Наставники

39. Ночная дискуссия

– Я предлагаю только то, что подсказывает логика, – повторил Кристл. – Мы должны подыскать собственного кандидата. Времени у нас в обрез. Мы могли бы наметить нашу кандидатуру уже сегодня.

Он пригнулся над столом, и его губы тронула настороженная, энергичная, властная улыбка.

Послышался скрип кресел, шорох подошв, кто-то кашлянул, кто-то забарабанил пальцами по столу… Через несколько секунд Пилброу поднялся и сказал Деспарду:

– Мне здесь делать нечего… если вы собираетесь выдвинуть нового кандидата… а вы, насколько я понимаю, именно так и собираетесь поступить. Я не хочу закрывать глаза на трудности… я знаю, что поступил не слишком красиво, когда порвал со сторонниками Джего… но снова менять решение не буду. Меня вполне устраивает Кроуфорд.

Пилброу шагнул к двери, и в это время заговорил Найтингейл. Он был злобно взвинчен и напрочь забыл о вежливости.

– Я давно предсказывал, что так и случится. Я с самого начала знал, что эта клика не успокоится, пока не сделает попытки протащить в ректоры кого-нибудь из своих.

– Вы собираетесь остаться, Найтингейл? – сурово спросил его Деспард-Смит. – Если вы останетесь, то услышите, какие здесь назовут фамилии.

– Остаться? – с ухмылкой переспросил Найтингейл. – Вы думаете, я не знаю, какие здесь назовут фамилии? Да я могу перечислить их прямо сейчас!

Когда дверь за ним захлопнулась. Рой сказал:

– Держу пари, что он побежал звонить Кроуфорду.

Браун грузно встал и с достоинством посмотрел на тех, кто сидел за столом.

– Мне, видимо, тоже нет смысла участвовать в этой дискуссии, – проговорил он. – Я попытался объяснить вам, что вы совершаете трагическую ошибку, и больше мне здесь оставаться незачем – я сделал все, что мог.

Он глянул на Кристла – гневно и вместе с тем по-дружески встревоженно, – а потом отвернулся, вышел за дверь, и на лестнице послышались его спокойные, уверенные шаги.

Кристл нахмурился, но когда Браун ушел, пожал плечами и напористо сказал:

– Ну, а нам пора заняться делом.

Нас осталось всего шестеро – сам Кристл, Деспард-Смит, Винслоу, Гетлиф, Калверт и я. Начало было неважным: даже если бы Кристл сумел убедить нас всех, для абсолютного большинства нам понадобился бы еще один человек. Однако Кристл не сомневался в победе и был таким же деятельно-энергичным, как в октябре, когда он уговорил нас припугнуть Кроуфорда и Джего третьей кандидатурой. Кто-то заметил, что мы станем серьезной силой, только если нас будет семеро, но Кристл сказал:

– Ничего, найдем и седьмого. Я уверен – в конце концов мы сагитируем и других. Есть ведь еще Льюк. Да и Кроуфорд всегда прислушивается к голосу рассудка. А там, глядишь, к нашему большинству примкнут и остальные.

Не дав никому возразить, Кристл заговорил о своем кандидате.

– Я не буду ходить вокруг да около. У меня уже есть на примете кандидат. Но из нашего колледжа – но вы все наверняка его знаете. Лайен.

Да, мы знали Лайена – он был членом Совета одного из колледжей и довольно известным ученым, читал в университете лекции и входил в состав Кембриджского сената. Через несколько минут стало ясно, что его кандидатуру никто из нас не поддержит. Мы равнодушно объясняли, почему он нам не нравится, но объясняли только из вежливости: на самом деле нас просто не увлекала идея оппозиционной фракции.

Наше вялое сопротивление не обескуражило Кристла, и он назвал еще одного человека, тоже не из нашего колледжа, а потом еще одного. Мы отвели и того и другого, но никто из нас не потрудился рассмотреть их кандидатуры серьезно: как только Кристл упоминал очередную фамилию, мы сразу же решали, что этот человек нам не подходит. Никаких конкретных возражений у нас фактически не было – мы просто не хотели думать о чужаках. И я понял, что в этот раз Кристл ничего не добьется. В октябре он без труда навязал нам свою волю, и, подчинившись ему, мы заставили наших кандидатов пообещать, что они проголосуют друг за друга. Но тогда нам самим хотелось, чтобы он убедил нас, а теперь мы с самого начала настроились отвергать все, что он предложит. Его воля за последние два месяца ничуть не ослабела, а я редко встречал таких волевых и целеустремленных людей, как Кристл. Но мы изначально были против его предложений, а в политике даже воля, даже настойчивость и целеустремленность оказываются бессильными, если идея лидера не вызывает в сердцах людей ни малейшего отклика.

– Я должен с сожалением констатировать, – сказал Деспард-Смит, когда мы отвергли третью кандидатуру Кристла, – что сейчас, видимо, бессмысленно искать руководителя на стороне.

– Пожалуй, вы правы, – откликнулся Кристл, по-прежнему энергичный и уверенный в победе. – Но мы, по-моему, вовсе не исчерпали всех наших возможностей. Давайте подумаем, не найдется ли подходящей кандидатуры у нас в колледже.

Было уже очень поздно; в жарком воздухе небольшой комнаты густо слоился табачный дым, пожилых людей давно клонило ко сну, а Винслоу, как я заметил, один раз устало закрыл глаза и задремал. Но, услышав последнюю реплику Кристла, все оживились, почувствовали прилив бодрости и приготовились к долгому, напряженному, но очень осторожному разговору. Винслоу снова набил свою трубку, и, когда он прикуривал, неверный огонек спички на мгновение сгладил его «зубчатый» профиль и осветил глаза – зоркие, настороженные и тревожно-взволнованные. Да-да, именно взволнованные. Неужели он еще надеялся?..

– Давайте подумаем, не найдется ли подходящей кандидатуры у нас в колледже, – сказал Кристл.

– Мне кажется, что каждый из нас перебрал в уме все возможные кандидатуры еще прошлой весной, когда мы узнали о смертельной болезни Ройса, – заметил Деспард. – А если мы этого не сделали, то исключительно по легкомыслию и беспечности.

– Неважно, – возразил Кристл. – Давайте-ка обсудим все возможные кандидатуры еще раз. Времени у нас почти не осталось. Будет глупо, если мы опомнимся слишком поздно.

– Кое с кем из нас так всегда и бывает, – проворчал Деспард.

– Ну, надеюсь, сейчас этого не случится, – сказал Кристл, оглядывая присутствующих. – Давайте-ка прикинем. Я перечислю наших коллег в порядке старшинства: Гей, Пилброу, вы, Деспард. По Уставу мы не имеем права избрать вас в ректоры.

– Я сам голосовал за новый пункт Устава, запрещающий людям старше семидесяти занимать административные посты, – мрачно проговорил Деспард-Смит. – И до сих пор не уверен, что поступил тогда правильно. Иной человек и в семьдесят лет вполне способен справиться с любыми должностными обязанностями…

– Вы бы, например, наверняка справились, – перебил его Кристл. Он знал, что грубоватая лесть умиротворяюще подействует на старика Деспарда. И тут, как мне показалось, я понял его замысел: он рассчитал игру на два хода вперед. – Вы бы наверняка справились. В этом никто не сомневается. Но Устав есть Устав. – Он помолчал. – Итак, идем дальше. – Его голос прозвучал спокойно и безразлично – слишком спокойно и безразлично, чтобы казаться естественным, подумал я. – Винслоу. Следующий по старшинству вы, Винслоу.

– Вот ведь забавно, – тоже слишком спокойно и безразлично проговорил Винслоу. – Я и сам это прекрасно знаю.

– Как вы считаете, – торопливо спросил Винслоу Деспард-Смит, – стоит ли взваливать на себя весьма сложные административные обязанности, зная, что, едва привыкнув к ним, вам придется передать их кому-нибудь другому? По-моему, это несправедливо – предлагать человеку предельно хлопотливую должность на каких-то пять лет.

– На семь, – поправил Деспарда Винслоу. – В октябре мне исполнилось шестьдесят три.

– Вы только-только успеете изучить ваши новые обязанности, и вам сразу же придется подавать в отставку, – холодно и враждебно улыбнувшись, сказал Кристл. – Я вполне согласен с Деспардом.

– Да, вряд ли это будет справедливо, – проговорил Деспард-Смит, – если мы предложим вам баллотироваться на должность ректора.

– А в каком возрасте справедливо предлагать человеку должность ректора? – с издевкой спросил Рой: он явно сочувствовал Винслоу.

Прежде чем он успел что-нибудь добавить, Гетлиф сказал:

– Мне кажется, что в принципе ректор должен начинать свою деятельность не позже шестидесяти. Чтобы в запасе у него было по крайней мере лет десять. Вы ведь согласны со мной? – без обиняков спросил он Винслоу.

Гетлиф в отличие от других наставников неплохо ладил с казначеем, и в его вопросе не было ни ехидства, ни злости. Но прямой вопрос требовал прямого ответа.

Винслоу опустил голову и насупился.

– Разумеется, вы правы, – после мучительно долгой паузы проговорил он.

– Мне с самого начала было ясно, что вы именно так и думаете, – облегченно и чересчур задушевно сказал Кристл.

Я глядел на Роя, предполагая, что он не смолчит; но он лишь мимолетно усмехнулся: надежда Винслоу была жалкой и смехотворной.

Кристл снова принялся перечислять фамилии.

– Кроуфорд, Джего. С ними ничего не вышло. Браун. Следующий по старшинству – Браун, – сказал Кристл. – Браун. По-моему, тут нам надо серьезно задуматься. Не кажется ли вам, что это вполне подходящая кандидатура?

Винслоу на мгновение поднял голову.

– Браво, декан, – с ядовитейшим сарказмом проговорил он: в нем вдруг всколыхнулась вся его злобная язвительность.

– По-моему, он чересчур молод, – сказал Деспард-Смит. – Едва ли стоит выдвигать в ректоры такого неопытного работника.

– Ему уже сорок шесть лет, – возразил Деспарду Кристл.

– Это очень опасно – назначать на высокий и ответственный пост слишком молодого работника, – уперся Деспард. – Потому что нельзя заранее предугадать, как он себя поведет.

– Браун не изменится до самой смерти, – вмешался я. Мне было очень странно услышать, что кто-то, хотя бы даже Деспард, считает Брауна молодым и неопытным.

– Дело тут, конечно, не в возрасте, – заметил Гетлиф, – однако мне…

– Я предвижу все, что вы скажете, – перебил его Кристл. – Я прекрасно знаю Брауна. Гораздо лучше, чем любой из вас. Мы сдружились с ним, когда были еще студентами. Его нельзя назвать выдающимся человеком. Звезд с неба он, как говорится, не хватает. Посторонним людям наш выбор может показаться странным. Но у него есть превосходные качества, которые начинаешь замечать далеко не сразу. Он сплотит наш колледж, сделает наше сообщество мирным и процветающим.

– Если не занудит нас всех до смерти в ближайшие двадцать лет, – вставил Винслоу.

– Мне кажется, – заметил Деспард, – что если уж мы заговорили о сравнительно молодых работниках, то в первую очередь нам надо обсудить вашу кандидатуру, декан.

– Вы ошибаетесь, – возразил Кристл. – Я не справлюсь с обязанностями ректора. Мне хорошо известны границы моих возможностей. Я не смогу быть ректором. А Браун сможет. И я был бы счастлив работать под его руководством.

Он говорил скромно и абсолютно правдиво. В его словах не было ни притворства, ни манерно-величественного псевдосмирения наших университетских ораторов. Его скромность была искренней и чистосердечной, это мгновенно поняли все.

А он продолжал расхваливать Брауна. В конце концов я сказал, что предпочту его любому компромиссному кандидату. Рой пообещал проголосовать за Брауна, если ни один из основных кандидатов не наберет абсолютного большинства, – но энтузиазма у него эта перспектива явно не вызвала. Гетлиф объявил, что, если первый тур голосования окончится ничем, он поступит так же, как Рой. Заручившись нашей поддержкой, Кристл убеждал Деспарда и Винслоу до глубокой ночи: спокойный и сдержанный, он выдвигал все новые аргументы, находил все новые доводы, и время шло, часы отбивали четверти, а он продолжал настаивать – неутомимый, прекрасно владеющий собой, то обходительный и ласковый, то резкий и даже грубый, но неизменно расчетливый, терпеливый и целеустремленный.

Всем, кроме него, было ясно, что он ничего не добьется. Винслоу говорил мало, но в каждом его слове слышался отзвук ядовитой и презрительной горечи. Деспард-Смит возражал Кристлу упрямо и непреклонно. Все, кроме Кристла, понимали, что ему не удастся отстоять Брауна. Надежда на компромисс не оправдалась. Однако Кристл продолжал упорствовать. К полуночи любой из нас убедился бы, что проиграл, но Кристл спорил с Деспардом до двух часов.

И в конце концов добился компромиссного соглашения – исключительно из-за нашей усталости. Мы признали, что третьим кандидатом может быть только Браун.

– Это же очевидно, – втолковывал он Деспарду. – Три человека, не считая меня самого, согласились признать его компромиссным кандидатом. Можете вы что-нибудь на это возразить?

