Настоящая книжка Фрэнка Заппы

ГЛАВА 6. Впустите клоунов

Часть 1969 года я работал в студии над альбомом «Раскаленные крысы», выступив вместе с Иэном Андервудом и «Шугаркейном» Харрисом на двух-трех местных концертах. Я двигался в никуда. Альбом, который, кстати, мне очень нравится, мелькнул в мартах «Биллборда» где-то в районе 99-го места и тут же исчез. Я потерпел очередное фиаско — по крайней мере в Соединенных Штатах.

(Подумать только! Инструментальный альбом, за исключением одной вокальной вещи — да и там обязательно должен петь Капитан Бифхарт! Он же петь не умеет! На что ты тратишь драгоценное время Америки, жопа!) Как впоследствии оказалось, этот альбом как каталожный объект пережил практически все, что вышло в 1970-м оду, а наши заклятые друзья на Британских островах до их пор считают его единственным «хорошим» альбомом Заппы из когда-либо вышедших в свет, — но об этих типах чуть позже.

Где-то в 1970-м году мне предложили устроить большое концертное исполнение оркестровой музыки, скопившейся у меня в чулане. Первые пять лет существования «Матерей всех изобретений» я брал с собой в поездки целые стопки писчей бумаги и при каждом удобном случае выводил на ней закорючки. В конце концов этот материал стал фонограммой к фильму «200 мотелей» (на основе подсчета концертов, которые мы дали в первые пять лет, — сорок выступлений в год, что ли?).

На концерте, намеченном в «Поли-Павильоне» Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (баскетбольное поле где-то на четырнадцать тысяч мест), Зубин Мета должен был дирижировать Лос-анджелесским Филармоническим оркестром. Здорово, ничего не скажешь.

Однако здесь таился «подвох»: на самом деле исполнять этот материал оркестру вовсе не хотелось — им требовалось СОБЫТИЕ, нечто «особенное»… к примеру… э-э, может, РОК-ГРУППА и… э-э-э-э… НАСТОЯЩИЙ ОРКЕСТР, вроде как… э-э… ну, как бы это сказать… «вместе лабают рок». А что там за музыка, никого не интересовало.

В итоге возникли кое-какие проблемы. Во-первых, «РОК-ГРУППЫ» у меня не было — с расформирования «Матерей всех изобретений» прошло уже около года. Во-вторых, партитура не была расписана на партии, и меня попросили оплатить этот чудовищный труд (семь тысяч долларов 1970 года). Третья проблема — я хотел получить запись концерта, а Союз музыкантов был против. (Если какой мудила из публики запишет концерт на кассету и потом выпустит бут-лег, они сидят сложа руки, но грозят суровыми карами, если я сделаю запись для себя — просто узнать, как звучат мои вещи… однако что-то я разошелся.)

Проблему номер один мы решили, сколотив на этот случай временную «Группу типа Матерей всех изобретений». Для разминки она предприняла короткое турне — кажется, полдюжина выступлений — и к концерту вернулась в Лос-Анджелес.

Вторая проблема была решена, когда я потратил семь тысяч долларов на команду переписчиков.

Третью проблему решить не удалось — я запись так и не получил.

Это был самый успешный местный концерт Лос-анджелесского Филармонического в сезоне — полный аншлаг. Где-то в толпе зрителей сидели Марк Волман и Ховард Кейлан, они же «Фло и Эдди».

Потом они пришли за кулисы, похвалили концерт и сообщили, что «Черепахи» распались, а они ищут себе занятие. Все дальнейшее — уже история.

Мы года два вместе гастролировали, сделали несколько альбомов и фильм «200 мотелей». (Тем, кто желает вкусить той особой ностальгии, рекомендую приобрести сам фильм вместе с моей документалкой «Подлинная история "200 мотелей"» — продаются в большинстве магазинов фирмы «Хонкер Хоум Видео». Эту историю лучше всего рассказывать в картинках).

Те, кто никогда не работал в рок-группе, придерживаются в высшей степени вздорных представлений о том, какой пленительной, увлекательной и бесконечно благодарной должна быть Жизнь На Гастролях. Не скажу, что мне было совсем не до смеха, — просто, скажем так, процент веселья не такой уж и впечатляющий.

Бывают, однако, и уникальные случаи. Один был в Стокгольме, в разгар зимы 1971 года. Мы только что отыграли два концерта в «Концертхусете». На выходе из зала ко мне подошли два пацана, сказали, что они были на обоих концертах, что у них есть блестящая идея, и теперь они хотят знать, соглашусь ли я им помочь.

