделать с самого начала», – шепнул мне Рой.) Деспард сказал:

– Поскольку нынешнее собрание не укладывается в рамки наших традиции, я как частное лицо прочитаю вам пришедшее на мое имя письмо. Мне представляется, что мы не имеем права давать на него официальный ответ, а в неофициальном ответе должны указать, что я уже не заместитель ректора и что, как только новый ректор будет избран, письмо сразу же положат ему на стол. А теперь о самом письме. Его прислал в колледж сэр Хорас Тимберлейк, родственник одного из наших недавних питомцев, если я не ошибаюсь. В связи с этим письмом нашему Совету предстоит решить несколько сложнейших задач… впрочем, судите сами, господа, я прочитаю вам письмо:

Когда Деспард-Смит замолчал, кто-то опять удивленно присвистнул. Все посмотрели на Роя – он был очень серьезен. Комнату заполнил шум взволнованных голосов. Молчал только Винслоу; во время чтения он сидел, опустив голову, и сейчас даже не пошевелился.

– Это самое большое пожертвование в истории колледжа! – не в силах больше сдерживаться, воскликнул Кристл. – Этот день долго не забудется!

– Нас, однако, ждут серьезные трудности, – сказал Деспард. – Я уверен, что нам придется тщательно все взвесить, прежде чем мы решимся принять это предложение.

– Ну, я полагаю, что так или иначе мы его все же примем, – заметил Кроуфорд; раньше я никогда не слышал в его репликах иронии. – Поздравляю вас, Кристл. Насколько я понимаю, этой удачей мы обязаны вам, и вы, конечно, заслуживаете сердечной благодарности всего колледжа. Я как ученый предвижу беспрецедентный рывок в наших научных исследованиях.

– Прекрасное достижение, Кристл, – поддержал Кроуфорда Гетлиф. – Колледж теперь неузнаваемо изменится. Прекрасное достижение.

– Я не могу принять ваши поздравления исключительно на свой счет, – сдержанно, но радостно сказал Кристл. – Фактически поздравлять следует совсем другого человека – Брауна. Это он пестовал юного Тимберлейка. Он обхаживал сэра Хораса. Так что благодарить-то мы должны Брауна. Без него сэр Хорас, может быть, даже и не подумал бы о пожертвовании.

– Справедливость принуждает меня не согласиться с вами, – благодушно и с удовольствием начал Браун ответную серию комплиментов. – Коллеги совершенно правы, считая, что этим изумительно щедрым пожертвованном мы целиком и полностью обязаны Кристлу, а я со своей стороны осведомлен об этом лучше, чем кто-нибудь другой. И если б вы, господа, знали, сколько времени и энергии затратил наш уважаемый декан, чтобы добиться этого дара, то благодарили бы его еще горячее. Я уверен, что поразительная самоотверженность и несравненное мастерство в устройстве необычайно тонких дел ставят нашего декана в один ряд с самыми щедрыми жертвователями.

– Я совершенно согласен с наставником, – проговорил Кроуфорд; Фрэнсис Гетлиф и остальные дружно поддержали его.

– Однако мы должны выразить глубочайшую признательность и коллеге Брауну, – сказал Джего. Все, и я в том числе, горячо поздравили Брауна; даже Найтингейл буркнул что-то доброжелательное. Рой Калверт ухмыльнулся.

– Еще бы старику не раскошелиться – после стольких-то бесплатных обедов, – заметил он. – Интересно, долго бы мы его кормили, если б он продолжал водить нас за нос?

– Не вам его упрекать, – с осуждением сказал Кристл, раздосадованный Роевой неблагодарностью.

– Вы правы. – Рой по-прежнему ухмылялся. – А все-таки интересно – сколько времени мы стали бы кормить его даровыми, обедами, если б он продолжал потчевать нас завтраками?

– Он собирается вложить деньги в ваши исследования, – упрекнул Роя Кроуфорд.

– Именно. А уж я постараюсь израсходовать эти деньги до последнего пенни.

Винслоу упорно молчал. Собравшиеся обменивались негромкими репликами, в которых слышались неопределенные опасения, радостная удовлетворенность и завистливое недовольство тем, что сэр Хорас слишком явно выделил Роя; Браун, Джего и я искренне радовались. Винслоу продолжал молчать. Потом, когда шум ненадолго утих, он посмотрел на нас из-под тяжелых полуопущенных век и проговорил:

– Должен признаться, что я не слишком хорошо понял смысл этого замечательного письма. Рассуждения нашего почтеннейшего благотворителя скорее затемняют, чем проясняют сущность того, что он намеревается сообщить. Однако мне показалось – поправьте меня, если это не так, – что кое-кто из моих коллег уже обсуждал с сэром Хорасом его предполагаемое пожертвование.

– Очень неопределенно и в самом общем виде, – поспешил успокоить его Браун. – Или, говоря иначе, мне, как, наверно, и декану, при встречах с сэром Хорасом приходилось отвечать на множество его вопросов – ведь промолчать было бы просто невежливо.

– Да, промолчать вы, конечно, не могли, любезнейший наставник, – сказал Винслоу. – И я так понимаю, что вы с деканом были вынуждены обсуждать финансовое положение колледжа?

Рой принялся что-то писать на клочке бумаги. Он передал мне свою записку, и я прочел: «Этот удар его добьет».

– Ради бога, не подумайте, что мы считаем себя специалистами по финансам, – ответил Браун. – Я очень уважаю проницательность декана в денежных делах, но если б мы решили, что сэр Хорас собирается предложить нам определенную финансовую помощь, то мы немедленно обратились бы к вам.

– Само собой разумеется, – поддержал Брауна Кристл.

– Я совершенно ясно помню, – продолжал Браун, – что декан как-то советовался со мной о смысле вопросов сэра Хораса. «Вряд ли он говорит о деньгах, – сказал мне тогда декан. – Если б он заговорил о деньгах, – слова декана накрепко врезались в мою память, – я сейчас же обратился бы к нашему казначею».

– Очень впечатляющие воспоминания, – заметил Винслоу. – И они становятся особенно впечатляющими, когда думаешь о том, «сколько времени и энергии затратил наш уважаемый декан» на сэра Хораса, даже не помышляя о финансовой поддержке для колледжа.

– Уверяю вас – декану, так же как и мне, будет очень горько, если вы подумаете, что мы намеренно присвоили себе ваши полномочия. Только необычайные обстоятельства…

– Я, знаете ли, всегда считал себя весьма посредственным казначеем, – проговорил Винслоу. – Теперь мне очевидно, что со мной согласны и мои коллеги. Значит, я не заблуждался на свой счет. И это послужит мне некоторым утешением, когда я уйду в отставку.

Деспард-Смит сказал:

– Надеюсь, вы не думаете…

– Я не думаю, – перебил его Винслоу, – я ужо решил. Рачительного финансиста из меня не получилось. Совету пора найти казначея, который в состоянии приносить пользу колледжу. Я гораздо больше верю в финансовые способности декана или наставника, чем они в мои; и у них есть к этому основания.

– Не могу поверить, – проговорил Кристл; Браун пробормотал, что он тоже не может этому поверить.

– К-катастрофически необдуманный поступок, – сказал Деспард-Смит.

Послышались возгласы сожаления, кто-то выразил надежду, что Винслоу еще опомнится, – так всегда реагировали в колледже на чье-нибудь заявление об отставке. Однако сегодня этот ритуал занял очень немного времени, и, как мне показалось, все почувствовали явное облегчение. Деспард вспомнил, что по Уставу утвердить отставку члена Совета может только ректор.

– Так пусть новый ректор начнет свою деятельность с этого приятного распоряжения, – сказал Винслоу. Его злобный сарказм всех покоробил, и когда кто-то еще раз предложил ему подумать, то было ясно, что это сказано только из вежливости. Отставка Винслоу никого не огорчила. И вдруг Джего воскликнул:

– Это отвратительный обмен!

– О чем вы? – спросил его Кроуфорд.

– О том, что мы готовы променять замечательного казначея на благотворительность жалкого богача. Я не могу с этим примириться!

– Мы ни о каких обменах не помышляли, – резко сказал Кристл.

– И все-таки это отвратительно! – Джего повернул голову к своему давнему недругу. – Винслоу, вы не можете себе представить, как мы огорчены вашим уходом! Если б вы поставили нас перед выбором, мы бы сделали его не колеблясь. Сэру Хорасу пришлось бы искать иное применение своим деньгам. Мы никогда не забудем ваших заслуг. Какую бы должность вы ни занимали, это неизменно приносило колледжу пользу. А за десять лет, что вы проработали казначеем, финансовое положение колледжа чрезвычайно упрочилось.

Говоря о первом распоряжении нового ректора, Винслоу саркастически улыбался; сейчас он выглядел удрученным и растерянным.

– Да только я-то тут ни при чем, – сказал он.

– Но, может быть, вы все-таки передумаете? – вскричал Джего.

Винслоу отрицательно покачал головой.

Вскоре собрание закончилось, и мы с Роем решили прогуляться по парку. Подступал вечер, сгущался холодный туман; черные стволы деревьев прорисовывались в сумерках, как на японском гравюре. Мы заговорили о сегодняшнем собрании. Затаенная неприязнь Роя к некоторым из наших коллег переродилась сейчас в холодное торжество: он попытался изобразить, какие у них были физиономии, когда они услышали, что шестая часть-дара предназначается персонально ему.

– Сэр Тимберлейк, оказывается, – шутник, – сказал Рой. И добавил: – А мне, значит, придется стать теперь респектабельным и самодовольным. Так или иначе, а они меня доконали.

Мы углубились в «дикий» парк, и я заговорил о Винслоу. Рой нахмурился. Нам обоим было грустно: мы в общем-то симпатизировали казначею, а поэтому нас огорчило его падение и восхитила безоглядная выходка Джего. Восхитила, но и встревожила. Он вел себя последнее время крайне безрассудно, и ему следовало поостеречься.

– Вечно он перегибает палку, – с раздражением заметил Рой. – У него нет чувства меры. Взять хотя бы его сегодняшние вопли насчет замечательных казначейских достижений Винслоу. Ну что за чепуха! Винслоу был даже не посредственным, а просто дрянным казначеем. Кристл справился бы с этими обязанностями в десять раз лучше. Да что там Кристл – я и то был бы прекрасным казначеем. Впрочем, меня-то они на эту должность ни за что не назначат. Я для них ненадежный.

Все это звучало несколько странно, но было правдой.

И тут вдруг из тумана бесшумно вынырнул сам Винслоу – сырая нескошенная трава глушила его тяжелые шаги.

– Это вы, Винслоу? – окликнул его Рой. – А мы именно о вас и говорим.

– Ну, что обо мне можно сказать!

– О вас-то как раз многое можно сказать, – заметил Рой.

– Чем вы собираетесь заняться на покое? – спросил я.

– Ничем. Мне уже поздно начинать что-нибудь новое.

– У вас будет много свободного времени, – сказал я.

– Да у меня как-то всегда было много свободного времени. Только вот не шло мне это впрок. Я ведь никогда не считал себя дураком. Больше того, глядя на своих коллег, я частенько поражался собственной мудрости. Но мне так и не удалось сделать ничего стоящего.

Мы с Роем посмотрели друг на друга и поняли, что нам лучше промолчать. Никакие слова утешить его сейчас не могли. Ему было полезно заглянуть правде в глаза.

Мы брели втроем по парку в туманной тишине декабрьских сумерек. Деревья и кусты, словно живые, выступали из туманной тьмы; дойдя до каменной ограды, мы повернули обратно. Когда мы второй раз пересекли парк, Рой спросил Винслоу о Дике.

– Он только что обручился, – ответил казначей. – Мы едва знакомы с его невестой. Нам остается только надеяться, что все у них будет хорошо.

Винслоу говорил спокойно, нежно и открыто. Он очень тяжело переживал неудачи сына, но по-прежнему любил его. Я видел, что он думает о приближающейся женитьбе с радостью и надеждой.

32. Добродетели противников

После прогулки Рой предложил Винслоу посмотреть какой-нибудь фильм. Тот удивленно пробурчал, что не был в кино уже много лет, но его определенно обрадовало предложение Роя, и через несколько минут они распрощались со мной, а я отправился к Брауну.

Я считал, что смогу переубедить Гея, и хотел поговорить об этом с Брауном наедине. Но у него сидел Кристл – далеко не такой оживленный, как утром или на собрании. Он мрачно попыхивал трубкой и, когда Браун открыл бутылку мадеры, объявив, что «за здоровье сэра Хораса надо выпить по-настоящему хорошего вина», улыбнулся словно бы через силу. Ему казалось, что его победу недооценили – это очень часто случается с победителями.

Он равнодушно выпил вино, глубоко затянулся и, на полуслове прервав нашу беседу, спросил у Брауна:

– Так что вы думаете о собрании?

