Артур Конан Дойл (1859–1930)
Приключение «Скандал в Богемии»
I
Для Шерлока Холмса она всегда Та женщина. Я редко слышал, чтобы он упоминал ее как-то иначе. В его глазах она затмевает и повергает в прах весь свой пол. Нет, не то чтобы он испытывал к Ирен Адлер чувство, сходное с любовью. Все эмоции, а эта особенно, были неприемлемы для его холодного, точного и превосходно уравновешенного интеллекта. Он, как я понимаю, был идеальнейшей логично рассуждающей и наблюдающей машиной, какую только видел мир, но в роли влюбленного он поставил бы себя в фальшивое положение. В разговорах он никогда не касался нежных чувств, разве что с презрительной усмешкой и колкостями. Однако наблюдателю они служили отличным подспорьем, чтобы срывать покров с людских побуждений и поступков. Но натренированному логику допустить подобное вторжение в собственный тонкий и сложно сбалансированный темперамент значило бы создать отвлекающий фактор, могущий поставить под сомнение все достижения его разума. Песок в чувствительном приборе или трещинка в одном из его собственных увеличительных стекол повредили бы им не меньше, чем какая-нибудь сильная эмоция такой натуре, как его. И тем не менее одна-единственная женщина для него существовала, и женщиной этой была покойная Ирен Адлер сомнительной и двойственной репутации.
Последнее время я редко виделся с Холмсом. Мой брак отдалил нас друг от друга. Собственное безоблачное счастье и сосредоточенные на домашнем очаге интересы, владеющие мужчиной, впервые ставшим главой семьи, поглощали меня целиком. Тогда как Холмс, чей богемный дух не терпел какого-либо общества, оставался в нашей квартире на Бейкер-стрит погребенным в своих старинных книгах, переходя из недели в неделю от кокаина к сосредоточенности на очередном деле, от вызванной наркотиком дремотности к яростной энергичности его неуемной натуры. Он по-прежнему был глубоко увлечен изучением преступлений и сосредоточивал свои колоссальные способности и необычайный дар наблюдательности на исследовании тех улик и разъяснении тех тайн, которыми официальная полиция прекращала заниматься, объявляя их безнадежными.
Время от времени до меня доходили сведения о делах, им раскрываемых: о его вызове в Одессу в связи с убийством Трепова, о том, как он разобрался в загадочной трагедии братьев Аткинсонов в Тринокмали, и, наконец, о миссии, которую он столь тактично и успешно выполнил по поручению королевского дома Голландии. Помимо этих свидетельств его деятельности, которые я всего лишь делил с остальными читателями газет, я практически ничего не знал о моем недавнем друге и товарище.
Как-то вечером 20 марта 1888 года на обратном пути от пациента (я теперь возобновил практику) я оказался на Бейкер-стрит. Увидев достопамятную дверь, навсегда связанную для меня с моей женой и с мрачными эпизодами «Этюда в багровых тонах», я ощутил непреодолимое желание повидать Холмса и узнать, на что он тратит свои экстраординарные способности. Его комнаты были ярко освещены, и, взглянув на них, я дважды увидел, как темный силуэт его высокой худощавой фигуры мелькнул за опущенной шторой. Он расхаживал по комнате быстро, целеустремленно, опустив голову на грудь и заложив руки за спину. Мне, хорошо знакомому со всеми его настроениями и привычками, этот его вид и движения сказали о многом. Он опять работал. Он вырвался из наркотических грез и подбирал ключ к решению какой-то новой проблемы. Я позвонил в дверь и поднялся в квартиру, часть которой когда-то была моей.
Встретил он меня сдержанно (его обычная манера), хотя, думаю, он был рад увидеть меня. Почти без единого слова, но с дружественным взглядом, он указал мне на кресло, пододвинул портсигар и кивнул на винный шкафчик и сифон в углу. Затем встал перед камином и оглядел меня своим особым интроспективным взглядом.
— Брак идет вам на пользу, — сказал он. — По-моему, Ватсон, с тех пор, как я видел вас в последний раз, вы прибавили в весе семь с половиной фунтов.
— Семь, — поправил я.
— Да? Мне кажется, чуть побольше. Самую чуточку, думается мне, Ватсон. И снова практикуете, как вижу. А вы не говорили мне, что намерены снова запрячься.
— Так откуда вы знаете?
— Я это вижу. Вывожу дедуктивно. Откуда мне известно, что вы недавно сильно вымокли, а ваша служанка очень неуклюжа и небрежна?
— Мой дорогой Холмс, — сказал я, — это уж чересчур. Живи вы на несколько веков раньше, вас непременно сожгли бы. Мне, правда, в четверг пришлось совершить загородную прогулку, и домой я вернулся в жутком виде, но поскольку я сменил одежду, то не понимаю, каким образом вы узнали про это. Что до Мэри-Джейн, она неисправима, и жена как раз отказала ей от места, но, опять-таки, не вижу, как вы могли это установить.
Он усмехнулся про себя и потер ладони длинных нервных рук.
— Ничего нет проще, — сказал он. — Мои глаза говорят мне, что на подошве вашего левого башмака, там, где на нее падает отблеск пламени, тянутся шесть почти параллельных царапин. Совершенно очевидно, что появились они оттого, что кто-то с большой небрежностью отскребал там засохшую грязь. Отсюда, как видите, мой двойной вывод: вас настигла непогода, и ваша обувь оказалась во власти особо вредного для нее образчика лондонской служанки. А что до вашей практики, так когда ко мне входит джентльмен, благоухающий йодоформом, с темным пятном от ляписа на правом указательном пальце и с выпуклостью сбоку цилиндра, указывающей, куда он припрятал свой стетоскоп, я был бы полным тупицей, если бы не определил, что он — активный член медицинской профессии.
Я не мог не засмеяться легкости, с какой он объяснил процесс этой дедукции.
— Когда я слышу ваши доводы, — заметил я, — разгадка всегда кажется мне столь до нелепости простой, что кажется, будто я сам мог бы сделать тот же вывод, однако всякий раз я оказываюсь в тупике, пока вы не объясните ход ваших рассуждений. А ведь глаза у меня, полагаю, не хуже ваших.
— Совершенно верно, — ответил он, закуривая сигарету и опускаясь в кресло. — Вы видите, но вы не наблюдаете. Разница очевидна. Например, вы часто видели ступеньки, по которым поднимались сюда из прихожей?
— Да, часто.
— И как часто?
— Ну, сотни раз.
— Так сколько их всего?
— Сколько всего? Не знаю.
— Вот именно! Вы не наблюдали, хотя и видели. Как раз об этом я и говорю. Ну, а я знаю, что ступенек семнадцать, так как и видел, и наблюдал. Кстати, поскольку вас интересуют эти задачки и поскольку вы столь любезно описали два-три моих пустячных расследования, вас, возможно, заинтересует вот это.
Он перебросил мне лист плотной бумаги розоватого оттенка, который лежал развернутый на столике.
— Пришло с последней почтой, — пояснил он. — Прочтите-ка вслух.
Письмо было без даты и без подписи или адреса.
«Будет визит к вам сегодня вечером без четверти восемь, — гласило оно, — джентльмена, который желает посоветоваться с вами по делу глубочайшей значительности. Ваши недавние услуги одному из королевских домов Европы показали, что вы принадлежите к тем, кому можно доверять дела, важность которых едва ли преувеличить можно. Такие отзывы о вас мы отовсюду получили. Так будьте дома в этот час и не удивляйтесь, если ваш визитер в маске будет».
— Таинственно, ничего не скажешь, — заметил я. — Что, по-вашему, оно означает?
— У меня еще нет данных. А строить теории без данных — непростительная ошибка. Незаметно для себя начинаешь подгонять факты под теорию, вместо того чтобы теория подгонялась под факты. Но само письмо. Какие выводы оно вам подсказывает?
Я тщательно рассмотрел почерк и исписанный лист.
— Писавший, предположительно, богат, — сказал я, пытаясь следовать методам моего друга. — Такая бумага стоит не дешевле полукроны за пачку. Она исключительно плотная и жесткая.
— «Исключительно» очень точное слово, — сказал Холмс. — Это вовсе не английская бумага. Поднесите лист к свету.
Я послушался и увидел большое «Е» с маленьким «g», еще «Р» и большое «G» с маленьким «t» в самой текстуре листа.
— К каким выводам вы пришли? — спросил Холмс.
— Без сомнения, имя фабриканта, а вернее, его монограмма.
— Вовсе нет. «G» с маленьким «t» подразумевают «Geselleschaft», немецкое слово, означающее «компания». Обычная аббревиатура, как наше «К°». «Р», естественно, означает «Papier» — «бумага». Теперь «Eg». Заглянем в наш Континентальный справочник. — Он снял с полки тяжелый коричневый том. — Эглоу… Эглониц… А, вот! Эгрия. Немецкоязычное государство в Богемии по соседству с Карлсбадом. «Примечательно как место смерти Валленштейна и многочисленными стекольными и бумажными фабриками…» Ха-ха, мой мальчик, какой вывод вы сделаете из этого?
Его глаза торжествующе заблестели, и он послал к потолку триумфальное облако табачного дыма.
— Бумага была изготовлена в Богемии, — сказал я.
— Именно так. А писавший — немец. Вы заметили необычное построение фраз? «Такие отзывы о вас мы отовсюду получали». Француз или русский так не написал бы. Это немцы столь неучтиво обходятся со своими глаголами. Поэтому остается только узнать, что требуется немцу, который пишет на богемской бумаге и предпочитает носить маску, лишь бы не показывать свое лицо. А вот, если не ошибаюсь, и он, прибывший разъяснить все наши недоразумения.
Его слова сопровождал резкий цокот лошадиных копыт и скрежет колес о кромку тротуара, а затем раздался нетерпеливый звонок в дверь. Холмс присвистнул.
— Пара, судя по звуку, — сказал он. И продолжал, выглянув из окна: — Да, симпатичный маленький кабриолет и пара красавцев. Сто пятьдесят гиней каждый. Это дело сулит деньги, Ватсон, если и ничего больше.
— Думаю, мне лучше уйти, Холмс.
— Вовсе нет, доктор. Сидите, где сидите. Без моего Босуэлла я теряюсь. А это обещает быть интересным. Жаль будет, если вы не поприсутствуете.
— Но ваш клиент…
— Не имеет значения. Ему, как и мне, может понадобиться ваша помощь. Сядьте в кресло, доктор, и одарите нас вашим полным вниманием.
Медленные тяжелые шаги, доносившиеся с лестницы и из коридора, стихли у самой двери. Раздался громкий властный стук.
— Войдите! — сказал Холмс.
Вошел мужчина ростом никак не меньше шести футов шести дюймов, с телосложением Геркулеса. Одежда его говорила о богатстве настолько, что в Англии это выглядело равносильным дурному вкусу. Широкие полосы каракуля были нашиты на рукава и лацканы его двубортного сюртука, а наброшенный на плечи синий плащ щеголял подкладкой из огненно-алого шелка и был застегнут у шеи брошью, состоявшей из одного огненного берилла. Сапоги, достигавшие половины икр, были вверху отделаны пышным коричневым мехом и довершали впечатление варварского богатства, о котором свидетельствовал весь его облик. В руке он держал широкополую шляпу. А верхнюю часть его лица, вплоть до скул, закрывала черная маска фокусника, которую он, очевидно, только что надел, так как его рука все еще оправляла ее, когда он входил. Нижняя, открытая часть лица говорила о сильном характере; толстая оттопыренная нижняя губа и длинный прямой подбородок указывали на волю, граничащую с упрямством.
— Вы получили мое письмо? — спросил незнакомец глубоким властным басом и с очень сильным немецким акцентом. — Я предупредил вас, что приеду.
Он переводил взгляд с Холмса на меня, словно не зная, к кому обратиться.
— Прошу вас, садитесь, — сказал Холмс. — Это мой друг и коллега доктор Ватсон, который иногда любезно помогает мне в моих расследованиях. С кем я имею честь говорить?
— Можете обращаться ко мне как к графу фон Крамму, богемскому аристократу. Как я понял, этот джентльмен ваш друг, человек чести, которому я могу довериться в деле чрезвычайной важности. Если нет, то я предпочту говорить с вами наедине.
Я поднялся, чтобы уйти, но Холмс сжал мое запястье и толкнул назад в кресло.
— Либо мы оба, либо никто, — сказал он. — В присутствии этого джентльмена вы можете говорить все, что сочтете нужным сообщить мне.
Граф пожал широкими плечами.
— Тогда я должен сначала, — сказал он, — обязать вас обоих хранить то, что вы услышите, в строжайшей тайне в течение двух лет. По истечении этого срока такая надобность отпадет. Пока же не будет преувеличением сказать, что весомость этого дела колоссальна и оно может повлиять на ход европейской истории.
— Обещаю, — сказал Холмс.
— Я тоже.
— Вы извините эту маску, — продолжал наш необычный визитер, — но августейшая особа, прибегнувшая к моим услугам, желает, чтобы его посредник остался неизвестен вам, и я сразу же могу сознаться, что титул, который я назвал, мне, собственно, не принадлежит.
— Я это знал с самого начала, — сухо сказал Холмс.
— Обстоятельства крайне щекотливы, и необходимо принять все меры, чтобы предотвратить то, что сможет перерасти в неслыханный скандал и бросить тень на одну из правящих фамилий Европы. Короче говоря, речь идет о великом Доме Ормштейнов, потомственных королей Богемии.
— Я знал и это, — пробормотал Холмс, устраиваясь в кресле поудобнее и закрывая глаза.
Наш визитер с явным недоумением уставился на расслабленную, вялую фигуру человека, которого ему, несомненно, рекомендовали как самого дотошного логика и самого энергичного сыщика в Европе. Холмс открыл глаза и нетерпеливо поглядел на своего великана-клиента.
— Если бы, ваше величество, вы соизволили изложить ваше дело, — сказал он, — мне было бы проще дать вам совет.
Наш визитер вскочил с кресла и прошелся по комнате в неописуемом волнении. Затем с жестом отчаяния он сорвал с лица маску и швырнул ее на пол.
— Вы правы, — вскричал он, — я король! Зачем мне пытаться скрывать это?
— Действительно, зачем? — прожурчал Холмс. — Ваше величество еще и слова не сказали, когда я уже знал, что обращаюсь к Вильгельму Готтсрейху Сигизмунду фон Ормштейну, великому герцогу Кассель-Фельштейна и наследственному монарху Богемии.
— Но вы можете понять, — сказал наш странный визитер, вновь садясь и проводя белой рукой по высокому лбу, — вы можете понять, что я не привык лично вести подобные переговоры. Однако дело настолько деликатно, что поручи я его посреднику, то оказался бы во власти этого посредника. Я приехал из Праги инкогнито, чтобы посоветоваться с вами.
— Так прошу вас, советуйтесь, — сказал Холмс и вновь закрыл глаза.
— Факты вкратце таковы. Пять лет назад во время длительного визита в Варшаву я познакомился с известной авантюристкой Ирен Адлер. Имя это вам, несомненно, знакомо.
— Будьте добры, отыщите ее в моей картотеке, доктор, — пробормотал Холмс, не открывая глаз. В течение многих лет он имел привычку заносить на карточки все сведения о людях и предметах, и было бы трудно назвать тему или лицо, о которых он не сумел бы немедленно дать необходимую информацию. И теперь я нашел ее биографию втиснутой между раввином и штабным офицером, написавшим монографию о глубоководных морских рыбах.
— Дайте мне взглянуть, — сказал Холмс. — Гм! Родилась в Нью-Джерси в пятьдесят восьмом году. Контральто… гм! Ла Скала, гм! Примадонна Варшавской императорской оперы… Ага! Покинула оперные подмостки… ха! Проживает в Лондоне… Вот-вот! Ваше величество, насколько я понимаю, были в связи с этой молодой особой, написали ей несколько компрометирующих писем, а теперь желали бы получить эти письма назад.
— Именно так. Но каким…
— Тайный брак?
— Ничего подобного.
— Какие-нибудь юридические документы? Заверенные письменные обязательства?
— Ничего подобного.
— В таком случае я не понимаю вашего величества. Если эта молодая особа и использует свои письма в целях шантажа или каких-либо иных целях, как она сможет доказать их подлинность?
— Но почерк?
— Пф! Пф! Подделан.
— Моя личная бумага.
— Украдена.
— Моя личная печать.
— Имитация.
— Моя фотография.
— Куплена.
— На фотографии мы сняты вместе.
— О господи! Вот это скверно! Ваше величество действительно допустили большую неосторожность.
— Я был безумен, сходил с ума.
— Вы скомпрометировали себя очень серьезно.
— Я был тогда лишь кронпринцем. Я был молод. Мне и сейчас всего тридцать.
— Фотографию необходимо вызволить.
— Мы пытались и потерпели неудачу.
— Вашему величеству придется заплатить. Фотографию надо выкупить.
— Она не соглашается.
— Ну, так украсть.
— Пять неудачных попыток. Дважды нанятые мною взломщики обшарили ее дом. Один раз мы во время какой-то ее поездки обыскали багаж. Дважды ее подстерегли вне дома. Все безрезультатно.
— Никаких следов фотографии?
— Ни малейших.
Холмс засмеялся.
— Очень милая задачка, — сказал он.
— Но для меня крайне серьезная, — с упреком возразил король.
— Да, весьма. Но что она намерена сделать с фотографией?
— Погубить меня.
— Но как?
— Я собираюсь вступить в брак.
— Да, я слышал.
— С Клотильдой Лотман фон Сакс-Мейнинген, второй дочерью короля Скандинавии. Возможно, вам известны строгие принципы ее семьи. Сама она — воплощение чистоты. Малейший намек, бросающий тень на мое поведение, перечеркивает самую возможность этого брака.
— А Ирен Адлер?
— Угрожает послать им фотографию. И она это сделает. Я знаю, что сделает. Вы ее не знаете, но душа у нее стальная. Лицо красивейшей из женщин, а характер самого решительного из мужчин. Она ни перед чем не остановится, лишь бы я не вступил в брак с другой женщиной. Ни перед чем.
— Вы уверены, что она ее еще не послала?
— Уверен.
— Почему?
— Потому что она сказала, что пошлет ее в день официального объявления о помолвке, а оно назначено на следующий понедельник.
— О, так у нас есть еще три дня, — сказал Холмс, зевая. — Очень удачно, так как и мне сейчас надо завершить парочку неотложных дел. Ваше величество, несомненно, пока останется в Лондоне.
— Конечно. Вы найдете меня в «Лэндхеме» под именем графа фон Крамма.
— Я отправлю вам туда записку сообщить, насколько мы продвинулись.
— Будьте так добры. Меня замучает тревога.
— Что касается денег…
— В вашем распоряжении карт-бланш.
— Без ограничений?
— Говорю же вам, я бы отдал любую провинцию моего королевства, лишь бы получить эту фотографию.
— А на текущие расходы?
Король достал из-под плаща тяжелый замшевый мешочек и положил его на стол.
— Тут триста фунтов золотом и семьсот банкнотами, — сказал он. Холмс нацарапал расписку на листке из блокнота и отдал ее королю.
— Адрес мадемуазель? — спросил он.
— Вилла «Бриония», Серпентайн-авеню, Сент-Джонс-Вуд.
Холмс записал.
— Еще один вопрос, — сказал он. — Фотография кабинетного размера?
— Да.
— В таком случае доброй ночи, ваше величество, и надеюсь, скоро у нас появятся для вас хорошие новости. И вам доброй ночи, Ватсон, — добавил он, когда колеса королевского кабриолета застучали по мостовой. — Если вы будете так любезны и заглянете сюда завтра в три часа, я буду рад обсудить с вами это дельце.
II
Я был на Бейкер-стрит ровно в три часа, но Холмс еще не вернулся. Квартирная хозяйка сказала мне, что он ушел утром вскоре после восьми. Я сел у камина, намереваясь дождаться его, сколько бы времени ни потребовалось. Расследование это меня глубоко заинтересовало, пусть ему и не были присущи зловещие и интригующие черты тех двух преступлений, о которых я уже рассказал в прошлом. Однако суть этого дела и высокое положение нашего клиента придавали ему особый интерес. К тому же, помимо особого характера расследования, за которое взялся мой друг, его мастерская оценка любой ситуации, его острые как бритва, неопровержимые логические построения превращали в истинное наслаждение возможность изучать методы его работы и наблюдать быстрые, хитрые приемы, с помощью которых он раскрывал самые запутанные тайны. И я так привык к его непрерывным успехам, что мне и в голову не приходило, что он способен потерпеть неудачу.
Было уже четыре, когда дверь отворилась и в комнату ввалился заметно пьяный конюх, нечесаный, с багровым лицом в рамке бакенбард и в ветхой одежде. Как ни привык я к поразительному умению моего друга менять внешность, мне пришлось трижды вглядеться, прежде чем я убедился, что передо мной и правда Холмс. Кивнув мне, он скрылся в спальне, откуда вышел через пять минут в твидовом костюме, воплощением респектабельности. Сунув руки в карманы, он вытянул ноги перед огнем и минуту-другую весело смеялся.
— Право же! — вскричал он, поперхнулся и опять начал смеяться, пока не вынужден был откинуться в кресле, совсем ослабев.
— Что с вами?
— Нестерпимо смешно! Уверен, вы ни за что не догадаетесь, чему я посвятил свое утро или что в завершение я сделал.
— Не могу себе представить. Полагаю, вы изучали привычки мисс Ирен Адлер, а возможно, и наблюдали за ее домом.
— Совершенно верно, но вот продолжение явилось несколько неожиданным. Впрочем, я вам расскажу. Из дома я ушел в начале девятого в роли безработного конюха. Людей, имеющих дело с лошадьми, объединяют редкостная симпатия и чувство товарищества. Станьте одним из них, и вы узнаете все, что только можно узнать. Я без труда нашел виллу «Бриония». Домик bijou[6] с садом позади, а двухэтажный фасад почти примыкает к улице. На дверях круглый замок. Справа большая гостиная, красиво меблированная, с длинными окнами, чуть ли не достигающими пола — с этими дурацкими английскими задвижками, которые и ребенок откроет. Сзади ничего примечательного, если не считать, что с крыши каретника легко дотянуться до окна коридора. Я обошел дом вокруг и тщательно его осмотрел и так и эдак, но больше ничего интересного не обнаружил.
Тогда я прогулялся дальше по улице и, как и ожидал, увидел в переулке, тянущемся вдоль садовой ограды, извозчичий двор. Я подсобил конюхам, занятым чисткой лошадей, а в благодарность получил два пенса, кружку портера пополам с элем, две закрутки табака и столько сведений, сколько мог бы пожелать, о мисс Адлер, а сверх того и о полдесятке ее соседей, которые меня нисколько не интересовали, но чьи биографии мне пришлось выслушать.
— Но что об Ирен Адлер?
— О, она вскружила головы всем окрестным мужчинам. Она — самая изящная штучка в шляпке на всей планете. Так утверждают хором все работники серпентайнского извозчичьего двора. Живет она скромно, поет в концертах, уезжает каждый день в пять покататься и возвращается ровно в семь к обеду. Редко выходит из дома в другое время, если нет концерта. Посещает ее только один мужчина, но зато очень часто. Красивый, щегольски одетый, брюнет. Наносит визит минимум один раз в день, а часто и два. Некий мистер Годфри Нортон из Иннер-Темпла. Видите, как выгодно заполучить извозчика в закадычные друзья. Они десятки раз отвозили его оттуда домой и знают о нем всю его подноготную. Когда я выслушал все, что у них имелось сказать, я начал вновь прогуливаться у виллы «Бриония», обдумывая план моей кампании.
Этот Годфри Нортон, очевидно, был важным фактором в нашем деле. Он юрист — это звучало зловеще. Каковы отношения между ними и какова цель его частых визитов? Была ли она его клиенткой, хорошей знакомой или любовницей? Если первой, так, скорее всего, передала фотографию на хранение ему. Если последней, это менее вероятно. От ответа на этот вопрос зависит, сосредоточивать ли мне и дальше мое внимание на вилле «Бриония» или обратить его на приемную этого джентльмена в Темпле. Фактор щекотливый и расширил поле моих розысков. Боюсь, вам наскучили эти детали, но я должен ознакомить вас с моими маленькими затруднениями, чтобы ситуация стала вам понятной.
— Я слушаю вас со всем вниманием, — ответил я.
— Я все еще перебирал факты в уме, когда к вилле подъехал извозчик и из экипажа выпрыгнул джентльмен. Поразительно красивый мужчина, брюнет с орлиным носом и с усами — явно тот, о ком я слышал. Он словно бы очень торопился, крикнул кучеру подождать, чуть не оттолкнул горничную, открывшую ему дверь, с нетерпеливостью человека, чувствующего себя почти хозяином дома.
Он пробыл там полчаса, и я видел, как он то появлялся в окнах гостиной, расхаживая взад и вперед, что-то возбужденно говоря и жестикулируя. Ее я ни разу не увидел. Затем он вышел на улицу в даже еще большей спешке, чем прежде. Садясь в кеб, он вынул из кармана золотые часы и впился в них глазами. «Гоните, как сам дьявол! — закричал он. — Сначала к конторе Гросса и Хэнки на Риджент-стрит, а оттуда к церкви Святой Моники на Эджоур-роуд. Полгинеи, если успеете за двадцать минут».
И они умчались, а я как раз прикидывал, не последовать ли за ними, когда в переулок въехало новенькое маленькое ландо. Плащ на кучере был застегнут лишь на пару пуговиц, галстук сбился под ухо, а концы ремней сбруи торчали из пряжек. Ландо еще не остановилось, как она, стремительно выбежав из входной двери, вскочила в него. Я видел ее менее секунды, но она — пленительная женщина с лицом, ради которого мужчина способен пойти на смерть. «К церкви Святой Моники, Джон, — воскликнула она, — и полсоверена, если вы доедете туда за двадцать минут».
Упустить такой случай, Ватсон, было невозможно. И я лишь прикинул, пуститься ли мне туда бегом или прицепиться сзади к ее ландо. Но тут на улице появился кеб. Извозчик с сомнением взглянул на такого оборванного пассажира, только я вскочил в кеб, прежде чем он успел рот открыть. «Церковь Святой Моники, — сказал я, — и полсоверена, если ты доедешь туда за двадцать минут». Было без двадцати пяти минут двенадцать, и, разумеется, причина спешки была яснее ясного.
Мой извозчик гнал вовсю. По-моему, я никогда еще не ездил так быстро, но они доехали туда быстрее нас. Когда я достиг дверей церкви, кеб и ландо уже стояли там и от лошадей валил пар. Я заплатил извозчику и кинулся в церковь. Там не было никого, кроме тех, за кем я гнался, и священника в облачении, который как будто их в чем-то убеждал. Они стояли тесной кучкой у аналоя. Я неторопливо побрел по боковому проходу, точно зевака, случайно зашедший в церковь. Внезапно, к моему изумлению, троица у аналоя обернулась в мою сторону, и Годфри Нортон устремился мне навстречу.
«Слава богу! — воскликнул он. — Вы годитесь. Идите же, идите!»
«Чего?» — спросил я.
«Идите, идите, идите же! Остается всего три минуты, или это будет незаконно».
Меня буквально поволокли к аналою, и я не успел опомниться, как уже бормотал ответы, нашептывавшиеся мне на ухо, и ручался за что-то, о чем понятия не имел, и, короче говоря, помогал скрепить узы, связавшие Ирен Адлер, девицу, с Годфри Нортоном, холостяком. Все завершилось в мгновение ока, и вот уже джентльмен благодарит меня с одного бока, а дама с другого, священник же сияет на меня улыбкой спереди. В жизни я не попадал в такое нелепейшее положение. При воспоминании о нем я и расхохотался только что. Оказалось, в их разрешение на брак вкралась какая-то ошибка и священник наотрез отказывался поженить их без хоть какого-то свидетеля, так что мое счастливое появление избавило жениха от необходимости бежать на улицу в поисках шафера. Новобрачная дала мне соверен, и я собираюсь носить его на часовой цепочке в память об этом событии.
— Да, поворот событий самый неожиданный, — сказал я. — И что же дальше?
— Ну, мои планы оказались под серьезной угрозой. Парочка ведь могла немедленно отбыть, что требовало с моей стороны принятия незамедлительнейших и энергичнейших мер. Однако у церковных дверей они расстались, он поехал назад в Темпл, а она к себе домой. «Я поеду кататься в парк, как обычно, в пять», — сказала она ему на прощание. Больше я ничего не услышал. Они поехали каждый в свою сторону, а я отправился заняться кое-чем своим.
— А именно?
— Сейчас порцией холодной говядины и кружкой пива, — ответил он, дергая сонетку. — Мне было некогда подумать о еде, а вечером, полагаю, я буду занят еще больше. Кстати, доктор, мне потребуется ваша помощь.
— Буду очень рад.
— Нарушение закона вас не смущает?
— Нисколько.
— А риск ареста?
— Ради благого дела — ничуть.
— О, дело весьма благое.
— Тогда я в вашем распоряжении.
— Я не сомневался, что могу на вас положиться.
— Но что от меня требуется?
— Когда миссис Тернер принесет говядину, я вам все объясню. И, — сказал он, набрасываясь на простую еду, которую готовила наша квартирная хозяйка, — обсудить это необходимо теперь же, пока я ем. Времени у меня в обрез. Сейчас уже почти пять. Через два часа мы должны быть на месте. Мисс Ирен, а вернее, мадам, возвращается с прогулки в семь. Мы должны встретить ее у виллы «Бриония».
— И что тогда?
— Предоставьте это мне. Я уже подготовил то, что произойдет. Есть только одно, на чем я должен настоять. Вмешиваться вы не должны, что бы ни происходило. Вы поняли?
— Я должен оставаться в стороне?
— Не предпринимать ничего. Не исключены кое-какие маленькие неприятности. Не вмешивайтесь. В результате я окажусь в доме. Четыре-пять минут спустя окно гостиной откроется. Вы должны встать поближе к открывшемуся окну.
— Хорошо.
— Вы будете следить за мной, так как я буду вам виден.
— Хорошо.
— И когда я подниму руку — вот так, — вы бросите в комнату то, чем я вас снабжу, и сразу закричите «Пожар!» Вам все понятно?
— Вполне.
— Ничего опасного, — сказал он, вынимая из кармана сверточек сигарообразной формы. — Обычная дымовая шашка, какими пользуются паяльщики, с капсулами на обоих концах, обеспечивающими самовозгорание. Ваша задача ограничивается этим. Ваш крик о пожаре будет подхвачен порядочным числом людей. Тогда пройдите в конец улицы, и через десять минут я присоединюсь к вам. Надеюсь, я все изложил ясно?
— Я не должен ни во что вмешиваться, встать у окна, следить за вами и по сигналу бросить в него эту штуку, закричать «Пожар!» и ждать вас на углу улицы.
— Все точно.
— В таком случае можете безусловно положиться на меня.
— Превосходно. Пожалуй, мне пора приготовиться к новой role[7], которую мне предстоит сыграть.
Он скрылся в спальне и возвратился через несколько минут в образе благодушного и простоватого священника-нонконформиста. Широкополая черная шляпа, мешковатые брюки, белый галстук, сочувственная улыбка и общее выражение благожелательного, но настойчивого любопытства, изобразить которое было под силу разве что мистеру Джони Хейру. Холмс не просто переоделся. Его лицо, манера держаться, самая его душа, казалось, менялись с каждой новой его ролью. Сцена потеряла замечательного актера точно так же, как наука лишилась проницательнейшего логика, когда он решил сделать своей специальностью преступления.
Бейкер-стрит мы покинули в четверть седьмого, но на Серпентайн-авеню оказались за десять минут до семи. Уже наступило время сумерек, и уличные фонари как раз зажигались, пока мы прохаживались взад-вперед перед «Брионией» в ожидании возвращения ее хозяйки. Вилла была совершенно такой, какой представилась мне, когда Холмс столь исчерпывающе ее описал. Но вот улица оказалась далеко не столь тихой, как я ожидал. Напротив, для небольшой улицы в фешенебельном квартале она выглядела поразительно людной. На углу курила и смеялась компания мужчин в потрепанной одежде, точильщик крутил свое колесо, двое гвардейцев перешучивались с молоденькой няней, а несколько элегантно одетых молодых людей фланировали взад-вперед с сигарами во рту.
— Видите ли, — заметил Холмс, пока мы прогуливались вдоль виллы, — брак этот все упрощает. Фотография теперь превратилась в обоюдоострое оружие. Весьма вероятно, что ей менее всего хочется, чтобы мистер Годфри Нортон увидел ее, как и нашему клиенту, чтобы она попалась на глаза его принцессе. Вопрос теперь сводится к тому, где нам искать фотографию.
— Да, где?
— Крайне маловероятно, что она носит ее с собой. Слишком велика, чтобы незаметно спрятать ее в женском платье. Она знает, что король вполне способен подослать людей, чтобы ее схватили и обыскали. Ведь две такие попытки уже предпринимались. Значит, нам следует исходить из того, что с собой она ее не носит.
— Так где же она?
— У ее банкира или у ее поверенного. Такая двойная возможность не исключена. Но я склонен их обе отвергнуть. Женщины по натуре склонны к секретности и свои секреты предпочитают держать про себя. С какой стати ей передавать фотографию кому-то еще? На себя она может положиться, но как предвидеть, какое опосредованное или политическое влияние может быть оказано на вышеупомянутых лиц. К тому же вспомните, что она решила использовать фотографию в ближайшие дни. Значит, фотография должна находиться у нее под рукой. То есть у нее дома.
— Но в ее дом ведь дважды вламывались.
— Пф! Они не знали, где искать.
— Но как будете искать вы?
— А я и не буду.
— Так каким же образом?..
— Я заставлю ее показать мне.
— Но она откажется.
— Не сможет. Но я слышу стук колес. Ее экипаж. Выполняйте мои инструкции со всей точностью.
Он еще не договорил, как из-за поворота улицы показались боковые фонари экипажа и к дверям виллы «Бриония» подъехало щегольское ландо. Когда оно остановилось, один из куривших на углу кинулся открыть дверцу в надежде заработать медяк-другой, но его оттолкнул другой оборванец, подскочивший к ландо с тем же намерением. Вспыхнула бешеная ссора, которую еще больше распалили два гвардейца, вступившиеся за одного оборванца, и точильщик, который не менее яростно вступился за другого. Посыпались удары, и дама, вышедшая из своего экипажа, оказалась в центре кучки побагровевших сцепившихся драчунов, которые яростно тузили друг друга кулаками и палками. Холмс ворвался между ними, чтобы защитить даму, но едва оказался рядом с ней, как испустил крик, упал, и его лицо залила кровь. Тут два гвардейца пустились наутек в одну сторону, оборванцы — в другую, а несколько прилично одетых людей, которые следили за потасовкой, не вмешиваясь, подошли, чтобы помочь даме и заняться пострадавшим. Ирен Адлер, как я буду по-прежнему ее называть, взбежала на крыльцо, однако остановилась, глядя назад на улицу, а свет из прихожей очерчивал ее прекрасную фигуру.
— Бедный джентльмен сильно пострадал? — спросила она.
— Да он умер, — послышались голоса.
— Нет-нет, жизнь еще теплится! — вскричал кто-то. — Но он умрет, пока его будут везти в больницу.
— Такой смелый! — вздохнула какая-то женщина. — Если бы не он, они отняли бы у леди кошелек и часы. Это же шайка, и притом оголтелая. А! Он начал дышать!
— Нельзя же ему валяться на улице. Можно мы внесем его в дом, мэм?
— Ну конечно. Несите его в гостиную, там удобный диван. Вот сюда, пожалуйста!
Медленно, со всей осторожностью его внесли в «Брионию» и уложили в парадной комнате, а я по-прежнему наблюдал за происходящим с моего поста у окна. Лампы в гостиной были зажжены, но шторы не опущены, и я видел распростертого на диване Холмса. Не знаю, устыдился ли он в этот миг роли, которую играл, но знаю, что я в жизни так не стыдился себя, глядя на прелестное создание, в заговоре против которого участвовал, на то, как она хлопочет над страдальцем. И все же было бы черным предательством не сделать того, что поручил мне Холмс. Скрепя сердце я вынул дымовую шашку из-под пальто. В конце-то концов, подумал я, мы не причиняем ей вреда, а только препятствуем ей причинить вред другим.
Холмс сел на диване, и я увидел, как он помахал рукой, будто задыхаясь. Горничная бросилась к окну и распахнула его. В то же мгновение я увидел, как Холмс поднял руку, и по этому сигналу швырнул шашку в комнату, вопя: «Пожар!» По комнате заклубился густой дым и повалил из открытого окна. Я мельком увидел суетящиеся фигуры, а секунду спустя изнутри донесся голос Холмса, заверяющий, что тревога оказалась ложной. Лавируя в вопящей толпе, я добрался до угла улицы и через десять минут испытал немалую радость, ощутив на локте руку моего друга и покинув все еще взбудораженную улицу. Несколько минут Холмс шел молча и быстро, пока мы не свернули на тихую улочку, ведущую к Эджуэр-роуд.
— Вы отлично справились, доктор, — заметил он. — Лучше некуда. И все в порядке.
— Фотография у вас?
— Я знаю, где она спрятана.
— Но как вы узнали?
— Она сама мне показала, я же так вам и говорил.
— Я все еще ничего не понимаю.
— Не собираюсь делать из этого тайну, — засмеялся он. — Все проще простого. Вы, конечно, поняли, что люди на улице были наняты. Ангажированы на этот вечер.
— Об этом я догадался.
— Ну, когда поднялась буча, в ладони у меня был комок влажной красной краски. Я бросился вперед, упал, прижимая руку к лицу, и обрел жалостный вид. Старый прием.
— Это тоже было мне ясно.
— Затем они внесли меня внутрь. Она должна была это позволить. Как иначе могла она поступить? И в гостиную, в ту самую комнату, которая была у меня на подозрении. Выбор был между ней и спальней, и я намеревался выяснить это точно. Меня положили на диван, я сделал вид, будто задыхаюсь, так что потребовалось открыть окно, и вы получили свой шанс.
— Но чем вам это помогло?
— В этом была вся суть. Когда женщина думает, что ее дом горит, она инстинктивно бросается к самому для нее дорогому. Необоримый импульс, и я неоднократно его использовал. Он оказался мне полезен в скандале с дарлингтонской подменой, а также в деле с Ансвортским замком. Замужняя женщина хватает своего ребенка, незамужняя — шкатулку с драгоценностями. Ну, и мне было ясно, что у нашей дамы в доме не было ничего для нее более ценного, чем предмет наших розысков, и она бросится его спасать. Опасность пожара была разыграна прекрасно. Дыма и воплей хватало, чтобы не выдержали самые железные нервы. И она реагировала идеально. Фотография спрятана за скользящей панелью сразу над правой сонеткой. Она оказалась там в мгновение ока, и я увидел, как она ее почти вытащила. Когда я крикнул, что тревога ложная, она убрала фотографию, поглядела на шашку, выбежала вон из комнаты, и больше я ее не видел. Я встал и, принеся извинения, покинул дом. Поколебался, не забрать ли фотографию теперь же, но в гостиную вошел кучер, и так как он не спускал с меня глаз, разумнее было подождать. Поспешность не ко времени способна все погубить.
— И что теперь? — спросил я.
— Наши поиски практически завершились. Я нанесу туда визит завтра утром с королем и с вами, если вы пожелаете нас сопровождать. Нас проводят в гостиную подождать хозяйку дома, но весьма вероятно, что, войдя в гостиную, она не найдет там ни нас, ни фотографии. Возможно, его величеству будет приятно забрать фотографию собственными руками.
— И когда вы думаете явиться с визитом?
— В восемь утра. Она еще не встанет, так что руки у нас будут развязаны. К тому же надо торопиться, ведь брак, конечно, полностью изменит ее жизнь и привычки. Я должен безотлагательно телеграфировать королю.
Тем временем мы добрались до Бейкер-стрит и остановились перед дверями. Холмс рылся в карманах, ища ключ, и тут кто-то, проходя мимо, сказал:
— Доброй ночи, мистер Шерлок Холмс.
Прохожих на тротуаре было несколько, но пожелание, скорее всего, исходило от торопливо удалявшегося стройного юноши в широком пальто.
— Где я прежде слышал этот голос? — сказал Холмс, всматриваясь в плохо освещенную улицу. — Кто же, черт побери, это мог быть?
III
Я переночевал на Бейкер-стрит, и мы сидели за кофе и тостами, когда в комнату ворвался король Богемии.
— Вы ее заполучили! — вскричал он, хватая Шерлока Холмса за плечи и настойчиво заглядывая ему в лицо.
— Еще нет.
— Но у вас есть надежда?
— Да, есть.
— Ну, так едем. Я сгораю от нетерпения.
— Нам потребуется кеб.
— Не надо. Мой экипаж ждет.
— Это упрощает дело.
Мы спустились вниз и немедля вновь отправились на виллу «Бриония».
— Ирен Адлер вышла замуж, — заметил Холмс.
— Замуж? Когда?
— Вчера.
— Но за кого?
— За английского юриста по фамилии Нортон.
— Но она же не может его любить?
— Надеюсь, что она его любит.
— Почему надеетесь?
— Потому что это избавит ваше величество от всех будущих неприятностей. Если она любит мужа, значит, она не любит ваше величество и у нее нет причин препятствовать плану вашего величества.
— Верно. И все же… как жаль, что она мне не ровня! Какой королевой она была бы! — Он погрузился в угрюмое молчание, которое длилось, пока мы не въехали на Серпентайн-авеню.
Дверь виллы была открыта, и на крыльце стояла какая-то старуха. Она следила сардоническим взглядом, как мы выходили из экипажа.
— Мистер Шерлок Холмс, я не ошибаюсь? — сказала она.
— Я мистер Холмс, — ответил мой друг, глядя на нее вопросительно и с заметным удивлением.
— Вот-вот! Моя госпожа предупредила меня, что вы, наверное, заедете. Она утром отбыла с мужем поездом пять пятнадцать с Чаринг-Кросс на континент.
— Что! — Шерлок Холмс попятился, побелев от такого удара и изумления. — Вы хотите сказать, что она покинула Англию?
— И не вернется никогда.
— А документы? — хрипло спросил король. — Все потеряно!
— Еще посмотрим, — Холмс решительно прошел мимо служанки и кинулся в гостиную, мы с королем последовали за ним. Мебель была сдвинута, полки опустошены, ящики выдвинуты, словно хозяйка дома торопливо их обшаривала перед своим бегством. Холмс метнулся к сонетке, рванул небольшую панель и, сунув руку в отверстие, достал фотографию и письмо. Фотография запечатлела Ирен Адлер в вечернем платье одну. Конверт был надписан: «Шерлоку Холмсу, эсквайру, до личного востребования». Мой друг разорвал конверт, и мы втроем прочли письмо вместе. Оно было датировано прошлой полуночью и содержало следующее:
«Мой дорогой мистер Шерлок Холмс, право же, вы отлично это устроили. И полностью провели меня. До момента криков о пожаре я ничего даже не подозревала. Но затем, заметив, как я невольно себя выдала, я призадумалась. Меня предостерегли против вас много месяцев назад. Мне сказали, что если король прибегнет к услугам агента, этим агентом, безусловно, будете вы. И мне дали ваш адрес. И тем не менее вы сумели узнать все, что вам требовалось. Но даже после того, как меня охватили подозрения, мне было трудно подумать плохо о таком милом, добром старом священнике. Но вам известно, что я училась актерскому мастерству. Мужской костюм мне не в новость. Я часто пользовалась свободой, которую он предоставляет. Я послала Джона, кучера, следить за вами, бросилась наверх, надела мои прогулочные одежды, как я их называю, и спустилась вниз, как раз когда вы удалились.
Ну, я шла за вами до ваших дверей и таким образом убедилась, что действительно была объектом интереса прославленного мистера Шерлока Холмса. Тогда несколько легкомысленно я пожелала вам доброй ночи и поспешила в Темпл к моему мужу.
Мы оба решили, что наилучшее средство защиты от преследований столь грозного врага — это бегство. А потому вы найдете гнездышко пустым, когда навестите его утром. Что до фотографии, вашему клиенту не надо тревожиться. Я люблю и любима человеком несравненно лучше его. Король может поступать как желает, без помех со стороны той, кого он оскорбил так жестоко. Я беру ее с собой, только чтобы обезопасить себя и сохранить оружие, которое надежно защитит меня от любых шагов, которые он может предпринять в будущем. Оставляю фотографию, которую он может сохранить, если пожелает, и остаюсь, дорогой мистер Шерлок Холмс, искренне вашей Ирен Нортон, урожденной Адлер».
— Какая женщина, о, какая женщина! — вскричал король Богемии, когда мы втроем прочли письмо. — Разве я не говорил вам, как она умна и решительна? Разве из нее не вышла бы восхитительная королева? Разве не жаль, что она не моего уровня?
— Судя по тому, что я увидел в краткой встрече с нею, она поистине совсем иного уровня, чем ваше величество, — холодно сказал Холмс. — Мне очень жаль, что я не смог завершить дело вашего величества более успешно.
— Напротив, дорогой сэр! — вскричал король. — Никакое завершение не могло быть более успешным. Я знаю, что ее слово нерушимо. Фотография теперь не более опасна, чем если бы ее сожгли.
— Я рад услышать это, ваше величество.
— Я у вас в колоссальном долгу. Прошу, скажите, как я могу вознаградить вас? Это кольцо… — он стащил с пальца изумрудное кольцо в форме змеи и протянул его на ладони.
— У вашего величества есть нечто, что я ценил бы даже выше, — сказал Холмс.
— Только назовите.
— Вот эта фотография.
— Фотография Ирен? — воскликнул король. — Разумеется, если таково ваше желание.
— Благодарю, ваше величество. Итак, с этим делом покончено. Имею честь пожелать вам самого доброго утра. — Он поклонился, отвернулся, будто не заметив руки, которую ему протянул король, и отправился со мной к себе на Бейкер-стрит.
Вот так королевству Богемия угрожал неслыханный скандал, и вот так женский ум взял верх над хитрейшими планами мистера Шерлока Холмса. Он имел обыкновение подсмеиваться над женским умом, но в последнее время ничего подобного я от него что-то не слышу. А когда он говорит об Ирен Адлер или упоминает ее фотографию, то всегда употребляет почетное наименование «Та женщина!».
I
Для Шерлока Холмса она всегда Та женщина. Я редко слышал, чтобы он упоминал ее как-то иначе. В его глазах она затмевает и повергает в прах весь свой пол. Нет, не то чтобы он испытывал к Ирен Адлер чувство, сходное с любовью. Все эмоции, а эта особенно, были неприемлемы для его холодного, точного и превосходно уравновешенного интеллекта. Он, как я понимаю, был идеальнейшей логично рассуждающей и наблюдающей машиной, какую только видел мир, но в роли влюбленного он поставил бы себя в фальшивое положение. В разговорах он никогда не касался нежных чувств, разве что с презрительной усмешкой и колкостями. Однако наблюдателю они служили отличным подспорьем, чтобы срывать покров с людских побуждений и поступков. Но натренированному логику допустить подобное вторжение в собственный тонкий и сложно сбалансированный темперамент значило бы создать отвлекающий фактор, могущий поставить под сомнение все достижения его разума. Песок в чувствительном приборе или трещинка в одном из его собственных увеличительных стекол повредили бы им не меньше, чем какая-нибудь сильная эмоция такой натуре, как его. И тем не менее одна-единственная женщина для него существовала, и женщиной этой была покойная Ирен Адлер сомнительной и двойственной репутации.
Последнее время я редко виделся с Холмсом. Мой брак отдалил нас друг от друга. Собственное безоблачное счастье и сосредоточенные на домашнем очаге интересы, владеющие мужчиной, впервые ставшим главой семьи, поглощали меня целиком. Тогда как Холмс, чей богемный дух не терпел какого-либо общества, оставался в нашей квартире на Бейкер-стрит погребенным в своих старинных книгах, переходя из недели в неделю от кокаина к сосредоточенности на очередном деле, от вызванной наркотиком дремотности к яростной энергичности его неуемной натуры. Он по-прежнему был глубоко увлечен изучением преступлений и сосредоточивал свои колоссальные способности и необычайный дар наблюдательности на исследовании тех улик и разъяснении тех тайн, которыми официальная полиция прекращала заниматься, объявляя их безнадежными.
Время от времени до меня доходили сведения о делах, им раскрываемых: о его вызове в Одессу в связи с убийством Трепова, о том, как он разобрался в загадочной трагедии братьев Аткинсонов в Тринокмали, и, наконец, о миссии, которую он столь тактично и успешно выполнил по поручению королевского дома Голландии. Помимо этих свидетельств его деятельности, которые я всего лишь делил с остальными читателями газет, я практически ничего не знал о моем недавнем друге и товарище.
Как-то вечером 20 марта 1888 года на обратном пути от пациента (я теперь возобновил практику) я оказался на Бейкер-стрит. Увидев достопамятную дверь, навсегда связанную для меня с моей женой и с мрачными эпизодами «Этюда в багровых тонах», я ощутил непреодолимое желание повидать Холмса и узнать, на что он тратит свои экстраординарные способности. Его комнаты были ярко освещены, и, взглянув на них, я дважды увидел, как темный силуэт его высокой худощавой фигуры мелькнул за опущенной шторой. Он расхаживал по комнате быстро, целеустремленно, опустив голову на грудь и заложив руки за спину. Мне, хорошо знакомому со всеми его настроениями и привычками, этот его вид и движения сказали о многом. Он опять работал. Он вырвался из наркотических грез и подбирал ключ к решению какой-то новой проблемы. Я позвонил в дверь и поднялся в квартиру, часть которой когда-то была моей.
Встретил он меня сдержанно (его обычная манера), хотя, думаю, он был рад увидеть меня. Почти без единого слова, но с дружественным взглядом, он указал мне на кресло, пододвинул портсигар и кивнул на винный шкафчик и сифон в углу. Затем встал перед камином и оглядел меня своим особым интроспективным взглядом.
— Брак идет вам на пользу, — сказал он. — По-моему, Ватсон, с тех пор, как я видел вас в последний раз, вы прибавили в весе семь с половиной фунтов.
— Семь, — поправил я.
— Да? Мне кажется, чуть побольше. Самую чуточку, думается мне, Ватсон. И снова практикуете, как вижу. А вы не говорили мне, что намерены снова запрячься.
— Так откуда вы знаете?
— Я это вижу. Вывожу дедуктивно. Откуда мне известно, что вы недавно сильно вымокли, а ваша служанка очень неуклюжа и небрежна?
— Мой дорогой Холмс, — сказал я, — это уж чересчур. Живи вы на несколько веков раньше, вас непременно сожгли бы. Мне, правда, в четверг пришлось совершить загородную прогулку, и домой я вернулся в жутком виде, но поскольку я сменил одежду, то не понимаю, каким образом вы узнали про это. Что до Мэри-Джейн, она неисправима, и жена как раз отказала ей от места, но, опять-таки, не вижу, как вы могли это установить.
Он усмехнулся про себя и потер ладони длинных нервных рук.
— Ничего нет проще, — сказал он. — Мои глаза говорят мне, что на подошве вашего левого башмака, там, где на нее падает отблеск пламени, тянутся шесть почти параллельных царапин. Совершенно очевидно, что появились они оттого, что кто-то с большой небрежностью отскребал там засохшую грязь. Отсюда, как видите, мой двойной вывод: вас настигла непогода, и ваша обувь оказалась во власти особо вредного для нее образчика лондонской служанки. А что до вашей практики, так когда ко мне входит джентльмен, благоухающий йодоформом, с темным пятном от ляписа на правом указательном пальце и с выпуклостью сбоку цилиндра, указывающей, куда он припрятал свой стетоскоп, я был бы полным тупицей, если бы не определил, что он — активный член медицинской профессии.
Я не мог не засмеяться легкости, с какой он объяснил процесс этой дедукции.
— Когда я слышу ваши доводы, — заметил я, — разгадка всегда кажется мне столь до нелепости простой, что кажется, будто я сам мог бы сделать тот же вывод, однако всякий раз я оказываюсь в тупике, пока вы не объясните ход ваших рассуждений. А ведь глаза у меня, полагаю, не хуже ваших.
— Совершенно верно, — ответил он, закуривая сигарету и опускаясь в кресло. — Вы видите, но вы не наблюдаете. Разница очевидна. Например, вы часто видели ступеньки, по которым поднимались сюда из прихожей?
— Да, часто.
— И как часто?
— Ну, сотни раз.
— Так сколько их всего?
— Сколько всего? Не знаю.
— Вот именно! Вы не наблюдали, хотя и видели. Как раз об этом я и говорю. Ну, а я знаю, что ступенек семнадцать, так как и видел, и наблюдал. Кстати, поскольку вас интересуют эти задачки и поскольку вы столь любезно описали два-три моих пустячных расследования, вас, возможно, заинтересует вот это.
Он перебросил мне лист плотной бумаги розоватого оттенка, который лежал развернутый на столике.
— Пришло с последней почтой, — пояснил он. — Прочтите-ка вслух.
Письмо было без даты и без подписи или адреса.
«Будет визит к вам сегодня вечером без четверти восемь, — гласило оно, — джентльмена, который желает посоветоваться с вами по делу глубочайшей значительности. Ваши недавние услуги одному из королевских домов Европы показали, что вы принадлежите к тем, кому можно доверять дела, важность которых едва ли преувеличить можно. Такие отзывы о вас мы отовсюду получили. Так будьте дома в этот час и не удивляйтесь, если ваш визитер в маске будет».
— Таинственно, ничего не скажешь, — заметил я. — Что, по-вашему, оно означает?
— У меня еще нет данных. А строить теории без данных — непростительная ошибка. Незаметно для себя начинаешь подгонять факты под теорию, вместо того чтобы теория подгонялась под факты. Но само письмо. Какие выводы оно вам подсказывает?
Я тщательно рассмотрел почерк и исписанный лист.
— Писавший, предположительно, богат, — сказал я, пытаясь следовать методам моего друга. — Такая бумага стоит не дешевле полукроны за пачку. Она исключительно плотная и жесткая.
— «Исключительно» очень точное слово, — сказал Холмс. — Это вовсе не английская бумага. Поднесите лист к свету.
Я послушался и увидел большое «Е» с маленьким «g», еще «Р» и большое «G» с маленьким «t» в самой текстуре листа.
— К каким выводам вы пришли? — спросил Холмс.
— Без сомнения, имя фабриканта, а вернее, его монограмма.
— Вовсе нет. «G» с маленьким «t» подразумевают «Geselleschaft», немецкое слово, означающее «компания». Обычная аббревиатура, как наше «К°». «Р», естественно, означает «Papier» — «бумага». Теперь «Eg». Заглянем в наш Континентальный справочник. — Он снял с полки тяжелый коричневый том. — Эглоу… Эглониц… А, вот! Эгрия. Немецкоязычное государство в Богемии по соседству с Карлсбадом. «Примечательно как место смерти Валленштейна и многочисленными стекольными и бумажными фабриками…» Ха-ха, мой мальчик, какой вывод вы сделаете из этого?
Его глаза торжествующе заблестели, и он послал к потолку триумфальное облако табачного дыма.
— Бумага была изготовлена в Богемии, — сказал я.
— Именно так. А писавший — немец. Вы заметили необычное построение фраз? «Такие отзывы о вас мы отовсюду получали». Француз или русский так не написал бы. Это немцы столь неучтиво обходятся со своими глаголами. Поэтому остается только узнать, что требуется немцу, который пишет на богемской бумаге и предпочитает носить маску, лишь бы не показывать свое лицо. А вот, если не ошибаюсь, и он, прибывший разъяснить все наши недоразумения.
Его слова сопровождал резкий цокот лошадиных копыт и скрежет колес о кромку тротуара, а затем раздался нетерпеливый звонок в дверь. Холмс присвистнул.
— Пара, судя по звуку, — сказал он. И продолжал, выглянув из окна: — Да, симпатичный маленький кабриолет и пара красавцев. Сто пятьдесят гиней каждый. Это дело сулит деньги, Ватсон, если и ничего больше.
— Думаю, мне лучше уйти, Холмс.
— Вовсе нет, доктор. Сидите, где сидите. Без моего Босуэлла я теряюсь. А это обещает быть интересным. Жаль будет, если вы не поприсутствуете.
— Но ваш клиент…
— Не имеет значения. Ему, как и мне, может понадобиться ваша помощь. Сядьте в кресло, доктор, и одарите нас вашим полным вниманием.
Медленные тяжелые шаги, доносившиеся с лестницы и из коридора, стихли у самой двери. Раздался громкий властный стук.
— Войдите! — сказал Холмс.
Вошел мужчина ростом никак не меньше шести футов шести дюймов, с телосложением Геркулеса. Одежда его говорила о богатстве настолько, что в Англии это выглядело равносильным дурному вкусу. Широкие полосы каракуля были нашиты на рукава и лацканы его двубортного сюртука, а наброшенный на плечи синий плащ щеголял подкладкой из огненно-алого шелка и был застегнут у шеи брошью, состоявшей из одного огненного берилла. Сапоги, достигавшие половины икр, были вверху отделаны пышным коричневым мехом и довершали впечатление варварского богатства, о котором свидетельствовал весь его облик. В руке он держал широкополую шляпу. А верхнюю часть его лица, вплоть до скул, закрывала черная маска фокусника, которую он, очевидно, только что надел, так как его рука все еще оправляла ее, когда он входил. Нижняя, открытая часть лица говорила о сильном характере; толстая оттопыренная нижняя губа и длинный прямой подбородок указывали на волю, граничащую с упрямством.
— Вы получили мое письмо? — спросил незнакомец глубоким властным басом и с очень сильным немецким акцентом. — Я предупредил вас, что приеду.
Он переводил взгляд с Холмса на меня, словно не зная, к кому обратиться.
— Прошу вас, садитесь, — сказал Холмс. — Это мой друг и коллега доктор Ватсон, который иногда любезно помогает мне в моих расследованиях. С кем я имею честь говорить?
— Можете обращаться ко мне как к графу фон Крамму, богемскому аристократу. Как я понял, этот джентльмен ваш друг, человек чести, которому я могу довериться в деле чрезвычайной важности. Если нет, то я предпочту говорить с вами наедине.
Я поднялся, чтобы уйти, но Холмс сжал мое запястье и толкнул назад в кресло.
— Либо мы оба, либо никто, — сказал он. — В присутствии этого джентльмена вы можете говорить все, что сочтете нужным сообщить мне.
Граф пожал широкими плечами.
— Тогда я должен сначала, — сказал он, — обязать вас обоих хранить то, что вы услышите, в строжайшей тайне в течение двух лет. По истечении этого срока такая надобность отпадет. Пока же не будет преувеличением сказать, что весомость этого дела колоссальна и оно может повлиять на ход европейской истории.
— Обещаю, — сказал Холмс.
— Я тоже.
— Вы извините эту маску, — продолжал наш необычный визитер, — но августейшая особа, прибегнувшая к моим услугам, желает, чтобы его посредник остался неизвестен вам, и я сразу же могу сознаться, что титул, который я назвал, мне, собственно, не принадлежит.
— Я это знал с самого начала, — сухо сказал Холмс.
— Обстоятельства крайне щекотливы, и необходимо принять все меры, чтобы предотвратить то, что сможет перерасти в неслыханный скандал и бросить тень на одну из правящих фамилий Европы. Короче говоря, речь идет о великом Доме Ормштейнов, потомственных королей Богемии.
— Я знал и это, — пробормотал Холмс, устраиваясь в кресле поудобнее и закрывая глаза.
Наш визитер с явным недоумением уставился на расслабленную, вялую фигуру человека, которого ему, несомненно, рекомендовали как самого дотошного логика и самого энергичного сыщика в Европе. Холмс открыл глаза и нетерпеливо поглядел на своего великана-клиента.
— Если бы, ваше величество, вы соизволили изложить ваше дело, — сказал он, — мне было бы проще дать вам совет.
Наш визитер вскочил с кресла и прошелся по комнате в неописуемом волнении. Затем с жестом отчаяния он сорвал с лица маску и швырнул ее на пол.
— Вы правы, — вскричал он, — я король! Зачем мне пытаться скрывать это?
— Действительно, зачем? — прожурчал Холмс. — Ваше величество еще и слова не сказали, когда я уже знал, что обращаюсь к Вильгельму Готтсрейху Сигизмунду фон Ормштейну, великому герцогу Кассель-Фельштейна и наследственному монарху Богемии.
— Но вы можете понять, — сказал наш странный визитер, вновь садясь и проводя белой рукой по высокому лбу, — вы можете понять, что я не привык лично вести подобные переговоры. Однако дело настолько деликатно, что поручи я его посреднику, то оказался бы во власти этого посредника. Я приехал из Праги инкогнито, чтобы посоветоваться с вами.
— Так прошу вас, советуйтесь, — сказал Холмс и вновь закрыл глаза.
— Факты вкратце таковы. Пять лет назад во время длительного визита в Варшаву я познакомился с известной авантюристкой Ирен Адлер. Имя это вам, несомненно, знакомо.
— Будьте добры, отыщите ее в моей картотеке, доктор, — пробормотал Холмс, не открывая глаз. В течение многих лет он имел привычку заносить на карточки все сведения о людях и предметах, и было бы трудно назвать тему или лицо, о которых он не сумел бы немедленно дать необходимую информацию. И теперь я нашел ее биографию втиснутой между раввином и штабным офицером, написавшим монографию о глубоководных морских рыбах.
— Дайте мне взглянуть, — сказал Холмс. — Гм! Родилась в Нью-Джерси в пятьдесят восьмом году. Контральто… гм! Ла Скала, гм! Примадонна Варшавской императорской оперы… Ага! Покинула оперные подмостки… ха! Проживает в Лондоне… Вот-вот! Ваше величество, насколько я понимаю, были в связи с этой молодой особой, написали ей несколько компрометирующих писем, а теперь желали бы получить эти письма назад.
— Именно так. Но каким…
— Тайный брак?
— Ничего подобного.
— Какие-нибудь юридические документы? Заверенные письменные обязательства?
— Ничего подобного.
— В таком случае я не понимаю вашего величества. Если эта молодая особа и использует свои письма в целях шантажа или каких-либо иных целях, как она сможет доказать их подлинность?
— Но почерк?
— Пф! Пф! Подделан.
— Моя личная бумага.
— Украдена.
— Моя личная печать.
— Имитация.
— Моя фотография.
— Куплена.
— На фотографии мы сняты вместе.
— О господи! Вот это скверно! Ваше величество действительно допустили большую неосторожность.
— Я был безумен, сходил с ума.
— Вы скомпрометировали себя очень серьезно.
— Я был тогда лишь кронпринцем. Я был молод. Мне и сейчас всего тридцать.
— Фотографию необходимо вызволить.
— Мы пытались и потерпели неудачу.
— Вашему величеству придется заплатить. Фотографию надо выкупить.
— Она не соглашается.
— Ну, так украсть.
— Пять неудачных попыток. Дважды нанятые мною взломщики обшарили ее дом. Один раз мы во время какой-то ее поездки обыскали багаж. Дважды ее подстерегли вне дома. Все безрезультатно.
— Никаких следов фотографии?
— Ни малейших.
Холмс засмеялся.
— Очень милая задачка, — сказал он.
— Но для меня крайне серьезная, — с упреком возразил король.
— Да, весьма. Но что она намерена сделать с фотографией?
— Погубить меня.
— Но как?
— Я собираюсь вступить в брак.
— Да, я слышал.
— С Клотильдой Лотман фон Сакс-Мейнинген, второй дочерью короля Скандинавии. Возможно, вам известны строгие принципы ее семьи. Сама она — воплощение чистоты. Малейший намек, бросающий тень на мое поведение, перечеркивает самую возможность этого брака.
— А Ирен Адлер?
— Угрожает послать им фотографию. И она это сделает. Я знаю, что сделает. Вы ее не знаете, но душа у нее стальная. Лицо красивейшей из женщин, а характер самого решительного из мужчин. Она ни перед чем не остановится, лишь бы я не вступил в брак с другой женщиной. Ни перед чем.
— Вы уверены, что она ее еще не послала?
— Уверен.
— Почему?
— Потому что она сказала, что пошлет ее в день официального объявления о помолвке, а оно назначено на следующий понедельник.