«У нас есть младший брат, его зовут Ханнес, — сказали они. — Он с нами был на первом концерте, а потом уехал домой. Ему завтра в школу». Семья жила в районе под названием Тюлинге, минут двадцать езды от города. Они хотели, чтоб я среди ночи поехал вместе с ними, прокрался в комнату Ханнеса, разбудил его и сказал: «Ханнес! Ханнес! Проснись! Это я, Фрэнк Заппа!»

Я сказал: «Ладно, сделаю».

Меня привели в типичную детскую, битком набитую моделями, которые смастерил Ханнес. Сам он спал в своей кроватке. Было страшно холодно. Я его разбудил. Как и ожидалось, он был крайне удивлен.

Встали отец с матерью в длинных ночных рубашках. Оказалось, очень славные люди. Мы до половины шестого утра сидели на кухне, беседуя о политике.

Если не считать этого случая, зимнее европейское турне 1971 года вполне достойно приза «Самые Злополучные Гастроли». 4 декабря мы работали в «Казино де Монтре» в Женеве, Швейцария, на берегу озера — прямо напротив улицы Игоря Стравинского, — в зале, известном своими джазовыми фестивалями.

Посреди соло Дона Престона на синтезаторе в «Кинг-Конге» внезапно возник пожар. Кто-то из публики пустил в потолок ракету или римскую свечу, после чего мгновенно загорелась ротанговая облицовка (по другой версии, пожар случился из-за неисправной проводки). В зал набилось тысячи три или две с половиной подростков — куда больше, чем вмещалось.

Поскольку основная масса подростков осталась на улице и пыталась прорваться внутрь, умные организаторы накрепко заперли все выходы. Когда начался пожар, у публики оставалось два пути к спасению: через довольно узкую входную дверь либо через зеркальное окно сбоку от сцены.

Я сделал объявление — примерно такое: «Пожалуйста, соблюдайте спокойствие. Надо отсюда уходить. Тут пожар. Может, выберемся наружу?» Просто удивительно, как хорошо вас понимают люди, говорящие только по-французски, когда дело касается жизни и смерти. Зрители стали гуськом выходить через главный вход.

Зал наполнялся дымом, и кто-то из нашего техперсонала разбил окно ящиком из-под аппаратуры.

Потом вся наша команда принялась помогать людям выбираться через окно в расположенный внизу садик. Группа спаслась через тоннель за сценой, который вел в подземный гараж.

Пару минут спустя взорвалась отопительная система, и нескольких человек выбросило в окно. К счастью, никто не погиб, только некоторые отделались легкими травмами — однако здание, стоившее около тринадцати миллионов долларов, сгорело дотла, а мы лишились аппаратуры.

Произошло это в самый разгар турне, оставалось десять концертов, все билеты уже распродали. В гостинице большинство музыкантов настояли на том, чтобы закончить турне, — по крайней мере, попытаться. Однако имелась проблема: аппаратура у нас не лучшая в мире, однако мы пользовались специальными инструментами, включая заказное электропиано «Фендер-Родз» и прочее специфическое синтезаторное оборудование, которого в Швейцарии так просто не купишь. Пропала моя гитара. Пропал весь сценический свет. Пропали усилки.

Мы отменили все выступления на неделю вперед и принялись рыскать в поисках новой аппаратуры. Замысел был такой: попасть в Англию за два дня до Большого Концерта в зале «Рэйнбоу» и успеть порепетировать с новым оборудованием. Нам предстояли два вечера по два концерта, и каждому следовало освоиться с новым инструментом.

Возникли кое-какие проблемы — микрофоны свистели, какая только чертовщина не творилась, однако отыграть первый концерт нам все-таки удалось. В конце мы ушли со сцены, а потом вернулись на бис. Играли мы, кажется, «Я хочу взять тебя за руку». Дальше помню только, что очнулся в оркестровой яме от боли. Я понятия не имел, что со мной стряслось. Лишь через несколько недель мне удалось свести воедино все факты, но в тот момент я ничего не мог понять.

Музыканты решили, что я умер. Я упал с пятнадцатифутовой высоты на бетонный пол, вывернув голову к плечу, и выгнув шею так, будто она сломана. Мне распороло подбородок, продырявило затылок, и вдобавок я сломал ногу и ребро. Одну руку парализовало.

В те дни телохранителей я с собой не возил; «охрану» предоставляли местные импресарио. На том концерте охрана состояла из двух здоровенных парней из Вест-Индии, устроившихся по бокам сцены. Во время выхода на бис они удалились курнуть травы.