Утомленный Деспард отрицательно покачал головой.

– Вот и прекрасно, – сказал Кристл. – Значит, я имею право спросить Брауна, согласен ли он на выдвижение его кандидатуры. Вполне вероятно, что ни один из основных кандидатов не наберет абсолютного большинства. И нам необходимо к этому подготовиться. Я поговорю с Брауном завтра утром.

Кристл, казалось, ничуть не устал; удовлетворенно улыбнувшись – хотя его затея фактически провалилась, – он посмотрел на каминные часы и сказал:

– Вернее, не завтра, а сегодня. Утро-то уже наступило.

40. «Моя жизнь сложилась неудачно»

Измученный бессонной ночью, я проснулся на следующий день – семнадцатого декабря – около одиннадцати. За окном выл порывистый западный ветер, тяжелые тучи ползли над самыми крышами, утро было сырым и пасмурным. Днем ко мне зашел Рой, мы затопили в гостиной камин – не из-за холода, потому что западные ветры всегда приносят дождливую оттепель, а чтобы посидеть у живого огня, – и принялись обсуждать поведение Кристла. Почему он упорствовал – упорствовал вопреки здравому смыслу? Что его так обрадовало под утро? Может быть, ему хотелось доказать Брауну, что он остался верен их дружбе, хотя в предвыборной борьбе практически перестал поддерживать Джего? Да, он, несомненно, стремился продемонстрировать Брауну свою дружескую лояльность, это нам было ясно; но мы понимали, что он преследует и еще какую-то цель.

Нашу беседу прервал двойной, но неторопливый и спокойный стук в дверь.

– Дядюшка Артур собственной персоной, – объявил Рой, и мы приветливо улыбнулись входившему в гостиную Брауну. Но его ответная улыбка была вежливой, и только.

Он сел рядом с нами у камина, рассеянно посмотрел в огонь и озабоченно сказал:

– Я как раз думал повидаться с вами обоими. Мне передали, что вчера была названа моя кандидатура – без моего разрешения. Вы участвовали в этом?

Он был расстроен и возмущен. Я объяснил ему, какие мы с Роем взяли на себя обязательства.

– Меня по-настоящему обрадовала эта возможность, – сказал я. – Мне очень хочется, чтобы вы стали ректором. Это будет просто замечательно, если вы поселитесь в Резиденции.

Браун промолчал. Через несколько минут он сказал:

– Я знаю, что вы действовали из добрых побуждений.

– Доброта тут ни при чем, – возразил я. – Мы намеренно объявили, как мы к вам относимся.

– Я понимаю, у вас были добрые намерения.

– Кристлу представился случай заявить, что вы будете хорошим ректором, – проговорил Рой, – и он им воспользовался.

– Так он мне и сказал.

– И это правда.

– Он должен был сообразить, что я ни в коем случае не разрешу выдвигать сейчас мою кандидатуру, – проворчал Браун. – Я не хочу мешать Джего и вносить разлад в нашу партию, а, упомянув мое имя, Кристл только этого и добился. Мне очень жаль, что он так безответственно воспользовался моим именем. И я вынужден вам сказать, что, поддержав его, вы тоже поступили крайне безответственно.

– Мы сказали только то, что думали, – возразил я.

– Это-то мне понятно, – сказал Браун, стараясь сохранить свою всегдашнюю объективность. – Мне непонятно, как получилось, что вы, человек, безусловно, хладнокровный и проницательный, позволили вовлечь себя в эту безответственную авантюру. Уж вам-то должно быть ясно, что в нашем нынешнем и без того запутанном положении, да еще за три дня до выборов, нельзя противопоставлять своего союзника своему же кандидату – даже если вы говорите при этом только то, что думаете. Вы подыграли нашим противникам – ни больше, ни меньше. А меня использовали как пешку в этой игре.

– Вы разговаривали с Кристлом?

– Разговаривал. Я сказал ему, что не хочу быть пешкой в чужой игре – и не буду.

Браун полностью утратил терпимость, доброту и способность логически мыслить – при мне такого не случалось с ним ни разу, даже когда он узнал об измене Пилброу. Вышло так, что по вине Кристла он нарушил свой собственный «кодекс порядочности». Ему было приятно ощущать свою тайную власть в колледже, он с удовольствием ею пользовался, однако я давно заметил, что он скрупулезно придерживается выработанных им самим правил поведения и очень дорожит своей репутацией – его нежелание давить на Льюка в начале предвыборной кампании послужило этому наглядным примером. Он опасался, что коллеги могут счесть его пешкой в чужой игре или интриганом, который решил воспользоваться нашими трудностями и с помощью своего друга тихой сапой пробраться в ректоры. А кроме всего прочего, он обладал глубочайшим чувством собственного достоинства и был убежден, что линию своего поведения может определять только он сам.

Ну и, наконец, он был чрезвычайно практичным человеком, а поэтому еще злее ополчился на Кристла: он твердо знал, что у него нет ни малейшей надежды пройти сейчас в ректоры и что Кристл выдвинул его кандидатуру только для очистки совести. Он ясно понимал, понимал лучше, чем кто-нибудь другой, что колебания и внутренние противоречия перерастают у Кристла в непреклонную решимость жить и мыслить самостоятельно, – вот что приводило Брауна в бешенство, вот почему он так гневно обвинял нас с Роем. Кристл вырвался из-под его влияния и впервые за двадцать лет начал действовать ему наперекор. А ведь лиха беда начало – Браун предвидел, чем это может кончиться, а когда Кристл пришел к нему со своим предложением, он понял, что окончательно проиграл.

Браун распрощался с нами очень холодно, сказав перед уходом, что письменно известит всех членов Совета о своем категорическом отказе баллотироваться в ректоры. Я подозревал, что с нами он разговаривал гораздо резче, чем с Кристлом: при нем он наверняка сдерживался, а на нас откровенно сорвал свою злость.

Когда он ушел, Рой глянул на меня и сказал:

– Похоже, что у Джего не осталось никаких надежд, старина.

– Ты прав.

– Надо что-то сделать. Если мы перетянем кого-нибудь в свой лагерь, все, может, и образуется.

Мы решили поговорить сначала с Пилброу, а потом с Деспардом и сразу после чая отправились к Пилброу. Но ничего у нас не вышло. Рой пустил в ход все свое обаяние – он был обаятелен от природы и умел этим пользоваться. Он обхаживал старика, словно женщину: поддразнивал его, говорил серьезно, шутил, подольщался, насмешничал, даже пригласил погостить у него весной в Берлине, когда он опять поедет туда читать лекции, – все без толку. Пилброу по достоинству оценил Роев спектакль – ему нравились артистичные молодые люди, – но остался непреклонным: он считал, что обязан проголосовать за Кроуфорда. Я завел политический разговор, Рой превзошел в искусстве обольщения самого себя, но мы решительно ничего не добились, а хитрющий старикан вырвал у нас обещание пообедать в Лондоне на следующий день после выборов с каким-то писателем-эмигрантом.

В общем, мы ушли от Пилброу ни с чем, и Рой насмешливо сказал:

– Я навеки опозорился.

– Постарел ты, братец, вот в чем все дело.

– Отправляйся-ка ты к Деспарду один, – сказал Рой. – Если уж я не сумел повлиять на добряка Юстаса, то с Деспардом у меня и вовсе ничего не получится.

Деспард-Смит относился к Рою с недоуменно-опасливой подозрительностью, и после обеда я пошел к нему один. Он занимал квартиру в третьем дворике, по соседству с Найтингейлом и неподалеку от дома Джего. В трапезной его не было, и, поднявшись к нему, я увидел на большом прямоугольном сундуке возле двери присланные из кухни тарелки с обедом. Дверь была приоткрыта, но в гостиной никого не было, и огонь в камине уже погас. Я подошел к двери в другую комнату, постучал и, услышав весьма неприветливый отклик: «Кто там?», назвался. Деспард не ответил, в комнате послышался какой-то шум, а минуты через две щелкнул отпираемый замок, и дверь приоткрылась. Глаза у Деспарда были воспалены, он злобно посмотрел на меня и сказал:

– Я очень занят, Элиот. Очень.

– Но, может быть, вы все же уделите мне пять минут?

– Вы не представляете себе, как я занят, Элиот. Со мной последнее время никто не хочет считаться.

От него разило спиртным; обычно он держался с торжественным и мрачным достоинством, а сейчас выглядел просто угрюмым и разозленным стариком.

– Мне хочется сказать вам пару слов о выборах, – объяснил я. Он посмотрел на меня и неприязненно проговорил:

– Ну что ж, зайдите на минутку.

Комната, загроможденная, по меркам двадцатого века, старомодной мебелью – столиками, шкафами, горками с керамикой, – казалась темноватой и тесной. Стены были увешаны фотографиями его университетских однокашников – молодых людей в широкополых соломенных шляпах и с усами. На столе, затянутом зеленым сукном, я заметил книгу и пустой стаканчик, а у стола стояло старинное кресло с подголовником. Деспард угрюмо сказал: «Разрешите предложить вам вечернюю ч-чарочку», – и открыл шкаф, стоявший возле камина. На полках шкафа я разглядел батарею пустых бутылок; Деспард вытащил початую бутылку виски и чистый стаканчик.

Он налил мне немного виски, наполнил свой стаканчик до краев и, не садясь, отхлебнул большой глоток.

Его нельзя было назвать пьяным, но чувствовалось, что он под хмельком. В колледже поговаривали, что он пьет в одиночку; но друзей у него не было, жил он замкнуто, и никто не знал о нем ничего определенного. Да про него особенно и не говорили: по-видимому, он был слишком суровым и неинтересным человеком, чтобы возбуждать о себе какие-нибудь толки. Его угрюмая внушительность служила ему надежной защитой от сплетен.

– Мне хотелось спросить вас, довольны ли вы результатами предвыборной борьбы, – сказал я.

– Разумеется, нет, – ответил Деспард. – Будущее колледжа представляется мне необычайно мрачным.

– Еще не поздно… – начал я.

– Поздно, давно поздно, – перебил меня Деспард.

Я заговорил о наших кандидатах, но Деспард-Смит опять прервал меня, и на мгновение мне показалось, что его можно будет переубедить.

– Джего принес себя в жертву нашему сообществу, – сказал он. – Именно так и должны поступать работники колледжа. А Кроуфорд всю жизнь думал только о себе и поэтому, стал выдающимся ученым. Если ректором у нас будет выдающийся ученый, престиж нашего колледжа, безусловно, возрастет. Но никто не понимает, как опасно возводить в ректоры большевика.

Он назвал большевиком Кроуфорда – типичного либерала из академических кругов, но мне было некогда изумляться: подбадриваемый вспыхнувшей надеждой, я принялся торопливо перечислять достоинства Джего, которых не было у Кроуфорда, однако Деспард прервал поток моего красноречия: уставившись на меня воспаленными, красноватыми глазами, он сказал:

– Наши коллеги сами во всем виноваты. Я предупреждал их, но они всегда поступали по-своему. Наш колледж ждет к-катастрофическая будущность. Я предупреждал их, когда они решили избрать в ректоры Ройса. Но им не было дела до моих советов, и они вступили на очень скользкую дорожку. – Деспард сунул палец под жесткий от крахмала воротник сутаны и тут же со щелчком выдернул его. Он сказал прокурорским тоном: – Им следовало возложить это бремя на меня. Но они отговорились тем, что я неизвестен в научных кругах. Вот как они отблагодарили меня за тридцатилетнее жертвенное служение нашему колледжу.

Я успел пробормотать всего несколько слов: он залпом осушил свой стаканчик и, злобно посмотрев на меня, продолжал:

– Моя жизнь сложилась неудачно, Элиот. Счастливой ее никак не назовешь. Никто не оценил моих заслуг перед нашим сообществом. Это постыдная для колледжа история. Если я открою людям, как несправедливо ко мне здесь относились, наш колледж вызовет всеобщее негодование. Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, она представляется мне сплошной цепью неудач. И виноваты в этом мои коллеги.

Если бы Деспард-Смит просто жаловался на жизнь, ему можно было бы посочувствовать. Но этот семидесятилетний, в одиночку пьющий старик не жаловался: он обвинял. «Моя жизнь сложилась неудачно», – сказал он, сказал не жалуясь, а именно обвиняя, с твердой уверенностью в том, что он имеет на это право.

– И теперь вы помогаете им выбрать в ректоры Кроуфорда? – спросил я.

– Им следовало возложить это бремя на меня еще десять лет назад, – ответил Деспард. – Тогда колледж был бы сейчас совсем другим.

– А вам не кажется, что взгляды Джего созвучны вашим?

– Джего справился с обязанностями старшего наставника гораздо лучше, чем я предполагал, – сказал Деспард-Смит. – Но у него нет деловой хватки.

– По-моему, это вовсе не значит…

– У Ройса тоже не было деловой хватки, но они его выбрали, – проговорил Деспард.

– Я все же не понимаю, почему вы поддерживаете Кроуфорда.

– Он создал себе имя, а это очень важно для ректора. Меня бы они не избрали, потому что я неизвестен в научных кругах. А Кроуфорд – известен. Тут уж никто не сможет возразить. А если им не понравится, как он руководит колледжем, что ж, в течение ближайших пятнадцати лет им волей-неволей придется его терпеть.