Кристл нуждался в поддержке, и Браун сразу же это почувствовал.

– По-моему, на собрании наши коллеги единодушно отметили, что вы оказали колледжу неоценимую услугу.

– А по-моему, они единодушно решили, что ничего замечательного не произошло.

– Вы ошибаетесь, уверяю вас, – сказал Браун.

– Мало этого – они считают, что мы недостойно обошлись с Винслоу, – проговорил Кристл. И оскорбление добавил: – А Джего меня просто поражает.

– Он хотел смягчить удар, ничего больше, – сказал Браун.

– А заодно решил произвести на избирателей благоприятное впечатление, – предположил я. – Решил сделать благородный жест. Ему надо завоевывать популярность: выборы-то на носу.

– Правильно, – энергично поддержал меня Браун, прекрасно понимая, что я говорю чепуху: нам надо было утихомирить Кристла. – И я очень рад, что он начал серьезно готовиться к выборам.

– Не верю я в это, – буркнул Кристл.

– У него ведь очень нелегкий характер, – сказал я.

– Ну, с этим-то я, положим, согласен, – проговорил Кристл. – Вполне согласен. – Он внимательно посмотрел на нас и, помолчав, медленно сказал: – Временами я, знаете ли, очень понимаю наших противников. Он донельзя переменчив. Иногда он ведет себя превосходно, я но спорю. А иногда становится совершенно невыносимым. Между нами говоря, временами я думаю, что мы сделали неправильный выбор. А вы? – Он поглядел сначала на Брауна, потом на меня.

– Я – нет, – решительно и твердо ответил Браун.

– В ваших рассуждениях есть логика, – сказал я. – Но я все это обдумал заранее, когда решал, кого поддерживать. И меня его недостатки не отпугнули. Я уверен, что сделал правильный выбор.

– Так же уверены, как и раньше?

– Даже тверже.

– Надеюсь, вы правы, – пробормотал Кристл.

И нарочито небрежно добавил:

– Только вряд ли нам удастся провести его в ректоры.

– Не понимаю вас, – остро глянув на Кристла, но совершенно спокойно проговорил Браун.

– А вы получили телеграмму от Пилброу?

– Пока нет.

– Ну вот. Я поверю, что он тут, только когда увижу его. А это может случиться очень не скоро.

– Что-то раньше я не замечал у вас склонности к поспешным выводам, – хмуро сказал Браун.

– А я вот считаю, что, узнав о болезни Ройса, мы сделали слишком поспешный выбор, – проговорил Кристл. – Люди до сих пор еще не осознали, какого замечательного руководителя потерял наш колледж.

– Но это вовсе не значит, что сейчас мы должны делать поспешные и опрометчивые выводы, – заметил Браун.

Кристл сказал:

– Вы ведь и сами не отрицаете очевидных фактов. Да их и невозможно отрицать.

– Что вы имеете в виду?

– Неужели вам непонятно? Пилброу молчит – это очевидный и прискорбнейший факт. Мы опять в тупике: шесть голосов за Кроуфорда и шесть за Джего.

– Ну, тут мы решительно ничего не можем сделать.

– Решительно ничего, – поддержал я Брауна.

– Так уж и ничего? – Кристл заговорил дружелюбно, спокойно и рассудительно. – Давайте-ка я изложу вам свою точку зрения, а вы попытайтесь ее опровергнуть. Мы пригрозили этим двум принцам, что, если они будут упрямиться, мы возведем на престол не одного из них, а третьего. Наши противники охотно поддержали нас. Люди, вроде старика Деспарда и Гетлифа, сразу поняли, что мы предлагаем им выход из того прискорбного тупика, в который мы все попали. Да и Кроуфорд, по-моему, понял. Им не откажешь в благоразумии. А вы заметили, что сегодня они вели себя гораздо решительное, чем мы? По крайней мере гораздо решительней, чем некоторые из нас. Хотелось бы мне знать, что у них сейчас на уме. На что они надеются? Им ведь известно, что мы опять зашли в тупик: шесть – шесть. Как вы считаете – не могли они связаться с Пилброу?

– Едва ли.

– Тогда, может быть, они опять подумывают о третьей кандидатуре?

Браун не на шутку встревожился.

– Может быть, и подумывают, – сказал он, – но это не слишком разумная мысль. И ничего у них не получится, если только мы не пойдем им навстречу – а это было бы очень глупо.

– По-моему, вы неправы.

– Мне очень жаль, что вам так кажется.

– Мы, конечно, должны искать свою собственную дорогу. Нам не следует им уступать. Но мне хотелось бы испробовать и эту схему.

– Наши противники уже заговаривали о ней? – спросил я.

– Со мной – нет, – ответил Кристл.

– А вы собираетесь завести этот разговор?

Кристл казался непреклонным.

– Если у нас не будет другого – выхода, то да, – проговорил он.

– Я очень надеюсь, что вы этого не сделаете, – сурово и веско сказал Браун.

– Если и сделаю, то лишь в крайнем случае. Когда мы окончательно убедимся, что не сможем провести нашего кандидата в ректоры. – Кристл старался успокоить Брауна, старался внушить ему, что все идет хорошо – чтобы рассеять его хмурую и тревожную мрачность. – Вы вот противились «заявлению шестерых», – сказал он со скрытым озорством, – а оно очень упрочило положение Джего.

– Мы не заслужили этой удачи.

– Но нам очень нужна удача, согласитесь.

– И все же я уверен, что мы не должны затевать новых переговоров с противниками, – сказал Браун. – Эта попытка откроет им наши карты. Они поймут, что мы потеряли веру в своего кандидата.

Браун молча посмотрел на Кристла.

– Я ведь знаю, вы с самого начала не очень-то верили в нашу победу, – снова заговорил он, – но именно поэтому нам сейчас и нельзя вступать в переговоры с противниками. Надо вести себя так, чтобы они не догадались о ваших опасениях. Пусть думают, что у вас их просто нет.

– А если они сами заведут этот разговор?

– Вот тогда и будем решать. – Браун немного успокоился. – Мне очень досадно, что Джего распустил язык на сегодняшнем собрании, – проговорил он.

– Бог с ним, – коротко сказал Кристл. – Положение от этого не изменилось.

– В общем, очертя голову решать ничего нельзя, – заключил Браун. – Я уверен, завтра вы согласитесь, что самое правильное сейчас – твердо стоять на своем. Этого требует благоразумие.

– Если я решу начать переговоры, то обязательно сообщу вам об этом, – сказал Кристл.

33. Чувства, которые умирают последними

На другой день, двенадцатого декабря, я получил утром письмо, которое отвлекло мои мысли от событий в колледже, и, обедая вечером в трапезной, я вдруг увидел наше сообщество глазами незаинтересованного зрителя. Мои коллеги приглушенно обсуждали какие-то слухи, шушукались, уединялись для конфиденциальных бесед; после обеда, когда мы сидели в профессорской, Винслоу с Гетлифом отошли в уголок и несколько минут о чем-то совещались. В тот день все говорили про подготовку к новому неофициальному собранию, на котором следовало обсудить, как нам выбраться из нашего очередного тупика, и передавали друг другу, что Найтингейл собирается разослать еще одну «листовку».

Но особенно мне запомнилось поведение трех человек – Брауна, Найтингейла и Джего. Браун был чрезвычайно озабочен – гораздо сильнее, чем накануне, когда убеждал Кристла ничего не предпринимать. Кристл в трапезной не обедал, и, как только обед кончился, Браун сразу ушел – я даже не успел с ним поговорить. У Найтингейла был такой вид, словно он заготовил для нас какой-то сюрприз. А Джего держался так уверенно, как будто он уже прошел в ректоры.

Возможно, это был один из тех периодов беспричинной успокоенности, которыми перемежается всякое длительное беспокойство: человек с постоянной тревогой гадает, как повернется его судьба, вечером его гложет острейшая неуверенность, а наутро он вдруг просыпается с ощущением, что все трудности уже позади, хотя никаких событий за ночь, естественно, не произошло.

Джего казался совершенно спокойным: разговаривал без всякой экзальтации, не гаерствовал, не старался привлечь к себе внимание окружающих. В беседе с Кроуфордом он был так дружелюбен и приветлив, высказывался так уверенно и хладнокровно, что Кроуфорд мигом утратил чувство превосходства. Никогда еще его соперник не вел себя спокойнее и сдержанней, чем он сам.

Я ушел из профессорской вместо с Джего. Он обещал показать мне небольшую комету, появившуюся на небе в прошлую или позапрошлую ночь. Во втором дворике мы поднялись по лестнице на последний этаж, и Джего объяснил мне, куда надо смотреть – на востоке, рядом с самой бледной звездочкой Большой Медведицы, виднелось неяркое серебристое сияние. Джего увлекался астрономией с детских лет; глядя на звезды, он чувствовал что-то вроде религиозного экстаза, хотя и был неверующим.

Вечное молчание бесконечных пространств не пугало его. Он ощущал гармоническое единство с небесами и необъятную силу невидимого мира. Но говорил Джего только о том, что открывалось его глазам. В тот вечер он объяснил мне, куда комета переместится за сутки, назвал точные параметры ее орбиты и сказал, через сколько лет она снова приблизится к Земле.

Спускаясь по лестнице, он был спокоен, безмятежен и счастлив. Его даже не особенно взволновала открытая дверь служебной квартиры Пилброу. Я поднялся в квартиру, и слуга, который растапливал камин, сказал мне, что от Пилброу пришла телеграмма: он уже в Лондоне и с последним поездом приедет в Кембридж.

Джего ждал меня внизу, но он услышал слова слуги, так что мне не пришлось ему ничего объяснять.

– На редкость милый старик, – проговорил он, ничуть не удивившись: приезд нашего союзника органически завершал этот приятный и благополучный вечер. Он пожелал мне доброй ночи и медленно пошел домой. Я видел у него такую неспешную и уверенную походку только после нашего первого совещания, когда он решил, что ректорство ему обеспечено.

По крайней мере один раз он поднял голову и посмотрел на звезды.

Во втором часу ночи, когда я работал за столиком возле камина, у главных ворот кто-то позвонил – сначала два раза коротко и спокойно, потом нетерпеливо, раздраженно и долго. В конце концов привратник проснулся. Я услышал скрип его двери, а затем лязгнули открываемые ворота.

Через минуту во дворике раздался стук шагов. Я мельком подумал, кого это принесло так поздно, и продолжал работать. Вскоре, однако, послышались шаги на моей лестнице. Это был Пилброу.

– Я видел, что у вас горит свет, – сказал он, – но мне хотелось умыться с дороги. Очень рад, что вы еще не легли: мне обязательно нужно с вами поговорить.

Он казался помолодевшим лет на десять – лицо медно-красное от загара, на лысом, тоже загоревшем, черепе видны светлые пятна облупившейся кожи.

– Последний раз я ел в Сплите тридцать шесть часов назад. Сплит!.. Сплит!.. – Радостно посмеиваясь, он произнес это слово несколько раз. – Что за дикие названия! У итальянцев и то не такие дикие… Люблю славян! Поразительное количество красивых людей. Стоишь на рыночной площади и смотришь… А уж скромные – до изумления! Интересно, почему это к юго-востоку от Бреннера люди с каждой милей становятся все красивее? Тирольцы очень хороши. Далматы еще лучше. И чем красивее люди, тем они скромней. Тирольцы довольно скромный народ. Далматы на диво скромны… Неужели это закон природы? Дурацкий, доложу я вам, закон…

Пилброу говорил беспрерывно – я не мог вставить в его речь ни слова. Он добирался до Англии на самолете. Его путешествие длилось два дня – и он, видимо, ничуть не устал.

Вскоре он сказал – очень серьезно, но без всякого предисловия:

– В Европе обстановка гораздо хуже, чем во времена моей молодости.

– Политическая обстановка?

– Наших друзей вот-вот уничтожат. Все, во что мы верили, растоптано. Соотечественнички бесстрастно наблюдают. Или обедают в лучших домах. Проклятые идиоты! Снобы! Снобизм доведет Британию до самоубийства. Эти слепые снобы не способны отличить врагов от друзей. Решительно не способны! А слепцы могут привести страну только на край пропасти…

Пилброу рассказал мне, что ему удалось сделать. Он исхитрился навестить своих друзей в концентрационном лагере. Он вел себя очень храбро. Храбро и мудро – хотя казался просто веселым пожилым бодрячком.

– Мне хотелось предупредить вас, – неожиданно сказал он. – Поэтому-то я и обрадовался, что вы еще не спите. Мне хотелось предупредить вас заранее, до того, как узнают другие. Я не могу голосовать за Джего. Я не могу голосовать за человека, который поддерживает чуждые нам идеалы. У меня и у вас общие идеалы. Вот почему я решил предупредить вас заранее…

Меня ошеломили его слова. Мне не показалось бы странным, если б он объявил себя противником Джего с самого начала. Ему не нравились политические взгляды Джего, но я думал, что он сознательно пошел на компромисс. Сейчас меня не удивила бы какая-нибудь формальная отговорка, прикрывающая его нежелание участвовать в выборах. Но специально приехать в Кембридж и ворваться ко мне среди ночи, чтобы объявить о своем решении!.. Все еще не придя в себя, я машинально спросил:

– И что же вы намерены делать?