В их отсутствие парень по имени Тревор Хауэлл выбежал на сцену и ударом кулака свалил меня в яму.

Журналистам он рассказал две истории. В одной утверждалось, что я «строил глазки его подружке». Это неправда, поскольку оркестровая яма была не только пятнадцати футов глубиной, но и шириной вдвое больше, а в лицо мне светил прожектор. В подобных случаях я вообще не вижу публики — все равно, что пялиться в черную дыру. Я даже не видел, как на меня этот тип набросился.

Другому газетчику он сказал, что пришел в ярость, не получив от нас «хорошего товара за свои деньги». Выбирайте ту историю, что вам больше по душе.

Ударив меня, он попытался скрыться в толпе, но двое парней из технического персонала схватили его и привели за кулисы, чтобы передать полиции. Впоследствии он отсидел год за нанесение мне «тяжких телесных повреждений».

Британская пресса сочла все это весьма забавным.

Меня отвезли в муниципальную больницу. Помню, в пункте первой помощи, как и во всем Лондоне в то время, было чертовски холодно. Там явно не хватало персонала — через две койки от меня без присмотра лежал и стонал парень, которому в драке отбили яйца.

Анестезию мне не делали, поскольку у меня была травма головы, так что через некоторое время я попросту потерял сознание, а очнулся в смрадной палате, где в круг стояли разделенные занавесками койки. Помню, занавески передо мной раздвинулись, вошла чернокожая сестра и стала вглядываться в мое лицо так, будто узрела какого-то урода. Меня неплохо помяло.

Потом меня перевели в клинику «Харли-стрит», где я провалялся еще месяц. Круглые сутки при мне находился телохранитель: паршивца, который меня ударил, освободили под залог, а мы понятия не имели, насколько он чокнутый.

Когда моя голова сдвинулась на плечо, мне повредило гортань, и я не мог говорить. В результате голос у меня стал на треть ниже, каковым и остается по сей день (иметь низкий голос совсем неплохо, но я предпочел бы получить его другим способом).

Месяц спустя я научился ходить на костылях. Нога была в гипсе по самое бедро, но упорно отказывалась заживать. Ее хотели сломать и снова вправить. Я сказал: «Спасибо, не надо — оставьте в покое этот ебучий гипс».

Почти год я просидел в инвалидном кресле с загипсованной ногой. Потом гипс сняли, а меня снабдили протезным устройством — такой штуковиной с ремнями, металлическими шарнирами и специальным башмаком. Нога в конце концов зажила, но кость срослась кривовато. Теперь одна нога чуть короче другой, отчего много лет хронически болит спина.

В период сидения в инвалидном кресле я отказывался давать интервью и фотографироваться. Но музыку сочинять мне все еще хотелось, и я умудрился выпустить три альбома («Неприметная группа из Лос-Анджелеса», «Вака/Явака» и «Великий Вазу»). Кроме того, я написал научно-фантастический мюзикл под названием «Ханчентут» и весьма замысловатую музыкальную сказку «Приключения Греггери Пекари».

Вновь обретя подвижность, я решил отправиться на гастроли — с новой группой. Группы с Марком и Ховардом больше не существовало — я целый год сидел без движения, и им всем пришлось подыскивать себе новую работу.

Первым в послеинвалидный период выходом на сцену было выступление в качестве декламатора во время исполнения «Истории солдата» Стравинского в «Голливудском амфитеатре», где оркестром дирижировал Лукас Фосс.

Еще раньше я записал альбом «Великий Вазу» с двадцатью музыкантами, и с этой же группой решил отправиться на гастроли — всего шесть-восемь концертов, дело вовсе не прибыльное.

И мы совершили короткое турне — «Голливудский амфитеатр», «Дойчландхалле» в Берлине, «Мюзик-Холл» в Бостоне, пара концертов в нью-йоркском «Фелт-Форуме», не помню где в Голландии, а также в «Овал Крикет Граунд» в Лондоне.

На пресс-конференции, устроенной импресарио лондонского представления, я увидел, до какой низости способны дойти британцы, лишь бы продать билет на концерт. Во время интервью в комнату вошла девушка, вручила мне букет Цветов и направилась к выходу. С ней зашептались репортеры, в глубине комнаты дожидавшиеся своей очереди поговорить со мной. Она представилась подружкой того малого, который свалил меня со сцены, сказала, что цветы принесла в знак раскаяния. Впоследствии я узнал, что ее нанял импресарио, — это был всего лишь рекламный трюк.