— О, так у нас есть еще три дня, — сказал Холмс, зевая. — Очень удачно, так как и мне сейчас надо завершить парочку неотложных дел. Ваше величество, несомненно, пока останется в Лондоне.
— Конечно. Вы найдете меня в «Лэндхеме» под именем графа фон Крамма.
— Я отправлю вам туда записку сообщить, насколько мы продвинулись.
— Будьте так добры. Меня замучает тревога.
— Что касается денег…
— В вашем распоряжении карт-бланш.
— Без ограничений?
— Говорю же вам, я бы отдал любую провинцию моего королевства, лишь бы получить эту фотографию.
— А на текущие расходы?
Король достал из-под плаща тяжелый замшевый мешочек и положил его на стол.
— Тут триста фунтов золотом и семьсот банкнотами, — сказал он. Холмс нацарапал расписку на листке из блокнота и отдал ее королю.
— Адрес мадемуазель? — спросил он.
— Вилла «Бриония», Серпентайн-авеню, Сент-Джонс-Вуд.
Холмс записал.
— Еще один вопрос, — сказал он. — Фотография кабинетного размера?
— Да.
— В таком случае доброй ночи, ваше величество, и надеюсь, скоро у нас появятся для вас хорошие новости. И вам доброй ночи, Ватсон, — добавил он, когда колеса королевского кабриолета застучали по мостовой. — Если вы будете так любезны и заглянете сюда завтра в три часа, я буду рад обсудить с вами это дельце.
II
Я был на Бейкер-стрит ровно в три часа, но Холмс еще не вернулся. Квартирная хозяйка сказала мне, что он ушел утром вскоре после восьми. Я сел у камина, намереваясь дождаться его, сколько бы времени ни потребовалось. Расследование это меня глубоко заинтересовало, пусть ему и не были присущи зловещие и интригующие черты тех двух преступлений, о которых я уже рассказал в прошлом. Однако суть этого дела и высокое положение нашего клиента придавали ему особый интерес. К тому же, помимо особого характера расследования, за которое взялся мой друг, его мастерская оценка любой ситуации, его острые как бритва, неопровержимые логические построения превращали в истинное наслаждение возможность изучать методы его работы и наблюдать быстрые, хитрые приемы, с помощью которых он раскрывал самые запутанные тайны. И я так привык к его непрерывным успехам, что мне и в голову не приходило, что он способен потерпеть неудачу.
Было уже четыре, когда дверь отворилась и в комнату ввалился заметно пьяный конюх, нечесаный, с багровым лицом в рамке бакенбард и в ветхой одежде. Как ни привык я к поразительному умению моего друга менять внешность, мне пришлось трижды вглядеться, прежде чем я убедился, что передо мной и правда Холмс. Кивнув мне, он скрылся в спальне, откуда вышел через пять минут в твидовом костюме, воплощением респектабельности. Сунув руки в карманы, он вытянул ноги перед огнем и минуту-другую весело смеялся.
— Право же! — вскричал он, поперхнулся и опять начал смеяться, пока не вынужден был откинуться в кресле, совсем ослабев.
— Что с вами?
— Нестерпимо смешно! Уверен, вы ни за что не догадаетесь, чему я посвятил свое утро или что в завершение я сделал.
— Не могу себе представить. Полагаю, вы изучали привычки мисс Ирен Адлер, а возможно, и наблюдали за ее домом.
— Совершенно верно, но вот продолжение явилось несколько неожиданным. Впрочем, я вам расскажу. Из дома я ушел в начале девятого в роли безработного конюха. Людей, имеющих дело с лошадьми, объединяют редкостная симпатия и чувство товарищества. Станьте одним из них, и вы узнаете все, что только можно узнать. Я без труда нашел виллу «Бриония». Домик bijou[6] с садом позади, а двухэтажный фасад почти примыкает к улице. На дверях круглый замок. Справа большая гостиная, красиво меблированная, с длинными окнами, чуть ли не достигающими пола — с этими дурацкими английскими задвижками, которые и ребенок откроет. Сзади ничего примечательного, если не считать, что с крыши каретника легко дотянуться до окна коридора. Я обошел дом вокруг и тщательно его осмотрел и так и эдак, но больше ничего интересного не обнаружил.
Тогда я прогулялся дальше по улице и, как и ожидал, увидел в переулке, тянущемся вдоль садовой ограды, извозчичий двор. Я подсобил конюхам, занятым чисткой лошадей, а в благодарность получил два пенса, кружку портера пополам с элем, две закрутки табака и столько сведений, сколько мог бы пожелать, о мисс Адлер, а сверх того и о полдесятке ее соседей, которые меня нисколько не интересовали, но чьи биографии мне пришлось выслушать.
— Но что об Ирен Адлер?
— О, она вскружила головы всем окрестным мужчинам. Она — самая изящная штучка в шляпке на всей планете. Так утверждают хором все работники серпентайнского извозчичьего двора. Живет она скромно, поет в концертах, уезжает каждый день в пять покататься и возвращается ровно в семь к обеду. Редко выходит из дома в другое время, если нет концерта. Посещает ее только один мужчина, но зато очень часто. Красивый, щегольски одетый, брюнет. Наносит визит минимум один раз в день, а часто и два. Некий мистер Годфри Нортон из Иннер-Темпла. Видите, как выгодно заполучить извозчика в закадычные друзья. Они десятки раз отвозили его оттуда домой и знают о нем всю его подноготную. Когда я выслушал все, что у них имелось сказать, я начал вновь прогуливаться у виллы «Бриония», обдумывая план моей кампании.
Этот Годфри Нортон, очевидно, был важным фактором в нашем деле. Он юрист — это звучало зловеще. Каковы отношения между ними и какова цель его частых визитов? Была ли она его клиенткой, хорошей знакомой или любовницей? Если первой, так, скорее всего, передала фотографию на хранение ему. Если последней, это менее вероятно. От ответа на этот вопрос зависит, сосредоточивать ли мне и дальше мое внимание на вилле «Бриония» или обратить его на приемную этого джентльмена в Темпле. Фактор щекотливый и расширил поле моих розысков. Боюсь, вам наскучили эти детали, но я должен ознакомить вас с моими маленькими затруднениями, чтобы ситуация стала вам понятной.
— Я слушаю вас со всем вниманием, — ответил я.
— Я все еще перебирал факты в уме, когда к вилле подъехал извозчик и из экипажа выпрыгнул джентльмен. Поразительно красивый мужчина, брюнет с орлиным носом и с усами — явно тот, о ком я слышал. Он словно бы очень торопился, крикнул кучеру подождать, чуть не оттолкнул горничную, открывшую ему дверь, с нетерпеливостью человека, чувствующего себя почти хозяином дома.
Он пробыл там полчаса, и я видел, как он то появлялся в окнах гостиной, расхаживая взад и вперед, что-то возбужденно говоря и жестикулируя. Ее я ни разу не увидел. Затем он вышел на улицу в даже еще большей спешке, чем прежде. Садясь в кеб, он вынул из кармана золотые часы и впился в них глазами. «Гоните, как сам дьявол! — закричал он. — Сначала к конторе Гросса и Хэнки на Риджент-стрит, а оттуда к церкви Святой Моники на Эджоур-роуд. Полгинеи, если успеете за двадцать минут».
И они умчались, а я как раз прикидывал, не последовать ли за ними, когда в переулок въехало новенькое маленькое ландо. Плащ на кучере был застегнут лишь на пару пуговиц, галстук сбился под ухо, а концы ремней сбруи торчали из пряжек. Ландо еще не остановилось, как она, стремительно выбежав из входной двери, вскочила в него. Я видел ее менее секунды, но она — пленительная женщина с лицом, ради которого мужчина способен пойти на смерть. «К церкви Святой Моники, Джон, — воскликнула она, — и полсоверена, если вы доедете туда за двадцать минут».
Упустить такой случай, Ватсон, было невозможно. И я лишь прикинул, пуститься ли мне туда бегом или прицепиться сзади к ее ландо. Но тут на улице появился кеб. Извозчик с сомнением взглянул на такого оборванного пассажира, только я вскочил в кеб, прежде чем он успел рот открыть. «Церковь Святой Моники, — сказал я, — и полсоверена, если ты доедешь туда за двадцать минут». Было без двадцати пяти минут двенадцать, и, разумеется, причина спешки была яснее ясного.
Мой извозчик гнал вовсю. По-моему, я никогда еще не ездил так быстро, но они доехали туда быстрее нас. Когда я достиг дверей церкви, кеб и ландо уже стояли там и от лошадей валил пар. Я заплатил извозчику и кинулся в церковь. Там не было никого, кроме тех, за кем я гнался, и священника в облачении, который как будто их в чем-то убеждал. Они стояли тесной кучкой у аналоя. Я неторопливо побрел по боковому проходу, точно зевака, случайно зашедший в церковь. Внезапно, к моему изумлению, троица у аналоя обернулась в мою сторону, и Годфри Нортон устремился мне навстречу.
«Слава богу! — воскликнул он. — Вы годитесь. Идите же, идите!»
«Чего?» — спросил я.
«Идите, идите, идите же! Остается всего три минуты, или это будет незаконно».
Меня буквально поволокли к аналою, и я не успел опомниться, как уже бормотал ответы, нашептывавшиеся мне на ухо, и ручался за что-то, о чем понятия не имел, и, короче говоря, помогал скрепить узы, связавшие Ирен Адлер, девицу, с Годфри Нортоном, холостяком. Все завершилось в мгновение ока, и вот уже джентльмен благодарит меня с одного бока, а дама с другого, священник же сияет на меня улыбкой спереди. В жизни я не попадал в такое нелепейшее положение. При воспоминании о нем я и расхохотался только что. Оказалось, в их разрешение на брак вкралась какая-то ошибка и священник наотрез отказывался поженить их без хоть какого-то свидетеля, так что мое счастливое появление избавило жениха от необходимости бежать на улицу в поисках шафера. Новобрачная дала мне соверен, и я собираюсь носить его на часовой цепочке в память об этом событии.
— Да, поворот событий самый неожиданный, — сказал я. — И что же дальше?
— Ну, мои планы оказались под серьезной угрозой. Парочка ведь могла немедленно отбыть, что требовало с моей стороны принятия незамедлительнейших и энергичнейших мер. Однако у церковных дверей они расстались, он поехал назад в Темпл, а она к себе домой. «Я поеду кататься в парк, как обычно, в пять», — сказала она ему на прощание. Больше я ничего не услышал. Они поехали каждый в свою сторону, а я отправился заняться кое-чем своим.
— А именно?
— Сейчас порцией холодной говядины и кружкой пива, — ответил он, дергая сонетку. — Мне было некогда подумать о еде, а вечером, полагаю, я буду занят еще больше. Кстати, доктор, мне потребуется ваша помощь.
— Буду очень рад.
— Нарушение закона вас не смущает?
— Нисколько.
— А риск ареста?
— Ради благого дела — ничуть.
— О, дело весьма благое.
— Тогда я в вашем распоряжении.
— Я не сомневался, что могу на вас положиться.
— Но что от меня требуется?
— Когда миссис Тернер принесет говядину, я вам все объясню. И, — сказал он, набрасываясь на простую еду, которую готовила наша квартирная хозяйка, — обсудить это необходимо теперь же, пока я ем. Времени у меня в обрез. Сейчас уже почти пять. Через два часа мы должны быть на месте. Мисс Ирен, а вернее, мадам, возвращается с прогулки в семь. Мы должны встретить ее у виллы «Бриония».
— И что тогда?
— Предоставьте это мне. Я уже подготовил то, что произойдет. Есть только одно, на чем я должен настоять. Вмешиваться вы не должны, что бы ни происходило. Вы поняли?
— Я должен оставаться в стороне?
— Не предпринимать ничего. Не исключены кое-какие маленькие неприятности. Не вмешивайтесь. В результате я окажусь в доме. Четыре-пять минут спустя окно гостиной откроется. Вы должны встать поближе к открывшемуся окну.
— Хорошо.
— Вы будете следить за мной, так как я буду вам виден.
— Хорошо.
— И когда я подниму руку — вот так, — вы бросите в комнату то, чем я вас снабжу, и сразу закричите «Пожар!» Вам все понятно?
— Вполне.
— Ничего опасного, — сказал он, вынимая из кармана сверточек сигарообразной формы. — Обычная дымовая шашка, какими пользуются паяльщики, с капсулами на обоих концах, обеспечивающими самовозгорание. Ваша задача ограничивается этим. Ваш крик о пожаре будет подхвачен порядочным числом людей. Тогда пройдите в конец улицы, и через десять минут я присоединюсь к вам. Надеюсь, я все изложил ясно?
— Я не должен ни во что вмешиваться, встать у окна, следить за вами и по сигналу бросить в него эту штуку, закричать «Пожар!» и ждать вас на углу улицы.
— Все точно.
— В таком случае можете безусловно положиться на меня.
— Превосходно. Пожалуй, мне пора приготовиться к новой role[7], которую мне предстоит сыграть.
Он скрылся в спальне и возвратился через несколько минут в образе благодушного и простоватого священника-нонконформиста. Широкополая черная шляпа, мешковатые брюки, белый галстук, сочувственная улыбка и общее выражение благожелательного, но настойчивого любопытства, изобразить которое было под силу разве что мистеру Джони Хейру. Холмс не просто переоделся. Его лицо, манера держаться, самая его душа, казалось, менялись с каждой новой его ролью. Сцена потеряла замечательного актера точно так же, как наука лишилась проницательнейшего логика, когда он решил сделать своей специальностью преступления.
Бейкер-стрит мы покинули в четверть седьмого, но на Серпентайн-авеню оказались за десять минут до семи. Уже наступило время сумерек, и уличные фонари как раз зажигались, пока мы прохаживались взад-вперед перед «Брионией» в ожидании возвращения ее хозяйки. Вилла была совершенно такой, какой представилась мне, когда Холмс столь исчерпывающе ее описал. Но вот улица оказалась далеко не столь тихой, как я ожидал. Напротив, для небольшой улицы в фешенебельном квартале она выглядела поразительно людной. На углу курила и смеялась компания мужчин в потрепанной одежде, точильщик крутил свое колесо, двое гвардейцев перешучивались с молоденькой няней, а несколько элегантно одетых молодых людей фланировали взад-вперед с сигарами во рту.
— Видите ли, — заметил Холмс, пока мы прогуливались вдоль виллы, — брак этот все упрощает. Фотография теперь превратилась в обоюдоострое оружие. Весьма вероятно, что ей менее всего хочется, чтобы мистер Годфри Нортон увидел ее, как и нашему клиенту, чтобы она попалась на глаза его принцессе. Вопрос теперь сводится к тому, где нам искать фотографию.
— Да, где?
— Крайне маловероятно, что она носит ее с собой. Слишком велика, чтобы незаметно спрятать ее в женском платье. Она знает, что король вполне способен подослать людей, чтобы ее схватили и обыскали. Ведь две такие попытки уже предпринимались. Значит, нам следует исходить из того, что с собой она ее не носит.
— Так где же она?
— У ее банкира или у ее поверенного. Такая двойная возможность не исключена. Но я склонен их обе отвергнуть. Женщины по натуре склонны к секретности и свои секреты предпочитают держать про себя. С какой стати ей передавать фотографию кому-то еще? На себя она может положиться, но как предвидеть, какое опосредованное или политическое влияние может быть оказано на вышеупомянутых лиц. К тому же вспомните, что она решила использовать фотографию в ближайшие дни. Значит, фотография должна находиться у нее под рукой. То есть у нее дома.
— Но в ее дом ведь дважды вламывались.
— Пф! Они не знали, где искать.
— Но как будете искать вы?
— А я и не буду.
— Так каким же образом?..
— Я заставлю ее показать мне.
— Но она откажется.
— Не сможет. Но я слышу стук колес. Ее экипаж. Выполняйте мои инструкции со всей точностью.
Он еще не договорил, как из-за поворота улицы показались боковые фонари экипажа и к дверям виллы «Бриония» подъехало щегольское ландо. Когда оно остановилось, один из куривших на углу кинулся открыть дверцу в надежде заработать медяк-другой, но его оттолкнул другой оборванец, подскочивший к ландо с тем же намерением. Вспыхнула бешеная ссора, которую еще больше распалили два гвардейца, вступившиеся за одного оборванца, и точильщик, который не менее яростно вступился за другого. Посыпались удары, и дама, вышедшая из своего экипажа, оказалась в центре кучки побагровевших сцепившихся драчунов, которые яростно тузили друг друга кулаками и палками. Холмс ворвался между ними, чтобы защитить даму, но едва оказался рядом с ней, как испустил крик, упал, и его лицо залила кровь. Тут два гвардейца пустились наутек в одну сторону, оборванцы — в другую, а несколько прилично одетых людей, которые следили за потасовкой, не вмешиваясь, подошли, чтобы помочь даме и заняться пострадавшим. Ирен Адлер, как я буду по-прежнему ее называть, взбежала на крыльцо, однако остановилась, глядя назад на улицу, а свет из прихожей очерчивал ее прекрасную фигуру.
— Бедный джентльмен сильно пострадал? — спросила она.
— Да он умер, — послышались голоса.
— Нет-нет, жизнь еще теплится! — вскричал кто-то. — Но он умрет, пока его будут везти в больницу.
— Такой смелый! — вздохнула какая-то женщина. — Если бы не он, они отняли бы у леди кошелек и часы. Это же шайка, и притом оголтелая. А! Он начал дышать!
— Нельзя же ему валяться на улице. Можно мы внесем его в дом, мэм?
— Ну конечно. Несите его в гостиную, там удобный диван. Вот сюда, пожалуйста!
Медленно, со всей осторожностью его внесли в «Брионию» и уложили в парадной комнате, а я по-прежнему наблюдал за происходящим с моего поста у окна. Лампы в гостиной были зажжены, но шторы не опущены, и я видел распростертого на диване Холмса. Не знаю, устыдился ли он в этот миг роли, которую играл, но знаю, что я в жизни так не стыдился себя, глядя на прелестное создание, в заговоре против которого участвовал, на то, как она хлопочет над страдальцем. И все же было бы черным предательством не сделать того, что поручил мне Холмс. Скрепя сердце я вынул дымовую шашку из-под пальто. В конце-то концов, подумал я, мы не причиняем ей вреда, а только препятствуем ей причинить вред другим.
Холмс сел на диване, и я увидел, как он помахал рукой, будто задыхаясь. Горничная бросилась к окну и распахнула его. В то же мгновение я увидел, как Холмс поднял руку, и по этому сигналу швырнул шашку в комнату, вопя: «Пожар!» По комнате заклубился густой дым и повалил из открытого окна. Я мельком увидел суетящиеся фигуры, а секунду спустя изнутри донесся голос Холмса, заверяющий, что тревога оказалась ложной. Лавируя в вопящей толпе, я добрался до угла улицы и через десять минут испытал немалую радость, ощутив на локте руку моего друга и покинув все еще взбудораженную улицу. Несколько минут Холмс шел молча и быстро, пока мы не свернули на тихую улочку, ведущую к Эджуэр-роуд.
— Вы отлично справились, доктор, — заметил он. — Лучше некуда. И все в порядке.
— Фотография у вас?
— Я знаю, где она спрятана.
— Но как вы узнали?
— Она сама мне показала, я же так вам и говорил.
— Я все еще ничего не понимаю.
— Не собираюсь делать из этого тайну, — засмеялся он. — Все проще простого. Вы, конечно, поняли, что люди на улице были наняты. Ангажированы на этот вечер.
— Об этом я догадался.
— Ну, когда поднялась буча, в ладони у меня был комок влажной красной краски. Я бросился вперед, упал, прижимая руку к лицу, и обрел жалостный вид. Старый прием.
— Это тоже было мне ясно.
— Затем они внесли меня внутрь. Она должна была это позволить. Как иначе могла она поступить? И в гостиную, в ту самую комнату, которая была у меня на подозрении. Выбор был между ней и спальней, и я намеревался выяснить это точно. Меня положили на диван, я сделал вид, будто задыхаюсь, так что потребовалось открыть окно, и вы получили свой шанс.
— Но чем вам это помогло?
— В этом была вся суть. Когда женщина думает, что ее дом горит, она инстинктивно бросается к самому для нее дорогому. Необоримый импульс, и я неоднократно его использовал. Он оказался мне полезен в скандале с дарлингтонской подменой, а также в деле с Ансвортским замком. Замужняя женщина хватает своего ребенка, незамужняя — шкатулку с драгоценностями. Ну, и мне было ясно, что у нашей дамы в доме не было ничего для нее более ценного, чем предмет наших розысков, и она бросится его спасать. Опасность пожара была разыграна прекрасно. Дыма и воплей хватало, чтобы не выдержали самые железные нервы. И она реагировала идеально. Фотография спрятана за скользящей панелью сразу над правой сонеткой. Она оказалась там в мгновение ока, и я увидел, как она ее почти вытащила. Когда я крикнул, что тревога ложная, она убрала фотографию, поглядела на шашку, выбежала вон из комнаты, и больше я ее не видел. Я встал и, принеся извинения, покинул дом. Поколебался, не забрать ли фотографию теперь же, но в гостиную вошел кучер, и так как он не спускал с меня глаз, разумнее было подождать. Поспешность не ко времени способна все погубить.
— И что теперь? — спросил я.
— Наши поиски практически завершились. Я нанесу туда визит завтра утром с королем и с вами, если вы пожелаете нас сопровождать. Нас проводят в гостиную подождать хозяйку дома, но весьма вероятно, что, войдя в гостиную, она не найдет там ни нас, ни фотографии. Возможно, его величеству будет приятно забрать фотографию собственными руками.
— И когда вы думаете явиться с визитом?
— В восемь утра. Она еще не встанет, так что руки у нас будут развязаны. К тому же надо торопиться, ведь брак, конечно, полностью изменит ее жизнь и привычки. Я должен безотлагательно телеграфировать королю.
Тем временем мы добрались до Бейкер-стрит и остановились перед дверями. Холмс рылся в карманах, ища ключ, и тут кто-то, проходя мимо, сказал:
— Доброй ночи, мистер Шерлок Холмс.
Прохожих на тротуаре было несколько, но пожелание, скорее всего, исходило от торопливо удалявшегося стройного юноши в широком пальто.
— Где я прежде слышал этот голос? — сказал Холмс, всматриваясь в плохо освещенную улицу. — Кто же, черт побери, это мог быть?
III
Я переночевал на Бейкер-стрит, и мы сидели за кофе и тостами, когда в комнату ворвался король Богемии.
— Вы ее заполучили! — вскричал он, хватая Шерлока Холмса за плечи и настойчиво заглядывая ему в лицо.
— Еще нет.
— Но у вас есть надежда?
— Да, есть.
— Ну, так едем. Я сгораю от нетерпения.
— Нам потребуется кеб.
— Не надо. Мой экипаж ждет.
— Это упрощает дело.
Мы спустились вниз и немедля вновь отправились на виллу «Бриония».
— Ирен Адлер вышла замуж, — заметил Холмс.
— Замуж? Когда?
— Вчера.
— Но за кого?
— За английского юриста по фамилии Нортон.
— Но она же не может его любить?
— Надеюсь, что она его любит.
— Почему надеетесь?
— Потому что это избавит ваше величество от всех будущих неприятностей. Если она любит мужа, значит, она не любит ваше величество и у нее нет причин препятствовать плану вашего величества.
— Верно. И все же… как жаль, что она мне не ровня! Какой королевой она была бы! — Он погрузился в угрюмое молчание, которое длилось, пока мы не въехали на Серпентайн-авеню.
Дверь виллы была открыта, и на крыльце стояла какая-то старуха. Она следила сардоническим взглядом, как мы выходили из экипажа.
— Мистер Шерлок Холмс, я не ошибаюсь? — сказала она.
— Я мистер Холмс, — ответил мой друг, глядя на нее вопросительно и с заметным удивлением.
— Вот-вот! Моя госпожа предупредила меня, что вы, наверное, заедете. Она утром отбыла с мужем поездом пять пятнадцать с Чаринг-Кросс на континент.
— Что! — Шерлок Холмс попятился, побелев от такого удара и изумления. — Вы хотите сказать, что она покинула Англию?
— И не вернется никогда.
— А документы? — хрипло спросил король. — Все потеряно!
— Еще посмотрим, — Холмс решительно прошел мимо служанки и кинулся в гостиную, мы с королем последовали за ним. Мебель была сдвинута, полки опустошены, ящики выдвинуты, словно хозяйка дома торопливо их обшаривала перед своим бегством. Холмс метнулся к сонетке, рванул небольшую панель и, сунув руку в отверстие, достал фотографию и письмо. Фотография запечатлела Ирен Адлер в вечернем платье одну. Конверт был надписан: «Шерлоку Холмсу, эсквайру, до личного востребования». Мой друг разорвал конверт, и мы втроем прочли письмо вместе. Оно было датировано прошлой полуночью и содержало следующее:
«Мой дорогой мистер Шерлок Холмс, право же, вы отлично это устроили. И полностью провели меня. До момента криков о пожаре я ничего даже не подозревала. Но затем, заметив, как я невольно себя выдала, я призадумалась. Меня предостерегли против вас много месяцев назад. Мне сказали, что если король прибегнет к услугам агента, этим агентом, безусловно, будете вы. И мне дали ваш адрес. И тем не менее вы сумели узнать все, что вам требовалось. Но даже после того, как меня охватили подозрения, мне было трудно подумать плохо о таком милом, добром старом священнике. Но вам известно, что я училась актерскому мастерству. Мужской костюм мне не в новость. Я часто пользовалась свободой, которую он предоставляет. Я послала Джона, кучера, следить за вами, бросилась наверх, надела мои прогулочные одежды, как я их называю, и спустилась вниз, как раз когда вы удалились.
Ну, я шла за вами до ваших дверей и таким образом убедилась, что действительно была объектом интереса прославленного мистера Шерлока Холмса. Тогда несколько легкомысленно я пожелала вам доброй ночи и поспешила в Темпл к моему мужу.
Мы оба решили, что наилучшее средство защиты от преследований столь грозного врага — это бегство. А потому вы найдете гнездышко пустым, когда навестите его утром. Что до фотографии, вашему клиенту не надо тревожиться. Я люблю и любима человеком несравненно лучше его. Король может поступать как желает, без помех со стороны той, кого он оскорбил так жестоко. Я беру ее с собой, только чтобы обезопасить себя и сохранить оружие, которое надежно защитит меня от любых шагов, которые он может предпринять в будущем. Оставляю фотографию, которую он может сохранить, если пожелает, и остаюсь, дорогой мистер Шерлок Холмс, искренне вашей Ирен Нортон, урожденной Адлер».
— Какая женщина, о, какая женщина! — вскричал король Богемии, когда мы втроем прочли письмо. — Разве я не говорил вам, как она умна и решительна? Разве из нее не вышла бы восхитительная королева? Разве не жаль, что она не моего уровня?
— Судя по тому, что я увидел в краткой встрече с нею, она поистине совсем иного уровня, чем ваше величество, — холодно сказал Холмс. — Мне очень жаль, что я не смог завершить дело вашего величества более успешно.
— Напротив, дорогой сэр! — вскричал король. — Никакое завершение не могло быть более успешным. Я знаю, что ее слово нерушимо. Фотография теперь не более опасна, чем если бы ее сожгли.
— Я рад услышать это, ваше величество.
— Я у вас в колоссальном долгу. Прошу, скажите, как я могу вознаградить вас? Это кольцо… — он стащил с пальца изумрудное кольцо в форме змеи и протянул его на ладони.
— У вашего величества есть нечто, что я ценил бы даже выше, — сказал Холмс.
— Только назовите.
— Вот эта фотография.
— Фотография Ирен? — воскликнул король. — Разумеется, если таково ваше желание.
— Благодарю, ваше величество. Итак, с этим делом покончено. Имею честь пожелать вам самого доброго утра. — Он поклонился, отвернулся, будто не заметив руки, которую ему протянул король, и отправился со мной к себе на Бейкер-стрит.
Вот так королевству Богемия угрожал неслыханный скандал, и вот так женский ум взял верх над хитрейшими планами мистера Шерлока Холмса. Он имел обыкновение подсмеиваться над женским умом, но в последнее время ничего подобного я от него что-то не слышу. А когда он говорит об Ирен Адлер или упоминает ее фотографию, то всегда употребляет почетное наименование «Та женщина!».
Ритуал Масгрейвов
В характере моего друга Шерлока Холмса меня постоянно поражало одно противоречие: хотя в мышлении он был аккуратнейшим и методичнейшим человеком на всем белом свете и хотя в одежде он соблюдал определенную чинность, личные привычки превращали его в одного из самых неряшливых людей, которые когда-либо доводили до исступления тех, кто делил с ним кров. Не то чтобы в этом отношении я сам был уж таким великим аккуратистом. Тяготы работы в Афганистане вдобавок к природной богемности характера сделали меня более безалаберным, чем подобает врачу. Но и у меня есть свой предел, и, когда я встречаю человека, который хранит свои сигары в угольном совке, свой табак в носке персидской туфли, а ждущую ответа корреспонденцию пришпиливает складным ножом к деревянной каминной полке, я начинаю принимать добродетельный вид. Кроме того, я всегда считал, что упражнениями в пистолетной стрельбе следует заниматься сугубо под открытым небом, и когда Холмс в одном из странных своих настроений располагался в кресле с пистолетом, стрелявшим при легчайшем нажатии на спусковой крючок, с сотней патронов и принимался украшать противоположную стену патриотическим «VR»[8] из пулевых отверстий, я болезненно ощущал, что это не способствует ни улучшению атмосферы, ни внешнему виду нашей гостиной.
Наша квартира всегда была полна химикатами и сувенирами на память о преступниках, и они вечно умудрялись проникать куда не следует, оказываясь в масленке или даже в еще более неподходящих местах. Однако величайшим моим крестом были его бумаги. Он питал ужас к уничтожению старых документов, особенно имевших отношение к его прошлым делам. Тем не менее раз в год или около того он собирался с силами, чтобы пометить и рассортировать их; ведь, как я уже упоминал в этих беспорядочных воспоминаниях, взрывы яростной энергии, когда он добивался триумфов, с которыми ассоциируется его имя, затем сменялись приступами летаргии, когда он лежал на диване со своей скрипкой и книгами, почти не вставая, разве только чтобы перейти к столу. И тогда месяц за месяцем его бумаги вновь накапливались, пока все углы его комнаты не оказывались завалены сотнями рукописей, которые без разрешения владельца не то чтобы сжечь, но даже и тронуть не смел никто. Как-то в зимний вечер, когда мы вместе сидели у камина, я осмелился намекнуть, что поскольку он завершил наклейку вырезок в свою тетрадь, то мог бы потратить ближайшие два часа на то, чтобы привести комнату в более жилой вид. Законность моей просьбы он отрицать не мог, а потому с довольно-таки огорченным лицом пошел в свою спальню, откуда появился, волоча за собой жестяной сундук. Он поставил сундук посреди гостиной, примостился перед ним на табурете, откинул крышку, и я увидел, что сундук уже на треть полон пачками бумаг, перевязанных красным шнуром.
— Тут дел с избытком, Ватсон, — сказал он, глядя на меня с мягкой насмешкой. — Думаю, знай вы обо всем, что у меня тут уложено, вы попросили бы вытащить кое-какие наружу, а не укладывать новые внутрь.
— Значит, это записи ваших первых дел? — спросил я. — Мне часто хотелось иметь заметки об этих делах.
— Да, мой мальчик, все тут завершилось преждевременно, до того как появился мой биограф, дабы прославить меня. — Он приподнимал пачку за пачкой с нежной бережливостью. — Не все они завершались успешно, Ватсон, — сказал он. — Но среди них несколько недурных проблем. Вот запись о Тарлетонских убийствах; и дело Вамберри, виноторговца; и приключение русской старухи; уникальное дело с алюминиевым костылем, а также полный отчет о колченогом Риколетти и его отвратительной жене. А вот… да-да! Это и правда кое-что recherché[9].
Он погрузил руку на самое дно сундука и вынул деревянную шкатулку с выдвижной крышкой, такую, в каких хранятся детские игрушки. Из нее он извлек смятый листок бумаги, старинный медный ключ, колышек с намотанной на нем бечевкой и три заржавелых металлических диска.
— Ну, мой мальчик, и что вам говорит этот набор? — спросил он, улыбаясь моему изумлению.
— Любопытная коллекция.
— Очень любопытная, а связанная с ней история покажется вам еще любопытнее.
— Так у этих сувениров есть еще и история?
— В такой мере, что они сами — история.
— Что вы подразумеваете под этим?
Шерлок Холмс перебрал эти предметы и один за другим разложил вдоль края стола. Затем вновь сел в свое кресло и оглядел их удовлетворенным взглядом.
— Это, — сказал он, — все, что у меня осталось на память об эпизоде с Ритуалом Масгрейвов.
Я не раз слышал, как он упоминал это дело, но прежде так и не сумел выяснить никаких подробностей.
— Я был бы так рад, если бы вы рассказали мне о нем, — сказал я.
— И оставил бы мусор валяться, как он валяется? — воскликнул он с той же мягкой насмешкой. — Ваша аккуратность, Ватсон, на поверку оказывается довольно легковесной. Но я был бы рад, если бы вы добавили это дело к вашим анналам, так как в нем есть детали, придающие ему уникальность в криминальных архивах и нашей страны, и любой другой, как мне кажется. Сборник моих пустячных успехов, несомненно, останется неполным без рассказа об этом необычном деле.
Возможно, вы помните, как дело «Глории Скотт» и моя беседа со злополучным человеком, о чьей судьбе я вам рассказал, впервые заставили меня задуматься о профессии, которой затем я посвятил мою жизнь. Вы знаете меня теперь, когда мое имя стало известно повсюду, когда и широкая публика, и силы поддержания закона и порядка видят во мне последнюю инстанцию для нераскрытых дел. Даже когда вы только познакомились со мной во время дела, которое затем увековечили в «Этюде в багровых тонах», я уже тогда обзавелся обширной, хотя и не слишком доходной практикой. Вы тогда не были в состоянии понять, как трудно мне приходилось вначале и как долго я вынужден был ждать, прежде чем сумел продвинуться.
Когда я только приехал в Лондон, то снял комнаты на Монтегю-стрит, прямо за углом от Британского музея, и там я ждал, заполняя свой обширный досуг изучением всех ветвей науки, которые могли оказаться мне полезными. Порой мне выпадали дела, главным образом благодаря рекомендациям товарищей моих студенческих лет, так как в мои последние годы в университете там ходило много разговоров про меня и мои методы. Третье из этих дел и было связано с Ритуалом Масгрейвов. И к интересу, вызванному этой уникальной цепью событий, а также к открывшимся благодаря им важнейшим обстоятельствам я и возвожу мой первый шаг к моему нынешнему положению.
Реджинальд Масгрейв учился в одном колледже со мной, и я был шапочно знаком с ним. Среди сокурсников он особой популярностью не пользовался, хотя мне всегда казалось, что приписываемая ему гордость на самом деле была попыткой маскировать крайнюю природную застенчивость. Внешность его была предельно аристократической: худощавость, орлиный нос, большие глаза, сдержанные, но изысканно вежливые манеры. Он и правда был отпрыском одного из древнейших родов в королевстве, хотя его ветвь была младшей и отделилась от северных Масгрейвов где-то в шестнадцатом веке, обосновавшись в Западном Сассексе, и Хэрлстоун, их родовой дом, где продолжают жить его владельцы, пожалуй, старейший в графстве. Что-то от его родного дома словно пристало к нему. И при взгляде на его бледное острое лицо, на посадку его головы у меня всегда возникали ассоциации с серыми арками, окнами с каменными столбиками между стекол и всеми прочими овеянными стариной руинами феодальных замков. Иногда между нами завязывался разговор, и я помню, что он не раз выражал горячий интерес к моим методам наблюдения и выводам из него.
Четыре года я ничего о нем не слышал, а затем как-то утром он вошел в мою комнату на Монтегю-стрит. Он почти не изменился, был одет франтовато — он всегда был немного денди — и сохранил ту же спокойную, элегантную манеру держаться, которая его всегда отличала.
«Как вы, Масгрейв?» — спросил я после теплого рукопожатия.
«Возможно, — сказал он, — вы слышали о кончине моего бедного отца. Он умер примерно два года назад. С тех пор, разумеется, я занимаюсь управлением Хэрлстоунским поместьем, а так как я член Парламента от моего округа, то все время крайне занят, но, насколько я понимаю, Холмс, вы нашли практическое применение талантам, которыми так изумляли нас».
«Да, именно так, — сказал я. — Пробавляюсь своим умом».
«Я в восторге слышать это, потому что ваш совет сейчас будет для меня крайне ценен. У нас в Хэрлстоуне творится нечто странное, и полиция не сумела пролить на случившееся никакого света. Это, право же, нечто чрезвычайно странное и необъяснимое».
Вы легко можете себе представить, Ватсон, с какой жадностью я его слушал, ведь, казалось, наконец мне представился именно тот самый шанс, которого я с таким нетерпением ждал все эти месяцы безделья.
В глубине души я всегда был убежден, что способен преуспеть там, где другие потерпели неудачу, и вот мне представился случай проверить себя.
«Прошу, расскажите поподробнее!» — вскричал я.
Реджинальд Масгрейв сел напротив меня и закурил сигарету, которую я пододвинул ему.
«Вам следует знать, — сказал он, — что я хотя и холост, но держу в Хэрлстоуне порядочный штат прислуги, ведь дом старинный, очень обширный и требует много забот. Кроме того, в моем лесу я развожу фазанов и в сезон охоты на них приглашаю гостей, так что маленьким штатом мне никак не обойтись. Короче говоря, состоит он из восьми горничных, кухарки, дворецкого, двух лакеев и мальчика на побегушках. При садах и конюшне, разумеется, есть свой штат.
Из всех слуг дольше всех пробыл у нас Брантон, дворецкий. Когда его нанял мой отец, он был молодым школьным учителем, оставшимся без места. Человек редкой энергии и волевого характера, он вскоре стал незаменим. Он хорошо сложен, красив, с великолепным лбом, и, хотя он прослужил у нас двадцать лет, ему сейчас не может быть более сорока. С его личными достоинствами и необычайными дарованиями — он говорит на нескольких языках и умеет играть чуть ли не на всех музыкальных инструментах — просто удивительно, что он так долго довольствовался столь скромным положением, но, думаю, оно его удовлетворяло, а искать перемен ему не доставало предприимчивости. Дворецкого Хэрлстоуна помнят все, кто нас навещал.
Но у этого бриллианта имеется один недостаток. Он немного донжуан, и вы понимаете, что человеку вроде него совсем нетрудно играть эту роль в тихом сельском захолустье. Пока он был женат, все было в полном порядке, но с тех пор, как он овдовел, у нас начали возникать из-за него нескончаемые неприятности. Несколько месяцев назад мы было успокоились, решив, что он образумился, так как обручился с Рейчел Хоуэллс, нашей второй горничной. Однако затем он ее бросил и связался с Дженнет Треджеллис, дочерью старшего лесничего. Рейчел, очень хорошая девушка, но с несдержанным уэльским темпераментом, перенесла припадок мозговой горячки и теперь ходит по дому — во всяком случае, ходила до вчерашнего дня, — будто черноглазая тень самой себя. Такой была наша первая драма в Хэрлстоуне, но вторая вытеснила ее из наших мыслей и была предварена непростительным проступком дворецкого Брантона.
Произошло это так. Я упомянул, что он очень умен, и вот ум-то и погубил его, так как, видимо, сочетался с ненасытным любопытством касательно того, что его совершенно не касалось. Я понятия не имел, на что он способен осмелиться, пока глаза мне не открыл нежданный случай.
Я упомянул, что дом очень обширен. Ночью на прошлой неделе — в четверг, чтобы быть точнее, — я никак не мог уснуть, по глупости после обеда выпив чашку крепкого café noir[10]. Промучившись до двух часов пополуночи, я понял, что пытаться уснуть бесполезно, а потому поднялся с постели и зажег свечу с намерением взять роман, который читал. Однако вспомнил, что оставил его в бильярдной. А потому надел халат и отправился за ним. Чтобы добраться до бильярдной, я должен был спуститься по лестнице, а затем пройти по началу коридора, ведущего к библиотеке и оружейной комнате. Вообразите мое изумление, когда, взглянув в конец коридора, я заметил в открытой двери библиотеки чуть брезжущий свет. Перед отходом ко сну я сам погасил там лампу и закрыл за собой дверь. Естественно, я тотчас подумал о грабителях. Стены коридоров в Хэрлстоуне украшены старинным трофейным оружием. Я снял со стены секиру, а затем, оставив свечу на полу, подкрался на цыпочках по коридору и заглянул в открытую дверь.
В библиотеке оказался Брантон, дворецкий. Полностью одетый, он сидел в кресле с похожим на карту листом бумаги на коленях, подпирая лоб рукой и погруженный в глубокое размышление. Я стоял, онемев в изумлении, и наблюдал за ним из темноты. Сальная свечка на краю стола светила слабо, но все же позволила мне рассмотреть, что одет он полностью. Внезапно я увидел, как он встал из кресла, прошел к одному из бюро сбоку, отпер его и выдвинул ящичек. Из него он вынул документ, вернулся в кресло и, разостлав его на столе рядом со свечкой с краю, начал изучать его с сосредоточенным вниманием. Подобное хладнокровное обращение с нашими фамильными документами вызвало у меня такое негодование, что я шагнул вперед, и Брантон, подняв голову, увидел меня в проеме двери. Он вскочил на ноги — лицо его побелело от страха — и сунул во внутренний карман похожий на карту лист, которым занимался вначале.»
«Так! — воскликнул я. — Вот каким образом вы отплачиваете за наше доверие! С завтрашнего дня вы больше у меня не служите!»
Он поклонился с видом полностью сокрушенного человека и, не сказав ни слова, проскользнул мимо меня. Свечка осталась на столе, и я наклонился взглянуть, какой документ Брантон взял из бюро. К моему удивлению, никакой важности он не имел, просто копия вопросов и ответов в особой старинной церемонии, носящей название «Ритуал Масгрейвов». Что-то вроде фамильного обряда, который уже несколько веков исполнял каждый Масгрейв по достижении совершеннолетия — нечто сугубо частное и интересное разве что для историка, как и наш герб с его деталями, но никакой практической ценности не имеющее.
«Лучше вернемся к этому документу позднее», — сказал я.
«Если вы считаете это необходимым», — ответил он с некоторым колебанием.
Но продолжу свой рассказ: я запер бюро ключом, который оставил Брантон, и повернулся, чтобы уйти, когда с удивлением обнаружил, что дворецкий возвратился и стоит передо мной.
«Мистер Масгрейв, сэр! — вскричал он голосом, хриплым от волнения. — Я не снесу позора, сэр. Моя гордость всегда была выше моего положения, и позор меня убьет. Моя кровь будет на вашей совести, сэр, — да-да, если вы ввергнете меня в отчаяние. Если вы не можете оставить меня на своей службе после случившегося, то, бога ради, позвольте мне самому уволиться и уйти через месяц, будто по собственной воле. Это я смогу вынести, мистер Масгрейв, но не быть прогнанным на глазах у всех, кого я знаю близко».
«Вы не заслуживаете снисхождения, Брантон, — ответил я. — Ваше поведение омерзительно. Однако вы долгое время служили нашей семье. У меня нет желания обречь вас на публичное унижение. И все же месяц — это слишком долго. Убирайтесь через неделю, а причину своего отъезда можете сочинить какую угодно».
«Всего неделя, сэр! — вскричал он в отчаянии. — Две недели, дайте мне по крайней мере две недели!»
«Неделя, — повторил я. — И считайте, что с вами обошлись очень мягко».
Он брел по коридору, понурив голову, совсем сломленный, когда я задул свечку и вернулся к себе в спальню.
Два дня затем Брантон с величайшим усердием выполнял свои обязанности. Я никак не упоминал о происшедшем и не без любопытства прикидывал, как он скроет свой позор. Однако на третье утро он, против обыкновения, не явился после завтрака выслушать мои распоряжения на этот день. Выходя из столовой, я повстречал Рейчел Хоуэллс, горничную. Я сказал вам, что она только-только оправилась после болезни и выглядела такой землисто-бледной и изнуренной, что я попенял ей за то, что она слишком рано взялась за работу.
«Вам не следует вставать с постели, — сказал я. — Вернетесь к своим обязанностям, когда окрепнете».
Она посмотрела на меня столь странно, что у меня возникло опасение, не повредилась ли она в уме.
«Я достаточно окрепла, мистер Масгрейв», — сказала она.
«Посмотрим, что скажет доктор, — ответил я. — Вы сейчас же прекратите работать, а когда спуститесь вниз, просто скажите, что я хочу видеть Брантона».
«Дворецкого нет», — сказала она.
«Нет? Как так — нет?»
«Его нет. Его никто не видел. Он не у себя в комнате. О да, его нет, его нет!» — Она прижалась к стене, взвизгивая и вздрагивая от смеха. Я же, испуганный этой внезапной истерикой, бросился к звонку, чтобы позвать на помощь слуг. Девушку увели в ее комнату, а я осведомился о Брантоне. Вне всяких сомнений, он исчез. Его кровать осталась застеленной, никто не видел его после того, как накануне вечером он ушел к себе. Его верхняя одежда, его часы и даже его деньги остались у него в комнате. Не хватало только черного костюма, который он обычно носил. Не было и его домашних туфель, но его сапоги оказались там. Так куда мог дворецкий Брантон отправиться ночью и что произошло с ним теперь?
Разумеется, мы обыскали дом и службы, но не нашли никаких его следов. Дом, как я уже говорил, — подлинный лабиринт, особенно старинное крыло, теперь пустующее, но мы обыскали каждую комнату и погреб, однако не нашли ничего, что могло бы объяснить его исчезновение. Мне представлялось невероятным, что он мог уехать, бросив все свое имущество, но, с другой стороны, где он мог быть? Я обратился в местную полицию, однако без малейшего толка. Ночью шел дождь, и мы исследовали газоны и дорожки вокруг дома, но тщетно. И вот тут новое событие отвлекло наше внимание от исходной тайны.
Два дня Рейчел Хоуэллс была совершенно больна: бред и истерики сменяли друг друга, так что пришлось нанять сиделку, чтобы она присматривала за ней ночью. На третью ночь после исчезновения Брантона сиделка, убедившись, что ее подопечная тихо спит, задремала в кресле, а когда рано утром пробудилась, постель оказалась пустой, окно открытым, и никаких следов больной. Меня тотчас разбудили, и с двумя лакеями я приступил к поискам пропавшей девушки. Установить, в каком направлении она ушла, оказалось просто: от окна ее следы повели нас через газон к озеру, где они исчезли почти рядом с мощенной гравием дорогой, которая ведет за пределы поместья. Глубина озера там примерно восемь футов, и вы можете вообразить, что мы почувствовали, когда следы помешавшейся бедняжки оборвались на его берегу.
Разумеется, мы немедленно послали за баграми и занялись поисками ее останков, но тело нам найти не удалось. Однако мы извлекли на берег совсем неожиданный предмет. Парусиновый мешок с грудой старого, покрытого ржавчиной и патиной металла и несколькими тусклыми осколками гальки или стекла. Ничего, кроме этой странной находки, озеро нам не выдало, и хотя вчера весь день ушел на поиски и расспросы, мы так ничего и не узнали о судьбе Рейчел Хоуэллс или Ричарда Брантона. Полиция графства в полном тупике, и вы — моя последняя надежда.
Вы легко вообразите, Ватсон, с какой жадностью я слушал рассказ об этой необычайной цепи происшествий, пытаясь сопоставить их и определить общую нить, которой они могли быть связаны. Дворецкий исчез. Горничная исчезла. Горничная любила дворецкого, но затем у нее появилась причина возненавидеть его. У нее в жилах текла уэльская кровь, она была пламенной и страстной. Сразу после его исчезновения она пребывала в страшном волнении. Она выбросила в озеро мешок с крайне непонятным содержимым. Все эти факты следовало учесть, однако ни единый не касался самой сути дела. Что послужило толчком к этой цепи происшествий? Вот где следовало искать кончик этого спутанного клубка.
«Мне необходимо посмотреть документ, Масгрейв, — сказал я, — с которым этот ваш дворецкий счел нужным ознакомиться, даже рискуя потерей своей должности».
«Он довольно-таки нелеп, этот наш „Ритуал“, — ответил он, — хотя древность и служит ему некоторым извинением. Я захватил с собой копию вопросов и ответов, если они вас интересуют».
Он протянул мне тот самый лист, который я храню тут, Ватсон, этот странный катехизис, который должен был повторять каждый Масгрейв, когда достигал совершеннолетия. Я прочту вам вопросы и ответы по порядку:
«Чьим это было?»
«Того, кого нет».
«Кто должен это получить?»
«Тот, кто придет».
«Какой был месяц?»
«Шестой от первого».
«Где было солнце?»
«Над дубом».
«Где была тень?»
«Под вязом».
«Как было отшагано?»
«Север — десять и десять, восток — пять и пять, юг — два и два, запад — один и один, и вниз».
«Что мы отдадим за это?»
«Все, что наше».
«Почему мы должны отдать это?»
«Во имя доверия».
«Оригинал не датирован, но орфография примерно середины семнадцатого века, — пояснил Масгрейв. — Однако боюсь, что в разгадке тайны он вам мало поможет».
«Но он предлагает еще одну тайну, и даже более интересную, чем первая. И не исключено, что разгадка одной может оказаться разгадкой другой. Вы извините меня, Масгрейв, если я скажу, что ваш дворецкий был умнейшим человеком и обладал большей проницательностью, чем десять поколений его господ».
«Я что-то не понимаю, — сказал Масгрейв. — Документ, на мой взгляд, ни малейшей практической ценности не имеет».
«А мне он кажется в высшей степени практичным, и, думается, Брантон разделял эту точку зрения. Вероятно, он доставал его и до того, как попался вам».
«Вполне возможно. Мы „Ритуал“ специально не прятали».
«Думаю, он просто хотел напоследок освежить память. У него, насколько я понял, было что-то вроде карты или плана, который он сверял с документом и который спрятал в карман при вашем появлении».
«Совершенно верно. Но какое это может иметь отношение к нашему фамильному обычаю и что означает эта абракадабра?»
«Не думаю, что нам будет так сложно установить это, — сказал я. — С вашего разрешения мы на первом же поезде отправимся в Сассекс и на месте покопаем поглубже».
Еще до вечера мы были уже в Хэрлстоуне. Возможно, вы видели фотографии и читали описания знаменитого старинного здания, а потому я скажу лишь, что построено оно в виде «L», причем длинная сторона более новой постройки, а короткая послужила тем древним семенем, из которого выросла длинная. Над тяжелой притолокой низкой двери в центре старинного крыла вырезана дата — 1607, но, по мнению экспертов, балки и каменная кладка много старше. Необычайно толстые стены и крохотные окна понудили семью в прошлом веке построить новое крыло, а старое теперь используется как склад и подвал, когда его вообще используют. Великолепный парк с чудесными старыми деревьями окружает дом, а озеро, упомянутое моим клиентом, находится вблизи от подъездной аллеи, примерно в двухстах ярдах от здания.
Я уже был твердо убежден, Ватсон, что тайн было не три, а лишь одна, и что стоит мне верно прочесть «Ритуал Масгрейвов», как я получу улику, которая откроет мне правду о дворецком Брантоне и о горничной Хоуэллс. Этому я тогда и отдал всю свою энергию. Почему дворецкий так старался разобраться в этом старинном заклинании? Очевидно, потому, что обнаружил в нем нечто, непонятое всеми этими поколениями деревенских сквайров, и надеялся извлечь из этого личную выгоду. Так что же это было такое и каким образом воздействовало на его судьбу?
Прочитав «Ритуал», я не сомневался, что меры длины указывают место, которому посвящена остальная часть документа, и что если мы сумеем определить это место, то далеко продвинемся к раскрытию секрета, который Макгрейвы в старину сочли нужным погрести столь необычным способом. Для начала нам были даны две вехи: дуб и вяз. Что до дуба, тут все было ясно. Прямо перед домом по левую руку от подъездной аллеи высился патриарх всех дубов в окрестностях, чуть ли не самое изумительное дерево, какое мне только доводилось видеть.
«Этот великан рос тут, когда ваш „Ритуал“ был записан?» — спросил я, когда мы проезжали мимо него.
«По всей вероятности, он рос тут и во времена норманнского завоевания, — ответил он. — Ствол в обхвате равен двадцати трем футам».
Одна из моих вех получила подтверждение.
«А старые вязы у вас тут есть?» — осведомился я.
«Да, был один, вон там. Но десять лет назад в него ударила молния, и мы его спилили.»
«Отсюда видно то место, где он рос?»
«О да».
«И других вязов не имелось?»
«Старых нет, зато имеются в изобилии буки».
«Мне бы хотелось посмотреть место, где именно рос вяз».
Мы слезли с двуколки, и мой клиент, не заходя в дом, немедленно повел меня к впадине на газоне, где прежде высился вяз. Она находилась примерно на полпути между дубом и домом. Мое расследование, казалось, прогрессировало.
«Полагаю, узнать высоту вяза теперь невозможно?» — спросил я.
«Я могу назвать вам ее сейчас же. Шестьдесят четыре фута».
«Откуда она вам известна?» — удивился я.
«Мой домашний учитель, давая мне упражнения в тригонометрии, всегда строил их на измерении высоты. Мальчиком я вычислил высоту каждого дерева, каждой постройки в поместье».
Такая нежданная удача! Данные накапливались у меня много быстрее, чем я мог надеяться.
«А ваш дворецкий, — спросил я, — не задавал вам такой вопрос?»
Реджинальд Масгрейв посмотрел на меня с изумлением.
«Вы мне напомнили, — ответил он, — что Брантон действительно несколько месяцев назад спросил у меня про высоту вяза, так как поспорил о нем с конюхом».
Превосходное сведение, Ватсон, подтвердившее, что я иду по правильному пути. Я посмотрел на солнце. Оно клонилось к горизонту, и я прикинул, что менее чем через час оно окажется прямо над верхними ветвями старого дуба. И осуществится одно условие из упомянутых в «Ритуале». А «тень вяза», разумеется, подразумевала дальний конец тени, иначе в качестве вехи был бы назван ствол. Следовательно, мне требовалось установить, куда упал бы дальний конец тени, когда солнце почти коснется дуба.
— Трудная задачка, Холмс, раз вяза там больше не было.
— Ну, во всяком случае, я знал, что раз Брантон сумел это установить, то и я сумею. Да к тому же ничего трудного тут и не было. Я прошел с Масгрейвом в его кабинет, вырезал колышек и привязал к нему длинную бечевку, пометив каждый ярд узлом. Затем я свинтил части удилища, составившие вместе ровно шесть футов, и вернулся с моим клиентом к месту, где рос вяз. Солнце как раз соприкасалось с вершиной дуба. Я поставил удилище вертикально, отметил направление тени и измерил ее. Длина составила девять футов.
Естественно, дальнейшие вычисления были очень просты. Если удилище высотой в шесть футов отбрасывало тень в девять футов, то дерево высотой в шестьдесят четыре фута отбросило бы тень в девяносто шесть футов, и тень падала бы вот в этом направлении. Я измерил расстояние, оказался почти у самой стены дома и вбил там колышек. Вы можете вообразить мой восторг, Ватсон, когда всего в двух дюймах от моего колышка я увидел в земле коническое углубленьице. Я понял, что Брантон, производя измерения, втыкал тут свой колышек и что я все еще иду по его следу.
От этого исходного пункта я начал отсчитывать шаги, предварительно определив страны света по моему карманному компасу. По десять шагов с каждой ноги параллельно стене дома, и вновь я отметил место колышком. Затем я тщательно отмерил по пять шагов на восток и по два на юг. Они привели меня прямо к порогу старой двери. Шаг и шаг на запад означали, что мне предстоит сделать два шага по вымощенному плитами коридору и оказаться на месте, подразумеваемом «Ритуалом».
Никогда еще, Ватсон, я не испытывал такого леденящего разочарования. Я даже было подумал, что в мои расчеты вкралась серьезная ошибка. Заходящее солнце освещало пол коридора, и я видел, что его старинные серые, истертые подошвами плиты были крепко сцементированы и, несомненно, в течение долгих лет их не передвигали. Брантон к ним не прикасался. Я простучал пол, но звук повсюду был одинаков, и не обнаружилось ни единой щелочки или трещины. Но, к счастью, Масгрейв, сообразивший, что кроется за моими маневрами, и взволнованный теперь не меньше меня, достал свою копию документа, чтобы проверить мои расчеты.
«И вниз! — вскричал он. — Вы упустили „и вниз“!»
Я полагал, что это подразумевало необходимость копать, но теперь мне, разумеется, стало ясно, что я ошибся. «Значит, тут есть подвал?» — воскликнул я.
«Да, и такой же старинный, как это крыло. Лестница вниз вон за той дверью!»
Мы спустились по каменной винтовой лестнице, и Масгрейв, чиркнув спичкой, зажег большой фонарь, стоявший на бочонке в углу. В мгновение ока стало ясно, что наконец-то мы добрались до подлинного места и были не единственными, кто спускался сюда совсем недавно.
Подвал использовался для хранения дров, но поленья, которые, видимо, загромождали весь пол, были теперь свалены у стен, освободив его середину и открыв в центре большую тяжелую плиту с ржавым кольцом, к которому был привязан толстый шерстяной шарф.
«Черт побери! — воскликнул мой клиент. — Это шарф Брантона. Я хоть присягну, что видел его на нем. Что этот негодяй делал здесь?»
По моему совету были позваны два полицейских, и в их присутствии я попытался поднять плиту, потянув за шарф. Мне удалось приподнять ее лишь самую чуточку. Сдвинуть ее в сторону я все-таки сумел только с помощью одного из полицейских. Под ней зиял темный провал, в который мы все заглянули, а Масгрейв, встав сбоку на колени, опустил туда фонарь.
Нам открылось маленькое помещение площадью четыре на четыре фута, а в высоту около семи. У стены виднелся деревянный, окованный медью сундук с поднятой вертикально крышкой, а в замке торчал вот этот старинный, столь необычный ключ. Снаружи сундук покрывал густой мохнатый слой пыли, а сырость и древоточцы проели дерево насквозь, так что внутри выросли желтушного цвета поганки. На дне были рассыпаны металлические диски — старинные монеты, видимо, — точно такие же, как те, что храню я, но больше в нем не было ничего.
Однако в ту секунду мы тотчас же забыли о старом сундуке, наши глаза были прикованы к скрюченной фигуре рядом с ним. Фигуре мужчины в черном костюме, скрючившейся на корточках, прижимая лоб к краю сундука и обхватив его обеими руками. От этой позы вся кровь прихлынула к голове, и никто не сумел бы узнать искаженное синюшное лицо, но его рост, костюм и волосы сразу убедили моего клиента, когда мы извлекли труп в подвал, что это был его исчезнувший дворецкий. Он был мертв уже несколько дней, но на теле не было ни ран, ни синяков, которые объяснили бы, как он встретил свой ужасный конец. Когда его тело было вынесено из подвала, перед нами встала загадка, почти столь же внушительная, как та, с которой мы начали.
Признаюсь, Ватсон, мои розыски меня разочаровали. Я рассчитывал прийти к окончательному выводу, когда отыщу место, указанное в «Ритуале». Однако теперь я находился на месте, но, по-видимому, ничуть не приблизился к тому, чтобы узнать, что именно прятали Масгрейвы со столькими предосторожностями. Правда, я пролил свет на судьбу Брантона, но теперь следовало установить, каким образом его постигла эта судьба и какую роль сыграла в случившемся исчезнувшая женщина. Я сел на бочонок в углу и заново тщательно обдумал все дело.
Вы знаете методы, Ватсон, которые я использую в таких случаях. Ставлю себя на место данного человека и, оценив его умственные способности, пытаюсь вообразить, как я сам действовал бы в подобных обстоятельствах. На этот раз все упрощал тот факт, что ум Брантона был первоклассным и не требовалось прибегать к поправкам на личность, как выражаются астрономы. Он знал, что спрятано нечто крайне ценное, он установил место. Он обнаружил, что плита, закрывающая тайник, слишком тяжела, чтобы ее мог сдвинуть один человек. Как он поступил затем? Он не мог прибегнуть к помощи извне, даже будь у него кто-то, кому он доверял: ведь пришлось бы отпереть ему входную дверь со значительным риском разоблачения. Лучше было бы найти помощника внутри дома. Но к кому он мог обратиться? В прошлом эта девушка была предана ему всем сердцем. А мужчине всегда трудно поверить, что он наконец утратил любовь женщины, как бы дурно он с ней ни обошелся. Он постарался бы помириться с этой девушкой, с Хоуэллс, оказав ей какие-то знаки внимания, и сделал бы ее своей сообщницей. Ночью они вместе спустились бы в подвал и общими усилиями смогли бы сдвинуть плиту. До этого момента я проследил их действия так, словно подглядывал за ними.
Но для двоих, да еще когда помощницей была женщина, подъем плиты должен был оказаться тяжким трудом. Я и дюжий сассекский полицейский еле смогли ее сдвинуть. Что они использовали для облегчения своей задачи? Вероятно, тот же способ, к которому прибегнул бы и я сам. Я встал и тщательно осмотрел поленья и чурбаки, усеивавшие пол. Почти сразу же я обнаружил то, чего ждал. Полено длиной около трех футов было сильно сплющено у одного конца, а на некоторых других виднелись вдавленности, словно оставленные чем-то тяжелым. Очевидно, они, приподнимая плиту, всовывали в образующуюся щель поленья, пока не получилось отверстие, достаточно широкое, чтобы в него можно было пролезть. Тогда они подперли плиту поленом необходимой длины, и его нижний конец вполне мог сплющиться, поскольку всем своим весом плита прижимала его к краю соседней. Я все еще стоял на твердой почве.
А теперь мне предстояло восстановить разыгравшуюся тут полуночную драму. Совершенно очевидно, уместиться в тайнике мог лишь кто-то один, и этим кем-то был Брантон. Девушка должна была ждать наверху. Затем Брантон отпер сундук, передал его содержимое наверх — предположительно, поскольку сейчас сундук был пуст. И тогда… что же произошло тогда?
Какой тлевший огонь мести внезапно заполыхал в душе женщины, в чьих жилах текла кельтская кровь, когда она поняла, что человек, обошедшийся с ней так плохо — и, возможно, даже много хуже, чем мы предполагали, — оказался в ее власти? Случайно ли полено соскользнуло и плита заперла Брантона в каморке, ставшей его склепом? И она виновна лишь в том, что скрыла случившееся с ним? Или внезапный удар кулака выбил подпорку и обрушил плиту на место? Но так или не так, я словно увидел, как эта женщина, все еще крепко сжимая клад, стремительно поднимается по винтовой лестнице, а в ее ушах, быть может, отдаются приглушенные крики у нее за спиной и отчаянные удары кулаками по каменной плите, лишающей жизни ее неверного возлюбленного.
Вот чем объяснялась ее землистая бледность, ее нервное расстройство, ее припадки истерического смеха на следующее утро. Но содержимое сундука? Что она сделала с ним? Безусловно, речь тут могла идти только о старом металле и камешках, которые мой клиент выудил из озера. Она выкинула мешок с ними туда при первой возможности, чтобы замести последние следы своего преступления.
Двадцать минут я сидел неподвижно, обдумывая все это. Масгрейв, очень бледный, все еще стоял, покачивая фонарем и заглядывая в дыру.
«Это монеты Карла Первого, — сказал он, разглядывая горстку, извлеченную из сундука. — Видите, мы не ошиблись в дате „Ритуала“».
«Возможно, мы найдем еще кое-что, относящееся к Карлу Первому! — вскричал я, когда внезапно меня осенило, как истолковать два первых вопроса. — Позвольте мне поглядеть содержимое мешка, который вытащили из озера».
Мы поднялись в его кабинет, и он разложил передо мной обломки. Посмотрев на них, я понял, почему он не придал им никакого значения, — металл совсем почернел, а камешки были тусклыми и бесцветными. Я потер один камешек о свой рукав, и он заискрился в темной ложбинке моей ладони. Металлический предмет когда-то имел форму двойного обруча, но был перекручен и искорежен.