– Голосовать за Кроуфорда, – не задумываясь ответил Пилброу. – У него прогрессивные взгляды. Он всегда их придерживался. В этом смысле мы вполне можем на него положиться.

Я попытался собраться с мыслями, чтобы переубедить его. Я повторил ему все аргументы, которыми пользовался в споре с Гетлифом. Потом подумал и привел еще один довод, который, по моим расчетам, мог повлиять на него: сказал, что молодежь – Калверт и Льюк – поддерживают Джего, напомнил ему, что он всегда шел в ногу с молодежью. Ничто не помогало: он возражал мне взволнованно и немного сбивчиво, но твердо стоял на своем.

Тогда я сделал еще одну попытку:

– Вы ведь знаете, что положение в мире тревожит меня не меньше, чем вас. Если только это возможно.

Пилброу понравилась моя последняя реплика, и он улыбнулся.

– Ведь знаете, правда?

– Конечно, знаю. Конечно. Больше, чем этих…

– Нет-нет, – сказал я. – Не больше, чем Гетлифа или юного Льюка. Но и не меньше. Зато я принимаю политические события даже ближе к сердцу, чем вы. Для меня они становятся последнее время как бы личной трагедией.

– Правильно! – воскликнул Пилброу. – Совершенно правильно! События в мире должны быть поистине чудовищными, чтобы человек начал воспринимать их как личную трагедию. А сейчас…

– И тем не менее, – прервал его я, – они не должны влиять на нашу университетскую жизнь. Нам надо выбрать в ректоры наиболее достойного человека. – Я замолчал, надеясь, что это произведет на него впечатление. – Вы ведь не будете отрицать, что вам всегда нравился Джего?

– Не буду, – сейчас же согласился Пилброу. – Он очень сердечный человек. Поразительно сердечный.

– А как вы относитесь к Кроуфорду?

– Равнодушно.

– У него прогрессивные политические взгляды, – сказал я. – Но вам известно не хуже, чем мне, что ему не нужна человеческая культура. Если завтра исчезнут все книги, без которых вы не мыслите себе жизни, он этого просто не заметит.

– Пожалуй. И все же… – В карих глазах Пилброу блеснула растерянность.

– Во всех наших разговорах вы неизменно подчеркивали значение человеческой личности. Вам ведь не придет в голову отрицать, что Джего и Кроуфорд – очень разные люди. А теперь получается, что для вас абстрактная политическая программа важнее личности. Значит, личности вы больше не придаете никакого значения?

– Мы всегда чем-нибудь поступаемся. – Пилброу нашел способ защиты и заговорил с прежней уверенностью. – Если мы не пожелаем ничем поступиться, то в конце концов потеряем все.

Я решился на крайнее средство:

– А что ждет Джего?

– Разочарование…

– Вы прекрасно знаете, что не только разочарование.

– Да. Не только.

– Вас это даже не огорчило бы – ни сейчас, ни в юности. Верно? Вы всегда были в себе уверены – не то что Пол Джего. Ни чины, ни должности вам для самоутверждения не нужны. Вас никогда не привлекало ректорство или президентство в каком-нибудь фешенебельном академическом клубе. Такие люди, как вы, не стремятся к должностному могуществу. А вот Джего эта поддержка очень нужна. Больше того – необходима. Трудно даже представить себе, как он будет мучиться, если его не изберут в ректоры. Вы вот сказали – разочарование. Нет, Пилброу, для него это будет страшным, сокрушительным ударом.

Я помолчал и спросил:

– Вы согласны со мной?

– Согласен, – нехотя ответил Пилброу.

– И что же?

– Я ему очень сочувствую, – сказал Пилброу. – Но со временем все забывается. Они всегда…

Он говорил равнодушно, почти беззаботно, и я понял, что ничего у меня не вышло. Через несколько минут к нему вернулась уверенная энергичность, его глаза вспыхнули, он весь подобрался и напористо, резко проговорил:

– Я почувствовал бы себя жалким предателем, если кто-нибудь мог бы сказать, что в трудную минуту я не поддержал единомышленников. У меня мало сил, но я сделаю все, что смогу. Надеюсь, несколько лет в моем распоряжении еще есть.

Я понимал, что ничего у меня не вышло. Все было кончено. Теперь никто не переубедил бы Пилброу. Он твердо и бесповоротно решил голосовать за Кроуфорда.

По я понял и кое-что еще. Энергичность Пилброу вызывала у меня восхищение, я с завистью думал, что вряд ли буду таким бодрым и решительным, когда мне перевалит за семьдесят… однако сегодня я в первый раз обнаружил, что возраст уже изменил и его.

Два-три года назад он не сказал бы в разговоре о Джего, что «со временем все забывается», словно человеческие чувства казались ему надоедливой обузой. Но сейчас они казались ему именно обузой – вернее, не обузой, а чем-то мелким, ненужным и отчасти смешным. Так изменил его возраст. Он был человеком сильных страстей, но они постепенно умерли – все, кроме одной, самой глубокой, – хотя никто, и прежде всего он сам, не считал его стариком. А чуждые ему чувства других людей не вызывали отклика в его душе. Он считал их слишком легковесными. Очень немногое представлялось ему теперь важным. Как зрелый мужчина со снисходительной усмешкой вспоминает свою первую любовь – потому что уже не способен на искреннюю, самозабвенную страсть, хотя когда-то пережил много радостей и страданий, – так Пилброу, этот чрезвычайно пылкий в прошлом человек, с холодной усмешкой смотрел теперь на страсти еще не старых людей. В жизни каждого человека наступает такое время, когда он вдруг обнаруживает, что вместо отзывчивости и участия к другим он ощущает в сердце только пустоту равнодушия. Он выглядит почти так же, как десять лет назад, он еще верен своим наиболее глубоким привязанностям… но этих привязанностей у него остается все меньше, и он уже не может скрыть от себя, что превратился в старика.

Временами Пилброу не скрывал этого от себя. Просто не мог скрыть. И еще ревностней оберегал те свои чувства, которые по-прежнему его волновали. Чувства, которые умирают последними. Пилброу помог в своей жизни очень многим людям, он всегда стремился к добрым делам, постоянно боролся со своим эгоцентризмом и плотскими страстями, но больше всего гордился тем, что «в трудную минуту поддерживал единомышленников», борющихся за социальную справедливость, – эта мысль отчетливо прозвучала в его последней реплике. Он сумел выразить в ней свою нынешнюю сущность: возраст освободил его от «ненужных» страстей, и он целиком отдался самому важному делу. Но при этом он думал о себе самом даже больше, чем откровенные эгоисты. Он был добр, отзывчив и щедр – но никогда не забывал проверить, как его поступки выглядят со стороны. В ту ночь я был слишком расстроен, чтобы разбираться в своих ощущениях, но потом понял, что осудил его чересчур строго. Многие люди считали его необычайно добродетельным, а мне он попросту очень нравился: я видел в нем любезного, доблестного, порывистого и удивительно сердечного человека, который постоянно обуздывал себя, чтобы не лишиться самоуважения.

Пилброу не заметил, что я очень расстроен, и долго рассказывал мне о каком-то хорватском писателе, а около четырех часов утра вдруг объявил, что давно мечтает как следует выспаться, и ушел.

Я был слишком удручен, чтобы спать, и решил разбудить Роя Калверта. Вот мы и поменялись ролями, подумал я, вспомнив, как он будил меня по ночам, когда его мучила депрессия. Я поднялся к нему и открыл дверь его гостиной – в камине дотлевали слабо мерцающие угольки. Рой, видимо, развел очень большой огонь и работал допоздна. На столике у камина лежала корректура его книги о литургии, и, глянув на первый лист, я увидел посвящение – ПАМЯТИ ВЕРНОНА РОЙСА.

Рой мирно спал. Бессонница не мучила сто с прошлого лета, а когда у него не было бессонницы, он спал как ребенок. Я будил его довольно долго.

– Ты зачем мне снишься? – открыв глаза, спросил он.

– Я тебе не снюсь.

– Ну, тогда я еще посплю. А ты спасай мои книги. У нас ведь пожар? Пусть пока горит, мне надо поспать.

Он был румяным и по-детски взъерошенным – слегка поредевшие волосы ничуть его не старили.

– Мне что-то здорово не по себе, – сказал я, и он окончательно проснулся.

Пока он вылезал из постели и натягивал халат, я передал ему свой разговор с Пилброу.

– Плохо. Очень плохо, – сказал Рой.

У него все еще слипались глаза; мы перешли в гостиную, и он сел возле камина, чтобы унять знобкую дрожь.

– Так что мы будем делать, старина?

– Кажется, победа ускользнула от нас. Я очень тревожусь за Джего.

– Именно. Но твоя тревога ему не поможет. Что мы предпримем?

Он вытащил кубики и передвинул Пилброу в кроуфордовскую партию.

– Значит, семь голосов за Кроуфорда и шесть за Джего, – проговорил он. – Такого скверного положения у нас еще не было.

– Мы ничего не потеряем, если попытаемся перетянуть кого-нибудь на нашу сторону, – сказал я. – Очень жаль, что мы не сделали этого раньше. По-моему, нам надо как следует насесть на Гея.

– Именно. Ничего другого сейчас не придумаешь. Да-да. В самом деле, – довольно бессвязно забормотал Рой и улыбнулся мне. – Не стоит так тревожиться, старина.

– Нам надо насесть на Гея, но я не очень-то верю в успех.

– Мне жаль старину Джего. Тебе ведь тоже, верно? Ты по-настоящему его полюбил, я знаю. Ну, ничего. Мы сделаем все, что в наших силах. – Роя захватила эта мысль – насесть на Гея. Он опять улыбнулся мне. – Удивительное дело – сегодня не ты меня поддерживаешь, а я тебя.

34. Долг любви

Я лег очень поздно, но проснулся еще до прихода Бидвелла. Сказав: «Уже девять, сэр», он поднял жалюзи, и комнату залил серовато-сумрачный свет декабрьского утра; я отвернулся к стене, думая, что с удовольствием проспал бы весь этот день.

Бидвелл поздно растопил камин в моей гостиной, и теперь черную груду углей едва подсвечивали зыбкие языки пламени. Временами дым выплескивался в комнату – он казался едким, промозглым и холодным. Мрачно съев завтрак, я заставил себя встать, вышел на лестницу и кликнул Бидвелла. Он тотчас явился; его улыбка, как и обычно, была почтительной, веселой и плутоватой. Я послал его узнать, встал ли Пилброу; вернувшись, он сказал, что «на двери мистера Пилброу висит записка, где он приказал не будить его до двенадцати часов».

Я понимал, что, выспавшись, Пилброу сразу же известит бывших союзников о своем решении. Он придерживался странных для старого человека взглядов, но был вежлив и обязателен, как истинный джентльмен девятнадцатого столетия; он всегда говорил, что не может понять, почему его единомышленники-либералы считают грубость признаком хорошего тона, хотя неизменно добавлял, что для этого у них наверняка есть веские основания и что никаких других претензий у него к ним нет.

Было очевидно, что Кристл, Браун и Джего сегодня же получат его извещения. Мне очень не хотелось сообщать Брауну еще одну неприятную новость и за завтраком я решил не ходить к нему, а дождаться, когда он узнает все без меня. Но потом я подумал, что от неприятностей прятаться глупо, и попросил Бидвелла отнести Брауну записку, в которой приглашал его прийти ко мне, как только он появится в колледже.

Все утро Браун принимал у абитуриентов экзамены на получение стипендии и пришел ко мне около одиннадцати.

– Что случилось? – спросил он прямо с порога. – Вы слышали какие-нибудь новости про собрание?

Узнав, что Пилброу не хочет голосовать за Джего, он побагровел от злости и выругался – я еще никогда не слышал от него такой грубой брани. Он сказал:

– А все эта растреклятая политика! Он так и останется до самой смерти мальчишкой. Плохо, когда в колледже работают люди с дурацкими взглядами – не при вас будь сказано, Элиот, – но уж совсем невыносимо, когда они берутся за серьезные дела. Хоть убейте, а не смогу я теперь относиться к Пилброу так же, как раньше.

В первый раз за последний год он потерял над собой контроль. Помолчав, он угрюмо проговорил:

– Что ж, надо сказать об этом Кристлу. Времена изменились – теперь он расстроится гораздо меньше, чем я.

Кристл внимательно выслушал новость и отреагировал на нее совсем не так, как Браун.

– Понятно, – проговорил он. – Удивляться тут особенно нечему.