Он валил себе еще виски, но мне на этот раз выпить не предложил.

– Могу сказать вам, Элиот, что мне нравится Джего. Если бы в ректоры выбирали за душевные качества, я без колебаний предпочел бы его Кроуфорду. Но Кроуфорд создал себе имя. А Джего не сумел. Он принес себя в жертву нашему сообществу. Когда человек соглашается занять в колледже какой-нибудь административный пост, он обрекает себя на жертву. Никто не оценит его заслуг перед колледжем. Джего ждет тяжкая расплата за его жертвенное служение нашему сообществу. Ему, как и мне, предстоит узнать, что такое человеческая неблагодарность.

Моя надежда угасла. Зато теперь я понял, почему Деспард с самого начала поддерживал Кроуфорда, «большевика». Ему импонировал успех; он мрачно восхищался удачливыми людьми и очень любил власть. Он с удовольствием стал в свое время казначеем, хотя и считал теперь, что «принес себя в жертву». Но его не избрали ректором, и он до сих пор не мог этого забыть – старая рана кровоточила вот уже десять лет. Не тогда ли – десять лет назад – начал он коротать свои одинокие вечера с бутылкой виски?

По роковому для Джего стечению обстоятельств Деспард видел в нем наследника своих неудач. Ему нравился Джего, он, вероятно, мечтал о дружбе, но не умел сделать первого шага к сближению. И вот обнаружив, что Джего может стать его товарищем по несчастью, решил добиться этого любой ценой – именно потому, что тот ему нравился. Джего должен был принести себя в жертву. Деспард думал о своей «неудачной» жизни, предполагал, что Джего ее повторит, и ощущал в душе садистскую привязанность к собрату по неудачам.

41. Разговор о звездах

Теперь нам оставалось только ждать. Мы с Роем считали, что больше ничего сделать не можем, но нас измучила то затухающая, то вспыхивающая надежда. В принципе – если мы правильно предугадали намерения Гея – потенциальным большинством голосов по-прежнему располагал Джего. Однако все могло измениться в любую минуту: выборы приближались, а мы до сих пор ничего не знали наверняка. Нам очень хотелось выяснить, что теперь собирается предпринять Кристл, – ведь его затея с оппозиционной группой провалилась, и он должен был проголосовать за одного из основных кандидатов. Он молчал, и мы считали, что это хороший признак: дурные вести не лежат на месте. Восемнадцатого декабря, за сорок восемь часов до выборов, ничего нового не произошло. Я не виделся ни с Брауном, ни с Кристлом, но зато получил Браунову записку – его слова во время разговора со мной и Роем звучали гораздо резче, чем витиевато-вежливый письменный отказ баллотироваться в ректоры, посланный всем членам Совета. «Безмерно гордясь тем, что меня упомянули как возможного кандидата на должность ректора, – писал Браун, – и выражая искреннюю благодарность друзьям, я тем не менее должен уведомить всех коллег о моем твердом решении отказаться от соискания этой почетной должности».

Никаких других известий я в этот день не получил и надеялся, что предвыборная кампания завершена.

Вечером ко мне зашел Джего.

– Ну, как, не слышали чего-нибудь новенького? – бодро спросил он, однако в его обведенных темными кругами глазах таилась мучительная тревога.

– Решительно ничего, – ответил я.

– Обязательно скажите, если что-нибудь услышите, – уже не скрывая тревожной подозрительности, попросил он. – Сразу же. Я и так-то весь извелся, а тут еще приходится гадать, откровенны с тобой твои друзья или нет.

– Скажу непременно, – пообещал я.

– Вам, наверно, смертельно надоели мои расспросы. – Он улыбнулся. – Но у вас в самом деле нет никаких новостей? Я сегодня всю ночь думал о загадочном поведении некоторых наших коллег…

– Вас одолевает бессонница?

– Это-то ерунда, – сказал Джего. – Через два дня я прекрасно отосплюсь… Так, значит, старина Браун не захотел быть пешкой в чужой игре? Что ж, мы вернулись к тому, с чего начинали. Им действительно придется выбрать меня или моего соперника… И вы, стало быть, ни о каких переменах не слышали?

Он вел себя очень неровно. Ожидание истомило его, он нередко срывался на подозрительный, даже враждебный тон, иногда рассуждал о выборах с независимым скептицизмом, однако нервное возбуждение не покидало его ни на минуту. И вместе с тем он был уверен в победе. Своей жене он наверняка объявил, что победит, подумал я. Некоторые люди страхуются от разочарований, постоянно повторяя, что ожидают самого худшего. Джего, в своей горделивой опрометчивости, не умел прибегать к таким уловкам. Его оптимизм был наивным и беззащитным. С годами человек выучивается более или менее равнодушно относиться к неудачам и ударам судьбы, но Джего остался таким же легкоранимым, как в юности.

Мне хотелось предостеречь его, однако он не желал слушать предостережений – вернее, слушать-то он их слушал и даже благодарил меня, а огонек возбужденной уверенности по-прежнему мерцал в его глазах. Он плохо представлял себе, о чем шла речь на совещании у Кристла, а про разногласия между Кристлом и Брауном знал и того меньше. Он попросту не хотел этого знать. Его окрыляла надежда, и я подозревал, что еще одна бессонная ночь только укрепит ее…

Перед обедом мы зашли с ним в профессорскую. Там уже сидело четыре человека – Деспард-Смит, Гетлиф, Найтингейл и Калверт, – но беседа у них явно не клеилась, и они напряженно молчали. Мы сразу ощутили эту неловкую напряженность. Можно было подумать, что они разговаривали о Джего и замолчали, когда он вошел в профессорскую, но я сразу понял, что дело не в этом: их сковала напряженная усталость, неизменно охватывающая людей, если им приходится пассивно дожидаться результатов длительной и упорной борьбы. Приугасла даже неистребимо насмешливая веселость Роя. Обедали мы тоже молча; во главе стола восседал Деспард-Смит, по-всегдашнему напыщенно важный и ничуть не похожий на вчерашнего озлобленного, возбужденного алкоголем старика.

Вскоре в трапезную ворвался сияющий от счастья Льюк. Он сел рядом с Калвертом, мгновенно выхлебал тарелку супа, а потом поднял голову и одарил нас всех доброжелательнейшей улыбкой. Он именно сиял от счастья – каждая черта его милого лица искрилась безудержной радостью, которая растопила лед нашего угрюмого молчания.

– Ну, поделитесь с нами вашими успехами, – помимо воли широко улыбнувшись ему в ответ, сказал я.

– Я добил эту штуковину! Представьте себе – добил!

– И что же вам удалось выяснить? – спросил его Гетлиф.

– Да в том-то и дело, что я добил ее окончательно, Гетлиф! Полностью! Я теперь знаю, как обстоят дела с медленными нейтронами! Точно знаю!

– Вы уверены? – усомнился Гетлиф.

– Разумеется, уверен! – воскликнул Льюк. – Неужели вы думаете, что я стал бы трепаться? Уверен на все сто!

Фрэнсис принялся дотошно расспрашивать его, и несколько минут мы слышали малопонятные нам слова – «нейтроны», «столкновение», «торможение», «альфа-частицы»… Гетлиф хмурился, не в силах подавить зависть и надеясь, как мне казалось, обнаружить ошибку в рассуждениях Льюка. Но Льюк, не замечая его враждебной настороженности – сегодня он всех считал друзьями, – отвечал ему с пулеметной быстротой и обстоятельностью человека, который прекрасно понимает суть дела; он увлекся, непрерывно сыпал проклятьями, однако даже мне, профану, было ясно, что его ничуть не затрудняют вопросы Гетлифа. Через несколько минут сомнения Гетлифа рассеялись: он перестал хмуриться, а потом восхищенно улыбнулся. Его собственный недюжинный талант позволял ему радоваться успехам коллег; Льюк, по всей вероятности, сделал крупное открытие, и Гетлиф бескорыстно восхищался им, не скрывая улыбки зрелого мастера, который слушает юного, но блестящего соперника.

– Прекрасная работа! – воскликнул он. – Просто замечательная! Давненько я не слышал о такой превосходной работе!

– Да, ничего себе работенка, – даже не пытаясь казаться скромным, гордо проговорил раскрасневшийся от радости Льюк.

– Вам, я вижу, удалось сделать замечательное открытие, – сказал Льюку Джего; он слушал разговор физиков так внимательно, как будто надеялся утопить свою тревогу в уверенной радости молодого исследователя. – Я, конечно, не понял вашей тарабарщины, но Гетлиф слов на ветер не бросает, это известно всем.

– Да, великолепная работа, – авторитетно подтвердил Гетлиф.

– Вы не представляете себе, как я рад за вас, Льюк! – воскликнул Джего.

Я случайно посмотрел на Найтингейла – он сидел, пристально глядя куда-то в сторону.

– Когда же вам стало ясно, что вы сделали это открытие? – спросил Льюка Джего.

– Да понимаете, мне показалось, что я добил эту штуковину еще на прошлой неделе, – ответил Льюк, употребляя совсем иные выражения, чем Джего. – Но мне мерещилось, что я ее добил, уже раз двадцать, а потом оказывалось, что ничего у меня не вышло. Правда, в этот раз я был почти уверен. Ну а чтобы увериться окончательно, я торчал в этой треклятой лаборатории буквально день и ночь. Вот почему я не мог остаться в понедельник на собрании, – приветливо объяснил он Деспарду; тот мрачно кивнул головой.

– Это когда мы «держали совет», – объяснил Деспарду Калверт.

– Ну и вот, значит, мне уже и тогда было почти ясно, что все в ажуре. Ясно-то оно ясно, да у меня столько раз за последние месяцы вся работа шла коту под хвост, что мне не верилось. Я с тех пор почти что не спал. Я решил не отступаться, пока не пойму окончательно – вышло у меня или нет. До чего же это здорово – когда у тебя начинает получаться интересный опыт! – звонко воскликнул он. – Ну… вроде как с женщиной: ты инстинктивно чувствуешь, что и как надо делать. Тут уж не ошибешься. Тут уж точно знаешь: больше эта старая шлюха-природа тебя не облапошит!..

Льюк откинулся на спинку кресла – усталый, взволнованный, радостно раскрасневшийся. Гетлиф понимающе улыбнулся ему, Джего громко расхохотался, а Рой подмигнул мне – с Льюка слетела вся его осмотрительная сдержанность – и заговорил с Деспардом, чтобы отвлечь его внимание.

В профессорской Джего заказал бутылку вина: «Чтобы отметить знаменательное открытие самого молодого члена Совета», – сказал он. Услышав, что Джего заказывает вино, Найтингейл поспешно ушел, и ему не пришлось чествовать «самого молодого члена Совета». Деспард-Смит чопорно поздравил Льюка, а потом выпил портвейна – «за успех нашей молодежи». Льюк закурил толстенную сигару, и было не трудно заметить, что он немного опьянел: его выдавала блаженная, не слишком осмысленная улыбка. Джего отечески улыбнулся ему, тоже взял сигару – хотя я ни разу не видел, чтобы он курил, – и, попыхивая сигарами, они принялись толковать о звездах: молоденький румяный крепыш, который, быть может, переживал самый счастливый день в своей жизни, и пожилой, изнервничавшийся, исстрадавшийся мужчина. До выборов оставалось тридцать шесть часов.

Мы с Гетлифом оставили их вдвоем и вышли во дворик. Мне захотелось пригласить его к себе, но я вспомнил, как он сказал однажды, что ему надо спешить домой, и промолчал.

– Он сделал замечательную работу, – сказал Гетлиф.

– Я уж понял.

– Тебе трудно понять, насколько это значительная работа, – возразил Гетлиф. И после паузы добавил: – Она значительней, чем все, что я до сих пор сделал. Гораздо значительней.

Его признание было обезоруживающе откровенным и по-донкихотски гордым; пытаясь замаскировать свое смущение иронией, я сказал:

– Нам с тобой тоже не помешала бы удача. А то эти мальчишки захватывают все призы. Я вот сравниваю себя с Роем Калвертом и вижу, что он опередил меня в работе лет на двадцать.

Мы уже подошли к главным воротам; остановившись под центральным фонарем, Гетлиф рассеянно улыбнулся мне и проговорил:

– Ладно, если уж быть откровенным, так до конца.

– Это ты о чем?

– Мне очень поправился сегодня Джего. Я его, по-видимому, недооценивал.

– Да ведь еще не поздно, – сразу же отозвался я. – Если ты за него проголосуешь…

Но Гетлиф покачал головой.

– Нет, Льюис, я проголосую за Кроуфорда, – сказал он. – И уверен, что буду прав.

42. Последний вечер

Последний день перед выборами – девятнадцатое декабря – тянулся бесконечно долго. Утром ничего не случилось; ко мне зашел Рой, и, лениво перебрасываясь словами, мы напряженно ждали боя часов: пятнадцатиминутные интервалы казались нам неимоверно длинными. Дождя с утра не было, но небо сплошь закрывали серые тучи. Перед ленчем мы прогулялись по городу, Рой купил еще несколько подарков, а потом ушел, и я остался один.