«Не забывайте, — сказал я, — что роялисты продолжали успешную борьбу в Англии и после смерти короля, а когда наконец были вынуждены бежать, они, вероятно, спрятали многие свои ценности с намерением вернуться за ними в более мирное время».
«Мой предок, сэр Ральф Масгрейв, занимал видное место среди роялистов и был правой рукой Карла Второго в его скитаниях», — сказал мой друг.
«Ах, вот как! — отозвался я. — Ну, теперь, думается, это обеспечивает нас последним недостававшим звеном. Я должен поздравить вас с обретением, хотя и довольно трагичным образом, реликвии, помимо своей колоссальной ценности, являющейся вдобавок еще и историческим раритетом».
«Так что же это?» — изумленно ахнул он.
«Не что иное, как древняя корона английских королей».
«Корона?!»
«Вот именно. Вспомните, что говорится в „Ритуале“: „Чьим это было?“ — „Того, кого нет“. Ведь Карл был уже казнен. Затем: „Кто должен это получить?“ — „Тот, кто придет“. Это был Карл Второй, чье возвращение считалось предрешенным. По-моему, нет сомнения, что исковерканная, потерявшая форму диадема некогда венчала головы царственных Стюартов».
«Но как же она оказалась в озере?»
«Ну, ответ на этот вопрос потребует времени». — И я изложил ему всю длинную цепь предположений и доказательств, которую выковал. Когда мой рассказ завершился, сумерки давно сомкнулись и в небе ярко сияла луна.
«Так почему же Карл не получил свою корону, когда вернул себе престол?» — спросил Масгрейв, укладывая реликвию назад в парусиновый мешок.
«А! Тут вы коснулись той единственной подробности, которую нам, скорее всего, выяснить не удастся. Предположительно, Масгрейв, хранивший тайну, к этому времени умер, оставив своим потомкам эту подсказку, но по какому-то недосмотру не объяснил ее смысла. С того дня и по этот она передавалась от отца к сыну, пока не попала в руки человека, который сумел извлечь из нее смысл и поплатился за это жизнью».
Вот такова, Ватсон, история «Ритуала» Масгрейвов. Корона хранится у них в Хэрлстоуне, хотя они претерпели всякие юридические неприятности и уплатили солидную сумму, прежде чем им разрешили оставить ее у себя. Полагаю, если вы сошлетесь на меня, они будут рады показать ее вам. А женщина исчезла бесследно, и, скорее всего, она уехала из Англии и укрылась с воспоминаниями о своем преступлении за морем в каком-то неведомом краю.
Человек с вывернутой губой
Айза Уитни, брат покойного Илайса Уитни, доктора богословия, ректора Богословского колледжа св. Георгия, был курильщиком опиума. Пристрастие это выработалось у него, насколько я понял, в результате глупой проказы, когда он еще учился в колледже. Прочитав у Де Куинси описание его грез и ощущений, он намешал в табак опия в попытке испытать что-нибудь подобное. Как многие и многие, он обнаружил, что привычку эту приобрести куда проще, чем от нее избавиться, и в течение долгих лет он оставался рабом этого наркотика, вызывая у своих друзей и родных ужас, смешанный с жалостью. Я словно вижу его сейчас перед собой, съежившегося в кресле: желтое одутловатое лицо, набрякшие веки и зрачки не шире булавочной головки — скорбные руины некогда благородного человека.
Как-то вечером (дело было в июне восемьдесят девятого года) мне в дверь позвонили примерно в тот час, когда, зевнув, бросаешь первый взгляд на часы. Я привстал в кресле, а моя жена положила рукоделие на колени с гримаской огорчения.
— Пациент! — сказала она. — Неужели тебе придется опять уйти?
Я застонал, потому что только-только расположился отдохнуть после тяжелого дня.
Мы услышали скрип отворяющейся двери, торопливые слова, а затем быстрые шаги по линолеуму. Дверь нашей комнаты распахнулась, и в нее вошла дама, одетая в темный костюм и под темной вуалью.
— Простите мой поздний визит, — начала она, а затем, внезапно потеряв власть над собой, бросилась к моей жене, обняла ее за шею и разрыдалась у нее на плече.
— Ах, я в такой беде! — вскричала она. — Мне так нужна помощь!
— Так это же, — сказала моя жена, откидывая ее вуаль, — Кэт Уитни. Как ты меня напугала, Кэт! Когда ты вошла, я тебя не узнала.
— Я в полной растерянности и потому поспешила прямо к вам.
Естественно! Люди в горе устремляются к моей жене, точно птицы на свет маяка.
— Так мило, что ты здесь. А теперь выпей-ка вина с водой, сядь в кресле поудобнее и все нам расскажи. Или ты предпочтешь, чтобы я отослала Джона спать?
— Ах, нет-нет! Я нуждаюсь в совете доктора и в его помощи. Все из-за Айзы. Он не возвращается домой уже двое суток. Я так боюсь за него!
Она далеко не в первый раз рассказывала нам о беде своего мужа — мне как врачу, моей жене как старой подруге еще со школы. Мы утешали и успокаивали ее, насколько было в наших силах. Знает ли она, где ее муж? Можем ли мы привезти его к ней?
Оказалось, что можем. Ей было твердо известно, что последнее время, когда потребность давала о себе знать, он отправлялся в курильню опиума на восточном краю Сити. До сих пор его загулы ограничивались одним днем, а вечером он возвращался, дергаясь всем телом, совсем разбитый. Но теперь загул длится уже двое суток, и он все еще, конечно, лежит там среди всякого портового сброда, вдыхая отраву или засыпая от ее воздействия. Она не сомневается, что его можно найти в «Золотом слитке» в переулке Аппер-Суондем-лейн. Но что ей делать? Как может она, молодая робкая женщина, посетить подобное место и вытащить своего мужа из притона, полного преступных негодяев?
Вот так обстояло дело, и, разумеется, выход был только один: не могу ли я проводить ее туда? И, пожалуй, надо ли ей вообще туда ехать? Я ведь врач Айзы Уитни и потому имею на него влияние. И мне будет легче увести его, если я буду один.
Я дал ей слово, что менее чем через два часа я отправлю его домой в кебе, если он действительно отыщется по адресу, который она мне дала. И через десять минут я расстался с моим креслом и уютной гостиной, поспешая в кебе для выполнения поручения на редкость странного, хотя насколько странным оно обернулось, показало будущее.
Но началось мое приключение без особых помех. Аппер-Суондем-лейн — это омерзительный проулок на задворках верфей, тянущихся по северному берегу реки на восток от Лондонского моста. Между лавкой старьевщика и кабаком крутые ступеньки вели к черному провалу, подобному входу в пещеру. Это и был притон, который я разыскивал. Велев извозчику подождать, я спустился по ступенькам, глубоко истертым на середине нескончаемой чередой заплетающихся ног, и в мигающем свете керосинового фонаря над дверью нащупал щеколду и вошел в длинное помещение с низким потолком, с воздухом, спертым от бурого опиумного дыма. Помещение это, будто полубак судна, везущего иммигрантов, пересекали деревянные помосты.
В сумраке глаз еле различал фигуры, распростертые в гротескных позах, сгорбленные плечи, согнутые колени, запрокинутые головы, торчащие вверх подбородки. Там и сям темные потускнелые глаза обращались на вошедшего. Среди черных теней маячили кружочки красного света, то вспыхивающего, то еле заметного, когда тлеющая в чашечках металлических трубок отрава то разгоралась, то почти угасала. В большинстве лежали они молча, некоторые бормотали что-то про себя, а третьи как будто вели разговоры странными, тихими, монотонными голосами; беседы их возникали порывами, а затем внезапно обрывались в молчание, причем каждый мямлил собственные мысли, не обращая внимания на слова своих соседей. В дальнем конце стояла небольшая жаровня с горящим древесным углем, а перед ней на трехногом деревянном табурете сидел высокий худой старик; положив подбородок на сжатые кулаки, упираясь локтями в колени, он неотрывно смотрел в огонь.
Когда я вошел, ко мне поспешил с трубкой и дозой опиума землисто-желтый слуга-малаец, указывая мне на свободную скамью.
— Благодарю, но я не намерен остаться, — сказал я. — Здесь находится мой друг, мистер Айза Уитни, и я хотел бы поговорить с ним.
Справа от меня послышалось какое-то движение, сопровождавшееся восклицанием, и, прищурившись в сумрак, я увидел, что на меня смотрит Уитни, бледный, изможденный, заросший щетиной.
— Бог мой, это же Ватсон! — сказал он. У него начиналась мучительная контрреакция, и все его нервы были болезненно напряжены. — Послушайте, Ватсон, который сейчас час?
— Почти одиннадцать.
— А день какой?
— Пятница, девятнадцатое июня.
— Боже мой! А я думал, сегодня среда. Да нет же, среда и есть. Зачем вам понадобилось пугать меня? — Он уткнулся лицом в руки и пронзительно зарыдал.
— Говорю же вам, сегодня пятница. Ваша жена ждет вас уже двое суток. Постыдились бы!
— Я и стыжусь. Но вы что-то путаете, Ватсон, я ведь тут всего несколько часов… три трубки, четыре трубки… Забыл сколько. Но я поеду с вами домой. Не хочу пугать Кэт, бедную малютку Кэт. Дайте-ка мне вашу руку! Кеб у вас есть?
— Да, он ждет.
— Ну, так я поеду в нем. Но я ведь что-то должен. Узнайте, Ватсон, сколько я должен. Я совсем выдохся и ничего сам делать не могу.
Я направился по узкому проходу между рядами спящих, сдерживая дыхание, чтобы не наглотаться ядовитого дыма, и выглядывая управляющего. Когда я проходил мимо высокого старика у жаровни, меня неожиданно дернули за сюртук, и тихий голос прошептал:
— Пройдите мимо, а потом оглянитесь.
Слова эти я расслышал совершенно ясно и покосился вниз. Прошептать их мог только старик сбоку от меня, однако он все так же сосредоточенно смотрел в огонь, очень худой, очень морщинистый, согбенный годами. Опиумная трубка болталась у него между коленями, словно выпала из его обессилевших пальцев. Я сделал еще два шага и оглянулся. Мне потребовалось все мое самообладание, чтобы не закричать от изумления. Он повернулся так, что никто не мог его увидеть, кроме меня. Его фигура налилась силой, морщины исчезли, тусклые глаза обрели обычный блеск: перед жаровней, улыбаясь на мое изумление, сидел не кто иной, как Шерлок Холмс. Он чуть поманил меня к себе, и в мгновение ока, едва он снова повернул лицо вполоборота в сторону прохода, опять стал воплощением дряхлости и маразма.
— Холмс! — прошептал я. — Что вы делаете в этом притоне?
— Говорите как можно тише, — ответил он. — Слух у меня превосходный. Если вы окажете мне большую любезность и избавитесь от этого вашего одурманившегося друга, я был бы крайне рад побеседовать с вами.
— Меня снаружи ожидает кеб.
— Ну, так, пожалуйста, отошлите его на извозчике домой. Можете ничего не опасаться, он слишком обессилел, чтобы что-нибудь натворить. И я рекомендую отправить с извозчиком записку вашей жене о том, что вы уехали со мной. Если вы подождете снаружи, я присоединюсь к вам через пять минут.
Ответить отказом Шерлоку Холмсу нелегко, так как просьбы его всегда исчерпывающе-прямые и произносятся с невозмутимой уверенностью. Впрочем, усадив Уитни в кеб, я счел свою миссию практически завершенной, ну, а в остальном — что могло быть лучше, чем присоединиться к моему другу в одном из тех удивительных приключений, из которых складывалось его нормальное существование? За две-три минуты я нацарапал записку жене, уплатил по счету Уитни, усадил его в кеб и провожал взглядом, пока кеб не исчез с ним в темноте. Очень скоро из курильни опиума появилась согбенная фигура, и я уже шагал по улице рядом с Шерлоком Холмсом. На протяжении двух улиц он, горбясь, ковылял неверной походкой. Затем, быстро оглядевшись, выпрямился и весело расхохотался.
— Полагаю, Ватсон, вы вообразили, будто я добавил курение опиума к уколам кокаина и всем другим моим маленьким слабостям, касательно которых вы одалживали меня врачебными советами.
— Я, бесспорно, удивился, увидев вас там.
— Но не более, чем я, увидев там вас.
— Я пришел туда в поисках друга.
— А я в поисках врага.
— Врага?
— Да, одного из моих природных врагов, хотя, пожалуй, точнее было бы сказать в поисках моей природной добычи. Короче говоря, Ватсон, я нахожусь в самом разгаре весьма примечательного расследования и надеялся почерпнуть какой-нибудь полезный намек в бормотаниях одурманенных глупцов, как проделывал это и прежде. Если бы меня в этом притоне узнали, моя жизнь не стоила бы и ломаного гроша, так как я использовал его прежде в собственных целях, и негодяй ласкар, хозяин притона, поклялся мне отомстить. Позади этого здания возле угла верфи Поли есть люк, и его крышка могла бы рассказать немало странных историй о том, что именно выносилось через люк в безлунные ночи.
— Как! Неужели вы подразумеваете трупы?
— Именно трупы, Ватсон. Мы бы стали богачами, если бы получали по тысяче фунтов за каждого бедолагу, которого прикончили в этой берлоге. Самая гнусная ловушка на всем этом берегу, и я боюсь, что Невилл Сент-Клэр вошел в нее, чтобы больше уже не выйти. Но пора нашей двуколке быть уже здесь!
Он всунул два пальца между зубами и пронзительно свистнул. В ответ на этот сигнал такой же свист донесся из некоторого отдаления, а затем послышался стук колес и цокот лошадиных копыт.
— Что же, Ватсон, — спросил Холмс, когда из мрака появилась высокая двуколка между двумя золотистыми туннелями желтого света, отбрасываемыми ее боковыми фонарями, — вы едете со мной, не так ли?
— Если могу оказаться полезным.
— Ну, надежный товарищ всегда полезен. А летописец еще полезнее. В моей комнате в «Кедрах» две кровати.
— В «Кедрах»?
— Да. Это дом мистера Сент-Клэра. Я гощу там, пока веду расследование.
— Но где это?
— Неподалеку от Ли в Кенте. Нам придется проехать семь миль.
— Но я не имею ни малейшего представления…
— Разумеется. Но в самое ближайшее время вы узнаете все. Залезайте! Спасибо, Джон, вы нам больше не понадобитесь. Вот полкроны. Ждите меня завтра около одиннадцати. Дайте-ка вожжи. Так до свидания!
Он слегка хлестнул лошадь кнутом, и мы покатили по бесконечной череде темных и пустынных улочек, которые постепенно становились все шире, и вот мы уже неслись по широкому мосту с балюстрадой над мутной рекой под ним. Позади остался еще один скучный лабиринт из кирпичей и известки, где тишину нарушали только размеренные тяжелые шаги полицейского или песни и крики запоздалой компании гуляк. Небо затягивала мутная пелена, но в разрывах между облаками там и сям слабо мерцали две-три звезды. Холмс молча управлял лошадью, опустив голову на грудь с видом человека, погруженного в глубокие размышления. Я же сидел рядом, томясь узнать, какие новые розыски, видимо, заставляют его напрягать все свои способности, но боялся нарушить ход его мыслей. Мы проехали две-три мили и приблизились к поясу пригородных вилл, когда Холмс выпрямился, пожал плечами и закурил трубку с видом человека, который убедился, что действует наилучшим образом.
— Вы обладаете великим даром молчания, Ватсон, — сказал он. — Благодаря ему вы просто неоценимый спутник. Честное слово, для меня великая удача иметь возможность поговорить с кем-то, так как мои мысли не слишком приятны. Я все думал о том, что скажу этой милой женщине, когда она сейчас встретит меня у дверей.
— Вы забываете, что я ничего об этом не знаю.
— Мне как раз хватит времени, чтобы изложить вам факты этого дела прежде, чем мы доберемся до Ли. Выглядит оно до нелепости простым, и все-таки я не нахожу ничего, за что можно было бы ухватиться. Нить, без сомнения, достаточно длинная, но я не нащупываю ее конца. Теперь я изложу дело вам, Ватсон, четко и исчерпывающе, и, быть может, вы увидите истину там, где для меня все темно.
— Ну, так рассказывайте.
— Несколько лет назад, а точнее, в мае тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года, в Ли поселился джентльмен, Невилл Сент-Клэр по имени, располагавший как будто немалыми деньгами. Он приобрел большую виллу, привел сад в отличный порядок и в целом жил на широкую ногу. Мало-помалу он обзавелся там знакомствами и в восемьдесят восьмом году женился на дочери местного пивовара, от которой у него теперь есть двое детей. Конкретного занятия у него не было, однако он имел какое-то отношение к нескольким компаниям и, как правило, утром уезжал в Лондон, каждый вечер возвращаясь поездом пять четырнадцать с Кэннон-стрит. Мистеру Сент-Клэру сейчас тридцать семь лет, он человек умеренных привычек, заботливый муж, любящий отец и пользуется симпатиями всех его знающих. Следует добавить, что его долги, насколько нам удалось установить, составляют восемьдесят восемь фунтов десять шиллингов, а на его счету в банке графства лежат двести двадцать фунтов. Следовательно, нет оснований думать, что у него были какие-то денежные затруднения или неприятности.
В прошлый понедельник мистер Невилл Сент-Клэр уехал в город несколько раньше обычного, упомянув перед уходом, что ему предстоят два важных дела, а также обещал своему маленькому сыну привезти ему коробку кубиков. По чистой случайности его жена в тот же понедельник почти сразу же после его отъезда получила телеграмму с извещением, что небольшой, но очень ценный пакет, который она ожидала, ей будет выдан в конторе Абердинской судовой компании. Ну, а если вы хорошо знаете Лондон, вам должно быть известно, что контора эта находится на Фресно-стрит, ответвляющейся от Суондем-лейн, где вы недавно повстречали меня. После второго завтрака миссис Сент-Клэр поехала в Сити, сделала кое-какие покупки, направилась в контору судовой компании, получила свой пакет и, собираясь вернуться на вокзал, ровно в четыре часа тридцать пять минут проходила по Суондем-лейн. У вас не возникло ко мне никаких вопросов?
— Все совершенно ясно.
— Если помните, в понедельник было на редкость жарко, и миссис Сент-Клэр шла медленно, посматривая по сторонам в надежде увидеть свободный кеб, так как ей очень не понравился квартал, в котором она оказалась. И вот, пока она шла по Суондем-лейн, она внезапно услышала громкое восклицание или даже крик и похолодела от ужаса, увидев, что из окна третьего этажа на нее смотрит сверху ее муж и, показалось ей, делает ей знаки. Окно было открыто, и она хорошо рассмотрела его лицо, чрезвычайно, по ее словам, взволнованное. Он отчаянно замахал ей руками, а затем исчез из окна с такой внезапностью, будто его оттащила какая-то необоримая сила. Ее быстрый женский взгляд поразила одна деталь: на нем был темный сюртук, в котором он уехал в город, но ни воротничка, ни галстука.
В убеждении, что с ним что-то случилось, она бросилась вниз по ступенькам — ведь дом был тем самым опиумным притоном, где вы встретили меня сегодня, — и, пробежав через курильню, попыталась взойти по лестнице, которая вела на третий этаж. Однако у подножия лестницы она столкнулась с ласкаром, тем негодяем, о котором я говорил, и с помощью датчанина, своего подручного, он вытолкал ее на улицу. Вне себя от ужасных сомнений и страха, она побежала по переулку и благодаря редкостной удаче встретила на Фресно-стрит несколько констеблей, которые во главе с инспектором направлялись на свои посты. Инспектор и двое констеблей проводили ее назад и, несмотря на возражения хозяина, поднялись в комнату, где в последний раз видели мистера Сент-Клэра. Его там не оказалось. Собственно говоря, на всем этаже они не нашли никого, кроме уродливого калеки, который, видимо, живет там. И он, и ласкар упрямо клялись, что в комнату с окном на улицу весь день никто не заходил. Они так твердо стояли на своем, что инспектор уже почти поверил, будто миссис Сент-Клэр впала в заблуждение, но тут она с криком бросилась к деревянной коробке на столе, сорвала с нее крышку, и на пол посыпались детские кубики. Те, которые он обещал привезти домой.
Открытие это вкупе с явным смущением калеки убедили инспектора в серьезности дела. Комнаты были тщательно обысканы, и все указывало на гнуснейшее преступление. Комната с окном на улицу была меблирована как скромная гостиная, а за ней находилась маленькая спальня, выходившая на задворки верфи. Между верфью и окном спальни есть проход — сухой при отливе, но во время высокого прилива скрытый под водой, глубиной по меньшей мере в четыре с половиной фута. Окно спальни широкое и открывается снизу. При обследовании на подоконнике были замечены следы крови, а несколько ее брызг остались на деревянном полу спальни. За занавеской в гостиной была найдена вся одежда мистера Невилла Сент-Клэра, кроме сюртука. Его штиблеты, его носки, его шляпа, его часы — все это лежало там. Никаких признаков насилия на одежде не оказалось, и никаких других следов мистера Невилла Сент-Клэра найти не удалось. Покинуть комнату он, видимо, мог только через окно, так как никакого другого выхода обнаружено не было, но зловещие кровавые пятна на подоконнике не оставляли весомой надежды, что он мог спастись, уплыв оттуда, хотя в момент трагедии прилив и достиг наибольшей своей высоты.
Теперь о злодеях, которые, судя по всему, причастны к трагедии. Ласкар известен как человек с самым черным прошлым, однако, согласно рассказу миссис Сент-Клэр, он находился у подножия лестницы лишь несколько секунд спустя после появления ее мужа в окне и, вероятно, мог быть только пособником преступника. В свою защиту он ссылался на то, что абсолютно ничего не знает, и настаивал, что понятия не имеет, чем занимался Хью Бун, его жилец, и не может объяснить, как одежда исчезнувшего джентльмена оказалась в комнате.
Вот и все про ласкара, владельца притона. Теперь о зловещем калеке, живущем на третьем этаже опиумного притона, который, несомненно, был последним человеком, чьи глаза видели Невилла Сент-Клэра живым. Его зовут Хью Бун, и его безобразная физиономия прекрасно знакома всем, кто часто бывает в Сити. Он профессиональный нищий, хотя для формального соблюдения полицейских правил делает вид, будто торгует восковыми спичками. На небольшом расстоянии от Треднийдл-стрит на левой стороне, как вы, возможно, замечали, есть небольшая ниша в стене. В ней этот субъект водворяется ежедневно и сидит, скрестив ноги, разложив на коленях свой крошечный запас спичек, и, поскольку являет он собой жалостное зрелище, в засаленную кожаную шляпу на тротуаре возле него сыплется дождичек подаяний. Я не раз наблюдал за ним, когда и не думал, что познакомлюсь с ним профессионально, и был удивлен урожаем, который он собрал за очень короткий срок. Видите ли, его внешность так поразительна, что не заметить его, проходя мимо, попросту невозможно. Копна огненных волос, землисто-бледное лицо, обезображенное жутким рубцом, который, заживая, вывернул край верхней губы, бульдожий подбородок и пара очень проницательных темных глаз, являющих разительный контраст цвету его волос. Все это выделяет его среди толпы обычных попрошаек, как и находчивость, потому что у него всегда готов забавный ответ на шутливое замечание, которое может обронить прохожий. Вот человек, который, как мы теперь узнали, проживал в опиумном притоне и был последним, кто видел джентльмена, поисками которого мы занимаемся.
— Но он же калека! — сказал я. — Как он мог в одиночку справиться с мужчиной в расцвете сил?
— Калека он потому, что хромает; но в остальном выглядит сильным и упитанным. Конечно же, ваш врачебный опыт, Ватсон, напомнит вам, что слабость одной руки или ноги часто компенсируется редкостной силой остальных конечностей.
— Прошу, продолжайте.
— Миссис Сент-Клэр упала в обморок, увидев кровь на подоконнике, и полицейский отвез ее домой в кебе, поскольку ее присутствие ничем не могло помочь в расследовании. Инспектор Бартон, ведущий это дело, с величайшей тщательностью осмотрел помещения, но не нашел ничего, что могло бы бросить хоть какой-то свет на произошедшее. Была допущена одна ошибка: Буна арестовали не сразу, и у него было несколько минут снестись с ласкаром, своим приятелем, но она была тут же исправлена. Его схватили, обыскали, но ничего, что могло бы его обличить, найти не удалось. Правда, на правом рукаве его рубашки были найдены пятна крови, но он показал порез на левом безымянном пальце у ногтя и, объяснив, что вытер палец об рукав, добавил, что тогда же подходил к окну, и, без сомнения, кровь на подоконник попала из этого же пальца. Он категорически отрицал, что когда-либо видел мистера Невилла Сент-Клэра, и клялся, что находка одежды этого джентльмена в его комнате для него не меньшая тайна, чем для полиции. А услышав, что, по словам миссис Сент-Клэр, она видела мужа в этом окне, он заявил, что она либо сумасшедшая, либо ей померещилось. Когда его увозили в полицейский участок, он громко протестовал, а инспектор остался там в надежде, что отлив может обнажить какие-нибудь улики.
Так и произошло, хотя на илистой отмели они нашли не то, чего опасались. Когда вода ушла, там лежал сюртук Невилла Сент-Клэра, а не Невилл Сент-Клэр. И как вы думаете, что оказалось в карманах сюртука?
— Не могу себе представить.
— Да, не думаю, что вы сумеете догадаться. Каждый карман был полон пенсами и полупенсами — четыреста двадцать один пенс и двести семьдесят полупенсов. Неудивительно, что сюртук не унесло отливом. Другое дело человеческий труп. Между верфью и домом возникает сильнейший водоворот. Вполне вероятно, что утяжеленный сюртук остался, а обнаженное тело утянуло в реку.
— Но, насколько я понял, остальную одежду нашли в комнате. Неужели на теле был только сюртук?
— Нет, сэр, но факты дают возможность построить логичное объяснение. Предположим, Бун выкинул Невилла Сент-Клэра в окно — увидеть этого не мог никто. Что он делает затем? Разумеется, он сразу понимает, что должен избавиться от обличающей одежды. Он схватывает сюртук, готовится выбросить его в окно, но тут соображает, что сюртук будет плавать на поверхности. Времени у него мало, так как он услышал шум внизу, когда жена убитого пыталась прорваться наверх, а возможно, ласкар, его сообщник, успел предупредить его о приближении полицейских. Он бросается к тайнику, где накапливал полученную милостыню, сыплет все монеты, какие может сгрести, в карманы, чтобы утопить сюртук. Он выбрасывает его, и поступил бы так же с остальной одеждой, если бы не услышал топота ног на лестнице, и только-только успел закрыть окно, как появилась полиция.
— Да, это выглядит вполне правдоподобным.
— Ну, за неимением лучшего примем это за рабочую гипотезу. Бун, как я вам сказал, арестован и увезен в участок, но найти что-нибудь против него в его прошлом не удалось. Он уже годы известен как профессиональный нищий, но жизнь вел как будто очень тихую и безобидную.
Вот так пока обстоят дела, а загадки, на которые необходимо найти ответы: что Невилл Сент-Клэр делал в опиумном притоне, что произошло с ним там, где он теперь, и какое отношение Хью Бун имеет к его исчезновению — по-прежнему остаются неразгаданными. Признаюсь, я не припомню случая в моей практике, который на первый взгляд выглядел бы таким простым и тем не менее оборачивался такими трудностями.
Пока Шерлок Холмс излагал подробности этой необычайной цепи событий, мы катили по окраинам великой столицы, пока последние разбросанные дома не остались позади и мы не затряслись по дороге между живыми изгородями. Но когда он завершил свой рассказ, мы проехали через две деревушки, где в окнах кое-где светились огоньки.
— Мы на окраине Ли, — сказал мой товарищ. — За нашу короткую поездку мы побывали в трех английских графствах: начали путь в Миддлсексе, пересекли клин Суррея и завершаем его в Кенте. Видите свет вон там, между деревьев? Это «Кедры», а у лампы там сидит женщина, чей тревожный слух, не сомневаюсь, уже различил цокот копыт нашей лошади.
— Но почему вы не расследуете это дело с Бейкер-стрит? — спросил я.
— Потому что очень многое можно узнать только здесь. Миссис Сент-Клэр любезно предоставила в мое распоряжение две комнаты, и можете быть уверены, она радушно примет моего друга и коллегу. Мне тяжело думать о встрече с ней, Ватсон, ведь мне нечего сказать ей о муже. Вот мы и тут. Тпру! Тпру!
Мы остановились перед большой виллой, окруженной густым садом. Возле лошадиной морды возник мальчишка-конюх, и, спрыгнув на землю, я последовал за Холмсом по вьющейся, усыпанной гравием дорожке, которая вела к дому. При нашем приближении дверь распахнулась, и на пороге остановилась миниатюрная блондинка в платье из шелкового муслина, с воротником и манжетами из собранного в складки розового шифона. Она стояла в ореоле света, одной рукой опираясь о косяк, а другую нетерпеливо приподняв, слегка наклоняясь вперед, вытягивая шею, и вся ее фигура, полураскрытые губы и широко открытые глаза слагались в воплощение вопроса.
— Ну? — воскликнула она. — Ну? — А затем, увидев, что нас двое, испустила крик надежды, который перешел в стон, когда мой товарищ покачал головой и пожал плечами.
— Никаких хороших новостей?
— Никаких.
— И плохих тоже?
— Да.
— Благодарю за это Бога! Но входите же! Вы, должно быть, устали, у вас был такой длинный день!
— Это мой друг, доктор Ватсон. В нескольких моих делах он оказывал мне неоценимую помощь, и счастливая случайность помогла мне заручиться его участием в этих розысках.
— Я очень рада познакомиться с вами, — сказала она, тепло пожимая мне руку. — Я уверена, вы извините, если я не смогу оказать вам должный прием из-за удара, внезапно обрушившегося на нас.
— Сударыня, — сказал я, — мне не привыкать к походной жизни, но и в любом случае в извинениях нет нужды. Если я смогу оказаться полезным вам или моему другу, ничего лучшего я и пожелать не могу.
— А теперь, мистер Шерлок Холмс, — сказала она, когда мы вошли в хорошо освещенную столовую, где на столе был сервирован холодный ужин, — мне очень бы хотелось задать вам один-два простых вопроса, и умоляю вас дать на них простые ответы.
— Разумеется, сударыня.
— Не щадите мои чувства. Я не истерична и не склонна к обморокам. Я только хочу услышать ваше искреннее, абсолютно искреннее мнение.
— Касательно чего?
— В глубине души вы уверены, что Невилл жив?
Шерлока Холмса этот вопрос как будто смутил.
— Будьте откровенны! — потребовала она, стоя на каминном коврике и проницательно глядя сверху вниз на моего друга, откинувшегося в плетеном кресле.
— Если откровенно, сударыня, то нет.
— Вы думаете, что он мертв?
— Да.
— Убит?
— Этого я не сказал, но возможно.
— И в какой день он встретил свою смерть?
— В понедельник.
— Тогда, быть может, мистер Холмс, вы будете столь любезны объяснить мне, каким образом я могла сегодня получить от него письмо?
Шерлок Холмс вскочил из кресла, будто гальванизованный.
— Как! — вскричал он.
— Да, сегодня. — Она стояла, улыбаясь, помахивая в воздухе листком бумаги.
— Могу я взглянуть?
— Разумеется.
Он прямо-таки выхватил у нее листок, столь велико было его нетерпение, разгладил его на столе, пододвинул лампу и внимательно его изучал. Я также встал и наклонился над плечом моего друга. Конверт был из грубой бумаги со штемпелем Грейвсендской почты, датированным этим самым днем, или, вернее, вчерашним, так как время заметно перевалило за полночь.
— Малограмотный почерк! — пробормотал Холмс. — Конечно же, он не может принадлежать вашему мужу, сударыня?
— Да. В отличие от записки.
— Мне также ясно, что надписывавший конверт прервался, чтобы справиться об адресе.
— Почему вы так считаете?
— Фамилия, как вы видите, написана абсолютно черными чернилами, которые затем высохли. Все прочие слова имеют сероватый оттенок, из чего следует, что их промокнули. Если бы все слова писались подряд, то после промакивания ни единое не осталось бы совершенно черным. То есть писавший прервался, когда перешел к адресу, из чего следует, что он его не знал. Разумеется, это пустяк, но нет ничего важнее пустяков. А теперь займемся письмом! Ха! В конверт было что-то вложено!
— Да, кольцо. Его перстень с печаткой.
— И вы убеждены, что это почерк вашего мужа?
— Один из его почерков.
— Один из?
— Его почерк, когда он пишет торопливо. Совершенно непохожий на его обычный, но тем не менее я его хорошо знаю.
— «Любимая, не беспокойся. Все завершится хорошо. Допущена досаднейшая ошибка, на исправление которой может потребоваться некоторое время. Будь терпелива. Невилл». Написано карандашом на титульной странице книги форматом в одну восьмую листа. Никаких водяных знаков. Гм! Отправлено сегодня в Грейвсенде человеком с грязным большим пальцем. Ха! И заклеен конверт, если я не слишком ошибаюсь, человеком, жевавшим табак. У вас нет никаких сомнений, сударыня, что это почерк вашего мужа?
— Ни малейших. Эти слова написаны Невиллом.
— И они отправлены сегодня из Грейвсенда. Что же, миссис Сент-Клэр, тучи рассеиваются, хотя не решусь утверждать, что опасность миновала.
— Но ведь он жив, мистер Холмс!
— Если только это не искусная подделка, чтобы сбить нас со следа. Перстень, в конце-то концов, не доказательство. Его могли отобрать.
— Нет-нет, это его собственный почерк, да, да, да!
— Ну, хорошо. Однако написано оно могло быть в понедельник, а вот отправлено только сегодня.
— Это возможно.
— Если так, то в промежутке могло произойти очень многое.
— Ах, мистер Холмс, вы не должны лишать меня надежды! Я знаю, с ним все хорошо. Между нами существует внутренняя связь, и я бы знала, если бы с ним приключилась беда. В то самое утро, когда я видела его в последний раз, он порезался, бреясь в спальне. Я была в столовой и все же кинулась наверх в полной уверенности, что случилось что-то плохое. Неужели вы думаете, что я отозвалась бы на подобный пустяк, но не знала бы о его смерти?
— Мне доводилось видеть немало странностей, и я не стану отрицать, что впечатление женщины иногда бывает более ценным, чем вывод логика, построенный на анализе фактов. И это письмо, бесспорно, в большой мере подтверждает вашу точку зрения. Но если ваш муж жив и способен писать письма, почему он не возвращается к вам?
— Не могу даже вообразить. Это немыслимо.
— И в понедельник он ни на что не намекнул перед тем, как расстаться с вами?
— Нет.
— И вы удивились, увидев его в Суондем-лейн?
— Крайне.
— Окно было открыто?
— Да.
— Значит, он мог бы окликнуть вас?
— Да, мог бы.
— А он, насколько я понял, издал только бессвязное восклицание?
— Да.
— Взывая о помощи, подумали вы?
— Да. Он взмахнул руками.
— Но это мог быть возглас удивления. Неожиданно увидев вас, он от изумления мог взмахнуть руками?
— Да, это возможно.
— И вы подумали, что его оттащили от окна?
— Он исчез так внезапно!
— Он мог и отпрыгнуть. Никого другого вы в комнате не видели?
— Нет. Но этот ужасный человек признался, что был там, а ласкар стоял у лестницы внизу.
— Да-да. Ваш муж, насколько вы успели рассмотреть, был в своей обычной одежде?
— Но без воротничка и галстука. Я ясно увидела его обнаженную шею.
— Он когда-нибудь упоминал Суондем-лейн?
— Никогда.
— Он когда-нибудь давал основания полагать, что употребляет опиум?
— Никогда.
— Благодарю вас, миссис Сент-Клэр. Это главные факты, в которых я хотел быть совершенно уверен. Теперь мы поужинаем и ляжем спать, так как завтра нас, возможно, ожидает очень напряженный день.
В наше распоряжение была предоставлена большая удобная комната с двумя кроватями, и я незамедлительно юркнул под одеяло, так как очень устал после такой ночи приключений. Однако Шерлок Холмс, когда его мысли занимала неразрешенная проблема, сутками, а то и целую неделю обходился без отдыха, анализируя ее так и эдак, по-разному выстраивая факты, оценивая их со всех точек зрения, пока не разгадывал загадку или не приходил к выводу, что в его распоряжении нет достаточных данных. Вскоре мне стало ясно, что он готовится к бдению до утра. Он снял сюртук и жилет, надел просторный синий халат, а затем прошелся по комнате, собирая подушки со своей кровати, с кушетки и кресел. Из них он соорудил подобие восточного дивана, на котором и устроился, поджав ноги и положив перед собой унцию табака с коробком спичек. В смутном свете лампы я видел, как он сидит, зажав в зубах старую вересковую трубку, устремив невидящий взгляд в угол потолка, а синий дымок завивается перед ним — безмолвным, неподвижным, и свет ложится на чеканные орлиные черты его лица. Он сидел так, когда я уснул, и он сидел так, когда внезапный возглас разбудил меня, и я увидел, что в окна заглядывает летнее солнце. Трубка все еще была зажата в его зубах, и дымок все еще курился вверх, и в комнате висела сизая табачная мгла, но от кучки табака, которую я видел, засыпая, не осталось ничего.
— Проснулись, Ватсон? — спросил он.
— Да.
— Готовы к утренней поездке?
— Безусловно.
— Ну так одевайтесь. В доме все еще спят, но я знаю, где ночует конюх, и двуколка скоро будет запряжена.
Он чему-то усмехнулся, глаза у него блестели, и от вчерашней угрюмой задумчивости не осталось и следа.
Одеваясь, я взглянул на мои часы. Неудивительно, что дом еще спал. Было двадцать минут пятого. Я только-только оделся, когда Холмс вернулся и объявил, что конюх запрягает лошадь.
— Я хочу проверить одну мою теорийку, — сказал Холмс, надевая сапоги. — По-моему, Ватсон, вы сейчас находитесь в обществе одного из самых абсолютных болванов Европы. Я заслуживаю, чтобы меня прогнали пинками отсюда и до Чаринг-Кросс. Но, думается, ключ к разгадке этого дела у меня есть.
— И где же он? — спросил я с улыбкой.
— В ванной комнате, — ответил он. — Да-да, я не шучу, — добавил он, заметив мой недоверчивый взгляд. — Я только что побывал там и забрал его, и он у меня вот в этом саквояже. Идемте, мой милый, и проверим, подходит ли он к замку.
Мы спустились вниз как могли тише и вышли под яркий свет утреннего солнца. На дороге полуодетый конюх держал под уздцы нашу лошадь. Мы вспрыгнули в двуколку и помчались вперед по лондонской дороге. Кое-где мы обгоняли деревенские повозки с зеленью и овощами для столицы, но виллы по сторонам были безмолвными и безжизненными, будто город, привидевшийся во сне.
— Дело в некоторых отношениях очень своеобразное, — сказал Холмс, пуская лошадь галопом. — Признаюсь, я был слеп как крот, но все-таки лучше обрести истину позже, чем никогда.
В городе ранние пташки только-только начинали сонно поглядывать в окна, пока мы ехали по улицам суррейского берега. Свернув к мосту Ватерлоо, мы переехали через реку, промчались по Веллингтон-стрит, резко свернули вправо и оказались на Бау-стрит. Шерлок Холмс был хорошо известен в полиции, и два констебля у дверей отдали ему честь. Один взял лошадь под уздцы, а другой проводил нас внутрь.
— Кто дежурит? — спросил Холмс.
— Инспектор Брэдстрит, сэр.
По каменным плитам коридора к нам приближался высокий дородный полицейский чин в фуражке и расшитой шнуром форме.
— А, Брэдстрит! Как поживаете? Я хотел бы поговорить с вами, Брэдстрит.
— Разумеется, мистер Холмс. Прошу сюда, в мой кабинет.
Комната была небольшой и напоминала контору с огромным гроссбухом на столе и телефонным аппаратом на стене. Инспектор сел за свой стол.
— Чем я могу помочь вам, мистер Холмс?
— Я заехал по поводу нищего, ну, Буна, того, которого обвиняют в причастности к исчезновению мистера Невилла Сент-Клэра.
— Да-да. Его привезли и задержали для дальнейшего расследования.
— Да, я слышал. Он у вас здесь?
— В камере.
— Ведет себя спокойно?
— Никакого беспокойства не доставляет, но вот грязен негодяй донельзя.
— Грязен?
— Да. Руки мы его кое-как заставили вымыть, но лицо у него чернее, чем у трубочиста. Ну, как только его дело завершится, его ждет регулярное тюремное мытье, и, полагаю, если бы вы его увидели, то согласились бы со мной.
— Мне бы очень хотелось его увидеть.
— Да? Ну, устроить это очень просто. Вот сюда. Свой саквояж можете оставить здесь.
— Нет, лучше я возьму его с собой.
— Как угодно. Вот сюда, пожалуйста.
Он повел нас по коридору, открыл зарешеченную дверь, мы спустились следом за ним по винтовой лестнице и оказались в выбеленном коридоре с дверями по обе его стороны.
— Третья справа, — сказал инспектор. — Ну, вот!
Он тихонько отодвинул заслонку в верхней половине двери и заглянул внутрь.
— Спит, — сказал он. — Вы можете хорошо рассмотреть его отсюда.
Мы прижали глаза к решетке. Арестант лежал лицом к нам, погруженный в глубокий сон, дыша медленно и размеренно. Мужчина среднего роста, одетый так, как требовало его занятие. Сквозь прорехи в рваном пиджаке проглядывала пестрая рубашка. Он был, как сказал инспектор, на редкость грязен, но слой грязи не мог скрыть отталкивающей безобразности его лица. Широкий рубец старого шрама пересекал это лицо от глаза до подбородка и, заживая, вывернул часть верхней губы, так что три зуба обнажились в вечном оскале. Космы ярко-рыжих волос падали на лоб и на глаза.
— Красавчик, верно? — сказал инспектор.
— Ему, бесспорно, не мешало бы умыться, — заметил Холмс. — Я так и предполагал, а потому позволил себе некоторую вольность и захватил с собой все необходимое. — При этих словах он открыл саквояж и, к моему изумлению, вынул очень большую губку.
— Хе-хе! А вы шутник, — засмеялся инспектор.
— Теперь, если вы будете так добры открыть дверь как можно тише, мы очень скоро придадим ему более презентабельный вид.
— Почему бы и нет, — сказал инспектор. — Он, бесспорно, не делает чести камере Бау-стрит, не так ли? — Он вставил ключ в замок, и мы все вошли в камеру очень тихо. Спящий перевернулся на другой бок, но не пробудился. Холмс нагнулся к кувшину с водой, намочил губку, а затем дважды энергично провел ею вдоль и поперек лица арестанта.
— Разрешите мне представить вас, — воскликнул он громко, — мистеру Невиллу Сент-Клэру из Ли в графстве Кент.
Никогда прежде мне не доводилось видеть ничего подобного. Губка содрала лицо арестанта, будто кору с дерева. Исчез грязно-бурый цвет! Исчез и жуткий рубец вместе с вывернутой губой, придававший лицу вид мерзкой усмешки! Движение руки сдернуло рыжие космы, и теперь на кровати сидел мужчина с бледным, грустным, красивым лицом, протирал глаза и оглядывался по сторонам в сонном недоумении. Затем, внезапно поняв, что разоблачен, он испустил пронзительный крик и уткнулся лицом в подушку.
— Боже мой! — вскричал инспектор. — Это же и правда пропавший Сент-Клэр. Я узнаю его по фотографии.
Арестант обернулся с вызывающим видом человека, который смирился со своей судьбой.
— Пусть так, — сказал он. — И в чем же меня обвиняют?
— В убийстве мистера Невилла Сент… Но погодите, вас же нельзя обвинить в нем, разве что усмотреть тут попытку самоубийства, — сказал инспектор с усмешкой. — Ну, я служу в полиции уже двадцать семь лет, но это бьет все.
— Если я мистер Невилл Сент-Клэр, то, очевидно, никакого преступления совершено не было и, следовательно, я задержан противозаконно.
— Совершено не преступление, а огромная ошибка, — сказал Холмс. — Вам было бы лучше довериться вашей жене.
— Дело не в ней, а в детях, — простонал арестант. — Богом клянусь, я не мог допустить, чтобы они стыдились своего отца. Боже мой! Какое разоблачение! Что мне делать?
Шерлок Холмс сел рядом с ним на кровать и сочувственно погладил его по плечу.
— Если вы доведете это дело до суда, — сказал он, — тогда, разумеется, огласки не избежать. С другой стороны, если вы убедите полицейские власти, что вас не в чем обвинить, я не вижу, как подробности случившегося могли бы попасть в газеты. Инспектор Брэдстрит, полагаю, запишет суть того, о чем вы можете нам рассказать, и представит рапорт надлежащим властям. Тогда дело вообще до суда не дойдет.
— Да благословит вас Бог! — вскричал арестант почти вне себя. — Я смирился бы с заключением, даже с казнью, лишь бы мой злополучный секрет не лег пятном на моих детей.
Вы будете первыми, кто услышит мою историю. Мой отец был учителем в Честерфилде, и я получил превосходное образование. В юности я много путешествовал, играл на сцене, а затем стал репортером одной лондонской вечерней газеты. Как-то раз редактор задумал серию статей о нищенстве в столице, и я вызвался написать их. С этой минуты и начались мои приключения. Собрать факты для моих статей я мог, только занявшись нищенством как любитель. Когда я был актером, то, естественно, узнал все секреты гримирования и даже прославился своим искусством в артистических уборных. Я воспользовался этими моими способностями. Загримировал лицо, а для того чтобы придать себе более жалкий вид, изготовил внушительный рубец и, вывернув губу, закрепил ее в таком положении кусочком пластыря телесного цвета. Затем, в рыжем парике и в соответствующей одежде, я занял место в самой оживленной части Сити, будто бы как продавец спичек, но на самом деле как попрошайка. Семь часов я просил милостыню, а когда вернулся домой вечером, то, к своему изумлению, обнаружил, что всего мне подали не более и не менее как двадцать шесть шиллингов и четыре пенса.
Я написал статьи и больше не вспоминал про свой маскарад, пока некоторое время спустя не поручился за одного моего друга и не получил постановление о взыскании с меня двадцати пяти фунтов. Я не знал, где найти такие деньги, и тут меня осенило. Я вымолил у кредитора две недели отсрочки, попросил отпуск в редакции и в моем нищем обличье провел эти дни, клянча подаяние в Сити. Через десять дней я собрал необходимую сумму и уплатил долг.
Ну, вы понимаете, как трудно было вернуться к изнуряющей работе за два фунта в неделю, когда я знал, что способен зарабатывать столько за один день, всего лишь подгримировавшись, положив шляпу на землю и посидев неподвижно. Борьба между гордостью и деньгами была долгой, но в конце концов шиллинги и фунты победили, я ушел из газеты и день за днем сидел в уголке, который облюбовал в самом начале, внушая жалость своим обезображенным лицом и набивая карманы медяками. Только один человек знал мою тайну. Он был содержателем притона в Суондем-лейн, где я поселился, чтобы каждое утро покидать его грязным нищим, а вечером преображаться в элегантного джентльмена. Этот субъект, ласкар, получал от меня за свои комнаты хорошую плату, и я знал, что он сохранит мою тайну.
Ну, очень скоро я обнаружил, что могу откладывать значительные суммы. Нет, я вовсе не утверждаю, будто любой нищий на лондонских улицах способен заработать семьсот фунтов в год (а это значительно меньше в среднем тех сумм, которые собирал я), но я обладал редким преимуществом благодаря умению гримироваться, а также и способности ловко отвечать на шутки. Преимущества эти улучшались благодаря практике и сделали меня заметной фигурой в Сити. С утра до вечера на меня изливался поток пенсов, к которым примешивалось серебро, и день, когда мне не удавалось собрать двух фунтов, был поистине неудачным.
По мере того как я богател, мной овладевали более честолюбивые желания: я приобрел дом за городом, а затем женился, и ни у кого не возникло ни малейшего подозрения, чем я занимаюсь в действительности. Моя дорогая жена знала, что я веду дела в Сити, но понятия не имела какие.
В прошлый понедельник, завершив день, я переодевался в своей комнате над курильней опиума, когда, посмотрев в окно, к своему ужасу и изумлению, увидел, что моя жена стоит на улице и смотрит прямо на меня. Я вскрикнул от неожиданности, вскинул руки, чтобы закрыть лицо, и бросился к моему пособнику ласкару, умоляя не допустить никого ко мне наверх. Я услышал ее голос внизу, но знал, что по лестнице ей не подняться. В мгновение ока я сбросил свою одежду, натянул рубище нищего, загримировал лицо и надел парик. Даже глаза моей жены не могли заглянуть под эту личину. Но тут мне пришло в голову, что комнату могут обыскать и одежда меня выдаст. Я открыл окно в такой спешке, что повредил ранку на пальце, который порезал утром, когда брился в спальне. Затем я схватил сюртук, утяжеленный медяками, которые только что пересыпал в карманы из кожаной сумки, в которую прятал собранные монеты. Я швырнул сюртук из окна, и он исчез под водой Темзы. Остальная одежда последовала бы за ним, но в этот момент по лестнице взбежали констебли, и несколько минут спустя я обнаружил — признаюсь, к большому моему облегчению, что во мне не узнали мистера Невилла Сент-Клэра, а вместо того арестовали как его убийцу.
Не знаю, нужно ли мне объяснять что-нибудь еще. Я решил сохранять свою личину настолько долго, насколько сумею, чем и объясняется мой отказ умываться. Зная, в какой тревоге будет моя жена, я снял перстень и в ту минуту, когда никто из констеблей за мной не наблюдал, передал его ласкару вместе со спешно нацарапанной весточкой жене, что у нее нет причин чего-либо опасаться.
— Эту записку она получила только вчера, — сказал Холмс.
— Боже мой! Какую же неделю она прожила!
— Полиция вела наблюдение за ласкаром, — сказал инспектор Брэдстрит, — и, полагаю, ему было непросто отправить письмо незаметно. Вероятно, он перепоручил его какому-нибудь матросу, одному из своих клиентов, а тот не сразу про него вспомнил.
— Именно так, — сказал Холмс, одобрительно кивнув. — Я в этом не сомневаюсь. Но неужели вас никогда не задерживали за попрошайничество?
— Много раз, но штрафы меня не пугали.
— Однако это должно прекратиться немедленно, — сказал Брэдстрит. — Если вы хотите, чтобы полиция замяла это дело, с Хью Буном должно быть покончено.
— В этом я поклялся самой священной клятвой, какую только может дать человек.
— В таком случае, полагаю, что, вероятнее всего, никаких шагов предпринято не будет. Но если вы попадетесь снова, все неминуемо выйдет наружу. Мистер Холмс, мы чрезвычайно вам обязаны за раскрытие этого дела. Хотелось бы мне знать, каким образом вы достигаете подобных результатов!
— Этот я получил, — ответил мой друг, — посидев на пяти подушках и скурив унцию табака. Думаю, Ватсон, если мы отправимся на Бейкер-стрит, то как раз успеем к завтраку.
Приключение «Красного круга»
Часть I
— Ну-с, миссис Уоррен, не вижу, что у вас есть особый повод беспокоиться, и не понимаю, с какой стати я, чье время имеет некоторую ценность, должен вмешиваться в это дело. Право же, мне есть чем заняться.
Так сказал Шерлок Холмс и вернулся к толстой тетради, в которой размещал и индексировал сведения о своих недавних делах.
Однако квартирная хозяйка была с избытком наделена упорством и хитростью, свойственными ее полу, и твердо стояла на своем.
— В прошлом году вы уладили дело одного моего жильца, — сказала она. — Мистера Фэрдейла Хоббса.
— А, да! Очень простое.
— Да он-то только про то и говорил — про вашу доброту и как вы осветили мрак. Вот мне и припомнились его слова, как меня саму одолели сомнения и мрак. Я знаю, вы бы его осветили, если бы захотели.
Тщеславность иногда делала Холмса уступчивым, как, надо отдать ему справедливость, и его доброта. Две эти силы понудили его отложить со вздохом липкую от клея кисточку и отодвинуть кресло назад.
— Ну, что же, миссис Уоррен, расскажите, что вас тревожит. Вы, полагаю, не против табачного дыма? Благодарю вас. Ватсон, спички! Как я понял, вас тревожит, что ваш новый жилец никуда не выходит из своих комнат и вы вообще его не видите. Ну так, миссис Уоррен, будь вашим жильцом я, вы очень часто меня неделями бы не видели.
— Оно конечно, сэр, да только тут совсем другое. Я боюсь, мистер Холмс, ночами не сплю от страха. Слышать его быстрые шаги то туда, то сюда с раннего утра до поздней ночи и ни разочка его не увидеть — у меня сил нет терпеть. Мой муж нервничает не хуже меня, только он ведь весь день отсутствует на своей работе, а у меня никакой передышки нет. Из-за чего он прячется? Что он натворил? Я ж в доме совсем с ним одна, если не считать девушки, и тут никакие нервы не выдержат.
Холмс наклонился и положил тонкие длинные пальцы на ее плечо. Он обладал почти гипнотической силой утешать, если считал нужным. Испуг исчез из ее глаз, а расстроенное лицо вновь обрело обычное благодушие. Она села в кресло, на которое он указал.
— Если я займусь этим, мне необходимо знать все подробности, — сказал он. — Не торопитесь, подумайте. Малейший пустяк может оказаться наиважнейшим. Вы говорите, что он пришел к вам десять дней назад и заплатил за две недели вперед, включая стол?
— Спросил про мои условия, сэр. Я сказала: пятьдесят шиллингов в неделю. У меня на верхнем этаже есть обособленная маленькая гостиная и спальня со всем прочим.
— Ну, и?
— Он сказал: «Я буду платить вам пять фунтов в неделю, но на своих условиях». Я женщина небогатая, сэр, а мистер Уоррен зарабатывает мало, и деньги для меня очень даже важны. Он достал десятифунтовую бумажку и протянул ее мне: «Вы сможете получать столько же каждые две недели долгое время, если будете соблюдать мои условия. Если вы не согласны, то разговор окончен».
— В чем заключались эти условия?
— Ну, чтоб у него был ключ от входной двери. Да это ничего. Жильцы часто их берут. И еще чтобы никто к нему не входил и чтоб его ни по какой причине не беспокоили.
— Но ведь ничего необычного в этом нет?
— Если в меру, сэр. Только это уж сверх всякой меры. Он живет у нас уже десять дней, а ни мистер Уоррен, ни я, ни девушка ни разу его не видели. Слышим эти его быстрые шаги туда-сюда, туда-сюда, ночью, утром и весь день напролет, но если не считать первого вечера, он ни разу из дома не выходил.
— А, так, значит, в первый вечер он уходил?
— Да, сэр, и вернулся очень поздно, когда мы все уже спать легли. Когда он снял комнаты, он меня об этом предупредил, попросил, чтоб я дверь на засов не запирала. Я слышала, как он поднимался по лестнице уже после полуночи.
— Но как же он ест?
— Он особо потребовал, чтоб мы всегда, когда он позвонит, оставляли бы еду на стуле у его двери. А потом он опять звонит, и мы забираем посуду с того же стула. Если ему что-нибудь требуется, он печатными буквами пишет это на листке бумаги и оставляет на стуле.
— Печатными буквами?
— Да, сэр, печатными буквами карандашом. Одно слово, и только. Вот я захватила показать вам — МЫЛО. Вот еще — СПИЧКА. А этот он оставил в первое утро — «ДЕЙЛИ ГАЗЕТТ». Эту газету я каждое утро кладу рядом с его завтраком.
— Боже мой, Ватсон, — сказал Холмс, с большим любопытством глядя на листки, которые вручила ему квартирная хозяйка, — это, бесспорно, крайне необычно. Затворничество я могу понять, но почему печатные буквы? Это же такой утомительный процесс! Почему не писать? На что это указывает, Ватсон?
— Что он маскирует свой почерк.
— Но почему? Ну, увидит квартирная хозяйка слово, написанное его рукой, так что? Хотя, возможно, вы и правы. И почему такая лаконичность?
— Не нахожу объяснения.
— Это открывает приятные возможности для аналитических предположений. Слова, написанные самым обычным фиолетовым химическим карандашом с широким кончиком. Заметьте, листок оторван с этой стороны, после напечатывания слова, так что от «М» в «МЫЛЕ» осталась только половинка. Кое на что указывает, а, Ватсон?
— На осторожность?
— Вот именно. Очевидно, остался какой-то след, отпечаток большого пальца — ну, словом, что-то, что могло бы выдать его личность. Миссис Уоррен, вы сказали, что он среднего роста, темноволос и бородат. А его возраст?
— Он молод, сэр. Никак не больше тридцати.
— И больше вам нечего мне сказать?
— По-английски он говорил правильно, сэр, и все-таки я подумала, что он иностранец. По выговору.
— И хорошо одет?
— Даже очень щегольски, сэр, как джентльмен. Темный костюм, ничего такого заметного.
— Никакой фамилии не назвал?
— Нет, сэр.
— И писем не получал, и никто его не спрашивал?
— Нет.
— Разве вы или ваша девушка не входите в его комнаты утром?
— Нет, сэр. Он сам за собой прибирает.
— Бог мой! Вот это и правда поразительно. Ну, а его багаж?
— При нем был большой коричневый саквояж, а больше ничего.
— Ну, не слишком много материала, чтобы помочь нам. И вы говорите, из этих комнат ничего не выбрасывалось, абсолютно ничего?
Она достала из сумки конверт и вытряхнула на стол две обгорелые спички и окурок сигареты.
— Лежали на его подносе нынче утром. Я их прихватила, потому как слышала, что вы умеете очень много прочесть по самым мелочам.
Холмс пожал плечами.
— Тут ничего нет, — сказал он. — Спички, естественно, зажигались, чтобы зажечь сигарету. На это указывает малая длина сгоревшего конца. На то, чтобы раскурить трубку или сигару, уходит половина спички. Но вот окурок и правда примечателен! Вы сказали, что он носит бороду и усы?
— Да, сэр.
— Не понимаю. Я бы сказал, что курил эту сигарету совершенно бритый человек. Ватсон, ведь даже ваши относительно скромные усы были бы опалены.
— Мундштук? — предположил я.
— Нет-нет, кончик примят. А их там не двое, в ваших комнатах, миссис Уоррен?
— Нет, сэр. Он ест до того мало, что я часто думаю: и как это у него душа в теле держится? А уж на двоих, так и говорить нечего.
— Ну, полагаю, нам придется подождать, пока не добавятся еще факты. В конце-то концов, жаловаться вам не на что. Плату за квартиру вы получили; как жилец он вам никаких хлопот не доставляет, хотя, бесспорно, жилец он необычный. Платит он вам хорошо, а если хочет прятаться, вас это не касается. У нас нет повода вмешаться, пока у нас не появится причина предположить, что тут кроется нечто нечистое. Я взялся за это дело и буду иметь его в виду. Сообщите мне, если обнаружится что-нибудь новое, и рассчитывайте на мою помощь, если она понадобится.
— В этом деле, Ватсон, бесспорно, есть некоторые интересные моменты, — заметил он, когда миссис Уоррен ушла. — Конечно, это может оказаться чем-нибудь банальным, вроде простой эксцентричности, или же чем-то куда более глубоким, чем выглядит на поверхности. Первой в голову приходит очевидная возможность, что человек, теперь занимающий эти комнаты, вовсе не тот, кто их снял.
— Что навело вас на эту мысль?
— Ну, помимо сигаретного окурка, разве не многозначительно, что единственный раз жилец вышел из дома немедленно после того, как снял комнаты? Он вернулся — или кто-то вернулся, — когда все свидетели уже не могли его увидеть. У нас нет никаких доказательств, что за полночь в дом вошел тот же самый человек, который вышел из него. И опять-таки, человек, снимавший комнаты, хорошо говорил по-английски. Этот другой, однако, печатает «спичка» вместо «спички». Думается, слово это взято из словаря, где оно значится как существительное, но не во множественном числе. Лаконичность может скрывать отсутствие знания английского. Да, Ватсон, есть веские причины полагать, что произошла подмена жильцов.
— Но ради чего?
— А! Тут-то и кроется наша проблема! Есть одна очевидная линия расследования. — Он взял толстую тетрадь, в которую день за днем вклеивал колонки личных объявлений из разных лондонских газет. — Бог мой! — сказал он, пролистывая страницы. — Что за хор стонов, воплей и блеяния! Какой мешок необыкновенных происшествий. Но, бесспорно, ценнейшие охотничьи угодья для исследования неожиданного! Этот человек совсем один, и с ним нельзя связаться письмом, не нарушив желаемой абсолютной секретности. Так как же он может получать сведения или известия извне? Очевидно, с помощью газетных объявлений. Иного способа как будто нет, и, к счастью, мы можем ограничиться только одной газетой. Вот вырезки из «Дейли газетт» за последние две недели. «Дама с черным боа в „Конькобежном клубе Принца…“» — это мы можем пропустить. «Неужели Джимми разобьет сердце своей матери?» — не подходит. «Если дама, упавшая в обморок в брикстонском омнибусе…» — она меня не интересует. «Каждый день мое сердце в томлении» — блеяние, Ватсон, блеяние чистой воды! А вот это теплее. Послушайте-ка! «Наберись терпения. Найду верный способ связываться. Пока эта колонка. Д.». Два дня после того, как жилец миссис Уоррен водворился у нее. Звучит правдоподобно, не так ли? Таинственный субъект понимает по-английски, хотя и путается, печатая слова. Поглядим, не сумеем ли мы снова найти след. Ну, вот, три дня спустя. «Успешно продвигаюсь. Терпение и осторожность. Тучи рассеются». После этого в течение недели — ничего. Затем следует что-то более определенное. «Путь расчищается. Если будет шанс просигналить известие, помни код: А — один, В — два и так далее. Уже скоро. Д.». Это было во вчерашней газете, а в сегодняшней нет ничего. Все это явно адресовано жильцу миссис Уоррен. Если мы чуточку подождем, Ватсон, не сомневаюсь, что тайна станет более понятной.
Так и оказалось. Утром я нашел моего друга стоящим на каминном коврике спиной к огню и с улыбкой величайшего удовлетворения на лице.
— Что скажете, Ватсон? — воскликнул он, хватая со стола газету. — «Высокий красный дом, отделанный белым камнем по фасаду. Четвертый этаж. Второе окно слева. Когда стемнеет. Д.». Достаточно конкретно. Думаю, после завтрака мы проведем небольшую рекогносцировку вблизи дома миссис Уоррен… А! Миссис Уоррен! Какие новости вы нам сообщите нынче утром?
Наша клиентка внезапно влетела в комнату с бурной энергией, свидетельствовавшей о каком-то новом и важнейшем обороте дела.
— Тут полиция нужна, мистер Холмс! — вскричала она. — Я больше этого не потерплю. Пусть убирается со всем своим багажом. Я бы прямо поднялась туда и выложила бы ему все это, да только подумала, что по-честному будет сначала спросить вашего совета. Но мое терпение кончилось, и когда моего муженька колотят…
— Колотить мистера Уоррена?
— Ну, обходиться с ним не по-человечески.
— Но кто с ним так обошелся?
— А! Это-то мы и хотим узнать! Утречком это случилось, сэр. Мистер Уоррен, он табельщик у Мортона и Уэйлайта на Тоттенхем-Корт-роуд. И из дома уходит еще до семи. Ну, так нынче утром он и десяти шагов не прошел по улице, как двое молодчиков наскочили на него сзади, набросили ему плащ на голову и затолкали в кеб у тротуара. Возили они его целый час, а потом открыли дверцу и выкинули вон. Он растянулся на дороге, а мозги ему так тряхануло, что он даже не заметил, куда подевался кеб. А когда на ноги поднялся, то увидел, что он вовсе посреди Хэмпстед-Хит, так что домой поехал на омнибусе и сейчас отлеживается на диване, а я прямехонько к вам — рассказать, что приключилось.
— Крайне интересно, — сказал Холмс. — А он разглядел внешность этих людей, слышал, как они говорили?
— Да нет, он совсем ошалел. Знает только, что его, как по волшебству, подняли и, как по волшебству, бросили наземь. Было их по меньшей мере двое, а может, и трое.
— И вы связываете это нападение с вашим жильцом?