Кристла обуревали противоречивые чувства: неопределенная виновность – потому что Браун был очень рассержен; добросердечная грусть – из-за того, что тот так сильно расстроен; радость от предвкушения активных действий – теперь он мог осуществить свой тайный замысел; и глубокая, но неосознанная удовлетворенность.

– Хорошо, что я уже начал переговоры! – с торжеством воскликнул он. – Мы еще не рассказывали вам, Элиот. Браун-то, как всегда, был против. Но кое-кто из наших противников тоже выступил за общее собрание. Объединенное, без всяких партий, для всех членов Совета. Я вот говорил вчера Брауну, что нам не обойтись без компромисса. Ну, а теперь я в этом совершенно уверен.

– Со вчерашнего дня наше положение изменилось.

– Мне и вчера было ясно, что в каждой партии есть колеблющиеся.

– Меня к ним причислить нельзя, – твердо сказал Браун.

Я спросил, согласились ли наши противники провести общее собрание.

– Они не посмеют отказаться, – ответил Кристл. – Да едва ли и захотят.

– Даже сейчас, когда у них большинство? До вчерашнего дня они неизменно нам проигрывали. Но теперь-то зачем им собрание?

– Они будут глупцами, если согласятся на это собрание, – мрачно сказал Кристлу Браун. – Еще вчера любое ваше предложение могло принести им пользу. Здравый смысл требовал от них, чтобы они попытались узнать ваши планы. Им следовало идти вам навстречу в любом вашем начинании. Они же видели, что вы тоже не уверены в победе.

– И все-таки я оказался прав. Это собрание может спасти нас, – сказал Кристл.

– Я поверю, что вы правы, если услышу, что они действительно соглашаются на компромисс – именно теперь, когда большинство у них.

– Я позабочусь, чтобы собрание состоялось, – успокоил Брауна Кристл. – Это можно устроить. Они пойдут на компромисс, вот увидите…

После ленча ко мне поднялся Рой. Мы условились повидаться с Геем в четыре часа, когда он пьет свой чай, потому что старик вот уже сорок лет планировал время, целиком подчиняясь расписанию трапез, и с полудня до чая спал – так что нам надо было выходить из колледжа не раньше трех.

Я скрывал от Брауна и Кристла, что мы собираемся поговорить с Геем. Кристл сейчас добивался компромисса, и сообщать ему о наших планах было небезопасно. Пока положение Джего не упрочилось, он едва ли стал бы помогать нам – скорее, наоборот.

– Именно, – сказал Рой. – Он поразительно напористый человек. Если б он защищал интересы Джего так же рьяно, как вытрясал пожертвование из сэра Хораса, то мы бы уже давно положили Кроуфорда на обе лопатки.

Мы разговорились о людях, влияющих на общественную жизнь. Нас обоих удивляло, что целеустремленность – целеустремленность в сочетании с упорством и настойчивостью – неизменно оказывается в наши дни эффективней, чем изощренная и хитроумная искусность. Искусность и проницательность способствовали, конечно, достижению цели, однако, наблюдая за общественной жизнью, человек приходил к банальной, но неопровержимой мысли, что самыми ценными союзниками становятся те люди, которые, безусловно, верят в его правоту. Артур Браун был изобретательным и мудрым политиком, но он превратился в лидера нашей партии и самого надежного сторонника Джего именно потому, что решительно, настойчиво и, в отличие от нас, безоговорочно считал Джего наиболее достойным кандидатом в ректоры. А кроуфордовская партия, которая до недавних пор проигрывала нашей, держалась на Деспарде, Винслоу и Гетлифе, безусловно веривших, что ректором должен стать Кроуфорд. Кроуфорду повезло больше, чем Джего, потому что Кристл, в принципе не менее целеустремленный, чем его противники, на этот раз с самого начала сомневался в своей правоте.

Нашу беседу прервал стук в дверь, и на пороге моей гостиной появилась миссис Джего.

– Я заходила к Рою… Мне надо было кого-то найти… – с запинкой проговорила она и разрыдалась. Я посадил ее в кресло у камина, но ей никак не удавалось успокоиться – склонив голову на подлокотник, она рыдала громко, горестно, не таясь, и ее крупное тело сотрясалось от задышливых, захлебных всхлипываний.

Мы с Роем переглянулись и, не сказав друг другу ни слова, решили несколько минут переждать. Когда она немного успокоилась, но все еще продолжала плакать, я погладил ее по руке и спросил:

– Миссис Джего, дорогая, что случилось?

– Мистер Элиот; я должна извиниться за эту неуместную сцену, – проговорила она, пытаясь держаться с достоинством и явно подражая леди Мюриэл, – но не выдержала и снова разрыдалась.

– Скажите же нам, что случилось, – повторил я.

Она снова попыталась говорить с достоинством – и опять не выдержала.

– Они сказали… они сказали, что меня нельзя подпускать к Резиденции, – всхлипывая, пролепетала она.

– Элис, о чем вы говорите? – вмешался Рой.

– Они меня ненавидят. Все ненавидят. Да и вы… – она выпрямилась в кресле и, не вытирая блестевших на щеках слез, посмотрела на Роя, – …и вы меня тоже иногда ненавидите.

– Что за глупости!

– Я вовсе не такая дура, как вам кажется! – Она вынула из-за корсажа листок бумаги. Я взял его и прочитал. Рой из-за моего плеча – тоже. Это была листовка Найтингейла.

– Видите? Видите? Разве я не права? – всхлипнула миссис Джего. – Я знаю – я уродливая истеричка! Я знаю – я никому не нужна! Но я не такая дура, как вы думаете. Скажите мне правду! Скажите мне правду, а то я решу, что вы меня тоже ненавидите!

– Мы вас любим, Элис. И вы прекрасно это знаете. Успокойтесь, и я вам все объясню.

Рой говорил ласково, дружелюбно и немного ворчливо. Она вытерла глаза и притихла.

– Эту бумажонку действительно написали ненавистники, – сказал Рой. – Один или два злобных интригана хотят во что бы то ни стало прокатить Пола. Для этого они используют вас. А раньше использовали меня.

Она вскинула на него глаза, и он мягко добавил:

– Вам незачем тревожиться, Элис.

– Как же мне не тревожиться? – В ее тоне слышалось страдание, но он не был истеричным.

– Скажите, миссис Джего, как к вам попала эта бумажонка? – спросил я. – Ее обронил дома Пол?

– Пол? – переспросила она. – Неужели вы не понимаете, что он слишком бережно ко мне относится, чтобы обронить дома такую бумажку? Нет-нет, она была прислана с таким расчетом, чтобы ее получила именно я.

– Бедняжка, – пробормотал Рой.

– Ее наверняка послал сам Найтингейл, – сказал я. – Интересно мне узнать – на что он надеется?

– Он надеется, – с неожиданной проницательностью предположила миссис Джего, – что я прочитаю ее и натворю каких-нибудь глупостей.

– Вполне возможно, что он сделал это просто по злобе, – заметил Рой.

– Нет-нет, они используют меня, чтобы прокатить Пола! Только через меня они и могут его уязвить – в самом деле могут, и вы прекрасно это знаете! – воскликнула миссис Джего. – Они понимают, что Пола обязательно изберут – вот им и нужен скандал, чтобы прокатить его. – Тут мы с Роем сообразили, что она еще не слышала о последних событиях. – Я прекрасная мишень для их нападок, верно? И до меня дошел еще один слух – они нарочно так устроили, чтобы я об этом узнала, – мне передали, что меня и дальше будут травить. Они рассчитывают запугать меня. Мне сказали, что эта записка – только начало. Им хочется, чтобы я уговорила Пола снять свою кандидатуру.

– Н-да, тут кто угодно напугается, – проворчал Рой.

– Я так и вижу, как они обо мне судачат! – воскликнула миссис Джего. – Я вся извелась. Я не знала, что мне делать. Я убежала из дому, а теперь и сама не понимаю, почему пришла к вам…

Мне было не совсем ясно, что же все-таки произошло. Она получила листовку – но послал ли ее сам Найтингейл? До нее дошли какие-то слухи – но правильно ли она их поняла? Не ошиблась ли?.. Теперь она говорила спокойно, горестно и просто:

– Я так испугалась. Рой. Я и сейчас еще боюсь. Плохая из меня вышла жена для Пола. Я всегда ему мешала. Я пыталась измениться, да ничего у меня не получилось. Я знаю, что веду себя ужасно – и ничего не могу с собой поделать. Но я никогда не мешала ему так, как сейчас. Разве я могла подумать, что из-за меня его не выберут ректором? Как же я это вынесу, как я после этого смогу здесь жить?.

– А вы подумайте о Поле, – посоветовал ей Рой.

– Да, но я не могу не думать и о самой себе! – воскликнула миссис Джего. – Каково мне будет видеть, что в Резиденцию вселяется кто-то другой? Вы, конечно, считаете, что я не должна думать о себе – но каково мне будет слушать их разговоры про меня?

– Этого не случится, поверьте мне, – сказал я.

– Это обязательно случится!

– А если и случится, вам не следует обращать на это внимания.

– Вы думаете, я не знаю, что они про меня скажут? – воскликнула миссис Джего. – Они скажут, что я недостойна Пола. И вместо того чтобы помогать ему, выставляла себя дурой перед другими мужчинами. А главное, они будут правы – вот что ужасно! Хотя никому не нужна такая женщина, как я. – Она улыбнулась – грустно, наивно и кокетливо. – А знаете, Рой, я вполне могла наделать с вами глупостей.

– Вам хотелось, чтобы Пол любил вас еще сильнее, – сказал Рой. – Вы не очень-то верили в его любовь, правда? Но он вас любит, очень любит.

– Неужели он еще может меня любить?

– Да ведь и вы его очень любите, – усмехнувшись сказал Рой.

– Я всегда была недостойна Пола! – воскликнула она.

Ее терзало разочарование, горечь стыда и недовольство собой – какие слова могли принести ей облегчение? С наивным чванством готовилась она к жизни в Резиденции – неудержимо хвасталась, планировала званые обеды, писала о своих замыслах родителям… Каково же ей было лишиться всего этого? Джего, видимо, не рассказывал жене о возникших осложнениях. Так каково же ей было лишиться всего этого из-за собственного безрассудства? Ее мучил стыд. Она «выставляла себя дурой», и теперь ей надо было за это расплачиваться. Но она была слишком наивна, чтобы по-настоящему ощущать свою вину. Ей было стыдно, она ненавидела себя только из-за того, что люди дурно отзывались о ней. Она никогда не верила, что ее можно любить, и от постоянного самоистязания превратилась в злобную мегеру. А сейчас она чувствовала себя затравленной, одинокой, потерянной и нелюбимой. Неужели Пол только из жалости притворялся все эти годы, что любит ее? Да, ей казалось, что так оно и было – несмотря на его пылкую и очевидную преданность.

Она еще в юности решила, что ее никто не полюбит – я был убежден в этом. Если бы она верила, что любима, Джего жилось бы гораздо легче: ее истерическая подозрительность и злобная сварливость, ее жажда нравиться мужчинам – из-за неверия в свою привлекательность, – все это утратило бы нервическую остроту, а ее униженное преклонение перед ним, которого он, кстати сказать, не замечал, переросло бы в глубокую, ровную любовь. Но она приносила ему только вред – листовка Найтингейла лишний раз подтвердила это – и не верила, что он может относиться к ней с любовью.

Время шло, мы уже явно не успевали к Гею, и нам пришлось отложить свой визит до завтра. Утешить миссис Джего мы не могли, но и оставить ее сейчас одну было немыслимо. В конце концов она предложила нам выпить у нее дома чаю. Проходя через второй дворик – миссис Джего шла между мной и Роем, – мы столкнулись с Найтингейлом. Он поклонился ей, но она демонстративно отвернулась. Когда его шаги затихли, она, почти торжествуя, сказала:

– Они-то меня постоянно оскорбляют.

В гостиной нас встретил Джего – как только мы вошли, он обнял жену и взволнованно проговорил:

– А я уже повсюду тебя разыскивал! Почему ты не оставила мне записку? Нельзя же исчезать из дома неизвестно куда. Что случилось?

– Нет, это ты мне скажи, что с тобой случилось! – воскликнула миссис Джего. Когда мы вошли, свет в гостиной не горел, а Джего стоял посредине комнаты. Открыв дверь, миссис Джего первым делом включила свет – лицо у Джего было изнуренное, глаза ввалились, губы побелели.

– Вы, конечно, уже знаете? – посмотрев на меня и Роя, спросил он. Мы кивнули. Тогда он снова повернул голову к жене и, не снимая руки с ее плеча, сказал:

– Мне придется тебя расстроить, Элис. Похоже, колледж не счел меня достойным ректорской должности.

– Из-за меня?

– Ну что ты, милая, – ответил Джего, однако ее вопрос, прозвучавший как пронзительный стон, был обращен не к нему.