Вскоре ко мне поднялся Браун. Я очень ему обрадовался: разговаривать с ним было куда приятней, чем делать перед самим собой вид, что читаешь. Но в его первом вопросе прозвучала зловещая тревога:

– А Кристла у вас, значит, нет?

– Он ни разу не заходил ко мне после собрания, – ответил я.

– Мне кажется, что до выборов нам нужно поговорить еще раз. Я заглянул к нему домой, но мне сказали, что он с утра отправился на прогулку.

Я посмотрел в окно – по стеклу барабанили первые капли дождя.

– Да, неподходящий день для прогулок, – сказал я.

– Потом я наведался в его служебную квартиру, – проговорил Браун, – и у меня создалось впечатление, что сегодня он там даже не появлялся.

– Чем же он, по-вашему, занят?

Браун сокрушенно покачал головой.

– Боюсь, что он никак не может решить, за кого ему проголосовать.

Вот почему Браун разыскивал Кристла: он надеялся, что сумеет на него повлиять, надеялся, что, воззвав к их дружбе, сумеет убедить его остаться верным Джего. В этот последний день перед выборами Браун просто не мог думать о чем-нибудь другом. Он знал не хуже меня, к какому решению склоняется Кристл. Но Браун был политиком до мозга костей и не терял надежды на победу, даже если всем другим положение казалось безнадежным. Когда Кристл предложил ему баллотироваться в ректоры, он подумал, что окончательно проиграл, но теперь опять был готов бороться до самой последней минуты. Считая, что Кристл не может решить, за кого ему проголосовать, он собирался использовать все свое влияние, чтобы заставить его проголосовать за Джего.

– Мне очень хочется найти его, – сказал Браун, глядя на меня своими зоркими, пронзительными глазами.

– Если он появится, я обязательно извещу вас.

– Я буду вам очень благодарен, – проговорил Браун. – Ну, а в крайнем случае я зайду к нему домой поздно вечером.

Он держался как-то особенно спокойно и просто. Если его и выбили из колеи последние события, то он этого не показывал: когда ему бывало не по себе, его плавная, размеренная речь замедлялась еще сильней, он сводил все явления жизни к легкообъяснимым схемам и черпал в этой нарочито заземленной простоте необходимое ему душевное равновесие.

– Мне, пожалуй, пора идти, – сказал Браун. – Я буду у себя, в служебной квартире. Мне надо написать несколько писем стипендиатам. Впрочем, вот еще что. Вы случайно не разговаривали сегодня с Джего?

Я сказал, что он заходил ко мне накануне.

– И в каком он был состоянии?

– Надеялся на победу. Вернее, твердо верил в победу, и это меня немного встревожило.

– Я понимаю, о чем вы толкуете. Он был у меня сегодня утром, мы разговаривали около часа. Он все такой же. Я попытался его предостеречь, но из этого ничего не вышло.

– А если его прокатят…

– Если его прокатят, он не оправится от этого удара до самой смерти.

Браун нахмурился и добавил:

– Очень печально сознавать, что, если бы Кристл не мудрствовал, мы все могли бы твердо надеяться на победу. Да, это очень грустная мысль.

Когда Браун ушел, я отправился к Рою пить чай. Вернувшись к себе – под проливным дождем, который зарядил, видимо, надолго, – я сел у камина и решил не думать о выборах и никуда не выходить до самого обеда. Однако через полчаса ко мне явился Кристл.

– Добрый день, Элиот, – холодно и словно бы свысока проговорил он. На нем был плащ – но почти сухой – и чистые башмаки. Вряд ли он сегодня долго гулял, подумалось мне.

– Мне надо с вами поговорить.

Я предложил ему сесть, однако он даже не снял плаща.

– Я очень спешу. Мне надо поговорить и с Брауном. – Никогда он еще не был со мной таким бесцеремонным.

– Браун в своей служебной квартире, – сказал я.

– Да-да, мне надо немедленно зайти к нему. У меня нет времени. Я не могу долго разговаривать ни с вами, ни с ним. – Он смотрел на меня холодно, самоуверенно и враждебно. – Я решил проголосовать за Кроуфорда. Он лучше Джего справится с обязанностями ректора.

Слова Кристла меня ничуть не удивили – как и всякая весть, которую ждешь с неприязнью или страхом.

– Нас втянули в прискорбный спектакль, – сказал он. – Уверяю вас, Элиот, мы могли сделать серьезнейшую ошибку. Хорошо еще, что я вовремя опомнился. Мы едва не проглядели настоящего ректора. Меня уже давно это тревожило. Кроуфорд – тот человек, который нам нужен.

Я начал спорить, но Кристл оборвал меня:

– У меня нет времени на дискуссии. Мне нравится Кроуфорд. Я зашел к нему сегодня утром. Мы провели вместе весь день. У него правильные взгляды на наше сообщество. Он будет прекрасным ректором. Я очень доволен сегодняшним днем.

– Мне помнится, вы говорили…

– К сожалению, у меня нет времени на дискуссии, Элиот. Меня с самого начала беспокоили эти выборы. Все это весьма прискорбно. Я должен был опомниться гораздо раньше.

– Разве так можно – предупреждать своих союзников, что вы переходите на сторону врага, всего за день до выборов? – с возмущением воскликнул я.

– Меня втянули в вашу партию почти насильно! – огрызнулся Кристл.

– Сейчас это неважно! Вы обязались поддержать Джего. Браун знает о вашем решении?

– Я не хотел извещать Джего до разговора с Брауном. Мне придется объяснить ему, почему я решил проголосовать за Кроуфорда. А ведь совсем недавно мы понимали друг друга без всяких объяснений. Да, прискорбно. Ну, ничего не поделаешь. – Он пристально посмотрел на меня. – Надеюсь, вы понимаете, что я извещу Джего? Он бы не справился с обязанностями ректора. Даже через сотню лет. Я спасаю колледж от непоправимой ошибки. Сейчас вам кажется, что вы правы, но потом вы сами будете меня благодарить.

Он не снимал плаща, не садился, но разговаривал со мной довольно долго. Ему не хотелось встречаться с Брауном, он был бы рад уклониться от этого объяснения – не потому что боялся его, как боятся иные слабовольные люди противостоять человеку с сильной волей, а потому что был мягкосердечным и не хотел расстраивать друга, да еще потому, что чувствовал себя виноватым перед ним. Как Джего ненавидел ту дорогу, по которой он шел, подгоняемый честолюбием, и которая шаг за шагом привела его к необходимости унизиться перед Найтингейлом, так Кристл ненавидел путь компромиссов, приведший его – незаметно, но неумолимо – к ссоре с другом и нарушению взятых на себя обязательств. Все получилось как бы само собой. Злобно оправдываясь, он сказал, что потом мы будем его благодарить. Он чувствовал раздвоенность с самого начала и поэтому соглашался на компромиссы. Он не был хозяином положения – вот что особенно сильно раздражало его и настраивало против друга.

Ему никогда не нравился Джего, и он согласился поддерживать его только ради Брауна. А потом, из-за любви к власти, принялся искать обходные пути. Он заставил кандидатов пообещать, что они проголосуют друг за друга. И все же его одолевали сомнения. Не слишком ли часто он уступает Брауну? Его дружеская привязанность была искренней и сердечной, но лишаться власти – даже ради дружбы – ему, разумеется, не хотелось. Верно ли он поступил, согласившись поддерживать Джего, потому что тот нравился Брауну? Правильный ли Браун сделал выбор?

Теперь-то Кристл был твердо уверен, что Джего нельзя пропускать в ректоры: он мешал бы Кристлу властвовать и проводить реформы в колледже. Под управлением Джего колледж наверняка не приумножил бы своих богатств и не приобрел бы солидной репутаций.

Время шло, и эта мысль все сильнее угнетала Кристла. Ему бывало легко только на совещаниях с нашими противниками: вступая с ними в соглашения, заставляя основных кандидатов проголосовать друг за друга или подыскивая компромиссную кандидатуру, он ощущал свою реальную силу. Всякий раз, когда ему приходилось договариваться с ними, он чувствовал, что судьба колледжа зависит от него. Да, только на этих совещаниях он и становился самим собой!

Интересно, думал я, в какой степени нынешнее решение Кристла продиктовано уязвленным тщеславием? Могло ли так быть, что он смертельно оскорбился, когда Джего стал защищать Винслоу и высмеивать дар сэра Хораса, могло ли так быть, что этот поступок Джего переполнил чашу его терпения и он решился наконец перейти в лагерь наших противников? Самолюбие, зависть и тщеславие – вот три кита, на которых держится человеческий эгоцентризм, и, проживи в каком-нибудь сообществе достаточно долго, нельзя не заметить, что эти чувства почти всегда доминируют над всеми остальными. Не поддерживалась ли моя собственная неприязнь к Кроуфорду в какой-то степени тем, что однажды он назвал меня несостоявшимся адвокатом?

Я не знал – да не знаю и сейчас, – когда Кристл признался самому себе, что не станет голосовать за Джего. Наверняка не сразу – хотя давно, очень давно, бессознательно вступил на ту дорогу, которая привела его к сегодняшнему решению. Договариваясь с нашими противниками заставить кандидатов проголосовать друг за друга, он, по всей вероятности, искренне верил, что борется за победу Джего. Он не скрывал от меня и Брауна, что борется без всякого энтузиазма, а между тем его подсознательная неприязнь к Джего постепенно усиливалась. Но в то время он еще, видимо, думал, что проголосует за Джего. Даже сколачивая оппозиционную группу, он собирался проголосовать за Джего – если нам не удастся найти компромиссного кандидата. Он, должно быть, верил этому еще семнадцатого декабря, когда пришел к Брауну, чтобы предложить ему баллотироваться в ректоры. Да, он верил этому, однако люди порой искренне верят в свои намерения, зная в глубине души, что никогда их не осуществят. Мне кажется, что именно так и вел себя Кристл после похорон Ройса: он думал, что если мы не найдем компромиссного кандидата, то он проголосует за Джего, а в глубине пущи, не признаваясь себе, знал, что этому не бывать.

И лишь за двое суток до того, как он объявил мне о своем решении, ему стало ясно, что он не собирается голосовать за Джего. Он попытался выдвинуть кандидатуру Брауна, чтобы освободиться от своих обязательств. Но Браун решительно отказался баллотироваться в ректоры, а другого компромиссного кандидата мы не нашли. Нам пришлось вернуться к тому, с чего мы начали – Джего против Кроуфорда, – и Кристл был загнан в ловушку. За три дня до выборов он посмотрел наконец правде в глаза. Внезапно все стало на свои места. С чувством облегчения и освобождения он понял, что проголосует за Кроуфорда. Он подсознательно стремился к этому с самого начала.

Позже, когда мне довелось столкнуться с «большой» политикой и стать свидетелем борьбы между лидерами партий, я не раз изумлялся, как все это похоже на «малую» политику в колледже. Признанные политические вожди, не менее целеустремленные и властные, чем Кристл, шли путем постоянных компромиссов, не понимая до поры до времени, что обманывают самих себя: они, как им казалось, поступали разумно и практично, действовали, руководствуясь здравым смыслом, сколачивали коалиции, вступали в переговоры с противниками – и все это только для того, чтобы скрыть от самих себя свою раздвоенность. Я видел, как люди переходят на сторону противников, отрекаются от своих вождей и горячо защищают чужих – все для того же. Чем уверенней они утверждают, что добиваются конкретных, практических целей, тем яснее видны – так мне иногда казалось – их подспудные побуждения, которых сами-то они не видят.

Я нередко замечал, что люди вроде Кристла – их обыкновенно называют практичными – ведут себя менее последовательно, чем люди чудаковатые, похожие на Роя Калверта или Джего. Кристл был уверен в своей глубочайшей практичности – и не уходил сейчас от меня, чтобы хоть на несколько минут оттянуть неизбежное объяснение с Брауном; наблюдая за ним, слушая его резкие, но маловразумительные реплики, я отчетливо видел, какие разноречивые чувства обуревают его… а вместе с тем назвать его непрактичным было бы очень наивно.

Да, в определенном смысле он вел себя на редкость практично. Он понимал, что, если ректором станет Кроуфорд, внутренняя жизнь колледжа почти не изменится. Он дорожил своей скромной властью декана и хотел участвовать в управлении нашим сообществом. А под руководством Джего жизнь колледжа обязательно должна была измениться. Горделивое негодование Джего, когда Найтингейл потребовал, чтобы ему пообещали должность наставника, неистовая ярость в ответ на «ультиматум шестерых», презрение к богатству и богатым – все это Кристл замечал и учитывал. Замечал как человек, которому не нравится Джего, а учитывал как политик. Он понял, что под управлением Джего власть декана в колледже лет через пять полностью сойдет на нет. И был совершенно прав.

Он все еще не мог заставить себя уйти – стоял в плаще перед моим камином и молчал. Потом вдруг буркнул:

– Пойдемте-ка со мной, Элиот. Я должен предупредить Брауна. А он наверняка захочет с вами посоветоваться.

Я отказался.

– Мне нечего ему посоветовать, – сухо проговорил я. Меня по-настоящему разозлило предложение Кристла: с какой стати я буду облегчать ему жизнь?