— Ну, мы там живем пятнадцать лет, и ничего такого прежде не случалось. Я им сыта по горло. Деньги деньгами, но есть вещи поважнее. Я его еще до вечера выставлю из моего дома.
— Погодите немного, миссис Уоррен. Ничего второпях не делайте. Я начинаю думать, что это дело, пожалуй, куда более серьезно, чем казалось на первый взгляд. Теперь уже ясно, что вашему жильцу угрожает какая-то опасность. Столь же ясно, что его враги, устроив на него засаду вблизи от вашей двери, в утреннем тумане приняли за него вашего мужа. Обнаружив свою ошибку, они его отпустили. Как они поступили бы, не будь это ошибкой, мы можем только гадать.
— Так что мне делать, мистер Холмс?
— Я бы очень желал посмотреть на этого вашего жильца, миссис Уоррен.
— Не знаю, как это устроить, разве что вы его дверь взломаете. Я слышу, как он ее отпирает, всякий раз, когда спускаюсь по лестнице, чуть поставлю поднос.
— Но он же забирает поднос. Разве мы не можем спрятаться и подглядеть за ним?
Миссис Уоррен призадумалась.
— Ну, сэр, напротив его двери есть дверца в кладовку. Если я поставлю зеркало, а вы спрячетесь там…
— Превосходно! — сказал Холмс. — Когда вы подаете ему второй завтрак?
— Около часа, сэр.
— Ну, так мы с доктором Ватсоном приедем заблаговременно. А пока, миссис Уоррен, всего хорошего.
В половине первого мы поднялись на крыльцо дома миссис Уоррен — высокого узкого здания из желтого кирпича на Грей-Орм-стрит, неширокой улице к северо-востоку от Британского музея. Дом стоит почти на углу, и из него открывается вид на Хоу-стрит и ее более внушительные дома. Холмс со смешком указал на один из них с дорогими квартирами, с эркерами, который не мог не привлечь внимания.
— Видите, Ватсон! — сказал он. — Высокий красный дом с белой каменной облицовкой. Сигнал будет подан оттуда, можно не сомневаться. Нам известно место, нам известен код, следовательно, наша задача не сложна. Вон в том окне карточка «Сдается». Очевидно, пустующая квартира, куда у сообщника есть доступ. Ну-с, миссис Уоррен, что теперь?
— Я для вас все приготовила. Входите. Обувь оставьте у лестницы, а я вас туда провожу.
Она отлично все подготовила. Зеркало было поставлено так, что, сидя в темноте, мы прекрасно видели дверь напротив. Едва мы устроились и миссис Уоррен покинула нас, как дальнее позвякивание возвестило, что наш таинственный сосед потребовал свой завтрак. Вскоре миссис Уоррен поднялась по лестнице с подносом, поставила его на стул рядом с закрытой дверью и, тяжело ступая, удалилась. Притаившись бок о бок под углом к двери, мы не спускали глаз с зеркала. Внезапно, когда шаги квартирной хозяйки затихли, раздался скрип ключа, поворачивающегося в замке, ручка двери повернулась, и две тонких руки сняли поднос со стула. Секунду спустя он был возвращен на стул, и я на миг увидел смуглое красивое, полное ужаса лицо, сверкнувшее глазами на приоткрытую дверь кладовой. Затем дверь захлопнулась, опять скрипнул ключ, и наступила тишина. Холмс дернул меня за рукав, и мы прокрались вниз по лестнице.
— Я снова зайду вечером, — сказал он миссис Уоррен, квартирной хозяйке, нетерпеливо ожидавшей внизу. — Полагаю, Ватсон, нам лучше будет обсудить это дело у себя.
— Мое предположение, как вы видели, оказалось верным, — сказал Холмс из глубины своего покойного кресла. — Произошла подмена жильцов. Но я не предвидел, что мы найдем женщину, и очень необычную женщину, Ватсон.
— Она нас увидела.
— Ну, она увидела что-то, что ее встревожило. Это несомненно. Общая последовательность событий достаточно ясна, не так ли? Пара укрывается в Лондоне от очень грозной и неотвратимой опасности. На такую опасность указывает строгость их предосторожностей. Мужчина, которому необходимо что-то сделать, хочет обеспечить женщине полную безопасность, пока он будет этим заниматься. Задача не из легких, но он решает ее крайне оригинальным способом и настолько эффективно, что о ее присутствии там не подозревала даже квартирная хозяйка, готовившая ей еду. Печатание слов, как теперь стало ясно, должно было помешать почерку выдать ее пол. Мужчина не смеет к ней приблизиться, чтобы не навести на нее врагов. Поскольку он не может связаться с ней напрямик, он прибегает к помещению объявлений в газетной колонке. Пока все ясно.
— Но в чем причина?
— Да, Ватсон, вы неумолимо практичны, как всегда. В чем причина всего этого? Причудливая проблема миссис Уоррен в процессе ее исследования становится все более сложной и обретает все более зловещий аспект. Во всяком случае, мы можем заключить, что это отнюдь не тривиальная любовная эскапада. Вы видели лицо этой женщины, когда ей почудилась опасность? Кроме того, нам известно про нападение на квартирного хозяина, без сомнения спутанного с жильцом. Эта тревога и отчаянные попытки сохранять секретность указывают, что речь идет о жизни и смерти. Кроме того, нападение на мистера Уоррена свидетельствует, что враги, кем бы они ни были, не знают, что жильца подменили на жилицу. Это дело крайне любопытно и запутанно, Ватсон.
— Но вам к чему в него углубляться? Что вам это даст?
— Действительно, что? Это искусство для искусства, Ватсон. Полагаю, когда вы лечите, то не думаете о гонораре, пополняя свои сведения о болезни пациента?
— Я просто пополняю свое образование, Холмс.
— Образование никогда не прерывается, Ватсон. Оно слагается из серии уроков, и важнейший из них в конце. Это очень поучительное дело. Оно не обещает ни денег, ни славы и все-таки требует разобраться в нем. Когда стемнеет, мы, надо полагать, продвинемся в нашем расследовании.
Когда мы вернулись в комнаты миссис Уоррен, сумрак лондонского зимнего вечера сгустился в сплошную серую завесу, мертвую монотонность серости, нарушаемую только четкими желтыми квадратами окон и расплывчатыми ореолами газовых фонарей. Пока мы щурились из темной гостиной миссис Уоррен, высоко во тьме замерцал еще один тусклый свет.
— Кто-то движется в той комнате, — сказал Холмс шепотом, почти прижав к оконному стеклу худое оживившееся лицо. — Да, я вижу его тень. Вот он опять появился! У него в руке свеча. А теперь он вглядывается через улицу, проверяет, готова ли она. Теперь он начал сигналить. Вы тоже записывайте, Ватсон, чтобы мы могли свериться. Единственный проблеск, то есть, конечно, «А». А теперь? Сколько вы насчитали? Двадцать? Как и я. Это должно быть «Т». АТ… Что же, вполне осмысленно! Еще «Т». Видимо, начало второго слова. Ну-ка… TENTA. Конец. Это не может быть все, Ватсон. И если разбить на три слова, ничего не получится: AT, TEN, TA, разве что «ТА» чьи-то инициалы. Вот опять. Что это? АТТЕ… опять то же самое. Любопытно, Ватсон, очень любопытно! Он опять сигналит АТ… повторяет в третий раз. «АТТЕNTA» три раза! Сколько раз еще он будет это повторять? Нет, видимо, это конец. Он отошел от окна. Как вы это толкуете, Ватсон?
— Зашифрованное послание, Холмс.
Мой друг внезапно испустил одобрительный смешок.
— И не так уж хитро зашифрованное, Ватсон, — сказал он. — Это же итальянский. «А» в конце означает, что слово это обращено к женщине. «Берегись! Берегись! Берегись!» Что скажете, Ватсон?
— По-моему, вы попали в точку.
— Вне всяких сомнений. Неотложная весть, повторенная трижды. Но беречься чего?.. Погодите-ка, он снова подошел к окну.
Опять мы увидели силуэт пригнувшегося мужчины и быстрое мелькание огонька поперек окна. Сигналы возобновились. Они подавались даже быстрее, чем прежде, настолько быстро, что следить за ними было трудно.
— «PERICOLO»… «периколо». Что это, Ватсон? «Опасность» — так ведь? Да, черт побери, сигнал об опасности! Вот опять! «PERI…» Эгей, что еще за?..
Огонек внезапно погас, мерцающий квадрат окна исчез, и четвертый этаж образовал темную полосу поперек высокого здания с ярусами светящихся окон. Этот последний крик предостережения внезапно был оборван. Как и кем? Одна и та же мысль мелькнула у нас обоих. Холмс выпрямился и отпрянул от окна.
— Это серьезно, Ватсон! — вскричал он. — Там творится какая-то чертовщина! Почему сигнал вдруг оборвался? Я бы связался со Скотленд-Ярдом, но решают минуты, и мы не можем остаться в стороне.
— Мне отправиться в полицию?
— Нам необходимо точнее разобраться в ситуации. У нее могут быть и более невинные объяснения. Идемте, Ватсон! Давайте сами перейдем улицу и посмотрим, что к чему.
Часть II
Пока мы быстро шли по Хоу-стрит, я оглянулся на дом, из которого мы вышли. И увидел тень головы женщины, напряженно вглядывающейся в ночь, затаив дыхание напряженно ждущей возобновления оборвавшегося сигнала. У дверей многоквартирного дома на Хоу-стрит стоял, опираясь на перила, мужчина, кутаясь в пальто и с шарфом на шее. Он вздрогнул, когда свет из передней упал на наши лица.
— Холмс! — вскричал он.
— Здравствуйте, Грегсон, — сказал мой друг, обмениваясь рукопожатием с инспектором Скотленд-Ярда. — «Кончен путь влюбленных встречей». Что привело вас сюда?
— Полагаю, то же самое, что и вас, — сказал Грегсон. — Но ума не приложу, что вас привело сюда сейчас?
— Разные нити, но ведут к одному клубку. Я фиксировал сигналы.
— Сигналы?
— Да. Вон из того окна. Они оборвались на полуслове. Мы пришли выяснить почему. Но поскольку дело в ваших надежных руках, я не вижу смысла заниматься им дальше.
— Погодите минутку! — с настойчивостью воскликнул Грегсон. — Честно сказать, мистер Холмс, еще не случалось дела, когда бы я не чувствовал себя увереннее, если рядом со мной были вы. Из этих квартир на улицу только один выход, и ему от нас никуда не деться.
— Кому ему?
— Ну-ну, против обыкновения, мы вас опередили, мистер Холмс. Уж признавайтесь! — Он сильно ударил тростью по тротуару, и извозчик с кнутом в руке неторопливо прошествовал к нам от четырехколесного экипажа, стоящего на той стороне улицы.
— Разрешите познакомить вас с мистером Шерлоком Холмсом, — сказал Грегсон извозчику. — А это мистер Левертон из агентства Пинкертона.
— Герой тайны погреба на Лонг-Айленде, — сказал Холмс. — Сэр, очень рад познакомиться с вами.
Американец, спокойный, деловитого вида молодой человек с рублеными чертами лица без усов и бороды, густо покраснел от этой похвалы.
— Я участвую в деле, какой выпадает раз в жизни, мистер Холмс, — сказал он. — Если я сумею схватить Горджано…
— Как, Горджано из «Красного Круга»?
— А, так его слава достигла Европы? Ну, в Америке мы узнали о нем все. Нам известно, что он причастен к пятидесяти убийствам. И тем не менее нам нечего ему предъявить. Я выслеживал его из самого Нью-Йорка и неделю шел за ним по пятам в Лондоне, надеясь, что мне представится случай ухватить его за ворот. Мы с мистером Грегсоном проследили его до этого многоквартирного дома, а поскольку выход тут только один, ему от нас не ускользнуть. После того как он вошел, вышли трое мужчин, но я хоть клятву дам, его среди них не было.
— Мистер Холмс упомянул какие-то сигналы, — сказал Грегсон. — Думается, как обычно, он знает много больше, чем мы.
В нескольких исчерпывающих словах Холмс объяснил положение, каким оно представлялось нам. Американец раздраженно стиснул руки.
— Он пронюхал про нас! — вырвалось у него.
— Почему вы так полагаете?
— Но ведь это яснее ясного, разве нет? Он отсюда посылает извещение приспешнику — в Лондоне находится кое-кто из его шайки. Затем внезапно, когда, по вашим же собственным словам, он предупреждал их об опасности, сигналы вдруг прекращаются. Что это может означать, как не то, что он либо из окна увидел нас на улице, либо как-то иначе понял, насколько опасность близка и ему надо немедленно принять меры, чтобы избежать ее? Что вы посоветуете, мистер Холмс?
— Немедленно подняться туда и посмотреть.
— Но у нас нет ордера на его арест.
— Он находится в пустующей квартире при подозрительных обстоятельствах, — сказал Грегсон. — Пока этого достаточно. Когда мы его сцапаем, тогда и выясним, обеспечит ли нас Нью-Йорк причинами, чтобы оставить его под замком. Беру на себя ответственность арестовать его немедленно.
Наши официальные детективы могут не блистать интеллектом, но в храбрости им никак не откажешь. Грегсон поднялся по лестнице, чтобы арестовать загнанного в угол отпетого убийцу, с той же спокойной деловитостью, с какой поднялся бы по парадной лестнице Скотленд-Ярда. Пинкертоновец попытался проскочить мимо, но Грегсон локтем оттолкнул его назад. Лондонские опасности принадлежат лондонской полиции.
Дверь квартиры слева на четвертой площадке была приоткрыта. И Грегсон распахнул ее. Внутри царили абсолютная тишина и мрак. Я чиркнул спичкой и зажег фонарь детектива. Едва пламя разгорелось, мы все удивленно ахнули. На не застеленных ковром половицах были видны пятна свежей крови. Багровые отпечатки следов, обращенные носками в нашу сторону, вели от закрытой двери внутренней комнаты. Грегсон распахнул ее, выставил перед собой свой пылающий фонарь, а мы все торопливо заглянули туда через его плечи.
На середине пола пустой комнаты скорчилось тело великана, чье бритое смуглое лицо было искажено гротескно-жуткой гримасой, а голову окружал пугающе багряный ореол крови. Он лежал на белых половицах в липком влажном овале, его колени торчали вверх, его руки раскинулись в агонии, а из центра широкого коричневого горла торчала белая рукоятка глубоко вонзенного ножа. Хотя он и был исполином, но рухнул, будто бык под обухом. Возле его правой руки лежал внушительный обоюдоострый кинжал с роговой рукоятью, а рядом с кинжалом черная лайковая перчатка.
— Черт подери! Да это же сам Черный Горджано! — вскричал американский детектив. — На этот раз кто-то нас опередил.
— На подоконнике стоит свеча, мистер Холмс, — сказал Грегсон. — Что это вы делаете?
Холмс прошел к окну, зажег свечу и теперь водил ею взад-вперед перед стеклами. Затем он прищурился в темноту за ними, задул свечу и бросил ее на пол.
— Думаю, это нам поможет, — сказал он, отошел от окна и погрузился в глубокое размышление, а оба сыщика осматривали труп.
— Вы упомянули, что, пока вы ждали внизу, из дома вышли три человека, — сказал он наконец. — Вы внимательно в них вгляделись?
— Да, очень.
— Был ли среди них субъект лет тридцати, чернобородый, смуглый, среднего роста?
— Да, он прошел мимо меня последним.
— Сдается, это был тот, кто вам нужен. Могу дать вам его описание, и у нас имеется превосходный отпечаток его следа. Думаю, для вас этого будет достаточно.
— Не так-то много, мистер Холмс, чтобы искать среди лондонских миллионов.
— Пожалуй, да. Вот почему я счел нужным пригласить вам на помощь эту даму.
При этих словах мы все обернулись. В дверном проеме стояла высокая красивая женщина — таинственная жилица Блумсбери. Она медленно шагнула через порог с лицом, побелевшим и напряженным от страшного предчувствия. Взгляд ее остекленевших глаз застыл на темном теле на полу.
— Вы его убили! — пробормотала она. — Ах, Dio mio[11], вы его убили!
Затем я услышал ее внезапный судорожный вздох, она подпрыгнула с воплем радости и закружилась по комнате, хлопая в ладоши, а ее темные глаза блестели от восторженного изумления, и сотни очаровательных итальянских восклицаний срывались с ее губ. Было и страшно, и удивительно наблюдать, как подобная женщина настолько обезумела от радости при таком зрелище. Внезапно она остановилась и обвела нас всех вопросительным взглядом.
— Но вы! Вы же полиция, правда? Вы убили Джузеппе Горджано. Разве не так?
— Мы из полиции, сударыня.
Она оглядела темные углы комнаты.
— Но где Дженнаро? — спросила она. — Он мой муж, Дженнаро Лукка. А я — Эмилия Лукка. И мы с ним из Нью-Йорка. Где Дженнаро? Он всего минуту назад позвал меня из этого окна, и я прибежала со всей быстротой.
— Позвал я, — сказал Холмс.
— Вы? Но как вы могли позвать?
— Ваш шифр не сложен, сударыня. Ваше присутствие здесь было желательно. Я знал, что стоит мне просигналить «vieni»[12], и вы поспешите сюда.
Красавица итальянка посмотрела на моего друга с благоговейным ужасом.
— Я не понимаю, откуда вы все это знаете, — сказала она. — Джузеппе Горджано, как он… — Внезапно она смолкла, ее лицо вспыхнуло от гордости и восторга. — Теперь я поняла. Мой Дженнаро! Мой чудесный красивый Дженнаро, он оберегал меня от всех опасностей, и он это сделал. Собственной сильной рукой он убил чудовище. Ах, Дженнаро, как ты прекрасен! Какая женщина может быть достойна такого мужчины?
— Ну, миссис Лукка, — сказал прозаичный Грегсон, кладя руку на ее локоть с полной невозмутимостью, словно она была хулиганом с Ноттинг-Хилла, — я еще не совсем понял, кто вы и что вы, но, судя по вашим словам, вполне ясно, что вы потребуетесь нам в Ярде.
— Минутку, Грегсон, — сказал Холмс. — Сдается мне, эта леди, возможно, столь же готова поделиться с нами тем, что ей известно, как мы — выслушать ее. Вы понимаете, сударыня, что вашего мужа арестуют и будут судить за смерть человека, лежащего перед нами. То, что вы говорите, может быть использовано как улики. Но если вы полагаете, что действовал он из побуждений, которые не были преступными и которые он хотел бы предать гласности, в таком случае вы ему поможете лучше всего, рассказав нам всю историю.
— Теперь, когда Горджано мертв, мы ничего не боимся, — сказала итальянка. — Он был дьяволом и чудовищем, и в мире не найдется судьи, который покарал бы моего мужа за то, что он его убил.
— В таком случае, — сказал Холмс, — я предлагаю запереть эту комнату, оставив все как есть, и пойти с этой дамой к ней на квартиру, а мнение составим, выслушав ее.
Через полчаса мы все четверо сидели в маленькой гостиной синьоры Лукки и слушали ее поразительный рассказ о зловещих событиях, развязке которых мы оказались свидетелями. Говорила она свободно и быстро, но настолько своеобразно, что ясности ради я позволю себе необходимые поправки.
— Я родилась в Позилиппо под Неаполем, — начала она, — и была дочерью Аугусто Барелли, главного адвоката и одно время депутата этого края. Дженнаро служил у моего отца, и я его полюбила, как всякая женщина на моем месте. У него не было ни денег, ни положения в обществе, ничего, кроме его красоты, силы и энергии, а потому мой отец не разрешил мне выйти за него. Мы убежали, поженились в Бари и продали мои драгоценности, чтобы уехать в Америку. Было это четыре года назад, и все это время мы жили в Нью-Йорке.
Сначала счастье нам улыбалось. Дженнаро оказал услугу итальянскому джентльмену, спас его от хулиганов в месте, которое называется Бауэри, и он стал нашим влиятельным другом. Звали его Тито Касталотте, и он был старшим партнером большой фирмы «Касталотте и Дзамба», главной из доставляющих фрукты в Нью-Йорк. Синьор Дзамба — инвалид, и наш новый друг Касталотте распоряжался в фирме всем, а там было служащих около трехсот человек. Он взял моего мужа в фирму, сделал его главой отдела и всячески выражал свое доброе к нему расположение. Синьор Касталотте был холост, и, по-моему, он чувствовал, будто Дженнаро ему сын. А мой муж и я любили его, будто он был нашим отцом. Мы сняли и меблировали домик в Бруклине, и наше будущее казалось устроенным, но тут появилась эта черная туча, которая так скоро заволокла наше небо.
Как-то вечером, когда Дженнаро вернулся с работы, он привел с собой земляка. Фамилия его была Горджано, и он был родом из Позилиппо. Он был очень дюжим человеком, как вы можете подтвердить, ведь вы видели его труп. И не только тело у него было как у гиганта, но все в нем было до жути пугающим и гигантским. Его голос раскатывался, как гром, по нашему домику. Когда он разговаривал, для его размахивающих ручищ едва хватало места. Его мысли, его страсти, его чувства — все было преувеличенным и чудовищным. Он говорил, а вернее, ревел с такой энергией, что всем остальным оставалось только сидеть и слушать этот сокрушающий водопад слов. Его глаза обжигали вас без пощады и милосердия. Он был ужасным и поразительным человеком. Благодарю Бога, что он мертв! Он приходил снова и снова. И все-таки я знала, что Дженнаро рад ему не больше, чем я. Мой бедный муж сидел бледный, безжизненный, слушая нескончаемые злобные рассуждения о политике, о социальных вопросах, вечных темах нашего гостя. Дженнаро ничего не говорил, но я слишком хорошо его знала и читала на его лице чувства, каких прежде не видела. Вначале я полагала, что это неприязнь. Но потом мало-помалу поняла, что это была не только неприязнь, это был страх, глубокий, тайный, всеподавляющий страх. В тот вечер — вечер, когда я угадала его ужас, я обняла его и умоляла ради его любви ко мне, ради всего ему дорогого, не скрывать от меня ничего, рассказать мне, почему этот великан так его подавляет.
Он рассказал мне, и мое сердце леденело, пока я слушала. Мой бедный Дженнаро в дни своей юности, дни необузданности и отчаяния, когда, казалось, весь мир ополчился на него и он почти помешался от несправедливостей жизни, вступил в неаполитанское тайное общество «Красный Круг», которое восходило к старым карбонариям. Клятвы и тайны этого братства были ужасными, и, раз став членом, уйти из-под его власти было невозможно. Когда мы бежали в Америку, Дженнаро думал, что он все это навсегда оставил позади. Каков же был его ужас, когда однажды вечером он встретил на улице того самого человека, который руководил его инициацией в Неаполе, великана Горджано, злодея, который на юге Италии получил прозвище Смерть. У него же руки по локти в крови от убийств! Он перебрался в Нью-Йорк, спасаясь от итальянской полиции, и уже взрастил ветвь этого страшного общества здесь, у себя в доме. Все это Дженнаро рассказал мне и показал лист, который получил в этот самый день, с нарисованным на нем красным кругом и сообщением, что тогда-то соберется ложа и его присутствие желательно и обязательно.
Этого было достаточно, но худшее ждало еще впереди. Я некоторое время замечала, что Горджано, когда приходил к нам, а он почти ни одного дня не пропускал, разговаривал больше со мной, и даже когда обращался к моему мужу, эти жуткие свирепые его глаза, глаза дикого зверя, всегда были устремлены на меня. Как-то вечером его секрет раскрылся. Я пробудила в нем то, что он называл «любовью», — любовь животного, дикаря. Когда он пришел, Дженнаро еще не вернулся. Он ворвался в дверь, обхватил меня своими могучими руками, сжал в медвежьих объятьях, осыпал поцелуями и умолял бежать с ним. Я вырывалась, кричала, и тут вошел Дженнаро и кинулся на него. Негодяй оглушил Дженнаро и бежал из нашего дома, теперь закрытого для него навсегда. В этот вечер мы приобрели смертельного врага.
Несколько дней спустя состоялось собрание. Когда Дженнаро вернулся с него, его лицо сказало мне, что произошло нечто ужасное. Хуже, чем мы могли бы себе вообразить. Денежные средства общество пополняет, шантажируя богатых итальянцев, угрожая расправой, если они откажутся платить. Оказалось, что они принялись за Касталотте, нашего друга и благодетеля. Он не поддался на угрозы и передал их письма в полицию. И теперь было решено разделаться с ним так, чтобы остальным жертвам неповадно было бунтовать. На собрании было постановлено взорвать его динамитом вместе с его домом. Кому предстояло это сделать, решалось жребием. Дженнаро, когда опустил руку в мешок, увидел улыбку на жестоком лице нашего врага, без сомнения, это было подстроено, потому что роковой диск с красным кругом на нем, мандат на убийство, лежал у него на ладони. Он должен был убить своего лучшего друга или навлечь на себя и на меня месть своих товарищей. Частью их дьявольской системы было карать тех, кого они боялись или ненавидели, разделываясь не только с ними самими, но и с их близкими и любимыми. И мысль об этом нависла ужасом над моим бедным Дженнаро и чуть не свела его с ума. Всю ночь мы просидели, обнимая друг друга, подбодряя перед грядущими бедами. Взрыв был назначен на следующий же вечер. После полудня мы с мужем были уже на пути в Лондон, но не прежде, чем он предостерег нашего благодетеля, а также сообщил ему для полиции все сведения, которые могли сберечь его жизнь в будущем.
Остальное, джентльмены, вы знаете сами. Мы не сомневались, что наши враги последуют за нами, как наши собственные тени. У Горджано были свои причины для мести, но в любом случае мы знали, как он беспощаден, хитер и неутомим. И Италия, и Америка полны историй о его дьявольских способностях. И уж, конечно, теперь он пустит их в ход все. Мой милый использовал несколько безопасных дней, дарованных нам нашим внезапным отъездом, чтобы обеспечить мне такой приют, где никакая опасность мне не угрожала бы. Сам он хотел быть свободным, чтобы иметь возможность связываться и с американской, и с итальянской полицией. Я не знаю, где он жил или как, и узнавала что-то только по объявлениям в газете. Но однажды, выглянув в окно, я увидела двух итальянцев, следящих за домом, и поняла, что каким-то образом Горджано нашел наше убежище. Под конец Дженнаро сообщил мне через объявление, что будет сигналить из такого-то окна. Но сигналы состояли только из предостережений, а затем оборвались внезапно. Он понимал, что Горджано совсем близко, это было мне ясно, и, слава богу, он был готов к встрече с ним. А теперь, джентльмены, я спрошу вас, надо ли нам чего-либо опасаться от правосудия и найдется ли в мире судья, который осудит моего Дженнаро за то, что он сделал.
— Ну, мистер Грегсон, — сказал американец, глядя на скотлендярдовца, — не знаю, какой может быть ваша британская точка зрения, но, думается, в Нью-Йорке муж этой дамы заслужит только почти всеобщую благодарность.
— Ей придется поехать со мной к начальству, — ответил Грегсон. — Если ее слова получат подтверждение, не думаю, что ей и ее мужу надо чего-либо опасаться. Но вот чего я вчистую не понимаю, мистер Холмс, каким образом вы-то занялись этим делом?
— Образования ради, Грегсон, образования ради. Все еще ищу знаний в старейшем университете. Что же, Ватсон, вы получили еще один образчик трагического и гротескного для вашей коллекции. Да, кстати, еще нет восьми, а в Ковент-Гарден — вагнеровский вечер. Если поторопимся, то успеем ко второму действию.
Часть I
— Ну-с, миссис Уоррен, не вижу, что у вас есть особый повод беспокоиться, и не понимаю, с какой стати я, чье время имеет некоторую ценность, должен вмешиваться в это дело. Право же, мне есть чем заняться.
Так сказал Шерлок Холмс и вернулся к толстой тетради, в которой размещал и индексировал сведения о своих недавних делах.
Однако квартирная хозяйка была с избытком наделена упорством и хитростью, свойственными ее полу, и твердо стояла на своем.
— В прошлом году вы уладили дело одного моего жильца, — сказала она. — Мистера Фэрдейла Хоббса.
— А, да! Очень простое.
— Да он-то только про то и говорил — про вашу доброту и как вы осветили мрак. Вот мне и припомнились его слова, как меня саму одолели сомнения и мрак. Я знаю, вы бы его осветили, если бы захотели.
Тщеславность иногда делала Холмса уступчивым, как, надо отдать ему справедливость, и его доброта. Две эти силы понудили его отложить со вздохом липкую от клея кисточку и отодвинуть кресло назад.
— Ну, что же, миссис Уоррен, расскажите, что вас тревожит. Вы, полагаю, не против табачного дыма? Благодарю вас. Ватсон, спички! Как я понял, вас тревожит, что ваш новый жилец никуда не выходит из своих комнат и вы вообще его не видите. Ну так, миссис Уоррен, будь вашим жильцом я, вы очень часто меня неделями бы не видели.
— Оно конечно, сэр, да только тут совсем другое. Я боюсь, мистер Холмс, ночами не сплю от страха. Слышать его быстрые шаги то туда, то сюда с раннего утра до поздней ночи и ни разочка его не увидеть — у меня сил нет терпеть. Мой муж нервничает не хуже меня, только он ведь весь день отсутствует на своей работе, а у меня никакой передышки нет. Из-за чего он прячется? Что он натворил? Я ж в доме совсем с ним одна, если не считать девушки, и тут никакие нервы не выдержат.
Холмс наклонился и положил тонкие длинные пальцы на ее плечо. Он обладал почти гипнотической силой утешать, если считал нужным. Испуг исчез из ее глаз, а расстроенное лицо вновь обрело обычное благодушие. Она села в кресло, на которое он указал.
— Если я займусь этим, мне необходимо знать все подробности, — сказал он. — Не торопитесь, подумайте. Малейший пустяк может оказаться наиважнейшим. Вы говорите, что он пришел к вам десять дней назад и заплатил за две недели вперед, включая стол?
— Спросил про мои условия, сэр. Я сказала: пятьдесят шиллингов в неделю. У меня на верхнем этаже есть обособленная маленькая гостиная и спальня со всем прочим.
— Ну, и?
— Он сказал: «Я буду платить вам пять фунтов в неделю, но на своих условиях». Я женщина небогатая, сэр, а мистер Уоррен зарабатывает мало, и деньги для меня очень даже важны. Он достал десятифунтовую бумажку и протянул ее мне: «Вы сможете получать столько же каждые две недели долгое время, если будете соблюдать мои условия. Если вы не согласны, то разговор окончен».
— В чем заключались эти условия?
— Ну, чтоб у него был ключ от входной двери. Да это ничего. Жильцы часто их берут. И еще чтобы никто к нему не входил и чтоб его ни по какой причине не беспокоили.
— Но ведь ничего необычного в этом нет?
— Если в меру, сэр. Только это уж сверх всякой меры. Он живет у нас уже десять дней, а ни мистер Уоррен, ни я, ни девушка ни разу его не видели. Слышим эти его быстрые шаги туда-сюда, туда-сюда, ночью, утром и весь день напролет, но если не считать первого вечера, он ни разу из дома не выходил.
— А, так, значит, в первый вечер он уходил?
— Да, сэр, и вернулся очень поздно, когда мы все уже спать легли. Когда он снял комнаты, он меня об этом предупредил, попросил, чтоб я дверь на засов не запирала. Я слышала, как он поднимался по лестнице уже после полуночи.
— Но как же он ест?
— Он особо потребовал, чтоб мы всегда, когда он позвонит, оставляли бы еду на стуле у его двери. А потом он опять звонит, и мы забираем посуду с того же стула. Если ему что-нибудь требуется, он печатными буквами пишет это на листке бумаги и оставляет на стуле.
— Печатными буквами?
— Да, сэр, печатными буквами карандашом. Одно слово, и только. Вот я захватила показать вам — МЫЛО. Вот еще — СПИЧКА. А этот он оставил в первое утро — «ДЕЙЛИ ГАЗЕТТ». Эту газету я каждое утро кладу рядом с его завтраком.
— Боже мой, Ватсон, — сказал Холмс, с большим любопытством глядя на листки, которые вручила ему квартирная хозяйка, — это, бесспорно, крайне необычно. Затворничество я могу понять, но почему печатные буквы? Это же такой утомительный процесс! Почему не писать? На что это указывает, Ватсон?
— Что он маскирует свой почерк.
— Но почему? Ну, увидит квартирная хозяйка слово, написанное его рукой, так что? Хотя, возможно, вы и правы. И почему такая лаконичность?
— Не нахожу объяснения.
— Это открывает приятные возможности для аналитических предположений. Слова, написанные самым обычным фиолетовым химическим карандашом с широким кончиком. Заметьте, листок оторван с этой стороны, после напечатывания слова, так что от «М» в «МЫЛЕ» осталась только половинка. Кое на что указывает, а, Ватсон?
— На осторожность?
— Вот именно. Очевидно, остался какой-то след, отпечаток большого пальца — ну, словом, что-то, что могло бы выдать его личность. Миссис Уоррен, вы сказали, что он среднего роста, темноволос и бородат. А его возраст?
— Он молод, сэр. Никак не больше тридцати.
— И больше вам нечего мне сказать?
— По-английски он говорил правильно, сэр, и все-таки я подумала, что он иностранец. По выговору.
— И хорошо одет?
— Даже очень щегольски, сэр, как джентльмен. Темный костюм, ничего такого заметного.
— Никакой фамилии не назвал?
— Нет, сэр.
— И писем не получал, и никто его не спрашивал?
— Нет.
— Разве вы или ваша девушка не входите в его комнаты утром?
— Нет, сэр. Он сам за собой прибирает.
— Бог мой! Вот это и правда поразительно. Ну, а его багаж?
— При нем был большой коричневый саквояж, а больше ничего.
— Ну, не слишком много материала, чтобы помочь нам. И вы говорите, из этих комнат ничего не выбрасывалось, абсолютно ничего?
Она достала из сумки конверт и вытряхнула на стол две обгорелые спички и окурок сигареты.
— Лежали на его подносе нынче утром. Я их прихватила, потому как слышала, что вы умеете очень много прочесть по самым мелочам.
Холмс пожал плечами.
— Тут ничего нет, — сказал он. — Спички, естественно, зажигались, чтобы зажечь сигарету. На это указывает малая длина сгоревшего конца. На то, чтобы раскурить трубку или сигару, уходит половина спички. Но вот окурок и правда примечателен! Вы сказали, что он носит бороду и усы?
— Да, сэр.
— Не понимаю. Я бы сказал, что курил эту сигарету совершенно бритый человек. Ватсон, ведь даже ваши относительно скромные усы были бы опалены.
— Мундштук? — предположил я.
— Нет-нет, кончик примят. А их там не двое, в ваших комнатах, миссис Уоррен?
— Нет, сэр. Он ест до того мало, что я часто думаю: и как это у него душа в теле держится? А уж на двоих, так и говорить нечего.
— Ну, полагаю, нам придется подождать, пока не добавятся еще факты. В конце-то концов, жаловаться вам не на что. Плату за квартиру вы получили; как жилец он вам никаких хлопот не доставляет, хотя, бесспорно, жилец он необычный. Платит он вам хорошо, а если хочет прятаться, вас это не касается. У нас нет повода вмешаться, пока у нас не появится причина предположить, что тут кроется нечто нечистое. Я взялся за это дело и буду иметь его в виду. Сообщите мне, если обнаружится что-нибудь новое, и рассчитывайте на мою помощь, если она понадобится.
— В этом деле, Ватсон, бесспорно, есть некоторые интересные моменты, — заметил он, когда миссис Уоррен ушла. — Конечно, это может оказаться чем-нибудь банальным, вроде простой эксцентричности, или же чем-то куда более глубоким, чем выглядит на поверхности. Первой в голову приходит очевидная возможность, что человек, теперь занимающий эти комнаты, вовсе не тот, кто их снял.
— Что навело вас на эту мысль?
— Ну, помимо сигаретного окурка, разве не многозначительно, что единственный раз жилец вышел из дома немедленно после того, как снял комнаты? Он вернулся — или кто-то вернулся, — когда все свидетели уже не могли его увидеть. У нас нет никаких доказательств, что за полночь в дом вошел тот же самый человек, который вышел из него. И опять-таки, человек, снимавший комнаты, хорошо говорил по-английски. Этот другой, однако, печатает «спичка» вместо «спички». Думается, слово это взято из словаря, где оно значится как существительное, но не во множественном числе. Лаконичность может скрывать отсутствие знания английского. Да, Ватсон, есть веские причины полагать, что произошла подмена жильцов.
— Но ради чего?
— А! Тут-то и кроется наша проблема! Есть одна очевидная линия расследования. — Он взял толстую тетрадь, в которую день за днем вклеивал колонки личных объявлений из разных лондонских газет. — Бог мой! — сказал он, пролистывая страницы. — Что за хор стонов, воплей и блеяния! Какой мешок необыкновенных происшествий. Но, бесспорно, ценнейшие охотничьи угодья для исследования неожиданного! Этот человек совсем один, и с ним нельзя связаться письмом, не нарушив желаемой абсолютной секретности. Так как же он может получать сведения или известия извне? Очевидно, с помощью газетных объявлений. Иного способа как будто нет, и, к счастью, мы можем ограничиться только одной газетой. Вот вырезки из «Дейли газетт» за последние две недели. «Дама с черным боа в „Конькобежном клубе Принца…“» — это мы можем пропустить. «Неужели Джимми разобьет сердце своей матери?» — не подходит. «Если дама, упавшая в обморок в брикстонском омнибусе…» — она меня не интересует. «Каждый день мое сердце в томлении» — блеяние, Ватсон, блеяние чистой воды! А вот это теплее. Послушайте-ка! «Наберись терпения. Найду верный способ связываться. Пока эта колонка. Д.». Два дня после того, как жилец миссис Уоррен водворился у нее. Звучит правдоподобно, не так ли? Таинственный субъект понимает по-английски, хотя и путается, печатая слова. Поглядим, не сумеем ли мы снова найти след. Ну, вот, три дня спустя. «Успешно продвигаюсь. Терпение и осторожность. Тучи рассеются». После этого в течение недели — ничего. Затем следует что-то более определенное. «Путь расчищается. Если будет шанс просигналить известие, помни код: А — один, В — два и так далее. Уже скоро. Д.». Это было во вчерашней газете, а в сегодняшней нет ничего. Все это явно адресовано жильцу миссис Уоррен. Если мы чуточку подождем, Ватсон, не сомневаюсь, что тайна станет более понятной.
Так и оказалось. Утром я нашел моего друга стоящим на каминном коврике спиной к огню и с улыбкой величайшего удовлетворения на лице.
— Что скажете, Ватсон? — воскликнул он, хватая со стола газету. — «Высокий красный дом, отделанный белым камнем по фасаду. Четвертый этаж. Второе окно слева. Когда стемнеет. Д.». Достаточно конкретно. Думаю, после завтрака мы проведем небольшую рекогносцировку вблизи дома миссис Уоррен… А! Миссис Уоррен! Какие новости вы нам сообщите нынче утром?
Наша клиентка внезапно влетела в комнату с бурной энергией, свидетельствовавшей о каком-то новом и важнейшем обороте дела.
— Тут полиция нужна, мистер Холмс! — вскричала она. — Я больше этого не потерплю. Пусть убирается со всем своим багажом. Я бы прямо поднялась туда и выложила бы ему все это, да только подумала, что по-честному будет сначала спросить вашего совета. Но мое терпение кончилось, и когда моего муженька колотят…
— Колотить мистера Уоррена?
— Ну, обходиться с ним не по-человечески.
— Но кто с ним так обошелся?
— А! Это-то мы и хотим узнать! Утречком это случилось, сэр. Мистер Уоррен, он табельщик у Мортона и Уэйлайта на Тоттенхем-Корт-роуд. И из дома уходит еще до семи. Ну, так нынче утром он и десяти шагов не прошел по улице, как двое молодчиков наскочили на него сзади, набросили ему плащ на голову и затолкали в кеб у тротуара. Возили они его целый час, а потом открыли дверцу и выкинули вон. Он растянулся на дороге, а мозги ему так тряхануло, что он даже не заметил, куда подевался кеб. А когда на ноги поднялся, то увидел, что он вовсе посреди Хэмпстед-Хит, так что домой поехал на омнибусе и сейчас отлеживается на диване, а я прямехонько к вам — рассказать, что приключилось.
— Крайне интересно, — сказал Холмс. — А он разглядел внешность этих людей, слышал, как они говорили?
— Да нет, он совсем ошалел. Знает только, что его, как по волшебству, подняли и, как по волшебству, бросили наземь. Было их по меньшей мере двое, а может, и трое.
— И вы связываете это нападение с вашим жильцом?
— Ну, мы там живем пятнадцать лет, и ничего такого прежде не случалось. Я им сыта по горло. Деньги деньгами, но есть вещи поважнее. Я его еще до вечера выставлю из моего дома.
— Погодите немного, миссис Уоррен. Ничего второпях не делайте. Я начинаю думать, что это дело, пожалуй, куда более серьезно, чем казалось на первый взгляд. Теперь уже ясно, что вашему жильцу угрожает какая-то опасность. Столь же ясно, что его враги, устроив на него засаду вблизи от вашей двери, в утреннем тумане приняли за него вашего мужа. Обнаружив свою ошибку, они его отпустили. Как они поступили бы, не будь это ошибкой, мы можем только гадать.
— Так что мне делать, мистер Холмс?
— Я бы очень желал посмотреть на этого вашего жильца, миссис Уоррен.
— Не знаю, как это устроить, разве что вы его дверь взломаете. Я слышу, как он ее отпирает, всякий раз, когда спускаюсь по лестнице, чуть поставлю поднос.
— Но он же забирает поднос. Разве мы не можем спрятаться и подглядеть за ним?
Миссис Уоррен призадумалась.
— Ну, сэр, напротив его двери есть дверца в кладовку. Если я поставлю зеркало, а вы спрячетесь там…
— Превосходно! — сказал Холмс. — Когда вы подаете ему второй завтрак?
— Около часа, сэр.
— Ну, так мы с доктором Ватсоном приедем заблаговременно. А пока, миссис Уоррен, всего хорошего.
В половине первого мы поднялись на крыльцо дома миссис Уоррен — высокого узкого здания из желтого кирпича на Грей-Орм-стрит, неширокой улице к северо-востоку от Британского музея. Дом стоит почти на углу, и из него открывается вид на Хоу-стрит и ее более внушительные дома. Холмс со смешком указал на один из них с дорогими квартирами, с эркерами, который не мог не привлечь внимания.
— Видите, Ватсон! — сказал он. — Высокий красный дом с белой каменной облицовкой. Сигнал будет подан оттуда, можно не сомневаться. Нам известно место, нам известен код, следовательно, наша задача не сложна. Вон в том окне карточка «Сдается». Очевидно, пустующая квартира, куда у сообщника есть доступ. Ну-с, миссис Уоррен, что теперь?
— Я для вас все приготовила. Входите. Обувь оставьте у лестницы, а я вас туда провожу.
Она отлично все подготовила. Зеркало было поставлено так, что, сидя в темноте, мы прекрасно видели дверь напротив. Едва мы устроились и миссис Уоррен покинула нас, как дальнее позвякивание возвестило, что наш таинственный сосед потребовал свой завтрак. Вскоре миссис Уоррен поднялась по лестнице с подносом, поставила его на стул рядом с закрытой дверью и, тяжело ступая, удалилась. Притаившись бок о бок под углом к двери, мы не спускали глаз с зеркала. Внезапно, когда шаги квартирной хозяйки затихли, раздался скрип ключа, поворачивающегося в замке, ручка двери повернулась, и две тонких руки сняли поднос со стула. Секунду спустя он был возвращен на стул, и я на миг увидел смуглое красивое, полное ужаса лицо, сверкнувшее глазами на приоткрытую дверь кладовой. Затем дверь захлопнулась, опять скрипнул ключ, и наступила тишина. Холмс дернул меня за рукав, и мы прокрались вниз по лестнице.
— Я снова зайду вечером, — сказал он миссис Уоррен, квартирной хозяйке, нетерпеливо ожидавшей внизу. — Полагаю, Ватсон, нам лучше будет обсудить это дело у себя.
— Мое предположение, как вы видели, оказалось верным, — сказал Холмс из глубины своего покойного кресла. — Произошла подмена жильцов. Но я не предвидел, что мы найдем женщину, и очень необычную женщину, Ватсон.
— Она нас увидела.
— Ну, она увидела что-то, что ее встревожило. Это несомненно. Общая последовательность событий достаточно ясна, не так ли? Пара укрывается в Лондоне от очень грозной и неотвратимой опасности. На такую опасность указывает строгость их предосторожностей. Мужчина, которому необходимо что-то сделать, хочет обеспечить женщине полную безопасность, пока он будет этим заниматься. Задача не из легких, но он решает ее крайне оригинальным способом и настолько эффективно, что о ее присутствии там не подозревала даже квартирная хозяйка, готовившая ей еду. Печатание слов, как теперь стало ясно, должно было помешать почерку выдать ее пол. Мужчина не смеет к ней приблизиться, чтобы не навести на нее врагов. Поскольку он не может связаться с ней напрямик, он прибегает к помещению объявлений в газетной колонке. Пока все ясно.
— Но в чем причина?
— Да, Ватсон, вы неумолимо практичны, как всегда. В чем причина всего этого? Причудливая проблема миссис Уоррен в процессе ее исследования становится все более сложной и обретает все более зловещий аспект. Во всяком случае, мы можем заключить, что это отнюдь не тривиальная любовная эскапада. Вы видели лицо этой женщины, когда ей почудилась опасность? Кроме того, нам известно про нападение на квартирного хозяина, без сомнения спутанного с жильцом. Эта тревога и отчаянные попытки сохранять секретность указывают, что речь идет о жизни и смерти. Кроме того, нападение на мистера Уоррена свидетельствует, что враги, кем бы они ни были, не знают, что жильца подменили на жилицу. Это дело крайне любопытно и запутанно, Ватсон.
— Но вам к чему в него углубляться? Что вам это даст?
— Действительно, что? Это искусство для искусства, Ватсон. Полагаю, когда вы лечите, то не думаете о гонораре, пополняя свои сведения о болезни пациента?
— Я просто пополняю свое образование, Холмс.
— Образование никогда не прерывается, Ватсон. Оно слагается из серии уроков, и важнейший из них в конце. Это очень поучительное дело. Оно не обещает ни денег, ни славы и все-таки требует разобраться в нем. Когда стемнеет, мы, надо полагать, продвинемся в нашем расследовании.
Когда мы вернулись в комнаты миссис Уоррен, сумрак лондонского зимнего вечера сгустился в сплошную серую завесу, мертвую монотонность серости, нарушаемую только четкими желтыми квадратами окон и расплывчатыми ореолами газовых фонарей. Пока мы щурились из темной гостиной миссис Уоррен, высоко во тьме замерцал еще один тусклый свет.
— Кто-то движется в той комнате, — сказал Холмс шепотом, почти прижав к оконному стеклу худое оживившееся лицо. — Да, я вижу его тень. Вот он опять появился! У него в руке свеча. А теперь он вглядывается через улицу, проверяет, готова ли она. Теперь он начал сигналить. Вы тоже записывайте, Ватсон, чтобы мы могли свериться. Единственный проблеск, то есть, конечно, «А». А теперь? Сколько вы насчитали? Двадцать? Как и я. Это должно быть «Т». АТ… Что же, вполне осмысленно! Еще «Т». Видимо, начало второго слова. Ну-ка… TENTA. Конец. Это не может быть все, Ватсон. И если разбить на три слова, ничего не получится: AT, TEN, TA, разве что «ТА» чьи-то инициалы. Вот опять. Что это? АТТЕ… опять то же самое. Любопытно, Ватсон, очень любопытно! Он опять сигналит АТ… повторяет в третий раз. «АТТЕNTA» три раза! Сколько раз еще он будет это повторять? Нет, видимо, это конец. Он отошел от окна. Как вы это толкуете, Ватсон?
— Зашифрованное послание, Холмс.
Мой друг внезапно испустил одобрительный смешок.
— И не так уж хитро зашифрованное, Ватсон, — сказал он. — Это же итальянский. «А» в конце означает, что слово это обращено к женщине. «Берегись! Берегись! Берегись!» Что скажете, Ватсон?
— По-моему, вы попали в точку.
— Вне всяких сомнений. Неотложная весть, повторенная трижды. Но беречься чего?.. Погодите-ка, он снова подошел к окну.
Опять мы увидели силуэт пригнувшегося мужчины и быстрое мелькание огонька поперек окна. Сигналы возобновились. Они подавались даже быстрее, чем прежде, настолько быстро, что следить за ними было трудно.
— «PERICOLO»… «периколо». Что это, Ватсон? «Опасность» — так ведь? Да, черт побери, сигнал об опасности! Вот опять! «PERI…» Эгей, что еще за?..
Огонек внезапно погас, мерцающий квадрат окна исчез, и четвертый этаж образовал темную полосу поперек высокого здания с ярусами светящихся окон. Этот последний крик предостережения внезапно был оборван. Как и кем? Одна и та же мысль мелькнула у нас обоих. Холмс выпрямился и отпрянул от окна.
— Это серьезно, Ватсон! — вскричал он. — Там творится какая-то чертовщина! Почему сигнал вдруг оборвался? Я бы связался со Скотленд-Ярдом, но решают минуты, и мы не можем остаться в стороне.
— Мне отправиться в полицию?
— Нам необходимо точнее разобраться в ситуации. У нее могут быть и более невинные объяснения. Идемте, Ватсон! Давайте сами перейдем улицу и посмотрим, что к чему.
Часть II
Пока мы быстро шли по Хоу-стрит, я оглянулся на дом, из которого мы вышли. И увидел тень головы женщины, напряженно вглядывающейся в ночь, затаив дыхание напряженно ждущей возобновления оборвавшегося сигнала. У дверей многоквартирного дома на Хоу-стрит стоял, опираясь на перила, мужчина, кутаясь в пальто и с шарфом на шее. Он вздрогнул, когда свет из передней упал на наши лица.
— Холмс! — вскричал он.
— Здравствуйте, Грегсон, — сказал мой друг, обмениваясь рукопожатием с инспектором Скотленд-Ярда. — «Кончен путь влюбленных встречей». Что привело вас сюда?
— Полагаю, то же самое, что и вас, — сказал Грегсон. — Но ума не приложу, что вас привело сюда сейчас?
— Разные нити, но ведут к одному клубку. Я фиксировал сигналы.
— Сигналы?
— Да. Вон из того окна. Они оборвались на полуслове. Мы пришли выяснить почему. Но поскольку дело в ваших надежных руках, я не вижу смысла заниматься им дальше.
— Погодите минутку! — с настойчивостью воскликнул Грегсон. — Честно сказать, мистер Холмс, еще не случалось дела, когда бы я не чувствовал себя увереннее, если рядом со мной были вы. Из этих квартир на улицу только один выход, и ему от нас никуда не деться.
— Кому ему?
— Ну-ну, против обыкновения, мы вас опередили, мистер Холмс. Уж признавайтесь! — Он сильно ударил тростью по тротуару, и извозчик с кнутом в руке неторопливо прошествовал к нам от четырехколесного экипажа, стоящего на той стороне улицы.
— Разрешите познакомить вас с мистером Шерлоком Холмсом, — сказал Грегсон извозчику. — А это мистер Левертон из агентства Пинкертона.
— Герой тайны погреба на Лонг-Айленде, — сказал Холмс. — Сэр, очень рад познакомиться с вами.
Американец, спокойный, деловитого вида молодой человек с рублеными чертами лица без усов и бороды, густо покраснел от этой похвалы.
— Я участвую в деле, какой выпадает раз в жизни, мистер Холмс, — сказал он. — Если я сумею схватить Горджано…
— Как, Горджано из «Красного Круга»?
— А, так его слава достигла Европы? Ну, в Америке мы узнали о нем все. Нам известно, что он причастен к пятидесяти убийствам. И тем не менее нам нечего ему предъявить. Я выслеживал его из самого Нью-Йорка и неделю шел за ним по пятам в Лондоне, надеясь, что мне представится случай ухватить его за ворот. Мы с мистером Грегсоном проследили его до этого многоквартирного дома, а поскольку выход тут только один, ему от нас не ускользнуть. После того как он вошел, вышли трое мужчин, но я хоть клятву дам, его среди них не было.
— Мистер Холмс упомянул какие-то сигналы, — сказал Грегсон. — Думается, как обычно, он знает много больше, чем мы.
В нескольких исчерпывающих словах Холмс объяснил положение, каким оно представлялось нам. Американец раздраженно стиснул руки.
— Он пронюхал про нас! — вырвалось у него.
— Почему вы так полагаете?
— Но ведь это яснее ясного, разве нет? Он отсюда посылает извещение приспешнику — в Лондоне находится кое-кто из его шайки. Затем внезапно, когда, по вашим же собственным словам, он предупреждал их об опасности, сигналы вдруг прекращаются. Что это может означать, как не то, что он либо из окна увидел нас на улице, либо как-то иначе понял, насколько опасность близка и ему надо немедленно принять меры, чтобы избежать ее? Что вы посоветуете, мистер Холмс?
— Немедленно подняться туда и посмотреть.
— Но у нас нет ордера на его арест.
— Он находится в пустующей квартире при подозрительных обстоятельствах, — сказал Грегсон. — Пока этого достаточно. Когда мы его сцапаем, тогда и выясним, обеспечит ли нас Нью-Йорк причинами, чтобы оставить его под замком. Беру на себя ответственность арестовать его немедленно.
Наши официальные детективы могут не блистать интеллектом, но в храбрости им никак не откажешь. Грегсон поднялся по лестнице, чтобы арестовать загнанного в угол отпетого убийцу, с той же спокойной деловитостью, с какой поднялся бы по парадной лестнице Скотленд-Ярда. Пинкертоновец попытался проскочить мимо, но Грегсон локтем оттолкнул его назад. Лондонские опасности принадлежат лондонской полиции.
Дверь квартиры слева на четвертой площадке была приоткрыта. И Грегсон распахнул ее. Внутри царили абсолютная тишина и мрак. Я чиркнул спичкой и зажег фонарь детектива. Едва пламя разгорелось, мы все удивленно ахнули. На не застеленных ковром половицах были видны пятна свежей крови. Багровые отпечатки следов, обращенные носками в нашу сторону, вели от закрытой двери внутренней комнаты. Грегсон распахнул ее, выставил перед собой свой пылающий фонарь, а мы все торопливо заглянули туда через его плечи.
На середине пола пустой комнаты скорчилось тело великана, чье бритое смуглое лицо было искажено гротескно-жуткой гримасой, а голову окружал пугающе багряный ореол крови. Он лежал на белых половицах в липком влажном овале, его колени торчали вверх, его руки раскинулись в агонии, а из центра широкого коричневого горла торчала белая рукоятка глубоко вонзенного ножа. Хотя он и был исполином, но рухнул, будто бык под обухом. Возле его правой руки лежал внушительный обоюдоострый кинжал с роговой рукоятью, а рядом с кинжалом черная лайковая перчатка.
— Черт подери! Да это же сам Черный Горджано! — вскричал американский детектив. — На этот раз кто-то нас опередил.
— На подоконнике стоит свеча, мистер Холмс, — сказал Грегсон. — Что это вы делаете?
Холмс прошел к окну, зажег свечу и теперь водил ею взад-вперед перед стеклами. Затем он прищурился в темноту за ними, задул свечу и бросил ее на пол.
— Думаю, это нам поможет, — сказал он, отошел от окна и погрузился в глубокое размышление, а оба сыщика осматривали труп.
— Вы упомянули, что, пока вы ждали внизу, из дома вышли три человека, — сказал он наконец. — Вы внимательно в них вгляделись?
— Да, очень.
— Был ли среди них субъект лет тридцати, чернобородый, смуглый, среднего роста?
— Да, он прошел мимо меня последним.
— Сдается, это был тот, кто вам нужен. Могу дать вам его описание, и у нас имеется превосходный отпечаток его следа. Думаю, для вас этого будет достаточно.
— Не так-то много, мистер Холмс, чтобы искать среди лондонских миллионов.
— Пожалуй, да. Вот почему я счел нужным пригласить вам на помощь эту даму.
При этих словах мы все обернулись. В дверном проеме стояла высокая красивая женщина — таинственная жилица Блумсбери. Она медленно шагнула через порог с лицом, побелевшим и напряженным от страшного предчувствия. Взгляд ее остекленевших глаз застыл на темном теле на полу.
— Вы его убили! — пробормотала она. — Ах, Dio mio[11], вы его убили!
Затем я услышал ее внезапный судорожный вздох, она подпрыгнула с воплем радости и закружилась по комнате, хлопая в ладоши, а ее темные глаза блестели от восторженного изумления, и сотни очаровательных итальянских восклицаний срывались с ее губ. Было и страшно, и удивительно наблюдать, как подобная женщина настолько обезумела от радости при таком зрелище. Внезапно она остановилась и обвела нас всех вопросительным взглядом.
— Но вы! Вы же полиция, правда? Вы убили Джузеппе Горджано. Разве не так?
— Мы из полиции, сударыня.
Она оглядела темные углы комнаты.
— Но где Дженнаро? — спросила она. — Он мой муж, Дженнаро Лукка. А я — Эмилия Лукка. И мы с ним из Нью-Йорка. Где Дженнаро? Он всего минуту назад позвал меня из этого окна, и я прибежала со всей быстротой.
— Позвал я, — сказал Холмс.
— Вы? Но как вы могли позвать?
— Ваш шифр не сложен, сударыня. Ваше присутствие здесь было желательно. Я знал, что стоит мне просигналить «vieni»[12], и вы поспешите сюда.
Красавица итальянка посмотрела на моего друга с благоговейным ужасом.
— Я не понимаю, откуда вы все это знаете, — сказала она. — Джузеппе Горджано, как он… — Внезапно она смолкла, ее лицо вспыхнуло от гордости и восторга. — Теперь я поняла. Мой Дженнаро! Мой чудесный красивый Дженнаро, он оберегал меня от всех опасностей, и он это сделал. Собственной сильной рукой он убил чудовище. Ах, Дженнаро, как ты прекрасен! Какая женщина может быть достойна такого мужчины?
— Ну, миссис Лукка, — сказал прозаичный Грегсон, кладя руку на ее локоть с полной невозмутимостью, словно она была хулиганом с Ноттинг-Хилла, — я еще не совсем понял, кто вы и что вы, но, судя по вашим словам, вполне ясно, что вы потребуетесь нам в Ярде.
— Минутку, Грегсон, — сказал Холмс. — Сдается мне, эта леди, возможно, столь же готова поделиться с нами тем, что ей известно, как мы — выслушать ее. Вы понимаете, сударыня, что вашего мужа арестуют и будут судить за смерть человека, лежащего перед нами. То, что вы говорите, может быть использовано как улики. Но если вы полагаете, что действовал он из побуждений, которые не были преступными и которые он хотел бы предать гласности, в таком случае вы ему поможете лучше всего, рассказав нам всю историю.
— Теперь, когда Горджано мертв, мы ничего не боимся, — сказала итальянка. — Он был дьяволом и чудовищем, и в мире не найдется судьи, который покарал бы моего мужа за то, что он его убил.
— В таком случае, — сказал Холмс, — я предлагаю запереть эту комнату, оставив все как есть, и пойти с этой дамой к ней на квартиру, а мнение составим, выслушав ее.
Через полчаса мы все четверо сидели в маленькой гостиной синьоры Лукки и слушали ее поразительный рассказ о зловещих событиях, развязке которых мы оказались свидетелями. Говорила она свободно и быстро, но настолько своеобразно, что ясности ради я позволю себе необходимые поправки.
— Я родилась в Позилиппо под Неаполем, — начала она, — и была дочерью Аугусто Барелли, главного адвоката и одно время депутата этого края. Дженнаро служил у моего отца, и я его полюбила, как всякая женщина на моем месте. У него не было ни денег, ни положения в обществе, ничего, кроме его красоты, силы и энергии, а потому мой отец не разрешил мне выйти за него. Мы убежали, поженились в Бари и продали мои драгоценности, чтобы уехать в Америку. Было это четыре года назад, и все это время мы жили в Нью-Йорке.
Сначала счастье нам улыбалось. Дженнаро оказал услугу итальянскому джентльмену, спас его от хулиганов в месте, которое называется Бауэри, и он стал нашим влиятельным другом. Звали его Тито Касталотте, и он был старшим партнером большой фирмы «Касталотте и Дзамба», главной из доставляющих фрукты в Нью-Йорк. Синьор Дзамба — инвалид, и наш новый друг Касталотте распоряжался в фирме всем, а там было служащих около трехсот человек. Он взял моего мужа в фирму, сделал его главой отдела и всячески выражал свое доброе к нему расположение. Синьор Касталотте был холост, и, по-моему, он чувствовал, будто Дженнаро ему сын. А мой муж и я любили его, будто он был нашим отцом. Мы сняли и меблировали домик в Бруклине, и наше будущее казалось устроенным, но тут появилась эта черная туча, которая так скоро заволокла наше небо.
Как-то вечером, когда Дженнаро вернулся с работы, он привел с собой земляка. Фамилия его была Горджано, и он был родом из Позилиппо. Он был очень дюжим человеком, как вы можете подтвердить, ведь вы видели его труп. И не только тело у него было как у гиганта, но все в нем было до жути пугающим и гигантским. Его голос раскатывался, как гром, по нашему домику. Когда он разговаривал, для его размахивающих ручищ едва хватало места. Его мысли, его страсти, его чувства — все было преувеличенным и чудовищным. Он говорил, а вернее, ревел с такой энергией, что всем остальным оставалось только сидеть и слушать этот сокрушающий водопад слов. Его глаза обжигали вас без пощады и милосердия. Он был ужасным и поразительным человеком. Благодарю Бога, что он мертв! Он приходил снова и снова. И все-таки я знала, что Дженнаро рад ему не больше, чем я. Мой бедный муж сидел бледный, безжизненный, слушая нескончаемые злобные рассуждения о политике, о социальных вопросах, вечных темах нашего гостя. Дженнаро ничего не говорил, но я слишком хорошо его знала и читала на его лице чувства, каких прежде не видела. Вначале я полагала, что это неприязнь. Но потом мало-помалу поняла, что это была не только неприязнь, это был страх, глубокий, тайный, всеподавляющий страх. В тот вечер — вечер, когда я угадала его ужас, я обняла его и умоляла ради его любви ко мне, ради всего ему дорогого, не скрывать от меня ничего, рассказать мне, почему этот великан так его подавляет.
Он рассказал мне, и мое сердце леденело, пока я слушала. Мой бедный Дженнаро в дни своей юности, дни необузданности и отчаяния, когда, казалось, весь мир ополчился на него и он почти помешался от несправедливостей жизни, вступил в неаполитанское тайное общество «Красный Круг», которое восходило к старым карбонариям. Клятвы и тайны этого братства были ужасными, и, раз став членом, уйти из-под его власти было невозможно. Когда мы бежали в Америку, Дженнаро думал, что он все это навсегда оставил позади. Каков же был его ужас, когда однажды вечером он встретил на улице того самого человека, который руководил его инициацией в Неаполе, великана Горджано, злодея, который на юге Италии получил прозвище Смерть. У него же руки по локти в крови от убийств! Он перебрался в Нью-Йорк, спасаясь от итальянской полиции, и уже взрастил ветвь этого страшного общества здесь, у себя в доме. Все это Дженнаро рассказал мне и показал лист, который получил в этот самый день, с нарисованным на нем красным кругом и сообщением, что тогда-то соберется ложа и его присутствие желательно и обязательно.
Этого было достаточно, но худшее ждало еще впереди. Я некоторое время замечала, что Горджано, когда приходил к нам, а он почти ни одного дня не пропускал, разговаривал больше со мной, и даже когда обращался к моему мужу, эти жуткие свирепые его глаза, глаза дикого зверя, всегда были устремлены на меня. Как-то вечером его секрет раскрылся. Я пробудила в нем то, что он называл «любовью», — любовь животного, дикаря. Когда он пришел, Дженнаро еще не вернулся. Он ворвался в дверь, обхватил меня своими могучими руками, сжал в медвежьих объятьях, осыпал поцелуями и умолял бежать с ним. Я вырывалась, кричала, и тут вошел Дженнаро и кинулся на него. Негодяй оглушил Дженнаро и бежал из нашего дома, теперь закрытого для него навсегда. В этот вечер мы приобрели смертельного врага.