– Это не имеет отношения к тем людям, о которых мы с вами говорили, – объяснил я миссис Джего. – Дело не в них. Юстас Пилброу перешел в партию Кроуфорда… из-за политических взглядов вашего мужа. Он не мог прочитать листовку, когда решался на разрыв с нами, да и не повлияла бы на него эта жалкая листовка.

– Слава богу, – проговорила миссис Джего, прижавшись щекой к плечу мужа. – Если они не изберут тебя в ректоры по моей вине, я этого не перенесу.

– А разве это так важно, – с горечью спросил ее Джего, – из-за чего меня прокатят?

– Конечно! Конечно! – воскликнула она. И с упреком сказала мне: – Почему ж вы меня не предупредили?

– Я не имел права – пока не был уверен, что об этом знает сам Пол.

– Вы понимаете, к чему это приведет? Вы понимаете, что теперь им, наверно, удастся меня унизить? – с надрывом выкрикнул Джего.

– Не удастся! – сейчас же откликнулась миссис Джего. – Тебя невозможно унизить. Ничем. Ты настолько выше их, что они со всеми своими интригами просто смешны. Они знают, что ты неизмеримо выше их. Вот почему они так боятся тебя.

Джего улыбнулся жене, и я не понял, утешал ли он ее, как утешает любящий отец несмышленого ребенка, или она в самом деле подбодрила его.

Он поцеловал жену, а потом сказал нам с Роем:

– Ради бога, извините нас за эту сцену. Но измена Пилброу просто сразила меня. Мне и самому странно, что я так тяжко переживаю это поражение.

– Мы не собираемся сдаваться, – сказал я.

– А у меня такое чувство, что мне пора выйти из игры, – проговорил Джего.

И вдруг он показался мне усталым, замученным и обреченно покорным. Бессильно опустившись в кресло, словно до этого ему помогала держаться на ногах мучительная боль, он попросил жену распорядиться насчет чая и, помолчав, неожиданно спросил:

– А почему ты решила, что это из-за тебя? Кто тебе сказал про листовку?

Она начала отвечать, запнулась и, пробормотав: «Нет, Пол, я не могу», посмотрела на нас с Роем, как бы моля о помощи. Я объяснил Джего, что кто-то, скорей всего сам Найтингейл, исхитрился послать им листовку, когда миссис Джего была дома одна, да еще и передал ей, через других людей, что этой листовкой дело не ограничится, – по мнению миссис Джего, они хотят, чтобы она, испугавшись травли, убедила его снять свою кандидатуру.

– Ну и ну! – еле слышно пробормотал Джего.

Потом спокойно и очень мягко сказал жене:

– Меня, видимо, все равно не изберут в ректоры. Хочешь, я сниму свою кандидатуру?

Ее глаза наполнились слезами, но она не заплакала.

– Ни в коем случае! Ты должен бороться до конца! – сдерживая рыдания, воскликнула она.

– Именно это я и ожидал от тебя услышать, – нежно улыбнувшись жене, проговорил Джего.

Потом он посмотрел на нас с Роем – уже без улыбки, печально и утомленно. Однако в его глазах мерцала твердая решимость и сатанинская гордость. Он сказал:

– Я проклял тот день, в который согласился на все эти унижения. Я понимаю: вы действовали из лучших побуждений, когда предлагали мне баллотироваться в ректоры, но сейчас мне от этого не легче. Я не знаю, выберут меня в ректоры или нет, но зато знаю наверняка, что теперь уж до конца жизни не соглашусь выдвинуть свою кандидатуру на какую-нибудь административную должность. – Он помолчал и закончил: – Однако те люди, которые травят мою жену, рассчитывая, что таким образом они вынудят меня отказаться от борьбы, неминуемо просчитаются – я не сниму своей кандидатуры до тех пор, пока меня поддерживает хотя бы один человек.

Напоследок Джего сказал:

– И я предупрежу моего соперника, что не намерен полагаться на волю случая.

35. Благоразумие Кроуфорда

Сказав, что он «не намерен полагаться на волю случая», Джего попросил Роя позвонить дворецкому и спросить его, обедает ли сегодня в колледже Кроуфорд. Дворецкий ответил, что обедает. «Вот и прекрасно», – пробормотал Джего.

Когда я вошел в профессорскую, несколько сторонников Кроуфорда сидели у камина и попивали херес – у них был торжествующий, даже, пожалуй, злорадно-торжествующий вид. Пришедший через несколько минут Кроуфорд одинаково приветливо поздоровался и со мной и со своими союзниками. Он держался чуть уверенней, чем обычно, но удивлен не был: ему, видимо, казалось, что события просто не могли развиваться иначе.

– Элиот, – вдруг обратился ко мне Найтингейл, хотя он не заговаривал со мной вот уже несколько месяцев.

– Да?

– Вы знаете о решении Пилброу?

– Разумеется.

– Он прислал мне сегодня записку, – объявил Кроуфорд.

– Прекрасное решение, – проговорил Гетлиф.

– Он чрезвычайно корректен, – сказал Кроуфорд и принялся спокойно рассуждать о недавно выдвинутой теории электропроводимости нервных тканей. Найтингейл, как и обычно в последнее время, слушал его с напряженным вниманием. Гетлиф начал было толковать с Кроуфордом об экспериментальной проверке новой теории, но в это время Джего распахнул дверь и сказал:

– Кроуфорд, мне надо с вами поговорить.

Все повернули головы к двери. Джего ни с кем не поздоровался и упорно смотрел только на Кроуфорда.

– Что ж, пожалуйста, – немного скованно сказал Кроуфорд. – Вы хотите поговорить с глазу на глаз или мы можем остаться здесь?

– Мне таиться незачем, – отозвался Джего. – Я вынужден обратиться к вам, потому что некоторые люди привыкли прятаться за чужую спину.

– Что ж, пожалуйста, – встав с кресла, повторил Кроуфорд.

У камина Деспард и Гетлиф делали вид, что оживленно беседуют, но все мы, естественно, слышали последние слова Джего.

– Я не хочу перекладывать на вас вину ваших сторонников, – сказал Джего, – но считаю, что в какой-то мере вы несете ответственность за их поступки.

– Что-то я не понимаю вас, – проговорил Кроуфорд. – Может, вы объясните мне, о чем, собственно, идет речь?

– Объясню, будьте уверены!

– Я предпочел бы, – пристально глядя на Джего, сказал Кроуфорд, – разговаривать в более спокойном тоне.

– Когда вы меня выслушаете, то поймете, что это не так-то просто.

Джего старался сдерживаться, но его ярость то и дело прорывалась наружу. Мы привыкли к вспышкам его негодования, но сейчас в нем клокотала именно ярость – свирепая, лютая и непримиримая. Любой человек, столкнувшись с ней, почувствовал бы некоторое замешательство; возможно, Кроуфорду было не по себе, но его голос звучал спокойно и сдержанно. Что-что, а сдерживаться он умеет, со злостью подумал я.

– Если это правда, я буду очень огорчен, Джего, – проговорил он.

– Если вас изберут в ректоры, никто из моих друзей не скажет, что ваша жена недостойна жить в Резиденции!

– Я был бы очень удивлен, если б они это сказали.

– Я вот тоже был удивлен, когда узнал, что моя жена получила листовку, составленную вашим сторонником Найтингейлом.

Джего говорил негромко, но Кроуфорд, при всем своем внешнем спокойствии, не нашелся с ответом.

– Вы читали эту листовку?

– Читал.

– И как вы полагаете – можно такую листовку посылать женщине?

Да, Кроуфорду было явно не по себе.

– Джего, мне очень неприятно, что это случилось, – оказал он. – Я напишу вашей жене, что очень сожалею об этом.

– И только?

– Ничего другого я сделать не могу.

– Нет, можете, – возразил Джего. – Вы можете узнать, кто послал ей эту листовку. Она была послана с таким расчетом, чтобы ее получила именно моя жена.

Джего сдерживался с огромным трудом. Кроуфорд покачал головой.

– Вы ошибаетесь, Джего, – сказал он. – Я понимаю ваши чувства, но вы преувеличиваете мою ответственность. Я искренне сожалею, что хотя бы косвенно причастен к неприятным переживаниям вашей жены. Я готов сказать ей об этом. Но я вовсе не готов превратиться в частного сыщика. Я согласился баллотироваться в ректоры, однако не принимал никакого участия в спорах личного характера между членами нашего Совета и, пользуясь случаем, хочу сказать, что решительно осуждаю их.

Подавленный спокойной весомостью этой речи, Джего с минуту молчал. Потом проговорил:

– Травля моей жены была организована для того, чтобы я снял свою кандидатуру.

– Мне не нужно, чтобы вы снимали свою кандидатуру, и, таким образом, ваши претензии ко мне безосновательны.

– Однако вашим союзникам это, по-видимому, нужно, – сказал Джего. – Я постараюсь защитить свою жену от оскорблений, но, пока мои коллеги поддерживают меня, я своей кандидатуры не сниму.

Кроуфорд ничего на это не ответил, и профессорская погрузилась в тишину, потому что все другие разговоры оборвались еще несколько минут назад.

Зазвонил колокол, возвещающий обед, и Кроуфорд, пытаясь смягчить их враждебный диалог банально дружелюбной концовкой, спросил Джего:

– Вы идете в трапезную?

– Нет, – ответил тот, – я буду обедать со своей женой.

Мы вышли из профессорской, так и не нарушив неловкого молчания. По пути в трапезную Кроуфорд угрюмо хмурился, и я понял, что его бесстрастность была только маской. Он сел рядом со мной, молча съел первое, а когда подали рыбу, сказал:

– Я человек сдержанный, и мне отвратительны беседы на грани скандала.

– А по-моему, хорошо, что он с вами поговорил, – сказал я.

– Меня не интересуют все эти дрязги. Он мог бы заметить, что я никогда не прислушивался к сплетням. Мне нет никакого дела до их дурацких ссор и взаимных обвинений.

Однако претензии Джего все же смутили Кроуфорда: он был по-своему справедливым и беспристрастным человеком. Деспард-Смит ушел сразу после обеда, а мы – Кроуфорд, Гетлиф, Найтингейл и я – отправились в профессорскую. Вина в тот день никто не заказывал, и Кроуфорд, покуривая за кофе трубку, озабоченно сказал:

– Похоже, что миссис Джего действительно прочитала ваше обращение, Найтингейл. Это очень неприятно.

– Очень, – с ухмылкой подтвердил Найтингейл. – Но с другой стороны, чем раньше она узнает, как к ней здесь относятся, тем скорее сделает необходимые выводы.

– Я уверен, – продолжал Кроуфорд, – что никто из наших коллег не мог послать ей эту листовку – такой поступок всякий порядочный человек счел бы весьма и весьма неблаговидным.

Кроуфорд сказал это с явным беспокойством, и несколько минут мы молчали. Потом Найтингейл снова ухмыльнулся.

– А может быть, она просто рылась тайком в бумагах своего мужа и сама нашла то, что для нее вовсе не предназначалось, – предположил он.

– Я уверен, что ваша листовка попала ей в руки не так, – посмотрев на Найтингейла, сказал я.

– А можно узнать, на чем основана ваша уверенность? – спросил меня Найтингейл.

– Миссис Джего пришла ко мне сразу же после того, как прочитала листовку, – ответил я.

– Вполне вероятно. И что же из этого следует?

– Она была слишком потрясена, чтобы говорить неискренне.

– И вы думаете, это может кого-нибудь убедить?

– Я думаю, что вам прекрасно известно, как к ней попала ваша листовка.

Я не сумел поймать его взгляд, однако он не вздрогнул и даже не побледнел. Его волновали только собственные неурядицы. Упомяни я о них – и он стал бы абсолютно беззащитным. Разбудив его зависть, напомнив ему о Королевском обществе или других неудачах, можно было мгновенно превратить его в страдальца. Ничто иное его не задевало. Он не считал свои поступки безнравственными. Он задумывался об их нравственной окраске, только когда его «третировали» как жалкого неудачника. Клеветнические слухи и тайные сплетни представлялись ему самым обычным оружием в предвыборной борьбе. Он был слишком раздерган, чтобы думать о нравственности.

– По-моему, ваше утверждение не слишком доказательно, – сказал мне Кроуфорд. – Вполне вероятно, что эту грубую шутку сыграли с ней ее враги вовсе не из нашего колледжа.

– Вы в самом деле так думаете? – спросил я.

– Если уж говорить откровенно, – ответил Кроуфорд, – то я думаю, что мы обсуждаем бурю в стакане воды. Ни для кого не секрет, что у нее сейчас трудный возраст. А Джего всегда был склонен к преувеличениям. И, однако, я считаю, что нам всем надо вести себя поспокойней. Мне иногда кажется, что нынешние выборы порождают слишком много пустопорожней, но опасной суеты. Нам следует почаще напоминать нашим особенно рьяным союзникам, что в любом деле необходимо соблюдать чувство меры.

Он молча положил на стол свою трубку и заговорил снова:

– В любом замкнутом сообществе люди рано или поздно начинают действовать друг другу на нервы. Я думаю, что Устав должен обязывать всех – или по крайней мере всех неженатых – работников колледжа ежегодно проводить три месяца за границей. Кроме того, я полагаю, что нам надо выработать чрезвычайно строгие нормы взаимной вежливости – и чем скорее мы это сделаем, тем лучше. Я глубоко убежден – во всяком чисто мужском сообществе должен существовать незыблемый кодекс общения, нарушать который не позволено никому.

Я заметил, что Найтингейл слушает бесстрастную речь Кроуфорда с напряженным вниманием и в конце каждой фразы согласно кивает головой. Впрочем, нет, он слушал Кроуфорда с напряженным и почтительным восхищением.

Через несколько минут Кроуфорд собрался уходить и спросил Найтингейла:

– Вы сейчас не очень заняты? А то мы могли бы немного прогуляться.

Утомленное и мрачно озлобленное лицо Найтингейла осветилось радостной и по-юношески благодарной улыбкой.

Удивительно, что я не заметил этого раньше, подумалось мне. Он все еще надеялся на поддержку Кроуфорда при очередных выборах в Королевское общество, и эта надежда, эта вера переросла у него в искреннюю преданность. Ради Кроуфорда он был готов на все.

– Надеюсь, Кроуфорд уймет его, – сказал Фрэнсис, когда мы остались в профессорской одни.

Я не смог удержаться от иронической реплики:

– Кроуфорд рассуждал сегодня поразительно благоразумно.

– Он вел себя поразительно благоразумно, – с раздражением отозвался Гетлиф. – Если ему и в дальнейшем удастся разрешать все наши конфликты с таким же благоразумием, то лучшего ректора нам просто не найти.

– Он мог бы сделать гораздо больше.

– Нельзя сделать больше, имея такие ненадежные доказательства, – возразил Фрэнсис. – Она же на редкость взбалмошная бабенка. Неужели ты считаешь, что Кроуфорд должен верить каждому ее слову?

– Ты-то, насколько я понимаю, веришь.

Ему очень не хотелось в этом признаваться.

– Пожалуй, – после минутного колебания согласился он.

– Ты попал в довольно пеструю компанию, – сказал я.

– В компанию победителей, – уточнил он.

Нет, не получилось у нас приятельской беседы. Я спросил, как идет его работа: он с досадой ответил, что неважно: на мое предложение посидеть у меня за рюмкой вина он сказал, что ему надо спешить домой.

36. Визит к великому знатоку

На другое утро, четырнадцатого декабря, ни Брауна, ни Кристла в колледже не было, и я узнал, что наши противники согласились провести общее собрание, из мимолетного разговора с Винслоу.

– Должен вам сообщить, что восторга у нас это замечательное предложение не вызвало, – сказал он. – Мы вполне довольны нынешней расстановкой сил. Но из уважения к вам – пожалуйста, мы согласны.

В его привычно саркастической улыбке вдруг мелькнула усталая и грустная сердечность. Он готовил свои дела к сдаче, чтобы уйти в отставку, как только мы выберем нового ректора. Ему, по его словам, хотелось, чтобы все было кончено как можно скорей.

На этот раз нам с Роем ничто не помешало отправиться к Гею. Мы пошли напрямик, через парк; низкие серые тучи плыли над самыми вершинами по-зимнему голых деревьев, но у Роя было прекраснейшее настроение. Дом Гея стоял рядом с обсерваторией; Рой торжественно позвонил в дверь и шепнул мне: «Потомки нас не забудут».

Нас провели в гостиную.

– Так-так. Превосходно, – без всякого удивления проговорил Гей. – Держу пари, что вы пришли посмотреть мои экспонаты. Рад видеть вас, Калверт. Рад видеть вас, Найтингейл.

Я старался не смотреть на Роя.

– Вы немного ошиблись, – сказал я.

– Да-да. Действительно…

– Моя фамилия Элиот. – Мне было неловко вести этот странный разговор.

– Совершенно верно. Элиот. А позвольте узнать, чем вы занимаетесь?

– Правом.

– Примите мои поздравления! – воскликнул Гей, как бы завершая эту предварительную беседу.

Мы бывали у него и раньше, но первым делом он показал нам дом и сад. Это был типичный дом среднего кембриджского преподавателя, с мебелью чуть старомодней, чем у Гетлифов, а в общем почти такой же. Однако хозяину она представлялась если и не уникальной, то, во всяком случае, замечательной.

– Я всегда повторяю, что этот дом выстроен благодаря моей главной книге. Я получил за нее три тысячи фунтов и все деньги вложил в строительство. Это была замечательная, знаете ли, книга. Я презираю тех умников, которые утверждают, что широкую публику не заинтересуешь серьезной научной работой. Мне не удалось бы построить этот великолепный дом, если бы читатели не расхватали мою книгу. Да-да, они ее буквально расхватали, Калверт. Что вы об этом думаете?

– Восхищаюсь, – сказал Рой.

Гей доброжелательно посмотрел на нас и погладил бороду.

– Молодые люди, я хочу дать вам наставление. Прежде всего добивайтесь, чтобы вас признали ученые. Покажите им, что вы можете работать лучше любого из них, – нот что надо сделать прежде всего. Но когда вы станете истинными знатоками, не пренебрегайте мнением широкой публики. Я, например, всегда готов согласиться, чтобы о моих книгах осведомляли публику в кинематографе. Я вовсе не против нынешних методов распространения научных знаний. А мои саги – превосходнейший материал для кинематографа. В них не сыщешь жеманства или манерности, уверяю вас, молодые люди.

Рой процитировал Гею восторженный отклик о нем какого-то немецкого лингвиста – не знаю уж, придумал он этот отклик и самого лингвиста или действительно получил от него письмо. Гей просиял. Он не упустил возможности рассказать нам, как ему – «великому знатоку саг» – присваивали в Берлинском университете почетную степень.

Мне показалось, что пора переходить к делу.

– Нам очень нужен ваш совет, – сказал я. – Вы призваны руководить колледжем до дня выборов…

– Так-так. Действительно.

– …а поэтому ваш совет будет нам чрезвычайно полезен. Мы все время думаем о выборах. Скажите, вы довольны нынешним положением?

– Двадцатое декабря! – звонко воскликнул Гей. – Великая дата. От этой даты нас отделяет пять дней, не считая сегодняшнего. Превосходно! У меня решительно все готово. Каждый вечер, отходя ко сну, я перечитываю Устав. Вы можете положиться на меня. Я вас не подведу. А сейчас вам, вероятно, не терпится осмотреть мои экспонаты. Я неплохо знаю, чем интересуется молодежь.

Всякий раз, бывая у Гея, мы осматривали его «экспонаты», и сегодня нам пришлось осмотреть их еще раз. Пришла жена Гея – маленькая, словно птичка, и такая же древняя, как он, но очень деятельная – она намотала ему на шею огромный шарф, а потом он с ее помощью влез в толстенную шубу и, пришаркивая, повел нас в дальний конец сада. Все «экспонаты» Гея были связаны с сагами, и прежде всего он показал нам вылепленный из глины макет острова Исландия – на этом огромном, вытянувшемся в длину почти на сто футов макете Гею удалось обозначить все упоминаемые в сагах поместья.

– У героев моих саг не было городов, – с гордостью объявил он. – Только обширные поместья, да вокруг бескрайнее море. Они знали, как надо поступать с городами. Они предавали их огню и мечу. Огню и мечу – такой у них был обычай.

Он помнил каждое поместье, словно провел в древней Исландии детские годы. Когда мы вернулись в дом и прибежавшая жена выпутала его из шарфа, а потом помогла ему снять шубу, он показал нам сделанные им самим модели древних исландских домов и кораблей, вытащил рисунки, на которых он изобразил героев саг, пользуясь краткими и отрывочными описаниями их внешности. Он интересовался всем этим так горячо и живо, словно приступил к своей работе только вчера. В некоторых его рисунках чувствовался недюжинный талант художника-портретиста; особенно меня поразили изображения Гудруна и бледного, высокомерного, неистового Скарпхединна с боевым топором на плече.

– Да-да, страшное оружие, – сказал Гей. – Замечательный, знаете ли, топор.

Он любовно изучал самые незначительные подробности, упоминаемые в сагах. И отчасти из-за этого его признали «великим знатоком». Он не отличался острой мудростью Винслоу, который, кстати сказать, не сделал за всю свою жизнь ничего замечательного. Не слишком одаренный и пылко тщеславный, Гей радовался своим успехам, как школьник, получивший награду. Он работал истово и самозабвенно. Ему доставляли истинное наслаждение самые ничтожные находки. Он вкладывал в работу все духовные и физические силы, не скованные скепсисом или критическим отношением к себе самому и своим занятиям. Он не мучил себя – просто никогда не задавался – вопросами о смысле бытия, но вместе с тем обладал живым, хотя и узконаправленным творческим воображением – воображением стихийного реалиста. Оно помогало ему как бы въявь представлять себе героев саг, их дома, их грубую утварь, скудную пищу и примитивное, но грозное оружие – он ясно видел этих людей, постоянно борющихся за существование, часто растерянных, сбитых с толку, плохо ориентирующихся в необычных обстоятельствах, но неизменно отважных и прямодушных, как японские камикадзе. Он видел их всех вместе, отдаленных от него временем, но видел и каждого в отдельности, крупным планом, – тут-то ему на помощь и приходило его творческое воображение. Он отдал им всего себя, всю свою жизнь – и добился вполне заслуженного признания, хотя среди его соперников, оставшихся в тени, можно было встретить ученых, более одаренных, чем он.

Он увлеченно рассказывал нам о каждом «экспонате», пока служанка не внесла в комнату огромный чайный поднос.

– Так-так. Чай, – с несколько иным, но тоже радостным оживлением проговорил Гей. – Превосходно.

Оказалось, что дома он съедает за полдником не меньше, чем в колледже перед собраниями. Он ел молча, пока не насытился – лишь время от времени коротко просил пододвинуть к нему какую-нибудь тарелочку. Когда он утолил первый голод, я возобновил свои попытки:

– Предписаниями Устава вам отводится особая, исключительная роль в нынешних выборах.

– Так-так. Действительно, – сказал Гей, со смаком прожевывая кусочек фруктового торта.

– Вы самый заслуженный ученый в нашем колледже.

– Самый серьезный ученый северной школы, как говорят мои берлинские коллеги, – вставил Рой.

– Они именно так и говорят, Калверт? – переспросил Гей. – Превосходно.

– Вы старший член нашего Совета, – продолжал я, – а значит, на вас лежит вся полнота ответственности за правильное проведение нынешних выборов. Мы уже успели заметить, что вы относитесь к своим обязанностям отнюдь не формально. Вас заботит не только форма. Вы хотите, чтобы правильные по форме выборы выявили достойнейшего но существу кандидата.

– Именно, – поддержал меня Рой.

– Я не вправе манкировать своим долгом, – сказал Гей.

– Выявление достойнейшего кандидата и есть ваш долг, верно?

– Совершенно верно, – согласился Гей, отрезая себе еще кусочек торта.

– Нам нужен совет. Только вы один и можете нас вразумить. Мы очень встревожены, – сказал Рой:

– Так-так. Действительно.

– Нам надо выбрать достойнейшего, – сказал я. – Кроуфорда или Джего. Мы надеемся, что вы укажете нам, кто из них достойнее.

– Кроуфорд или Джего, – повторил Гей. – Да-да, я, по-моему, знаю их обоих. Джего служит у нас казначеем, не так ли?

Разговор с ним требовал немалой выдержки. Капризы его памяти были непредсказуемы. Он помнил самые незначительные открытия, касающиеся древней словесности, и мог забыть, как зовут Деспарда, которого знал пятьдесят лет.

– Мне казалось, что вы собираетесь поддерживать Кроуфорда, – заметил Рой.

– Вполне вероятно, вполне вероятно, – сказал Гей. Но внезапно его память прояснилась, и он энергично закивал головой. – Да-да, я, помнится, обещал поддерживать именно Кроуфорда, – радостно проговорил он и, с веселой хитрецой посмотрев на нас, спросил: – А вы, молодые люди, решили меня переубедить? – Ему очень понравилась его, как он думал, шутка, и он залился счастливым смехом.

Рой смутился и покраснел. Я решил идти напролом.

– В общем-то, вы недалеки от истины.

– Меня вокруг пальца не обведешь! – самодовольно воскликнул Гей.

– Вы правы, – сказал Рой. – Мы хотим, чтобы вы еще раз подумали об этих двух кандидатах. Вы ведь их помните?

– Конечно, помню, молодой человек! Так же хорошо, как ваш берлинский адрес. Джего служит у нас старшим наставником. Он неважно следил за собой последние годы, а поэтому немного облысел и растолстел. Ну, а Кроуфорд весьма надежный человек. Про него говорят, что он очень неплохой ученый, правильно, молодые люди?

– Вам хочется, чтобы ректором стал ученый-естественник? – спросил я. – Между его и вашей наукой лежит глубочайшая пропасть.

– Разве можно придавать этому значение! – упрекнул меня Гей. – Между различными отраслями знания никакой пропасти нет. Нашу культуру двигают вперед и естественники и гуманитарии, а школярское противопоставление естественных и гуманитарных наук нам надо решительно осудить. Решительно!

Он сделал мне выговор, словно я был мальчишкой, и поделом. Но зато нам с Роем стало ясно, что он вспомнил, о ком идет речь, и это нас очень обрадовало.

– А что вы скажете о Джего? – спросил Рой.

– Джего тоже весьма надежный человек, – ответил Ген. – Ничего, кроме хорошего, я о нем сказать не могу.

– Фактически от вас сейчас зависит будущее нашего колледжа, – решив изменить тактику, сказал я. – Пока что каждый кандидат располагает в потенциале шестью голосами. Если в колледже узнают, что вы твердо решили голосовать за Кроуфорда, все станет известно заранее и выборы превратятся в пустую формальность.

– В пустую формальность? – переспросил Гей. – Это плохо.

– Именно, – сразу же сказал Рой. – Выборы понадобятся только для соблюдения формы.

Голубые, слегка, выцветшие глаза Гея скрылись под седыми принахмуренными бровями.

– Я действительно обещал поддержать Кроуфорда, – проговорил он. – Кроуфорд чрезвычайно надежный человек. Джего, несомненно, тоже очень надежный человек.

– Разве вы навеки связали себя этим обещанием? – сказал я. – Когда вы обещали проголосовать за Кроуфорда, члены Совета еще не разделились на две равные группы. А теперь только вы, единственный из нас, можете оценить создавшееся положение с недосягаемой высоты вашего гигантского жизненного опыта.

– Так-так. Действительно. Древние боги тоже смотрели на землю сверху, из чертогов Одина.

– Как вы считаете, – сказал я, – может быть, вам следует устраниться от мелкой, предвыборной суеты, чтобы спокойно обдумать, кто из кандидатов наиболее достоин ректорской должности, и в нужный момент однозначно решить исход выборов?

– Тем более что тогда уж никто не усомнится в справедливости этого решения, – добавил Рой.

Гей допил последний стакан чаю и улыбнулся Рою. Он годился ему в деды, но душа у него была удивительно юная.

– А вы, стало быть, и правда хотите заманить меня в партию Джего? – спросил он.

На этот раз Рой не смутился.

– Именно, – ответил он. – И мы надеемся, что нам это удастся.

– Объясните мне, – сказал Гей, – почему вы предпочитаете его Кроуфорду? – Вопрос Гея прозвучал совершенно серьезно: он в самом деле хотел это знать.

– Потому что он нам больше нравится, – ответил Рой.

– Ответ вполне честный, – одобрительно сказал Ген. – Примите мои поздравления, Калверт. Вы гораздо ближе, чем я, знакомы с нашими кандидатами. Я, конечно, могу оценить их с высоты моего гигантского опыта, – он явно передразнивал нас, – но расстояние, знаете ли, слишком велико. И я всегда верил в мудрость нашей молодежи. Ваше мнение представляется мне очень весомым, действительно очень весомым.

– Значит, вы согласны проголосовать за Джего? – спросил Рой.

– Сегодня я не могу дать вам определенного обещания, – ответил Гей. – Однако я склонен оставить свой голос в резерве. – Он помолчал и добавил: – Выборы не должны быть предрешены заранее. Мудрые основатели нашего колледжа предписали нам проводить выборы в храме не для того, чтобы, собравшись там, мы выполняли пустой ритуал. С таким же успехом мы могли бы посылать наши пожелания просто по почте.

– Но вы подумаете о Джего? – настойчиво спросил я.

– Непременно, – ответил Гей. – Ваше мнение, молодые люди, представляется мне очень весомым, и я не забуду о нашем сегодняшнем разговоре.

Когда мы собрались уходить, Гей сказал:

– Примите мои поздравления, молодые люди. Вы превосходно обрисовали мне обстановку в колледже.

– Да, кое-что нам удалось узнать, – отозвался я.

– Я извещу Деспарда, что намерен оставить свой голос в резерве. Решающий голос. Хорошо, что вы это заметили, молодые люди. Благодарю вас, Калверт. Благодарю вас. Отныне я буду называть вас юными мудрецами.

Мы вышли в ненастную тьму декабрьского вечера. Рой негромко запел какую-то песенку, и я с удовольствием слушал его звонкий, но мелодичный и мягкий голос. У первого фонаря он посмотрел на меня – его глаза искрились невинным весельем.

– Неплохо сделано, – сказал он.

– Да и старик вел себя неплохо.

– Как ты думаешь – мы его убедили?

– По-моему, теперь он наш.

– Именно. Именно.

37. Шесть дней неизвестности

Я попрощался с Роем у главного входа и пошел к Джего. Миссис Джего встретила меня подчеркнуто сухо и сразу же сказала, что вчера она очень неважно себя чувствовала. Может быть, я хочу «подкрепиться» – чтобы поскорее забыть о неприятном впечатлении от ее вчерашнего визита? Ей было так неловко, она так раздражающе многословно извинялась, что мне захотелось уйти – тем более что с каждым новым извинением она смотрела на меня все враждебней.

– Мне очень нужно повидаться с Полом, – сказал я.

– Я прекрасно понимаю, что не со мной, – буркнула она. – Вам, естественно, вовсе не хочется повторения вчерашней сцены.

– Не надо думать об этом, – сказал я. – Вчера вам было необходимо поговорить с друзьями.

– Я знаю, что кое-кто терпит меня из милосердия – да только не нужно мне ничьего милосердия!

– А откуда вы знаете, что я милосердный? – спросил я. Как это ни удивительно, но меня вдруг охватило братское сочувствие к ней. – Так можно мне повидаться с Полом? Я хочу сообщить ему очень важную новость.

– Он занят. – В ее голосе прозвучало непреклонное упрямство. – Его нельзя сейчас отрывать от работы.

– Послушайте, – проговорил я, – мне надо сказать ему, что еще не все потеряно – я имею в виду выборы.

– Неужели что-нибудь изменилось? Ради бога, скажите мне – неужели что-нибудь изменилось?

– Да, кое-что изменилось. Радоваться пока рано, но надеяться, я думаю, можно.

На ее лице вспыхнула счастливейшая улыбка – она обрадовалась как ребенок.

– Пол! Пол! – закричала она, выбежав из комнаты. – Пол, иди скорее сюда, тебя ждет мистер Элиот. Он хочет сказать тебе что-то очень важное.

На пороге гостиной появился Джего – встревоженный и напряженный сверх всякой меры.

– Спасибо, что зашли, Элиот, – сказал он. – Случилось что-нибудь… плохое?

– Напротив, – ответил я. – Весьма вероятно, что Гей в конце концов проголосует за вас. Ручаться не могу, но надеяться на это можно.

– Старик Гей?

Я кивнул.

Джего расхохотался до слез.

– Гей? Самый тщеславный старик на свете?

Я снова кивнул.

– Ай да старикан! – все еще хохоча, воскликнул Джего. Немного позже, вспоминая эту сцену в спокойной обстановке, я решил, что Джего очень странно отреагировал на мою новость, но в тот момент его реакция показалась мне вполне естественной.

Отхохотавшись, Джего вытер слезы и уже без тревоги, но по-прежнему напряженно сказал:

– Я очень благодарен вам, Элиот. Просто не знаю, что бы я делал без вашей поддержки, хотя случай с Пилброу научил меня стойко переносить унижения. Ну, да теперь-то все радикально изменится.

Я попытался охладить его пыл, но из этого ничего не вышло. Он всегда был склонен безоглядно предаваться радостным надеждам. А сейчас неожиданная надежда мгновенно переросла у него в уверенность. Он уже чувствовал себя хозяином колледжа, его мечта осуществилась. Он смотрел на жену с нежной любовью и счастливым торжеством. Мне было ясно, что, как только я уйду, они сейчас же начнут строить планы новой жизни. Надежда возродила их обоих.

Я еще раз попытался образумить его. Судя по всему, мне вообще не стоило говорить ему о Гее.

– В одном вы безусловно правы, Элиот, – сказал он в ответ на мои предостережения. – До выборов осталось шесть дней. Шесть дней неизвестности, которые необходимо как-то прожить.

– Тебе нужно отдохнуть, – сказала миссис Джего.

– Через шесть дней все уже будет позади, – успокоил он жену.

Простившись с четой Джего, я отправился к Брауну. Когда я вошел, Браун обсуждал с Кристлом общее собрание, которое должно было состояться на следующий день, пятнадцатого декабря. К немалому удивлению Брауна, паши противники согласились его провести – может быть, потому, что были твердо уверены в победе и решительно ничего не опасались, а может быть, Деспарда соблазнила возможность еще одной серьезной дискуссии под его председательством. Браун и Кристл обсуждали, с чего им надо начать.

– Это вы о собрании? – спросил я.

– Разумеется, – ответил Кристл.

– Не знаю, нужно ли оно нам, – небрежно заметил я.

– Что вы имеете в виду? – быстро спросил Браун.

– Гей, по всей вероятности, проголосует за Джего, – сказал я.

– Вы с ним виделись? Я не знал, что вы собираетесь…

– Да я и не собирался. Мы с Роем случайно забрели к нему в гости – на чашку чая.

Узнавая какую-нибудь новость, Браун всегда интересовался самыми незначительными подробностями, но меня он допросил с особым пристрастием. От его дотошных расспросов, от его острого, пронизывающего взгляда людям довольно часто делалось не по себе, ну а мне в тот день показалось, что я попал под суд и меня допрашивает въедливый прокурор. Пересказывая – очень коротко – наш разговор с Геем, я почти физически ощущал настороженное, недоверчивое молчание Кристла. Рой задал старику один или два вопроса, сказал я и дословно повторил последние реплики Гея.

Брауна мой рассказ явно обрадовал.

– Да ведь это же замечательно! – воскликнул он и, грузно, но стремительно повернувшись всем корпусом к Кристлу, проговорил: – Замечательное достижение, правда?

Кристл, не посмотрев на Брауна, холодно спросил меня:

– И вы уверены, что он проголосует за Джего?

– Я уверен только в том, что точно передал вам его слова.

– Ну, тогда я не вижу особых причин для радости, – сказал Кристл. – Он же не пообещал, что проголосует за Джего.

– Вы правы, прямого обещания он не дал.

– Да и косвенного не дал, – сказал Кристл. – Я не разделяю вашего оптимизма. По-моему, вы принимаете желаемое за действительное. Мне в свое время тоже не удалось его сагитировать. Он вовсе не так прост, как кажется, этот старик.

– А я думаю, что Элиот прав, – по-обычному спокойно и мягко, но с едва уловимым оттенком раздражения проговорил Браун.

– Он не дал даже косвенного обещания поддержать Джего, – возразил Кристл. – Может быть, сначала он и воздержится от голосования. А потом, повеселившись и подчеркнув, что его голос решающий, проголосует за Кроуфорда.

– И все-таки я думаю, что Элиот прав, – уже почти не скрывая раздражения, повторил Браун.

– Полной уверенности у меня, конечно, нет, – сказал я. – Трудно быть в чем-нибудь уверенным, когда имеешь дело с Геем. Но я очень надеюсь, что он проголосует за Джего. Да и Калверт думает так же.

– Хорош эксперт – Калверт! – воскликнул Кристл. – У него еще молоко на губах не обсохло. Много он понимает, ваш Калверт!

– В таком случае я, как и Калверт, почти не сомневаюсь, что Гей проголосует за Джего.

– Я тоже, – не отводя взгляда от Кристла, проговорил Браун.

– Будем считать, что мы не сошлись во мнениях, – сказал Кристл. – Меня поражают ваши надежды на Гея. И я считаю, что это не должно изменить наших планов.

– Мы вполне можем выиграть, – сказал Браун.

– А можем и проиграть.

– Я верю, что мы выиграем! И не понимаю, почему вы упрямитесь. – Браун все еще пытался образумить Кристла – но уже не дружелюбно, а почти враждебно.

– У нас разные мнения на этот счет.

– Тут не может быть двух мнений, – сказал Браун. – Нам ни к чему теперь это собрание.

– Мне очень жаль, Артур, но у нас разные мнения на этот счет, – повторил Кристл.

– Тогда объясните мне, что вы имеете в виду, – сказал Браун.

– Пожалуйста. Прежде всего я не верю, что Гей проголосует за Джего. Элиот точно передал нам его слова, и никакого обещания в них не было. Я-то ведь тоже разговаривал с Геем.

– Ну, с тех пор много воды утекло, – сказал Браун. – И потом, откуда вы знаете – может быть, Элиот с Калвертом уговаривали старика искусней, чем мы.

– Я думаю, они и сами не будут этого утверждать, – возразил Кристл. – Мне не хочется умалять достижений Элиота, но я не верю Гею. Хотя дело-то по только в этом. Я считаю, что мы должны вести себя лояльно по отношению к нашим противникам. А они согласились на это собрание, когда им оно было ни к чему.

– И вы думаете, они стали бы разговаривать по-деловому? – если не враждебно, то уж, во всяком случае, ехидно поинтересовался Браун.

– Думаю, что стали бы, Артур.

– Да ведь это же чистейший самообман! – воскликнул Браун. – И с тех пор как мы начали предвыборную кампанию, вы обманываете себя уже не в первый раз. Мне совершенно ясно – вам не хочется, чтобы ректором стал Кроуфорд. В этом я ничуть не сомневаюсь. Но мне ясно и другое – Джего вас тоже не очень-то устраивает. Вот почему вы так часто возражаете против очевидно разумных доводов. Неужели вам не понятно, что вы ведете себя по меньшей мере странно – особенно если вспомнить все наши совместные достижения. Вчера вы говорили, что если у Джего будет реальная возможность победить, то вы обязательно его поддержите. А сегодня, когда такая возможность появилась, вы находите предлог, чтобы все испортить.

– Я ничего не испорчу, Артур, – сказал Кристл, – при условии, что у него и правда появится надежда на победу. Весьма вероятно, что это собрание закончится ничем. Но и тогда – если Гей не забудет о разговоре с Элиотом и Калвертом – мы все равно победим.

– Мне постоянно вспоминаются паши совместные достижения, – с горечью проговорил Браун. – Порознь мы пс сделали бы и половины того, что нам удалось сделать вместе. Порознь мы бы ни за что не получили дар сэра Хораса. У нас так много совместных побед! И мне очень тяжело видеть, что мы перестали понимать друг друга.

– А мне, думаете, не тяжело? – грубовато сказал Кристл. Его вдохновляла и взбадривала собственная удачливая деятельность, ему нравилось, что люди ждут его советов и соглашаются с ним, в глубине души он, вероятно, был рад избавиться от постоянной, хотя и почти незаметной опеки Брауна, но когда тот напомнил ему об их многолетней дружбе, он помимо воли расстроился, а поэтому, подавив в себе желание примириться с Брауном, сейчас же стал колючим и агрессивным: его разозлила собственная чувствительность.

Браун и сам расстроился. Он говорил медленно, с трудом подбирая слова, – я, пожалуй, ни разу не видел его таким взволнованным и открытым. Он искренне и сердечно любил своего друга, но сейчас его взволновало вовсе не это. Он расстроился, потому что потерпел поражение, проиграл битву за своего кандидата и ощутил яростную горечь неудачи. Я был уверен – он воззвал к дружбе, зная, что Кристл относится к ней даже бережней, чем он сам.

– Так вы не хотите отменить это собрание? – спросил Браун.

– Теперь уж я просто не могу его отменить, – ответил Кристл.

– Ничего опаснее придумать сейчас нельзя, – сказал Браун.

38. Оппозиционная фракция

Вечером пятнадцатого декабря в трапезной собрались почти все члены Совета, и после обеда, не заходя в профессорскую, мы отправились небольшими группками, по два и по три человека, в служебную квартиру Кристла. Подымаясь по лестнице, я оглянулся и увидел, как в подъезд вошли Кристл, Деспард и Гетлиф, потом Джего с Кроуфордом, а потом Браун.

На собрание явились все, кроме Гея. Льюка в трапезной не было, а к Кристлу он забежал лишь на несколько минут – чтобы извиниться перед Деспардом и Брауном. Я сидел у самой двери, но хорошо слышал его по-юношески чистый и почтительный голос – он сказал, что, к сожалению, не сможет присутствовать на собрании. Потом, пробираясь к выходу, Льюк остановился возле меня и прошептал:

– Мне надо закончить эксперимент, и я его обязательно закончу, даже если мне придется проторчать в лаборатории всю ночь. – Не слишком заботясь о приличиях, Льюк шептал довольно громко. – Я сказал этим дядюшкам, что буду голосовать за Джего. Просто удивительно – они никак не могут этого запомнить, хотя я твержу им одно и то же вот уже целый год.

Деспард, как и обычно, не сразу согласился занять председательское место. («Когда-нибудь мы поймаем его на слове, – отнюдь не шепотом сказал Рой, – и он навеки разучится кокетничать».) Деспард торжественно объявил, что «некоторые члены Совета всерьез обеспокоены неудовлетворительной подготовкой к выборам» и что он, как ему кажется, имеет право сообщить собранию о двух письмах, которые он получил «за истекшие сутки от профессора Гея».

– Содержание первого письма я обнародовать не могу, – сказал Деспард, – ибо оно адресовано мне как руководителю группы, поддерживающей одного из кандидатов, но мне кажется, что я могу, и даже должен, уведомить собравшихся о том, что старший член нашего Совета профессор Гей намерен оставить свой голос в резерве. Другое письмо адресовано непосредственно участникам собрания, и я прочитаю его полностью. – Как и всегда в таких случаях, Деспард принялся читать письмо нараспев и немного в нос, словно совершая церковную службу:

– Это заявление отнюдь не облегчает нашу задачу, – окинув взглядом собравшихся, проговорил Деспард-Смит. – Насколько я знаю, члены Совета разделились на две группы, и ни один из кандидатов не располагает большинством голосов. По мнению некоторых из нас, такое положение следует назвать поистине к-катастрофическим. Мне не приходилось сталкиваться с чем-нибудь подобным за все те долгие годы, что я проработал в колледже. Мы всегда знали накануне выборов, кто из кандидатов должен набрать абсолютное большинство голосов. Мы всегда знали, – он понизил голос до зловещего полушепота, – кто наберет счастливое б-большинство. На этот раз мы оказались не столь прозорливыми. Я предлагаю выслушать, что думает о нашем тяжелом положении декан.

– Наше положение представляется мне чрезвычайно прискорбным… – начал Кристл и произнес резкую, энергичную, откровенную, но вполне мирную речь. Длительная неопределенность очень вредит нашему сообществу. Он, Кристл, не хочет враждовать со своими друзьями из противоположного лагеря и надеется, что им тоже не нравится воцарившаяся в колледже вражда. Каждый из выдвинутых кандидатов может стать превосходным ректором, и колледж, несомненно, будет процветать под управлением любого из них. Видимо, наше поведение с самого начала было в чем-то ошибочным, если мы разделились на враждующие партии только потому, что не сумели отдать предпочтение одному из двух достойнейших людей. Но факт остается фактом – мы не сумели этого сделать.

– Таковы наши затруднения, – закончил Кристл. – Прискорбные, на мой взгляд, затруднения. К несчастью, мне и самому неясно, как их можно преодолеть. Но я хочу задать вам прямой вопрос – не пора ли нам забыть о наших распрях? Не пора ли поискать выход всем вместе?

Кристл замолчал, и все замерли в напряженном ожидании. Этот разговор был затеян неспроста: что-то готовилось. Даже те, кто не понял, куда клонит Кристл, чувствовали, что назревают серьезные события. Браун сидел, опустив голову; Джего, казалось, даже не слышал, о чем идет речь.

Мы молча поглядывали друг на друга; высказываться никто не хотел. Наконец заговорил Кроуфорд. Он держался очень настороженно, тщательно подбирал слова, и его обычная самоуверенность слегка поувяла.

– Должен признаться, что наше прошлое собрание было гораздо приятней сегодняшнего, – сказал он. – Тогда декан порадовал нас сообщением о том, что ему, вместе с его другом Брауном, удалось добиться замечательного успеха. Чем больше я об этом думаю, тем яснее вижу, что их успех принесет колледжу поистине неоценимую пользу. Но сейчас-то нам надо обсудить наше нынешнее положение, и в его оценке я почти полностью согласен с деканом. Однако мне кажется, что мы должны запастись терпением и спокойно дождаться дня выборов. Я знаю – затянувшееся ожидание многим из нас вымотало нервы. Но ждать нам осталось совсем недолго. Говоря как член Совета, я не могу предложить моим коллегам ничего, кроме ожидания. Мне не совсем понятно, на что намекал в своей речи декан. Если он склоняется к мысли о новой, третьей, кандидатуре, то я как кандидат, естественно, не могу одобрить такого шага – тем более что до выборов осталось всего пять дней. Надеюсь, старший наставник разделяет мою точку зрения.

– Безоговорочно.

– Я считаю, – продолжал Кроуфорд, – что нам надо дождаться дня выборов. Если все члены Совета проголосуют, один из кандидатов наберет абсолютное большинство. Если этого не случится, мы сможем возобновить сегодняшний разговор после выборов.

Пока что Джего проронил одно-единственное слово – «безоговорочно». Он хранил мертвое, неестественно спокойное молчание, хотя даже всегда уравновешенный Кроуфорд проявлял сегодня явные признаки беспокойства. А Джего равнодушно и отрешенно молчал. Но теперь он как бы проснулся и, не теряя хладнокровного достоинства, проговорил:

– Если в день выборов ни один из кандидатов не наберет абсолютного большинства, то дальнейшие шаги нам неминуемо придется обсудить на общем собрании. Но прежде всего, как правильно сказал коллега Кроуфорд, нам надо спокойно дождаться выборов. И тогда, если возникнет настоятельная необходимость, мы с коллегой, выполняя наш прямой долг, сделаем все, что поможет нашему сообществу выбраться из создавшегося тупика.

Во время своей короткой речи Джего глянул по очереди на Кристла, Деспарда и Брауна. Теперь он повернулся к Кроуфорду и закончил:

– Если наши коллеги собираются продолжать дискуссию, то нам, по-моему, следует уйти. Добавить к тому, что уже было сказано, нам решительно нечего.

– Вы правы, – отозвался Кроуфорд, и они вышли за дверь.

Когда их шаги на лестнице заглохли, Кристл властно сказал Деспарду:

– Я хотел бы услышать, что думают мои коллеги.

Возникла неловкая пауза. Потом Пилброу объявил, что хотя он принял окончательное решение не сразу, но теперь без колебаний проголосует за Кроуфорда – по причинам, которые некоторым из нас хорошо известны. После новой паузы Найтингейл с ухмылкой сказал, что ему и в голову не придет поддерживать кого бы то ни было, кроме Кроуфорда. А потом, упорно глядя на Кристла, заговорил Браун:

– Мне давно хотелось сказать коллегам, что мы, на мой взгляд, готовы совершить очень серьезную ошибку. Сторонники Джего знают мои взгляды, а сейчас я хочу изложить их союзникам Кроуфорда. Я убежден, что Джего справится с обязанностями ректора гораздо лучше, чем кто-нибудь другой из моих коллег, и я никогда еще не был так глубоко убежден в своей правоте – а мне не первый раз приходится участвовать в выборах руководителя колледжа. Кого бы мы ни выбрали вместо Джего, колледж понесет тяжкую утрату, которая будет ощущаться долгое годы. А я не смогу забыть об этом до тех пор, пока не уйду в отставку.

Поначалу взгляды собравшихся были прикованы к Брауну, а теперь все посмотрели на Кристла. Многие из нас не понимали, почему Браун говорит так взволнованно; кое-кто чувствовал, что между друзьями исподволь разгорается борьба. Всегда спокойное и мягкое лицо Брауна раскраснелось от гнева и казалось необычайно суровым; лицо Кристла было решительным и нетерпимым.

Кристл заговорил не сразу. Он смотрел на Брауна, как бы собираясь задать ему какой-то вопрос, и грустно улыбался – меня поразила эта трогательная, почти сентиментальная улыбка на лице властного и отнюдь не сентиментального человека.

Внезапно Кристл резко повернулся к Деспарду.

– Мы отклонились от сути, – отрывисто проговорил он. – Насколько я знаю, некоторых моих коллег не устраивают оба кандидата. И не устраивали с самого начала. Сейчас, когда они ушли, мы можем говорить откровенно. У Джего немало положительных качеств – я, как вам известно, дал в свое время согласие его поддержать. У Кроуфорда тоже немало положительных качеств – я вполне понимаю его сторонников, которые уверены, что он будет прекрасным ректором. Но на этих двух людях свет клином не сошелся. А значит, у нас есть выход.

– Что же вы предлагаете? – спросил Деспард-Смит.

– Только то, что подсказывает логика, – ответил Кристл. – Я предлагаю создать оппозиционную фракцию. Кто хочет присоединиться ко мне? Мы выдвинем совсем другого, нового кандидата.