– Я должен предупредить Брауна. Мне надо идти, – сказал Кристл, не двигаясь с места.

– Вам надо было предупредить его полгода назад.

– К сожалению, я ничего не могу возразить вам, Элиот, – проговорил Кристл. – Что ж, мне пора. Вы бы все же зашли к нему через несколько минут. Он наверняка захочет с вами поговорить. Вы ведь и сами прекрасно это знаете. А мне сразу же придется уйти. Как только я скажу ему. У меня еще масса дел.

Кристл ушел. Через полчаса я отправился к Брауну. Когда я, постучавшись, открыл дверь, Браун сидел в своем любимом кресле возле камина и хмуро глядел в огонь. Кристл, в расстегнутом плаще, стоял спиной к камину; на его лице с опущенными уголками губ застыло угрюмое и обиженное выражение. Мне показалось, что они молчат уже довольно давно.

– Вы, насколько я понимаю, предугадывали, что это должно случиться? – не сразу спросил меня Браун.

Я ответил, что предугадывал.

А спустя несколько секунд на лестнице послышались торопливые шаги, и в гостиную вбежал Джего – лицо у него было серое, но в первое мгновение мне показалось, что он улыбается.

– Добрый вечер, Браун, – сказал он и тотчас повернулся к Кристлу. Нет, это была, конечно, не улыбка, а гримаса отчаяния. – Именно вас, Кристл, я и хотел разыскать, – проговорил он. – Мне обязательно надо кое-что выяснить. Эта записка, которую вы мне прислали, – я хотел бы точно знать, что вы имеете в виду.

– Так вы, значит, уже написали Джего, – медленно и внешне совершенно спокойно сказал Браун. – А я-то думал, что прежде всего вы пришли ко мне.

Кристл стоял, низко опустив голову.

– Я отправил записку, а потом пошел к вам, – проговорил он.

43. Одиночество побежденных

Мне показалось – показалось или так оно и было? – что несколько секунд никто из них не шевелился. Браун сидел в кресле, сложив руки со сплетенными пальцами на животе, Кристл стоял у камина, низко опустив голову, так что его подбородок упирался в грудь, а Джего, все с той же застывшей гримасой отчаяния на лице, которую я принял сначала за улыбку, остановился в ярде от Кристла.

– Значит, я ошибся, – сказал Браун.

– Многие из нас ошиблись! – гневно воскликнул Джего. – Да и неудивительно! Я, правда, и раньше замечал веселенькие поступки…

Кристл поднял голову и спокойно, холодно посмотрел на Джего. Я не знаю, что произошло между бывшими друзьями до моего прихода, однако едва ли Кристл говорил много: мне думается, он не стал ничего объяснять, а просто объявил Брауну о своем решении.

– Я не намерен слушать ваши выговоры, – оборвал он Джего.

– По-моему, я имею право сказать все, что думаю! – воскликнул тот.

– Каждый из нас имеет право сказать все, что он думает, – проговорил Кристл.

– Только вряд ли это нужно, – спокойно заметил Браун.

Услышав этот рассудительный, предостерегающий голос, Джего нахмурился, а потом вдруг заговорил с Кристлом сдержанно и почти дружелюбно.

– Мне кажется, мы всегда понимали друг друга, – сказал он. – Мы оба знаем, что вы поддерживали меня не за мои достоинства, а просто выбрали из двух зол – из двух неприятных вам кандидатов – наименьшее. Должен вам признаться, что мне не слишком нравился такой сторонник, но по крайней мере никто из нас не притворялся. Мы трезво оценивали наши отношения и неплохо ладили. Правильно?

– В общем правильно, – отозвался Кристл. – Но я…

– А о частностях всегда можно договориться! – воскликнул Джего. – Мы с вами заключили рабочее соглашение… для меня, как я уже сказал, не слишком лестное. Мы оба понимали, что у нас мало общего. И все же сумели найти общий язык. Вам нравился мой соперник еще меньше, чем я, – вот что нас объединило. И до сих пор это нас вполне устраивало. Так неужели мы не можем сохранять благоразумие еще несколько часов?

– Что вы имеете в виду?

– Завтра утром все уже будет позади. Так стоит ли идти на поводу у своей раздражительности? Я знаю – вас вовсе не радует, что я стану ректором. Но ведь мы оба знали об этом с самого начала. Кристл, я прекрасно понимаю, что в глубине души мы не жалуем друг друга. Нам незачем притворяться – так будет всегда. Но мы оба мирились с этим почти год. Нельзя потворствовать своим личным симпатиям и антипатиям, когда решается судьба всего колледжа. Я готов договориться с вами о любых частностях наших будущих взаимоотношений. Я призываю вас, Кристл, – обдумайте свое решение еще раз!

– Это бесполезно.

– Я призываю вас – обдумайте свое решение еще раз! – с лихорадочной настойчивостью воскликнул Джего. – Мы можем детально разграничить наши обязанности. Я готов оставить некоторые дела а вашей компетенции. Это не устранит наших разногласий, но позволит нам избежать наихудшего…

– Что же вы считаете для меня наихудшим?

– Победу Кроуфорда.

– Вы ошибаетесь, Джего, – покачав головой, сказал Кристл.

– В каком смысле?

– В прямом. Я хочу, чтобы Кроуфорд стал ректором. Раньше не хотел. И был неправ. Он прекрасно справится с ректорскими обязанностями.

Джего слушал – и слышал – Кристла, но не понимал. Его лицо все еще походило на маску отчаяния с примесью злобы и – это было почти страшно – надежды. Так человек, получивший письмо с трагической вестью, читает слова, но не сразу постигает их истинное значение, и какое-то время его лицо не меняется. До Джего еще не дошел смысл сказанного Кристлом.

– Вы, так же как и я, знаете, – проговорил он, – что наихудшее для нас обоих – это победа Кроуфорда?

– Вы ошибаетесь, Джего.

– Вас не пугает победа Кроуфорда?

– Ничуть.

– Вам не кажется, что Кроуфорд…

– Простите, Джего, – прервал его Кристл, – но вы, вероятно, меня не поняли. Я считаю, что Кроуфорд будет хорошим ректором. У вас есть достоинства, которых нет у него. Я всегда это говорил и не отрекаюсь от своих слов…

Теперь он все время смотрел на Джего – твердо, с полной уверенностью в своей правоте, но очень по-доброму.

– …Однако это не меняет дела, – после паузы сказал он. – Мне не хотелось продолжать, да, по-видимому, придется. У вас есть достоинства, которых нет у Кроуфорда, но в общем и целом он лучше, чем вы, справится с обязанностями ректора.

Джего издал придушенное восклицание. Он понял наконец Кристла, и его надежда угасла.

– Не надо так расстраиваться, Джего, – с грубоватым, но искренним участием проговорил Кристл. – Далеко не каждый человек может справиться с ректорскими обязанностями. И вовсе не лучшие…

– А теперь вы хотите унизить меня вашим сочувствием, – спокойно и негромко заметил Джего.

Всегда бледные щеки Кристла порозовели. Сейчас он и правда сочувствовал Джего – впервые с начала предвыборной кампании, – потому что тот был окончательно побежден и уже ощутил горечь стыда и отчаяния.

– Вы никогда не верили в добрые чувства, – мгновенно ожесточившись, буркнул Кристл. – И, может быть, именно поэтому у вас так мало сторонников.

– Я считаю, что этот разговор надо прекратить, – твердо сказал Браун.

Они стояли лицом к лицу. На мгновение мне показалось, что сейчас они начнут выкрикивать взаимные оскорбления, осуждая друг в друге то, что каждый из них не мог принять…

Но они промолчали. Возможно, их образумила реплика Брауна. Они стояли лицом к лицу – мрачный, решительный Кристл и обуреваемый быстро нараставшим отчаянием Джего; Кристл отвернулся первым.

– Я иду в трапезную, – объявил он.

– Меня ждут к обеду дома, – проговорил Браун.

– Тогда до завтра, – сказал Кристл. – Увидимся в церкви.

Браун кивнул. Кристл коротко попрощался с нами и ушел.

Джего стремительно, словно не зная, куда себя деть, подошел к кушетке и обессиленно рухнул на нее.

– Вот, значит, и все, – проговорил он.

– Видимо, так, – ровным голосом сказал Браун. – Если только не случится какой-нибудь неожиданности… а я на вашем месте не стал бы этого ждать.

– Я и не жду, – отозвался Джего.

– Похоже, что с этим необходимо примириться, – сказал Браун. – Надеюсь, вам не нужно объяснять, как сильно огорчены ваши друзья.

– Да, очень горько, – пробормотал я.

– Большое спасибо, – обронил Джего, думая о чем-то другом. И вдруг с мучительной болью воскликнул: – Но как я навалю это на Элис? Как смогу вынести ее страдания?

Мы с Брауном промолчали. Джего поджал ноги, повернулся и неподвижно скорчился на кушетке. Зазвучал колокол, возвещающий обед.

– Я не могу идти в трапезную, – простонал Джего. – Не хочу, чтобы они пялили на меня глаза.

– Это вполне понятно, – сказал Браун.

– А мне вот совершенно непонятно, как я и вообще-то останусь теперь в колледже! – воскликнул Джего. – Ведь здесь все будет напоминать мне о моем позоре.

– Я сейчас скажу банальность, – проговорил Браун, – но время действительно залечивает любые раны.

– У меня нет сбережений! – выкликал Джего. – Я слишком стар, чтобы менять жизнь! А здесь каждый человек… каждый взгляд будет напоминать мне о моем позоре!

Он добавил:

– Видеть, как другой переселяется в Резиденцию… Называть его ректором…

Разговор Джего с Брауном не был похож на диалог. Джего выкрикивал две-три довольно бессвязные фразы, а потом на несколько минут умолкал. Ему открывались все новые последствия грядущей кроуфордовской победы, и слушать его было очень тяжело. Когда об этом узнают наши противники? А может быть, они уже празднуют в трапезной свою победу? Когда об его поражении станет известно в университете? А может быть, уже известно? Кто из его врагов порадуется первый? Зачем он согласился выдвинуть свою кандидатуру?..

Его отчаяние было так велико, что он накинулся на Брауна:

– Зачем вы обрекли меня на эти унижения? Ни один человек не заставлял меня так страдать!

– Я неверно оценил обстановку в колледже, – сказал Браун. – Это, конечно, непростительная ошибка.

– Вы не имели права рисковать счастьем ваших друзей!

– Меня всю жизнь будет мучить совесть, Пол, – с глубоким раскаянием проговорил Браун, не пытаясь отвергать обвинений Джего.

А тот несколько минут молчал, потом внезапно сел и пристально посмотрел на нас.

– Я хочу задать вам один вопрос, – сказал он. – Вы уверены, что этот человек наберет завтра утром абсолютное большинство голосов?

– Уверен, Пол. Если мы вообще можем быть в чем-нибудь уверены, – ответил Браун.

– Как же это так? – воскликнул Джего. – Почему я должен за него голосовать? Почему должен отдавать ему победу? Меня втравил в это Кристл. Так почему же теперь-то я должен ему подчиняться?

– Вы должны сдержать свое слово, – сказал Браун. – Мне никогда не нравилась эта затея, но вы дали слово и должны его сдержать.

– Ну, а это уж мне решать – должен я или не должен!

– Разумеется, – по-прежнему совершенно спокойно сказал Браун. – Но я надеюсь, что вы решите его сдержать. Иначе ваши противники объявят, что Кроуфорд в подобных обстоятельствах свое слово сдержал бы, а значит, они с самого начала были правы.

– И вы тоже теперь считаете, что они с самого начала были правы?

– Я, как и раньше, глубоко убежден, что они ошибаются.

– Даже сейчас, когда узнали, что я готов нарушить свое слово?

– Я знаю, что иногда вас обуревают искушения, от которых я, по счастью, избавлен. Но я, кроме того, знаю, что вы умеете с ними справляться.

– Вы настоящий друг, Артур, – с внезапно проснувшейся благодарностью проговорил Джего.

Он посмотрел на нас измученными глазами и сказал:

– Выходит, завтра утром я должен сам отдать победу Кроуфорду. И этим я тоже обязан Кристлу. Я знаю, вы считали его своим другом, Артур, но, по-моему, он гнуснее их всех.

– Я понимаю ваши чувства, Пол, – проговорил Браун, – однако вы не правы.

– Неужели вы даже теперь готовы ему доверять?

Браун улыбнулся грустно, иронично и мудро, этой улыбкой он дал нам почувствовать, что будет доверять Кристлу так же осторожно, как и раньше. Браун неплохо изучил своих друзей и прекрасно знал, что они всего лишь люди, а поэтому от них можно ожидать и предательства, и беззаветной преданности. Люди всегда остаются людьми. Понимая это, Браун никогда не падал духом, но в его спокойном оптимизме я не раз замечал оттенок грустной иронии.

– А как же вы-то будете теперь здесь работать? – спросил его Джего.

– Пол, – мягко ответил ему Браун, – мне было очень важно добиться вашего избрания, и я не смог этого сделать. Вы, безусловно, имеете право меня обвинять, но не забывайте, что и мне первое время будет здесь не так-то легко. Меня глубоко огорчают наши разногласия с Кристлом. И мне очень тяжко сознавать, что ректором станет Кроуфорд. Короче, если не считать вас, я больше, чем кто бы то ни было, удручен нашим поражением.

– Это же очевидно, – поддержал я Брауна.

– Но я не собираюсь удаляться в пустыню, – проговорил Браун. – Нам не повезло, к тому же мы далеко не лучшим образом вели предвыборную борьбу, и я никогда не прощу себе ваших мытарств. Но это случилось, Джего, и с этим необходимо смириться. Мы не дети, и нам придется ладить с нашими коллегами, потому что работать мы будем вместе.

– Что же касается меня, – сказал он, – то я постараюсь как можно быстрей восстановить в колледже мирную рабочую атмосферу. Я понимаю – на это потребуется время. К сожалению, года два-три мы наверняка будем разъединены.

Джего глянул на своего самого последовательного приверженца. Каждый из них переживал поражение по-своему. Последние слова Брауна были для Джего пустым звуком: они не имели отношения к его несчастью. Джего чувствовал себя беспредельно одиноким.

Браун видел, что Джего невыносимо страдает, но больше не утешал его. Он сделал все, что мог. Он сказал мне:

– Я всегда говорил, что результаты выборов нельзя предрешать заранее. Вы ведь, наверно, помните мои предостережения? К несчастью, я оказался прав.

Он искренне сочувствовал Джего, очень тяжело переживал собственное поражение, и все же – я уверен в этом – ему было приятно, что он оказался таким дальновидным.

Зазвонил телефон. Жена Брауна спросила его, почему он опаздывает к обеду. Браун сказал, что ему совестно бросать сейчас Джего, но я пообещал отвести его к себе и накормить.

44. Стыд и отчаяние

Джего сидел у камина. Отблески пламени временами освещали его лицо, сглаживая тяжелые, резкие морщины. Он глядел в огонь и отрешенно молчал. Я выкурил сигарету, потом другую. А потом тихонько, как если бы он спал, вышел из комнаты и спустился в кухню – посмотреть, чем я смогу его накормить.

Еды у меня почти не было – об этом позаботился Бидвелл. Все же я обнаружил хлеб, немного сыра и масла, а в маленькой баночке – к своему удивлению – немного икры (подарок одного из учеников), которая, видимо, не понравилась Бидвеллу.

Поставив поднос на столик возле камина, я сходил за бутылкой виски и стаканчиками. Когда я вернулся, Джего уже начал есть.

Он ел сосредоточенно, истово и жадно, словно после многодневной голодовки. И упорно молчал – только благодарил меня, если я подливал ему виски или протягивал нож. Съев половину булки и большой кусок сыра, он посмотрел на меня с юношески наивной улыбкой.

– Большое спасибо, – проговорил он.

И опять улыбнулся.

– До сегодняшнего вечера, – сказал он, – я мечтал устроить после выборов банкет для своих друзей. Разумеется, мне пришлось бы сделать это втайне от наших бывших противников. Им нельзя… было бы очень скверно, если б мы напомнили им, что еще недавно колледж был разделен на враждующие партии. А все-таки банкет для своих друзей я устроил бы непременно.

Джего говорил спокойно и бодро, точно он решил отдохнуть и на время отринул от себя страдания. Мне было ясно, что он все еще надеется, все еще не прочувствовал до конца, что банкета не будет. Я знал по собственному опыту, как медленно человек осваивается с жестокой действительностью. Он предвкушает радость и, в последнюю минуту лишившись ее, долго не может с этим свыкнуться. Но вспышки иллюзорной надежды только оттеняют его мрачное отчаяние. Через несколько минут наивная улыбка Джего угасла и он сказал:

– А теперь вот оказывается, что никакого банкета не будет. И я не знаю, как мне вести себя с друзьями. Не знаю даже, остались ли у меня друзья.

Не такой гордый человек гораздо легче перенес бы этот удар, подумал я. Он мог бы довериться друзьям, мог бы найти утешение в их любви, жалуясь им на неудачи или проклиная свою судьбу. Да, любому другому человеку это облегчило бы жизнь, но Джего не разрешал себе раскрываться перед друзьями, никогда не искал у них сочувствия, а тем более жалости. Ему мешала гордость – однако человек часто мечтает получить именно то, что в силу своего характера принять не может. Джего был добр и отзывчив, но сочувственного отношения к себе решительно не переносил. По склонности к драматическим эффектам он мог раскрыться, словно артист на сцене, перед многолюдной аудиторией – и не признавал дружеской близости с каким-нибудь одним человеком. Его не устраивала дружба на равных: он мог дружить только покровительствуя, только свысока. Многие люди ставили ему это в вину – не потому ли, что завидовали его гордости?

– Неужели вы думаете, что нам важно, какая у вас должность? – спросил я.

– Конечно, нет, Элиот, – ответил он. – И все же спасибо вам за эти слова. – Но на самом-то деле мы не были его друзьями. Мы были приверженцами, молодыми людьми, которым он с удовольствием помогал – не больше. «Мой молодой друг» – вот как он назвал бы каждого из нас, если б ему пришло в голову определить для себя наши отношения. Браун, самый полезный и надежный его сторонник, под это определение никак не подходил – и Джего было трудно общаться с Брауном. Легко ему было только с теми людьми, которым он протежировал.

– Неужели вы думаете, что мы судим о людях по их должностям? – продолжал я. – Неужели не понимаете, что Калверту и мне безразлично, называют вас ректором или нет?

– Именно это я и хотел от вас услышать, – откровенно признался Джего. Он, по всей вероятности, старательно растравлял свою рану. Ему рисовались картины его будущих унижений – он представлял себе свой позор со сладострастием человека, качающего больной зуб. Еще бы! – ведь его должность отдадут теперь Кроуфорду.

Его должность – он верил в это с наивной беззащитностью ребенка. Его титул достанется Кроуфорду, и ему придется слушать, как мы называем Кроуфорда ректором. Он не забывал об этом ни на секунду. Кроуфорд – вместо него – будет председательствовать на официальных собраниях, Кроуфорд займет его место в трапезной… Ну мог ли он это вынести? Мог ли обедать за одним столом с узурпатором?

А встречи со знакомыми на улицах? Через неделю эту новость узнают все его университетские коллеги. Он уже слышал, как они говорят ему – с затаенной издевкой, с безжалостным сочувствием: «Я очень удивился, коллега. У меня не было сомнений, что выберут именно вас». Кое-кто прочитает объявление в газете. Добро бы он надеялся молча! Нет, он не раз проговаривался о своих надеждах. А молва припишет ему и то, чего он никогда не говорил, – со временем эта история украсится пикантными подробностями, обрастет ехидными домыслами. Ну да, это случилось в тот год, когда избрали Кроуфорда, – Джего считал, что ректорство ему обеспечено, и уже заказал мебель для Резиденции, а Кристл опомнился по дороге в церковь и рассказывал потом, что чуть не совершил самую идиотскую в своей жизни ошибку.

Вот как о нем будут вспоминать. И весьма вероятно, что только так: высокой должности он теперь уже никогда не добьется, детей у него нет, выдающихся научных работ тоже…

Время шло, через каждые пятнадцать минут звучали куранты, а Джего, томимый стыдом и отчаянием, неподвижно сидел у камина и глядел в огонь. Он мучился, как юноша, переживающий первую душевную травму, потому что был по-юношески беззащитен перед жизнью.

Когда ранена гордость, человек терзается острее, чем от душевных ран, думал я, сидя рядом с Джего у камина и не умея облегчить его страдании. Но уязвленную гордость время излечивает бесследно, а душевные муки могут ввергнуть человека в пучину отчаяния, из которой ему уже не выбраться таким же, каким он был раньше. Я видел, что Джего именно отчаялся – ни гордость, ни рассудок спасти его не могли.

Сейчас его пугали встречи со знакомыми – но такие раны легко исцеляет время. Легко и бесследно. А вот душевная рана, даже зарубцевавшись, делает человека немного иным и, как правило, обедняет его чувства. В бурном море повседневных житейских забот Джего и раньше вел себя не очень-то уверенно – ему было трудно отстаивать свое место под солнцем среди грубоватых, но по-житейски мудрых людей, среди таких людей он всегда начинал сомневаться в своих силах. Эта неуверенность определяла почти все его поступки, именно из-за нее он не смог добиться известности, которой он, как ему казалось, заслуживал. Очень медленно, с большим трудом обретал он уверенность в своих силах. И все же добился уважения людей – к пятидесяти годам он почти поверил в это. Нынешние выборы стали для него глубоко символичными. Он словно одержимый жаждал победы – избрав его руководителем, коллеги признали бы, что он лучший среди них. Когда Кристл с Брауном предложили ему баллотироваться в ректоры, он вдруг ощутил небывалый прилив уверенности и решил, что это только начало его блестящей карьеры. Он заранее торжествовал.

В нем проснулось честолюбие, и вскоре он люто возненавидел продиктованный честолюбием путь, потому что разочарования, тревоги и унижения возрождали его неуверенность в своих силах. Но ему помогали держаться мысли об его приверженцах и о той высокой должности, которую они для него завоюют. Партией его приверженцев руководили Кристл и Браун – вот что очень подбадривало его и помогало преодолевать внутренние сомнения. Ему не нравился Кристл, у них не было ничего общего, и все же Кристл боролся за его победу – значит, он внушал уважение даже чуждым ему людям! Джего возмущали повадки Кристла, он считал его грубым и примитивным политическим дельцом, однако, даже возмущаясь, он с радостью думал: «Этот человек верит в меня! Этот практичный и ловкий делец хочет, чтобы я стал руководителем, колледжа. Если уж даже такие люди верят в мои силы, то почему же я-то должен сомневаться?»

И вот сегодня Кристл отнял у Джего недавно обретенную уверенность. Сможет ли он снова уверовать в свои силы? Теперь ему будет гораздо труднее, чем год назад, когда его увлекло честолюбие и он не раздумывая вступил в борьбу.

Мы молча сидели у камина до одиннадцати часов. В одиннадцать, сразу после того, как отзвонили куранты, Джего опять заговорил о своей жене – в первый раз он вспомнил про нее еще у Брауна.

– А дома меня ждет Элис, – проговорил он. – Мне предстоит обрушить на нее это горестное известие. Я всю жизнь старался не огорчать ее. И вот заставлю глубоко, невыносимо страдать.

– Вы думаете, она не поняла, что стряслась какая-то беда?

– Если и поняла, то ей не будет от этого легче – когда она узнает правду.

– Она выдержит, – сказал я. – Именно потому, что страдать ее заставите вы.

– Это еще страшней.

– Для вас. Но не для нее.

– Если бы беда пришла со стороны, – сказал Джего, – я не стал бы волноваться. Элис всегда необычайно стойко переносила любые невзгоды. Если б колледж сегодня закрылся, а у нас не было бы никаких сбережений, я не задумываясь сказал бы ей об этом, и она ничуть бы не испугалась. Но тут все гораздо хуже.

Я не спросил его – почему.

– Неужели вы не понимаете, – воскликнул он, – что она обвинит во всем себя?

– Ей надо объяснить, что она тут ни при чем, – сказал я. – Мы с Роем растолкуем ей, как было дело.

– Она вам не поверит. Ни одному из вас. – Джего помолчал. – Она и мне, наверно, не поверит.

– Но попытаться-то все-таки стоит, правда?

– Вряд ли кто-нибудь сможет ее переубедить, – вздохнув, сказал Джего. – Обычно она мне верит… пока я не заговариваю о ней самой. Она так и не обрела душевного спокойствия. Может быть, мне нельзя было на ней жениться. Не знаю. Я надеялся дать ей счастье – и не сумел.

– Я понимаю, о чем вы говорите.

– Да, вы-то наверняка меня понимаете, – сказал Джего, и мягкая улыбка стерла на миг маску страданий с его лица.

– А по-моему, ни с кем другим она не обрела бы такого полного счастья, как с вами.

– Я провел с ней самые трудные часы в ее жизни, – сказал он. И с отчаянием добавил: – До сих пор мне удавалось не огорчать ее! Господи, да будь я самым жестоким человеком на свете, я не смог бы ранить ее больней! Я не вынесу этой пытки, не смогу смотреть ей в глаза. Она будет тяжко мучиться, а чем я ее утешу?

Он сидел, подперев подбородок ладонями, и смотрел в огонь. Прошло минут десять. Потом, словно паузы не было, он сказал:

– Да, если б не она, я перенес бы свое поражение гораздо спокойней.

45. Выборы

В день выборов я проснулся еще до рассвета. У главного входа слышался стук открываемой и закрываемой двери, во дворике раздавались приглушенные голоса, позвякивали ключи – было шесть часов утра, в это время на работу приходят слуги. Заснуть мне больше не удалось, хотя накануне я лег довольно поздно, потому что пересказывал Рою последние новости. Слуги разошлись, во дворике за моим окном стало тихо, и вскоре по краям жалюзи пролегли светло-серые полоски – начинался рассвет. В комнате постепенно становилось все светлей, а я лежал без сна, слушая равнодушно-бодрый звон курантов, и меня грызла тревога… но тревожиться-то было не о чем, потому что никаких надежд у нас уже не осталось.

Рассвет разгорался; во дворике то и дело слышались шаги – уже не только слуг: я узнал твердую и стремительную походку Кристла. Почему он явился так рано?.. В общем, я искренне обрадовался, когда в комнату на цыпочках вошел Бидвелл. После обычного утреннего приветствия он спросил:

– Так стало быть, сегодня у нас выборы, сэр?

– Да, Бидвелл, выборы.

Он стоял возле моей кровати и плутовато, но почтительно улыбался.

– Нам, конечно, не следует соваться не в свое дело, сэр, – сказал он, – а только мы все равно обсуждали, кто у нас теперь будет ректором.

– Вот как?

– Они, конечно, оба замечательные джентльмены, сэр. Мистер Джего очень видный джентльмен. У нас все слуги говорят, что никто не слышал про него ни одного худого слова. – Он внимательно наблюдал за мной, и лицо у него было спокойное и простодушно-лукавое.

– Мистер Кроуфорд, он тоже очень видный джентльмен, сэр, – поспешил сказать Бидвелл, когда понял, что я ему не отвечу. Он не хотел ошибиться. – У нас говорят, сэр, что они оба очень видные джентльмены. Мы за любого с удовольствием выпьем, сэр, кого бы вы ни выбрали.

Я встал, побрился и надел свой самый строгий костюм. Удивительно, подумалось мне, как покорно мы следуем устоявшимся обычаям – даже те из нас, кто не придает им значения. Дворик перед моим окном казался безрадостным и серым в скудном свете декабрьского утра; на внешний подоконник упал сухой листок. Сегодня Бидвелл рано затопил камин в моей гостиной, и, когда я сел завтракать, пламя было ярким и сильным, хотя воздух в комнате еще не прогрелся.

Я ел без всякого аппетита и рассеянно просматривал газету; меня порадовали только известия из Испании. Вскоре ко мне на несколько минут забежал Рой.

– Поторапливайся, старина, – сказал он. – На это действо опаздывать не полагается.

Рой был одет еще изящней, чем обычно, но почему-то повязал сегодня черный шелковый галстук. «В знак траура», – объяснил он. Я невольно позавидовал его веселой взволнованности: меня одолевало мрачное беспокойство. Он сказал, что встретил во дворике Кристла и попенял ему на его непоследовательность.

– «Это, знаете ли, серьезный недостаток», – говорю. – Рой сделал непроницаемое лицо. – «Этак, – говорю, – жизнь может сделаться совершенно невыносимой».

– А он что? – усмехнувшись спросил я.

– По-моему, ничего не понял.

– Это было не слишком осмотрительно с твоей стороны, – сказал я.

– Именно, – согласился Рой. – Зато получилось весело.

На следующий день Рой уезжал в Италию и побежал на почту, чтобы отправить до выборов телеграмму.

Я подошел к окну и сверил свои часы с часами Резиденции. Было уже без десяти десять. Церковные двери стояли открытыми, и старший привратник в черном цилиндре посматривал на главный вход, готовясь подать сигнал звонарю. Минут через пять, неспешно открыв дверь привратницкой, появился Гей – в университетской шапочке и огромной новой шубе, из-под которой виднелась мантия. Его шея была укутана теплым шарфом, а седая борода казалась только что подстриженной. Шажок за шажком, деловито, но очень медленно продвигался он к церкви. За ним шли оба младших привратника – он, вероятно, заметил, что они маются от безделья, и послал их в церковь. Когда он добрался до середины дворика, зазвонил церковный колокол. Посмотрев на часы, Гей одобрительно и величественно кивнул головой.

Из церкви вышел раскрасневшийся Браун – я понял, что он спешно заканчивал последние приготовления к выборам. Гей кивком головы подозвал его и, увидев, что он двинулся ему навстречу, звонко поздоровался – я услышал голос старика даже через двойные рамы, – а когда они сошлись, энергично пожал ему руку.

Потом, почти одновременно, из второго дворика вышли Кристл с Деспардом, а из двери привратницкой – Винслоу. Колокол призывно звонил. Я накинул мантию – пора было отправляться и мне.

Когда я вошел в церковь, меня встретила глубокая тишина, хотя почти все мои коллеги уже собрались. В нефе стоял длинный стол, покрытый ярко-алой скатертью, которой я ни разу до сих пор не видел; за столом сидели члены Совета: на председательском месте Гей, справа от него Пилброу, слева Деспард и дальше, в порядке старшинства, все остальные наставники. Колокол продолжал звонить; после каждого удара в церкви воцарялась торжественная тишина: для верующих любое церковное собрание было значительным и боговдохновенным, а на неверующих магически действовала внушительная обстановка старинного ритуала.

Спокойно тянулись вверх огоньки стоящих на столе свечей. В тишине особенно резко ощущался вполне земной, но свойственный только церквам смешанный аромат воска, сухого дерева и древних книг. Однако сегодня к этому устоявшемуся аромату примешивался запах помады для волос – недаром борода Гея казалась такой ухоженной, подумал я.

Десяти еще не было; колокол продолжал звонить. За столом было три свободных места: одно слева от меня – там, где должен был сидеть Льюк, второе между Деспардом и Брауном, а третье между Винслоу и Кристлом. Как раз когда я подумал об этом, в церковь медленно и ни на кого не глядя вошел Джего. Он на мгновение остановился, а потом, увидев свое место, сел между Кристлом и Винслоу. Все, как бы не замечая Джего, молчали; но когда он сел, Браун чуть заметно кивнул ему головой и тепло улыбнулся.

Вслед за Джего в церковь вошел Льюк и молча пробрался к своему месту. Когда прозвучал последний удар колокола и куранты начали отбивать десять часов, появился Кроуфорд; быстро, но без суетливой спешки он сел между Деспардом и Брауном.

– Я, кажется, пришел последний, – посмотрев на Гея, спокойно проговорил он. – Прошу прощения, господин председатель. – До этой минуты – с тех пор, как я вошел в церковь, – никто не проронил ни слова.

Отзвучали куранты, и церковь снова погрузилась в тишину. Гей держался очень прямо и строго посматривал на собравшихся – по правую руку от него сидели Пилброу, Винслоу, Джего, Кристл, Гетлиф и Калверт, а напротив них – Деспард-Смит, Кроуфорд, Браун, Найтингейл, я и Льюк. Перед каждым из нас лежал экземпляр Устава, листок бумаги и ручка. Кроме того, на столе стояли четыре серебряные чернильницы – одна для Гея и три для всех остальных.

Гей медленно встал.

– Так-так. Разрешите мне приступить к выполнению моего долга, джентльмены, – проговорил он и, открыв свой переплетенный в кожу Устав, принялся читать: «В назначенный день члены Совета должны явиться в храм колледжа к десяти часам утра и приступить к выборам нового ректора под председательством старшего из собравшихся членов Совета. Прежде всего он должен прочитать вслух…» – Тут Гей оторвал взгляд от Устава и посмотрел на нас. – Именно сегодня – назначенный день, в этом нет никаких сомнений, джентльмены, – сказал он. – А я – старший из собравшихся членов Совета. Поэтому я и приступил к выполнению моего долга.

Он опять начал читать Устав. Его сильный и звонкий голос будил под сводами церкви гулкое эхо. Когда часы пробили четверть одиннадцатого, Гей все еще читал. Я старался не смотреть на Джего.

Через несколько минут Гей замолчал.

– Так-так, – после паузы сказал он. – С этим покончено. Теперь я должен привести всех присутствующих к присяге. – Он принялся звонко декламировать, не заглядывая в Устав:

– «Я, Морис Гарвей Лоренс Гей, заявляю, что мне полностью понятны только что прочитанные параграфы Устава, и торжественно клянусь соблюдать их предписания. Я заявляю также, что без каких-либо корыстных помыслов изберу в ректоры нашего колледжа того, и только того, человека, который, по моему глубокому убеждению, лучше других членов Совета сумеет поддерживать и приумножать благосостояние и добрую славу нашего сообщества. Я даю этот обет искренне, бескорыстно и честно».

Избирая в Совет колледжа временного или постоянного члена, мы обыкновенно произносили только заключительную фразу присяги. Но сегодня Пилброу, а за ним Деспард-Смит повторили весь текст.

Когда Деспард замолчал, Винслоу брезгливо оттопырил нижнюю губу и проговорил:

– Я даю этот обет искренне, бескорыстно и честно.

Деспард сейчас же нагнулся к Гею и что-то ему прошептал. Гей строго посмотрел на Винслоу.

– Старшие члены Совета считают, – сказал он, – что присяга должна быть произнесена полностью.

– А обязан ли я подчиняться старшим членам Совета? – спросил Винслоу.

– Мы не имеем права даже в мелочах нарушать Устав, – ответил Гей. – Даже в мелочах. Поэтому я вынужден потребовать, чтобы вы подчинились. Вы и все остальные члены Совета. Так предписывает Устав.

– Я заявляю протест, господин председатель, – проворчал Винслоу и монотонно, но быстро повторил полный текст присяги.

Когда поднялся Джего, мы почувствовали смутное напряжение. Его голос звучал глухо, но спокойно. Присягнув, он гордо вскинул голову. Его плечо почти касалось плеча Кристла.

Один за другим наставники вставали и произносили присягу. Через несколько минут очередь дошла до Льюка. Когда он замолчал, Гей спросил:

– Больше никого нет? Я должен быть уверен, что присягнули все члены Совета, как того требует Устав. Значит, с этим тоже покончено. Теперь мы можем сесть и написать, кого мы выбираем.

Минут десять – а может быть, всего две или три, я не посмотрел на часы – слышался только скрип перьев. Кристл вынул свою «вечную» ручку и пододвинул чернильницу Джего. С дальнего конца стола – оттуда, где сидели старики, послышался характерный скребущий шорох: кто-то вычеркнул слово или фразу. Кончив писать, я поднял голову и глянул на Гетлифа – он нерадостно улыбнулся мне. Кое-кто из наставников все еще писал.

Гей поднял голову последним.

– Так-так, – проговорил он. – Все готовы? Прошу каждого перечитать то, что он написал.

Потом Гей скомандовал:

– А теперь пусть младший член Совета соберет бюллетени и передаст их мне. Я, как того требует Устав, обнародую волю каждого члена Совета. А вы, Пилброу, и вы, Деспард, должны записать, кто за кого проголосовал – по Уставу эта работа поручается двум старшим, после председателя, членам Совета.

Пилброу и Деспард взяли по листу бумаги. Юный Льюк обошел стол, собрал избирательные бюллетени и рассортировал их так, чтобы Гей мог объявлять волю членов Совета по восходящей – от младших к старшим.

– Превосходно, – сказал Гей, когда Льюк передал ему пачку листков. – Превосходно.

Льюк вернулся на свое место, и Гей объявил:

– Настало время обнародовать волю членов Совета. – Опершись о столешницу, он встал и, держа пачку листков в вытянутой руке, потому что был дальнозорким, торжественно сказал: – Итак, будьте внимательны, джентльмены!

– «Я, Уолтер Джон Льюк, голосую за доктора Джего».

– «Я, Рой Клемент Эдвард Калверт, избираю в ректоры колледжа Пола Джего».

Мой бюллетень с фамилией Пола. В Уставе не оговаривалось, как надо заполнять бюллетень, но мне показалось, что Рой выразился точнее всех. А еще, совсем не ко времени, я подумал, что мы очень редко слышим имена наших коллег.

– «Я, Фрэнсис Эрнест Гетлиф, избираю Редверса Томаса Арбетнота Кроуфорда».

– «Рональд Эдмунд Найтингейл голосует за доктора Кроуфорда».

Когда Гей звучно прочитал бюллетень Кристла, за столом почувствовалось легкое движение. Вполне вероятно, подумал я, что кое-кто из членов Совета по-настоящему ошарашен таким поворотом событий – ведь о решении Кристла знали, по-видимому, далеко не все.

– «Я, Артур Браун, избираю Пола Джего».

Меня охватило тревожное нетерпение.

– «Я, Пол Джего, избираю Томаса Кроуфорда».

– «Редверс Томас Арбетнот Кроуфорд выбирает Пола Джего».

– «Мистер Винслоу избирает доктора Кроуфорда и подписывается – Годфри Гарольд Винслоу».

– «Альберт Теофилус Деспард-Смит избирает Редверса Томаса Арбетнота Кроуфорда».

– «Я, Юстас Пилброу, избираю Редверса Томаса Арбетнота Кроуфорда».

– Вот и все, – послышался чей-то голос, – большинство набрано.

Оставался еще бюллетень Гея.

Он звонко прочел:

– «Я, Морис Гарвей Лоренс Гей, старший член Совета, почетный доктор Кембриджского университета, профессор в отставке, исполнив предписанный мне Уставом долг старшего члена Совета и обнародовав волю должным образом собранных в храме колледжа членов Совета, подаю свой голос за Пола Джего».

Все зашевелились – то ли удивленно, то ли просто облегченно переглядываясь: выборы были закончены. Рой едва заметно подмигнул мне.

– Итак, джентльмены, – сказал Гей, – я обнародовал волю каждого члена Совета. Вы подсчитали голоса?

– Подсчитали, – откликнулся Деспард-Смит.

– Призываю вас проверить свои подсчеты еще раз, – распорядился Гей. – Будет непростительно, если мы совершим ошибку в самом конце.

– Семь голосов за доктора Кроуфорда, – с мрачной торжественностью объявил Деспард-Смит, – и шесть – за доктора Джего. Семь голосов составляют абсолютное большинство. Доктор Кроуфорд избран ректором колледжа.

– Так-так. Великолепно. Доктор Кроуфорд. Я предполагал… Вы внимательно подсчитали голоса?

– Разумеется, – хмурясь, проговорил Деспард-Смит.

– Мне кажется, я должен проверить ваши подсчеты, – сказал Гей. – Держа листок Деспарда с подсчетом голосов в вытянутой руке, он сличил каждую запись с соответствующим избирательным бюллетенем.

– Вы были правы, – не унывая сказал он Деспарду. – Превосходно. Семь голосов за доктора Кроуфорда. Я должен официально провозгласить его ректором нашего колледжа.

В церкви опять воцарилась тишина. Гей – элегантный, улыбающийся и сдержанный – проговорил:

– Доктор Редверс Томас Арбетнот Кроуфорд!

Кроуфорд встал.

– Я провозглашаю вас ректором этого колледжа! – объявил Гей.

А потом величественно, но очень естественно добавил:

– И поручаю колледж вашим заботам.

– Благодарю вас, господин председатель, – спокойно Проговорил Кроуфорд. – Благодарю вас, господа.

Не сказав ни слова, Джего нагнулся над столом вперед, пожал Кроуфорду руку и ушел. Все посмотрели ему вслед. Когда двери церкви захлопнулись, мы встали из-за стола и, окружив Кроуфорда, принялись поздравлять его. Найтингейл засматривал ему в лицо с восхищенной улыбкой.

Кристл сказал:

– Я очень рад за вас, Кроуфорд.

Браун, вежливо улыбаясь, пожал ему руку. Кроуфорд, бесстрастно приветливый и по-всегдашнему невозмутимый, спокойно принимал поздравления. Мне было немного странно слышать, как его называют ректором.

46. Ректор занимает председательское место

Мы вышли из церкви вместе с Роем и, остановившись у главных ворот колледжа, рассеянно посматривали на обычную уличную суету: женщины покупали в магазинах продукты, спешили по своим делам студенты, красные автобусы казались особенно яркими под низким белесым небом.

– Натянули нам, значит, нос, – проговорил Рой. – Да, старина, к беде заранее не подготовишься – даже если знаешь, что она придет. Я чувствую себя как выжатый лимон.

– Я тоже.

– Интересно, почему нас волнуют чужие заботы? Разве нам так уж важно, кто теперь будет ректором?

– Для Джего это очень важно, – ответил я. – А мы как-никак его друзья.

– Ты прав. По-твоему, нам надо к нему зайти? Мне, знаешь ли, страшновато. Ты заметил, какое у него было лицо?

– Конечно.

– Я боюсь к нему идти, пока он такой несчастный. Утешать – это твое амплуа, старина. – Я понял, что он грустно насмехается и над собой и надо мной.

Вскоре он отправился добывать деньги для своего путешествия, а я вернулся во дворик. У дверей церкви все еще стояло несколько человек, и я подошел к ним. Гей, Браун, Деспард-Смит и Винслоу только что прикрепили к двери объявление; примерно в ярде от них стоял главный привратник.

– Что вы думаете об этом объявлении, Найтингейл? – спросил меня Гей.

– Он не Найтингейл, – сказал Браун.

– Так что вы думаете об этом объявлении? – повторил Гей. – Замечательное, доложу я вам, объявление. Превосходное. Чтобы выяснить, кого мы выбрали ректором, нужно только подойти к дверям и прочитать. Объявление скреплено моей подписью, так что никто не усомнится в его подлинности. У меня, видите ли, весьма четкая подпись. Я считаю, что человек должен гордиться своим именем. Итак, друзья мои, наши выборы прошли без сучка без задоринки. Едва ли можно представить себе столь искусно проведенные выборы. Примите мои поздравления, джентльмены!

– Я четыре раза участвовал в выборах ректора, – сказал Деспард-Смит. – И пятого, я полагаю, не будет.

– Помилуйте! – воскликнул Гей. – Да у нас у всех масса времени впереди! Я думаю, что мне еще раза два придется руководить выборами.

Он шутливо погрозил Винслоу пальцем.

– И никаких послаблений я не допущу, милейший Винслоу. Присягу необходимо произносить полностью, запомните это, сударь мой. Я сумею проследить, чтобы все соблюдали наш Устав.

Винслоу усмехнулся.

– А я решительно протестую! – объявил он. – И мы обязательно обсудим мой протест. Это ритуальное бормотание давно пора прекратить…

Они с Деспардом взяли Гея под руки и, приноравливаясь к его шаркающим шажкам, пошли с ним к главным воротам.

– Всего вам хорошего, – обернувшись, сказал Винслоу.

– Всего хорошего, дорогие друзья! – выкрикнул из-за его плеча Гей.

Когда мы остались вдвоем, я задал Брауну Роев вопрос: надо ли нам повидать Джего? Или он сходит к нему один?

– Вряд ли я помогу ему, – ответил Браун. – Боюсь, что сегодня он предпочел бы не встречаться со мной. Впрочем, не только сегодня, а еще довольно долго, и мне придется к этому привыкнуть – ведь я буду напоминать ему об его несчастье.

Браун говорил спокойно, но с глубокой любовью к Джего. Я понимал, что его дружеская любовь не ослабеет – он был не из тех, кто легко забывает о дружбе. И однако, он остался с Геем в церкви, чтобы проверить, соблюдены ли все ритуальные формальности, – о делах колледжа он тоже никогда не забывал. Сторонники Джего разбрелись сразу же после голосования: их не интересовало, вывешено объявление о победе Кроуфорда или нет, – а Браун считал, что независимо от исхода выборов он должен позаботиться обо всем. Вот и сейчас, стоя у дверей церкви, он сказал:

– Я думаю, ваши коллеги захотят отметить сегодняшнее событие. Пойду распоряжусь, чтобы к обеду было припасено несколько бутылок вина.

До самого обеда я не разговаривал о выборах ни с кем, кроме Кристла, – мы встретились после ленча во дворике.

Кристл холодно посмотрел на меня, не слишком любезно поздоровался и резко проговорил:

– Должен вам сказать, Элиот, что мне очень не понравилось поведение Джего после выборов. Ему не следовало так уходить.

– У него были веские причины для плохого настроения.

– Это-то понятно. Мне тоже на его месте было бы не легко. Ну, а все-таки надо владеть собой.

Пожалуй, он прав, подумалось мне: ему не раз приходилось стойко переносить удары судьбы.

– Я лишний раз убедился, что поступил правильно, – сказал Кристл. – Вы-то со мной не согласны, я знаю. Мне и самому не нравится, что я опомнился так поздно. Но на него же нельзя положиться! Он милый человек, спору нет. А с обязанностями ректора справиться не сумел бы.

Мне не хотелось спорить с Кристлом. Когда мы расходились, он сказал:

– Вы еще поблагодарите меня, Элиот, уверяю вас. Я вот, например, ничуть не удивлюсь, если он не появится сегодня в профессорской. А это уж будет и вовсе неприлично.

По традиции все наставники собирались вечером после выборов в профессорской, чтобы выпить за здоровье нового ректора, – именно поэтому Браун и решил позаботиться насчет вина.

Рой пошел упаковываться и готовить материалы для работы в библиотеке Ватикана, так что я весь день был предоставлен самому себе. Мне захотелось выпить чаю в городе, и на улице я нос к носу столкнулся с миссис Джего. Я уже начал говорить ей, как меня огорчило поражение ее мужа, но она, не глядя на меня, прошла мимо.

Я вспоминал это странное происшествие до самого вечера. Назвать ее мысленно вздорной бабой и выкинуть из головы? Но за последнее время я проникся к ней глубокой симпатией, и мне не хотелось зачеркивать нашу дружбу. Что же с ней случилось? Она, вероятно, была в ужасающем состоянии. Я начал писать ей записку, но, вспомнив, что в каждой фразе она может увидеть издевательский подтекст, оставил эту затею. В общем, мне было очень горько – я, пожалуй, не признался бы даже Рою, до какой степени меня огорчила ее грубая выходка.

Вечером я пришел в профессорскую раньше обычного, но там уже сидели Кроуфорд, Гетлиф и Найтингейл. Кроуфорд предложил Найтингейлу бокал хереса, и тот вел себя как девица, которой впервые налили спиртного. Ему не приходилось выпивать с тех пор, как кончилась война, лепетал он. Кроуфорд налил бокал хереса и мне, а потом сказал:

– Говоря как ректор, я должен признать, что мне теперь следует высказываться весьма сдержанно – в особенности на собраниях. Я не должен навязывать нашему сообществу своих мнений, если некоторым наставникам они глубоко чужды. Но говоря как гражданин, я утверждаю, что сейчас, когда события в мире принимают поистине угрожающий характер, молчать просто нельзя.

В профессорскую входили все новые люди. Вскоре к нам присоединились Деспард-Смит, Кристл, Браун и Винслоу. Гетлиф отозвал меня в сторону.

– Начинается нормальная жизнь, старина, – сказал он.

– Как будто бы так.

– Ты очень огорчен?

– Да уж не обрадован.

– Все утрясется, старина. – Гетлиф улыбнулся. – Послушай, мне позарез нужен твой совет. Может, ты зайдешь к нам завтра вечером?

– Что ж, с удовольствием, – как можно естественней проговорил я.

– Значит, мы тебя ждем, – сказал Гетлиф.

Почти все наставники уже собрались, и теперь, всякий раз когда открывалась дверь, мы ждали, что появится Джего. Но сначала пришел Пилброу – он еще с порога радостно объявил, что его пригласили приехать весной в Прагу, – а потом Гей, хотя для этого ему пришлось нарушить свой вечерний распорядок.

– А вот и я, дружище Кроуфорд! – воскликнул он. – Я решил, что испорчу вам праздник, если не загляну вечером в колледж. Но отныне мне надо именовать вас ректором. Примите мои поздравления, господин ректор!

Мы все еще надеялись дождаться Джего, однако через несколько минут дворецкий почтительно доложил Кроуфорду, что обед подан.

– Что ж, по-видимому, все в сборе, – проговорил Кроуфорд. – Пойдемте, джентльмены. – Когда мы вошли в трапезную, он сказал: – Гей, разрешите предложить вам место справа от меня. Юстас, не откажите в любезности, сядьте слева.

Сам он сел во главе стола с немного напыщенным видом – это, впрочем, свойственно большинству людей, занимающих впервые председательское место. Во время обеда он невозмутимо слушал болтовню Гея. Я уловил ехидные шепотки о Джего и, глянув на Найтингейла, увидел, что он победоносно ухмыляется. Никто из друзей Джего не заговаривал о нем. Мы не могли объяснить собравшимся, почему его нет. Льюк умоляюще посматривал на меня и Брауна: ему было очень горько, что никто из нас не сказал ни одного слова в защиту Джего.

После обеда мы вернулись в профессорскую и обнаружили, что стол уже накрыт для десерта – хрусталь и серебро ослепительно сияли. Рядом с бутылками, отражаясь в полированной столешнице, стояло большое серебряное блюдо с персиками. Гей радостно посмотрел на него и принес свои поздравления эконому, а Кроуфорд пригласил нас к столу:

– Теперь нам придется сесть немного иначе, – проговорил он. – Гей, прошу вас, сядьте справа от меня. Тут не может быть никаких изменений. А вы, Кристл, займите, пожалуйста, это место.

Когда мы расселись и Кроуфорд, наполнив бокал Гея, а потом свой, передал бутылку дальше, в профессорскую вошел Джего. Он был болезненно бледен. Все посмотрели на него, и разговоры в комнате оборвались.

– Джего, – спокойно сказал Кроуфорд, – сядьте, пожалуйста, слева от меня. – Кристл пересел, и Джего занял место по левую руку от Кроуфорда.

– Мне очень жаль, – сказал он, – что я не успел прийти к обеду. Мне надо было закончить довольно важный разговор с женой. Но я надеялся, что мне удастся поздравить вас за десертом в профессорской.

Бутылку все еще передавали по кругу. Пока мы наполняли бокалы, Джего произнес небольшую речь – причем так, что собравшиеся помимо воли слушали его необычайно внимательно:

– Мне кажется, что у меня есть неотъемлемое право, которым я хочу сегодня воспользоваться. Именно это мы и обсуждали с женой. Мы решили, что имеем право пригласить вас в гости первыми – раньше других наших коллег. Нам будет очень приятно, если вы завтра отобедаете у нас… – Джего на мгновение умолк, но сразу же овладел собой и закончил: – …ректор.

Ему удалось переломить себя. Едва ли он слышал ответ Кроуфорда. Он молча поднял бокал – «за здоровье нашего нового ректора», как сказал в своем тосте Гей, – да и потом не проронил ни слова. Он рано распрощался, и я вышел из профессорской вместе с ним, но ему не хотелось разговаривать. Ему не хотелось даже, чтобы я провожал его. Он шел домой, и фонари освещали его одинокую фигуру и я молча смотрел ему вслед.