Несколько дней спустя состоялось собрание. Когда Дженнаро вернулся с него, его лицо сказало мне, что произошло нечто ужасное. Хуже, чем мы могли бы себе вообразить. Денежные средства общество пополняет, шантажируя богатых итальянцев, угрожая расправой, если они откажутся платить. Оказалось, что они принялись за Касталотте, нашего друга и благодетеля. Он не поддался на угрозы и передал их письма в полицию. И теперь было решено разделаться с ним так, чтобы остальным жертвам неповадно было бунтовать. На собрании было постановлено взорвать его динамитом вместе с его домом. Кому предстояло это сделать, решалось жребием. Дженнаро, когда опустил руку в мешок, увидел улыбку на жестоком лице нашего врага, без сомнения, это было подстроено, потому что роковой диск с красным кругом на нем, мандат на убийство, лежал у него на ладони. Он должен был убить своего лучшего друга или навлечь на себя и на меня месть своих товарищей. Частью их дьявольской системы было карать тех, кого они боялись или ненавидели, разделываясь не только с ними самими, но и с их близкими и любимыми. И мысль об этом нависла ужасом над моим бедным Дженнаро и чуть не свела его с ума. Всю ночь мы просидели, обнимая друг друга, подбодряя перед грядущими бедами. Взрыв был назначен на следующий же вечер. После полудня мы с мужем были уже на пути в Лондон, но не прежде, чем он предостерег нашего благодетеля, а также сообщил ему для полиции все сведения, которые могли сберечь его жизнь в будущем.
Остальное, джентльмены, вы знаете сами. Мы не сомневались, что наши враги последуют за нами, как наши собственные тени. У Горджано были свои причины для мести, но в любом случае мы знали, как он беспощаден, хитер и неутомим. И Италия, и Америка полны историй о его дьявольских способностях. И уж, конечно, теперь он пустит их в ход все. Мой милый использовал несколько безопасных дней, дарованных нам нашим внезапным отъездом, чтобы обеспечить мне такой приют, где никакая опасность мне не угрожала бы. Сам он хотел быть свободным, чтобы иметь возможность связываться и с американской, и с итальянской полицией. Я не знаю, где он жил или как, и узнавала что-то только по объявлениям в газете. Но однажды, выглянув в окно, я увидела двух итальянцев, следящих за домом, и поняла, что каким-то образом Горджано нашел наше убежище. Под конец Дженнаро сообщил мне через объявление, что будет сигналить из такого-то окна. Но сигналы состояли только из предостережений, а затем оборвались внезапно. Он понимал, что Горджано совсем близко, это было мне ясно, и, слава богу, он был готов к встрече с ним. А теперь, джентльмены, я спрошу вас, надо ли нам чего-либо опасаться от правосудия и найдется ли в мире судья, который осудит моего Дженнаро за то, что он сделал.
— Ну, мистер Грегсон, — сказал американец, глядя на скотлендярдовца, — не знаю, какой может быть ваша британская точка зрения, но, думается, в Нью-Йорке муж этой дамы заслужит только почти всеобщую благодарность.
— Ей придется поехать со мной к начальству, — ответил Грегсон. — Если ее слова получат подтверждение, не думаю, что ей и ее мужу надо чего-либо опасаться. Но вот чего я вчистую не понимаю, мистер Холмс, каким образом вы-то занялись этим делом?
— Образования ради, Грегсон, образования ради. Все еще ищу знаний в старейшем университете. Что же, Ватсон, вы получили еще один образчик трагического и гротескного для вашей коллекции. Да, кстати, еще нет восьми, а в Ковент-Гарден — вагнеровский вечер. Если поторопимся, то успеем ко второму действию.
Приключение детектива на смертном одре
Миссис Хадсон, квартирная хозяйка Холмса, была многострадальной женщиной. Не только ее квартиру на втором этаже во все часы дня и ночи наводняли странные, а частенько и весьма темные субъекты, но и ее замечательный жилец вел такую эксцентричную и беспорядочную жизнь, что ее терпение, несомненно, подвергалось тяжким испытаниям.
Его невероятное неряшество, его пристрастие к музицированию в неположенное время, его манера порой упражняться в стрельбе из револьвера в стенах дома, его непонятные, а нередко и неблагоуханные научные опыты, вся окружавшая его атмосфера насилия и опасностей делали его наихудшим из всех лондонских квартирантов. С другой стороны, за квартиру он платил по-княжески. Не сомневаюсь, что общая сумма платы, внесенной Холмсом за годы моего с ним знакомства, намного превысила цену дома целиком.
Миссис Хадсон питала к нему благоговейное почтение и ни разу не осмелилась попенять ему, каким бы нестерпимым ни было его поведение. К тому же она чувствовала к нему неподдельную привязанность, ведь с женщинами он держался с поразительной мягкостью и обходительностью. Правда, слабый пол внушал ему неприязнь и недоверие, но противником он был по-рыцарски благородным. Зная искренность ее доброго отношения к нему, я с большим вниманием слушал ее рассказ, когда на второй год моей женитьбы она явилась ко мне в приемную и поведала о печальном состоянии моего бедного друга.
— Он умирает, доктор Ватсон, — сказала она. — Вот уже три дня ему становится все хуже и хуже, и не знаю, дотянет ли он до завтра. Не позволяет мне позвать к нему врача. Сегодня утром, когда я увидела, как кости у него на лице выпирают из-под кожи, а глаза, такие огромные, сверкают на меня, я не стерпела. «С вашего разрешения, мистер Холмс, или без него, я сейчас же иду за доктором», — сказала я. «Ну, так по крайней мере за Ватсоном», — сказал он. Я не стала бы и на час откладывать, сэр, не то вы можете не застать его в живых.
Я пришел в ужас, ведь я ничего не слышал про его болезнь. Незачем говорить, что я бросился за пальто и шляпой. Пока мы ехали, я расспрашивал миссис Хадсон о подробностях.
— Я мало что могу сказать вам, сэр. Он расследовал дело в Ротерхите в проулке над рекой и подхватил болезнь там. Слег в постель в среду и больше не вставал. Все эти три дня не съел ни крошки и не выпил ни глотка.
— Боже великий, почему вы не позвали врача?
— Он не пожелал, сэр. Вы же знаете, какой он властный. Я не посмела ослушаться. Но ему уже недолго осталось, как вы сами увидите, чуть к нему войдете.
Он и правда выглядел ужасно. В тусклом свете пасмурного ноябрьского дня спальня была достаточно мрачным местом, но похолодел я, когда увидел на подушке его исхудалое лицо с запавшими щеками. Его глаза неестественно блестели от жара. Я разглядел красные лихорадочные пятна на скулах, запекшиеся темные корочки на губах. Худые руки поверх одеяла непрерывно подергивались. Голос был хриплым, прерывистым. Когда я входил в комнату, он лежал неподвижно, но при виде меня в его глазах появилась искра сознания.
— Ну, Ватсон, кажется, для нас настали скверные дни, — сказал он слабым голосом, но с некоторым оттенком прежней небрежной манеры.
— Мой дорогой! — вскричал я, кидаясь к нему.
— Назад! Стойте в стороне! — приказал он с той резкой категоричностью, которую я наблюдал у него только в критические минуты. — Если вы подойдете ко мне, я потребую, чтобы вы ушли.
— Но почему?
— Потому что я так хочу. Или этого недостаточно?
Да, миссис Хадсон была права. Властность его осталась прежней. Но больно было смотреть на его изможденность.
— Я только хотел помочь, — объяснил я.
— Вот именно! Но помочь вы сможете, только если будете делать то, что вам говорят.
— Да, конечно, Холмс.
Его суровость смягчилась.
— Вы не рассердились? — спросил он, ловя ртом воздух.
Бедняга! Как я мог на него рассердиться, когда он лежал передо мной в таких страданиях!
— Это ради вас же, Ватсон, — прохрипел он.
— Ради меня?
— Я знаю, что со мной. Болезнь кули с Суматры — напасть, о которой голландцы знают больше нас, хотя и они все еще знают прискорбно мало. Но одно известно точно. Она всегда смертельна и крайне заразна.
Теперь он говорил с горячечной энергией: его длинные пальцы дрожали и дергались, когда он сделал мне знак отойти подальше.
— Заразна через соприкосновение, Ватсон, только через соприкосновение. Держитесь на расстоянии, и все будет в порядке.
— Боже мой, Холмс! Неужели вы думаете, что такое соображение может меня остановить? Даже если бы речь шла о постороннем человеке. Неужели вы воображаете, что оно помешает мне исполнить мой долг по отношению к старому другу?
Вновь я шагнул вперед, но ярость в его взгляде вынудила меня остановиться.
— Если вы останетесь стоять где стоите, я буду разговаривать с вами, если нет, то вы должны покинуть комнату.
Я питал такое глубокое уважение к необычайным талантам Холмса, что всегда подчинялся его настояниям, даже когда совершенно не понимал их. Но теперь во мне пробудились все мои профессиональные инстинкты. Пусть он превосходит меня во всем другом, но у одра болезни превосходство принадлежало мне.
— Холмс, — сказал я, — вы не в себе. Больной человек — всего лишь ребенок, и я обойдусь с вами как с ребенком. Хотите вы или нет, я исследую ваши симптомы и начну вас лечить в соответствии с ними.
Он ответил мне взглядом, полным яда.
— Если уж меня должен осмотреть врач, хочу я того или нет, пусть, по крайней мере, это будет тот, на кого я мог бы положиться, — сказал он.
— Значит, на меня вы не полагаетесь?
— На вашу дружбу, безусловно. Но факт остается фактом, Ватсон, в конце-то концов, вы всего лишь практикующий врач с очень ограниченным опытом и не слишком высокой квалификацией. Больно говорить так, но вы не оставили мне выбора.
Я был горько обижен.
— Подобное утверждение недостойно вас, Холмс. Оно мне ясно показывает, в каком состоянии ваши нервы. Но раз вы мне не доверяете, я не стану навязывать свои услуги. Разрешите мне привезти к вам сэра Джаспера Мийка, или Пенроза Фишера, или любого из лучших специалистов в Лондоне. Но кого-то вы должны выбрать. И это мое окончательное слово. Если вы думаете, что я буду стоять тут и смотреть, как вы умрете, не оказав вам помощи сам или не привезя кого-нибудь позаботиться о вас, то вы плохо меня знаете.
— Намерения у вас наилучшие, Ватсон, — сказал больной с чем-то вроде всхлипывания или стона. — Доказать ли мне вашу неосведомленность? Что вы знаете, например, о тапанулийской лихорадке? Что вы знаете о черной формозской гангрене?
— Ни о той, ни о другой я никогда не слышал.
— На Востоке, Ватсон, есть много проблем с заболеваниями, много странных патологических неожиданностей. — Через каждые несколько слов он умолкал, собирая угасающие силы. — Я столькому научился за время недавних своих исследований медицинско-криминального порядка. Вот тогда-то я и подцепил эту болезнь. Сделать что-либо не в ваших силах.
— Вполне возможно. Но я слышал, что доктор Эйнстри, величайший авторитет по тропическим болезням, сейчас в Лондоне. Любые возражения бесполезны, Холмс, я немедленно отправляюсь за ним. — И я решительно повернулся к двери.
В жизни я не испытывал подобного шока! Умирающий молниеносным тигриным прыжком проскочил мимо меня. Я услышал щелчок повернувшегося в замке ключа. В следующую секунду Холмс, пошатываясь, вернулся в постель, измученный, задыхающийся после невероятной вспышки энергии.
— Не станете же вы отбирать у меня ключ силой, Ватсон. Попались, друг мой. Вы здесь и здесь останетесь, пока я не решу иначе. Но я пойду вам навстречу. (Все это с прерывистыми придыханиями, со страшными усилиями сделать вдох в паузах.) Вы думаете только о моем благополучии. Конечно, я прекрасно это знаю. И вы сможете поступить по-вашему, но дайте мне время собраться с силами. Не теперь, Ватсон, не теперь. Сейчас четыре, в шесть вы сможете уйти.
— Холмс, это безумие.
— Всего два часа, Ватсон. Обещаю, в шесть вы уйдете. Вы согласны подождать?
— А у меня есть выбор?
— Ни малейшего, Ватсон. Ни малейшего. Благодарю вас, мне не нужна помощь, чтобы поправить простыни. Будьте добры, держитесь на расстоянии. А теперь, Ватсон, еще одно мое условие. Помощь вы будете искать не у тех, кого упомянули, но у того, кого выберу я.
— Да ради бога!
— Вот первые три разумные слова, Ватсон, которые вы произнесли с той минуты, как вошли сюда. Вон там вы найдете кое-какие книги. Я немного утомился. Интересно, как себя чувствует электробатарея, когда изливает электричество не в проводник. В шесть, Ватсон, мы возобновим наш разговор.
Но по велению судьбы возобновился он много раньше и при обстоятельствах, вызвавших у меня шок, мало чем уступавший тому, в который мне обошелся его прыжок к двери. Несколько минут я постоял, глядя на безмолвно лежащего в постели Холмса. Лицо его было почти укрыто простыней, казалось, он уснул. Затем, не испытывая никакого желания расположиться с книгой, я медленно обошел комнату, рассматривая портреты знаменитых преступников, которые украшали все четыре стены. Наконец эти бесцельные блуждания привели меня к каминной полке. Ее загромождали курительные трубки, табачные кисеты, шприцы, перочинные ножи, револьверные патроны и прочая такая же дребедень. Мне в глаза бросилась черно-белая коробочка из слоновой кости со скользящей крышкой. Красивая вещица! Я протянул руку, чтобы рассмотреть ее поближе, и тут…
Крик, который он издал, был страшен — вопль, который, возможно, разнесся по всей улице. Меня мороз подрал по коже, а волосы встали дыбом от этого ужасного звука. Обернувшись, я увидел искаженное лицо и обезумевшие глаза. Я застыл как парализованный, держа коробочку в руке.
— Положите ее! Сию секунду, Ватсон, сию секунду, говорят вам!
Его голова упала назад на подушку, едва я поставил коробочку на каминную полку, и он испустил вздох облегчения.
— Не терплю, чтобы к моим вещам прикасались, Ватсон. Вы знаете, что я этого не терплю. Ваше мельтешение невыносимо. Вы, доктор, своим поведением можете загнать пациента в приют для умалишенных. Сядьте же и дайте мне передохнуть.
На меня случившееся произвело самое тягостное впечатление. Бурная и беспричинная вспышка, а затем эта грубая тирада, столь непохожая на его обычный учтивый тон, показали мне, насколько помутилось его сознание. Разрушение благородного ума — наиболее плачевное из всех разрушений! Я сидел в безмолвном унынии, пока не миновали обусловленные два часа. Видимо, он тоже следил за часами, как я, потому что вновь заговорил почти ровно в шесть с тем же лихорадочным возбуждением, что и прежде.
— Вот что, Ватсон, — сказал он, — у вас есть в кармане какая-нибудь мелочь?
— Да.
— Серебряные монеты?
— В большом количестве.
— Сколько полукрон?
— Пять.
— А! Слишком мало! Слишком мало! Как неудачно, Ватсон! Однако вы можете переложить их в часовой кармашек. А все остальные монеты в левый карман брюк. Благодарю вас. Так вы сбалансированы более надежно.
Это был бред безумия. Он весь сотрясся и снова испустил звук, средний между кашлем и всхлипыванием.
— Теперь вы зажжете газ, Ватсон, но будьте очень внимательны, чтобы пламя ни на миг не поднялось выше половины. Умоляю, Ватсон, будьте внимательны. Благодарю вас. Именно так. Нет, занавеску задергивать не надо. А теперь будьте так добры, положите кое-какие письма и бумаги на этот столик у меня под рукой. Благодарю вас. Теперь кое-что из хлама на каминной полке. Превосходно, Ватсон. Там есть сахарные щипчики. Будьте добры, поднимите с их помощью эту коробочку из слоновой кости. Положите ее здесь среди бумаг. Отлично! А теперь вы можете отправиться за мистером Калвертоном Смитом в дом тринадцать по Лоуэр-Берк-стрит.
Сказать правду, мое желание привезти врача несколько поугасло.
Холмс явно был в горячечном бреду, и оставлять его одного казалось опасным. Однако теперь он с такой же настойчивостью посылал меня за названным человеком, с какой раньше отказывался допустить к себе кого бы то ни было.
— Никогда прежде не слышал этой фамилии, — сказал я.
— Вполне понятно, мой добрый Ватсон. Возможно, вас удивит, что человек, больше всех в мире осведомленный об этой болезни, вовсе не медик, а плантатор. Мистер Калвертон Смит, живущий на Суматре, где он широко известен, сейчас находится с визитом в Лондоне. Вспышка этой болезни на его плантации, слишком удаленной, чтобы получать медицинскую помощь извне, понудила его заняться ее изучением, что привело к далеко идущим последствиям. Он человек с крайне методичными привычками, и я не хотел, чтобы вы отправились к нему раньше шести, так как мне хорошо известно, что вы не застали бы его у него в кабинете. Если вы сумеете уговорить его приехать сюда и уделить нам долю его уникальных познаний об этой болезни, исследование которой было любимейшим его занятием, не сомневаюсь, что он сможет помочь мне.
Я излагаю слова Холмса в связной последовательности и не пытаюсь передавать, как его речь прерывалась задыханиями и судорожными движениями рук, указывающими на мучительную боль, которую он испытывал. За часы, которые я провел с ним, его внешность изменилась к худшему. Красные лихорадочные пятна на скулах стали еще заметнее, глаза в темных провалах глазниц блестели ярче, а лоб лоснился от холодной испарины. Однако он все еще сохранял небрежную изысканность речи. До последнего вздоха он останется хозяином положения.
— Вы точно опишете ему, каким оставили меня, — сказал он. — Вы сообщите ему со всей точностью свое впечатление: умирающий больной, умирающий, бредящий. Право же, не понимаю, почему все океанское дно не состоит из сплошной массы устриц, ведь они так обильно размножаются. А! Мысли у меня блуждают! Странно, как мозг управляет мозгом! О чем я говорил, Ватсон?
— Давали мне указания касательно мистера Калвертона Смита.
— А, да, помню! От них зависит моя жизнь. Умоляйте его, Ватсон. Он питает ко мне враждебность. Взаимную. Его племянник, Ватсон… я заподозрил преступление и позволил ему заметить это. Юноша умер ужасной смертью. И у него на меня зуб. Вы смягчите его, Ватсон. Просите его, умоляйте, но любой ценой привезите его сюда. Только он один может спасти меня. Только он один!
— Я доставлю его в кебе, даже если мне придется нести его на руках.
— Ни в коем случае! Вы убедите его приехать, а затем вернетесь прежде него. Сошлитесь на любой предлог, чтобы не ехать с ним. Не забудьте, Ватсон. Вы меня не подведете. Вы никогда меня не подводили. Без сомнения, какие-то естественные враги препятствуют их неуемному размножению. Мы с вами, Ватсон, оказали тут свое содействие. Так будет мир заполнен устрицами? Нет-нет, какой ужас! Все это вам следует держать в уме.
Я покинул его, подавленный тем, как обладатель такого могучего интеллекта бормотал чушь, подобно глупому ребенку. Он отдал мне ключ, и, повинуясь счастливой мысли, я захватил ключ с собой, чтобы он вдруг не заперся изнутри. Миссис Хадсон стояла в коридоре, дрожа, вся в слезах. Когда я выходил из квартиры, вслед мне донесся высокий пронзительный голос Холмса, затянувшего в бреду какое-то песнопение. Внизу, когда я остановился свистнуть кебу, из тумана ко мне вышел какой-то мужчина.
— Как себя чувствует мистер Холмс, сэр? — спросил он.
Это был наш старый знакомый, инспектор Мортон из Скотленд-Ярда, но в штатском.
— Он очень болен, — ответил я.
Инспектор бросил на меня крайне странный взгляд. Не будь такая мысль слишком уж дьявольской, я бы подумал, что в отсвете фрамуги его лицо просияло радостью.
— Да, я что-то такое слышал, — сказал он.
Кеб остановился, и я покинул инспектора.
Лоуэр-Берк-стрит, застроенная прекрасными особняками, тянулась примерно где-то между Ноттинг-Хилл и Кенсингтоном. Дом, перед которым остановился мой извозчик, дышал чопорной старомодной респектабельностью — чугунная решетка, массивная двустворчатая дверь и начищенные до блеска медные ручки и прочее. Все это вполне соответствовало чинно-торжественному дворецкому, который возник в ореоле розового света от цветной электрической лампы позади него.
— Да, мистер Калвертон Смит дома. Доктор Ватсон? С вашего разрешения, сэр, я отнесу ему вашу карточку.
Моя скромная фамилия и звание, видимо, не произвели впечатления на мистера Калвертона Смита. Из-за полуоткрытой двери до меня донесся пискливый, раздраженный, въедливый голос:
— Кто этот субъект? Что ему надо? Бог мой, Стэплс, как часто мне повторять, что я не желаю, чтобы меня тревожили в часы моих занятий?
Послышалось журчание мягких объяснений дворецкого.
— Я его не приму, Стэплс. Не могу допустить, чтобы мою работу прерывали подобным образом. Меня нет дома. Так и скажите. Пусть придет утром, если уж ему надо меня увидеть.
Вновь мягкое журчание.
— Ну-ну, так ему и передайте. Пусть приходит утром или вообще не приходит. Помехи в моей работе неприемлемы.
Я подумал о Холмсе в муках на одре болезни, быть может считающем минуты, пока я не обеспечу ему помощь. Сейчас было не до церемоний. Его жизнь зависела от того, выполню ли я его поручение без промедления. Прежде чем дворецкий успел с извиняющимся видом передать мне слова своего хозяина, я прошел мимо него в комнату.
Из покойного кресла возле камина с пронзительным воплем возник какой-то человек. Я увидел огромное желтое лицо с грубой сальной кожей, тяжелый двойной подбородок и два мрачных, злобных серых глаза, которые свирепо уставились на меня из-под кустистых светло-рыжих бровей. На розовом изгибе высокого лысого черепа кокетливо примостилась бархатная шапочка. Голова была огромной вместимости, однако когда я поглядел ниже, то, к моему вящему удивлению, обнаружил, что человек этот был низкорослым, щуплым, с перекошенными плечами и спиной, видимо, вследствие детского рахита.
— Что такое? — вскричал он высоким визгливым голосом. — Что означает это вторжение? Разве дворецкий не сказал вам, что я приму вас завтра утром?
— Простите, — сказал я, — но дело не терпит отлагательств. Мистер Шерлок Холмс…
Имя моего друга подействовало на этого худосочного фитюльку поразительным образом. В мгновение ока гневное выражение исчезло с его лица, сменившись напряженной настороженностью.
— Вы от Холмса? — спросил он.
— Я только что был у него.
— Ну, так что с Холмсом? Как он?
— Он страшно болен. Потому я и потревожил вас.
Он указал мне на кресло и опустился в свое. В этот миг я на мгновение увидел отражение его лица в зеркале над каминной полкой. И готов был поклясться, что оно расплылось в злорадной и отвратительной улыбке. Однако я постарался внушить себе, что это был всего лишь какой-то нервный спазм, так как он почти сразу же обернулся ко мне с видом искреннего сочувствия.
— Грустно слышать это, — сказал он. — Мое знакомство с мистером Холмсом было чисто деловым и кратким, но я глубоко уважаю его таланты и репутацию. Он дилетант, изучающий преступления, как я болезни. Он ищет преступника, я — микроба. Вот и мои тюрьмы, — продолжал он, кивнув на ряд флаконов и баночек, занимавших боковой столик. — На этих желатиновых подстилках сейчас отбывают срок некоторые из самых опасных злодеев в мире.
— Именно из-за ваших особых познаний мистер Холмс и желал бы вас увидеть. Он крайне высокого мнения о вас и полагает, что вы единственный человек в Лондоне, кто способен ему помочь.
Плюгавчик вздрогнул, и кокетливая шапочка соскользнула на пол.
— Почему? — спросил он. — Почему мистер Холмс полагает, что я смогу помочь ему в его несчастье?
— Потому что вы знаток восточных болезней.
— Но почему он считает, что болезнь, которой он заразился, восточная?
— Потому что в связи с профессиональным расследованием он имел дело с китайскими матросами в доках.
Мистер Калвертон приятно улыбнулся и подобрал свою шапочку.
— Ах вот как? — сказал он. — Уповаю, положение не так серьезно, как вам кажется. Давно ли он болен?
— Около трех дней.
— Бредит?
— Иногда.
— Гм-гм! Выглядит серьезно. Было бы бесчеловечным не отозваться на его призыв. Я весьма не люблю, чтобы меня отрывали от моей работы, доктор Ватсон, но это, бесспорно, исключительный случай. Я без промедления поеду с вами к нему.
Я вспомнил настойчивое требование Холмса.
— Мне еще надо навестить пациента, — сказал я.
— Хорошо. Я отправлюсь один. Адрес мистера Холмса у меня записан. Можете положиться, что я буду у него не позднее чем через полчаса.
Снова в спальню Холмса я вошел со щемящим сердцем. Вдруг худшее произошло в мое отсутствие? К моему неизмеримому облегчению, ему за этот промежуток времени очень полегчало. Выглядел он столь же ужасно, но ни намека на горячечный бред: заговорил он, правда, слабым голосом, но даже более чем с обычной своей четкой логичностью.
— Ну, вы его видели, Ватсон?
— Да, он сейчас приедет.
— Чудесно, Ватсон! Чудесно! Вы лучший из гонцов.
— Он хотел поехать со мной.
— Об этом и речи быть не могло, Ватсон. Ни в коем случае. Он спросил, что со мной?
— Я сказал ему про китайцев в Ист-Энде.
— Превосходно! Ну, Ватсон, вы сделали все, чего можно требовать от друга. И вам теперь пора исчезнуть со сцены.
— Я должен дождаться его заключения, Холмс.
— Разумеется. Но у меня есть причины полагать, что заключение это будет куда более откровенным и ценным, если он будет думать, будто мы с ним одни. За изголовьем моей кровати места как раз хватит.
— Мой дорогой Холмс!
— Боюсь, альтернативы не существует, Ватсон. В этой комнате укрыться практически негде, что и к лучшему — меньше шансов вызвать подозрение. Но вот тут, думаю, местечко найдется. — Внезапно он сел прямо с неколебимой решимостью на изможденном лице. — Стук колес, Ватсон. Поторопитесь, если любите меня! И не шевелитесь. Что бы ни происходило, слышите? Ни единого звука! Ни единого движения! Только слушайте во все уши.
Затем мгновенно вспышка энергии угасла, его властные, целеустремленные фразы перешли в бессвязное бормотание бредящего больного. Из тайника, куда меня с такой поспешностью водворили, я услышал поднимающиеся по лестнице шаги, скрип открывшейся и закрывшейся двери. Затем, к моему удивлению, наступила долгая тишина, нарушавшаяся только тяжелым дыханием и хрипом больного. Я представлял себе, как наш посетитель стоит у кровати и смотрит сверху вниз на страдальца. Наконец это непонятное безмолвие было нарушено.
— Холмс! — воскликнул он. — Холмс! — настойчивым тоном, каким будят спящих. — Вы способны меня слышать, Холмс? — Раздалось шуршание, будто он грубо потряс больного за плечо.
— Это вы, мистер Смит? — прошептал Холмс. — Я не решался надеяться, что вы придете.
Тот засмеялся.
— Легко могу понять, — сказал он. — И все же, как видите, я здесь. Плачу добром за зло, Холмс, добром за зло.
— Это так достойно с вашей стороны, так благородно. Я знаю цену вашим особым познаниям.
Наш посетитель хихикнул.
— Несомненно. К счастью, вы единственный человек в Лондоне, кто осведомлен о них. Вы знаете, что вас скрутило?
— То же самое, — сказал Холмс.
— А! Узнаете симптомы?
— Более чем.
— Ну, не удивлюсь, Холмс, я совершенно не удивлюсь, если это и правда то же самое. Ничего хорошего вас не ждет, если так. Бедняга Виктор умер на четвертый день — крепкий, пышущий здоровьем молодой человек. Безусловно, как вы и говорили, было крайне удивительно, что он подхватил никому не известную азиатскую болезнь в самом сердце Лондона — к тому же болезнь, изучению которой я посвятил столько времени и сил. Редкостное совпадение, Холмс. Так проницательно с вашей стороны уловить его, но не слишком добросердечно выдвинуть идею причины и следствия.
— Я знал, что это ваших рук дело.
— Ах, так вы знали, э? Но доказать-то никак не могли. Но что вы себе думаете? Сначала распускаете обо мне такие слухи, а затем ползете ко мне за помощью, едва попались? Какую игру вы ведете, э?
Я услышал прерывистое судорожное дыхание больного.
— Дайте мне воды! — еле выдохнул он.
— Вы на самом краю могилы, друг мой, но я не хочу, чтобы вы испустили дух прежде, чем я с вами поговорю. Вот почему я даю вам воды. Э-эй, не расплескивайте ее. Так-то лучше. Вы понимаете, что я говорю?
Холмс застонал.
— Сделайте для меня, что можете, — прошептал он. — Забудем прошлое. Я выкину эту мысль из головы, клянусь. Только излечите меня, и я все забуду.
— Что забудете?
— Ну, про смерть Виктора Сэвиджа. Вы же сейчас чуть ли не прямо сказали, что ее причина — вы. Но я забуду.
— Можете забыть или помнить, как вам угодно. Я что-то не представляю вас на скамье свидетелей. Нет-нет, не на ней, а в совсем ином вместилище, мой милый Холмс, уверяю вас. И меня нисколько не трогает, что вы знаете, как умер мой племянник. И говорим мы не о нем, а о вас.
— Да-да.
— Субъект, приехавший за мной — забыл его фамилию, — сказал, что заразились вы в доках Ист-Энда от матросов.
— Только так я могу объяснить…
— Вы гордитесь вашим умом, Холмс, так? Считаете себя невесть каким проницательным, э? И встали на этот раз поперек дороги тому, кто поумнее. Пошевелите-ка своими хвалеными мозгами, Холмс. Вы не представляете иного способа, как вы могли заразиться?
— Я не способен думать. Мой рассудок угас. Во имя всего святого, помогите мне!
— Да, я вам помогу. Я помогу вам понять ваше положение и как вы в нем оказались. Мне бы хотелось, чтобы вы это узнали перед смертью.
— Дайте мне что-нибудь облегчить боль.
— Больно, э? Да, кули к концу сильно визжали. Спазмы, я полагаю?
— Да-да, спазмы.
— Ну, в любом случае вы способны слышать, что я говорю. Так слушайте! Не вспомните ли вы что-либо необычное, приключившееся с вами до начала симптомов?
— Нет-нет, ничего.
— А вы подумайте.
— Мне слишком плохо, чтобы думать.
— Ну, так я вам помогу. Что-нибудь пришло по почте?
— По почте?
— Может быть, коробочка?
— Я слабею… Мне конец.
— Слушайте, Холмс! — Судя по звукам, он встряхнул умирающего, и мне стоило невероятных усилий не выскочить из моего тайника. — Вы должны слышать меня. И вы услышите! Вспомните коробочку… коробочку из слоновой кости. Ее доставили в среду. Вы ее открыли… Ну, вспомнили?
— Да-да, я ее открыл. Внутри была пружинка с острием. Глупая шутка…
— Это была не шутка, как вы скоро окончательно убедитесь. Глупец: вы напрашивались и напросились. Кто вас заставлял встать у меня на дороге? Оставь вы меня в покое, я бы не причинил вам вреда.
— Я вспомнил, — ахнул Холмс. — Пружинка! Уколола до крови. Эта коробочка… вон та, на столе.
— Та самая, черт возьми! И лучше будет, если она покинет комнату в моем кармане. Прощайтесь с последней своей уликой. Но теперь вы знаете правду, Холмс, и можете умереть, сознавая, что убил вас я. Вы знали слишком много об участи Виктора Сэвиджа, и я помог вам разделить ее. Ваш конец очень близок, Холмс. Я посижу здесь и понаблюдаю, как вы умираете.
Голос Холмса затих до почти неслышного шепота.
— Что-что? — спросил Смит. — Включить газовый рожок в полную силу? А, тени начинают сгущаться, э? Да, я прибавлю света, чтобы лучше вас видеть. — Он прошел через комнату, и внезапно стало светло. — Не могу ли я оказать вам какую-нибудь еще маленькую услугу, друг мой?
— Пожалуйста, спичку и сигарету.
Я чуть не завопил от радости и потрясенного изумления. Он заговорил своим естественным голосом, может быть, чуть слабым, но голосом, так хорошо мне знакомым. Наступила долгая пауза, и я почувствовал, что Калвертон Смит стоит и в безмолвном потрясении смотрит сверху вниз на лежащего Холмса.
— Что это значит? — услышал я наконец, как он спросил осипшим голосом.
— Лучший способ успешно сыграть роль — это вжиться в нее, — сказал Холмс. — Даю вам слово, что три дня я не ел и не пил, пока вы столь любезно не налили мне стакан воды. Однако особенно мне досаждал отказ от табака. А! Вот сигареты. — Я услышал чирканье спички. — Так-то лучше… Эге-гей! Я, кажется, слышу шаги друга.
Шаги замерли у двери, она отворилась, и вошел инспектор Мортон.
— Все в полном порядке, и вот ваш преступник, — сказал Холмс.
Инспектор произнес обычное предупреждение.
— Я арестую вас по обвинению в убийстве Виктора Сэвиджа, — докончил он.
— И можете добавить: за покушение на убийство Шерлока Холмса, — заметил с усмешкой мой друг. — Чтобы избавить больного от лишних движений, мистер Калвертон любезно подал наш условленный сигнал, прибавив света в комнате. Кстати, у арестованного в правом кармане пальто лежит коробочка, которую лучше оттуда забрать. Благодарю вас. На вашем месте я обращался бы с ней очень бережно. Положите ее сюда. Она может сыграть немалую роль в суде.
Раздались топот бегущих ног, шум схватки, лязг железа и вопль боли.
— Вы только себе сделаете хуже, — сказал инспектор. — Стойте спокойно, вам говорят.
Щелкнули наручники.
— Отличная ловушка! — вскричал пронзительный, полный злобы голос. — И на скамью подсудимых она приведет вас, Холмс, а не меня. Он упросил меня приехать сюда вылечить его. Мне было его жаль, и я приехал. А теперь, без сомнения, он будет утверждать, будто слышал от меня всякие собственные измышления в поддержку своих сумасшедших подозрений. Можете лгать как хотите, Холмс. Мое слово не менее весомо, чем ваше.
— Боже великий! — воскликнул Холмс. — Я совершенно про него забыл. Мой дорогой Ватсон, приношу вам тысячу извинений. Только подумать, что я не сразу о вас вспомнил! Мне незачем представлять вас мистеру Калвертону Смиту, так как, насколько я понимаю, вы уже познакомились с ним сегодня вечером, только несколько раньше. Инспектор, у вас есть внизу кеб? Я последую за вами, как только оденусь. Я ведь могу понадобиться вам в участке.
— В жизни не нуждался в этом больше, — сказал Холмс, подкрепляясь в процессе одевания стаканом кларета и сухариками. — Однако, как вам известно, я веду нерегулярный образ жизни, и подобное воздержание мне перенести легче, чем большинству людей. Было исключительно важно внушить миссис Хадсон, будто я действительно очень плох, так как она должна была передать это убеждение вам, а вы, в свою очередь, ему. Вы не обидитесь, Ватсон? Согласитесь, умение притворяться не входит в число ваших многих талантов, и, разделяй вы мой секрет, вам никогда не удалось бы убедить Смита безотлагательно приехать сюда, а это было ключевым моментом всего плана. Зная его мстительность, я не сомневался, что он явится посмотреть на дело рук своих.
— Но ваша внешность, Холмс? Ваше жуткое лицо?
— Три дня абсолютного поста — не лучшее средство стать красавцем, Ватсон. А что до прочего, то мокрая губка принесет полное исцеление. Намазанный вазелином лоб, капля белладонны в глаза, румяна на скулах и корочки воска на губах дают весьма эффектный результат. Симуляция — это тема, которую я не раз подумывал избрать для монографии. Дополнительные беспорядочные и неуместные упоминания о полукронах, устрицах или каких-либо других взятых с потолка слов создают желанный эффект бреда.
— Но почему вы не подпускали меня к себе, раз никакой инфекции не было и в помине?
— Неужели вам нужно спрашивать, дорогой Ватсон? Или вы воображаете, будто я не уважаю ваши медицинские таланты? Мог ли я подумать, что вы, столь искусный в диагнозах, примете за умирающего пусть и ослабевшего человека, но у которого и пульс и температура нормальные? На расстоянии четырех ярдов я мог вас обмануть. Если бы мне это не удалось, кто бы доставил Смита в мои когти? Нет, Ватсон, я не стал бы трогать эту коробочку. Если вы поглядите на нее сбоку, то разглядите, откуда заостренная пружинка выскочит, будто зуб гадюки, чуть вы ее откроете. Полагаю, именно так был убит бедный Сэвидж, стоявший между этим чудовищем и правами на семейное имущество. Впрочем, почту я, как вам известно, получаю самую разнообразную и всегда остерегаюсь приходящих по моему адресу пакетов. Однако мне стало ясно, что, создав у него впечатление, будто его план удался, я сумею спровоцировать его на признание. И этот спектакль я разыграл с убедительностью истинного артиста. Благодарю вас, Ватсон. Вам придется помочь мне надеть пальто. Когда мы закончим дела в полицейском участке, какой-нибудь питательный ужин «У Симпсона» не будет излишним.
Побелевший кавалерист
Идеи моего друга Ватсона хотя и ограничены, но необыкновенно прилипчивы. Долгое время он докучал мне требованием самому написать о каком-нибудь моем случае. Быть может, я сам навлек на себя это бедствие, поскольку часто имел основания указывать ему на то, как поверхностны его собственные изложения, и обвинять его в потакании вкусам публики, вместо того чтобы ограничиваться фактами и цифрами. «Сами попробуйте, Холмс!» — парировал он, и вот, взявши в руку перо, я вынужден признать, что материал необходимо подать таким образом, чтобы заинтересовать читателей. Предлагаемый случай отвечает этому требованию, так как принадлежит к наиболее странным в моих запасах, хотя так уж вышло, что в коллекции Ватсона он отсутствует. Кстати, о моем старом друге и биографе: хочу воспользоваться этой возможностью и заметить, что, если в моих разнообразных пустячных расследованиях я обременял себя товарищем, то не по дружбе или прихоти, но потому, что у Ватсона самого есть некоторые примечательные дарования, которым по благородству он не уделял никакого внимания, преувеличенно оценивая мою деятельность. Наперсник, предугадывающий твои выводы и намерения, опасен. Но тот, для кого каждый новый поворот событий неизменно оказывается сюрпризом, а будущее всегда остается закрытой книгой, поистине идеальный помощник.
Моя записная книжка напоминает, что в январе 1903 года сразу после хаоса Бурской войны я познакомился с мистером Джеймсом М. Доддом, широкоплечим, бодрым, загорелым честным британцем. В то время мой добрый Ватсон покинул меня ради жены — единственный его эгоистичный поступок на протяжении наших отношений, какой я помню, и я пребывал в одиночестве.
У меня есть привычка сидеть спиной к окну, а моих посетителей сажать в кресло напротив, так чтобы свет падал на них полностью. Мистер Джеймс М. Додд, казалось, не знал толком, как начать разговор. Я не пробовал помочь ему, так как его молчание давало мне больше времени понаблюдать за ним. Я давно убедился, насколько разумно внушать клиентам веру в твою проницательность, а потому сообщил ему кое-какие свои выводы.
— Полагаю, вы прибыли из Южной Африки, сэр?
— Да, сэр, — с некоторым удивлением ответил он.
— Думаю, имперские конные волонтеры?
— Совершенно верно.
— Миддлсекский полк, без сомнения?
— Именно так. Мистер Холмс, вы колдун!
Я улыбнулся его растерянности.
— Когда джентльмен мужественного облика входит в мою комнату с таким загаром на лице, каким английское солнце одарить не может, и с носовым платком в рукаве вместо кармана, не так уж трудно определить, кто он. Ваша короткая бородка показывает, что вы служили не в регулярных частях. Вы выглядите кавалеристом. А что до Миддлсекса, ваша визитная карточка уже сообщила мне, что вы биржевой маклер с Фрогмортон-стрит. В какой другой полк могли вы поступить?
— Вы видите все.
— Вижу я не больше, чем вы, но я натренировал себя замечать то, что я вижу. Однако, мистер Додд, вы пришли ко мне сегодня утром не обсуждать науку наблюдательности. Что произошло в Таксбери-Олд-Парк?
— Мистер Холмс!..
— Дорогой сэр, тут нет никакой тайны. Так было помечено ваше письмо, а настойчивость, с которой вы подчеркивали неотложность вашего дела, ясно показывала, что случилось нечто внезапное и важное.
— О, да! Письмо было отправлено днем, а затем произошло еще многое… Если бы полковник Эмсуорт не вышвырнул меня вон…
— Вышвырнул!
— Ну, несколько в переносном смысле. Железный человек, полковник Эмсуорт. В свое время самый крутой солдафон в армии. И это было время не слишком мягких выражений. Я бы не сунулся к полковнику, если бы не Годфри.
Я закурил трубку и откинулся в кресле.
— Не объясните ли, о чем, собственно, вы говорите?
Мой клиент лукаво усмехнулся.
— Я поверил, что вы все знаете без всяких объяснений, — сказал он. — Но я изложу вам все факты и горячо надеюсь услышать от вас, что они означают. Я ночь не спал, прикидывая так и эдак, и чем больше я думаю, тем невероятнее все это кажется.
Когда я записался волонтером в январе тысяча девятьсот первого года, ровно два года назад, Годфри Эмсуорт поступил в тот же эскадрон. Он единственный сын полковника Эмсуорта, — Эмсуорта, удостоенного Креста Виктории за Крымскую кампанию, так что он унаследовал кровь воина, а потому неудивительно, что он стал добровольцем. В полку ему не было равных. Между нами завязалась дружба — такая дружба, которая возникает, когда вы живете одной жизнью и делите одни печали и радости. Он был моим товарищем, а в армии это много значит. Целый год постоянных боев, все плохое и хорошее было у нас общим. Затем в сражении при Даймонд-Хилл под Преторией он был ранен пулей из ружья для слоновьей охоты. Я получил одно письмо из госпиталя в Кейптауне и еще одно из Саутгемптона. С тех пор, мистер Холмс, ни слова, ни единого словечка вот уже шесть месяцев с лишним, а он был самым близким моим другом.
Ну, затем война кончилась, и мы все вернулись домой. Я написал его отцу, справляясь, где Годфри. Никакого ответа. Я немножко подождал и написал снова. На этот раз ответ я получил — короткий и сухой. Годфри отправился в кругосветное плавание и вернется не раньше чем через год. Вот и все.
Меня это не успокоило, мистер Холмс. Показалось неестественным. Он был отличным парнем и не порвал бы с другом ни с того ни с сего. Совсем на него не похоже. И опять-таки я знал, что он должен унаследовать большие деньги и что с отцом он не очень ладил. Старик порядочный тиран, а Годфри слишком независим, чтобы терпеть такое. Нет, я не успокоился и решил раскопать, в чем тут дело. Однако после двухлетнего отсутствия мне надо было привести в порядок собственные дела, а потому только на этой неделе я смог снова заняться Годфри. Но раз взявшись, я махнул рукой на все остальное, лишь бы распутать дело до конца.
Мистер Джеймс М. Додд выглядел человеком, которого лучше иметь другом, чем врагом. Его голубые глаза смотрели сурово, а пока он говорил, квадратный подбородок был воинственно выставлен.
— Ну и как же вы поступили? — спросил я.
— Для начала решил поехать к нему в Таксбери-Олд-Парк под Бедфордом и посмотреть, что к чему. Написал его матери — грубостей его отца было с меня достаточно — и ринулся в атаку: Годфри был моим товарищем, я могу рассказать ей много интересного о том, что мы пережили вместе, я как раз буду поблизости, так нельзя ли мне?.. et cetera[13]. Я получил от нее очень любезный ответ и приглашение переночевать у них. Я отправился в понедельник.
Таксбери-Олд-Холл трудно доступен — пять миль от чего бы то ни было. На станции меня не ждал экипаж, так что мне пришлось идти пешком, таща саквояж, и уже почти стемнело, когда я добрался туда. Это огромный длинный дом, окруженный довольно большим парком. Я бы сказал, что он представляет собой смесь разных эпох и стилей, начиная с полубревенчатого елизаветинского ядра и кончая викторианским портиком. Внутри — панели, и гобелены, и полустертые старинные портреты — дом теней и тайн. Там имеется дворецкий, старый Ральф, который выглядит почти ровесником дома, а еще его жена, которая пожалуй что и постарше. Она была няней Годфри и, судя по его словам, занимала в его сердце второе место после его матери, а потому я проникся к ней симпатией, вопреки ее странной внешности. Мать мне тоже понравилась — такая тихая белая мышка. Не понравился мне только полковник.
Мы сцепились почти сразу, и я зашагал бы назад на станцию, если бы не чувствовал, что, поступив так, подыграю ему. Меня проводили прямо к нему в кабинет, и я увидел его — дюжего, сгорбленного, со словно закопченной кожей и жидкой седой бородой. Он сидел за письменным захламленным столом. Крючковатый в красных прожилках нос торчал, словно клюв коршуна, а из-под кустистых бровей на меня яростно уставились два свирепых серых глаза. Мне стало ясно, почему Годфри редко говорил о своем отце.
«Ну-с, сэр, — сказал он скрипучим голосом, — мне было бы интересно узнать истинные причины этого визита».
Я ответил, что объяснил их в моем письме его жене.
«Да-да, вы сказали, что знали Годфри в Африке. Разумеется, мы знаем это только из ваших слов».
«У меня с собой его письма».
«Будьте любезны, показать их мне».
Он взглянул на два письма, которые я вручил ему, и швырнул их мне назад.
«Ну, так что?» — спросил он.
«Я дружил с вашим сыном Годфри, сэр. Нас связывает многое пережитое, как и общие воспоминания. Разве не естественно, что меня озадачивает его внезапное молчание, и я хотел бы узнать, что с ним произошло».
«Насколько помнится, сэр, я уже написал вам о том, что с ним произошло. Он отправился в кругосветное путешествие. После пережитого в Африке он стал слаб здоровьем, и мы с его матерью пришли к выводу, что ему необходимы полный отдых и перемена обстановки. Будьте любезны сообщить это другим его друзьям, которые им интересуются».
«Разумеется, — ответил я. — Но, может быть, вы не откажете сообщить мне название парохода, на котором он отплыл, а также название пароходной линии и дату отплытия. Не сомневаюсь, что сумею отправить ему письмо».
Моя просьба словно бы привела полковника в недоумение и рассердила его. Мохнатые брови насупились над глазами, пальцы нетерпеливо забарабанили по столу. Наконец он посмотрел на меня с выражением шахматиста, который обдумывал опасный ход противника, и принял решение, как на него ответить.
«Очень многие, мистер Додд, — сказал он, — были бы оскорблены вашей чертовой навязчивостью и подумали бы, что эта навязчивость уже перешла в проклятущую наглость».
«Вы должны отнести ее, сэр, на счет моей искренней любви к вашему сыну».
«Вот-вот. Я уже сделал все возможные скидки на это. Однако должен просить вас прекратить эти розыски. У каждой семьи есть собственные секреты и собственные побуждения, которые не всегда следует объяснять посторонним, даже преисполненным наилучших намерений. Моя жена очень хочет узнать что-нибудь о прошлом Годфри, и это в ваших силах, но, прошу вас, не касаться настоящего и будущего. Такие розыски, сэр, не служат никакой полезной цели и ставят нас в щекотливое и трудное положение».
— Так я оказался в тупике, мистер Холмс. Ничего сделать было нельзя. Мне оставалось только притвориться, будто я смирился, а про себя поклясться не успокаиваться, пока не выяснится, что же произошло с моим другом. Вечер тянулся скучно. Мы втроем тихо пообедали в мрачной старой комнате, где все выцвело. Хозяйка дома жадно расспрашивала меня о своем сыне, но старик выглядел угрюмым и подавленным. Я так изнывал, что едва позволили приличия, извинился и ушел в отведенную мне спальню — большую, почти не обставленную комнату на первом этаже, — такую же мрачную, как остальной дом, но после ночевок посреди вельда на протяжении года, мистер Холмс, перестаешь обращать внимание на такие пустяки. Я раздернул занавески и, выглянув в сад, заметил, что ночь выдалась ясная и месяц в небе светит ярко. Затем я сел у пылающего огня с лампой на столике возле меня и попытался отвлечься, открыв роман. Однако мне помешал Ральф, старый дворецкий, вошедший с ведерком угля.
«Подумал, ночью вам может не хватить, сэр. Погода морозная, а эти комнаты давно не топлены».
Он замялся возле двери, и когда я оглянулся, то увидел, что он стоит передо мной с грустным выражением на морщинистом лице.
«Прошу прощения, сэр, да только я же не мог не слышать, как вы за обедом говорили про молодого хозяина, про мастера Годфри. Знаете, сэр, моя жена его вынянчила, так что я ему вроде как приемным отцом прихожусь. Ну, и понятно, что мы интересуемся. Значит, сэр, он хорошо себя показал?»
«В полку храбрее никого не было. Один раз он вытащил меня из-под бурских пуль, не то, наверное, меня бы сейчас тут не было».
Старый дворецкий потер сморщенные ладони.
«Да, сэр, да, уж он такой был, мастер Годфри. Отважней некуда. В парке, сэр, не найти дерева, на которое он бы не залезал. Никак его не остановишь. Был он редким пареньком… и, ах, сэр, редким мужчиной».
Я вскочил на ноги.
«Послушайте! — крикнул я. — Вы говорите, что он БЫЛ! Говорите так, будто он умер. Что за тайны? Что сталось с Годфри Эмсуортом?»
Я ухватил старика за плечо, но он отпрянул.
«Не понимаю, об чем вы, сэр. А про мастера Годфри хозяина спросите. Он знает. И не мне вмешиваться».
Он шагнул к двери, но я удержал его за локоть.
«Слушай, — сказал я, — ты ответишь на один вопрос до того, как выйдешь отсюда. Даже если я тебя всю ночь продержу. Годфри умер?»
Он не мог смотреть мне в глаза. Был как загипнотизированный. Ответ был вырван из его уст. Ответ ужасный и неожиданный.
«Господи, да лучше бы он умер!» — вскричал он, вырвался и выскочил из комнаты.
Вы понимаете, мистер Холмс, что я вернулся в кресло не в самом радужном настроении. Слова старика, казалось мне, могли иметь только одно истолкование. Очевидно, мой бедный друг оказался замешанным в чем-то преступном или по меньшей мере бесчестном, позорящем семейное имя. Суровый старый полковник отослал сына, спрятал его, чтобы избежать скандала. Годфри был бесшабашный малый. Он легко подпадал под влияние окружающих. Без сомнения, он попал в скверную компанию, и это его погубило. Если так, положение было прискорбным, тем не менее долг требовал разыскать его и выяснить, не могу ли я чем-нибудь ему помочь. Я прикидывал, с чего начать, как вдруг, подняв голову, увидел перед собой Годфри Эмсуорта!
Мой клиент смолк, как человек во власти сильного чувства.
— Прошу вас, продолжайте, — сказал я. — В вашей проблеме есть некоторые необычные моменты.
— Он был за окном, мистер Холмс, и прижимал лицо к стеклу. Я сказал вам, что выглядывал в сад и не задернул занавески. Его фигура вырисовывалась в просвете между ними. Окно почти достигает земли, и он был виден мне во весь рост, однако мой взгляд приковало его лицо. Оно было смертельно бледным — никогда еще я не видел человека столь белого. Пожалуй, так выглядят привидения, но его глаза смотрели в мои, и это были глаза живого человека. Заметив, что я смотрю на него, он отпрыгнул и исчез во мраке.
В нем было что-то пугающее, мистер Холмс. И не только это призрачное лицо, маячившее в темноте, будто половинка сыра. Нет, это было нечто более глубокое, нечто ускользающее, нечто нечистое, нечто виноватое — некто совсем непохожий на открытого мужественного юношу, которого я знал. Меня сковал ужас.
Но ведь, когда человек повоевал годик-другой с братцем буром, как с товарищем для игр, он умеет справляться со своими нервами и действовать быстро. Годфри еще не успел исчезнуть, как я был уже у окна. Защелку заело, и я потратил какое-то время, чтобы ее открыть. Затем я выпрыгнул наружу и кинулся по садовой дорожке в том направлении, которое, казалось мне, он мог избрать.
Дорожка оказалась длинной, а свет был смутным, но мне чудилось какое-то движение впереди меня. Я бежал и окликал его по имени, но все было бесполезно. Затем дорожка разветвилась в направлениях нескольких служб. Я остановился в растерянности и тут ясно расслышал скрип закрывающейся двери. Он донесся не сзади, от дома, но спереди — из темноты. Этого, мистер Холмс, было достаточно, чтобы убедить меня, что видел я не призрак. Годфри убежал от меня и закрыл за собою дверь. В этом я не сомневался.
Больше я сделать ничего не мог и провел беспокойную ночь, обдумывая так и эдак случившееся и пытаясь придумать теорию, которая охватила бы все факты. На следующий день полковник несколько смягчился, и, когда его супруга упомянула про некоторые интересные места в окрестностях, это позволило мне спросить, не слишком ли их обременит, если я останусь еще на одну ночь. Старик с некоторой неохотой дал согласие, и в моем распоряжении оказался целый день для наблюдений. Я был твердо убежден, что Годфри прячется где-то поблизости, но оставалось выяснить, где и почему.
Дом был настолько большим и представлял собой такой лабиринт, что в нем мог бы с успехом спрятаться целый полк и никто ничего не заподозрил бы. Если тайна была скрыта в нем, мне вряд ли удалось бы ее раскрыть. Но дверь, стук которой я услышал, находилась не в доме. Мне предстояло исследовать сад и посмотреть, что мне удастся найти. Никаких помех этому не было, так как у стариков были свои занятия и они предоставили мне развлекаться на свой манер.
Я увидел несколько небольших сараев и других служб, однако в конце сада оказалась сторожка, достаточно большая, чтобы служить жильем садовнику или лесничему. Так не стук ли ее двери донесся до меня? Я подошел к сторожке беззаботной походкой, будто бесцельно прогуливался по саду. И тут из двери вышел невысокий бородатый, энергичного вида мужчина в черном пальто и котелке, никак не похожий на садовника. К моему удивлению, он запер ее за собой и сунул ключ в карман. Затем поглядел на меня с некоторым изумлением на лице.
«Вы гостите тут?» — спросил он.
Я ответил утвердительно и объяснил, что я друг Годфри.
«Как жаль, что он путешествует, ведь он был бы так рад повидаться со мной», — продолжал я.
«Да-да. Абсолютно, — сказал он с довольно виноватым видом. — Несомненно, вы приедете снова в более подходящее время».
Он пошел дальше, но когда я повернулся, то обнаружил, что он стоит, полускрытый лавровым кустом в конце сада, и следит за мной.
Я хорошо рассмотрел сторожку, проходя мимо, но окна были плотно зашторены и, насколько можно было судить, она была пуста. Я мог бы испортить собственную игру и даже быть выгнанным, если бы позволил себе лишнее, ведь я понимал, что нахожусь под наблюдением, а потому дождался ночи, чтобы продолжить мои розыски. Когда тишина и темнота сомкнулись над домом, я выскользнул из моего окна и, елико возможно бесшумнее, пробрался к таинственной сторожке.
Я сказал, что окна были плотно зашторены, но теперь я обнаружил, что их закрывают ставни. Однако из одного просачивался свет, и потому я сосредоточил все свое внимание на нем. Мне повезло, так как занавеску задернули неплотно, а в ставне была щель, и я увидел внутренность комнаты. Она выглядела достаточно уютной благодаря яркой лампе и весело пылающему огню. Напротив меня сидел маленький бородач, которого я видел утром. Он курил трубку и читал газету.
— Какую газету? — спросил я.
Моему клиенту как будто не понравилось, что его рассказ перебили.
— Какое это может иметь значение? — спросил он.
— Самое существенное.
— Я, право, не обратил внимания.
— Может быть, вы заметили, были ли ее листы широкими или же поменьше, обычными для еженедельников.
— Теперь, когда вы спросили, я вспоминаю, что они не были широкими. Это вполне мог быть «Спектейтор». Однако мне некогда было думать о таких деталях, так как спиной к окну сидел еще один человек, и я мог поклясться, что этим вторым человеком был Годфри. Его лица я не видел, но я так хорошо знаю очертание его плеч! Он опирался на локоть в позе глубочайшей меланхолии, повернувшись вполоборота к огню. Я прикидывал, как поступить, но тут меня хлопнули по плечу, и я увидел перед собой полковника Эмсуорта.
«Сюда, сэр!» — сказал он негромко и молча направился к дому, а я последовал за ним в отведенную мне спальню. В прихожей он захватил расписание поездов.
«В восемь тридцать отходит поезд на Лондон. Двуколку подадут в восемь».
Он весь побелел от гнева, и, правду сказать, я чувствовал себя так неловко, что сумел только пробормотать несколько бессвязных слов извинения, ссылаясь на тревогу за моего друга.
«Это не подлежит обсуждению, — сказал он резко. — Вы с чертовской наглостью вторглись в наши семейные дела. Вы были приняты здесь как гость, а оказались соглядатаем. Мне больше нечего сказать, сэр, кроме того, что я отныне не желаю вас видеть. Никогда».
Тут я вспылил, мистер Холмс, и заговорил с некоторой горячностью:
«Я видел вашего сына, сэр, и убежден, что по какой-то своей причине вы прячете его от людей. Я не знаю, чем вы руководствуетесь, изолируя его таким образом, но я убежден, что он больше не свободен в своих поступках. Предупреждаю вас, полковник Эмсуорт, что пока я не удостоверюсь в безопасности и благополучии моего друга, я не прекращу усилий разобраться в этой тайне и, во всяком случае, не позволю запугать себя, что бы вы ни говорили и ни делали».
Вид у старика был прямо-таки дьявольский, и я даже подумал, что он вот-вот набросится на меня. Я упоминал, что он худой, свирепый старый великан, и, хотя слабым я себя не считаю, мне было бы нелегко устоять против него. Однако, посмотрев на меня еще яростней, он повернулся на каблуках и вышел из комнаты. Ну, а я уехал утром на указанном поезде с твердым намерением сразу же отправиться к вам, чтобы попросить вашего совета и помощи, поскольку уже написал вам с просьбой принять меня.
Вот какую задачу поставил передо мной мой посетитель. Никакой трудности ее решение, как, возможно, уже установили проницательные читатели, не представляло, так как альтернатив ему практически не было. Однако, вопреки ее элементарности, она содержала кое-какие интересные и оригинальные моменты, оправдывающие то, что я теперь представляю ее вниманию публики.
— Слуги? — осведомился я. — Сколько их в доме?
— Насколько я понял, только старый дворецкий и его жена. Они, видимо, ведут очень простой образ жизни.
— Значит, в садовой сторожке прислуги нет?
— Никакой. Разве что маленький бородач — лакей. Однако, судя по всему, он занимает гораздо более высокое положение.
— Все это наводит на определенные мысли. Вы не заметили никаких признаков, что еду приносят туда из большого дома?
— Ваш вопрос напомнил мне, что я действительно видел, как старик Ральф шел с корзиной по садовой дорожке в направлении сторожки. В ту минуту мысль о еде как-то не пришла мне в голову.
— Вы наводили какие-нибудь справки в окрестностях?
— Да. Я поговорил с начальником станции и еще с хозяином гостиницы в деревне. Я просто спрашивал, не знают ли они чего-нибудь о моем старом друге Годфри Эмсуорте. Оба они заверили меня, что он отправился в кругосветное путешествие. Вернулся домой с войны и почти сразу же снова уехал. Этой истории, видимо, там все поверили.
— О своих подозрениях вы ничего не говорили?
— Ничего.
— Очень разумно. Вопросом этим действительно следует заняться. Я поеду с вами в Таксбери-Олд-Парк.
— Сегодня?
Я как раз закруглял дело, которое мой друг Ватсон описал под названием «Дело школы Аббатства» и в котором был так глубоко замешан герцог Грейминстерский. Кроме того, я занимался поручением турецкого султана, и оно требовало безотлагательных мер, поскольку проволочки могли привести к серьезнейшим политическим последствиям. Поэтому, как следует из моего дневника, отправиться в Бедфордшир в обществе мистера Джеймса М. Додда я сумел только в начале следующей недели. По дороге на Юстонский вокзал мы заехали за очень серьезным и молчаливым седеющим джентльменом, с которым я договорился предварительно.
— Мой старый друг, — сказал я Додду. — Его присутствие может оказаться совершенно излишним или же оно может сыграть решающую роль. Пока нет нужды касаться этого подробнее.
Рассказы Ватсона, без сомнения, приучили читателей к тому, что я не трачу лишних слов и не открываю своих мыслей, пока дело расследуется. Додд, видимо, удивился, но больше ничего об этом сказано не было, и дальше наш путь мы продолжали втроем. В поезде я задал Додду еще один вопрос, желая, чтобы наш спутник услышал его ответ:
— Вы говорите, что увидели лицо своего друга за окном вашей спальни совершенно ясно — настолько, что не могли ошибиться?
— Вне всяких сомнений. Он прижимал нос к стеклу, и свет лампы падал прямо на его лицо.
— А не мог это быть кто-то на него похожий?
— Нет-нет, это был он.
— Но вы же сказали, что он изменился?
— Только в смысле цвета лица. Оно стало — как бы это выразить? — белесым, как рыбье брюхо. Будто его побелили.
— Бледность была ровной?
— По-моему, нет. Особенно ясно я видел его лоб, прижатый к окну.
— Вы его окликнули?
— В ту минуту я был слишком ошеломлен, сражен ужасом. Затем я погнался за ним, как рассказывал вам, но безрезультатно.
Дело было практически раскрыто, и требовалась только одна небольшая деталь, чтобы закруглить его. Когда после длительной поездки, мы наконец добрались до своеобразного старинного длинного дома, который мой клиент описал, дверь открыл старый дворецкий. Я уплатил кучеру за весь день и попросил моего пожилого друга остаться в экипаже, пока мы за ним не пришлем. Ральф, морщинистый старикашка, был одет в традиционный костюм — черный сюртук и брюки цвета перца с солью, но с одним любопытным отличием. На нем были коричневые кожаные перчатки, которые при виде нас он незамедлительно снял и положил на столик в передней, пока мы входили. У меня, как мог упомянуть мой друг Ватсон, все чувства очень обострены, и я уловил легкий, но четкий запах. Исходил он как будто от столика. Я повернулся, положил на столик шляпу, опрокинул его и нагнулся, чтобы его поднять, причем так, что мой нос оказался в футе от перчаток. Да, несомненно, от них исходил странный смоляной запах. Я направился в кабинет — мое расследование было окончательно завершено. Увы, когда я сам рассказываю свои истории, приходится забегать вперед. А ведь именно сокрытие таких звеньев в цепи событий обеспечивало Ватсону его дешевые, но эффектные концовки.
Полковника Эмсуорта в кабинете не оказалось, но он появился достаточно быстро, предупрежденный Ральфом. Мы услышали его тяжелые, но быстрые шаги в коридоре. Дверь распахнулась, и он вбежал, выставив вперед бороду, с искаженным яростью лицом — таких устрашающих стариков мне еще не доводилось видеть. В кулаке он зажимал наши визитные карточки, но тут же разорвал их и затоптал клочки.
— Разве я не предупредил вас, проклятущий наглец, чтобы вы сюда носа не показывали? Чтоб я больше не видел вашей чертовой физиономии! Если вы снова явитесь без моего разрешения, я буду в полном праве пустить в ход силу. Я пристрелю вас, сэр. Богом клянусь! Это, сэр, — он повернулся ко мне, — относится и к вам. Я знаком с вашей подлой профессией, но применяйте ваши хваленые таланты где-нибудь еще. Тут они ни к чему.
— Я не уйду отсюда, — твердо заявил мой клиент, — пока не услышу от самого Годфри, что его свобода не стеснена.
Наш негостеприимный хозяин позвонил.
— Ральф, — распорядился он, — протелефонируй в полицию и попроси инспектора прислать двух констеблей. Скажи ему, что в дом вломились грабители.
— Одну секунду, — сказал я. — Вам, конечно, известно, мистер Додд, что полковник Эмсуорт абсолютно прав и у нас нет ни малейших законных оснований находиться в его доме. С другой стороны, он должен признать, что ваши действия диктуются исключительно озабоченностью судьбой его сына. Осмелюсь предположить, что, будь мне дозволено поговорить пять минут с полковником Эмсуортом, я сумею категорически изменить его позицию в данном вопросе.
— Переубедить меня не так-то просто, — сказал старый вояка. — Ральф, выполняй мое распоряжение. Какого черта ты ждешь? Звони в полицию.
— Ни в коем случае, — сказал я, прислоняясь к двери. — Любое вмешательство полиции приведет к катастрофе, которой вы так боитесь. — Я вынул записную книжку и нацарапал одно слово на вырванном листке. — Это, — добавил я, протягивая листок полковнику Эмсуорту, — и привело нас сюда.
Он уставился на листок, и его лицо перестало выражать что-либо, кроме изумления.
— Как вы узнали? — ахнул он и тяжело опустился в кресло.
— Узнавать — мое занятие. Мое ремесло.
Он глубоко задумался, пощипывая узловатыми пальцами растрепанную бороду. Потом уныло пожал плечами.
— Ну, раз вы хотите увидеть Годфри, то увидите его. Я по-прежнему против, но вы меня вынуждаете. Ральф, предупреди мистера Годфри и мистера Кента, что через пять минут мы будем у них.
Пять минут спустя мы прошли через сад и оказались перед таинственной сторожкой в его глубине. У двери стоял бородатый коротышка с выражением крайнего изумления на лице.
— Такая неожиданность, полковник Эмсуорт, — сказал он. — Это смешает все наши планы.
— Я ничего не мог поделать, мистер Кент. Нас вынуждают. Мистер Годфри может нас принять?
— Да, он ждет внутри.
Он повернулся, и следом за ним мы вошли в большую, скудно меблированную переднюю комнату. Перед камином спиной к огню стоял человек, и мой клиент, едва увидев его, кинулся к нему с протянутой рукой:
— Годфри, старина! Я так рад!
Но тот взмахом руки остановил его.
— Не прикасайся ко мне, Джимми. Стой подальше. Да, понятно, почему у тебя глаза на лоб полезли. Я не слишком похож на вылощенного младшего капрала Эмсуорта эскадрона Б, э?
Действительно, вид у него был более чем странный. Выглядел он, и правда, красивым молодым человеком с правильными чертами лица, загоревшего под африканским солнцем, но более темную поверхность кожи усеивали непонятные беловатые пятна, будто его побелили.
— Вот почему я не приветствую посетителей, — сказал он. — Тебя я не стесняюсь, Джимми, но обошелся бы без общества твоего друга. Полагаю, есть веская причина для этого, но мы не на равных, Джимми.
— Я хотел удостовериться, Годфри, что с тобой все в порядке. Я увидел тебя в ту ночь, когда ты заглянул в окно спальни, и не мог успокоиться, пока не разобрался бы.
— Старик Ральф сказал мне, что ты тут, и я не удержался, чтобы не взглянуть на тебя. Я надеялся, что ты меня не заметил, и должен был припустить во весь дух, когда услышал, как окно открылось.
— Но, ради всего святого, в чем дело?
— Ну, история недлинная, — сказал Годфри, закуривая сигарету. — Ты помнишь ту утреннюю схватку в Буффелспруите под Преторией на линии Восточной железной дороги? Ты слышал, что я был ранен?
— Да, слышал, но без подробностей.
— Мы трое оказались отрезанными от остальных. Ты ведь помнишь, какая там пересеченная местность. Симпсон — по прозвищу Лысый Симпсон, Андерсон и я. Мы преследовали братца бура, но он залег и перестрелял нас всех троих. Симпсон и Андерсон были убиты, а я получил слоновью пулю в плечо. Однако в седле я усидел, и мой конь успел галопом промчаться несколько миль, прежде чем я потерял сознание и свалился на землю.
Когда я очнулся, была уже ночь. Я кое-как приподнялся, чувствуя себя совсем обессилевшим. К моему удивлению, совсем рядом я увидел довольно большой дом, опоясанный верандой и с рядами окон. Было жутко холодно. Ты помнишь этот парализующий холод, наступавший с темнотой, смертоносный лютый холод, совсем непохожий на бодрящий морозец? Ну, я промерз до костей, и единственной остававшейся у меня надеждой было добраться до этого дома. Шатаясь, я поднялся на ноги и побрел к нему, толком не сознавая, что делаю. Смутно помню, как я медленно взобрался по ступенькам, вошел в широко открытую дверь, оказался в большой комнате, где стояло несколько кроватей и со вздохом удовлетворения рухнул на одну из них. Она была не застелена, но это меня ничуть не тревожило, и секунду спустя я погрузился в беспробудный сон.
Когда я проснулся, уже наступило утро, и мне почудилось, что я оказался не в нормальном мире, но во власти страшного кошмара. Африканское солнце било в большие незанавешенные окна, и каждая мелочь в обширной неуютной, беленой спальне смотрелась жестко и четко. Передо мной стоял низенький мужчина, почти карлик с огромной шишковатой головой и что-то возбужденно бормотал по-голландски, размахивая двумя жуткими кистями рук, показавшимися мне двумя бурыми губками. Позади него толпилась кучка людей, которых происходящее словно бы очень забавляло, но меня пробрал озноб, едва я взглянул на них. Ни единый не выглядел нормально. Каждый был или скособоченным, или распухшим, или еще как-то необычно изуродованным. Смех этих чудовищных созданий наводил ужас.
По-видимому, никто из них не говорил по-английски, но ситуация требовала разъяснения, так как большеголовый карлик все больше впадал в бешеную ярость, и, испуская звериные вопли, он ухватил меня своими изуродованными лапами и стащил с кровати, не обращая внимания на кровь, вновь брызнувшую из моей раны. Маленький монстр был силен как бык, и не знаю, что он сделал бы со мной, если бы в комнату не вошел привлеченный шумом пожилой мужчина, явно облеченный какой-то властью. Он сказал несколько слов по-голландски, и мой мучитель, съежившись, отпрянул. Затем вошедший обернулся ко мне с крайне удивленным видом.
«Как, во имя всего святого, вы оказались здесь? — спросил он с изумлением. — Погодите, я вижу, вы измучены, а ваше раненое плечо требует неотложного внимания. Я врач и скоро наложу повязку. Но, боже мой, здесь вам угрожает куда большая опасность, чем на поле боя. Вы — в приюте прокаженных и спали в постели прокаженного».
Нужно ли мне что-нибудь добавлять к этому, Джимми? Оказалось, что при приближении боев всех этих бедняг накануне эвакуировали. Затем, когда британские части продвинулись вперед, этот врач, начальник приюта, вернулся с ними назад. Он объяснил мне, что он хотя и верит, что у него иммунитет к этому заболеванию, никогда бы не рискнул сделать то, что сделал я. Он поместил меня в отдельную палату, заботливо подлечил, так что еще до конца недели я был отправлен в госпиталь в Претории.
Теперь тебе ясна моя трагедия. Я надеялся надежде вопреки, и лишь когда я вернулся домой, эти жуткие симптомы, которые ты видишь на моем лице, сказали мне, что я не избежал заразы. Что мне оставалось? Я был в нашем уединенном доме. У нас было двое слуг, которым мы безусловно доверяли. И эта сторожка, где я мог поселиться. Мистер Кент, хирург по специальности, обязавшись хранить тайну, готов был жить тут со мной. Все это казалось достаточно простым. Альтернатива же была ужасной — заточение на всю жизнь среди чужих людей без всякой надежды когда-либо обрести свободу. Однако требовалась абсолютная секретность, не то даже в этом тихом сельском уголке вспыхнул бы скандал, и меня насильственно увезли бы и обрекли роковой участи. Даже тебя, Джимми, даже тебя необходимо было держать в неведении. И я не понимаю, почему мой отец передумал.
Полковник Эмсуорт указал на меня.
— Этот джентльмен не оставил мне другого выбора. — Он развернул листок, на котором я написал слово «проказа». — И я решил, раз уж он знает так много, безопаснее будет, если он узнает все.
— Именно так, — сказал я. — Как знать, не обернется ли это во благо? Насколько я понимаю, больного осматривал только мистер Кент. Могу ли я спросить, сэр, специалист ли вы по подобным недугам, тропическим или полутропическим, насколько я понимаю?
— Я знаю о них столько, сколько знает всякий врач, получивший соответствующее образование, — ответил он с некоторой сухостью.
— Я нисколько не сомневаюсь, сэр, в вашей компетентности, но, я уверен, вы согласитесь, что в подобном случае второе мнение было бы желательным. Я понимаю, вас удерживал страх, что от вас потребуют изоляции вашего пациента.
— Вот именно, — сказал полковник Эмсуорт.
— Я предугадал такое положение вещей, — объяснил я, — и привез с собой друга, на чью сдержанность можно положиться абсолютно. Мне когда-то удалось помочь ему профессионально, и он готов высказать свое мнение как друг, а не специалист. Это сэр Джеймс Сондерс.
Перспектива поговорить с фельдмаршалом лордом Робертсом не ввергла бы какого-нибудь юного субалтерна в больший восторг и изумление, чем те, которые теперь отразились на лице мистера Кента.
— Для меня это поистине великая честь! — пробормотал он.
— Тогда я приглашу сэра Джеймса пройти сюда. Он сидит в экипаже у двери. Кстати, полковник Эмсуорт, не удобнее ли нам будет вернуться в ваш кабинет, чтобы я мог дать необходимые объяснения.
Вот тут-то мне крайне не хватает моего Ватсона. С помощью хитрых вопросов и восклицаний изумления он превратил мое незатейливое искусство, которое не более чем систематизированный здравый смысл, в чудо. Когда я сам рассказываю свою историю, ни к чему подобному я прибегнуть не могу. И все же я попытаюсь изложить ход моих рассуждений, как изложил его в кабинете полковника Эмсуорта перед немногочисленными слушателями, к которым теперь присоединилась и мать Годфри.
— Процесс этот, — сказал я, — начинается со следующего положения: когда вы отбросили все, что невозможно, оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось, должно быть решением. Вполне возможно, что останутся несколько объяснений, и в таком случае проверяешь по очереди каждое, пока не выделишь одно наиболее убедительное. Теперь приложим этот принцип к данному делу. Когда оно было рассказано мне вначале, возможны были три объяснения уединения или заключения этого джентльмена в сторожке поместья его отца. Либо он прятался, совершив преступление, либо он сошел с ума и его родители не хотели помещать его в приют для умалишенных, либо он страдал болезнью, которая требовала его изоляции. Никаких иных логичных объяснений я не нашел. Оставалось взвесить эти три, сравнивая их друг с другом.
Криминальный вариант не выдерживал критики: в тех местах не сообщалось ни о каком нераскрытом преступлении. В этом я был уверен. Если же преступление еще не было обнаружено, в интересах семьи было бы спасти преступника, отправив его за границу, а не прятать дома. Я не находил никакого объяснения для подобного образа действий.
Безумие выглядело более правдоподобным. Присутствие второго человека в сторожке указывало на надзирателя. Тот факт, что, уходя, он запер за собой дверь, подкрепляло это предположение и намекало на насильственное задержание. С другой стороны, задержание это не могло быть очень строгим, иначе молодой человек не сумел бы выбраться наружу и прийти взглянуть на своего друга. Вы помните, мистер Додд, как я нащупывал факты, спрашивая вас, например, про газету, которую читал мистер Кент. Будь это «Ланцет» или «Бритиш медикал джорнел», мне это очень помогло бы. Однако нет ничего противозаконного в том, чтобы сумасшедший жил у себя дома при условии, что за ним присматривает кто-нибудь с надлежащей квалификацией и местные власти поставлены в известность. Так откуда же такие отчаянные усилия сохранять тайну? Опять-таки я не сумел согласовать теорию с фактами.
Оставалась третья возможность, с которой, какой бы маловероятной и неожиданной она ни была, все словно бы согласовывалось. Проказа не такая уж редкость в Южной Африке. По какой-то неожиданной случайности молодой человек мог ею заразиться. Его родители оказались бы в ужасном положении, так как, конечно, хотели бы избавить его от заключения в приют. Требовалось соблюдать величайшую секретность, чтобы предотвратить возникновение слухов и последующее вмешательство властей. Было бы нетрудно за надлежащую плату найти надежного врача ухаживать за страдальцем. И нет причин, препятствовавших бы последнему выходить из сторожки после наступления темноты. Побеление кожи является частым следствием этой болезни. Выводы выглядели убедительными — настолько убедительными, что я решил действовать так, словно дело было неопровержимо доказано. Когда по приезде сюда я заметил, что дворецкий, доставляющий еду в сторожку, носит перчатки, пропитанные дезинфицирующими средствами, мои последние сомнения рассеялись. Одно-единственное слово, сэр, показало вам, что ваша тайна раскрыта, и если я написал его, а не произнес вслух, то лишь для того, чтобы показать вам, что на мою сдержанность можно положиться.
Я как раз завершил этот маленький анализ дела, когда дверь отворилась, впуская суровую фигуру великого дерматолога. Но, против обыкновения, его лицо сфинкса смягчилось, а глаза теплились добротой. Он подошел к полковнику Эмсуорту и потряс его руку.
— Мой жребий часто сообщать дурные новости и редко — хорошие. Сейчас как раз такой желанный случай. Это не проказа.
— Что-о?
— Четко выраженная форма псевдопроказы, или ихтиоза, чешуеобразного заболевания кожи, неприглядного, упорного, но, возможно, излечимого и безусловно не заразного. Да, мистер Холмс, совпадение поразительное. Но совпадение ли? Не игра ли скрытых сил, о которых мы знаем столь мало? Так ли уж мы уверены, что страшное предчувствие, несомненно терзавшее этого молодого человека после того, как он подвергся опасности заражения, не воплотилось в физическое подобие того, что было причиной этого страха? В любом случае я ручаюсь моей профессиональной репутацией… Но дама лишилась чувств! Полагаю, мистеру Кенту лучше заняться ею, пока она не оправится от этого радостного потрясения.
Приключение с камнем Мазарини
Доктору Ватсону было очень приятно вновь оказаться в неприбранной комнате на втором этаже дома по Бейкер-стрит, в комнате, где начиналось так много поразительных приключений. Он оглядывал изъеденный кислотами стол с химикалиями, прислоненный в углу скрипичный футляр, угольный совок, всегда хранивший трубки и табак. Наконец его взгляд остановился на свежей улыбающейся физиономии Билли, юного, но весьма разумного и тактичного мальчика на посылках, чье присутствие чуть-чуть заполнило пропасть одиночества и изолированности, которые обособляли мрачную фигуру великого сыщика.
— Здесь все выглядит совсем прежним, Билли. Ты тоже не изменился. Надеюсь, это же можно сказать и о нем?
Билли с некоторой опаской покосился на закрытую дверь спальни.
— Думается, он в кровати. Спит, — сказал он.
Было семь часов вечера погожего дня, но доктор Ватсон прекрасно знал, что его старый друг не соблюдает никакого режима, и нисколько не удивился этим словам.
— Полагаю, за этим кроется новое дело?
— Да, сэр. Он сейчас занят им по горло. Я боюсь за его здоровье. Он все больше худеет и бледнеет и ничего не ест. «Когда подать обед, мистер Холмс?» — спрашивает миссис Хадсон. «В семь тридцать послезавтра», — отвечает он. Вы же знаете, как новое дело завладевает им целиком.
— Да, Билли, знаю.
— Он кого-то выслеживает. Вчера был безработным, ищущим работу. А сегодня так старухой. Даже меня провел, а уж я-то теперь должен бы знать его приемчики!
Билли с ухмылкой кивнул на солнечный, видавший виды зонтик, прислоненный к дивану.
— Часть старухиного костюма, — добавил он.
— Но, Билли, что все это означает?
Билли понизил голос, будто человек, сообщающий важнейшую государственную тайну:
— Вам-то я могу сказать, сэр. Но чтоб дальше ни-ни. Дело о королевском бриллианте.
— Что! О похищении в сто тысяч фунтов?
— Да, сэр. Им надо заполучить его обратно, сэр. Премьер-министр и министр внутренних дел сидели вот на этом самом диване. Мистер Холмс был с ними очень обходителен, скоро поуспокоил их и пообещал сделать все что сможет. Ну, и лорд Квантлмир…
— А-а!
— Да, сэр. Вы знаете, что это означает. Ему палец в рот не клади, если позволено так сказать. С премьер-министром поладить можно, и против министра внутренних дел я тоже ничего не имею, он вроде бы вежливый, обязательный человек. А вот его милость я не терплю. И мистер Холмс тоже, сэр. Понимаете, он не верит в мистера Холмса и был против того, чтобы пригласить его. И рад был бы, чтобы он обмишулился.
— И мистер Холмс это знает?
— Мистер Холмс всегда знает, если есть что знать.
— Ну, будем надеяться, что он не промахнется и лорд Квантлмир останется с носом. Но, послушай, Билли, почему на этом окне занавеска?
— Мистер Холмс распорядился повесить ее три дня назад. У нас за ней сюрпризик.
Билли подошел и отдернул занавеску, закрывавшую окно в эркере.
Доктор Ватсон не смог сдержать изумленного восклицания при виде точного подобия своего старого друга — халат и все прочее. Лицо было на три четверти повернуто к окну и наклонено, будто он читал невидимую книгу, сидя глубоко в удобном кресле.
Билли отделил голову и подбросил ее.
— Мы меняем ее наклоны, чтобы придать больше естественности. Я бы к ней не притронулся, не будь жалюзи закрыты. А когда они открыты, сюда можно заглянуть вон с той стороны.
— Один раз прежде мы прибегли к такому приему.
— Ну, это было еще до меня, — сказал Билли, чуть раздвинул занавески и посмотрел на улицу. — Вон те, что подглядывают. Один парень торчит в окошке. Вот, сами поглядите.
Ватсон шагнул к нему, но тут дверь спальни отворилась и на пороге возникла высокая худая фигура Холмса. Лицо его было землисто-бледным, щеки запали, но двигался и действовал он с обычной своей энергией. Он молниеносно оказался у окна и вновь плотно задернул занавески.
— Достаточно, Билли, — сказал он. — Ты подверг свою жизнь опасности, мой мальчик, а я пока еще не могу обходиться без тебя. Ну-с, Ватсон, приятно видеть вас снова в вашей старой квартире. И оказались вы тут в критическую минуту.
— Я так и понял.
— Можешь идти, Билли. Этот мальчишка — настоящая проблема, Ватсон. Насколько я вправе подвергать его опасности?
— Какой опасности, Холмс?
— Внезапной смерти. Я кое-чего ожидаю сегодня вечером.
— Ожидаете? Но чего?
— Быть убитым, Ватсон.
— Нет-нет! Вы шутите, Холмс!
— Даже мое ущербное чувство юмора способно сотворить шутку получше. Но пока мы можем провести время поприятнее, верно? Алкоголь допускается? Сигары и сифон на прежних местах. Позвольте мне снова увидеть вас в привычном кресле. Надеюсь, вы не начали питать презрение к моей трубке и непотребному табаку? В эти дни ему приходится служить заменой пищи.
— Но почему вы не едите?
— Потому что голодание обостряет способности. И ведь как врач, мой дорогой Ватсон, вы должны признать, что пищеварение требует доли крови, отнимая ее у мозга. А я целиком мозг, Ватсон. Все прочее всего лишь придаток. Посему я должен оберегать мозг.
— Но эта опасность, Холмс?
— А, да. На случай, если это произойдет, пожалуй, будет неплохо, если вы обремените свою память именем и адресом убийцы. Вы сможете передать их Скотленд-Ярду с моей любовью и прощальным благословением. Сильвиус — вот его имя. Граф Негретто Сильвиус. Запишите его, дорогой мой, запишите! Сто тридцать шесть, Мунслайд-Гарденс, С. З. Записали?
Честное лицо Ватсона исказила тревога. Слишком хорошо он знал, какому огромному риску подвергает себя Холмс, и не сомневался, что он скорее преуменьшает его, чем преувеличивает. Ватсон всегда был человеком действия и сейчас приготовился сделать все, что мог.
— Рассчитывайте на меня, Холмс. В ближайшие два дня я совершенно свободен.
— Ваша мораль по-прежнему оставляет желать лучшего, Ватсон. Теперь вы добавили к своим порокам сочинение небылиц. Вы ведь являете все признаки предельно занятого врача, чьи услуги требуются ежеминутно.
— Ничего сколько-нибудь важного. Но не могли бы вы устроить арест этого субъекта?
— Да, Ватсон, мог бы. Оттого-то он и встревожен до такой степени.
— Так почему же вы медлите?
— Потому что не знаю, где находится бриллиант.
— А! Билли же сказал мне… пропавший королевский бриллиант?
— Да, великий желтый камень Мазарини. Я забросил свою сеть и поймал рыбешек. Но камня у меня нет. Что нам толку от них? Мы можем сделать мир чище, избавив его от них. Но это не моя задача. Мне надо вернуть камень.
— И этот граф Сильвиус одна из ваших рыбешек?
— Да. Только он акула. У него есть зубы. Второй — Сэм Мертон, боксер. Неплохой человечек, Сэм. Но граф его использовал. Сэм не акула. Он на редкость большой, глупый, бычеголовый пескарь. Но он все равно барахтается в моей сети.
— А где сейчас граф Сильвиус?
— Все утро я провел у самого его локтя. Вы ведь видели меня почтенной старой дамой, Ватсон? Никогда еще я не был столь убедителен. Он даже один раз поднял мой зонтик, сказав: «С вашего разрешения, мадам». Он ведь наполовину итальянец, с южным изяществом манер, когда в настроении. А в другом настроении — воплощенный дьявол. Жизнь, Ватсон, полна таких маленьких причуд.
— Это ведь могло обернуться трагедией.
— Ну, возможно, и могло. Я следовал за ним до мастерской старого Штраубензее в Минориз. Штраубензее сделал духовое ружье, прелестную вещицу, насколько я понимаю, и в данную минуту, сдается мне, оно находится в окне напротив. Вы видели чучело? Ну, конечно, Билли его вам показал. Ну, так в любую секунду оно может получить пулю в свою красивую голову. А, Билли! В чем дело?
Паренек появился в комнате с визитной карточкой на подносе. Холмс взглянул на нее, подняв брови, и улыбнулся.
— Собственной персоной. Этого я практически не ожидал. Все насмарку, Ватсон. Ну и нервы же! Возможно, вы слышали о его репутации охотника на крупную дичь. Безусловно, его репутация меткого стрелка приобретет дополнительный блеск, если в свой ягдташ он уложит и меня. Вот доказательство, как остро он ощущает близость моего носка от его пятки.
— Пошлите за полицией.
— Не исключено. Но пока еще нет. Не выгляните ли вы в окно, только очень осторожно, и не посмотрите, не болтается ли кто-нибудь на улице?
Ватсон осторожно выглянул из-за края занавески.
— Да, дюжий детина маячит почти около двери.
— Без сомнения, Сэм Мертон, верный, но довольно-таки глупый Сэм. А где джентльмен, Билли?
— В приемной, сэр.
— Проводи его наверх, когда я позвоню.
— Да, сэр.
— Даже если меня в комнате не будет.
— Да, сэр.
Ватсон подождал, пока дверь не закрылась, а затем с ужасом обратился к своему другу:
— Послушайте, Холмс, так нельзя. Он ведь в отчаянном положении, человек, ни перед чем не останавливающийся. Возможно, он пришел убить вас.
— Меня это не удивило бы.
— Я остаюсь с вами, и никаких возражений!
— Вы жутко помешаете.
— Ему?
— Нет, мой дорогой, мне.
— Ну, оставить вас я никак не могу.
— Нет, можете, Ватсон, и оставите. Вы никогда не отказывались играть в мою игру и сейчас сыграете до конца. Явился он со своей целью, но вот останется, возможно, ради моей. — Холмс достал свою записную книжку и нацарапал несколько строк. — Возьмите кеб, поезжайте в Скотленд-Ярд и передайте это Югелу из отдела уголовных расследований. Вернитесь с полицейскими. И его арестуют.
— Вот это я выполню с радостью.
— До вашего возвращения времени мне может как раз хватить, чтобы выяснить, где находится камень. — Он позвонил. — Думаю, мы выйдем через спальню. Этот второй выход очень полезен. Я предпочту взглянуть на мою акулу без того, чтобы она видела меня, а, как вы помните, у меня есть свой метод, каким образом устроить это.
Поэтому минуту спустя Билли привел графа Сильвиуса в пустую комнату. Знаменитый стрелок крупной дичи, спортсмен и светский прожигатель жизни был крупным смуглым мужчиной с внушительными усами, затеняющими узкогубый жестокий рот и подпирающими длинный нос, крючковатый, как орлиный клюв. Одет он был с претензией на элегантность, но сверкающий бриллиант его галстучной булавки и искрящиеся перстни выглядели слишком уж эффектно. Едва дверь за ним закрылась, он посмотрел вокруг свирепыми беспокойными глазами, точно ожидая ловушки на каждом шагу. Затем почти подпрыгнул, заметив неподвижную голову и воротник халата, которые виднелись над спинкой кресла в эркере. В первую секунду на его лице отразилось только изумление. Но тут же луч гнусной надежды вспыхнул в его темных глазах убийцы. Он еще раз огляделся, убеждаясь, что свидетелей нет, а затем на цыпочках, приподняв толстую трость, подкрался к безмолвной фигуре. Он уже пригнулся для последнего прыжка и удара, когда невозмутимый голос приветствовал его из открытой двери спальни:
— Не повредите его, граф. Не повредите.
Убийца отшатнулся, его искаженное лицо выражало полную растерянность. На мгновение он вновь приподнял свою утяжеленную трость, точно намереваясь обрушить свою ярость не на манекен, а на оригинал, но что-то в этих спокойных серых глазах и усмешке заставило его руку бессильно опуститься.
— Такая милая вещица, — сказал Холмс, подходя к манекену. — Работа Тавернье, французского модельера. Восковые фигуры он творит не менее искусно, чем ваш друг Штраубензее — духовые ружья.
— Духовые ружья, сэр? О чем вы говорите?
— Положите вашу шляпу и трость на боковой стол, граф. Благодарю вас. Прошу, садитесь. Вы не против, кроме того, избавиться от вашего револьвера? А! Очень хорошо, если вы предпочли сесть на него. Ваш визит, право, весьма удачен, так как у меня было большое желание побеседовать с вами несколько минут.
Граф сдвинул мохнатые брови с неумолимой угрозой.
— Я тоже желал поговорить с вами, Холмс, поэтому я и здесь. Не стану отрицать, что намеревался напасть на вас.
Холмс закинул ноги на край стола.
— У меня сложилось именно такое впечатление, — сказал он. — Но почему столь личное внимание?
— Потому что вы принялись досаждать мне. Потому что навели своих подручных на мой след.
— Моих подручных! Уверяю вас, ничего подобного!
— Ложь! По моему указанию за ними следили. В одну игру могут играть и двое, Холмс.
— Это, конечно, мелочь, граф Сильвиус, но, может быть, обращаясь ко мне, вы будете употреблять именование, положенное мне. Вы понимаете, что по характеру моей работы я оказался бы на короткой ноге с половиной субъектов, чьи физиономии украшают полицейские участки. И вы согласитесь, что исключения оскорбительны.
— Ну, в таком случае, МИСТЕР Холмс.
— Превосходно! Но, уверяю вас, вы заблуждаетесь относительно моих так называемых агентов.
Граф Сильвиус презрительно усмехнулся.
— Наблюдать способны другие люди, не только вы. Вчера был старый букмейстер. Сегодня старуха. Они ходили за мной по пятам весь день.
— Право, сэр, вы мне льстите. Старый барон Даусон сказал вчера вечером, что, черт его подери, но в моем случае правосудие обогатилось ровно настолько, насколько обеднела сцена. А теперь вы любезно похвалили мои маленькие роли.
— Так это были вы? Вы сами?
Холмс пожал плечами.
— Вон там в углу зонтик, который вы столь учтиво помогли мне поднять в Минориз до того, как начали подозревать.
— Знай я, вам бы никогда…
— …больше не увидеть это скромное жилище. Я прекрасно понимал такую возможность. У нас у всех есть для сожалений упущенные шансы. Вы не знали, и вот пожалуйста.
Нахмуренные брови графа еще больше сдвинулись над его свирепо сверкающими глазами.
— То, что вам удалось увидеть, только ухудшает положение. Не ваши агенты, а вы сами скоморошничающая ищейка! Вы признались, что преследовали меня. Почему?
— Право, граф! Вы ведь стреляли львов в Алжире.
— Ну, и?
— Но почему?
— Почему? Охота, азарт, опасность!
— И, конечно, избавление страны от хищников?
— Вот именно.
— Мои побуждения в двух словах!
Граф вскочил на ноги, и его рука непроизвольно рванулась к заднему карману.
— Сядьте, сэр! Сядьте! Имелась еще одна, более конкретная причина. Мне нужен желтый бриллиант!
Граф Сильвиус откинулся на спинку кресла с ехидной усмешкой.
— Только подумать! — сказал он.
— Вы знали, что я преследую вас из-за него. Подлинная причина, почему вы сейчас здесь, — это необходимость узнать, насколько я осведомлен и в какой степени абсолютно необходимо убрать меня. Должен сказать, что, с вашей точки зрения, это абсолютно необходимо, поскольку я знаю об этом все, кроме одной детали, и сейчас вы мне ее сообщите.
— Ах так? И какой же детали вам не хватает?
— Где сейчас находится Королевский бриллиант.
Граф бросил на своего собеседника пронзительный взгляд.
— Ах, вот что вы хотите узнать? Как, черт побери, мог бы я сказать вам, где он?
— И можете, и скажете.
— Неужели!
— Вам не удастся облапошить меня, граф Сильвиус! — Устремленные на него глаза Холмса сужались и светлели, пока не уподобились двум грозным стальным остриям. — Вы прозрачнее стекла. Я вижу все ваши мысли до последней.
— В таком случае вы видите, где находится бриллиант.
Холмс весело хлопнул в ладоши, а затем насмешливо ткнул пальцем.
— Так вы знаете! Вы признаетесь?
— Я ни в чем не признаюсь.
— Послушайте, граф, будьте разумны, и мы сможем поладить. Если же нет, то для вас это кончится плохо.
Граф Сильвиус возвел глаза к потолку.
— Облапошить! Это ведь ваше выражение? — сказал он.
Холмс взвешивающе посмотрел на него, как шахматный гроссмейстер, который обдумывает свой триумфальный ход. Затем он резко выдвинул ящик стола и достал квадратный блокнот.
— Вы знаете, что у меня в нем?
— Нет, сэр, не знаю!
— Вы!
— Я?
— Да, сэр, ВЫ! Вы тут весь. Каждый поступок вашей гнусной и вредоносной жизни.
— Черт вас побери, Холмс! — крикнул граф. Его глаза пылали яростью. — Моему терпению есть предел!
— Все тут, граф. Реальные факты о смерти миссис Гарольд, завещавшей вам поместье Блаймер, которое вы быстро проиграли в карты.
— Вы бредите!
— И полное жизнеописание мисс Мини Уорренден.
— Ха! Из него вы ничего не наковыряете.
— Здесь найдется еще очень много, граф. Вот ограбление в поезде де-люкс на Ривьеру тринадцатого февраля тысяча восемьсот девяносто второго года. Вот подделка чека на «Кредит Лионез» в том же году.
— Нет, тут вы ошиблись.
— Значит, в прочем я не ошибся! Так вот, граф, вы же карточный игрок. Когда у вашего противника все козыри, разумнее сдаться и сэкономить время.
— Какое отношение вся эта болтовня имеет к камню, про который вы упомянули?
— Полегче, граф. Укротите нетерпеливый ум! Дайте мне перейти к сути в моей собственной монотонной манере. У меня против вас есть все это, но главное, у меня есть неопровержимые доказательства против вас и боксера в деле о Королевском бриллианте.
— Да неужели!
— Имеется кебмен, который отвез вас к Уайтхоллу, и кебмен, увезший вас оттуда. Затем смотритель, видевший вас возле витрины. Затем Ики Сэндерс, который отказался разъять для вас бриллиант на части. Ики скурвился, и игра окончена.
На лбу графа вздулись жилы, обросшие черными волосками пальцы сжались в кулаки в неимоверном усилии сдержаться. Он попытался заговорить, но слова не слагались.
— Вот мои карты, — сказал Холмс. — Я открыл их и положил на стол. Но одной карты не хватает. Короля бриллиантовой масти. Я не знаю, где камень.
— И никогда не узнаете.
— Нет? Будьте же благоразумны, граф. Взвесьте ситуацию. Вы проведете за решеткой двадцать лет. Как и Сэм Мертон. Какой толк будет вам от вашего бриллианта? Ни малейшего. Но если вы вернете его… ну, я пойду на компромисс. Ни вы, ни Сэм нам не нужны. Нам нужен камень. Отдайте его, и, насколько это зависит от меня, вы останетесь свободны, если в будущем постараетесь держаться в границах. Но если снова оступитесь, то в последний раз. Однако сейчас моя цель — камень, а не вы.
— Ну а если я откажусь?
— Ну, тогда, увы, мне придется довольствоваться вами.
В ответ на звонок появился Билли.
— Полагаю, граф, имеет смысл пригласить на это совещание вашего друга Сэма. Ведь и его интересы должны быть учтены. Билли, ты увидишь у входной двери дюжего безобразного джентльмена. Пригласи его подняться к нам.
— А если он не пойдет, сэр?
— Никакого применения силы, Билли. Будь с ним помягче. Если ты скажешь ему, что его требует граф Сильвиус, он, безусловно, не станет упираться.
— Ну и что вы намерены делать теперь? — спросил граф, едва Билли исчез.
— Мой друг Ватсон был у меня перед вашим приходом. Я сказал ему, что в мою сеть попали акула и пескарь. Теперь я затяну сеть и вытащу их обоих.
Граф поднялся с кресла, держа руки за спиной. Одна рука Холмса была опущена в карман халата, из которого что-то высовывалось.
— Вам не умереть в своей постели, Холмс.
— Мне нередко приходила такая же мысль. А это так уж важно? В конце-то концов, граф, ваш собственный уход из жизни обещает быть скорее вертикальным, чем горизонтальным. Но эти предвкушения будущего слишком мрачны. Почему бы нам не предаться безудержно радостям настоящего?
Внезапно темные свирепые глаза мастера преступлений засверкали, как у дикого зверя. Фигура Холмса словно бы стала выше — он напрягся и приготовился.
— Нет смысла сжимать револьвер, друг мой, — сказал он негромко. — Вы прекрасно знаете, что не посмеете воспользоваться им, даже если я дам вам секунду вытащить его. Омерзительные грохочущие приспособления эти револьверы, граф. Лучше держитесь духовых ружей. А! Мне кажется, я слышу легкую поступь вашего уважаемого партнера. Добрый день, мистер Мертон. Довольно скучно томиться на улице, не правда ли?
Боксер, дюжий молодой человек с глупым упрямым брыластым лицом, неуклюже остановился у двери, недоуменно глядя перед собой. Благодушная приветливость Холмса была для него чем-то совершенно новым, и, хотя он смутно ощущал скрытую в ней угрозу, он не знал, как ее отразить, и обернулся за помощью к своему более умудренному товарищу.
— Теперь-то какая игра, граф? Чего нужно ентому парню? Что стряслось? — Его голос был басистым и хриплым.
Граф пожал плечами, и ответил Холмс:
— Если мне можно ограничиться двумя словами, то я сказал бы, что стряслось все.
Боксер все еще обращался к своему сообщнику:
— Он чего, шутит, что ли? Только мне-то не до шуток.
— Согласен, — сказал Холмс. — И, думается, я могу обещать, что дальше вам станет уже совсем не до шуток. Но послушайте, граф Сильвиус, я занятой человек и не могу тратить время попусту. Я пойду вон туда, в спальню. Прошу, в мое отсутствие чувствуйте себя здесь как дома. Вы сможете объяснить вашему другу положение дел, не стесненный моим присутствием. Хочу испробовать «Баркаролу» из «Сказок Гофмана» на моей скрипке. Через пять минут я вернусь за вашим окончательным ответом. Альтернатива вам ясна, не так ли? Заберем мы вас или заберем камень.
Холмс ушел, захватив свою скрипку. Несколько секунд спустя сквозь закрытую дверь донеслись долгие звуки этого завораживающего мотива.
— Так чего? — испуганно спросил Мертон, когда его товарищ обернулся к нему. — Он что, знает про камень?
— Он про него знает дьявольски больше, чем следовало бы. А может быть, даже и вообще все.
— Господи боже! — Землистое лицо боксера заметно побелело.
— Айки Сэндерс снаушничал на нас.
— А? Ну, я из него отбивную сделаю за такое, пусть меня повесят!
— Нам это не слишком поможет. Надо решить, что делать.
— Минуточку! — сказал боксер, подозрительно косясь на дверь спальни. — Ему пальца в рот не клади. Может и подслушивать.
— Как он может подслушивать под такую музыку?
— И то верно. А может, кто-нибудь за занавеской? Что-то много занавесок для такой комнатенки.
Оглядываясь по сторонам, он в первый раз увидел манекен в эркере и ткнул в него пальцем, онемев от изумления.
— Ха! Просто чучело, — сказал граф.
— Чучело? Разрази меня гром! Куда тут мадам Тюссо! Прям как живой! И халат, и все. Только вот занавески-то, граф?
— К черту занавески! Мы тратим время попусту, а его у нас мало. Он может в порошок нас стереть из-за этого камня.
— Черт-те что!
— Но он даст нам смыться, если мы ему скажем, где тырка.
— Чего-о! Отдать его? Отдать сто тысяч фунтов?
— Либо то, либо другое.
Мертон поскреб обкорнутый затылок.
— Так он же там один! Прикончим его, и концы. Если заткнем ему пасть, бояться нам уже будет нечего.
Граф покачал головой.
— Он вооружен и наготове. Если мы пристрелим его, нам в таком месте не сбежать. К тому же полиция наверняка получила все улики, которые он наскреб. …Э-эй! Это еще что?
Какой-то смутный звук словно бы донесся от окна. Оба молниеносно обернулись. Но ничего не изменилось. Если не считать причудливой фигуры в кресле, комната была, бесспорно, пуста.
— Чего-то на улице, — сказал Мертон. — Вот что, хозяин, мозговитый из нас вы. Ну так придумайте чего-ничего. Раз пришибить нельзя, значит, ваш черед.
— Я обводил вокруг пальца людей и получше его, — ответил граф. — Камень здесь. В моем потайном кармане. Я не рискую оставлять его без присмотра. Вечером его можно увезти из Англии и распилить в Амстердаме на четыре камня еще до воскресенья. Про Ван Седдера ему ничего не известно.
— Я думал, Ван Седдер поедет на следующей неделе.
— Так и было бы. Но теперь ему надо отплыть следующим же пароходом. Кто-то из нас должен пробраться с камнем на Лайм-стрит и предупредить его.
— Так потайное дно еще не готово.
— Ну, ему придется забрать его как есть и рискнуть. И нельзя терять ни минуты.
Вновь ощущение опасности, инстинкт, обязательный для охотника, заставило его умолкнуть и взглянуть на окно. Да, несомненно, неясный звук донесся с улицы.
— Ну а Холмса, — продолжал он, — мы надуем без особого труда. Понимаешь, чертов дурень нас не арестует, если заполучит камень. Ну, так мы пообещаем ему камень. Пошлем по ложному следу, а прежде чем до него допрет, что след ложный, камушек уже будет в Голландии, а мы уже не в Англии.
— Похоже, самое оно! — воскликнул Сэм Мертон с ухмылкой.
— Ты предупредишь голландца, чтобы он приготовился. А я займусь этим идиотом и заморочу его притворным признанием. Скажу ему, будто камешек в Ливерпуле. Черт бы побрал эту хнычущую музыку, она действует мне на нервы! Когда он обнаружит, что камня в Ливерпуле нет, он уже будет распилен на четвертушки, а мы — качаться на синих волнах. Ну-ка попяться подальше, чтобы тебя не было видно вон в ту замочную скважину. Вот камень.
— Не понимаю, как у тебя хватает духа таскать его на себе!
— А где еще он был бы в безопасности? Если уж мы сумели забрать его из Уайтхолла, кто-нибудь еще мог бы забрать его из моего номера.
— Дайте взглянуть на него.
Граф Сильвиус бросил на своего собеседника не слишком лестный взгляд и проигнорировал протянувшуюся к нему немытую руку.
— Какого… или ты думаешь, что я его заберу? Вот что, мистер, мне твои замашки вот где!
— Ну-ну, Сэм. Еще нам не хватало ссориться! Подойди к окну, если хочешь рассмотреть красавчика как следует. Теперь подними его к свету. Вот так!
— Благодарю вас!
Одним прыжком Холмс взвился из кресла манекена и схватил бесценный бриллиант. Теперь он сжимал его в одной руке, а другой целился из револьвера в голову графа. Оба негодяя отпрянули в полном изумлении.
Не давая им опомниться, Холмс нажал кнопку электрического звонка.
— Потише, джентльмены! Обойдитесь без буйства, прошу вас. Подумайте о мебели. Вам должно быть ясно, что ваше положение безвыходно. Внизу ждет полиция.
Недоумение графа взяло верх над его яростью и страхом.
— Но как, черт побери? — ахнул он.
— Ваше удивление вполне понятно. Вы же не знали, что у меня в спальне есть вторая дверь, позволяющая выйти за занавески. По-моему, вы услышали, как я убрал манекен, но удача была на моей стороне. Мне представился шанс спокойно слушать вашу примечательную беседу, хотя она была бы крайне более сдержанной, подозревай вы о моем присутствии.
Граф пожал плечами, покоряясь неизбежности.
— Отдаем вам должное, Холмс. Думаю, вы — сам дьявол.
— Во всяком случае, не так уж далек от него, — ответил Холмс с вежливой улыбкой.
Тупой мозг Сэма Мертона очень медленно осознал положение вещей.
— Ловко! — сказал он. — Только скрипка-то как же? Я ж и сейчас ее слышу.
— Да-да, — сказал Холмс. — Вы совершенно правы. Но пусть себе играет. Современные граммофоны поистине замечательное изобретение.
Влетели полицейские, защелкнулись наручники, и преступников сопроводили в ожидавший кеб. Ватсон остался, поздравляя Холмса с этим новым листком, добавившимся к его лаврам. Вновь их разговор прервал невозмутимый Билли с визитной карточкой на подносе.
— Лорд Квантлмир, сэр.
— Проводи его сюда, Билли. Это же влиятельнейший пэр, представляющий самые высокие интересы, — сказал Холмс. — Превосходнейший и патриотичнейший человек, но несколько старорежимный. Попробуем ли мы смягчить его? Осмелимся ли на маленькую вольность? Он может полагать, что мы не сделали из происшедшего никаких выводов.
Дверь открылась, чтобы впустить худую аскетическую фигуру с лицом как лезвие топора и обвислыми средневикторианскими бакенбардами глянцевой черноты, которые никак не гармонировали со сгорбленными плечами и старческой походкой. Холмс гостеприимно шагнул навстречу и пожал бесчувственную руку.
— Здравствуйте, лорд Квантлмир! Холодновато для времени года, но тут тепло. Могу ли я взять ваше пальто?
— Нет, благодарю вас. Я не стану его снимать.
Холмс настойчиво прижал ладонь к его локтю.
— Прошу, позвольте мне. Мой друг доктор Ватсон подтвердит, что такие перепады температуры крайне вредоносны.
Его милость высвободился с некоторым нетерпением.
— Мне так удобнее, сэр. У меня нет причин задерживаться. Я просто заехал узнать, как продвигается расследование, самовольно взятое вами на себя.
— Оно трудно, крайне трудно.
— Я опасался, что вы найдете его таким.
В словах и манере старого придворного была явная презрительная насмешка.
— Каждый человек убеждается в пределах своих возможностей, но, во всяком случае, это излечивает нас от такой слабости, как самодовольство.
— Да, сэр, я был в большом недоумении.
— Без сомнения.
— Особенно касательно одного момента. Возможно, вы могли бы помочь мне с этим?
— Вы слишком поздно обращаетесь ко мне за советом. Я полагал, что у вас есть собственные всеобъемлющие методы. Тем не менее я готов оказать вам помощь.
— Видите ли, лорд Квантлмир, мы, без сомнения, можем предъявить улики подлинным похитителям.
— Когда изловите их.
— Совершенно верно. Но вопрос в том, как мы поступим с получателем?
— Не слишком ли преждевременно его задавать?
— Всегда хорошо иметь готовый план. Так что вы сочтете исчерпывающе неопровержимой уликой против получателя?
— Наличие у него камня.
— И вы арестуете его на этом основании?
— Вне всяких сомнений.
Холмс редко смеялся, но сейчас был настолько близок к грани смеха, что его старый друг Ватсон не мог вспомнить ничего подобного.
— В таком случае, любезный сэр, я оказываюсь перед тягостной необходимостью рекомендовать ваш арест.
Лорд Квантлмир был разгневан. Отблески былого огня подкрасили землистые щеки.
— Вы позволяете себе непростительную вольность, мистер Холмс. За пятьдесят лет моей службы я не сталкивался ни с чем подобным. Я занятой человек, сэр. У меня на руках дела особой важности. У меня нет ни времени, ни вкуса для глупых шуток. Скажу вам откровенно, сэр, что я никогда не верил в ваши таланты и всегда придерживался мнения, что было бы куда надежнее поручить это расследование полиции. Ваше поведение подтвердило все мои выводы. Имею честь, сэр, пожелать вам доброго вечера.
Холмс мгновенно оказался между пэром и дверью.
— Одну минутку, сэр. Уйти с камнем Мазарини будет куда более серьезным делом, чем побывать лишь временным его обладателем.
— Сэр, это нестерпимо! Дайте мне пройти!
— Опустите руку в правый карман вашего пальто.
— Что это значит, сэр?
— Просто исполните мою просьбу.
Мгновение спустя потрясенный пэр стоял, моргая и заикаясь, а на его дрожащей ладони лежал огромный желтый бриллиант.
— Что! Как! Каким образом, мистер Холмс?
— Очень жаль, лорд Квантлмир! — вскричал Холмс. — Как может сказать вам присутствующий здесь мой старый друг, это всего лишь склонность к розыгрышам. К тому же я никогда не мог устоять перед мелодраматической ситуацией — и позволил себе вольность, очень большую вольность, не стану отрицать — опустить бриллиант в ваш карман в самом начале нашей беседы.
Старый пэр переводил взгляд с камня на улыбающееся лицо перед собой.
— Сэр, я в полном недоумении, но да… это действительно камень Мазарини. Мы ваши должники, мистер Холмс. Ваше чувство юмора, как вы сами признаете, пожалуй, несколько извращенно, а его проявления поразительно несвоевременны, однако я беру назад всякую тень сомнения, которую мог бросить на замечательные профессиональные дарования. Но каким образом…
— Дело завершено лишь наполовину, с подробностями можно повременить. Уповаю, лорд Квантлмир, удовольствие, которое доставит вам возможность сообщить про этот успешный результат в высоком кругу, куда вы возвратитесь, хоть немного искупит мой розыгрыш. Билли, проводи его милость и скажи миссис Хадсон, что я буду рад, если она как можно скорее подаст обед на двоих.
Приключение с львиной гривой
Как ни удивительно, но проблема, бесспорно по загадочности и необычности не уступающая самым сложным, с какими мне довелось столкнуться на протяжении моей долгой профессиональной карьеры, не только представилась мне после моего ухода на покой, но и, так сказать, оказалась у самого моего порога. Произошло это после того, как я затворился в моем сассекском домике и всецело отдался той умиротворяющей жизни на лоне природы, о которой я так часто жаждуще думал в долгие годы, проведенные в мрачном сумраке Лондона. В этот период моей жизни добрый Ватсон почти исчез из нее. Изредка он приезжал на субботу-воскресенье, но больше мы не виделись. И потому мне приходилось самому быть своим летописцем. А! Будь он со мной, как он живописал бы столь примечательный случай и мое победное преодоление всех трудностей! Ничего не поделаешь, придется мне самому рассказать эту историю в моей безыскусной манере, собственными словами описывая каждый мой шаг на трудном пути разгадки тайны львиной гривы.
Моя вилла расположена на южном склоне Даунсов, откуда открывается великолепный вид на Ла-Манш. Берег в этих местах состоит из меловых обрывов, и спуститься к воде можно по единственной петляющей тропе, крутой и скользкой. Даже в час полного прилива она приводит к сотням ярдов мелких камней и гальки. Там и сям, однако, виднеются озерца и заводи, словно созданные для пловцов, и вода в них меняется с каждым приливом. Этот чудесный пляж простирается на несколько миль и вправо, и влево, и лишь в одном месте его разделяет маленькая бухта с деревушкой Фулуорт над ней.
Мой дом стоит в стороне. Я, моя старая экономка и мои пчелы имеем все вокруг в нашем полном распоряжении. Однако в полумиле находится пользующееся широкой известностью училище Гарольда Стэкхерста «Фронтон», внушительное заведение, в котором около двадцати юношей проходят подготовку к занятию разными профессиями под руководством нескольких учителей. Сам Стэкхерст в свои университетские годы отличался в гребле и был разносторонним эрудитом. Мы с ним сошлись, едва я поселился там, и причем так близко, что без приглашения заходили друг к другу скоротать вечерок.
К концу июля 1907 года разразился свирепый шторм. Ветер с Ла-Манша гнал валы к подножию обрывов, и с начала отлива там образовалась большая лагуна. Утром, о котором идет речь, ветер стих, и вся омытая природа дышала свежестью. Работать в такую восхитительную погоду было невозможно, и перед завтраком я вышел подышать пьянящим воздухом. Я направился по тропе к крутому спуску на пляж. Внезапно меня окликнули сзади, и, обернувшись, я увидел Гарольда Стэкхерста, который весело махал мне рукой.
— Какое утро, мистер Холмс! Я так и знал, что вы пойдете погулять.
— Как вижу, вы собираетесь поплавать.
— Взялись за свои старые штучки, — засмеялся он, похлопывая по туго набитому карману. — Да. Макферсон вышел пораньше, и, думаю, найду его там.
Фицрой Макферсон преподавал естественные науки, достойнейший молодой человек, чья жизнь была погублена сердечной слабостью, следствием ревматической лихорадки. Однако он был прирожденным атлетом и отличался во всех играх, которые не требовали слишком напряженных усилий. Летом и зимой он спускался поплавать, и я, сам любитель плавания, часто присоединялся к нему.
В эту минуту мы увидели самого Макферсона. Его голова возникла над краем обрыва у начала тропы. Затем вся его фигура. Он пошатнулся, будто пьяный. В следующую секунду он вскинул руки и с жутким воплем упал ничком. Мы со Стэкхерстом бросились к нему — до него было ярдов пятьдесят — и перевернули его на спину. Было ясно, что он умирает. Остекленелые провалившиеся глаза, свинцовое лицо неумолимо свидетельствовали об этом. На мгновение проблеск жизни осветил его черты, и он пробормотал два-три слова, видимо предостережения. Невнятные, еле слышные, но мне почудилось, что последние сорвавшиеся с его губ слова были «львиная грива». Абсолютно неуместные и неудобопонятные, но никак иначе я не мог их истолковать. Затем он приподнялся, взмахнул руками и рухнул на бок. Он был мертв.
Мой спутник был парализован внезапностью и ужасом случившегося, но я, как легко себе представить, весь насторожился. И не напрасно. Сразу же стало ясно, что мы столкнулись с чем-то экстраординарным. На нем были только габардиновый плащ, брюки и незашнурованные парусиновые башмаки. Когда он упал, плащ, просто наброшенный на плечи, соскользнул, обнажив его торс. Мы в ошеломлении уставились на его спину, всю в узких багровых полосках, будто его страшным образом высекли бичом из тонкой проволоки. Бич, которым производилась эта порка, был, несомненно, очень гибким, так как опухшие рубцы загибались на плечи и грудную клетку. По его подбородку ползли капли крови — в мучительной агонии он прокусил нижнюю губу. Искаженное лицо и запавшие щеки свидетельствовали, какой неимоверной была эта агония.
Я опустился на колени возле трупа, а Стэкхерст стоял рядом, когда на нас упала тень и мы увидели, что к нам подошел Йен Мэрдок, преподаватель математики в училище, высокий худой брюнет, настолько молчаливый и замкнутый, что, казалось, у него вообще не было друзей. Он словно обитал в некой возвышенной сфере иррациональных чисел и конических сечений, почти не соприкасаясь с обычной жизнью. Ученики считали его ненормальным, и он стал бы мишенью насмешек, однако в его жилах явно чувствовалась примесь какой-то экзотической южной крови, о чем свидетельствовали не только угольно-черные глаза и смуглость, но и вспышки раздражения, которые нельзя было иначе назвать, кроме как бешеными. Как-то раз, когда ему докучала собачка Макферсона, он схватил ее и швырнул в зеркальное стекло окна, за что Стэкхерст, несомненно, уволил бы его, не будь он столь ценим как преподаватель. Вот каким был странный эксцентричный человек, который теперь подошел к нам. Он словно был искренне ошеломлен открывшимся ему зрелищем, хотя история с собачкой могла указывать, что между ним и умершим особой симпатии не существовало.
— Бедняга! Бедняга! Что я могу сделать? Как помочь?
— Вы были с ним? И знаете, что произошло?
— Нет-нет. Сегодня утром я припозднился и вообще на пляж не спускался. Я пришел прямо из «Фронтона». Чем я могу помочь?
— Вы можете поспешить в полицейский участок в Фулуорте, чтобы незамедлительно сообщить о случившемся.
Не говоря ни слова, он побежал со всей быстротой, на какую был способен, я же взялся за дело, а Стэкхерст, все еще в глубоком ошеломлении, оставался возле покойника. Для начала, разумеется, мне необходимо было выяснить, кто еще находился на пляже. Сверху, у начала тропы, он был виден весь — абсолютно безлюдный, только вдали две-три темные фигуры, направлявшиеся в сторону деревни Фулуорт.
Покончив с этим, к своему удовлетворению, я медленно пошел вниз по тропе. К мелу примешивалась мягкая глина, и кое-где я видел отпечатки одних и тех же следов, как поднимающихся, так и спускающихся. В это утро по тропе больше никто на пляж не спускался. В одном месте я обнаружил отпечаток ладони с пальцами, обращенными вниз. Это могло означать лишь одно: бедняга Макферсон, взбираясь, упал. А круглые углубления свидетельствовали, что он не раз падал на колени. У подножья тропы отлив оставил обширную лагуну. На ее краю Макферсон разделся, поскольку на камне лежало его полотенце, сложенное и сухое. То есть создавалось впечатление, что в воду он все-таки не входил. Раза два, осматривая пляж вокруг, я натыкался среди голышей на песчаные прогалинки с отпечатками как подошвы его парусинового башмака, так и его босой ноги. Последнее свидетельствовало, что он совсем приготовился окунуться, но полотенце указывало, что в воду он так и не вошел.
Теперь проблема определилась четко — не уступающая в странности ни единой из всех, с какими мне приходилось сталкиваться. Макферсон пробыл на пляже никак не долее четверти часа. Стэкхерст вышел из «Фронтона» следом за ним, так что тут сомнений никаких быть не могло. Он намеревался искупаться и разделся, как свидетельствуют отпечатки босых ног. Затем внезапно он вновь натянул свою одежду, причем кое-как, не застегивая, — и вернулся наверх, не искупавшись или, во всяком случае, не вытираясь. Причиной же перемены его намерения стало то, что его бичевали свирепым, бесчеловечным образом, пытали так, что в агонии он прокусил себе губу, а затем бросили, когда силы у него хватило, чтобы добраться до верха и там умереть. Кто совершил это варварское преступление? Правда, в подножие обрывов имелись ниши и пещерки, но восходящее солнце светило прямо в них, и укрыться там было нельзя. Фигуры на пляже в отдалении? Казалось, они находились слишком далеко, чтобы иметь касательство к преступлению. А широкая лагуна, в которой намеревался искупаться Макферсон, находилась между ним и ими, накатывая волны на подножье обрыва. В море неподалеку маячили два-три рыбачьих баркаса. Этих рыбаков, видимо, придется допросить попозже. Направлений для расследования было несколько, но ни одно не вело к сколько-нибудь определенной цели.
Когда я наконец вернулся к телу, вокруг уже собралось несколько случайных прохожих. Стэкхерст, разумеется, по-прежнему оставался там, и как раз подошел Йен Мэрдок с Андерсоном, деревенским констеблем, дюжим, с огненно-рыжими усами, принадлежащим к тому типу медлительных солидных сассексцев, чья тяжеловесная молчаливость прячет немалую толику здравого смысла. Он внимательно выслушал все, что мы рассказали, делая заметки, и наконец отвел меня в сторону.
— Я буду рад вашему совету, мистер Холмс. Мне такое дело не очень по плечу, а начальство в Льюисе меня не помилует, если я напутаю.
Я порекомендовал ему тут же послать за его непосредственным начальником и доктором, а также обеспечить, чтобы до их приезда тут ничего не трогали и как меньше новых следов оставлялось бы на пляже. Тем временем я обыскал карманы покойника, обнаружив носовой платок, большой нож и футлярчик для визитных карточек. Из него торчал листок бумаги, который я развернул и отдал констеблю. Женским нечетким почерком на листке было написано: «Буду там, можешь не сомневаться. Моди». Несомненно, любовная интрижка, свидание, но когда и где, оставалось неизвестным. Констебль убрал листок в футлярчик, который вместе с ножом и платком вернул в карман плаща. Затем, поскольку делать там ничего не оставалось, я вернулся домой позавтракать, предварительно обеспечив исчерпывающий обыск подножия утесов.
Часа через два пришел Стэкхерст и сообщил мне, что тело доставлено в «Фронтон», где будет проведено дознание. У него были и некоторые другие важные новости. Как я и ожидал, в пещерках внизу обрыва ничего найдено не было, но он просмотрел бумаги в столе Макферсона, среди которых оказались интимные письма некой мисс Мод Беллами из Фулуорта. То есть мы теперь знали, кем была написана записка.
— Письма в полиции, — объяснил он, — и я не мог их принести. Но, без всяких сомнений, это не было простой интрижкой. Хотя я не нахожу никакой связи с ужасной трагедией, если не придраться к тому, что барышня назначила ему свидание.
— Но вряд ли у лагуны, куда вы все ходите купаться, — заметил я.
— Чистая случайность, что с Макферсоном не было студентов.
— Действительно ли случайность?
Стэкхерст сдвинул брови, задумавшись.
— Йен Мэрдок задержал их, — сказал он. — Потребовал разбора какого-то алгебраического примера перед завтраком. Бедняга, все это его просто сокрушило.
— Однако, насколько я понял, друзьями они не были.
— Да, одно время. Но год назад, если не больше, Мэрдок настолько близко сошелся с Макферсоном, насколько это возможно при его характере, отнюдь не самом уживчивом.
— Я так его себе и представлял. Помнится, вы мне что-то говорили о ссоре из-за дурного обращения с собакой.
— Она благополучно уладилась.
— Но, быть может, оставила желание поквитаться.
— Нет-нет. Я уверен, они стали настоящими друзьями.
— Ну, в таком случае следует заняться девушкой. Вы ее знаете?
— Ее все знают. Местная красавица — подлинная красавица, Холмс, и привлекла бы к себе внимание где угодно. Я знал, что Макферсон был в нее влюблен, хотя понятия не имел, что дело зашло настолько далеко, насколько указывают эти письма.
— Но кто она?
— Дочь старого Тома Беллами, владельца всех прогулочных лодок и купален на колесах в Фулуорте. Поначалу он был рыбаком, но теперь стал довольно состоятельным человеком. Делом он управляет вместе с сыном Уильямом.
— Не сходить ли нам в Фулуорт поговорить с ними?
— Под каким предлогом?
— О, найти предлог нетрудно. В конце-то концов, несчастный не сам так себя пытал. Какая-то чужая рука сжимала рукоятку бича, если действительно полосы эти оставил бич. Круг его знакомых в таком захолустье по необходимости был ограничен. Так исследуем этот круг по всем направлениям, и, конечно же, мы сумеем обнаружить мотив, который приведет нас к преступнику.
Прогулка по благоухающим тмином холмам могла бы показаться очень приятной, если бы наши мысли не были отравлены ужасной трагедией, которой мы оказались свидетелями. Деревня Фулуорт расположена в ложбине, полумесяцем охватывающей бухту. Позади старинной деревушки на склоне виднелись дома современной постройки. Стэкхерст повел меня к одному из них.
— Вон «Гавань» — название, выбранное Беллами. Дом с угловой башенкой и шиферной крышей неплох для человека, который начал с пустого места… Черт возьми, только поглядите!
Калитка «Гавани» открылась, и из нее вышел мужчина. Не узнать эту высокую угловатую нескладную фигуру было невозможно: Йен Мэрдок, математик. Секунду спустя он оказался перед нами на дороге.
— О-о! — сказал Стэкхерст. Мэрдок кивнул, искоса взглянув на нас этими странными темными глазами, и прошел бы мимо, но директор схватил его за рукав.
— Что вы там делали? — спросил он.
Лицо Мэрдока вспыхнуло от гнева.
— Я ваш подчиненный, сэр, под вашим кровом. Но я не знал, что обязан отчитываться перед вами в моих личных делах.
Нервы Стэкхерста были туго натянуты после всего, что ему пришлось вынести, иначе, пожалуй, он сдержался бы. Но теперь он рассвирепел:
— В данных обстоятельствах ваш ответ — чистейшая наглость, мистер Мэрдок.
— Ваш вопрос, возможно, подходит под то же определение.
— Я не раз спускал вам ваши дерзости. Но эта будет последней. Будьте любезны заняться устройством своего будущего как можно быстрее.
— Я так и намеревался. Сегодня я лишился единственного, кто делал жизнь в «Фронтоне» терпимой.
Он широким шагом продолжил свой путь, а Стэкхерст провожал его яростным взглядом.
— Невозможный, невыносимый человек! — вскричал он.
Моим же главным впечатлением было то, что мистер Йен Мэрдок воспользовался первым случаем, чтобы открыть себе возможность как можно быстрее исчезнуть с места преступления. Подозрение, смутное, туманное, теперь начало обретать бо́льшую четкость в моем уме.
Возможно, посещение Беллами могло бросить дальнейший свет на дело. Стэкхерст справился с собой, и мы направились к дому.
Мистер Беллами, мужчина средних лет с огненно-рыжей бородой, казалось, пребывал в самом дурном настроении, и вскоре цвет его лица мог потягаться с бородой.
— Нет, сэр. Никаких подробностей я слышать не желаю. Мой сын, — он кивнул на могучего сложения молодого человека с мясистым насупленным лицом в углу гостиной, — согласен со мной, что ухаживания Макферсона за Мод были оскорбительны. Да, сэр, слово «брак» никогда не произносилось, и все-таки были письма, встречи и еще всякое, чего мы никак одобрить не могли. Матери у нее нет, и мы единственные, кто ее бережет. Мы твердо решили…
Но его заставило умолкнуть появление самой барышни. Бесспорно, она украсила бы любое общество в мире. Кто подумал бы, что такой редкий цветок вырос из подобного корня и в подобной атмосфере? Женщины редко меня привлекали, так как моим сердцем всегда управлял мозг. Но, увидев ее медально-безупречное лицо со всей свежестью Даунсов в нежном румянце, я не мог не признать, что никакой молодой человек, повстречав ее, не мог бы остаться равнодушным. Такова была девушка, которая остановилась теперь перед Гарольдом Стэкхерстом, напряженно глядя на него широко открытыми глазами.
— Я уже знаю, что Фицрой погиб, — сказала она. — Не бойтесь рассказать мне подробности.
— Нам сказал про это другой ваш джентльмен, — объяснил ее отец.
— Незачем втягивать в это мою сестру, — буркнул молодой человек.
Сестра бросила на него испепеляющий взгляд:
— Это мое дело, Уильям. Будь добр не вмешиваться. Судя по всему, совершено преступление. Если в моих силах помочь обличить виновника, то я сделаю это хотя бы в память того, кого больше нет.
Пока она слушала краткий рассказ моего спутника, ее лицо сохраняло спокойствие, показавшее мне, что сила ее характера не уступает красоте. Мод Беллами навсегда останется в моей памяти как самый совершенный идеал женщины. Оказалось, что она знала меня в лицо, так как теперь обратилась прямо ко мне:
— Доставьте их в руки правосудия, мистер Холмс. Можете положиться на мое содействие, кем бы они ни оказались. — Мне показалось, что при этих словах она посмотрела на отца и брата с вызовом.
— Благодарю вас, — сказал я. — В подобных случаях я высоко ценю женский инстинкт. Вы употребили слово «они». Вы полагаете, тут замешан не один человек?
— Я достаточно хорошо знала мистера Макферсона и видела, что его мужество не уступает его силе. Один человек никак не мог расправиться с ним столь жестоко.
— Нельзя ли мне побеседовать с вами с глазу на глаз?
— Говорят тебе, Мод, не впутывайся в это дело! — сердито крикнул ее отец.
Она беспомощно посмотрела на меня:
— Что я могу?
— Факты незамедлительно станут известны всему свету, поэтому не будет никакого вреда, — сказал я, — если мы разберемся в них тут же. Я предпочел бы поговорить с вами наедине, но раз ваш отец отказывается допустить это, он может участвовать в нашем разговоре. — Тут я заговорил о записке, обнаруженной в кармане погибшего: — Ее, несомненно, представят на следственном суде. Вы не будете против, если я попрошу вас пролить свет на ее содержание?
— Не вижу причин делать из этого тайны, — ответила она. — Мы были помолвлены и хранили это в секрете лишь потому, что дядя Фицроя, глубокий старик, доживающий, как говорят, последние дни, мог бы лишить его наследства, женись он без его одобрения. Вот единственная причина.
— Могла бы и рассказать нам, — проворчал мистер Беллами.
— И рассказала бы, отец, поинтересуйтесь вы по-хорошему.
— Я против того, чтобы моя дочь якшалась с мужчинами другого сословия.
— Именно твое предубеждение против него и мешало нам открыться тебе. А что до записки, так она ответ вот на эту.
Из кармана платья она извлекла смятый листок.
«ЛЮБИМАЯ!
Обычное место на пляже сразу после заката во вторник. Единственное время, когда я сумею выбраться. Ф.М.».
— Сегодня вторник, и я собиралась встретиться с ним вечером.
Я оглядел записку.
— Ее прислали не по почте. Как вы ее получили?
— Я предпочту не отвечать на этот вопрос. Никакого касательства к тому, что вы расследуете, это не имеет. Но на любые, так или иначе с ним связанные, готова ответить со всей откровенностью.
Слово она сдержала, но ничего полезного сказать не нашла. У нее не было причин думать, что у ее fiancé[14] был тайный враг, хотя не отрицала, что у нее есть пылкие поклонники.
— Могу ли я спросить, не входит ли в их число мистер Йен Мэрдок?
Она порозовела и как будто смутилась.
— Одно время мне так казалось. Но все изменилось, когда он узнал о наших отношениях с Фицроем.
Тень, сгущавшаяся вокруг этого странного человека, обрела, на мой взгляд, бо́льшую определенность. Требовалось исследовать его прошлое, следовало незаметно обыскать его комнаты. Стэкхерст охотно мне содействовал, так как то же подозрение возникло и у него. Мы покинули «Гавань» в надежде, что конец одной нити этого запутанного клубка уже в наших руках.
Прошла неделя. Следственный суд ничего не установил и был отсрочен до обнаружения новых улик. Стэкхерст навел тактичные справки о своем подчиненном, его комнату подвергли поверхностному обыску, но безрезультатно. Сам я вновь обследовал и физически, и аналитически все обстоятельства, но без каких-либо новых выводов. Во всех моих анналах читателям не найти дела, которое поставило бы меня настолько в тупик. Даже мое воображение было не способно предложить хоть что-то похожее на объяснение. А затем последовало происшествие с собакой.
Услышала про него моя старая экономка по тому таинственному беспроволочному телеграфу, по которому люди, ей подобные, узнают деревенские новости.
— Такая грустная история, сэр, про собачку мистера Макферсона, — сказала она как-то вечером.
Я не поощряю подобные разговоры, но ее слова привлекли мое внимание.
— Так что с собакой Макферсона?
— Да померла, сэр. Померла с горя.
— Кто вам это сказал?
— Так, сэр, все только об этом и говорят. Она померла. Ужас как тосковала. Неделю ничего не ела. А нынче два молодых джентльмена из «Фронтона» нашли ее сдохшую. Внизу на пляже, сэр, на том самом месте, где ее хозяин помер.
«На том самом месте». Слова эти сразу запечатлелись в моей памяти. Смутная убежденность, что это сугубо важно, шевельнулась в моем сознании. То, что собака умерла, соответствовало прекрасной преданной собачьей натуре. Но «на том же месте»? Почему этот пустынный пляж оказался для нее роковым? Возможно ли, что и она стала жертвой какой-то жестокой вендетты? Возможно ли…
Да, убежденность была смутной, но уже что-то складывалось у меня в уме. Через несколько минут я был на пути в «Фронтон», где нашел Стэкхерста у него в кабинете. По моей просьбе он послал за Сандбери и Блаунтом, теми двумя студентами, которые нашли собаку.
— Да, она лежала на самом краю лагуны, — сказал один. — Наверное, пошла по следу своего покойного хозяина.
Верный песик, эрдельтерьер, лежал на половичке в холле. Тельце окостенело, глаза выпучились, а ноги застыли в судороге. Все свидетельствовало о мучительной агонии.
Из «Фронтона» я направился вниз к заводи, облюбованной купальщиками. Солнце уже зашло, и тень, черная тень колоссального обрыва легла на воду, тускло поблескивающую, будто лист свинца. Нигде никого, только две морские птицы кружили и кричали вверху. В угасающем свете я кое-как различил следы собачки на песке вокруг того самого камня, на котором тогда лежало полотенце ее хозяина. Я долго стоял, размышляя, а тени вокруг все более сгущались. Мысли вихрем кружились у меня в голове. Вы знаете, как это бывает в кошмаре, когда чувствуешь, что ты ищешь неимоверно важный факт, что вот-вот узнаешь его, но он так и остается недостижимым. Вот что я ощущал в тот вечер, когда стоял в одиночестве на этом месте смерти. Наконец я повернулся и медленно пошел домой.
Я только-только поднялся к краю обрыва, когда меня внезапно осенило. Будто вспыхнула молния, и я вспомнил то, чего так настойчиво и тщетно искал в памяти. Вам известно — или Ватсон старался напрасно, — что я храню колоссальный запас всевозможных сведений, не приведенных ни в какую научную систему, но всегда наготове для нужд моей работы. Мой ум подобен кладовой, набитой коробками со всякой всячиной в таком изобилии, что я толком не помню их содержимого. Я знал, что там было что-то, возможно касающееся этого дела. По-прежнему смутное, но, по крайней мере, я знал, что искать. Это было чудовищным, невероятным и все же не исключалось. И я досконально это проверю.
В моем маленьком доме есть большой чердак, битком набитый книгами. Вот туда-то я устремился и более часа рылся в них. По завершении этого времени я спустился с серебристо-шоколадным томиком в руке. Нетерпеливо отыскал главу, о которой хранил смутное воспоминание. Да, это действительно было взятое с потолка и маловероятное предположение. Тем не менее я не мог успокоиться, пока не удостоверюсь, так ли это или не так. Был поздний час, когда я лег спать, с нетерпением ожидая завтрашних трудов.
Однако утро принесло досадную помеху. Я как раз допил раннюю утреннюю чашку чая и собрался пойти на пляж, когда меня посетил инспектор Бардл из полиции Сассекса — уравновешенный, солидный, бычьего склада человек с вдумчивыми глазами, которые смотрели на меня сейчас очень встревоженно.
— Мне известен ваш огромный опыт, сэр, — сказал он. — Это абсолютно неофициально, разумеется, и останется без упоминаний. Но с этим делом Макферсона я в полном тупике. Вопрос в том, следует ли мне произвести арест или нет.
— Мистера Йена Мэрдока, я полагаю?
— Да, сэр. Если подумать, ведь никого другого просто нет. В этом преимущество здешнего безлюдья. Наш выбор крайне невелик. Если не он, так кто?
— Что у вас есть против него?
Он прошелся по тем же бороздам, что и я. Характер Мэрдока и какая-то тайна, словно его окутывающая. Взрывы ярости, как в происшествии с собакой. Тот факт, что он ссорился с Макферсоном в прошлом, и есть причина полагать, что ему могли претить ухаживания того за мисс Беллами. Инспектор собрал все мои пункты, но лишь один сверх них. Мэрдок как будто занят приготовлениями к отъезду.
— В каком я окажусь положении, если позволю ему ускользнуть при стольких уликах против него?
Этот тяжеловесный флегматик был встревожен до чрезвычайности.
— Учтите, — сказал я, — все существенные пробелы в ваших уликах. На утро преступления у него, конечно, есть алиби. До последней минуты он был со своими учениками и всего через несколько минут после появления Макферсона подошел к нам сзади. Учтите также абсолютную невозможность того, чтобы он в одиночку мог так зверски расправиться с человеком, таким же сильным, как он сам. И, наконец, встает вопрос об орудии, которым были нанесены эти повреждения.
— Но ведь это могла быть только плетка-треххвостка либо бич, очень гибкий тонкий бич, не так ли?
— Вы осмотрели рубцы? — спросил я.
— Я их видел. Как и доктор.
— Но я исследовал их очень тщательно при помощи лупы. У них есть особенности.
— Какие, мистер Холмс?
Я подошел к моему бюро и достал увеличенную фотографию.
— Таков мой метод в подобных случаях, — объяснил я.
— Да, мистер Холмс, вы, бесспорно, на редкость дотошны.
— Иначе я вряд ли стал бы тем, кто я есть. А теперь давайте поглядим на этот рубец, опоясавший правое плечо. Вы не замечаете чего-либо необычного?
— Да нет.
— Но ведь совершенно очевидно, что он неравномерен по своей вздутости. Вот тут пятнышко крови, просочившейся из капилляра в мышечную ткань. И еще одно там. И такие же симптомы в другом рубце пониже, вот здесь. Что это может значить?
— Не представляю себе. А вы?
— Быть может, да, быть может, нет. Вскоре я смогу сказать побольше. Любая деталь, которая укажет, что именно могло оставить подобные рубцы, намного приблизит нас к изобличению преступника.
— Эта идея, возможно, абсурдна, — сказал инспектор. — Но если к спине была прижата раскаленная проволочная сетка, то эти выделяющиеся точки указывают места, где ячейки сплетались.
— Весьма остроумное уподобление. Или, скажем, очень жесткая девятихвостка с твердыми узелками.
— Черт возьми, мистер Холмс, думаю, вы попали в точку!
— Или, возможно, причина окажется совсем иной, мистер Бардл. Ваши улики слишком слабы для ареста. А кроме того, мы имеем эти последние слова — «львиная грива».
— Я прикидывал, не могло ли это быть «Йен…».
— Да, я это взвешивал. Имей второе слово хоть какое-то созвучие с «Мэрдок»… Но ведь нет. Это был почти вопль. Нет, я уверен, это была «грива».
— И альтернативы у вас нет, мистер Холмс?
— Не исключено. Но я предпочту не обсуждать ее, пока для обсуждения нет чего-либо более определенного.
— И когда же это будет?
— Через час или раньше.
Инспектор потер подбородок и посмотрел на меня с сомнением в глазах:
— Хотел бы я знать, что у вас на уме, мистер Холмс. Не рыбачьи ли баркасы?
— Нет-нет! Они находились слишком далеко.
— Ну, значит, это Беллами и его силач-сынок? Они не слишком жаловали мистера Макферсона. Не могли ли они расправиться с ним?
— Нет-нет, вы из меня ничего не вытянете, пока я не буду готов, — сказал я с улыбкой. — А теперь, инспектор, нас обоих ведь ждут свои дела. Пожалуй, если бы вы встретились здесь со мной ближе к вечеру…
Тут нас внезапно и сокрушительно прервали, что явилось началом конца.
Моя входная дверь распахнулась, в коридоре послышались спотыкающиеся шаги, и в комнату, шатаясь, вошел Йен Мэрдок, бледный, растрепанный, одежда в диком беспорядке. Сведенными судорогой руками он цеплялся за мебель, чтобы не упасть.
— Бренди, бренди! — еле выговорил он и со стоном рухнул на кушетку.
Следом за ним вошел Стэкхерст. Без шляпы, задыхаясь, почти в таком же расстройстве, как и Мэрдок.
— Да-да, бренди! — воскликнул он. — У него не осталось никаких сил. Мне еле удалось дотащить его сюда. По дороге он дважды терял сознание.
Полстопки крепкого алкоголя сотворили чудо. Опираясь на руку, он приподнялся и сбросил плащ с плеч.
— Бога ради, мази, опиума, морфия! — вскричал он. — Что угодно, лишь бы облегчить эту адскую боль!
Мы с инспектором ахнули. Его обнаженные плечи покрывала такая же сеть красных воспаленных рубцов, какая знаменовала смерть Фицроя Макферсона.
Боль, очевидно, была нестерпимой и отнюдь не локальной. Дыхание страдальца внезапно прерывалось, лицо чернело, и, хрипя, он прижимал руку к сердцу, а со лба скатывались капли пота. В любую секунду он мог умереть. Вновь и вновь бренди вливалось ему в горло, и каждая новая доза опять возвращала его к жизни. Ватные тампоны, смоченные оливковым маслом, казалось, смягчали ему боль от таинственных рубцов. Наконец его голова тяжело упала на подушку. Измученная природа прибегла к последнему запасу жизненных сил. Это был полусон и полуобморок, но по крайней мере он не чувствовал боли.
Расспросить его было невозможно, но едва его состояние нас обнадежило, Стэкхерст обернулся ко мне.
— Бог мой! — вскричал он. — Что это, Холмс? Что это?
— Где вы его нашли?
— На пляже. Точно на том месте, где бедный Макферсон встретил свой конец. Будь его сердце таким же слабым, как у Макферсона, его бы сейчас здесь не было. Пока я тащил его наверх, мне все время казалось, что он уже мертв. До «Фронтона» слишком далеко, вот я и свернул к вам.
— Вы видели его на пляже?
— Я шел вдоль обрыва, когда услышал его крик. Он был у самой воды и шатался будто пьяный. Я сбежал вниз, набросил на него плащ и поволок наверх. Ради всего святого, Холмс, примените все свои таланты и не жалейте усилий, лишь бы снять проклятие с этого места, иначе жизнь здесь станет невыносимой. Неужели вы с вашей всемирной славой ничего не можете сделать для нас?
— Мне кажется, могу, Стэкхерст. Пошли! И вы, инспектор! Поглядим, не удастся ли нам передать этого убийцу в ваши руки.
Оставив бесчувственного страдальца под присмотром моей экономки, мы втроем спустились к смертоносной лагуне. На гальке там кучкой лежали полотенце и одежда Мэрдока. Я медленно зашагал вдоль края воды, мои товарищи гуськом позади меня. Заводь в большей своей части была мелкой, но под обрывом, где пляж был размыт, глубина достигала четырех-пяти футов. Купающийся направился бы именно туда, в заводь чудесной изумрудной прозрачности. Над ней вдоль основания обрыва тянулась цепочка плоских камней. Я пошел по ним, жадно всматриваясь в глубину у моих ног. В самом глубоком и тихом месте мои глаза увидели то, чего ожидали, и я испустил клич торжества.
— Цианея! — воскликнул я. — Цианея! Узрите львиную гриву!
Странное нечто, на которое я указывал, действительно походило на клок спутанных волос, вырванных из гривы льва. Оно лежало на каменном выступе примерно футах в трех под водой; колышущееся, вибрирующее волосатое существо с серебристыми проблесками в желтых прядях. Оно медленно пульсировало, тяжело расширяясь и сжимаясь.
— Она натворила достаточно бед, ее дни сочтены! — вскричал я. — Помогите мне, Стэкхерст! Давайте навсегда уничтожим убийцу!
Прямо над подводным уступом лежал большой валун, и мы толкали его, пока с оглушительным всплеском он не рухнул в воду. Когда вода успокоилась, мы увидели, что валун лежит на выступе. Бахрома желтых щупалец подтверждала, что он придавил нашу жертву. Из-под валуна сочилась густая маслянистая пена, грязня воду вокруг, медленно поднимаясь к поверхности.
— Ничего не понимаю! — воскликнул инспектор. — Что это было такое, мистер Холмс? Я родился и вырос в этих местах, но никогда ничего похожего не видел. В Сассексе они не водятся.
— Тем лучше для Сассекса, — заметил я. — Возможно, ее занес сюда юго-западный шторм. Вернемся ко мне, и я ознакомлю вас обоих с ужасом, пережитым человеком, у которого была веская причина запомнить встречу с этим морским чудищем.
Когда мы вошли в мой кабинет, оказалось, что Мэрдок заметно оправился и уже мог сидеть. Сознание его было еще заметно помрачено, и временами он содрогался от приступа боли. Он сбивчиво пробормотал, что ничего не понимает. Его вдруг пронизала невероятная боль, и ему потребовалось все его мужество, чтобы выбраться на берег.
— Вот книга, — сказал я, беря небольшой том, — которая первая пролила свет на то, что могло бы вовеки оставаться темной загадкой. «Под открытым небом» знаменитого наблюдателя Дж. Дж. Вуда, чуть было не погибшего при встрече с этой гнусной тварью. И потому пишет он с полным знанием предмета. Cyanea Capillata — таково полное наименование этой преступницы, соприкосновение с которой не менее опасно и куда более болезненно, чем укус кобры. Разрешите, я прочту небольшой отрывок. «Если купающийся увидит округлую растрепанную рыжеватую массу мембран и фибров, что-то вроде очень больших пучков львиной гривы и серебряной фольги, пусть остережется, потому что это жуткий стрекальщик Cyanea Capillata».
Можно ли точнее описать нашу зловещую знакомку? Далее он рассказывает, как сам встретился с ней, купаясь у берегов Кента. Он обнаружил, что эта тварь раскидывает почти невидимые щупальца на расстояние в пятьдесят футов, и всякому, кто окажется в этом радиусе от смертоносного центра, грозит смерть.
Даже на расстоянии воздействие на Вуда оказалось почти фатальным. «Многочисленные нити оставляли на коже светло-алые полоски, которые при более тщательном рассмотрении оказывались точками крохотных пузырьков, и каждая точка, так сказать, была раскаленной иглой, вонзающейся в нервы».
Местная боль была, объясняет он, наименьшим слагаемым нестерпимой пытки.
«Спазмы простреливали грудь, и я падал, будто сраженный пулей. Пульс замирал, а затем сердце подпрыгивало шесть-семь раз, словно стремясь вырваться из грудной клетки».
Это чуть его не убило, хотя оказался он под воздействием в бурных волнах океана, а не в тихой купальной заводи. Он говорит, что потом просто не мог узнать себя, таким белым, сморщенным и сузившимся стало его лицо. Он судорожно глотал бренди — выпил целую бутылку, и, видимо, это спасло ему жизнь. Вот книга, инспектор, я даю ее вам, и, разумеется, вы не будете отрицать, что она содержит полное объяснение трагической смерти бедного мистера Макферсона.
— И попутно обеляет меня, — заметил Йен Мэрдок с ироничной улыбкой. — Я не виню вас, инспектор, и вас, мистер Холмс. Ваши подозрения были естественны. Чувствую, что буквально накануне моего ареста я снял с себя подозрения, разделив судьбу моего бедного друга.
— Нет, мистер Мэрдок, я уже напал на след, и если бы я вышел пораньше, как намеревался, то, вероятно, уберег бы вас от этого ужасного испытания.
— Но как вы узнали, мистер Холмс?
— Я всеядный читатель, и странным образом моя память сохраняет заглавия. Эти слова — «львиная грива» не выходили у меня из головы. Я знал, что встречал их в каком-то неожиданном контексте. Вы убедились, насколько точно он описывает эту тварь. Я не сомневаюсь, что она плавала в лагуне, когда Макферсон увидел ее, и эти слова были единственным способом, каким он мог предостеречь нас против твари, убившей его.
— Ну, во всяком случае, я обелен, — сказал Мэрдок, медленно встав на ноги. — Однако мне следует дать кое-какие разъяснения, так как я знаю, какое направление приняло ваше расследование. Правда, что я любил эту леди, но с того дня, когда она выбрала моего друга Макферсона, моим единственным желанием было содействовать ее счастью. Мне не стоило труда отступить и стать их наперсником. Я часто служил им почтальоном, и потому, что они доверяли мне, а она так мне дорога, я поспешил сообщить ей о смерти моего друга, чтобы кто-нибудь не опередил меня с грубым безразличием. Она не сказала вам, сэр, опасаясь, что вы не одобрите и я могу пострадать. Но, с вашего разрешения, мне следует попытаться вернуться в «Фронтон». Моя постель — вот самое для меня место сейчас.
Стэкхерст протянул ему руку.
— Нервы у нас у всех были на взводе, — сказал он. — Простите прошлое, Мэрдок. В будущем мы будем понимать друг друга лучше.
Они вышли вместе, дружески, под руку. Инспектор продолжал стоять, уставив на меня свои воловьи глаза.
— Ну, вы раскрыли это! — вскричал он наконец. — Я читал о вас, но не верил, что подобное возможно. Это замечательно!
Я был вынужден покачать головой. Принять подобную похвалу — значило бы поступиться требованиями к себе.
— Я был чересчур медлителен с самого начала — непростительно медлителен. Если бы тело нашли в воде, я навряд ли допустил бы такую промашку. С толку меня сбило полотенце. Бедняга не подумал о том, чтобы вытереться, и потому я, в свою очередь, пришел к заключению, будто он в воду не входил. Так с какой стати мне могла прийти мысль о какой-либо морской твари? Вот тут-то я и впал в заблуждение. Что же, инспектор, я частенько прохаживался на ваш счет, на счет джентльменов нашей полиции, однако Cyanea Capillata чуть было не отомстила за Скотленд-Ярд.
Приключение с ногой дьявола
Запечатлевая время от времени кое-какие любопытные случаи и интересные воспоминания, касающиеся моей долгой и тесной дружбы с мистером Шерлоком Холмсом, я постоянно сталкиваюсь с трудностями из-за его отвращения к газетной шумихе. Его мрачный и саркастичный дух всегда чурался всеобщей хвалы, и после успешного завершения дела его особенно забавляло предоставить разоблачение преступника какому-нибудь официальному блюстителю закона и с насмешливой улыбкой следить за восторженными поздравлениями не по тому адресу.
Именно эта позиция моего друга, а вовсе не отсутствие интересного материала, вынуждала меня в последние годы предлагать вниманию публики лишь самую скудную часть моих воспоминаний. Мое участие в некоторых его приключениях было привилегией, обязывавшей меня к сдержанности и тактичности.
И потому я был крайне удивлен, получив в прошлый четверг телеграмму от Холмса — он никогда не писал письма, если можно было обойтись телеграммой, — следующего содержания:
«Почему бы не рассказать им про „Корнуэльский ужас“, самое странное из моих дел?»
Я понятия не имею, какой спазм памяти заново обратил его мысли к этому делу и какой каприз заставил его пожелать, чтобы я о нем поведал, но до того, как может прийти новая воспрещающая телеграмма, я спешу отыскать заметки, которые обеспечат точность деталей этого дела, чтобы незамедлительно предложить моим читателям рассказ о нем.
Итак, весной 1897 года железный организм Холмса словно бы надломился из-за непрерывной напряженной работы, забиравшей все его силы, а также, возможно, из-за некоторых уступок кое-каким его слабостям. В марте того года доктор Мур Эйгар с Гарвей-стрит, о чьем драматичном знакомстве с Холмсом я, быть может, расскажу в другой раз, категорически потребовал, чтобы знаменитый частный детектив, отложив свои розыски, обрек себя на полный покой и отдых, если он хочет избежать окончательного нервного расстройства. Состояние его здоровья никогда Холмса не заботило, так как умственная деятельность была для него абсолютной, однако под угрозой навсегда лишиться работоспособности он согласился полностью переменить обстановку. Вот почему в начале весны того года мы оказались в маленьком коттедже вблизи бухты Полди на самой оконечности Корнуэльского полуострова.
Это необычное место удивительно отвечало гнетущей мрачности моего пациента. Из окон нашего беленого домика наверху заросшего травой мыса нам открывался вид на весь зловещий полукруг Маунтс-Бэй, в старину смертельной ловушки для парусных судов, обрамленной черными обрывами над рифами в кипящих бурунах, где нашло свой конец несчетное количество моряков. При северном ветре бухта выглядит маняще тихой и укрытой, завлекая гонимый бурей кораблик свернуть в нее для отдыха и защиты.
И тут — перемена направления ветра, ураган с юго-запада, сорванный якорь, подветренный берег и последний бой в клокочущей пене бурунов. Опытный моряк обходит далеко стороной это гиблое место.
Со стороны суши окрестности выглядели не менее угрюмо, чем море. Это край вересковых холмов, пустынный, бурых оттенков, и лишь редкие колокольни кое-где указывают местоположение патриархальных деревушек. Повсюду верески хранят следы давно исчезнувшего племени, которое кануло в небытие, оставив в качестве единственной своей летописи странные каменные сооружения, прихотливые насыпи, укрывающие пепел мертвецов, и еще любопытнейшие земляные валы, наводящие на мысль о доисторических неурядицах. Магическая таинственность этих мест, зловещие отголоски забытых народов дразнили воображение моего друга, и большую часть времени он проводил в одиноких прогулках по верескам, предаваясь размышлениям. Древний корнуэльский язык также занимал его внимание, и, помню, он пришел к выводу, что язык этот родственен халдейскому и был, по сути, заимствован у финикийских торговцев, приплывавших за оловом. Он выписал ряд филологических томов и занялся развитием этой идеи, как вдруг, к моему огорчению и его нескрываемому восторгу, мы, даже в этом приюте грез, оказались у самого нашего порога втянутыми в решение проблемы более острой, более интригующей и, несомненно, куда более таинственной, чем любая из тех, что понудили нас покинуть Лондон. Наша простая жизнь и мирный здоровый распорядок дня были беспощадно нарушены, и мы оказались ввергнуты в самую гущу череды событий, которые взбудоражили не только Корнуэлл, но и всю Западную Англию. Многие мои читатели, быть может, сохранили воспоминания о том, что тогда называли «Корнуэльским ужасом», хотя сведения, публиковавшиеся лондонской прессой, оставляли желать много лучшего. Теперь, тринадцать лет спустя, я сообщу публике истинные подробности этого невообразимого дела.
Я уже упомянул, что высившиеся там и сям колокольни указывали местоположение деревень, разбросанных в этой части Корнуэлла. Ближайшей из них была Треданник-Уоллес, где коттеджи двухсот ее обитателей лепились вокруг древней замшелой церкви. Приходской священник, мистер Раундхэй, был чем-то вроде археолога-любителя, и по этой причине Холмс свел с ним знакомство. Он был человеком в годах, дородным, благодушным и обладал большим запасом местного фольклора. Он пригласил нас на чай, и так мы познакомились еще и с мистером Мортимером Тридженнисом, состоятельным джентльменом, который пополнил скудный доход священника, сняв комнаты в его обширном доме довольно нелепой планировки. Священник, холостяк, был очень доволен таким положением вещей, хотя у него было очень мало общего с его жильцом, худым, смуглым, в очках и настолько сгорбленным, что сутулость эта смахивала на горб. Помнится, во время нашего краткого визита священник говорил почти не умолкая, но его жилец выглядел странно замкнутым в себе, угнетенным. Он сидел отведя глаза, будто тоскливо раздумывал о собственных делах.
Вот эти два человека во вторник, 16 марта, внезапно вошли в нашу маленькую гостиную, когда мы только-только кончили завтракать и покуривали, готовясь к нашей обычной прогулке по верескам.
— Мистер Холмс, — сказал священник взволнованным голосом, — ночью произошло нечто необычайное и трагическое. Нечто неслыханное. Поистине, это рука Провидения, что вы оказались здесь именно сейчас, единственный, кто во всей Англии способен нам помочь.
Я просверлил настырного священника не слишком дружественным взглядом, но Холмс вынул трубку изо рта и выпрямился в кресле, будто старый гончий пес, услышавший сигнал, что лисица вспугнута. Он указал на диван, и наш задыхающийся визитер и его взволнованный спутник опустились на диван бок о бок. Мистер Мортимер Тридженнис сохранял власть над собой больше, чем священник, но подергивание его худых рук и блеск в его темных глазах доказывали, что его обуревают такие же чувства.
— Я расскажу или вы? — спросил он священника.
— Ну, поскольку открытие, в чем бы оно ни заключалось, сделали вы, а его преподобию оно известно, так сказать, понаслышке, пожалуй, рассказывать лучше вам, — сказал Холмс.
Я перевел взгляд с кое-как одетого священника на элегантный костюм его жильца, и меня позабавило отразившееся на их лицах изумление, вызванное такой простенькой дедукцией моего друга.
— Быть может, мне следует сначала кое-что объяснить, — сказал священник, — и тогда вы сможете решить, выслушаете ли вы подробности из уст мистера Тридженниса или же нам необходимо поспешить к месту этого загадочного происшествия. Так вот, наш присутствующий здесь друг провел прошлый вечер в обществе двух своих братьев — Оуэна и Джорджа и своей сестры Бренды в Треданник-Уоллес, в их доме неподалеку от старого каменного креста на пустоши. Он оставил их вскоре после десяти часов за игрой в карты вокруг обеденного стола в полном здравии и отличном расположении духа. Нынче утром, привыкнув вставать рано, он до завтрака отправился прогуляться в том направлении, и его нагнал экипаж доктора Ричардса, и тот объяснил, что едет в Треданник-Уоллес по срочнейшему вызову. Мистер Мортимер Тридженнис, разумеется, поехал с ним. В Треданник-Уоллес он обнаружил нечто страшное и необъяснимое. Два его брата и сестра сидели вокруг стола совершенно так, как когда он с ними расстался. Карты все так же были разложены перед ними, а свечи в подсвечниках полностью сгорели. Сестра, бездыханная, откинулась на спинку кресла, а братья сидели справа и слева от нее, хохоча, вопя и распевая, несомненно лишившись рассудка. Все трое, покойница и двое безумцев, хранили на лицах выражение невероятного ужаса — застывшая гримаса страха, на которую было жутко смотреть. В доме не было признаков присутствия кого-либо, кроме миссис Поттер, старой кухарки, она же экономка, которая объяснила, что всю ночь крепко спала и не слышала ни звука. Ничего не украдено, ни малейшего беспорядка и ни малейшего намека на то, какой ужас мог убить женщину, а двух крепких мужчин свести с ума. Таково вкратце положение вещей, мистер Холмс, и если вы поможете нам разобраться в нем, то совершите поистине благое дело.
До этой минуты я еще надеялся, что каким-то образом мне удастся убедить моего друга не отказываться от тихой упорядоченной жизни, ради которой мы и поселились тут. Однако одного взгляда на его сосредоточенное лицо и сдвинутые брови было достаточно, чтобы понять тщету этой надежды. Некоторое время он сидел молча, поглощенный этой загадочной драмой, которая смутила наш покой.
— Я займусь этим случаем, — сказал он наконец. — На первый взгляд дело выглядит исключительным. Вы сами побывали там, мистер Раундхей?
— Нет, мистер Холмс. Мистер Тридженнис рассказал мне о случившемся, вернувшись в мой дом, и я сразу поспешил посоветоваться с вами.
— Как далеко до дома, где произошла эта необычная трагедия?
— Примерно миля от берега.
— Ну так мы пойдем туда вместе. Но прежде я должен задать вам несколько вопросов, мистер Мортимер Тридженнис.
Тот все это время хранил молчание, но я заметил, что его лучше контролируемое волнение превосходило нескрываемое возбуждение священника. Он сидел, устремив тревожный взгляд на Холмса, его бледные щеки опали, худые пальцы были судорожно переплетены. Побелевшие губы вздрагивали, пока он слушал жуткие подробности страшного несчастья, постигшего его близких, а его темные глаза словно хранили отражение ужаса произошедшего.
— Спрашивайте, о чем хотите, мистер Холмс, — сказал он торопливо. — Тягостно говорить об этом, но я скажу вам всю правду.
— Расскажите мне про вчерашний вечер.
— Что же, мистер Холмс, я поужинал там, как упомянул преподобный, и мой старший брат Джордж предложил затем партию в вист. Мы сели играть примерно в девять часов. Я ушел в четверть одиннадцатого, оставив их весело играть.
— Кто вас проводил?
— Миссис Поттер уже легла, а потому я сам открыл входную дверь и закрыл ее за собой. Окно комнаты, где они сидели, было закрыто, но штора не опущена. Утром дверь и окно были по-прежнему закрыты, и нет причин полагать, что в дом проник кто-то посторонний. Тем не менее они сидели там, помешавшись от ужаса, а Бренда лежала мертвая, ее голова свешивалась с ручки кресла. То, что я увидел там, будет жить в моей памяти до конца моих дней.
— Факты, вами изложенные, бесспорно, поразительны, — сказал Холмс. — Насколько понимаю, у вас нет никакой теории, объясняющей случившееся?
— Нечто дьявольское, мистер Холмс, дьявольское! — вскричал Мортимер Тридженнис. — Нечто потустороннее. Что-то проникло в эту комнату и погасило свет их разума. Какое человеческое средство могло бы сотворить подобное?
— Боюсь, — сказал Холмс, — если действовало нечеловеческое начало, то дело не по силам и мне. Тем не менее мы должны перебрать и отбросить все естественные объяснения, прежде чем принять подобную теорию. Что до вас, мистер Тридженнис, я полагаю, вы были в каком-то разладе с вашими братьями и сестрой, раз они жили вместе, а вы снимаете комнаты?
— Именно так, мистер Холмс, хотя дело прошлое и все уладилось. Мы владели семейным оловянным рудником в Редруте, но продали его одной компании и могли жить в полном достатке. Не отрицаю, возникли разногласия, как поделить деньги, что привело к некоторому отчуждению. Но все было прощено и забыто, и мы вновь стали наилучшими друзьями.
— Вспоминая проведенный с ними вечер, вы не находите ничего, что могло бы пролить свет на эту трагедию? Подумайте хорошенько, мистер Тридженнис, нет ли подробности, которая могла бы помочь мне.
— Абсолютно ничего, сэр.
— Ваши родные были в обычном настроении?
— Превосходнейшем.
— Они не были склонны к нервозности? Никогда не проявляли страха перед воображаемой опасностью?
— Ничего подобного.
— Следовательно, полезного мне добавить вы ничего не можете?
Мортимер Тридженнис на минуту серьезно задумался.
— Пожалуй, кое-что мне припомнилось, — сказал он наконец. — За столом я сидел спиной к окну, а Джордж, мой партнер, лицом к нему. Я заметил, что он сосредоточенно смотрит через мое плечо. А потому обернулся и тоже поглядел. Штора была поднята, окно закрыто, но я различал кусты по ту сторону газона, и на миг мне почудилось, будто между ними что-то движется. Я даже не мог бы сказать, человек это был или животное, но у меня мелькнула мысль, что там кто-то есть. Я спросил Джорджа, на что он смотрит, а он ответил, что у него возникло такое же ощущение, как у меня. Вот и все, что я могу добавить.
— Вы не пошли посмотреть?
— Нет. Сочли это не стоящим внимания пустяком.
— Следовательно, вы расстались с ними без каких-либо дурных предчувствий?
— Без малейших.
— Мне не вполне ясно, каким образом вы узнали о случившемся так рано поутру.
— Я просыпаюсь очень рано и обычно прогуливаюсь перед завтраком. Нынче утром я только-только вышел из дома, когда меня нагнал доктор в своем экипаже. Он сказал мне, что старая миссис Поттер прислала за ним мальчишку с просьбой приехать незамедлительно. Я прыгнул на сиденье рядом с ним, и мы покатили. Там мы заглянули в эту жуткую комнату. Свечи и огонь в камине, видимо, догорели и погасли сами собой уже давно, и они сидели в темноте, пока не занялся рассвет. Доктор сказал, что Бренда умерла по меньшей мере шесть часов назад. Никаких признаков насилия. Она просто лежала поперек ручки кресла с этим выражением на лице. Джордж и Оуэн распевали отрывки песен и бормотали невнятицу, точно пара больших обезьян. Смотреть на это было ужасно! Не знаю, как я выдержал, а доктор стал белее полотна. Он прямо-таки рухнул в кресло почти в обмороке. Мы уж подумали, не пришел ли конец и ему.
— Поразительно, просто поразительно! — сказал Холмс, вставая и беря шляпу. — Пожалуй, Ватсон, нам лучше пойти в Треданник-Уоллес без промедления. Признаюсь, мне редко выпадали дела, которые сразу же ставили передо мной столь необычную проблему.
В это первое утро наши розыски не сдвинулись с места, но с самого начала его отметило происшествие, произведшее на меня самое зловещее впечатление. К месту трагедии вел узкий извилистый проселок. Пока мы шли по нему, послышался стук приближающейся кареты, и мы остановились, чтобы пропустить ее. Когда она проезжала мимо, я увидел за плотно закрытым окошком жутко искаженное, ухмыляющееся лицо, злобно пялящееся на нас. Эти выпученные глаза и скрежещущие зубы промелькнули мимо нас, будто в кошмаре.
— Мои братья! — вскричал Мортимер Тридженнис, побелев до самых губ. — Их увозят в Хелстон!
Мы с ужасом уставились вслед черной карете, продолжающей, громыхая, свой путь. Затем мы направили наши стопы к злополучному дому, где их постигла страшная участь.
Он оказался большим и светлым, более походя на виллу, чем на коттедж, с обширным садом, благодаря корнуэльскому климату уже полному распустившимися весенними цветами. Окно гостиной было обращено на этот сад, и из него, согласно словам Мортимера Тридженниса, вышло воплощение зла и силой ужаса в мгновение ока помутило их рассудки. Прежде чем мы поднялись на крыльцо, Холмс неторопливо и задумчиво прошел между клумбами и по дорожке. Помнится, он был так поглощен своими мыслями, что споткнулся о лейку, выплеснул ее содержимое и облил как наши ноги, так и дорожку. В доме нас встретила пожилая экономка, уроженка здешнего края миссис Поттер, которая с помощью молоденькой девушки одна заботилась обо всех нуждах семьи. Она с готовностью отвечала на все вопросы Холмса. Ночью она ничего не слышала. Хозяева последнее время были в самом хорошем настроении, такими бодрыми и всем довольными она их еще никогда не видела. Она упала в обморок от ужаса, когда утром вошла в гостиную и увидела это жуткое общество за столом. Очнувшись, она сразу распахнула окно, чтобы впустить свежий утренний воздух, побежала к проселку и послала мальчишку с фермы за доктором. Хозяйка в своей постели наверху, если нам надо ее увидеть. Четверо мужчин еле усадили братьев в приютскую карету. А сама она тут больше ни одного дня не останется и еще до вечера уедет к родным в Сент-Айвс.
Мы поднялись наверх и осмотрели покойницу. Мисс Бренда Тридженнис, несомненно, была очень красивой девушкой, хотя теперь уже и не первой молодости. Ее смуглое, с правильными чертами лицо оставалось прекрасным даже в смерти, но все еще в нем сохранялось что-то от судороги ужаса, ее последнего живого чувства. Из ее спальни мы спустились в гостиную и собственными глазами увидели сцену этой загадочной трагедии. Каминную решетку усыпала зола вчерашнего огня. На столе — четыре подсвечника с остатками расплавившихся огарков и разбросанные карты. Кресла отодвинуты к стенам, но все остальное оставалось таким же, каким было накануне вечером. Холмс прошелся по комнате быстрым легким шагом; посидел в разных креслах, придвинул их к столу, воссоздав их прежнее расположение. Он проверил, какая часть сада была видна из окна, он обследовал пол, потолок и камин; однако я ни разу не заметил внезапного блеска в его глазах и крепкого сжатия губ — свидетельства, что он заметил лучик света в этой полной тьме.
— Почему топился камин? — задал он вопрос. — Они всегда топили камин в этой маленькой комнате в весенние вечера?
Мортимер Тридженнис объяснил, что вечер был холодный и сырой. По этой причине после его прихода затопили камин.
— Что вы намерены делать теперь, мистер Холмс? — спросил он.
Мой друг улыбнулся и положил руку мне на локоть.
— Думаю, Ватсон, что я уступлю пристрастию к самоотравлению табаком, которое вы так часто и так справедливо осуждаете, — сказал он. — С вашего разрешения, джентльмены, мы теперь вернемся в наш коттедж, так как, полагаю, здесь вряд ли можно найти что-либо еще. Я обдумаю факты, мистер Тридженнис, и если приду к какому-то выводу, то, разумеется, свяжусь с вами и с его преподобием. А пока позвольте пожелать вам доброго утра.
После того как мы вернулись в коттедж Полду, прошло еще много времени, прежде чем Холмс нарушил свое абсолютное и сосредоточенное молчание. Он сидел, свернувшись в кресле, его худое аскетическое лицо было еле различимо за сизыми клубами табачного дыма. Черные брови были сдвинуты, лоб нахмурен, глаза ничего не выражали и смотрели в никуда. Наконец он положил трубку и вскочил на ноги.
— Так не годится, Ватсон, — сказал он со смехом. — Лучше прогуляемся над обрывами и поищем кремневые наконечники для стрел. Куда вероятнее, что мы найдем их, чем ключ к этой загадке. Позволить мозгу трудиться без достаточной пищи равносильно тому, чтобы разогнать машину до сверхоборотов. Она разнесет тебя в куски. Морской воздух, солнечный свет и терпение, Ватсон. Все остальное приложится.
Теперь давайте спокойно определим нашу позицию, Ватсон, — продолжал он, когда мы зашагали рядом вдоль обрыва. — Давайте потверже ухватим то, что у нас есть, чтобы, когда появятся новые факты, мы могли бы для каждого найти его место. Думаю, во-первых, мы отбросим вмешательство дьявола в людские дела и начнем с того, что исключим эту гипотезу из наших мыслей. Отлично. Остаются трое трагически пострадавших от какого-то сознательного или лишенного сознания, но человеческого фактора. Тут мы прочно стоим на земле. Теперь, когда это произошло? Очевидно, если исходить из того, что его рассказ правдив, сразу же после того, как мистер Мортимер Тридженнис покинул комнату. Это крайне важный пункт. Предположительно, произошло это на протяжении нескольких последующих минут. Карты все еще лежали на столе. Час был более поздний, чем они обычно отправлялись спать. И все-таки они не изменили поз, не отодвинули кресла. И я повторяю: произошло это немедленно после его ухода и не позднее одиннадцати часов прошлой ночи.
Следующий наш очевидный шаг, — продолжал Холмс, — проверить, насколько возможно, дальнейшее поведение Мортимера Тридженниса после того, как он покинул гостиную. Тут как будто никаких трудностей нет, и он выглядит выше всяких подозрений. Прекрасно зная мои методы, вы, конечно, обратили внимание на несколько неуклюжее опрокидывание лейки, позволившее мне получить более четкий отпечаток его подошв, — ведь иного способа не было. Мокрый песок дорожки превосходно их запечатлел. К тому же, не забудьте, вчерашняя ночь была сырой, и было несложно, заручившись образчиком его следов, проследить его передвижения. Он, видимо, быстрым шагом удалился к дому священника.
Если, следовательно, Мортимер Тридженнис сошел со сцены и все-таки некто посторонний погубил игравших в карты, как мне восстановить облик этого некто и каким образом ему удалось внушить подобный ужас? Миссис Поттер можно исключить. Она явно совершенно безобидна. Есть ли какие-либо признаки, что кто-то подкрался из сада к окну и сумел создать эффект столь ужасающий, что зрелище ввергло в безумие увидевших его? Единственный намек в этом направлении исходит от самого Мортимера Тридженниса, по словам которого его брат упомянул про какое-то движение в саду. Это, бесспорно, примечательно, поскольку ночь была дождливая, пасмурная и темная. Всякий, кто хотел бы напугать этих людей, был бы вынужден прижать лицо к оконному стеклу, чтобы его увидели. Под окном цветочный бордюр шириной в три фута, но никаких следов на нем нет. И трудно вообразить, каким образом кто-то снаружи мог бы произвести столь жуткое впечатление на сидящих внутри; и мы не нашли никакого возможного мотива для столь необычного и тщательного покушения. Я определил наши трудности, Ватсон?
— Они более чем ясны, — убежденно ответил я.
— И все же, будь у нас чуть больше данных, мы могли бы доказать, что они не непреодолимы, — продолжал Холмс. — Думается, в вашем обширнейшем архиве, Ватсон, найдутся дела почти столь же загадочные. А теперь отложим это, пока не получим в свое распоряжение более точные факты, и посвятим остатки утра погоне за неолитическим человеком.
Возможно, я упоминал про способность моего друга умственно отключаться, но никогда еще я не удивлялся ей сильнее, чем в то весеннее утро в Корнуэлле, когда на протяжении двух часов он рассуждал о кельтах, о наконечниках для стрел и черепках с такой беззаботностью, словно зловещая тайна не ожидала своей разгадки. И только когда мы вернулись днем в наш коттедж и нашли ожидавшего нас там посетителя, он быстро возвратил наши мысли к неразгаданному делу. Ни моего друга, ни меня не было нужды осведомлять, кто был наш неожиданный гость. Крупная фигура, рубленое лицо в глубоких морщинах, с яростными глазами и орлиным носом, седая шевелюра, почти задевавшая потолок нашего коттеджа, борода — золотистая по краям, а вокруг губ совсем белая, если не считать никотиновых пятен от неизменной сигары, — эта внешность была не менее известна в Лондоне, чем в Африке, и принадлежать она могла только доктору Леону Стерндейлу, знаменитому охотнику на львов и путешественнику.
Мы слышали, что он живет где-то в округе, и порой видели на пустошах его высокую фигуру. Однако он не искал знакомства с нами, поскольку было известно, что любовь к одиночеству побуждала его большую часть времени между путешествиями проводить в маленьком бунгало в лесу Бичем-Арриенс. Там среди своих книг он вел строго затворническую жизнь, сам заботясь о своих скромных нуждах и, видимо, не проявляя ни малейшего интереса к делам своих соседей. Поэтому я очень удивился, когда он с настойчивостью в голосе спросил Холмса, продвинулся ли он в объяснении этого таинственного случая.
— Полиция графства в полном тупике, — сказал он, — но, быть может, вы, с вашим более широким опытом, нашли какое-либо приемлемое объяснение? Мое единственное право задать вам такой доверительный вопрос заключается в том, что за время моих наездов сюда я близко сошелся с Тридженнисами. Собственно говоря, по линии моей матери, уроженки Корнуэлла, я даже могу считать их родственниками — и их странная судьба, естественно, явилась для меня большим ударом. Скажу даже, что я был уже в Плимуте, на пути в Африку, но, получив сегодня утром это известие, тут же вернулся, чтобы помочь расследованию.
Холмс поднял брови.
— И вы пропустили свой пароход?
— Отправлюсь следующим.
— Бог мой, вот это истинная дружба!
— Я же сказал вам, что они мои родственники.
— Да-да, со стороны вашей матери. А ваш багаж уже погружен на пароход?
— Частично. Но самое важное еще в отеле.
— Так-так. Но ведь эта новость никак не могла попасть в утренние плимутские газеты?
— Да, сэр. Я получил телеграмму.
— Могу я спросить, от кого?
По худому лицу путешественника скользнула тень.
— Вы очень любопытны, мистер Холмс.
— Это моя профессия.
С трудом доктор Стерндейл взял себя в руки.
— Собственно, у меня нет никаких возражений, — сказал он. — От мистера Раундхэя, здешнего священника. Телеграмму, вызвавшую меня назад, прислал он.
— Благодарю вас, — сказал Холмс. — На ваш первоначальный вопрос отвечу, что я еще не составил полного мнения касательно этого дела, но у меня есть все основания полагать, что я сумею сделать необходимые выводы. Сказать что-либо еще было бы преждевременным.
— Может быть, вы не откажетесь ответить мне, есть ли у вас какие-либо подозрения?
— Нет, на этот вопрос я ответить не могу.
— Значит, я напрасно потратил мое время, и затягивать мой визит нет смысла.
Прославленный путешественник негодующе покинул наш коттедж, и не прошло и пяти минут, как Холмс последовал за ним. И увидел я его лишь вечером, когда он вернулся медленным шагом с усталым лицом, и я понял, что он не преуспел в своих розысках. Он пробежал глазами ожидавшую его телеграмму и бросил ее в камин.
— Из плимутского отеля, Ватсон, — сказал он. — Название я узнал от преподобного и протелеграфировал проверить, что доктор Леон Стерндейл говорил правду. Видимо, он действительно прошлую ночь провел там и действительно позволил части своего багажа уплыть в Африку, а сам вернулся, чтобы присутствовать при расследовании. Как вы это толкуете, Ватсон?
— Он заинтересован очень глубоко.
— Глубоко заинтересован — да. Тут есть ниточка, которую мы еще не ухватили, а она может помочь нам распутать весь клубок. Не унывайте, Ватсон, — я совершенно уверен, что раздобыт еще не весь материал. А когда это произойдет, наши трудности, скорее всего, останутся позади.
Я никак не предполагал, что слова Холмса сбудутся так скоро или каким неожиданным и зловещим окажется новый поворот дела, который натолкнет нас на совсем новое направление расследования. Утром я брился у своего окна, как вдруг услышал стук копыт, а поглядев, увидел мчащуюся по дороге двуколку. Она остановилась перед нашей дверью, с нее спрыгнул наш друг священник и во весь дух побежал через сад. Холмс был уже одет, и мы поспешили ему навстречу.
Наш гость был до того взволнован, что почти лишился дара речи, но затем, задыхаясь, он прерывисто изложил всю трагическую историю.
— Мы в лапах дьявола, мистер Холмс! Мой злополучный приход в лапах дьявола! — вскричал он. — Сам сатана бесчинствует тут! Мы преданы в его руки! — От волнения он дергался и подпрыгивал и выглядел бы смешно, если бы не пепельно-бледное лицо и не испуганные глаза.
Наконец он выкрикнул свою жуткую новость:
— Мистер Мортимер Тридженнис умер ночью с теми же симптомами, как у его братьев и сестры.
Холмс вскочил на ноги, мгновенно преобразившись в воплощение энергии.
— Уместимся ли мы оба в вашей двуколке?
— Да, конечно.
— В таком случае, Ватсон, завтрак откладывается. Мистер Раундхэй, мы целиком в вашем распоряжении. Поторопимся, поторопимся, чтобы застать все как было.
Жилец занимал в доме священника две угловые комнаты, одну над другой. Нижняя была обширной гостиной, верхняя — его спальней. Окна выходили на травянистую крокетную площадку, граница которой находилась прямо под ними. Мы добрались туда прежде врача и полиции, так что все оставалось абсолютно нетронутым. Позвольте, я точно опишу представшее перед нами зрелище в то туманное мартовское утро. Зрелище это никогда не изгладится из моей памяти.
Воздух в комнате был ужасным и гнетуще душным. Служанка, первой вошедшая туда, открыла окно, не то дышать было бы вообще нечем. Отчасти это могло объясняться тем, что лампа на центральном столе горела неровным пламенем и чадила. Возле нее сидел мертвец, откинувшийся в кресле; его жидкая бородка торчала, очки были сдвинуты на лоб, а обращенное к окну лицо уродовал тот же спазм ужаса, что искажал в смерти черты его сестры. Руки застыли в судороге, а пальцы скрючились, словно умер он в пароксизме страха. Он был полностью одет, хотя возникало впечатление, что одевался он в большой спешке. Мы уже узнали, что постель его была смята и что трагический конец постиг его рано утром.
Кто угодно понял бы, какой вулкан энергии прячет флегматичная внешность Холмса, увидев, как он преобразился, едва войдя в роковую комнату. В мгновение ока он весь подобрался, глаза сверкали, члены напружинились. Он метнулся на газон, вернулся через окно, обошел комнату и взбежал в спальню, ну совсем будто гончая, напавшая на лисий след! В спальне он произвел быстрый осмотр и в заключение распахнул окно, которое словно дало ему новый повод для волнения, так как он наполовину высунулся наружу с громким возбужденным и радостным восклицанием. Затем он кинулся вниз по лестнице и наружу через открытую дверь. Бросился ничком на лужайку, взвился на ноги и снова назад в гостиную. Все это с азартом охотника, настигающего добычу. Лампу, обычную керосиновую, на высокой ножке, он исследовал с величайшим тщанием и сделал какие-то замеры ее резервуара. Он пристально рассматривал в лупу слюдяной экранчик над узким концом лампового стекла и соскоблил сажу, приставшую к нему, ссыпал ее в конверт, а конверт положил в свой бумажник. Наконец, как раз когда появились врач и полицейский чин, он сделал знак священнику, и мы втроем вышли на газон.
— Рад сказать, что мои розыски не оказались совсем бесплодными, — сказал он. — Не могу остаться, чтобы обсудить их с полицией, но я был бы чрезвычайно обязан, мистер Раундхэй, если бы вы передали инспектору мой поклон и обратили бы его внимание на окно спальни и лампу в гостиной. Они наводят на мысли, а вместе на практически неопровержимый вывод. Если полиция пожелает получить дополнительные сведения, я буду счастлив увидеть любого из них в нашем коттедже. А теперь, Ватсон, полагаю, что, пожалуй, нам следует заняться чем-либо другим где-нибудь еще.
То ли полиция была против вмешательства дилетанта, то ли они воображали, будто нашли собственные улики, но точно одно: следующие два дня мы ничего о них не слышали. В течение этого срока Холмс проводил время, покуривая и размышляя в коттедже, но чаще уходил на пустоши и гулял в одиночестве, а вернувшись через несколько часов, не упоминал, где был. Один его эксперимент открыл мне направление его розысков. Он купил лампу, точно такую же, как та, что горела в комнате Мортимера Тридженниса в утро трагедии. Наполнил ее таким же керосином, каким пользовались в доме священника, и тщательно выверил время, которое требовалось, чтобы керосин сгорел целиком. Другой его эксперимент был куда менее безобидным и вдобавок таким, что я навряд ли когда-нибудь его забуду.
— Заметьте, Ватсон, — как-то днем сказал он, — что во всех различных дошедших до нас версиях есть один общий момент. А именно: описание воздуха в комнате всеми, входившими туда первыми. Вы, конечно, помните, что Мортимер Тридженнис, рассказывая о своем последнем посещении дома братьев, упомянул, что врач, войдя в гостиную, рухнул в кресло? Вы забыли? Ну, во всяком случае, было именно так. Кроме того, вспомните, что миссис Поттер, экономка, сказала нам, как сама потеряла сознание, войдя туда, и должна была затем открыть окно. Во втором случае — с самим Мортимером Тридженнисом — вы вряд ли забыли страшную духоту в комнате, когда мы приехали, хотя служанка открыла окно настежь. Служанке этой, узнал я, расспросив ее, стало так дурно, что она слегла. Признайте, Ватсон, эти факты говорят об очень многом. Каждый случай указывает на ядовитость воздуха. В обоих случаях в комнате что-то горело: камин — в первом, лампа — во втором. Камин топился по необходимости, но лампу, судя по количеству сгоревшего керосина, зажгли, когда уже давно рассвело. Зачем? Несомненно, потому, что есть какая-то связь между тремя моментами — горением, спертым воздухом и, наконец, безумием или смертью этих несчастных. Ведь так, не правда ли?
— Как будто так.
— По крайней мере, мы можем взять это за рабочую гипотезу. Тогда предположим, что в обоих случаях горело что-то, оказывая необычайно токсичное воздействие. Очень хорошо. В первом случае — с семьей Тридженнисов — это вещество поместили в огонь камина. Конечно, окно было закрыто, но пламя, естественно, направило часть испарений в трубу. Из чего следует, что воздействие паров должно было оказаться слабее, чем во втором случае, где пары заполнили комнату всю целиком. Результаты как будто подтверждают это, поскольку в первом случае погибла только женщина, чей организм, предположительно, был более чувствительным, а двое мужчин впали во временное или неизлечимое безумие, которое яд, очевидно, вызывает в первую очередь. Во втором случае воздействие оказалось полным. Таким образом, факты как будто свидетельствуют в пользу теории яда, который начинает действовать, если его зажигают. Эти мысленные рассуждения, естественно, заставили меня поискать в комнате Мортимера Тридженниса какие-либо остатки этого вещества. Очевидно, искать следовало на слюде экранчика лампы. И действительно, я увидел маленькие хлопья сажи, а по краю — ободок бурого порошка, который еще не сгорел. Половину, как вы видели, я соскоблил в конверт.
— Но Холмс, почему только половину?
— Не мне, дорогой Ватсон, ставить палки в колеса официальной полиции. Я сохранил для них все улики, которые обнаружил. Яд все еще остается на крае экранчика, если у них достанет ума найти его. Теперь, Ватсон, мы зажжем нашу лампу: однако из предосторожности мы откроем окно, чтобы воспрепятствовать преждевременной кончине двух достойных членов общества, а вы сядете в кресло возле открытого окна, если только, как благоразумный человек, не решите вообще в этом не участвовать. А, так вы не прочь довести дело до конца? Как я и думал, я знаю моего Ватсона. Это кресло я поставлю напротив вашего так, чтобы мы находились на равном расстоянии от яда и лицом друг к другу. Дверь мы оставим приоткрытой. Теперь каждый занял положение, позволяющее следить за другим и положить конец эксперименту, если появятся тревожные признаки. Вам все ясно? Ну, так я достаю порошок — вернее, то, что от него осталось, — из конверта и помещаю над горящей лампой. Вот так! Теперь, Ватсон, давайте сядем и подождем, что последует дальше.
Ждать пришлось недолго. Не успел я устроиться в своем кресле, как почувствовал густой мускусный запах, всепроникающий и тошнотворный. Едва я его вдохнул, как мой мозг и мое воображение вырвались из-под контроля. Непроницаемая черная туча заклубилась перед моими глазами, и мое сознание подсказало мне, что в этой туче, пока еще не видимое, но готовое кинуться на меня, скрывается все смутно жуткое, все чудовищное, все невыразимо гнусное, что только есть во Вселенной. Неясные силуэты свивались и плавали в смоляной тьме, и каждый был угрозой и предвестием чего-то грядущего, приближения не поддающегося описанию нечто, и оно уже совсем на пороге, и даже тень его уничтожит мою душу. Мной овладел леденящий ужас. Я ощутил, что мои волосы встают дыбом, что мои глаза выпучиваются, что мой рот открылся и язык в нем — будто лоскут шершавой кожи. Напряжение моего мозга достигло предела, и что-то должно было вот-вот лопнуть. Я попытался закричать и уловил глухой хрип — это был мой собственный голос, но какой-то далекий, отъединенный от меня. В тот же миг в непроизвольной попытке спастись я прорвался сквозь эту тучу отчаяния и увидел лицо Холмса, белое, окостеневшее в гримасе ужаса — то самое выражение, какое я видел на лицах умерших. Вот это-то почти бредовое видение на мгновение вернуло мне здравость рассудка и силы. Я вскочил с кресла, обхватил Холмса обеими руками и секунду спустя упал с ним на траву, и мы лежали бок о бок, чувствуя только великолепие солнечного сияния, которое прорывалось сквозь адскую тучу ужаса, засосавшую было нас. Медленно она рассеивалась, будто туманы над лугами, пока к нам не вернулись душевный покой и рассудок. Мы приподнялись и сели в траве, утирая наши потные лбы и со страхом глядя друг на друга, не сохраняются ли следы этого жуткого эксперимента, которому мы себя подвергли.
— Боже мой, Ватсон! — наконец сказал Холмс прерывающимся голосом. — Примите мою благодарность и мои извинения. Это был недопустимый эксперимент даже над самим собой и вдвойне — над другом. Я правда крайне сожалею.
— Вы же знаете, — ответил я с чувством, так как никогда еще Холмс не открывал свое сердце, — для меня величайшая радость и честь помогать вам.
Он немедленно вернулся к полушутливой и полусаркастической манере, обычно свойственной ему в общении с теми, кто его окружал.
— Было совершенно излишне ввергать нас в безумие, мой милый Ватсон, — сказал он. — Беспристрастный наблюдатель, вне всяких сомнений, объявил бы, что мы были совершенно сумасшедшими еще до того, как устроили такой дикий эксперимент. Признаюсь, мне и в голову не приходило, что результат может оказаться таким внезапным и сокрушительным. — Он кинулся в коттедж, вернулся, держа в вытянутой руке горящую лампу, и тут же бросил ее в куст ежевики. — Надо дать комнате время немного проветриться. Полагаю, Ватсон, то, как были устроены эти трагедии, у вас не вызывает и тени сомнения?
— Ни малейшей.
— Но причина остается столь же темной, как и раньше. Пойдемте и вместе обсудим ее в беседке. Это омерзительное снадобье все еще першит у меня в горле. Полагаю, мы должны признать, что, согласно всем уликам, преступником, подстроившим первую трагедию, был сам Мортимер Тридженнис, хотя он и жертва второй. Во-первых, нам следует помнить про семейную ссору с последовавшим примирением. Какой ожесточенной могла быть эта ссора или каким притворным примирение, мы установить не можем. Когда я думаю о Мортимере Тридженнисе, его лисьей физиономии и хитрых глазках-бусинках за стеклами очков, он не кажется мне человеком, склонным прощать. Ну а затем, как вы помните, предположение, будто в саду кто-то рыскал, которое отвлекло наше внимание от истинной причины трагедии, исходило от него. Значит, у него был мотив сбить нас с толку. И наконец, если не он, выходя из комнаты, бросил это вещество в огонь, так кто? Все совершилось сразу же после его ухода. Войди в комнату кто-либо еще, сидевшие за столом, несомненно, встали бы. К тому же в патриархальном Корнуэлле после десяти вечера никто с визитами не ходит. Следовательно, мы можем сделать вывод, что все улики указывают на Мортимера Тридженниса как виновника.
— Значит, его собственная смерть была самоубийством?
— Что же, Ватсон, на первый взгляд такое предположение не исключается. Совесть может замучить человека, обрекшего своих близких подобной участи, и в припадке отчаяния он может покончить с собой тем же способом. Однако против имеются убедительные доводы. К счастью, в Англии есть человек, который знает об этом все, и я устроил так, что сегодня же днем мы услышим все факты из его собственных уст. А! Он пришел чуть раньше. Не будете ли вы так любезны пройти сюда, доктор Леон Стерндейл? Мы проводили в доме химический эксперимент, и наша маленькая комната никак не подходит для приема столь именитого гостя.
Я услышал стук калитки, и теперь на дорожке появилась внушительная фигура великого исследователя внутренних областей Африки. С некоторым изумлением он обернулся к скромной беседке, где мы сидели.
— Вы послали за мной, мистер Холмс. Я получил вашу записку примерно час назад и пришел, хотя я, право, не понимаю, с какой стати я послушался вас.
— Может быть, мы разберемся с этим, прежде чем расстанемся, — сказал Холмс. — А пока я весьма благодарен вам за любезность, с какой вы откликнулись на мое предложение. Приношу извинения за такой скромный прием, но мой друг Ватсон и я чуть было не пополнили еще одной главой то, что газеты окрестили «Корнуэльским ужасом», и пока мы предпочитаем свежий воздух. Поскольку говорить нам придется о вещах, касающихся вас сугубо лично, пожалуй, к лучшему, что обсуждать их мы будем тут, где нас не могут подслушать.
Путешественник вынул сигару изо рта и смерил моего товарища суровым взглядом.
— Не понимаю, сэр, — сказал он, — какие вещи вы намерены обсуждать, которые касались бы меня сугубо лично.
— Убийство Мортимера Тридженниса, — ответил Холмс.
На секунду я пожалел, что не вооружен. Разгневанное лицо Стерндейла побагровело, глаза налились яростью, на лбу вздулись узлы вен, и, сжав кулаки, он кинулся на моего товарища. Затем остановился и с неимоверным усилием вновь обрел холодную суровую невозмутимость, которая, пожалуй, была более опасной, нежели его бешеная вспышка.
— Я так долго жил среди дикарей за пределами достижения закона, — сказал он, — что стал сам для себя законом. Будьте разумны и не забывайте этого, мистер Холмс, так как у меня нет желания причинить вам вред.
— И у меня нет желания причинить вред вам, доктор Стерндейл. И вот вернейшее тому доказательство: я послал за вами, а не за полицией.
Стерндейл ахнул и сел, быть может, впервые за свою полную приключений жизнь подавленный превосходством противника. В манере Холмса была спокойная уверенность в своей силе, и не уступить ей было невозможно. Наш гость бормотал что-то невнятное, в волнении сжимая и разжимая свои внушительные кулаки.
— О чем вы? — спросил он наконец. — Если это провокация с вашей стороны, мистер Холмс, вы избрали для своего эксперимента неподходящего человека. Довольно ходить вокруг да около. Так о чем вы?
— Я объясню, — сказал Холмс, — так как надеюсь, откровенность может вызвать откровенность. Мой следующий шаг будет зависеть исключительно от ваших оправданий.
— Оправданий?
— Да, сэр.
— Моих оправданий в чем?
— В убийстве Мортимера Тридженниса.
Стерндейл утер лоб носовым платком.
— Честное слово, вы превосходите всякое вероятие. Или все ваши успехи зависели от умения втирать очки?
— Очки, — сурово сказал Холмс, — втираете вы, доктор Стерндейл, а не я. В доказательство я сообщу вам некоторые факты, на которых основано мое заключение. О вашем возвращении из Плимута, хотя значительная часть вашего багажа уплыла в Африку, скажу только, что именно это навело меня на мысль, что вы — один из факторов, которые требовалось принять во внимание, восстанавливая трагедию…
— Я вернулся…
— Я уже слышал ваши объяснения и считаю их неубедительными и неадекватными. Оставим это. Затем вы пришли сюда спросить меня, кого я подозреваю. Я отказался ответить вам. Тогда вы направились к дому священника, некоторое время простояли снаружи, а затем наконец вернулись в свой коттедж.
— Откуда вы знаете?
— Я следил за вами.
— Я никого не видел.
— А чего еще вы можете ожидать, если за вами слежу я? Вы провели беспокойную ночь у себя в коттедже и составили некий план, который на рассвете начали приводить в исполнение. Выйдя из дома, когда только-только занялась заря, вы насыпали в карман несколько горстей рыжеватых камешков из кучи у ваших ворот.
Стерндейл подскочил и в изумлении уставился на Холмса.
— Затем вы быстро прошли милю до дома священника. Вы были обуты, могу я добавить, в теннисные туфли, которые сейчас у вас на ногах. У дома священника вы прошли через яблоневый сад, миновали боковую живую изгородь и вышли под окно жильца, Тридженниса. Теперь уже рассвело, но в доме все спали. Вы достали из кармана камешки и бросили их в окно над вами.
Стерндейл вскочил на ноги.
— Да вы сам дьявол! — вскричал он.
Холмс улыбнулся этому комплименту.
— Потребовалось две или три горсти, прежде чем жилец подошел к окну. Вы сделали ему знак спуститься. Он торопливо оделся и сошел в гостиную. Вы воспользовались окном. Последовал разговор — короткий, — во время которого вы ходили взад-вперед по комнате. Затем вы вышли, закрыли окно и стояли на траве снаружи, куря и наблюдая за происходящим. После смерти Тридженниса вы удалились тем же путем, которым пришли. Теперь, доктор Стерндейл, как вы оправдаете подобное поведение и какие причины крылись за вашими действиями? Если вы прибегнете к отговоркам или начнете хитрить со мной, уверяю вас, дело навсегда уйдет из моих рук.
Пока он слушал своего обвинителя, лицо нашего гостя стало пепельно-серым. Теперь он некоторое время просидел задумавшись, уткнув лицо в ладони. Затем внезапным импульсивным жестом извлек из нагрудного кармана фотографию и бросил ее на грубо сколоченный стол перед нами.
— Вот почему я сделал это, — сказал он.
Фотография запечатлела бюст и лицо очень красивой женщины. Холмс наклонился над фотографией.
— Бренда Тридженнис, — сказал он.
— Да, Бренда Тридженнис, — повторил наш гость. — Годы и годы я любил ее. Годы и годы она любила меня. В этом секрет моего корнуэльского затворничества, которому все так удивлялись. Оно обеспечивало мне близость к единственной, кто был мне дорог в этом мире. Я не мог жениться на ней, так как был женат. Но жена давным-давно меня бросила, однако прискорбные английские законы не позволяли мне развестись с ней. Годы и годы Бренда ждала. Годы и годы я ждал. И вот чего мы дождались.
Жуткое рыдание сотрясло его могучую фигуру, и он стиснул горло под двухцветной бородой. Затем с усилием овладел собой и продолжал:
— Священник знал о нас. Мы ему доверились. Он вам скажет, что она была ангелом во плоти. Вот почему он протелеграфировал мне, и я вернулся. Какое значение имели для меня багаж и Африка, когда я узнал, какая судьба постигла мою милую? Вот недостававшее вам звено — в моих поступках, мистер Холмс.
— Продолжайте, — сказал мой друг.
Доктор Стерндейл достал из кармана бумажный пакет и положил его на стол. Снаружи была надпись «Radix pedis diaboli»[15] с красной наклейкой «яд» под ней.
Он придвинул пакет ко мне.
— Насколько я понял, вы врач, сэр. Вы когда-нибудь слышали об этом препарате?
— Ноге дьявола? Нет, никогда!
— Это не бросает ни малейшей тени на ваши профессиональные знания, — сказал он, — так как, насколько мне известно, в Европе не найдется его образчиков, кроме единственного в одной из лабораторий Буды. О нем нет упоминаний ни в фармакопее, ни в литературе, касающейся токсикологии. Корень этот имеет форму ноги — получеловеческой, полукозлиной, отсюда и фантастичное название, данное ему миссионером-ботаником. Его используют в обрядах колдуны в некоторых областях Западной Африки, и они держат его в строжайшем секрете. Этот образчик я добыл при исключительных обстоятельствах в Убанги. — При этих словах он раскрыл пакет и показал кучку красновато-бурых хлопьев, напоминавших нюхательный табак.
— Итак, сэр? — сурово спросил Холмс.
— Я намерен, мистер Холмс, рассказать вам все, что произошло на самом деле, поскольку вы уже знаете так много и совершенно ясно, что в моих интересах, чтобы вы узнали все. Я уже объяснил, в каких отношениях состоял с семьей Тридженнис. Ради сестры я поддерживал дружбу с братьями. Семейная ссора из-за денег привела к отчуждению этого человека, Мортимера, но все как будто уладилось, и я встречался с ним, как с остальными. Это был хитрый, коварный, изобретательный интриган, и кое-что настораживало меня против него, но я не находил достаточных оснований, чтобы положить конец знакомству с ним.
Как-то раз, всего недели две назад, он заявился в мой коттедж, и я показал ему некоторые мои африканские раритеты. В том числе этот порошок, упомянув о странных свойствах корня — как он стимулирует центры мозга, контролирующие ощущение страха, и как либо безумие, либо смерть постигает злополучного туземца, которого колдун племени подвергнул испытанию. Вдобавок я сказал ему, насколько европейская наука была бы бессильна обнаружить его следы. Каким образом он украл порошок, сказать точно не могу, так как я ни на минуту не выходил из комнаты, однако, очевидно, он воспользовался моментом, пока я открывал шкафы и рылся в ящиках, и похитил горстку порошка дьяволовой ноги. Я прекрасно помню, как он засыпал меня вопросами о дозе порошка и времени, когда пары начинают действовать, но мне и в голову не пришло, что у него есть своя причина для таких расспросов.
Я совсем забыл об этом, пока не получил в Плимуте телеграмму священника. Злодей полагал, что я буду уже в море, прежде чем известие успеет достичь меня, и что я на годы вновь исчезну в дебрях Африки. Но я сразу же вернулся. Разумеется, стоило мне узнать подробности, как я уже твердо знал, что был использован мой яд. Я посетил вас на случай, если вы нашли какое-то иное объяснение. Но иного быть не могло. Я не сомневался, что убийцей был Мортимер Тридженнис, что ради денег и, быть может, в убеждении, что он получит единоличное право распоряжаться собственностью семьи, если остальные сойдут с ума, он подверг их действию ноги дьявола, ввергнув в безумие братьев и убив свою сестру Бренду, единственную, кого я любил в мире и кто любил меня. Таково было его преступление. Каким должно было стать его наказание?
Прибегнуть к закону? Какими я располагал доказательствами? Я-то знал факты, но сумею ли я убедить присяжных из сельского захолустья в реальности столь фантастической истории? Может быть — да, может быть — нет. Но я не мог рисковать неудачей. Моя душа молила о мести. Я уже говорил вам, мистер Холмс, что бо́льшую часть своей жизни провел за пределами достижения закона и что стал сам для себя законом. Так было и теперь. Я решил, что он разделит участь, на которую обрек других. Либо это, либо я свершу правосудие над ним собственными руками. Во всей Англии не найдется человека, который так мало ценил бы свою жизнь, как я теперь.
Ну, я рассказал вам все. Остальное вы установили сами. Я, как вы и сказали, после бессонной ночи ушел из дома очень рано. Я предвидел, что разбудить его будет непросто, а потому взял горсть камешков из кучи, которую вы упомянули, и швырял их в его окно. Он спустился и впустил меня через стеклянную дверь гостиной. Я обличил его в преступлении. Я сказал ему, что пришел и как судья, и как палач. При виде моего револьвера негодяй рухнул в кресло, парализованный страхом. Я зажег лампу, поместил порошок над ней и стоял за окном, готовый привести в исполнение мою угрозу застрелить его, если он попытается выбежать из комнаты. Через пять минут он умер. Бог мой! Как он умирал! Но мое сердце не дрогнуло, ведь испытывал он не больше того, что чувствовала ни в чем не повинная моя любовь. Вот моя история, мистер Холмс. Может быть, если вы когда-нибудь любили женщину, вы поступили бы так же. В любом случае я в ваших руках. Вы можете принять меры, какие сочтете нужными. Как я уже говорил, на свете нет человека, который боялся бы смерти меньше, чем я.
Холмс некоторое время сидел в молчании.
— Каковы ваши планы? — спросил он затем.
— Я думал погрести себя в Центральной Африке. Моя работа там и наполовину не завершена.
— Ну так поезжайте и завершите вторую половину, — сказал Холмс. — Я, во всяком случае, не намерен воспрепятствовать вам.
Доктор Стерндейл встал во весь свой гигантский рост, с чувством поклонился и вышел из беседки. Холмс закурил трубку и протянул мне кисет.
— Кое-какие неядовитые пары будут приятной переменой, — сказал он. — Полагаю, вы согласитесь, Ватсон, что это не тот случай, который требует нашего вмешательства. Расследование мы вели независимо и поступать можем независимо. Вы ведь не донесете на него?
— Разумеется, нет, — ответил я.
— Я никогда не любил, Ватсон, но, случись так и постигни любимую мной женщину такой конец, я мог бы поступить точно так же, как наш не признающий законов охотник на львов. Кто знает? Ну-с, Ватсон, я не оскорблю ваш интеллект объяснениями того, что очевидно. Толчком для моего расследования, разумеется, послужили камешки на подоконнике. В саду священника ничего похожего не было. И такие же я обнаружил, только когда мое внимание было привлечено к коттеджу доктора Стерндейла. Лампа, горящая при ярком дневном свете, и остатки порошка на слюде экранчика оказались звеньями достаточно очевидной цепи. А теперь, мой дорогой Ватсон, полагаю, мы можем выбросить это дело из головы и с чистой совестью вернуться к изучению халдейских корней, которые, несомненно, могут быть прослежены в великом кельтском языке.
Приключение в «Лесных Буках»
— Человек, любящий свое искусство ради искусства, — заметил Шерлок Холмс, отбрасывая «Дейли телеграф», развернутую на странице личных объявлений, — часто находит наибольшее удовольствие в наиболее незначительном и пустяковом поводе для его применения. Мне приятно заметить, Ватсон, что вы согласны с этой истиной, и в записях наших дел, которые вы столь любезно ведете и, приходится признать, порой их приукрашиваете, предпочтение вы отдаете не столько многим знаменитым делам и сенсационным процессам, к которым я бывал причастен, но главным образом тем случаям, по сути, возможно, вполне тривиальным, но предлагавшим больше простора для дедукции и логического синтеза, составляющих мою особую специальность.
— И все же, — сказал я с улыбкой, — я не могу считать себя полностью невиновным в погоне за сенсационностью, которую ставили в упрек моим записям.
— Быть может, вы и погрешили, — сказал он, доставая щипцами из камина тлеющий уголек и раскуривая с его помощью длинную трубку вишневого дерева, сменявшую глиняную, когда он был склонен не к размышлениям, но к спорам. — Быть может, вы и погрешили, пытаясь вдохнуть красочность и живость в каждое свое утверждение, вместо того чтобы ограничиться задачей запечатлеть то неизбежное выведение следствия из причины, которое одно только и заслуживает внимания.
— По-моему, в этом смысле я полностью воздавал вам должное, — сказал я с некоторой холодностью, так как меня уязвил эгоизм, который, как я неоднократно замечал, был немалым фактором в уникальном характере моего друга.
— Нет, это не эгоизм и не тщеславность, — сказал он, отвечая, по обыкновению, на мои мысли, а не на слова. — Если я настаиваю на воздаянии должного моему искусству, то потому лишь, что оно менее всего личное, но нечто существующее вне меня. Преступления обычны, логика — редкость. Вот почему вам следует сосредотачиваться на логике, а не на преступлении. Вы низвели то, чему следовало бы воплотиться в цикл лекций, до уровня побасенок.
Было холодное утро начала весны, и мы сидели после завтрака по обе стороны весело пылающего огня в нашей старой гостиной на Бейкер-стрит. Между рядами обесцвеченных домов колыхался густой туман, и сквозь плотные желтоватые его волны окна домов напротив маячили тусклыми бесформенными пятнами. Наши газовые рожки были зажжены и светили на белую скатерть, заставляя поблескивать фарфор и металл, так как приборы еще не были убраны со стола. Шерлок Холмс все утро молчал, проглядывая столбцы объявлений в одной газете за другой, пока наконец, видимо потерпев неудачу в своих розысках, не прекратил их в не слишком-то приятном расположении духа и не прочел мне нотацию о моих литературных промахах.
— Тем не менее, — продолжал он после паузы, на протяжении которой попыхивал длинной трубкой и смотрел в огонь, — вас вряд ли можно обвинить в погоне за сенсационностью, поскольку из тех дел, которыми вы столь любезно заинтересовались, заметная часть вообще не касается преступлений в юридическом смысле слова. Маленькое дельце, в котором я поспособствовал королю Богемии, особый случай с мисс Мэри Сазерленд, загадка человека с вывернутой губой и случай с высокородным холостяком — все не выходили за пределы законности. Но, избегая сенсационности, боюсь, вы оказались на грани банальности.
— Пусть результат и таков, — ответил я, — но утверждаю, что подход был новым и интересным.
— Пф, мой дорогой, да разве публику, великую ненаблюдательную публику, вряд ли сумеющую узнать ткача по зубу, а наборщика по левому большому пальцу, могут заинтересовать тонкие нюансы анализа и дедукции! Но если вы и банальны, винить вас я не могу, ведь дни великих дел миновали. Человек, или, по крайней мере, человек-преступник, утратил какую бы то ни было предприимчивость и оригинальность. Что до моей маленькой практики, она, боюсь, деградирует в агентство по розыску карандашей и снабжению советами барышень из пансионов для благородных девиц. Впрочем, думаю, я наконец уже достиг самого дна. Это письмо, которое я получил нынче утром, знаменует нулевую точку моей шкалы. Почитайте-ка!
Он перебросил мне смятое письмо. Оно было отправлено из Монтегю-Плейс накануне вечером и содержало следующее:
«Дорогой мистер Холмс,
я очень хотела бы проконсультироваться с вами, принимать ли мне или нет предложенное мне место гувернантки. Я буду у вас завтра в половине одиннадцатого, если не затрудню вас.
Искренне ваша
— Вы знакомы с этой барышней?
— Отнюдь.
— Сейчас как раз половина одиннадцатого.
— Да. И не сомневаюсь, в дверь звонит она.
— Дело может оказаться интереснее, чем вы думаете. Помните дело с голубым карбункулом, которое поначалу казалось пустячком, а затем обернулось серьезнейшим расследованием? И теперь может случиться то же.
— Что же, будем надеяться! Впрочем, наши сомнения скоро разрешатся, ведь, если я не сильно ошибаюсь, вот и особа, о которой идет речь.
Он еще не договорил, как дверь открылась и в комнату вошла молодая девушка. Одета она была скромно, но аккуратно. Лицо умное и выразительное, все в конопатинках, будто яйцо ржанки, а манера держаться — энергичная и решительная, как у женщины, которой приходится самой о себе заботиться.
— Надеюсь, вы извините, что я вас побеспокоила, — сказала она, когда мой друг поднялся ей навстречу, — но со мной случилось нечто странное, а так как у меня нет ни родителей, ни родственников, с кем я могла бы посоветоваться, то я подумала, что, может быть, вы будете так добры и скажете, как мне поступить.
— Прошу вас, садитесь, мисс Хантер. Я буду рад оказать вам любую услугу, какая в моих силах.
Я видел, что на Холмса манера держаться его новой клиентки и ее речь произвели самое благоприятное впечатление. Он оглядел ее с обычной своей проницательностью, а затем полуопустил веки и сложил кончики пальцев, готовясь выслушать ее историю.
— Я пять лет была гувернанткой в семье полковника Спенса Монроу, но два месяца назад полковник получил назначение в Галифакс в Новой Шотландии и увез своих детей в Америку, так что я лишилась места. Я давала объявления и отвечала на объявления, но без всякого успеха. Наконец небольшие скопленные мною деньги начали подходить к концу, и я просто не знала, что мне делать.
В Уэст-Энде есть хорошо известное агентство по найму гувернанток «Уэстэуэй», и я заглядывала туда примерно раз в неделю узнать, не появилось ли что-либо подходящее для меня. Уэстэуэй — фамилия основателя агентства, но всем там заправляет мисс Стоупер. Она сидит в собственном маленьком кабинете, леди, которые ищут места, ждут в приемной, а затем по очереди приглашаются войти, а она сверяется со своими книгами, есть ли для них что-либо подходящее.
Ну, когда я зашла туда на прошлой неделе, меня проводили в кабинет, как обычно, но я увидела, что мисс Стоупер там не одна. Чрезвычайно тучный мужчина с очень улыбчивым лицом и огромным тяжелым подбородком, который складка за складкой сползает на его горло, сидел сбоку от нее с парой очков на носу и очень внимательно разглядывал входящих леди. Когда вошла я, он прямо-таки подпрыгнул в кресле и быстро обернулся к мисс Стоупер.
«То, что требуется, — сказал он. — Лучшего я и ждать не могу. Превосходно! Превосходно!» Он словно пришел в настоящий восторг и потирал ладони самым благодушным образом. И выглядел таким симпатичным, что смотреть на него было одно удовольствие.
«Ищете место, мисс?» — спросил он.
«Да, сэр».
«Гувернантки?»
«Да, сэр».
«И какого жалованья вы просите?»
«На моем последнем месте у полковника Спенса Монроу я получала четыре фунта в месяц».
«Вздор! Вздор! Прямо кабала какая-то! — вскричал он, всплескивая толстыми руками, будто в кипящем негодовании. — Да как можно платить такие жалкие деньги барышне настолько привлекательной и с такими дарованиями?»
«Мои дарования, сэр, могут быть меньше, чем вы полагаете, — сказала я. — Немного французского, немного немецкого, музыка и рисование…»
«Вздор! Вздор! — вскричал он. — Все это к делу не относится. Суть в том, обладаете ли вы манерами истинной леди, умением держаться в обществе? Вот и вся недолга. Если их у вас нет, вы не подходите для воспитания ребенка, которому, возможно, предстоит сыграть великую роль в истории нашей страны. Но если вы ими обладаете, то как может человек, называющий себя джентльменом, попросить вас снизойти до вознаграждения менее трех цифр? Ваше жалованье у меня, сударыня, будет для начала равно ста фунтам в год».
Вы легко себе представите, мистер Холмс, что мне в моей крайней нужде такое предложение показалось невероятным. Он, однако, возможно увидев недоверчивое изумление на моем лице, открыл бумажник и достал банкноту.
«В моих правилах, — сказал он, улыбаясь с таким благодушием, что его глаза превратились в две сверкающие щелочки в мучнистых складках лица, — выплачивать моим барышням половину их жалованья авансом, чтобы они могли покрыть расходы, каких потребуют их путешествие и гардероб».
Мне казалось, что я никогда еще не встречала такого обаятельного и внимательного человека. Поскольку я была уже в долгу у лавочников, аванс этот был как нельзя кстати, и все-таки во всем этом чувствовалось нечто не вполне естественное, и я захотела узнать чуть побольше, прежде чем дать окончательное согласие.
«Могу я спросить, где вы живете, сэр?» — сказала я.
«Гемпшир. Очаровательное сельское местечко. „Лесные Буки“ в пяти милях за Винчестером. Самая очаровательная местность, моя милая барышня, и милейший старинный загородный дом».
«А мои обязанности, сэр? Мне хотелось бы знать, в чем они будут состоять».
«Одно дитя. Один очаровательный шалунишка шести лет. Ах, если бы вы видели, как он туфлей убивает тараканов! Бац! Бац! Бац! И глазом не моргнешь, а трех как не бывало!» Он откинулся на стуле и вновь смехом утопил свои глаза в жирных складках.
Меня несколько озадачило развлечение, выбранное ребенком, однако смех его отца внушил мне мысль, что он шутит.
«Значит, моей единственной обязанностью, — спросила я, — будут заботы об одном ребенке?»
«Нет-нет, не единственной, не единственной, моя милая барышня! — воскликнул он. — Вашей обязанностью еще будет, как, конечно, вам подсказал ваш здравый смысл, кроме того, выполнять все маленькие распоряжения моей супруги, разумеется, с условием, что они будут такими, какие леди выполнять не зазорно. Никакой трудности это для вас не составит, э?»
«Я буду рада быть полезной».
«Вот-вот. Например, платья! Мы люди с причудами, знаете ли, с причудами, но добросердечные. Ну, если вас попросят носить какое-нибудь платье, какое мы вам подарим, вас ведь не обидит наш маленький каприз? Э?»
«Нет», — сказала я, несколько удивленная его словами.
«Или сесть вот тут либо вот тут, это вас не обидит?»
«О, нет».
«Или обрезать волосы покороче, прежде чем вы приедете к нам?»
Я ушам своим не поверила. Как, возможно, вы заметили, мистер Холмс, волосы мои довольно пышные и необычного каштанового оттенка. Их находили достойными кисти художника. Мне и в голову не могло прийти пожертвовать ими с бухты-барахты.
«Боюсь, это невозможно», — ответила я. Он впился в меня своими глазками, и я заметила, что по его лицу при моих словах скользнула тень.
«Боюсь, это абсолютно необходимо, — сказал он. — Такой уж у моей супруги каприз, а с дамскими капризами, знаете ли, сударыня, положено считаться. Так вы своих волос не обрежете?»
«Нет, сэр, право, не могу», — ответила я твердо.
«Что поделать! Это решает вопрос. Очень жаль. Потому что во всех остальных отношениях вы очень подошли бы. В таком случае, мисс Стоупер, мне лучше побеседовать с другими вашими барышнями».
Все это время управляющая занималась своими бумагами, не говоря ни слова ни мне, ни ему, но теперь она посмотрела на меня с таким раздражением на лице, что я не могла не заподозрить, что своим отказом лишила ее щедрых комиссионных.
«Вы желаете, чтобы ваше имя осталось в наших книгах?» — спросила она.
«Да, пожалуйста, мисс Стоупер».
«Ну, право, это кажется бессмысленным, раз вы подобным образом отказались от столь превосходного предложения, — сказала она резко. — Едва ли вы можете ожидать, что мы станем затрудняться в поисках другого такого места для вас. Всего вам хорошего, мисс Хантер». Она ударила в гонг на столе, и служащий выпроводил меня.
Ну, мистер Холмс, когда я вернулась домой и нашла в буфете самую малость, а счетов на столе несколько, то начала спрашивать себя, не совершила ли я величайшую глупость. В конце-то концов, если у этих людей есть свои причуды и они ожидают беспрекословного исполнения крайне необычных своих пожеланий, то, по крайней мере, они готовы щедро оплачивать эту эксцентричность. В Англии мало какие гувернантки получают в год сто фунтов. К тому же что мне толку от моих волос? Многим короткие волосы очень к лицу, и, может быть, я принадлежу к числу таких? Назавтра я почти убедила себя, что совершила ошибку, а на следующий день уже твердо в это верила. И почти смирив гордость, решила снова побывать в агентстве, узнать, не остается ли это место еще свободным, но тут пришло вот это письмо от самого джентльмена, и я вам его прочту.
«Лесные Буки» под Винчестером.
Дорогая мисс Хантер!
Мисс Стоупер любезно дала мне ваш адрес, и я пишу отсюда узнать, не изменили ли вы ваше решение. Моя супруга горячо желает, чтобы вы приехали, потому что вы, в моем описании, весьма ей понравились. Мы готовы платить по тридцать фунтов за четверть года, то есть сто двадцать фунтов в год, чтобы возместить маленькие неудобства, которые могут причинить вам наши причуды. В конце-то концов, они и не так уж тяжки. Моя супруга питает пристрастие к голубому цвету оттенка электрик и желала бы, чтобы вы по утрам носили платье такого оттенка. Однако вам не придется тратиться на его покупку, поскольку у нас есть такое платье, принадлежащее моей милой дочери Алисе (в настоящее время в Филадельфии), и оно, мне кажется, будет вам совершенно впору. Ну, а что до сидения там или сям и указанных вам развлечений, никаких тягот они вам не причинят. Касательно ваших волос, очень жаль, конечно, тем более что во время нашей краткой беседы я не мог не заметить, как они красивы, однако я вынужден настаивать на этом условии и могу только уповать, что добавка к жалованью компенсирует вам их утрату. Ваши обязанности относительно ребенка очень необременительны. Так соглашайтесь, пожалуйста, и я вас встречу с двуколкой в Винчестере. Известите, с каким поездом вас ждать.
Искренне ваш,
— Вот письмо, которое я только что получила, мистер Холмс. И я уже решила дать согласие. Однако я подумала, что перед тем, как сделать окончательный шаг, мне следует представить все дело на ваше рассмотрение.
— Ну, если ваше решение принято, мисс Хантер, то вопрос исчерпан, — сказал Холмс, улыбаясь.
— И вы не посоветуете мне отказаться?
— Признаюсь, я бы не захотел, чтобы моя сестра согласилась принять такое предложение.
— Но что, собственно, все это может значить, мистер Холмс?
— А! У меня нет никаких фактов для вывода. Может быть, вы сами составили какое-то мнение?
— Ну, мне кажется, возможен только один вывод. Мистер Ракасл производит впечатление очень доброго, отзывчивого человека. И возможно, что его жена помешана и он хочет сохранить это в тайне из опасения, что ее заберут в приют, а потому потакает всем ее прихотям, насколько в его силах, лишь бы предотвратить припадок?
— Вполне возможный вывод и, собственно говоря, при данных обстоятельствах наиболее вероятный. Но в любом случае их дом не выглядит подходящим для молодой барышни.
— Но деньги, мистер Холмс! Деньги!
— Да, разумеется, жалованье хорошее. Чересчур хорошее. Именно это меня и тревожит. Почему они готовы платить вам сто двадцать фунтов в год, хотя могли бы найти кого угодно за сорок? За этим должна крыться очень веская причина.
— Я подумала, что расскажу вам все обстоятельства, чтобы потом вам было бы все понятно, если мне потребуется ваша помощь. Я буду чувствовать себя много увереннее, зная, что за спиной у меня стоите вы.
— О, вы можете положиться на это чувство. Уверяю вас, ваша маленькая проблема обещает быть самой интересной из всех, с которыми я сталкивался в последние месяцы. В некоторых деталях проглядывает нечто новое. Если у вас возникнут сомнения или ощущение опасности…
— Опасности? Какую опасность вы предвидите?
Холмс задумчиво покачал головой.
— Если бы мы могли ее определить, опасность исчезла бы. Но в любое время дня или ночи телеграмма вызовет меня к вам на помощь.
— Этого достаточно. — Она быстро поднялась со стула, все следы тревоги исчезли с ее лица. — Теперь я поеду в Гемпшир со спокойной душой. Я немедленно напишу мистеру Ракаслу, вечером принесу в жертву мои бедные волосы и завтра отправлюсь в Винчестер. — Добавив несколько слов благодарности Холмсу, она пожелала нам обоим доброй ночи и поспешно удалилась.
— Во всяком случае, — сказал я, когда мы услышали, как она быстрым твердым шагом спускается по лестнице, — выглядит она барышней, умеющей постоять за себя.
— И это ей понадобится в полной мере, — сказал Холмс очень серьезно. — Я сильно ошибаюсь, если не пройдет и нескольких дней, как мы получим известие от нее.
И довольно скоро предсказание моего друга сбылось. Миновали две недели, на протяжении которых мои мысли обращались к ней, и я прикидывал, какой странный вариант человеческого опыта мог выпасть на долю этой одинокой женщины. Чрезмерное жалованье, необычные условия, легкие обязанности — все указывало на нечто ненормальное, хотя моей проницательности недоставало, чтобы определить, скрывается ли за этим каприз или же преступный замысел, филантроп ли этот человек или же злодей. Что до Холмса, то я заметил, что он часто по получасу сидит, хмуря брови и словно не замечая ничего вокруг, но он движением руки отмахивался от этого дела, едва я про него упоминал.
— Факты! Факты! Факты! — нетерпеливо восклицал он. — Я не могу лепить кирпичи без глины.
Тем не менее он всякий раз под конец бормотал, что не хотел бы, чтобы его сестра согласилась принять такое предложение.
Телеграмма, которую мы в конце концов получили, пришла поздно вечером, как раз тогда, когда я подумал, что пора бы на боковую, а Холмс готовился заняться своими еженощными химическими исследованиями. Сколько раз с наступлением ночи я оставлял его нагибаться над ретортами и пробирками, а утром, спустившись к завтраку, находил его в той же позе. Он вскрыл желтый конверт, пробежал глазами телеграмму и бросил ее мне.
— Поглядите расписание поездов в «Брэдшо», — сказал он и вернулся к своим химическим опытам.
Вызов был кратким и настоятельным:
«Пожалуйста, будьте в отеле „Черный Лебедь“ в Винчестере завтра днем. Пожалуйста! Я просто с ума схожу.
Хантер».
— Вы со мной поедете? — спросил Холмс, взглянув в мою сторону.
— Очень хотел бы.
— Так займитесь расписанием.
— Есть поезд в половине десятого, — сказал я, сверившись с «Брэдшо». — Прибывает в Винчестер в одиннадцать тридцать.
— Превосходно. В таком случае мне, пожалуй, лучше отложить анализ ацетонов на потом, так как утром нам следует быть в форме.
На следующий день в одиннадцать мы уже катили к древней английской столице. Холмс в начале пути листал утренние газеты, но когда мы пересекли границу Гемпшира, он отбросил их и залюбовался пейзажами. Был идеальный весенний день, голубое небо усеивали пушистые белые облачка, плывущие с запада на восток. Солнце сияло очень ярко, и все же в воздухе чувствовалась бодрящая свежесть, которая будила у людей энергию. Через всю сельскую ширь до холмов, окружающих Олдершот, в светлой зелени молодой листвы проглядывали красные и серые крыши окрестных ферм.
— До чего же они невинны и прекрасны, не правда ли? — воскликнул я с энтузиазмом человека, только что покинувшего туманы Бейкер-стрит.
Но Холмс угрюмо покачал головой.
— Знаете, Ватсон, — сказал он, — одно из проклятий ума такого склада, как мой, заключается в том, что я вынужден на все смотреть с точки зрения моей специальности. Вы глядите на эти разбросанные дома, и вас чарует их красота. Я гляжу на них и думаю только о том, как уединенно они расположены и о безнаказанности, с какой там могут твориться преступления.
— Боже великий! — вскричал я. — Но кто способен ассоциировать преступления с этими очаровательными старинными фермами?
— Они всегда внушают мне некий ужас. По моему убеждению, Ватсон, опирающемуся на мой опыт, самые гнусные и мерзкие закоулки Лондона не являют большего каталога грехов и пороков, чем эта улыбающаяся и прекрасная сельская местность.
— Вы приводите меня в ужас!
— Но причина же очевидна. Давление общественного мнения способно осуществить то, что недоступно закону. Не найдется столь гнусного закоулка, где бы вопли пытаемого ребенка или звук сокрушающего удара пьяницы не пробудили бы сочувствия и негодования соседей, а к тому же мощная машина закона настолько рядом, что одного слова жалобы достаточно, чтобы привести ее в действие, а от преступления до скамьи подсудимых лишь шаг. Но поглядите на эти дома, одиноко маячащие каждый среди своих полей, подумайте об их обитателях… по большей части невежественных бедняках, понятия не имеющих о законах. Подумайте о чудовищных жестокостях, о скрытых пороках, из года в год никем и ничем не укрощаемых, которые прячут подобные места. Если бы барышня, взывающая к нам о помощи, жила в Винчестере, я не испытывал бы никаких опасений за нее. Угроза — пять миль деревенской глуши. Тем не менее ясно, что ей лично опасность не грозит.
— Да, раз она может встретиться с нами в Винчестере, значит, она достаточно свободна.
— Вот именно. Ее свобода не ограничена.
— Так в чем же дело? Вы не можете предложить объяснения?
— Я составил семь разных объяснений, которые охватывают факты, нам известные. Но решить, какое из них верно, возможно только с помощью дополнительных сведений, которые, полагаю, нас ждут. Ну, вон колокольня собора, и мы скоро узнаем все, что мисс Хантер хочет сообщить нам.
«Черный Лебедь», отель с солидной репутацией, расположен на Хай-стрит в двух шагах от вокзала, и там мисс Хантер встретила нас. Она сняла гостиную, и на столе нас уже ждал завтрак.
— Я ужасно рада, что вы приехали, — сказала она с чувством. — Вы оба так любезны! Но я, право, не знаю, что мне делать. Ваш совет будет для меня бесценен.
— Прошу, расскажите нам, что с вами произошло.
— Да-да, конечно. И незамедлительно, так как я обещала мистеру Ракаслу вернуться до трех. Я получила его разрешение съездить утром в город, хотя он понятия не имеет, с какой целью.
— Итак, все по порядку. — Холмс вытянул длинные ноги к камину и приготовился слушать.
— Во-первых, должна сказать, что в целом не могу пожаловаться на обхождение со мной мистера и миссис Ракасл. Только честно по отношению к ним упомянуть про это. Но я не понимаю их, и чем-то они меня тревожат.
— Чего вы не понимаете?
— Причин их поведения. Но изложу все, как происходило. Когда я приехала сюда, мистер Ракасл встретил меня и отвез на двуколке в «Лесные Буки». Дом, как он и говорил, расположен очень красиво, но сам дом отнюдь не красив. Большой, квадратный, побеленный, однако весь в пятнах и потеках от сырости и непогоды. С трех сторон его окружает сад с лесом позади, но с четвертой стороны открытый луг спускается к Саутгемптонскому тракту, который изгибается примерно в сотне ярдов от парадной двери. Этот участок перед фасадом — собственность хозяев дома, но лес вокруг относится к владениям лорда Саутгемптона. Название дом получил от купы буков сбоку от входа.
Мой наниматель высадил меня у крыльца, все такой же обходительный, и вечером представил меня супруге и сыну. Ничего похожего, мистер Холмс, на предположение, которое мы обсуждали с вами на Бейкер-стрит. Миссис Ракасл не сумасшедшая. Она оказалась молчаливой бледной женщиной, много моложе своего мужа. Ей лет тридцать, не больше, сказала бы я, а ему никак не меньше сорока пяти. Из разговоров с ними я поняла, что женаты они около семи лет, что он был вдовцом и что единственный ребенок от первой жены — дочь, уехавшая теперь в Филадельфию. Мистер Ракасл сказал мне наедине, что она уехала от них по той причине, что питает необъяснимую неприязнь к мачехе. Поскольку дочери никак не меньше двадцати, я легко могу вообразить, насколько тягостным для нее было общество молодой жены отца.
Миссис Ракасл показалась мне бесцветной не только лицом, но и характером. Впечатление, которое она произвела на меня, не было ни положительным, ни наоборот. Она — полное ничтожество. Было нетрудно заметить, что она страстно предана и мужу, и маленькому сыну. Ее светло-серые глаза непрестанно переходят с одного на другого, подмечая малейшее желание, которое она тут же предупреждает, если возможно. Он ласков с ней в своей обычной шумно-благодушной манере, и в целом они выглядят счастливой парой. И все же у нее есть какая-то тайная печаль, у этой женщины. Она часто глубоко задумывается, и ее лицо исполняется грусти. Не раз я заставала ее в слезах. Иногда я думала, что расстраивается она из-за натуры ее сынка, так как я никогда еще не встречала такого забалованного и злобного малыша. Для своего возраста он очень мал, но с непропорционально большой головой. Вся его жизнь слагается из перемежающихся периодов неистовой ярости и угрюмого замыкания в себе. Причинять боль тем, кто слабее его, — вот словно бы единственное его понятие о развлечении, и он проявляет незаурядный талант, изыскивая способы ловить мышей, пташек и насекомых. Но я предпочту не говорить об этом маленьком пакостнике, мистер Холмс, да он и не имеет отношения к сути дела.
— Я рад любым подробностям, — заметил мой друг, — независимо от того, кажутся ли они вам относящимися к делу или нет.
— Я постараюсь не упустить ничего существенного. Одной неприятной особенностью дома, которая бросилась мне в глаза немедленно, были внешность и поведение слуг. Их всего двое, муж и жена. Толлер, это его фамилия, грубый неотесанный мужлан, с седыми волосами и баками, и от него все время разит спиртным. Дважды с тех пор, как я поселилась у них, он был в стельку пьян, и все же мистер Ракасл словно ничего не замечал. Его жена очень высокая и сильная женщина с угрюмым лицом, такая же молчаливая, как миссис Ракасл, и куда менее приветливая. Крайне неприятная пара, но, к счастью, большую часть времени я проводила в детской и в моей собственной комнате. Они смежные и расположены в одном из углов здания.
Два дня после моего приезда в «Лесные Буки» моя жизнь была тихой и спокойной, на третий миссис Ракасл спустилась сразу после завтрака и что-то шепнула мужу.
«А, да! — сказал он, оборачиваясь ко мне. — Мы крайне обязаны вам, мисс Хантер, что вы настолько потакаете нашим причудам, что даже остригли волосы. Уверяю вас, это и на самую крохотную йоту не умалило вашей красоты. А теперь поглядим, как вам пойдет платье цвета электрик. Вы найдете его разложенным на кровати в вашей комнате, и если вы будете столь любезны надеть его, мы будем вам крайне обязаны».
Платье, ожидавшее меня, было особого голубого оттенка. Сшитое из превосходной ткани, но, несомненно, ношеное. Сидело оно на мне безупречно, будто шилось на меня. И мистер и миссис Ракасл, едва увидев это, выразили свой восторг, который показался мне слишком преувеличенным. Они ждали меня в гостиной, очень большой комнате во всю длину дома с тремя большими окнами, достигающими пола. Вблизи центрального окна стояло кресло, повернутое к нему спинкой. Меня попросили сесть в него, а затем мистер Ракасл, расхаживая взад-вперед вдоль противоположной стены, начал рассказывать мне всякие пресмешные истории. Вы представить себе не можете, до чего комично он выглядел, и я смеялась до упаду. Однако миссис Ракасл, видимо вовсе лишенная чувства юмора, ни разу даже не улыбнулась, а сидела, сложив руки на коленях, с грустным и тревожным выражением на лице. Примерно через час, или около того, мистер Ракасл внезапно сказал, что пора приниматься за дневные труды, а я могу переодеться и пойти в детскую к маленькому Эдварду.
Два дня спустя последовало точно такое же представление. Опять я переоделась, опять я сидела у окна спиной к нему, и опять я весело смеялась забавным историям, запас которых у моего нанимателя, казалось, был неистощим и которые он рассказывал с неподражаемым комизмом. Затем он вручил мне роман в желтой обложке и, повернув кресло так, чтобы моя тень не падала на страницы, попросил меня почитать ему вслух. Я читала минут десять, начав с середины главы, а затем он перебил меня на полуслове и распорядился, чтобы я переоделась.
Вы легко можете вообразить, мистер Холмс, какое меня охватило любопытство. Что могло крыться за этим непонятным спектаклем? Я заметила, что они все время тщательно следили, чтобы мое лицо было повернуто от окна, и я просто сгорала от желания узнать, что же происходит у меня за спиной. Поначалу казалось, что это неосуществимо, но вскоре я придумала кое-что. Мое ручное зеркальце разбилось, и тут меня осенила счастливая мысль: я спрятала осколок в носовом платке и в следующий раз, смеясь до упаду, я поднесла платок к глазам и с помощью маленького маневра сумела увидеть все, что находилось позади меня. Признаюсь, я испытала разочарование. Там ничего не было. Во всяком случае, так мне показалось сперва. Однако, взглянув еще раз, я заметила, что на Саутгемптонском тракте стоит мужчина в сером костюме и словно бы смотрит в мою сторону. Такой невысокий бородатый мужчина. На тракте всегда полно движения, это ведь очень важная дорога. Мужчина, однако, прислонился к ограде нашего луга и напряженно смотрел вверх. Я опустила платок и, поглядев на миссис Ракасл, перехватила ее пристальный взгляд. Она ничего не сказала, но, несомненно, она догадалась, что я держала в руке зеркальце и видела то, что было у меня за спиной. Она тут же встала.
«Джефри, — сказала она, — у дороги какой-то наглец пялится на мисс Хантер».
«Не какой-нибудь ваш друг, мисс Хантер?» — спросил он.
«Нет. Я никого в здешних краях не знаю».
«Бог мой! Какая наглость! Прошу вас, обернитесь и махните, чтобы он ушел!»
«Право, лучше не обращать внимания».
«Нет-нет! Иначе он будет тут все время околачиваться. Будьте добры, обернитесь и махните, чтобы он убирался».
Я сделала, что мне было велено, и в тот же самый миг миссис Ракасл опустила штору. Случилось это неделю назад, и с тех пор я больше не сидела у окна, не надевала голубого платья и не видела мужчину у ограды.
— Прошу, продолжайте, — сказал Холмс. — Ваш рассказ обещает быть крайне интересным.
— Вы, боюсь, сочтете его хаотичным, и, возможно, между происшествиями, про которые я рассказываю, никакой связи и нет. В первый же день, как я приехала в «Лесные Буки», мистер Ракасл повел меня к сарайчику вблизи кухонной двери. Когда мы подходили к нему, я услышала лязг цепи и шум, будто топот большого животного.
«Поглядите-ка сюда! — сказал мистер Ракасл, указывая на щель между досками. — Ну не красавец ли?»
Я поглядела внутрь на два глаза, горящие, будто раскаленные угли, на смутную фигуру, скорченную в темноте.
«Не пугайтесь, — сказал мой наниматель, хохотнув, когда я вздрогнула. — Это только Карло, мой мастиф. Я назвал его моим, но на деле только старик Толлер, мой конюх, единственный, кто с ним справляется. Кормим мы его раз в день и не слишком обильно, так что он всегда взбодрен дальше некуда. Толлер выпускает его во двор каждую ночь, и да помилует Бог непрошеного гостя, которого он ухватит своими клычищами. Ради всего святого не вздумайте по какой-либо причине выйти за порог дома ночью, это обойдется вам в вашу жизнь».
Предупреждение это было не пустыми словами, потому что через две ночи я случайно выглянула в окно моей спальни около двух часов пополуночи. Ночь была прекрасная, лунная, газон перед домом весь серебрился, и светло было почти как днем. Я стояла, очарованная этой безмятежной красотой, когда вдруг заметила, будто что-то движется в тени буков. Когда оно вышло на лунный свет, я увидела огромного пса, величиной с теленка, песочно-буроватой масти, с отвисающими брылями, черной мордой и выпирающими из-под кожи костями. Он медленно прошел через газон и скрылся в тени по ту его сторону. Этот жуткий безмолвный страж наполнил мое сердце холодным ужасом, какого, думается, не вызвал бы у меня самый страшный грабитель.
А теперь я должна рассказать вам про очень непонятный случай. Я, как вам известно, остригла волосы в Лондоне и положила их, свернув кольцом, на дно моего кофра. Как-то вечером, уложив мальчика, я для развлечения начала исследовать мебель в моей комнате и перекладывать собственные вещи. В комнате есть старый комод. Два верхних ящика были открыты и пусты, а нижний заперт. В верхние ящики я уложила мое белье, но уместилось в них не все, я, естественно, рассердилась, что нижний ящик для меня запретен. Затем меня осенило, что его оставили запертым по недосмотру, а потому я достала мои ключи, и первый же отлично подошел. Я открыла ящик и нашла в нем всего одну вещь, но, я уверена, вам ни за что не угадать, что это было. Мои срезанные волосы.
Я вынула их и осмотрела. Тот же редкий оттенок, та же пышность. Но тут я сообразила, что это же невозможно. Как, как мои волосы оказались запертыми в этом ящике? Дрожащими руками я открыла кофр, вытащила содержимое и достала со дна мои собственные волосы. Я положила их рядом с теми, и, поверьте, они были совершенно одинаковы. Разве это не поразительно? Как я ни ломала голову, ничего понять так и не смогла. Я вернула чужие волосы в ящик и ничего не сказала Ракаслам, так как чувствовала, что поставила себя в неловкое положение, открыв запертый ящик.
Я по натуре очень наблюдательна, как вы могли заметить, мистер Холмс, и вскоре я уже составила в уме довольно точный план дома. Однако одно его крыло выглядело совсем нежилым. Туда вела дверь напротив двери в комнаты Ракаслов, но она всегда была заперта. Однако, как-то поднимаясь по лестнице, я столкнулась с мистером Ракаслом, выходящим из этой двери с ключами в руке и с выражением на лице, делавшим его совершенно непохожим на веселого добродушного толстяка, которого я привыкла видеть. Его щеки побагровели, лоб был сердито нахмурен, а жилы на висках вздулись от ярости. Он запер дверь и торопливо прошел мимо, не взглянув на меня и не сказав ни слова.
Это разбудило мое любопытство, а потому когда я вышла погулять с моим подопечным по саду, то направилась туда, откуда мне были видны окна этой части дома. Четыре в одном ряду, три просто грязные, а четвертое закрыто ставнями. И у всех запущенный вид. Пока я прогуливалась взад-вперед, посматривая на них, ко мне подошел мистер Ракасл, такой же веселый и добродушный, как всегда.
«А! — сказал он. — Не считайте меня грубияном, потому что я прошел не поздоровавшись, милая моя барышня. Я раздумывал над одним выгодным дельцем».
Я заверила его, что нисколько не обиделась. «Кстати, — сказала я, — у вас там наверху как будто пустуют комнаты, и ставни одной закрыты».
Эти слова, показалось мне, удивили его и немного смутили.
«Мой конек среди многих еще и фотография, — сказал он, — и там я устроил темную комнату. Но, боже мой, что за наблюдательная молодая барышня! Кто бы мог подумать? Право же, кто бы мог подумать?» — говорил он шутливым тоном, но в его устремленных на меня глазках не было и намека на шутливость. Я читала в них подозрительность, раздражение, только не шутливость.
Ну, мистер Холмс, едва я поняла, что комнаты эти прячут нечто, чего мне знать не положено, как я загорелась желанием проникнуть туда. И не просто из любопытства, хотя я им и не обойдена, но скорее из чувства долга — чувства, что, проникнув туда, я принесу пользу. Говорят про особую женскую интуицию, и, возможно, это чувство породила интуиция. Но так или не так, оно мной овладело, и я высматривала хоть малейший шанс проникнуть за запертую дверь.
Шанс этот представился только вчера. Мне следует сказать вам, что не только у мистера Ракасла, но и у Толлера, и у его жены были какие-то дела в этих нежилых комнатах, и я один раз видела, как Толлер вышел оттуда с большим черным парусиновым мешком. Последнее время он крепко пил, а вчера вечером был пьян в стельку, и когда я поднялась наверх, в двери торчал ключ, и мне стало ясно, что он забыл его в скважине. Мистер и миссис Ракасл были внизу, и мальчик с ними, и я не сомневалась, что мне выпала огромная удача. Я тихонько повернула ключ в замке, приоткрыла дверь и проскользнула внутрь.
Я оказалась в коридорчике, не оклеенном обоями, без ковровой дорожки на полу. Коридорчик поворачивал вправо под прямым углом. Там я увидела три двери, первая и третья стояли открытые. За ними виднелись пустые комнаты, пыльные, неприглядные, с двумя окнами в одной и одним в другой, со стеклами до того грязными, что вечерний свет еле в них просачивался. Центральная дверь была закрыта и перехвачена поперек перекладиной от железной кровати. Один конец перекладины был закреплен висячим замком к кольцу в стене, а другой закреплен толстой веревкой. Сама дверь была заперта, и ключ в ней не торчал. Эта забаррикадированная дверь точно соответствовала окну, закрытому ставнями снаружи, и все же полосочка света под ней сказала мне, что в комнате не темно. Очевидно, в потолке был световой люк, пропускавший свет сверху. Пока я стояла в коридорчике, глядя на зловещую дверь и гадая, какую тайну она может прятать, внезапно я услышала шаги в комнате и увидела тень, движущуюся вперед-назад в щелке смутного света, пробивающегося из-под двери. При этом зрелище, мистер Холмс, меня обуял безумный, всепоглощающий ужас. Мои перенапряженные нервы внезапно изменили мне, я повернулась и побежала… побежала, будто позади меня чья-то жуткая рука пыталась вцепиться мне в юбку. Я промчалась по коридорчику и выскочила за дверь прямо в объятия мистера Ракасла, ждавшего снаружи.
«Значит, — сказал он с улыбкой, — это были вы. Я так и подумал, едва заметил, что дверь открыта».
«Ах, я так испугалась!» — сказала я, задыхаясь.
«Милая моя барышня! Милая моя барышня! — Вы и представить себе не можете, как ласково он меня успокаивал. — И что же вас так напугало, милая моя барышня?»
Но голос его был чуточку слишком вкрадчивым. Он перегнул палку. Я вся насторожилась, такое недоверие он мне внушал.
«Я по легкомыслию зашла в пустующее крыло, — ответила я. — А там в полутьме так бесприютно и жутко, что я перепугалась и бросилась вон. Ах, там такая ужасная тишина!»
«И только-то?» — сказал он, сверля меня взглядом.
«Как? О чем вы?» — спросила я.
«Как, по-вашему, почему я держу эту дверь на запоре?»
«Понятия не имею».
«От людей, которым незачем совать туда нос. Понимаете?» Он все еще улыбался самой дружеской улыбкой.
«Разумеется, если бы я знала…»
«Ну, так теперь вы знаете. И если вы еще хоть раз переступите этот порог, — тут на мгновение улыбка перешла в оскал ярости, и его нависшее надо мной лицо стало лицом демона, — я брошу вас мастифу».
Я была в полном ужасе и не понимала, что делаю. Полагаю, я кинулась мимо него в мою комнату. Ничего не помню до той секунды, когда упала на кровать, дрожа всем телом. Тут я подумала о вас, мистер Холмс. Я не смогу оставаться там больше без какого-нибудь совета. Я боюсь этого дома, этого человека, его жены, слуг, даже мальчика. Все они наводят на меня жуть. Но если бы вы оказались рядом, другое дело. Конечно, я могла бы бежать из этого дома, но мое любопытство брало верх над страхом. Я приняла решение отправить вам телеграмму. Надела шляпку и накидку, сходила на почту — до нее что-то около полумили, — чувствуя себя куда спокойнее. Когда я приближалась к дверям, меня ошеломила внезапная мысль. А что, если пес выпущен? Но я вспомнила, что накануне вечером Толлер напился до бесчувствия, а я знала, что в доме только он умеет справляться со зверюгой и может выпустить пса. Я вошла в дом цела и невредима и полночи пролежала без сна, радуясь, что увижу вас. Утром я без всяких помех отправилась в Винчестер, но я обещала вернуться до трех часов, так как мистер и миссис Ракасл отправляются с визитом и пробудут в отсутствии весь вечер, а я должна присматривать за мальчиком. Теперь, мистер Холмс, когда я рассказала вам о всех моих приключениях, я была бы очень рада, если бы вы могли объяснить, в чем тут суть, а главное, как мне следует поступить теперь.
Мы с Холмсом слушали этот необыкновенный рассказ как зачарованные. Теперь мой друг встал и прошелся по комнате, сунув руки в карманы и с крайне серьезным выражением на лице.
— Толлер все еще пьян? — спросил он.
— Да. Я слышала, как его жена сказала миссис Ракасл, что ничего не может с ним поделать.
— Прекрасно. А Ракаслы вечером уезжают?
— Да.
— А там нет ли подвала с надежным замком?
— Есть. Винный погреб.
— На мой взгляд, на протяжении всего этого дела, мисс Хантер, вы вели себя как храбрая и разумная девушка. По-вашему, у вас найдутся силы на еще один смелый поступок? Я бы не стал просить об этом, если бы не считал вас поистине редкой женщиной.
— Я попытаюсь. Что от меня требуется?
— Мы явимся в «Лесные Буки» в семь часов, мой друг и я. К этому времени Ракаслы уже уедут, а Толлер, будем надеяться, допьется до бесчувствия. Остается только миссис Толлер, чтобы поднять тревогу. Если бы вы сумели послать ее в погреб под каким-нибудь предлогом и повернуть ключ в замке у нее за спиной, вы чрезвычайно облегчили бы положение.
— Я все сделаю.
— Превосходно! Мы тогда разберемся во всем досконально. Разумеется, есть только одно возможное объяснение. Вас заманили туда, чтобы изображать кого-то, а сама молодая особа заперта в верхней комнате. Это очевидно. Ну а пленница, без сомнения, дочь, мисс Алиса Ракасл, если память мне не изменила, которая якобы уехала в Америку. Вас, разумеется, выбрали, так как вы походите на нее ростом, фигурой и цветом волос. Ее волосы были острижены, вероятнее всего из-за какой-то перенесенной болезни, вот почему вам пришлось расстаться с вашими. Благодаря непредвиденной случайности вы нашли ее срезанные пряди. Мужчина у дороги, без сомнения, какой-нибудь ее друг или, возможно, жених. И опять-таки нет сомнения, поскольку на вас было платье этой девушки и вы так на нее похожи, что ваш смех всякий раз, когда он вас видел, а затем ваш жест внушили ему, будто мисс Ракасл вполне счастлива и что она более не желает его ухаживаний. Пса выпускали по ночам, чтобы помешать его попыткам связаться с ней. Все это достаточно ясно. Наиболее серьезный момент в деле — это склонности мальчика.
— Ну при чем тут его склонности? — воскликнул я.
— Мой дорогой Ватсон, вы, как врач, постоянно узнаете про склонности ребенка, изучая его родителей. Неужели вы не видите, что обратное верно точно так же? Я частенько получал первое понятие о характере родителей, наблюдая их детей. Наклонности этого ребенка указывают на жестокость жестокости ради, и унаследовал ли он их от своего улыбающегося отца, как я подозреваю, или от матери, бедной девушке, оказавшейся в их власти, это равно ничего хорошего не сулит.
— Вы совершенно правы, мистер Холмс, я уверена! — вскричала наша клиентка. — Мне на память приходят тысячи случаев, убеждающих меня, что вы попали в точку. Ах, не будем терять ни секунды и выручим бедняжку!
— Нам следует быть осмотрительными, так как мы имеем дело с очень хитрым человеком. До семи часов мы ничего предпринять не можем. В этот час мы присоединимся к вам и вскоре разберемся с этой тайной.
Свое обещание мы сдержали и добрались до «Лесных Буков» ровно в семь, оставив нашу двуколку у придорожного трактира. Купа деревьев, чья темная листва бронзовела в лучах заходящего солнца, позволила сразу узнать нужный нам дом, даже если бы на пороге не стояла улыбающаяся мисс Хантер.
— Удалось? — спросил Холмс.
Откуда-то снизу донесся громкий стук.
— Это миссис Толлер в погребе, — ответила наша клиентка. — Ее муж храпит на коврике в кухне. Вот его ключи, вторые к ключам мистера Ракасла.
— Вы отлично все устроили! — воскликнул Холмс одобрительно. — А теперь указывайте дорогу, и мы скоро положим конец этому черному делу.
Мы поднялись по лестнице, отперли дверь, прошли по коридорчику и оказались перед забаррикадированной дверью, которую описала мисс Хантер. Холмс перерезал веревку и убрал перекладину. Затем он испробовал все ключи, но дверь не отперлась. Изнутри не доносилось ни звука, и лицо Холмса посуровело.
— Надеюсь, мы не опоздали, — сказал он. — Думаю, мисс Хантер, нам лучше войти туда без вас. А теперь, Ватсон, нажмите на дверь плечом, и поглядим, не сумеем ли мы проникнуть внутрь.
Дверь, старая и трухлявая, сразу же уступила нашему натиску. Бок о бок мы ввалились в комнату. Она была пуста. Из мебели только маленькая кровать с тюфяком, столик и корзина с постельным бельем. Световой люк в потолке был открыт, и пленница исчезла.
— Тут произошло что-то очень скверное, — сказал Холмс. — Красавчик догадался о намерениях мисс Хантер и забрал свою жертву.
— Но как?
— Через люк. Сейчас посмотрим, как он это устроил. — Холмс подтянулся и выбрался на крышу. — Да-да! — воскликнул он. — К карнизу прислонен конец длинной легкой лестницы. Вот как он это проделал.
— Не может быть, — сказала мисс Хантер. — Когда Ракаслы уехали, никакой лестницы тут не было.
— Значит, он вернулся и забрал ее. Говорю же вам, он хитрый и опасный субъект. Я не очень удивлюсь, если это его шаги я слышу сейчас на лестнице. Думается, Ватсон, вам стоит достать ваш револьвер.
Он еще не договорил, как в двери появился мужчина, очень дородный и дюжий, с тяжелой тростью в руке. Мисс Хантер взвизгнула при виде его и прижалась к стене, но Шерлок Холмс одним прыжком оказался перед ним.
— Злодей! — крикнул он. — Где твоя дочь?
Толстяк взглянул по сторонам, а затем на люк.
— Это я у вас должен спросить, — взвизгнул он. — Воры! Воры и соглядатаи. Попались, а? Вы в моей власти, и я вам покажу! — Он повернулся и кинулся вниз по лестнице со всей быстротой, на какую был способен.
— Он бежит за собакой! — вскричала мисс Хантер.
— При мне револьвер, — сказал я.
— Надо закрыть входную дверь! — крикнул Холмс, и мы все трое кинулись вниз по лестнице. Мы только-только достигли прихожей, как услышали собачий лай, а затем агонизирующий вопль и глухое рычание, наводившее жуть. Из боковой двери, пошатываясь, вышел мужчина с багровым лицом.
— Господи! — охнул он. — Кто-то выпустил пса. А он уже два дня не кормлен. Быстрей, быстрей, а то поздно будет.
Мы с Холмсом выбежали наружу и завернули за угол дома, а Толлер торопливо ковылял за нами. На земле извивался и стонал Ракасл, а в его горло погрузилась черная морда огромного изголодавшегося пса. Подбежав, я разнес выстрелом его череп, и он рухнул на своего хозяина, все еще смыкая острые белые клыки в жирных складках его горла. С большим трудом мы разомкнули их и отнесли его, живого, но тяжко истерзанного, в дом. Уложили на диван в гостиной и отправили протрезвевшего Толлера сообщить о случившемся его жене. Я сделал что мог, чтобы облегчить ему боль. Мы все стояли возле него, когда дверь открылась и в комнату вошла высокая костлявая женщина.
— Миссис Толлер! — вскричала мисс Хантер.
— Да, мисс. Мистер Ракасл выпустил меня, когда вернулся, а уж потом поднялся к вам. Эх, мисс, жаль, что вы не сказали мне, чего задумали, я бы сказала вам, что стараетесь вы впустую.
— Ха! — сказал Холмс, впиваясь в нее взглядом. — Ясно, что миссис Толлер знает об этом деле больше кого бы то ни было.
— Да, сэр, так оно и есть, и я готова рассказать вам все, что знаю.
— Тогда, пожалуйста, сядьте, и мы вас послушаем, потому что, признаюсь, кое-что мне еще непонятно.
— Я скорехонько вам все объясню, — сказала она, — да я и раньше это сделала бы, коли бы сумела выбраться из погреба. Если тут дело до суда дойдет, вы уж не забудьте, что я подсобила вам, да и мисс Алисе тоже.
Ей плохо дома жилось, мисс Алисе то есть, как только ее папаша опять женился. С ней вроде как не считались и слова ей сказать не давали, но по-настоящему худо ей стало, когда она с мистером Фаулером познакомилась у своей подружки. Ну, как я узнала, у мисс Алисы есть по завещанию собственные права, но она такая тихая, покладистая, что никогда о них даже словечком не заикалась, а просто оставляла все в руках мистера Ракасла. Он знал, что с ней-то поладит, но чуть дело дошло до мужа, который потребует все, что ему по закону положено, тут ее папаша решил, что этому не бывать. Хотел, чтоб она подписала бумагу, что замужем она или не замужем, а ее деньгами будет распоряжаться он. Когда она не послушалась, он начал так ее допекать, что с ней приключилась мозговая горячка, и шесть недель не знали, выживет ли она. Наконец ей полегчало, только она совсем исхудала, и ее красивые волосы ей остригли, ну да ее молодого человека это никак не остановило, и он остался ей верен, как и следует настоящему мужчине.
— А! — сказал Холмс. — По-моему, то, что вы любезно нам сообщили, достаточно все прояснило, и остальное я могу установить с помощью дедукции. Мистер Ракасл тогда, я полагаю, и запер ее наверху.
— Да, сэр.
— И привез мисс Хантер из Лондона, чтобы избавиться от опасной настойчивости мистера Фаулера?
— Так и было, сэр.
— Но мистер Фаулер, будучи упорным человеком, как и подобает настоящему моряку, продолжал осаждать дом и, встретившись с вами, сумел с помощью неких аргументов, металлических или еще каких-то, убедить вас, что ваши интересы совпадают с его собственными.
— Мистер Фаулер очень учтивый и щедрый на руку джентльмен, — безмятежно ответила миссис Толлер.
— И он постарался, чтобы у вашего супруга не было недостатка в выпивке и чтобы лестница была наготове, едва ваш хозяин уедет.
— Все так и было, как вы говорите, сэр.
— Мы весьма вам обязаны, миссис Толлер, — сказал Холмс, — поскольку вы, бесспорно, объяснили все, что оставалось нам непонятным. А вот и хирург с миссис Ракасл, и потому, Ватсон, думается, нам следует проводить мисс Хантер назад в Винчестер, поскольку, сдается мне, наше locus standi[16] тут несколько незаконно.
Вот так разъяснилась тайна зловещего дома с купой лесных буков у крыльца. Мистер Ракасл выжил, но остался навсегда инвалидом, чью жизнь поддерживают только заботы преданной жены. С ними по-прежнему живут их старые слуги, вероятно настолько осведомленные о прошлом мистера Ракасла, что ему трудно с ними расстаться. Мистер Фаулер и мисс Ракасл вступили в брак по специальному разрешению в Саутгемптоне, и теперь он занимает важный административный пост на острове Маврикий. Что до мисс Вайлет Хантер, мой друг Холмс, к немалому моему разочарованию, утратил к ней всякий интерес, едва она перестала быть центром его расследования, и теперь она директриса пансиона для благородных девиц в Уолсолле и, если не ошибаюсь, подвизается в этой роли со значительным успехом.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги