Наступление продолжается

1

Меж черных сосен, над которыми низко нависло чугунное ночное небо, шло несколько человек в плащ-палатках и шинелях. Они держались тесно, словно несли общую тяжесть. Глухо вздыхал под подошвами мох, шуршала сухая хвоя и палый лист, потрескивали сучья. И только эти негромкие звуки нарушали тишину.

Подполковник Ракитин шел посреди державшихся вокруг него офицеров. Губы его были плотно сжаты. Молчали и остальные. Только когда совсем близко за стволами показался едва различимый силуэт крыши, кто-то негромко сказал:

— Дом лесника.

Ракитин молча повернул к дому. И все пошли за ним: командир полка избрал место для командного пункта здесь.

Ракитин поднялся на крыльцо. Чей-то фонарик посветил ему. Потянув ржаво заскрипевшую дверь, вошел. Пахнуло не́жилью. Кто-то зажег стеариновую плошку, поставил на щербатый, рассохшийся стол. Ракитин сел к нему на колченогую скамью, потянул шнур плащ-палатки, давящий на горло. Отсыревший шнур не поддавался. Ракитин со злостью рванул его. Плащ-палатка с сыроватым хрустом свалилась на пол. Ракитин не поднял ее. Положив тяжелые руки на шершавые доски стола, повел медленным взглядом по остановившимся у порога, бросил:

— Связь! — и, стиснув кулаки и глядя на колеблющийся перед лицом бледный язычок огня, задумался.

Он, казалось, не заметил, как, пошептавшись, вышли все, как немного погодя пришел солдат-связист, продернул через ставень в раму окна провод, поставил на стол телефон и подключил его.

Подполковник сидел неподвижно, чуть наклонив голову. Его сухощавое, с резкими, угловатыми складками лицо, затененное козырьком низко надвинутой фуражки, было таким, каким бывает лицо человека, железным усилием воли сдерживающего нестерпимую боль: оно застыло.

Словно только сейчас заметив стоящий на столе аппарат, подполковник покосился на него. Установлена связь со штадивом, следует доложить командиру дивизии… Он протянул руку к телефонной трубке. Даже взялся за нее. Но не поднял.

Может быть, подождать? Может быть, осталась надежда?

Он опустил взгляд, увидел: вдоль всей столешницы — глубокая черная трещина. Отвел взгляд от трещины. И снова уставился на трепещущий от его дыхания язычок пламени, крохотный, слабый, чуть дунь — погаснет…

Два часа назад случилось самое страшное из всего, что могло случиться с полком Ракитина и с ним самим. То, что страшнее ошибки в бою, страшнее поражения. Ошибку можно исправить, поражение искупить боевым успехом. Но это не выправишь ничем…

Глядя на огонек плошки, Ракитин старался собраться с мыслями. И в беловатом остром пламени, покачивающемся перед его взором, он как бы вновь видел то, что произошло…

С первых чисел ноября, после того как был взят Киев, полк Ракитина беспрерывно наступал, преследуя отходящего противника. Остались позади днепровские кручи, с которых бойцы увидели едва приметную в ноябрьской пасмури колокольню Лавры и черные дымы пожаров. Ушла в сторону асфальтовая лента шоссе, ведущего на Житомир, — дивизия пересекла шоссе и углубилась в беспредельные леса. Ракитин вел свой полк в авангарде дивизии по лесным проселкам, а то и прямо без дорог.

Шли напрямик, быстро. Пришлось оставить обозы, почти всю артиллерию. С батальонами шли только кухни да несколько повозок боепитания и связи.

Быстрый темп наступления, бездорожье и лес не всегда позволяли держать связь с соседними частями. Бывало, что и справа и слева не оказывалось никого. С командованием Ракитин связывался главным образом по радио. И каждый раз, выслушав донесение Ракитина, командир дивизии полковник Холод повторял: «Главное — вперед!» Наверное, то же самое твердил Холоду командующий армией — по слухам, человек крутой и нетерпеливый. Впрочем, и Ракитин требовал того же от своих комбатов.

Вчера рано утром в густом сосновом лесу полк натолкнулся на противника. Ракитин приказал батальонам развернуться для атаки. Но гитлеровцы сами атаковали с нескольких сторон, и очень напористо. Ракитин предпринял несколько контратак, но тщетно. Полк очутился в кольце. Разорвать его не удалось. Ракитин приказал занять круговую оборону.

То, что полк оказался отрезанным, не пугало. По опыту было известно: окружение теперь не то, что в сорок первом. Подтянутся соседи, помогут разорвать кольцо, или противник, почувствовав угрозу где-нибудь на соседнем участке, отступит сам: ведь наступление на него идет по всему фронту.

День прошел без изменений. Когда стемнело, Ракитин получил от комдива радиограмму: «Пробивайтесь обратно, поддержим огнем».

Ракитин принял решение: двумя батальонами, имея заслоны по флангам, прорвать вражеское кольцо, вывести следом повозки, одним батальоном прикрывать отход. Такое решение было подсказано опытом: в окружение попадали и в сорок первом, когда он командовал лишь ротой, и потом, когда уже наступали. Сам Ракитин решил идти с батальонами прорыва: оттуда удобнее управлять боем. С этими же батальонами, в их главных подразделениях, пошел и его заместитель по политической части майор Себежко.

Внезапной для врага атакой и с помощью огневой поддержки извне, которую, как обещал, дал комдив, кольцо удалось разорвать. Но в момент, когда Ракитин уже послал связных с приказаниями штабу, обозу и арьергарду двигаться следом, противник нанес удар по фланговым заслонам и разрезал полк надвое. Ракитин повернул батальоны, бросил в новую атаку, пытаясь выправить положение. Но безуспешно.

Пришлось вновь занять оборону — на этот раз уже не круговую, а сомкнув фланги с соседними частями. Батальон прикрытия остался отрезанным. Но, видимо, он пробивался. Об этом свидетельствовала доносившаяся из лесу, уже из тыла немцев, стрельба. Потом она стихла. А немного погодя радисты Ракитина приняли сообщение из батальона. Комбат докладывал: главный удар немцев пришелся по обозникам. Батальон упорно пытался пробиться им на помощь, но не смог, отбил атаки противника, оторвался от него; комбат намерен скрытно, лесом, пользуясь темнотой, вывести батальон к своим.

Сообщением комбата Ракитин был потрясен. Удар врага пришелся по центру колонны, а ведь именно там знамя полка! Перед началом прорыва Ракитин сам распорядился, чтобы оно находилось там, в месте, которое, полагал он, исходя из прежнего опыта, наиболее безопасно. Охранять знамя было поручено группе автоматчиков во главе с молодым, но надежным офицером — лейтенантом Холодом. Где он сейчас, что с ним? Ракитин запросил по радио комбата. Тот ответил: те, кто были в центре колонны и уцелели, присоединились к батальону. Среди них нет никого из охранявших знамя. Они подтверждают: противник начисто разгромил центр колонны. О знамени не знают ничего.

«Вернитесь, любой ценой разыщите знамя!» — хотел радировать комбату Ракитин. Но сомнение остановило его…

Ракитин нередко колебался, выбирая решение. Не по слабохарактерности или неопытности. Прежде чем отдать приказ, он всегда старался найти все вероятные варианты решения, выбрать лучший. Послать батальон за знаменем в гущу войск врага? Люди пойдут. Но много ли шансов, что они смогут выручить знамя? Однако надо же как-то действовать, что-то предпринять! «Любой ценой…» Но что значит — любой? Загубить батальон? Конечно, потом можно было бы доложить: «Сделал все, что мог». Но разве можно, если ты честный человек, только лишь для своего оправдания жертвовать жизнями, вверенными тебе?

Подтверждая решение комбата, Ракитин радировал ему: «Выходите на соединение с нами». Это было два часа назад. А полчаса назад Ракитин получил от комбата по радио новое донесение: батальон проскользнул лесом мимо еще не успевшего уплотнить фронт противника, вышел к своим в нескольких километрах отсюда и сейчас находится на пути в полк.

Нет знамени — нет полка. Суров воинский закон. Суров и справедлив. Полк расформировывается и все офицеры отдаются под суд, если знамя потеряно по малодушию хотя бы одного человека… Ракитин не искал оправданий. Но кого в полку можно обвинить в малодушии? Его? Нет, он шел впереди не из боязни остаться. Он сделал все, чтобы обезопасить знамя. Но неожиданности и случайности — закономерности войны. Самый точный расчет может подвести: воле и уму командира противоборствует воля и ум врага. Нельзя точно предусмотреть, куда враг нанесет удар. Все это так… Но кто снимет с тебя вину, если ты сам наложил ее на себя?

Еще три часа назад, когда прорыв только что был осуществлен, Ракитин по радио доложил комдиву обстановку. Но о том, что знамени нет, умолчал. Не потому, что хотел скрыть. Он еще надеялся.

Его надежда удвоилась, когда ее разделил Себежко, пришедший к нему сразу после прорыва. «Мы же знаем наших людей, — сказал замполит. — Так запросто они знамени не отдадут. Душой не верю, что у врага оно». — «Я тоже, — ответил Ракитин. — Но ведь факт…» — «Он еще не точен», — возразил замполит.

«Надо что-то предпринимать, но что? Что мы можем сейчас?» — Спрашивая так, Ракитин не рассчитывал, что Себежко непременно подскажет ему какой-либо выход. Но Ракитин никогда не видел ничего зазорного для себя в том, чтобы в трудную минуту посоветоваться, — не только с Себежко, но и с любым в полку…

После этого, очень короткого, разговора Себежко снова ушел в батальоны: «Надо подбодрить людей, а то насчет знамени уже слушок пошел».

А Ракитин, подумав, принял решение, пожалуй, единственное, какое он мог принять.

Самых лихих и ловких разведчиков послал он в лес отыскать место, где враг ударил по центру колонны. Может быть, разведчики найдут лейтенанта Холода или кого-нибудь из его автоматчиков? Может быть, знамя не погибло, не попало в руки врага?

…Гулко прогудел зуммер телефона. Ракитин отвел взгляд от огонька плошки, поднял трубку.

Звонили с передовой: вернулись разведчики.

— Ко мне их!

Положив трубку, встал. Нервными шагами стал ходить — от стола к порогу, от порога к столу. Нетерпеливо поглядывал на дверь.

Прошло несколько минут, и на пороге появился молодой офицер в пестрой трофейной плащ-палатке, с автоматом поперек груди — командир разведчиков.

— Ну? — Ракитин круто повернулся на каблуках к вошедшему.

— Прошли туда, мимо немцев, — чуть опустив голову, стал докладывать разведчик. — Повозка там догорает, кони лежат пострелянные, люди наши…

— Знамя? — перебил Ракитин.

— Там немцев полно. Какие мимо идут, какие шарят на повозках, по убитым… Не подступиться. Мы в кустах поблизости смотрели, по лесу — никого не нашли…

— О лейтенанте Холоде ничего не узнали?

— Нет…

Разведчик стоял, потупив взор, словно считал себя виноватым во всем.

«Послать его снова, приказать разыскать, отбить знамя? — Ракитин тотчас же отказался от своей мысли. — Отбить? Но где оно? Может быть, немцы уже отправили его в свой штаб. Нет, нельзя попусту рисковать людьми».

Не знай Ракитин давно этого офицера, он, пожалуй, усомнился бы: а все ли возможное тот сделал? Но он хорошо знал, что командир разведчиков не побоялся бы самого большого риска, если бы видел, что есть хоть малейший шанс. Упрекнуть его не в чем…

— Можете идти! — Ракитин отвернулся.

Скрипнула дверь. Это вышел разведчик. Из-за двери донеслись невнятные, встревоженные голоса. Расспрашивают… Все в полку одной бедой придавлены.

И что можно сделать? Что? Если бы дали хотя бы приказ наступать! Но его нет. Какая пытка! Какая пытка — знать, что вынужден бездействовать, что ничем не можешь отвести беду…

Ракитину захотелось выйти к офицерам и солдатам, с которыми пришел сюда, — они в сенцах и во второй половине избы. Может быть, виновным считают только его? Э, да что об этом!

Он подошел к столу. Посмотрел на телефон. Тянуть больше нечего. Надо докладывать комдиву.

А докладывать для Ракитина теперь, после того что он узнал от командира разведки, стало вдвое тяжелее. Ведь лейтенант, командир автоматчиков, который охранял знамя и пропал вместе с ним, — сын командира дивизии полковника Холода.

Два месяца назад полковник, старый товарищ Ракитина — они еще перед войной служили близ Иркутска командирами рот в одном полку, — как-то позвонил ему: «Алешка мой училище кончил, к нам попал. Я возле себя хотел устроить, да он бунтует. Хочу, говорит, как все. Возьмешь к себе?» — «Возьму!» — согласился Ракитин. «Но, чтоб Алешка не обижался, — никаких послаблений!» — предупредил Холод. Ракитин, помня это, назначил лейтенанта Холода на должность выбывшего по ранению командира взвода автоматчиков. Лейтенант за короткий срок успел побывать в нескольких переделках. В полку его уже уважали за храбрость, шутя говорили о нем: «Холод, а горяч…» Ракитин без колебаний поручил охрану знамени ему. И вот теперь…

Но что поделаешь? Решительным движением Ракитин взял телефонную трубку:

— Первого.

2

Четыре часа назад, в начале ночи, лейтенант Алексей Холод, завернувшись от лесной сырости в плащ-палатку, сидел вместе со своими автоматчиками, в большинстве такими же молодыми, как он, в окопчике, наскоро вырытом меж сосен в сыпучем, пронизанном твердыми корнями песке. Нескольких он оставил для охраны знамени: повозка с ним стояла среди других повозок позади, на поляне.

…Что затевает враг? Его не слышно, притих. Но он близко, в затянутой сумраком чаще. Первыми его встретят, в случае чего, окопавшиеся впереди. Это солдаты той же роты автоматчиков. И лейтенанту немного стыдно, что он со своим взводом за спиной других. Конечно, всем известно: взвод в резерве. Но вдруг кто-нибудь подумает: «Сынок комдива — потому и позади посажен». Да что поделаешь? Так приказано.

Прибежал связной:

— К командиру полка!

Подполковник Ракитин ждал Алексея Холода около повозок. В разговаривавшем с Ракитиным офицере, лица которого в темноте нельзя было разглядеть, Алексей по мягкому, чуть с хрипотцой голосу угадал майора Себежко, замполита. Наверное, они сейчас вдвоем обходили позиции.

— Вот что, лейтенант, — сказал Ракитин, как только Алексей подошел. — Есть приказ прорываться. Может случиться всякое. Мы решили, — он показал на замполита, — поручить оберегать знамя вам. Лично вам, понимаете?

И уже другим тоном, каким говорил с Алексеем, когда тот был еще мальчишкой, а Ракитин нередко бывал гостем в их квартире в военном городке, сказал:

— Знамя, Алеша, сними, сверни, спрячь на себе. В случае чего — очертя голову не лезь. Отбивайся и уходи со своими хлопцами. Держи их к себе поближе.

— Я пойду с вами?

— Нет. Мы, — подполковник опять показал на замполита, — идем с головными батальонами. Там опаснее. Рисковать знаменем нельзя. Пробьем — пойдете вы. С флангов вас прикроют.

А когда Ракитин кончил, Себежко предложил Алексею:

— Пройдемте к вашим людям, товарищ лейтенант.

Замполит спросил автоматчиков, понимают ли, что каждый из них жизнью отвечает сейчас за знамя, напомнил: «Честь полка в ваших руках». Его слушали молча, отвечали кратко — не говорлив солдат перед боем. Но в самой этой молчаливости и краткости чувствовалось, что слова Себежко, которого хорошо знают все, глубоко ложатся в души.

Недолог был этот разговор… Сразу же после него Алексей осторожно снял знамя с древка и плотно обернул вокруг себя под гимнастеркой туго сложенное, холодящее кожу шелковое полотнище. Теперь он уже не чувствовал себя обиженным. Еще бы! Такое доверили…

С этой мыслью и шел Алексей, сопровождаемый своими автоматчиками. Глухая лесная темнота, темнота осенней ночи, не позволяла видеть даже рядом идущего. Но она вся была наполнена приглушенными, осторожными звуками. Постукивали о корневища, о пеньки окованные колеса повозок. Иногда фыркала какая-нибудь лошадь. Изредка взбрякивала тронутая ненароком лопатка, котелок или подвешенный к поясу запасной диск — кто-то с кем-то столкнулся нечаянно. В такой тьме — не мудрено.

Впереди и но сторонам было тихо. Алексей слышал от других офицеров, что у немцев еще нет сплошной цепи позиций, только огневая связь. Возможно, и удастся выскользнуть из кольца без боя. Ну, а если бой… Алексей Холод не подкачает. Отцу за него краснеть не придется. Выйдет полк из окружения — хорошо бы повидаться с батькой. Отпрашиваться к нему, конечно, неудобно. А вот если приедет в полк… Рассказать ему тогда про сегодняшнее…

Далеко и от этого как-то мягко посыпались выстрелы. Заухали, протяжно отдаваясь по лесу, разрывы. Алексей снял с шеи автомат, вполголоса окликнул своих солдат. Те вразнобой отозвались.

Колонна остановилась. Все напряженно прислушивались. Стрельба и разрывы слышны только впереди. Но вот донеслось еще несколько притушенных расстоянием выстрелов, несколько очередей, и все стихло. Пробились батальоны или вынуждены отходить сюда?

Впереди все более громко звучали голоса. По колонне передают какое-то приказание. Вот дошло: «Ускорить движение!»

И снова постукивают по корневищам колеса и подковы, мягко шелестит под сапогами давно увядшая, скользкая от ноябрьской мокрети трава.

«Значит, противник впереди сбит! — обрадовался Алексей. — Вот и ничего страшного… Но все же будет что рассказать, когда домой вернусь. В окружении побывал. Знамя на себе нес. Написать завтра маме и сестренкам об этом? Нельзя. Военная тайна. Мать еще расскажет Галиной матери — соседям ведь все друг про друга известно. Даже про то, что Галя косы хотела остричь, да раздумала, — и то мать сообщила… Нет, не надо писать. Галя узнает — подумает, что хвастаюсь. Вот если бы сам отец домой об этом написал да до Гали дошло бы — тогда не подумала бы, пожалуй… Конечно, когда после войны встретимся, при случае расскажу ей про сегодняшнюю ночь, так как-нибудь, мимоходом. К тому времени у меня побольше найдется о чем рассказать. Наверное, и на груди блестеть кое-что будет. Не то что сейчас — только комсомольский значок…»

Тусклый прерывистый свет вырвал из тьмы впереди повозку, чешуйчатый ствол сосны, фигуру солдата в плащ-палатке, вставшей горбом. Прутья огня, летящего низко над землей, перехлестнули ночь.

— К бою! — крикнул Алексей. Его голос потерялся в ожесточенной трескотне автоматов.

Стреляли справа, из чащи, оттуда, где фланговый заслон. Неужели заслон смят? Припав на колено, Алексей дал очередь, другую, туда, в гущу леса, откуда выхлестывались огненные прутья. Его бойцы — кто лежа, кто присев — тоже стреляли. А навстречу им из лесной темнотищи все яростнее выметывались трассы огня. Мимо Алексея пробежал, держась за бок, солдат. Охнул, выругался свирепо кто-то позади. Чуть не сбила прогрохотавшая мимо повозка без ездового, прохрапели обезумевшие кони.

Еще очередь, еще!

Оттягивая затвор, Алексей глянул вправо, влево. В прерывистом свете пулевых трасс, стелющихся низко над землей, успел заметить несколько распростертых тел.

Уже? Сколько автоматчиков осталось с ним? Слева лежа стреляет — отсветы выстрелов освещают бровастое, большеглазое мальчишеское лицо — Вартанян, Рядом с ним — еще кто-то…

И это все? Нет, еще кто-то справа… А немцы — все ближе. Уже слышны сквозь автоматную стукотню их перекликающиеся голоса.

Алексей вновь вскинул автомат. И словно за руку дернуло: «А приказ Ракитина?»

— За мной! — крикнул уцелевшим автоматчикам. Ему казалось — на весь лес прозвучал его голос. Но едва ли услышали его бойцы в яростном перестуке автоматов, в рявканье гранат, которые рвались уже близко, вскидывая багровые искры.

— За мной, автоматчики! — еще раз крикнул Алексей и побежал. Мгновенно стало жарко — будто от знамени, плотно обвитого вокруг тела, исходил этот жар.

Алексей впервые бежал не на врага — от него. Но не было стыдно. Подполковник Ракитин и майор Себежко велели поступить именно так. Он не трус. Он спасает знамя.

Не удивился, слыша, что его бойцы продолжают стрелять. Не возмутился, что не выполнили его команды. Понял: прикрывают. Чтобы успел…

Он пробежал всего несколько шагов, и вдруг ноги стали непослушными. «Что это?» — не понял. Споткнулся о какой-то корень и неловко, боком, упал. Резкая, как ток, боль от поясницы ударила по всему телу. «Ранен? Не может быть… Надо позвать!» Он закричал. Но ему только показалось, что закричал. Его голоса не услышал бы никто — даже если бы было совершенно тихо. «Неужели никого нет рядом?» — подумал с ужасом. Припал грудью к земле. Изумился: какая холодная. Только что было жарко, а сквозь шинель, сквозь ткань знамени так быстро проник холод земли. Осень…

Он уже не слышал, как совсем близко кричали встревоженно:

— Где лейтенант?

— Товарищи, где лейтенант?

3

Как быстро прошла ночь! Уже девятый? Ракитин, посмотрев на часы, поднял взгляд к небу. Серое, пасмурное…

Присев на земляную ступеньку, прислонился боком к стене, еще по-свежему гладкой и темноватой, — этот окопчик для его наблюдательного пункта здесь, на опушке соснового леса, отрыли только что. Ракитин пришел сюда сейчас с батальонных позиций.

Из дома лесника, где с ночи обосновался полковой командный пункт, Ракитин, едва начало брезжить, отправился на передовую. Требовалось уточнить, как расположены батальоны, как ведет себя противник. В один батальон он послал начальника штаба. В другой отправился замполит; впрочем, он только перед утром вернулся с передовой. В третий, в тот, что вышел из окружения последним, Ракитин решил сходить сам. Все еще не верилось, что знамя потеряно, но командир этого батальона подтвердил то, о чем уже докладывал.

Когда расходились по батальонам, Ракитин сказал горько: «Теперь нечего ждать. Что солдатам скажем, если про знамя спросят?» — «Правду!» — ответил Себежко. «Но ведь ты сам заботился — дух поддержать!» — «Я и сейчас забочусь. Но надежда была, пока не вернулись разведчики. А сейчас? Солдат правду все равно узнает». — «Это верно», — согласился Ракитин. А Себежко добавил: «Да и негоже нам, коммунистам, правду от людей скрывать, как бы горька ни была! Делу это не поможет, а полк, пока он есть, должен свое исполнять».

На том и договорились.

Будучи в батальоне, Ракитин, выбирая место, откуда можно получше рассмотреть позиции противника, прошел в далеко выдвинутый вперед окопчик. Там сидели два солдата: молодой, почти совсем мальчишка, наверное двадцать пятого года, и старый, с густыми вислыми усами, тронутыми сединой. Старик, как только увидел Ракитина, спросил: «Что же теперь нам, товарищ подполковник?» — «Как что? Воевать!» — ответил Ракитин. «Я не про то, — солдат, видимо, подумал, что подполковник не понял вопроса. — Знамя, говорят, забрали?» — «Это неизвестно…» — и Ракитин замялся. Верные слова сказал Себежко: зачем от солдата правду прятать? Чем позднее узнается горькая правда, тем тяжелее она. «Нет с нами знамени», — признался Ракитин. «Понятно, — вздохнул усатый. — Нам что, все одно — воевать… — добавил: — Конечно, лучше прежнего». В этих словах старого солдата Ракитин почувствовал то, чего, может быть, и не было в них: скрытый упрек себе. И в который уже раз за последние часы спросил себя: «Разве я ночью сделал что-нибудь неправильно?» Нет, он по-прежнему не мог найти в своих действиях никакого просчета. Но сейчас, после разговора с солдатом, он чувствовал себя еще более виноватым перед ним и перед всем полком.

Всю ночь Ракитин ни на минуту не мог сомкнуть глаз, ждал какого-то чуда. Но чуда нет… «Нам все одно», — сказал старик солдат. Нет, и солдату тому не все равно…

«Чем перед людьми оправдаешься? — жестко спросил себя Ракитин. — Ведь не для одного тебя утрата знамени может стать утратой полковой семьи, доброго имени, партийного билета, чести. Кто это сказал: «Если ты потерял честь — добейся славы, и ты вернешь ее, но если ты потерял мужество — ты потерял все»? Эти слова напомнил ему сегодня на рассвете в домике лесника Себежко, перед тем как они разошлись по батальонам. Замполиту не легче. Да и другим. «Добейся славы…» Но дадут ли возможность в деле оправдать себя?

«Да что раньше времени над собой суд чинишь? — попытался ободрить себя Ракитин. — Все равно дальше фронта не пошлют. Да и сочтут ли нас виноватыми? Действовали-то правильно? К тому же полк не на последнем счету… Все это так, но знамени нет! И по-разному это объяснить можно. Может быть, уже сейчас решается наша судьба?»

Внутренне дрогнув, Ракитин поглядел на молчаливый зеленый ящичек телефона, перенесенный сюда из дома лесника и теперь стоящий рядом с ним на земляной ступеньке.

Ночью, набравшись духа, он позвонил полковнику Холоду и доложил обо всем. Тот, выслушав, помолчал несколько секунд. Ракитину подумалось: так не может вымолвить ни слова внезапно оглушенный человек. Потом жестким голосом Холод произнес всего три слова: «Закрепляйтесь на рубежах». Но через полчаса Ракитин понял, что это время понадобилось Холоду, чтобы прийти в себя: Холод позвонил ему сам. И уже не тем суховатым голосом, каким обычно говорил с подчиненными, а тем, каким он, бывало, разговаривал с Ракитиным не по службе, сказал: «Я не хотел торопиться. Но ничего не поделаешь. Доложил наверх. — И уже совсем другим, каким-то просящим голосом добавил: — Насчет Алешки проверь еще раз…»

Но так и не нашлось ни единого человека, который мог бы что-нибудь сообщить о лейтенанте Холоде. Надо бы позвонить полковнику. Кстати, доложить, какие боевые порядки в обороне приняты и о том, что противник ведет себя подозрительно тихо. «Как-никак, я пока еще не рядовой штрафбата, а командир полка, — горько усмехнулся Ракитин. — Обязан докладывать… Но что же с нами будет?..»

Ракитин опустил голову. И тотчас поднял ее. В противоположном конце окопчика, у стереотрубы, двое солдат-наблюдателей. Возле них третий — дежурный связист. Не годится им видеть командира полка таким… Ракитин отвернулся, чтобы солдаты не могли рассмотреть его лица.

Резко прозуммерил телефон. Связист потянулся к аппарату, но подполковник уже взял трубку. Взял, и пальцы его дрогнув, крепко сжали ее: он узнал голос Холода.

— Про Алексея — ничего? — спросил Холод. В его далеком голосе угадывалась слабая надежда и затаенная боль.

— Ничего, — вздохнул Ракитин. — Всех спрашивал… Нет.

Наступило молчание. Ракитину казалось, что он слышит, как тяжело дышит Холод. Впрочем, это мог быть и обычный телефонный шум.

Холод помолчал еще, потом сказал:

— Дано распоряжение… начать расследование.

До боли в пальцах стиснув трубку, Ракитин жадно вдохнул воздух, словно ему вдруг не хватило его. Но ведь то, о чем сказал Холод, не неожиданность. Проговорил, стараясь быть спокойным:

— Что ж… Готовиться сдать полк?

— Нет, — ответил Холод. — Совершенствуйте оборону и готовьтесь наступать.

«Но ведь… словно глыба над головой!» — чуть не выкрикнул Ракитин. Однако сдержался. Холод спросил его о положении на участке полка, о том, как ведет себя противник. Ракитин доложил.

— Усильте разведку и наблюдение, — выслушав, распорядился Холод. — И будьте активны. Если можно продвинуться хотя бы на вершок, продвигайтесь. Не позволяйте противнику вообразить, что инициативу взял он. Его успех временный. Не забывайте: главное для нас — вперед.

В этих словах послышалась знакомая Ракитину страстность, которая, когда речь заходила о предстоящем боевом деле, порой прорывалась из-под обычной невозмутимости Холода. Эта страстность, прежде зажигавшая и Ракитина, на этот раз вызвала у него раздражение. И он со вспыхнувшей вдруг обидой на Холода подумал: «Хорошо тебе говорить: вперед да вперед…»

Ракитин в эту минуту словно забыл о горе Холода, потерявшего сына. Показалось: беда, постигшая полк, упавшая на всех, Холода коснулась только краем, Холод может и не понимать их состояния…

Подстегнутый этой мыслью, в правильности которой он в эти мгновения не сомневался, Ракитин спросил:

— Следователи когда приедут?

— Не об этом сейчас думайте, — голос Холода обрел обычную сдержанность и сухость, — Главное — каждому выполнять свои обязанности. Внушите это всем. Но прежде всего поймите сами.

Сдержав нахлынувшую горечь, Ракитин ответил тихо:

— Понимаю.

4

Когда из лесной тьмы затрещали выстрелы, Вартанян бросился наземь, на упругую хвою. Вскинув автомат, дал очередь туда, откуда летели к нему, скрещиваясь и расходясь, рои огня.

В промежутках между очередями тревожно оглядывался: где товарищи? Где лейтенант?

Но в быстролетном, мерцающем свете немецких пуль, несущихся низко над землей, мало что можно было разглядеть. Пулевые трассы пронизывали ночную темь, а она оставалась такой же плотной.

То, чего не нашли глаза, уловил слух: временами сквозь трескотню вражеской стрельбы прорывался близкий стук автоматов. «Не один я», — ободрился Вартанян.

Улучив момент, словно в пружину собрав тело, вскочил, перебежал к примеченному поблизости пню: как-никак укрытие. Оттуда снова стал стрелять. Но никого из немцев еще не увидел.

Вартанян понимал: патроны следует беречь. Понимал. Но утерпеть не мог. Он был молод и пылок. Лишь три месяца назад ему исполнилось восемнадцать и он получил повестку. Сменил спецовку штукатура на шинель, распростился с родным Ереваном. До сегодняшнего дня Вартанян шел только по пятам врага. Сейчас он впервые столкнулся с ним.

Сменяя диск, спохватился: «Сколько снаряженных осталось?»

Стрелял теперь расчетливее, реже. Но всё бо́льшие усилия требовались, чтобы унять дрожь рук, чтобы оставаться на месте: немцы были уже близко. Сквозь россыпь выстрелов все явственнее доносились резкие команды на чужом языке…

— За мной! — услышал сзади голос лейтенанта. Громко протрещали сучья — кто-то пробежал назад, туда, где лес был темен и тих. Лейтенант? Да, у него же знамя, он не должен рисковать… Все должны оберегать его. Так говорил майор, замполит. В лес за лейтенантом, дальше от немцев! Нет, нельзя! Потом. Лейтенанта надо прикрыть огнем… А почему перестали стрелять остальные? Поспешили за лейтенантом? А! Зачем одному оставаться? Лейтенант велел: «За мной!»

Дав короткую очередь, Вартанян вскочил, повернулся, побежал туда, где две-три минуты назад слышал голос лейтенанта. Бежал, бросался на землю. Снова вскакивал, бежал. Раз, другой больно хлестнуло его по лицу невидимой в темноте колючей сосновой веткой. Мимо, обгоняя, проносились белые, желтые, красные светляки.

Сердце Вартаняна сжимал страх. Страх гнал его. Но это не было трусостью. Конечно, Вартанян, как всякий человек, боялся смерти. Смерти, летевшей ему вслед. Но больше всего в эти секунды страшился он потерять своих, остаться один.

Перебежав открытое пространство, с размаху бросился в куст. Приник к земле. Осторожно раздвинул упругие голые прутья, выглянул.

Немцы все еще стреляют. Загорелась подожженная их пулями повозка, видно: бьется в упряжи раненая лошадь…

А это кто? При неверном, колыхающемся свете горящей повозки увидел: на открытом месте, около крохотной, не выше колена, елочки, лежит в сбившейся к поясу плащ-палатке, лицом в землю кто-то из своих… Лейтенант?

Он! Вон планшетка на боку, торчком, как упал… Убит? Ранен? К нему! Но в рост нельзя. Убьют…

Бешено работая локтями и коленями, Вартанян пополз. Он не замечал, как быстро набухает на груди и в рукавах холодной влагой шинель, как в кровь расцарапываются руки о скользкую от сырости, но жесткую, омертвевшую траву. Плащ-палатка зацепилась за что-то, не пускала. «В-ва!» — он со злостью дернул за шейный шнур, сбросил, снова пополз. Низко, над головой, взвизгивали пули. Каждый раз при этом он ничком припадал к земле. Еще не привык: та пуля, которую услышал, не убьет — пролетела…

Он полз к лейтенанту.

Быстрее пуль, что неслись над ним, летели мысли: «От повозки светло… Немцы тебя видят. А свои ушли. Но еще успеешь догнать. Вернись. Догоняй. Один погибнешь. Вернись!..»

Эти мысли казались убедительными. И он полз. Но все-таки не назад.

Взмокший от пота, добрался до лейтенанта. Тот лежал, неловко скособочившись. Прижавшись щекой к холодной ломкой траве, Вартанян передохнул секунду-другую. Он почти выбился из сил. Над ним, совсем низко, пропороли темноту пули. Не подымаясь от земли, протянул к лейтенанту руку.

Уцепился пальцами за борт лейтенантской шинели, потянул. Какой тяжелый! Мертвый? Пальцы Вартаняна дрогнули. Перевалил неподвижное тело грудью к себе. Торопливо отстегнул шинельные крючки. Сунул руку за шершавое сукно. Нет знамени! А под гимнастеркой?

Спеша Вартанян расстегнул ворот гимнастерки лейтенанта. Рука коснулась тела — и отдернулась: теплое… Пальцы наткнулись на тоже еще теплый, гладкий, упругий шелк. Знамя!

Вартанян потянул полотнище. Оно не поддавалось. Потянул сильнее.

Тело лейтенанта, словно по нему прошел ток, дернулось. Горячие пальцы схватили запястье Вартаняна, как бы отталкивая, но бессильно соскользнули.

Ошарашенный Вартанян отдернул руку. Жив? Да, жив. Слышно: дышит! Что делать? Тащить? Обоих убьют. Один еще можешь уцелеть. Должен уцелеть. Как это так — умереть? Невозможно! Оставить лейтенанта? Нет!..

Ухватил его за рукав. Распластавшись, взвалил на спину. Вцепившись рукой в отворот шинели, ползком поволок на себе. Затылком ощущал слабое, но горячее, прерывистое дыхание…

Ползти теперь было втрое трудней. И устал уже, и тяжесть. Ремень автомата то и дело соскальзывает с плеча. Под бок все время попадает планшетка. Вартанян снял ее с лейтенанта, надел на себя… А стрельба не умолкает. Кто-то из наших обороняется еще? Успеть бы доползти до кустов…

Рука Вартаняна не удержала лейтенанта. Тот тяжело свалился с его спины, глухо простонал.

Так не дотащить. Надо волоком. Вартанян стянул с лейтенанта плащ-палатку, перевалил его на нее. Намотал на руку угол плащ-палатки.

Тянуть по кочковатой, травянистой, сырой земле тяжело. Еще тяжелее оттого, что нельзя поднять головы: пули летят низко, будто прижимают. Проползал два — три метра, останавливался передохнуть: не хватало сил.

…Передышка уже невесть какая по счету. Впереди на миг проглянули в летучих красных отсветах кусты. Далеко еще до них. Если броском, за несколько секунд добежал бы… А ползти…

Смахнув рукавом пот со лба, Вартанян снова ухватился за плащ-палатку, на которой лежал лейтенант.

Хлесткие, щелкающие удары — возле, рядом. Вартанян выпустил край плащ-палатки, прижался к лейтенанту. Вдавился в землю: «Ну, пропал…»

Хлещет, хлещет! Словно железными прутьями. Будто вскрикивает земля рядом. Над затылком — свист, свист, свист.

Дрогнул, дернулся рядом лейтенант. Охнул.

Железный хлёст ушел куда-то в сторону.

Вартанян тронул лейтенанта… Как он обмяк… Не дышит. Протолкнул ладонь под тугой шелк, к телу. Сердце не бьется. «А я — жив…»

Сзади, в стукотне автоматных очередей, раздались громкие крики. «Немцы!» Будто ледяной водой окатило грудь. Сунул руку за пазуху лейтенанту. С трудом, срывающимися пальцами вытянул туго обернутое полотнище. Втолкнул себе под шинель. Она сразу стала тесна. Вспыхнувшее позади пламя ярко осветило уже недалекие кусты. Кто-то отчаянно громко, на весь лес, ругнулся по-русски. Громыхнули разрывы. Гранаты?

Вартанян с разбега влетел в кусты. Их пружинистые ветки словно оттолкнули его. Упал. Соскользнул в засыпанную сырой листвой колдобину. На него свалилось несколько сшибленных пулями мокрых веток.

И как-то сразу все вокруг стихло. Только где-то в стороне еще потрескивали вразнобой, все реже, выстрелы.

Над головой Вартаняна в ветвях, по-осеннему голых, пробегали медленные красноватые отсветы.

Он осторожно выглянул.

Горит все та же повозка. Тускло освещенные колыхающимся дымным пламенем лежат в упряжи убитые кони. Бродят кучками и поодиночке солдаты в приплюснутых касках, в пятнистых плащ-палатках… Шарят в повозках, наклоняются над убитыми. Вот двое не спеша подходят к лейтенанту. Остановились.

Вартанян безотчетно поднял автомат. Но что-то еще удерживало его. Он, весь напрягшись как струна, следил за двумя немцами. Те присели возле лейтенанта на корточки, обшаривают его, перекидываются словами.

Если бы Вартанян мог хорошо слышать разговор этих двух немцев и понимал их речь, он услышал бы:

— Я тебе говорю, Карл, что это их офицер!

— Да? Совсем еще мальчишка. Ты что-нибудь нашел в его карманах?

— Пустяки. Только документы. Отдам обер-лейтенанту.

— А это что за фото?

— Наверно, его девчонка.

— Ого! Мордашка приятная. И косы. Русская Лорелей.

— Можешь взять себе на память о сегодняшнем бое.

— О нет. Ты же знаешь мою Лизхен! В каждом письме она ревнует меня ко всем русским женщинам. Как будто не понимает…

Вартанян слышал, как оба немца засмеялись. Жар ударил ему в голову. Он вздернул автомат.

Но тут чья-то большая рука крепко легла на затвор автомата. Кто-то сзади сказал приглушенным баском:

— Обожди.

Вартанян испуганно обернулся.

— Ты кто?

— Не узнаёшь?

К лицу Вартаняна вплотную придвинулась крупная голова в низко, на самые уши натянутой, кругло растопырившейся пилотке. На широком, мясистом лице блеснули в мимолетном отблеске глаза.

— Дорофеев? — узнал Вартанян повара комендантской кухни.

Дорофеев подтолкнул Вартаняна назад в кусты, и тот послушно отполз с ним.

— У тебя сколь патронов? — спросил Дорофеев.

— Последний магазин вставил…

— То-то. И у меня полторы обоймы. А немцев — прорва. К тому ж у тебя знамя.

Вартанян изумился:

— Откуда знаешь?

— Разглядел…

— А куда пойдем?

Вартанян спрашивал Дорофеева так, как будто тот мог знать больше, чем знает он сам. Он как-то сразу доверился этому неторопливому, скупому в движениях и словах человеку. Повар, а похож на бывалого солдата…

— В лесу своих искать надо, — помедлив, ответил Дорофеев. — Ты, парень, как тебя?..

— Вартанян фамилия.

— Из армян, что ли?

— Да. Ереван…

— Ты, Вартанян, знамя мне дай.

— Нет! Я сам!..

— Ну, пусть сам. Только спрячь получше.

Вартанян уложил знамя на груди понадежнее и так, чтобы поменьше стесняло движения. Дорофеев дождался, пока он застегнул гимнастерку, шинель. Потом сказал:

— Пошли.

5

Они уходили все дальше в темную чащу. Все дальше от врага. Уже неприметен стал позади отсвет горящей повозки. Все теснее смыкались вокруг лес и ночь.

Остановились под толстой, старой сосной. Дорофеев вытер пот со лба. Прислушался. Еще недавно откуда-то сзади доносилась отдаленная стрельба.

Вартанян молча, нетерпеливо переступая, стоял рядом. В темноте Дорофеев не видел его лица. Однако понимал: этот молоденький солдат с надеждой смотрит на него. Но как в такой темнотище разобраться, куда идти? Сообразить надо…

Дорофеев присел. Хрустнули под ним лежалые ветки. Вартанян опустился рядом. Шепотом спросил:

— Теперь куда?

— Это, парень, вопрос… — ответил Дорофеев. — Не видно ни черта, не слышно. Сообразить надо…

Дорофеев молчал. Наверное, думал.

Вартанян ждал.

Непривычные ему запахи осеннего леса — намокшей сосновой коры, прелой хвои, палого листа — тревожили обоняние. Его глаза настороженно всматривались в темноту. Ничем ее нарушаемая тишина…

Что-то невидимое во мраке прошелестело сверху по хвое, с чуть слышным мягким стуком упало наземь. Вартанян вздрогнул.

— Шишка свалилась, — спокойным голосом сказал Дорофеев.

— Сидеть нельзя! — заторопил Вартанян. — Немец придет.

— Пойдем — тоже на него напороться можно.

— Сидеть нельзя! — вскочил Вартанян.

— Знаю, не талдычь! — рассердился Дорофеев. — Сядь!

Дорофеев прислушивался. В скрытых мраком вершинах сосен тихонько прошумел ветер. На лоб и щеки упало несколько холодных капель: начал накрапывать дождь. Он с каждой секундой все слышнее постукивал по ветвям, жухлым листьям, мелко шелестел по хвое. Что же, это хорошо: шаги будут неслышны, идти безопаснее. Только в какую сторону идти? На восток? А где он? Полагаясь лишь на память, Дорофеев прикинул, какого примерно направления держаться.

Встал. Вартанян — тоже. Дорофеев пошел. Ни о чем не спрашивая, Вартанян зашагал за ним.

Вартаняну было страшно. Его пугал ночной лес. Прежде Вартанян знал только парки родного Еревана да сады в его окрестностях. Ему не приходилось бывать в таком дремучем лесу, притом ночью, в опасности. Окажись он в этом положении один — отчаяние охватило бы его и, наверное, он не тронулся бы с места.

Дорофеев ломил напрямик, через хрусткие, раскидистые, скользкие от дождя кусты. Вартанян, боясь отстать хотя бы на шаг, продирался следом. Его шинель, не защищенная плащ-палаткой, о которой он вспомнил только сейчас, набухала от сырости, становилась все тяжелее.

Вартаняну казалось, что шуршание раздвигаемых кустов, которыми они пробираются, слышно на весь лес. Но Дорофеев шел и шел, словно был уверен в безопасности.

Кустарник редел. Идти становилось легче. Дорофеев ускорил шаг.

И вдруг Дорофеев камнем упал наземь, с силой дернул Вартаняна за шинель, свирепо прошипел:

— Тихо!

За кустами пробубнили что-то невнятное. Потом мокро прошумели ветви. Все затихло. Только кропил по невидимым в темноте стволам и голым веткам неторопливый дождь.

Дорофеев тронул Вартаняна за локоть, прошептал, обдав ухо жарким дыханием:

— Давай потихоньку… — Бесшумно поднявшись, пошел. Вартанян — за ним.

Пройдя немного, Дорофеев остановился. Шепнул:

— Слышишь?

— Слышу…

В темноте позади, там, где они только что шли, все отчетливее похрустывало, потрескивало, слышался негромкий разговор. Все эти звуки с каждым мгновением яснее выделялись в монотонном, негромком шуме ветра и дождя.

— Свои? — спросил Вартанян шепотом. — По-русски говорят!

— По-русски? — Дорофеев приблизил лицо почти вплотную к лицу Вартаняна. — По-русски и власовцы и полицаи говорят. — Потянул Вартаняна за высокий куст: — Пропустим…

По ту сторону куста раз, другой прошумели задетые ветки… Двое. Прошли. Остановились. О чем-то вполголоса спрашивают друг друга…

Вартанян весь напрягся в ожидании. И вздрогнул.

— Эй, Казань! — негромко окликнул Дорофеев.

— Кто? — испуганно вскрикнул один из неизвестных. — Ты где?

— Да здесь я! — Дорофеев спокойно вышел из-за куста. По голосу он узнал Галиева, оружейного мастера, человека неразговорчивого, но любящего при случае упомянуть, что до армии он работал на казанском заводе «Пишмаш».

— Повар? — изумленно охнул Галиев. Рядом с ним смутно различалась в темноте длинная фигура его спутника.

— А это кто с тобой? — спросил Дорофеев.

— Связист…

— Какой?

— Прягин, — отозвался длинный. Голос его слегка дрожал.

Дорофеев в темноте не видел его лица, но по голосу припомнил: из телефонного взвода, жилистый такой.

Встретившиеся расспросили друг друга: как оказались здесь? Все четверо находились в центре колонны, когда туда прорвались немцы. Галиев, посланный сопровождать повозки с боеприпасами, был на одной из них. При первых выстрелах — соскочил, залег, начал стрелять из карабина. Израсходовал все патроны. Едва не попал в руки немцев. Но успел вырваться. В кустах наткнулся на Прягина.

— Ну, друзья по несчастью, — сказал Дорофеев, когда все четверо присели вплотную друг к другу под мокрым кустом, с которого капало, — нашего полку прибыло. Артелью веселее идти.

— А куда — знаешь? — усомнился Галиев.

— Не так чтобы очень… — признался Дорофеев.

— Мы с ним, — показал Галиев на Прягина, — сбились. Услыхали вас — я сказал: наши, вместе надо… А то сидели бы, ждали…

— И сейчас полагаю: ждать — самое разумное, — рассудительно заговорил Прягин. — Я тебе, Галиев, пояснял. Ориентироваться нам не по чему. В такой темноте к немцам забрести очень просто. Погибнем.

— Верно говорит, а? — сказал Галиев. — Утра ждать будем?

— Ждать нельзя, — решительно возразил Дорофеев. — Никак.

— Почему никак? — не понял Галиев. А Прягин вставил:

— Отчего же не переждать? Вероятно, наши скоро наступать начнут. Придут сюда. Соединимся без риска…

— А когда это будет? — прервал его Дорофеев. — А ежели фронт постоит?

— Тем более надо действовать осмотрительно…

Галиев снова поддержал Прягина:

— Ждать — правильно! Ночью — куда?

— Ну, вы как хотите, а мы пойдем! — Дорофеев обернулся к Вартаняну. — Верно?

— Пойдем, — не очень решительно подтвердил тот.

— Зачем спешить? — все еще не понимал Галиев.

— А затем, — Дорофеев снизил голос, хотя и так уже говорил, как и все, шепотом. — Время не терпит.

— Почему?

— Потому — знамя при нас.

— Знамя? — изумился Галиев. — У вас?

Дорофеев в двух словах объяснил.

— Ай-ай, дело какое! — забеспокоился Галиев. — Дело такое… Конечно, идти надо.

— Обожди! — перебил Галиева Прягин. — Необходимо взвесить все. Рисковать собой? Пожалуйста. Но знаменем? Не имеем права! Не имеем! — Прягин говорил с жаром, все слушали его. — Я предлагаю спрятать знамя в надежном месте. Самим поискать какой-нибудь хутор, деревню, ну, кого-нибудь из местных жителей. Может быть, через них связаться с партизанами. И ждать. Ждать, пока придут наши. И тогда передать знамя командованию. Мы сможем выполнить свой долг только так.

— Ты кем в «гражданке» работал? — поинтересовался Дорофеев, пытаясь в темноте разглядеть лицо Прягина.

— Странный вопрос! — удивился тот. Его длинная фигура качнулась. — Зоотехником на птицеферме.

— В колхозе?

— Нет, в подсобном хозяйстве… А что?

— Да ничего… Говоришь складно…

— Это к делу отношения не имеет! — с досадой перебил Прягин. — Надо рассуждать с полной ответственностью. Вы что, хотите со знаменем через немецкую передовую пройти?

— А что ж, нам тут в кустах конца войны дожидаться? — сказал Дорофеев. — И без знамени все равно бы идти надо.

— А где гарантия, что пройти удастся? — загорячился Прягин.

— На войне гарантий не дают, — без усмешки ответил Дорофеев.

— Но ведь без пользы погибнем! — стоял на своем Прягин. — А знамя попадет в руки врага. Нам этого не простят. Ни живым, ни мертвым. А сохраним — честь и хвала нам будет, сколько бы времени ни прошло.

Дорофеев чувствовал: слова Прягина во многом резонны. Никто ему не возражает. Может быть, и в самом деле Прягин прав? Но за внешне правильными словами Прягина Дорофеев угадывал что-то такое, чего он никак не мог душой принять.

Помедлив секунду-другую, Дорофеев спросил:

— А ты, товарищ Прягин, знаешь, что с полком делают, если знамени лишился?

— Знаю. Расформировывают. Но ведь это, если по трусости потеряли… А в данном случае никто не виноват. И знамя цело.

— Так про то никто не знает.

— Узнают впоследствии.

— А до того всем в подозрении быть?

— Разберутся…

— Верю. Но сейчас доказать-то нечем. А вдруг и в сам-деле полк разгонят?

— Не все равно, в какой части служить?

— Кому все равно, кому — нет… — Дорофеев повернулся к Галиеву, спросил: — А ты с нами? Решай, раздумывать некогда.

— Почему? — в голосе Галиева чувствовалась растерянность. — Зачем горячка?

— Ну, ладно! — рассердился Дорофеев. — Мы тут все рядовые, я вам не командир. Как хотите, а я в лесу отсиживаться несогласный. К своим пойду.

— Безрассудство! — шагнул к Дорофееву Прягин. — Что, повар, награду за спасение знамени получить рвешься? Идти — авантюра! Я в ней не участник.

— Ну и оставайся, береги здоровье. А ты, Галиев?

Галиев молчал. Для него привычнее было подчиняться, чем принимать решения.

— Идем, Вартанян? — Дорофеев пошел. Сзади о чем-то зашептались Галиев и Прягин. Но Дорофеев уже не слушал. Не хотят — не надо. Даже лучше без таких… Надежнее.

Вартанян поравнялся с Дорофеевым, зашагал рядом. Они прошли всего с десяток шагов, как сзади затрещали кусты. Кто-то спеша догонял их. Вот догнал, тяжело дышит. Галиев?

— А где напарник твой? — спросил Дорофеев.

— Остался! Сказал — пропадете.

«Один-то скорее пропадет», — хотел ответить Дорофеев, но сзади снова затрещали кусты, встревоженный голос приближался, звал:

— Галиев! Галиев!

— Не ори! — вполголоса проговорил Дорофеев, останавливаясь. — Тут твой Галиев.

Их догнал запыхавшийся Прягин. Никто ни о чем не спросил его.

…Шли плотной цепочкой, в затылок — так легче пробираться кустарником. Последним, осторожно переставляя длинные ноги, шагал Прягин, перед ним, чуть прихрамывая, Галиев, затем Вартанян, впереди всех Дорофеев. Никто не назначал и не выбирал его командиром. Никто не знал, что Дорофеев, прежде чем его как искусного повара определили по специальности, долго, с самого начала войны, служил рядовым в стрелковой роте, повидал всякого, солдат тертый. Но как-то так получилось: все шли за ним, слушались его, верили ему.

Вартанян старался шагать след в след Дорофееву. Видел в двух шагах впереди себя широкую дорофеевскую спину, едва различимую на фоне ночной черноты, — и от этого на душе было спокойнее. Худо, если бы пришлось идти этим страшным ночным лесом одному. Куда пришел бы? Что могло бы случиться?

На ходу Вартанян уже несколько раз совал руку за пазуху, словно желая еще и еще раз убедиться, на месте ли знамя, хорошо ли лежит. Пальцами ощупывал скользкий шелк с шершавинками шитья, невольно старался угадать, буквы какой надписи трогает. «За нашу Советскую Родину!» — на одной стороне. А на другой — «Ордена Красного Знамени стрелковый…»

Все еще будто не верилось Вартаняну, что у него под гимнастеркой, на сердце, — святыня полка. Раньше он видел знамя только издали. Не помышлял, что когда-нибудь придется прикоснуться к нему. С каким трепетом смотрел на знамя Вартанян, присланный в числе других новобранцев для пополнения в стоявший на формировке полк! Как подтягивался весь, когда проходил мимо штабной землянки, возле которой стояло завернутое в чехол знамя, а рядом неподвижный, словно окаменевший, часовой. Ладонь Вартаняна сама поднималась к пилотке, и ноги сами переходили на чеканный шаг. Потом, когда все новобранцы прошли первичное обучение, Вартанян принимал перед знаменем присягу: «…Клянусь… до последнего дыхания быть преданным…» А незадолго до отправки на фронт Вартаняну, попавшему в состав полкового караула, довелось стоять часовым у знамени. Строго и гордо смотрел он на проходивших мимо бойцов. Те отдавали честь, и Вартаняну казалось: они отдают ее не только знамени, но и ему.

Давно уже затих шелестевший ветвями ветер. Перестал накрапывать дождь. Все явственнее различались очертания разлапистых оголенных кустов орешника, которыми они сейчас продирались, прямых стволов сосен впереди, их лохматых крон, смутно, но все более приметных на фоне ночного неба. Расходились тучи или уже приближался рассвет? Раза три-четыре Дорофеев останавливался, прислушивался: где-то справа временами прокатывалась отдаленная пулеметная стрельба. Она вспыхивала быстро и так же быстро гасла. Однажды слева донесся рокот мотора — танк или тягач? И чей?

Слушая эти звуки, Дорофеев все больше сомневался: правильно ли взято им направление? Идут они уже часа три. Может быть, он ведет всех не к своим, а, наоборот, к немцам в тыл? Или вдоль передовой… А это особенно рискованно: каждую минуту можно натолкнуться на врага.

Дорофеев обрадовался, когда услышал впереди несколько довольно далеких, но гулко прокатившихся по лесу разрывов. Ухом бывалого солдата определил: именно разрывы, а не выстрелы. Свои голос подают? Или немцы? Кто бы ни стрелял — передовая там.

Дорофеев ускорил шаг.

Вошли в густой, молодой ельник. Уже заметно светало. Острые силуэты елок из черных становились серыми, серовато-зелеными, зелеными. Небо открывалось ясное: предрассветный ветерок увел ночные тучи, предварительно вытряхнув из них нещедрый ноябрьский дождик, последыш осенних дождей. Воздух был напоен тем бодрящим, арбузным запахом, которым всегда пахнет лес после дождя, на рассвете. В мягком свете прозрачного утра все виднее становилось, что на юных, по плечи человеку, елочках, на их мохнатых лапках стеклянными бусинками густо висят капли недавнего дождя.

Земля под елочками была хотя и влажная, но плотная, густо покрытая увядшей травой.

— Привал надо… — попросил Галиев, прихрамывавший все сильнее.

— Перекур! — объявил Дорофеев, опускаясь наземь. Присели и остальные.

Плотная хвойная стена надежно скрывала их. Снимали сапоги, выкручивали портянки, переобувались. Попытались закурить, но не смогли: спички Дорофеева отсырели, у остальных огня не нашлось. Возбужденные непрерывным ощущением опасности, казалось, не замечали ни холода, ни усталости. Только Галиев морщился, как от боли, да Вартанян ежился, постукивая сапогом о сапог, грел дыханием пальцы. Дорофеев пошутил:

— Что, брат? У вас, поди, еще и сейчас босиком ходят? Тут тебе Житомирская область, не Ереван.

— Ереван? Там такого леса нет! И не надо! — в сердцах, дернув головой, ответил Вартанян.

Дорофеев хотел отпустить еще шуточку. Но замолк на полуслове: близко, все громче слышен автомобильный мотор. Дорофеев тревожно махнул рукой, все припали к земле. Мотор проревел рядом. Дорофеев успел заметить: за вершинами елочек, всего в каком-нибудь десятке шагов, промелькнули желтоватая кабина грузовика, огромный кузов и над ним, в ряд, немецкие каски. Следом за этим грузовиком — еще, еще, еще. Грузно тряслась земля. Несло бензиновой гарью.

Прошла последняя машина. Дорофеев приподнялся. Еще дрожала над его головой вершина елочки. С ее хвоинок на рукав шинели скатывались капли-бусинки.

Дорофеев перевел дух. «Ну и угораздило нас…»

— Уходить немедленно надо! — беспокойно вертя головой, проговорил Прягин, встал; медленно, опершись прикладом оземь, поднялся Галиев. Порывисто вскочил Вартанян…

— Куда? — остановил всех Дорофеев. — Обождите, посмотрю. — Согнувшись, скользнул туда, где только что прошли грузовики. Все снова сели.

— Завел нас повар-командующий! — проговорил Прягин, когда Дорофеев скрылся за елочками. — Надо обратно поворачивать.

— А куда? — с тревогой оглянулся по сторонам Галиев. — Позади — немец, тут — тоже…

Вартанян большими, широко открытыми черными глазами напряженно смотрел вслед скрывшемуся за елочками Дорофееву. Сунул руку за борт шинели, потрогал тугой шелковый сверток.

Качнулись елочки, показался Дорофеев.

— Дорога тут. Проселок. Мы почти на ней сидели. Давайте мигом через нее.

— А потом в каком направлении? — недоверчиво спросил Прягин.

— На восток. Так вернее.

— Где восток? Запад где? — медленно, как все, что он делал, развел руками Галиев. Показал на лейтенантскую планшетку на боку Вартаняна: — Карта есть?

— Нету… Командирам взводов не выдают, — за Вартаняна ответил Дорофеев.

— А компас?

— Видишь? — Дорофеев ткнул пальцем в планшетку, показывая на оставшийся от компаса полуоборванный ремешок. — Да ничего. В лесу по деревьям понятно. Учили вас, поди? — Дорофеев решительно махнул рукой. — Заседать некогда. Рванем через дорогу, пока немца нет. Быстро!

Следуя за Дорофеевым, торопясь, прошли меж елочек. Перебежали пустынный проселок, поперек рубчатых автомобильных следов, отчетливо отпечатавшихся на влажной земле.

За проселком был такой же густой ельник. Его проходили почти бегом — побыстрее уйти от дороги. Вскоре ельник кончился. Начался смешанный лес: береза, сосна, все чаще меж деревьев раскидистые, уже давно голые, черные кусты орешника.

Дорофеева тронули за рукав. Это Вартанян. Он тревожным взглядом показал вправо. Дорофеев увидел: качнулась вершина одного орехового куста, другого…

— Ложись! — шепотом скомандовал Дорофеев. — К бою!

Но сам не залег. Пригнувшись, пытался рассмотреть, кто там, за орешником. Вот снова качнулись ветки, хрустнул валежник, фыркнула лошадь. Какой-нибудь немецкий обозник? Не страшен. Но лучше не подымать шума…

Дорофеев уже хотел дать товарищам знак: уходить тихо. Но приметил меж черными оголенными кустами идущего человека, за ним в поводу — двух лошадей. Желтоватая плащ-палатка, шинель… Наш! Как его сюда занесло? Окликнул негромко:

— Эй, солдат!

Ведущий лошадей обернулся, выпустил повод. Лошади не отошли от него ни на шаг. Перекинул в руки висевший на плече карабин. Из-под капюшона плащ-палатки, из-под косматых с сединой бровей глянули настороженные глаза.

Дорофеев вышел из-за куста.

Глаза солдата округлились. Он опустил карабин. Величайшее изумление выразилось на всем его лице — в глазах под косматыми бровями, в многочисленных стариковских морщинках, в больших, обвисших усах. Он растерянно пошевелил губами, наконец произнес:

— Кого бачу… Повар наш?

— Повара все знают, — Дорофеев подошел ближе. — Однако и ты мне знаком. Вот только фамилию запамятовал.

— Ну як же? Сагуляк я. С обозу, — напомнил солдат. — У вас же на довольствии…

— Как сюда попал?

Сагуляк повесил карабин обратно на плечо, снова взял в руки повод.

— Як и вы… Коней с под огня угнал. А вражина наступае. Дило погано. Я — дали, в лис. Ихаты не можно, подвода застряла. Я ее ветками замаскирував, Гнедка та Лыска выпряг…

— Куда же ведешь?

— А подальше от бою, да своих шукать.

— Как это тебя немцы не пошукали с твоим хозяйством? Сберег тебя конский бог, что ли?

— Який там бог… — Сагуляк улыбнулся в усы. — Я тихесенько, где дороги нема. А теперь мне веселийше с вами.

— С нами-то с нами, только ты свое поголовье оставь. Влипнем с ним.

— Ни. Коней не можу покипуть. Они за мной закрепленные.

— Да пойми ты, чудак! — рассердился Дорофеев. — Тут и без твоих коней пропадешь. Немцы кругом.

— Та де ж? — Сагуляк оставался невозмутимым. — Я нимца знаю. Два года под ним прожил. У нас на Черниговщине тож лесу богато. Нимець по дороге — то да. А в чащобу — ни. По ней я с конями пройду.

Подошли остальные.

— Зачем твой конь? Чтоб немец увидал, да? — вмешался Вартанян. — Я знамя несу, а ты — конь!

— Знамя? — не понял Сагуляк.

Ему объяснили.

— От оно що… — Сагуляк понимающе качнул головой. — Це дило ответственно, розумию… Но мабуть, и с конями пройдем.

— Маньяк! — бросил Прягин.

— Ты мэне не лай! — обиделся Сагуляк. — Я за коней отвечаю. А за знамя — не менш вашого, як положено, по присяге.

— Ну, вот что: оставь лошадей и пошли.

— А ты мне командир, чи шо? — смерил Дорофеева взглядом Сагуляк. — Я тильки командиру транспортного взводу товарищу старшине Барабанцу подчинен. А его приказ: берегти коней, як самого себе. Так я себе сберегу, а коней — ни? Шо тогда старшина скаже?

— Демаскируешь нас, не понимаешь? Черт упрямый! — не выдержал Дорофеев.

— И ты мэне, товарищ повар, тоже не лай. — Сагуляк оставался невозмутимым. — Я же не лаю…

Дорофеев оборвал:

— Хватит разговоры разводить. Или с нами идешь или с лошадьми.

— И с вами, и с конями.

Сколько ни убеждали Сагуляка Дорофеев и остальные, он стоял на своем. В конце концов Дорофеев вышел из терпения и приказал Сагуляку не путаться со своими лошадьми возле них. Он с Вартаняном, Галиевым и Прягиным двинулся дальше. Оглянулся. Сагуляк, с лошадьми в поводу, стоял, молчаливо провожая уходящих взглядом.

Когда прошли немного, Вартанян, шагавший рядом с Дорофеевым, воскликнул:

— Ай, старый, упрямый!

Дорофеев посмотрел назад. Шагах в тридцати следом шел Сагуляк, ведя в поводу своих лошадей.

— Конь большой, немец увидит, все пропадем! — загорячился Вартанян. — Какой человек, этот Загуляк, а? Несознательный, да? Давай — одного коня, другого коня: два патрона всего надо… — Вартанян порывисто тряхнул автоматом.

Может быть, в предложении Вартаняна и был резон. Но Дорофеев сказал:

— Незачем шум подымать. А патроны для немца побереги.

6

Сорока вскрикнула над самым ухом. Саша испуганно открыл глаза. Черно-белые перья мелькнули за хвоей, пропали. Саша глянул вниз. Нет, никого…

Внизу сквозь жидкий, серый туман проглядывают макушки оголенных кустов, крохотных молодых березок… Еще рано. Только светает. Холодно. И как хочется спать… Саша поерзал, глубже втискиваясь спиной в дупло березы, на ветвях которой сидел. Натянул на голову воротник старенького, еще детдомовского бушлатика. Поудобнее поджал ноги, упер их в толстый, в серых наростах, сук. Закрыл глаза, пытаясь вздремнуть.

Ночью Саша спал плохо. Первый раз за тринадцать лет жизни ему пришлось провести одному ночь в лесу. Еще и сейчас в душе мальчика пошевеливались неулегшиеся страхи. Прежде он знал совсем другой лес, лес его довоенного детства.

…Ясное летнее утро. Он рядом с отцом в кузове грузовика, полного принаряженными, веселыми людьми: выехал на массовку завод «Электросила», где работает отец. Проехали длинным Охтенским мостом через сверкающую под солнцем Неву, вот последние кварталы, железнодорожный переезд — и уже по сторонам дороги — веселая зелень. Летят машины, летит с ними песня: «Каховка, Каховка, родная винтовка…» Саша тоже поет вовсю… А потом они с отцом забираются далеко в березняк, находят большущий, с тарелку, груздь…

Каким давнишним все это кажется теперь!

Позапрошлым летом уже не было поездок в лес.

В первый же день войны отца призвали. Сашу он отвел в детдом, потому что оставить его было не с кем — Сашина мать умерла, когда он был совсем маленьким. Вскоре детдом эвакуировали в Краснодар. Но туда пришли немцы. Они оплели ограду детдома колючей проволокой, у ворот поставили полицая.

Когда немцев погнали, они погрузили детдомовцев в эшелон. Ребят то размещали в каком-нибудь городке, то вновь загоняли в вагоны. Недавно их выгрузили где-то за Киевом и повели по шоссе. На ночевку остановились в придорожной деревеньке. Ребят поместили в хате, вповалку на раскиданной по полу соломе. А утром оказалось, что немцев нет.

Ждали — вот-вот придут красноармейцы. Сердобольные хозяйки снабжали ребят картошкой и молоком. Прошло несколько дней. А вчера утром в деревню снова явились немцы.

Саша не хотел больше оставаться у немцев. Решил убежать, найти партизан. Тайком выбрался из деревни, поспешил в глубь леса… Шел, как полагал, на восток. Стало темнеть. Когда-то Саша читал, что путешественники в дебрях устраивались ночевать для безопасности на деревьях, привязывая себя к ним… Саша взобрался на старую, раскидистую березу, с большим дуплом высоко над землей, втиснулся спиной в него — даже привязываться не пришлось.

…Саша вновь открыл глаза. Пошевелил затекшими ногами. Какой уж теперь сон… В лесу посветлело. Меж стволов берез, уже давно лишенных листвы, видно далеко… Внизу почти растаял туман. Надо спускаться и идти. Ночью сквозь сон слышалось, как где-то стреляли пушки. Там фронт, идти надо туда.

Но где это, в какой стороне?

Его внимание отвлеклось на черно-сизого крупного жука, неподвижно сидящего в складке бугристой старой коры у края дупла. Неужели еще не заснул на зиму? Саша тронул жука пальцем. Тот свалился куда-то вниз.

Резкий сорочий крик заставил Сашу вздрогнуть. «Ой, кто это? Немцы!» Вот промелькнул меж берез один, второй, третий…

Саша в страхе зажмурил глаза.

Но тотчас же открыл их. Немцы все ближе. Переднего уже можно разглядеть… Погоны, пилотка, распяленная на широкой голове. А шинель — такая, как у красноармейцев! Но в Красной Армии не носят погон.

На пилотках красные звездочки! Значит, правда, что у красноармейцев теперь погоны? Ну да, он же слышал об этом…

Свои!

Саша от радости чуть не вывалился из дупла, ухватился за ветку, она дрогнула…

А его уже заметили. Передний, большеголовый, в натянутой на уши пилотке, смотрит на него, говорит:

— Что за птица? А ну, слазь!

И вот Саша уже стоит посреди обступивших его бойцов и, торопясь, рассказывает о своих злоключениях.

— Что же нам с тобой, парень, делать? — спрашивает командир.

— Как — что? — не понимает Саша. — Я с вами!

— Нельзя тебе с нами.

— Вы в разведку идете?

— Куда бы ни шли…

Саша понял: боевое задание — военная тайна. Ну, что ж… Если здесь, в лесу, эти бойцы, значит, немцев тут нет. Пусть только покажут дорогу. Он сам дойдет до своих.

Но и командир, и остальные почему-то переглядываются, молчат. Наконец самый старый, с сивыми усами, держащий под уздцы пару лошадей, медленно говорит:

— Негоже хлопчика одного покидать.

— Совершенно верно! — подхватывает другой, тот, что выше всех, с жилистым лицом, с какими-то не то жучками, не то молниями на погонах. — Мы обязаны о мальчике позаботиться. Ребенка подвергать опасности нельзя. Нельзя идти дальше, пока не пристроим его. У местных жителей хотя бы…

— А где они, жители-то? — возражает командир. — Время тратить… Что, Прягин, не знаешь? Спешим.

Совсем молодой боец, у которого шинель странно оттопырена на груди, и на нем почему-то командирская планшетка, большеглазый, чернявый, по лицу — нерусский, наверное с Кавказа, возбужденно размахивая руками, предлагает:

— Пусть мальчик с нами! Нельзя бросать. Кричать будет. Плакать будет. Немец услышит. Его возьмет, нас искать пойдет…

— Не стану я плакать! — обижается Саша. Но чувствует, как глаза набухают слезами.

— Ай, ай, что делать? — медленно покачивает головой до этого не проронивший ни слова, устало прислонившийся к стволу березы солдат. На его смугловатом, скуластом, уже немолодом лице, в черных глубоко посаженных глазах Саша видит явное сочувствие. Впрочем, как и на лицах других. И он снова повторяет:

— Я с вами!

— Ты-то с нами, да как мы с тобой? — говорит старший, озабоченно переглядываясь с товарищами. — Нам, может, воевать придется. Мы же в немецком тылу, понял?

— Ну и что ж?.. Я пионер! Не испугаюсь.

— А глаза уже мокрые… — усмехается старший. — Задал ты нам, пионер, задачу со всеми неизвестными…

— Куда же дытыну кинуть? — снова говорит сивоусый. Он обращается к старшему: — Возьмем его, товарищ Дорофеев! Мабуть, выйдем, або пристроим по дорози.

— Не для детей прогулка… — хмурится старший. — Мало ли что…

— Та ничего! — стоит на своем сивоусый. — Хлопчик крепкий. А сморится, я его на Лыска посажу, Лыско у мене смирный.

— Я пешком! — спешит заявить Саша. — Я, как все. Возьмите меня!

— Учтите! — снова говорит товарищам солдат с жучками на погонах. — Мы принимаем ответственность за ребенка. Мы не имеем права рисковать его жизнью. И уже не можем оставить его на произвол судьбы!

Солдат говорит еще и еще… Остальные молчат. Саша тоже. Он с трепетом ждет решения. Как и солдаты, он смотрит на старшего. А тот, наклонив крупную круглую голову, плотно обтянутую пилоткой, тоже не говорит ни слова, в раздумье разглядывает Сашу.

— Ну, ладно! — наконец соглашается старший. — Там будет видно, а пока держись с нами, солдатский сын.

Саша чуть не подпрыгивает от радости.

Молодой чернявый боец кладет руку Саше на плечо, улыбается. Заглядывает ему в лицо большими, черными, слегка выпуклыми глазами, говорит, не совсем правильно произнося русские слова:

— Тебе как имя? Саша, да? Вартанян моя фамилия. Будем знакомы. Держись со мной, ничего не бойся.

Саша смахивает со щеки изобличающую слезу:

— Я не боюсь. Я не маленький.

7

«Все по-прежнему…» — Ракитин отвернулся от окуляров стереотрубы, скользнул взглядом туда, куда смотрел только что, — широкая прогалина с редкими рыжими кустиками, серая в пасмури осеннего дня. За нею — зеленовато-бурая полоса лесной опушки. Там — противник. Затаился, молчит…

Бездействие томило. В бой бы!.. Все легче, чем вот так судьбы ждать. Победителей не судят!.. Но приказ — стоять…

Неподалеку поскрипывала под железом, с глуховатым шумом сыпалась земля. Невидные за поворотом окопа два сапера рыли блиндаж для полкового НП. Их лопаты словно в сердце Ракитину врезывались: «А вдруг долго простоим?»

Необходимость в разгар наступления стать в оборону Ракитин и без того посчитал бы неудачей. Но после того, что произошло минувшей ночью, бездействие ощущалось как несчастье. Если бы можно было хоть что-нибудь предпринять сейчас!

Звук лопат, вонзающихся в глинистую землю, прервался. Видать, саперы устроили перекур. Ракитин вслушался в разговор.

— Сегодня кончим?

— Надо.

— Значит, вскорости вперед двинем. Бесперечь так: кончил блиндаж — шагом марш.

— Скорее бы… Вдарить, пока немец закрепиться не успел.

«Каждый наступлением живет, — подумалось Ракитину. — Еще бы: к границе приближаемся… Но знают ли эти саперы о том, что случилось? Конечно…»

Все больше томило душу чувство вины, вины, которую еще с ночи Ракитин положил на себя. Вины не перед законом. Нет — перед этими двумя саперами. Перед старым солдатом, с которым разговаривал утром, перед всеми в полку.

Снова заскрипела земля под лопатами. Ракитин рассеянно слушал. Смотрел за бруствер, в серое осеннее поле. Мысли бежали беспорядочно, вразброс…

Полсуток прошло, как ни об Алексее, ни о знамени ничего не известно. А вдруг Алексей цел и знамя сберег? Ну, а если вместе со знаменем в плен попался?.. Как узнаешь? Такое лучше и не знать! Тем более отцу. Вдвое горше ему будет. И не только отцу. Если сплоховал Алексей, на весь полк пятно. «Да как я об Алексее так думать могу? — остановил себя Ракитин. — Не такой он парень…» — и, устыженный, поспешил перейти мыслями на другое.

Хорошо, если подбавят артиллерии, — будет чем сбить противника с обороны. Цели за день разведать надо. Наступать-то есть с кем. После ночи недосчитались только двадцати семи: Алексея, пятнадцати его автоматчиков, одиннадцати обозников.

Двадцать семь… А разве это мало?.. Кого винить в том, что их нет? Себя — недоучел чего-то?

Сотни похоронных подписал Ракитин с тех пор, как стал командиром полка. Но он так и не привык спокойно относиться к потерям. Можно пополнить полк, но ведь людей близким не вернешь. Вот Холоду — разве заменить сына?.. «А крепкий он человек…» — вспомнил Ракитин свой утренний разговор с Холодом, когда сказал тому, что Алексей так и не найден, и в ответ услышал в телефонной трубке твердый голос: «Улучшайте позиции. Будьте активны». — «Что ж, будем активны, — с горечью ответил мысленно Холоду Ракитин. — Полк хочет наступления. Но…»

Тревога и боль с новой силой сдавили сердце, и мысли, как по кругу, вернулись к тому, от чего никак не могли уйти. Ведь полк существует, пока цело знамя…

«Пока цело знамя…»

Ракитин смотрел на унылое поле перед окопом, на дальний, по-осеннему тусклый, враждебный лес — и виделись ему другие поля и другой лес…

Летом сорок первого, в Белоруссии, пройдя топкие болота, пробившись через немецкие позиции, они на рассвете вышли к своим. На окруженной соснами поляне собрались все, кто уцелел.

От полка тогда осталось совсем немного: не набрать и двух взводов, из комсостава — только он и Холод, тогда еще командиры рот, да вынесли бойцы на плащ-палатке тяжело раненного комиссара. И когда комиссара положили на траву, он спросил хрипло: «Знамя?» Подошел богатырского вида старшина в разодранной гимнастерке, из-под которой густо белели бинты. Сунул руку себе за пояс, вытащил знамя и, присев, развернул на измятой траве то самое знамя, под которым потом полк воевал два с лишним года, до вчерашней ночи… И каждый подходил и трогал ярко алевшее среди сочных лесных трав полотнище, словно хотел убедиться: знамя — с ними. И Ракитин подошел тоже и дотронулся до полотнища — в темноватых потеках, набухшего от болотной воды. «Да только ли от воды?» — подумал он тогда. Это полотнище впитало в себя пот и кровь нескольких сменявших друг друга знаменосцев, из которых в живых остался лишь последний — многими пулями продырявленный старшина… В том влажно потемневшем полотнище знамени были пот и кровь всех тех, кто шел сомкнувшись вокруг него. Надежда и боль, ярость отчаяния и железная стойкость, общая для всех правда и совесть каждого, незыблемая вера в победу и готовность вынести всё — были олицетворены в том алом шелке, расшитом цветными нитями и золотом… И он с особой остротой вспомнил сейчас, о чем подумалось ему тогда: а ведь есть, пожалуй, почитающие себя здравомыслящими люди, которым не понять: как можно ради куска шелка не пожалеть своей жизни. Но кому не понять? Только тому, кто видит в нем лишь кусок шелка, а не то великое, ради чего шли когда-то люди под топор палача, на баррикады, идут и будут идти на любые лишения, под пули. То, во имя чего жили и живут и Ракитин, и все, кто заодно с ним. И что по сравнению с этим великим личная судьба? Но ведь великое это — в каждой, даже самой незаметной судьбе. Так разве можно отделять?

Приглушенная расстоянием, плавно простучала длинная пулеметная очередь. Ракитин прикинул: на правом фланге. Перебив ее, рассыпалась вторая. Зачастили автоматы.

Стрельба разгоралась.

— Седьмого! — приказал Ракитин связисту.

— Нет седьмого! — доложил телефонист. — На передовую ушел.

— Кого-нибудь из офицеров.

Через несколько секунд телефонист передал Ракитину трубку:

— Третий.

«Третий» — позывной Себежко. Как кстати, что замполит сейчас оказался в том батальоне!

— Что там? — спросил Ракитин в трубку. Ему ответил ровный, как всегда мягкий, слегка хрипловатый голос Себежко:

— Выдвинули боевое охранение в кусты, а там немцы, оказывается. Вот и завязалось. Пришлось туда еще людей подкинуть. Противника отжимают к опушке.

— А где седьмой?

— К себе на правый пошел.

— Вот что! — с неожиданной для самого себя решимостью проговорил Ракитин. — Как дам команду — пусть седьмой действует всем хозяйством. Проследи. О готовности пусть доложит.

— А восьмой и девятый? — Себежко имел в виду командиров других батальонов.

— Прикажу — поддержат.

— Разве уже все готово? — в этих словах Себежко Ракитин уловил что-то такое, что обеспокоило его. Себежко недоволен? Чем? Допытываться не стал.

— Так действуйте! — вместо ответа повторил он. Тотчас же велел телефонисту вызвать поочередно остальных комбатов и артиллерийских командиров.

Отдавал распоряжения, но обычно присущего чувства уверенности в правильности их не было. «Разве уже все готово?» — этот вопрос Себежко все еще звучал в ушах.

Утром Себежко сказал ему: после того что случилось ночью, солдаты на немца еще злее, спрашивают, скоро ли наступать. «Рано, — ответил Ракитин, — не подошла артиллерия». «Ты сам говорил это замполиту. Так почему теперь отдал такой приказ?» — спросил себя Ракитин.

«Но я выполняю указание комдива использовать любые возможности… Не пожалею ли, что не сделал всею, чтобы оправдать себя и всех? А разве сейчас такие возможности есть? Ведь без достаточного артогня наступление не удастся, даже если один батальон и продвинется. Ведь именно об этом предупреждает Себежко. Да я и сам знаю!.. Но что ж, сидеть сложа руки? Делать что-то надо!.. Да, но посылать людей в бой лишь для собственного успокоения: сделал все возможное? Ведь на неподавленные артиллерией огневые точки не сам пойдешь — солдаты».

Стрельба на правом фланге погасла.

Почему? Продвижение застопорилось? Или, наоборот, оно удачно?

— Вас, товарищ подполковник!

Вызывал командир правофлангового батальона — того, где сейчас Себежко. Комбат доложил: взвод, назначенный в боевое охранение, продвинулся к опушке. Передовые посты противника отошли. Батальон, как приказал Ракитин, занял исходное положение, готов подняться.

Осталось дать приказ. Но Ракитин медлил.

Прошло еще несколько секунд. В мембране послышался нетерпеливый голос комбата:

— Какие будут указания?

Медлить более было нельзя. «Себежко прав», — еще раз сказал себе Ракитин и проговорил твердо:

— Остановитесь на исходных.

8

Напрямик, обходя лишь поляны и болота, шли вереницей по лесу пятеро солдат и мальчик.

Давно остался позади березняк, в котором нашли Сашу. Сейчас продирались сквозь густой, давно голый, мокрый лозняк. Шедшему последним Сагуляку чаще, чем другим, приходилось нагибать голову, оберегая лицо от пружинящих хлестких веток. Обе руки его были заняты: правая — на ремне карабина, висящего на плече, в левой — поводья двух уздечек. Сагуляк упорно продолжал вести своих Гнедка и Лыска. Гнедко, конь лукавый, улучая миг, когда повод ослабевал, тянулся в сторону, рассчитывая ухватить с земли какой-нибудь аппетитный клок старой травы. Смиренный Лыско покорно шел за хозяином, опустив к его плечу голову с большой белой отметиной на лбу.

Сагуляк по-прежнему верил: всем им удастся благополучно выйти к своим. Он прикидывал: от места, где враг ночью напал на полковую колонну, пройдено километров пять, может чуть побольше. Впереди тихо, а не идут ли уже не по вражеской стороне? Не мудрено, если, незамеченными и не заметив, миновали и немецкую передовую и свою: сплошной линии позиций, поди, еще нет. Всего с час как рассвело. Еще не разобрались, поди, ни наши, ни немцы, что к чему… Смех получится, коли в своем тылу уже… Встретится кто-нибудь, спросит: куда вы, хлопцы, от фронта? На формировку? Сагуляк улыбнулся, представив себе такую конфузную картину.

Где-то впереди прокатился протяжный, глуховатый отзвук далекого выстрела, похоже — орудийного. Потом еще.

Идущие впереди остановились. Догнав их, остановился и Сагуляк с лошадьми.

Сбившись в кучу посреди лозняка, прислушивались. Но вновь было тихо, как только может быть тихо в лесу безветренным утром поздней осени, когда уже нет птиц, нет листвы, шелестящей даже при самом слабом ветре.

Пошли в прежнем направлении. Молча прислушивались: а не прогремит ли еще? И с какой стороны? Прислушивался и Сагуляк, шедший снова позади всех. Хотя он выглядел по-прежнему спокойным, на душе его становилось все тревожнее. Здесь, по лозняку, пока не опасно. А дальше? Может, и коней покинуть придется… Да что кони! А знамя? И еще хлопчик этот, Сашко. За него душа болит. Малый такой, а горя побачил уже богато. Не дай боже, может, уже и полный сирота, солдатский сын… А может, и жив его батько? Идет вот так же да про хлопчика своего споминае… Скольких разлучили… Внучонку вот, Кирюше, шестой, а батька своего не помнит — забрали того в армию в первый месяц войны, еще когда немец близко не подошел. Почти два года слуху не было. Только недавно, дочка пишет, узнала — в госпитале, скоро обратно на фронт. А еще сколько войны впереди, до самой Германии! Уцелеет зять, нет ли?.. Солдат под пулей как под судьбой ходит. Не дай бог — придется дочке одной вековать…

Лозняк кончился, под ногами стало тверже, начался молодой ельник вперемежку с соснами. Идти стало легче.

Сагуляк поглядывал на сплошь закрытое серыми тучами небо, пытаясь определить время. Часов девять утра, не больше. Начали выходить из окружения среди ночи. Потом был бой. Что произошло за эти часы? Где теперь свои, где немец? Ну, да пока в такой гущине он не страшен. А вот на открытом… Кончится ельник — надо будет с Дорофеевым порешить, как дальше-то…

Слева, рядом, прошуршали еловые ветви. Сагуляк глянул — и остолбенел: на него в упор смотрели остекленевшие от неожиданности и страха глаза из-под обтянутой сеткой немецкой каски.

Всего какую-то долю секунды Сагуляк и немец оцепенело смотрели один на другого. Сагуляк бросил поводья, дернул с плеча ремень карабина… Одновременно немец ухватился за висевший на его груди автомат. «Не успею!» — Сагуляк, выпустив ремень карабина, застрявший в складках плащ-палатки, обеими руками вцепился в автомат немца, обернулся, закричал:

— Тикайте! Тикайте! Фрицы тут!

— О-оо! Козакен! — завопил немец. Рывком нагнувшись, он освободил шею от ремня автомата и, оставив автомат в руках Сагуляка, побежал, с треском продираясь через ельник. На спине его тряслась катушка с ярко-красным проводом, свисающим к земле. Немец, вихляя всем телом, пытался на бегу сбросить катушку. Вскинув автомат, Сагуляк, целясь в убегающего, нажал на спуск. Но автомат не стрелял. «Предохранитель! — вспомнил Сагуляк. — У них же предохранитель сбоку, кнопочкой!» Палец никак не мог нашарить кнопку предохранителя. Немец сбросил катушку, сейчас скроется за елкой… «Утечет, накличет!» Наконец-то кнопка предохранителя под пальцем. Нажал. Теперь выстрелит?

Но выстрелить Сагуляк не успел — мгновенно все вокруг потемнело, только успел увидеть, как взвихрилась над ним черная грива Гнедка, метнулась морда Лыска с белой отметиной, да услышал тревожный храп и ржание, затрещали елки, раздаваясь перед рванувшимися прочь лошадьми. «Ой кони, кони…» — успел еще подумать…

После того как упал Сагуляк, еще несколько минут трещали очереди немецких автоматов, первыми пулями которых он был убит. Ошарашенные внезапным столкновением, немцы лихорадочно строчили в гущу ельника в том направлении, куда со ржанием умчались испуганные криками и стрельбой Сагуляковы кони. Немцы прекратили огонь только тогда, когда убедились, что ответного огня не будет и что русских вблизи нет.

Слова команды собрали немецких солдат, рассыпавшихся по ельнику. Еще озираясь и пугливо прислушиваясь к вновь установившейся тишине, они сходились к тому месту, где на лесном мху, головой около ярко-зеленой молодой елочки, лежал, раскинув полы плащ-палатки, убитый ими русский солдат.

Немцев было десятка полтора — связисты, тянувшие от штаба дивизии телефонную линию. Командовал ими обер-лейтенант.

Последним подошел тот солдат, который оставил в руках Сагуляка свой автомат. Лишенный оружия, он убежал далеко и, упав наземь, ждал, когда утихнет стрельба. Желая получше рассмотреть русского, который чуть не убил его, он протиснулся меж другими солдатами, обступившими неподвижное тело, подошел к нему вплотную.

— Вы, храбрец! — язвительно сказал солдату обер-лейтенант. — Подберите свой «шмайссер»!

Солдат нагнулся к убитому, лежавшему лицом вниз, грудью на все еще зажатом в руках автомате, из которого так и не успел выстрелить. Отвернув край плащ-палатки Сагуляка и осторожно взявшись за торчащий из-под тела ствол, солдат потянул оружие к себе.

Яростно протрещала очередь. Солдат выпустил ствол автомата, в ужасе бросился прочь: «мертвый стреляет!» Обер-лейтенант рванул из кобуры парабеллум.

Но автомат уже молчал. Чуть заметный в свете пасмурного осеннего утра подымался от мха и таял меж веток елочки прозрачный сизоватый дымок. Убитый лежал все в той же позе, ничком.

Обер-лейтенант покосился на озадаченных, переглядывающихся солдат:

— Что, испугались мертвеца?

Однако сам он все еще держал парабеллум наготове. Так и подошел к убитому. Потолкал его в бок носком сапога, как бы желая удостовериться, что русский действительно мертв. Сунул парабеллум в кобуру, приказал:

— Переверните!

Солдаты, все еще настороженные, исполнили приказ. Им открылось обрамленное капюшоном плащ-палатки лицо русского — лицо старого воина, в мужественных складках, с крупными седоватыми усами, спокойное, как может быть спокойным лицо человека, до конца исполнившего свой долг. В закостенелых руках он все еще держал отобранное у врага оружие, палец лежал на спусковом крючке — потому-то и начал стрелять автомат, когда немец потянул его.

Подхлестнутый взглядом офицера, хозяин автомата нагнулся, стал осторожно извлекать его из рук убитого. Это удавалось с трудом — пальцы Сагуляка словно спаялись со сталью оружия. А главное — немец боялся, что автомат снова начнет стрелять: ведь он остался на боевом взводе. Но опасения оказались напрасными: мертвый Сагуляк выпустил по врагам всю обойму до последнего патрона.

Дорофеев, Вартанян, Саша, Прягин и последним все сильнее хромающий Галиев торопливо уходили ельником. Уже несколько минут, как стихла позади ярая стукотня немецких автоматов. В первый момент, когда Сагуляк крикнул: «Тикайте, тикайте!» — и тотчас же завопил немец, Дорофеев хотел броситься на помощь Сагуляку. Но в те же мгновения затрещали автоматы, по ельнику, сшибая ветви, с визгом и щелканьем густо полетели пули. И Дорофеев понял: немцев много, Сагуляку не помочь. Он дал знак товарищам, и, пригибаясь под пулями, они побежали.

Сейчас Дорофеев все больше мучался, что ничем не помог, даже не попытался помочь Сагуляку. А может быть, его сейчас терзают фашисты или, раненный, он лежит в чаще. А может быть, ему удалось уцелеть, а они уходят…

Остановиться, вернуться, попытаться разыскать?

Бесполезно. Разве что мертвого найдешь. А какой ценой? Возможно, немцы идут уже следом, прочесывают лес. Повернешь — и сразу на них напорешься…

Разумом понимал, а совесть твердила свое, Дорофеев остановился. Остановились и все.

— Загуляк? — спросил Вартанян, державший за руку Сашу. — Ждать Загуляка надо. Да?

Ничего не ответив, Дорофеев, обернувшись назад, продолжал вслушиваться. Но безмолвным оставался лес. Безмолвны были четыре солдата. Словно сейчас шла торжественная минута молчания…

— Идем, что ли? — не выдержал Прягин. — Достоимся до беды!

Дорофеев скользнул по Прягину хмурым взглядом:

— Не каркай!

9

Недвижны тучи, серой пеленой сплошь затянувшие небо, — не поймешь, где сейчас солнце, да и есть ли оно? Ни малейшего ветерка. Недвижны бурые поникшие стебли высокой лесной травы перед окопом. Недвижны обнаженные черные прутья лозы, торчащие дальше, в поле.

Недвижно все. И недвижен Ракитин. Он сидит на земляной ступеньке, вырезанной лопатами в конце окопчика НП. Держит в крепко сжатых пальцах давно потухшую папиросу, о которой забыл.

Чуть позади окопа, в кустиках, все еще возятся два сапера, укладывая накат из бревен, деловито-добродушно переругиваясь. За поворотом окопа, в противоположном конце его, — наблюдатели, телефонист. Но Ракитин сейчас один. Один со своими невеселыми мыслями, со своей тревогой и тоской. Уже давно он сидит вот так, прислонясь спиной к стенке окопа, от которой и через сукно шинели доходит земляной холод.

…Словно согнувшись от оцепенения, зябко передернул плечами, скомкал погасшую папироску, выбросил ее наверх, за бруствер. Глянул на часы. Короткий ноябрьский день перевалил за половину. До темноты всего часа четыре. Не в эти ли часы и решится судьба полка? Нет, такие дела быстро не делаются. Но уж лучше скорее бы — так или эдак! Ни он, ни кто-либо в полку все равно уже ничего изменить не в силах. Мучительно бездействовать. А действовать нельзя. Другое дело, если б бой… Тогда могло бы все иначе повернуться.

Но перестрелка на правом фланге давно стихла. Выдвигавшийся вперед взвод, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, окопался на достигнутом рубеже. И вот уже часа два ни с нашей стороны, ни со стороны противника — ни выстрела. Никому не хочется без нужды обнаруживать себя. Пожалуй, затишье продлится… Едва ли приказ о наступлении дадут сегодня. А завтра? Будет ли завтра существовать полк?

Может быть, Холоду уже известно… Спросить? Нет. Холод сообщил бы сам. Но с утра от него ни одного звонка.

В конце хода сообщения, ведущего в окопчик НП, показалась согнутая фигура офицера в наглухо застегнутой, туго стянутой ремнями шинели с капитанскими погонами. Капитан остановился перед Ракитиным:

— Разрешите обратиться?

— Да. — Ракитин поднялся.

Капитан представился: следователь дивизионной прокуратуры. В этом представлении не было нужды: Ракитин узнал капитана, едва увидел. Он появлялся и прежде для расследования различных, время от времени возникавших дел. Ракитин знал его как педантичного, но вместе с тем вдумчивого, беспристрастного службиста, этот юрист не старался увидеть в подследственном обвиняемого раньше, чем доказана вина. С некоторого времени Ракитин был признателен ему: следователь помог защитить ни в чем не виноватого комбата, которого командующий армией, заехавший однажды в полк в разгар боя, приказал сгоряча, не вникнув в суть дела, отдать под суд за то, что батальон, не имея больше сил удержать рубеж, отошел. С той поры капитан стал желанным гостем Ракитина. Бывало, что и ночевал у него. Они давно держались друг с другом как добрые знакомые.

Но то, что следователь, явившись сейчас, не поздоровался с Ракитиным, как обычно, а представился по всей форме, словно они прежде вовсе не знали друг друга, а главное — следователь явился именно сегодня, сейчас, — это сразу как бы провело между ними резкую черту, по-новому определило их отношения.

Может быть, Ракитин почувствовал это даже острее и поэтому не заметил промелькнувшей во взгляде капитана растерянности. Если бы заметил, наверное, понял бы: капитан огорчен, что приходится вести следствие, но доволен, что это поручено именно ему, хорошо знающему Ракитина, а не кому-нибудь другому, кто может подойти к делу лишь формально.

Но Ракитин поспешил принять вид строго официальный. Выслушав следователя, сказал:

— К вашим услугам.

Капитан стал объяснять, кого и в какой последовательности он намерен в полку опросить. Глядя в его деловитое и вместе с тем несколько смущенное лицо, Ракитин ловил себя на мысли: на этого человека, к которому совсем недавно относился так хорошо, почти по-приятельски, смотрит теперь с неприязнью. Уже казалось: следователь печется только об одном — собрать материал, неопровержимо доказывающий ракитинскую вину. «Что ж, товарищ следователь, выполняйте свои обязанности!» — про себя сказал Ракитин. Спросил:

— Нужных людей к вам вызвать?

— Нет. Зачем же отрывать? Опрошу на месте. Вы мне дадите связного, чтоб провел в подразделения?

— Пожалуйста, — сдержанно ответил Ракитин. Хотел уже кликнуть связного. Но, подтолкнутый нахлынувшей горечью — пусть скорее кончится пытка ожиданием, пусть скорее совершится то, чему свершиться суждено, — предложил: — Не начать ли с меня?

— Я… хотел бы сначала опросить других, — слегка замялся капитан.

— Зачем же других? — не сдержал усмешки Ракитин. — Если кто и виновен, то один я. Кого еще искать?

— Я не виноватых ищу, товарищ подполковник. Я выясняю обстоятельства.

— Ну что ж… — Ракитин смутился: разве он боится чьих-нибудь показаний? Поспешно позвал: — Связной!

После ухода следователя Ракитин, глубоко засунув руки в карманы шинели, долго стоял на том же месте. Потом, не вынимая рук, снова уселся на земляную ступеньку, прислонился спиной к прохладной окопной стене. Острым буравчиком всверливалось в мозг: «Началось».

Не страх — горечь заполняла сейчас его. Не виноват, а не оправдаться. Не только перед начальством. Если бы только это! Все равно дальше фронта не пошлют. Но судьба полка? Тяжко подумать… Как нужна сейчас ему крепкая, дружеская рука! Рука, на которую можно опереться. Да разве нет такой руки? А рука Холода? Их давняя дружба испытана не раз в общих бедах. Но Холод молчит. За день так и не позвонил ни разу. Что ж, можно понять: свое горе ему сейчас все заслонило… К тому ж, как ни говори, не на одной они ступеньке… Не повернется язык сказать Холоду теперь, как когда-то прежде: «Эх, дружище, знаешь, каково мне сейчас?»

Есть и еще рука. Рука Себежко… Ведь с ним не первый день вместе. Многое сообща испытано…

На миг представилось: Себежко неторопливой своей походкой подошел, остановился рядом, поглядел внимательными и добрыми, всегда чуть прищуренными глазами, сказал что-то такое, отчего на душе легчает…

Представил это — и тотчас же пристыдил себя: «От других утешения ждешь? А им — так ли уже твоего легче? Себежко вон с ночи на ногах. И всем своим политработникам покоя не дает. Все с солдатами… Внушает: «Что бы ни случилось — свой долг выполняй!» К нему тоже какой-то расследователь прибыл, из политотдела. Впрочем, не только расследовать, но и помогать. В подразделения пошли. А я-то что тут сижу? Людям на глаза не хочу показаться? Нет!..»

Сам себе не хотел Ракитин признаться, что ищет утешения и поддержки у тех, перед кем считает себя виноватым. Чувство этой вины — вины не перед законом, а перед людьми — все более обострялось в нем. Может быть, оно и удерживало его сейчас в стороне от всех. Может быть, оно и не давало ему до конца понять, что люди в полку не раздумывают, виноват он или нет, а все еще надеются на него и верят ему. Верят, как всегда, и он не вправе разрушать этой их веры. Ему с каждой минутой все невыносимее было оставаться одному. Не отстранен же он от должности! Целы все нити, связывающие его с однополчанами. И надо пойти по всем батальонам так, как сейчас пошел замполит с политотдельцем. Надо пойти! Пусть все видят, что командир полка духом не сник. Это для дела, прежде всего, нужно!

«А следователь? — снова кольнула мысль. — Ну и что ж? Есть и повыше всех трибуналов суд. Здесь, близко…»

Выдернув сжатые кулаки из шинельных карманов, Ракитин встал. Твердо прошагал вдоль окопа. У поворота в ход сообщения задержался, предупредил телефониста:

— Понадоблюсь — на передовую звоните.

10

Саша устал. Все чаще спотыкался о пеньки и корни, скрытые в серой, давно увядшей траве. Набухшие башмаки отяжелели, терли ноги. Уже полдень, наверно… Передохнуть бы, поесть. А не ел со вчерашнего дня… Но и не заикнется об этом. Все идут скорым шагом, напролом через густой мелкий березняк и осинник. И он должен идти. Идти, не отставая, хотя так трудно поспевать за взрослыми. Саша старается шагать вровень с Вартаняном. Рядом с ним держится с самого утра. Вартанян молодец. Час назад, когда закричал тот усатый старый солдат, Сагуляк, а немцы начали стрелять, Саша испугался. А Вартанян — нет. Крикнул Саше: «Ложись!» — а сам с автоматом бросился туда, где Сагуляк. Только Дорофеев остановил Вартаняна. Дорофеева слушают, будто командира, хотя он тоже рядовой. Наверное, знает, куда идти. Хорошо, что успели оторваться от немцев. Вот только Сагуляка жалко. Добрый. Хотел, чтобы Саша шел с ним, считал — позади безопаснее. Оказалось наоборот… Далеко ли еще до своих? Как устали ноги и как хочется есть! Да ни у кого ничего нету. Эх, краюшку бы хоть маленькую или картошки вареной…

Все по знаку Дорофеева остановились. Кругом вперемежку с редкими, давно потерявшими листву березками уныло серели голые осины. Под ними жестко топырилась высокая, по колено, порыжелая трава, присыпанная желтыми, коричневыми, серыми, багряными листьями.

— Болото, кажись, — вполголоса проговорил Дорофеев, показывая вперед, где рыжая трава стояла еще выше, а осинник смыкался сплошной серовато-черной стеной. — Обождите! Да по сторонам поглядывайте!

Выломав тоненькую, еще коричневую, березку и оборвав с нее ветви, Дорофеев пошел с ней в гущу осинника. Саша начал шарить взглядом по траве вокруг: не обнаружится ли какой-нибудь старый пень и на нем плотной кучей опенки. Все-таки еда… Сашин отец, страстный грибник, даже в такую позднюю осеннюю пору, как сейчас, иной раз по выходным отправлялся в лес за опенками и брал Сашу с собой. Опенки можно нанизать на прутик, поджарить над костром и есть. Очень вкусно. Только надо посолить…

— Что ищешь? — спросил Сашу сидевший возле Вартанян.

— Опенки.

— Апонка? Это зверь? Плод?

— Какой зверь! — улыбнулся Саша. — Гриб это. Желтый такой, маленький.

— Гриб? — удивился Вартанян. — Зачем тебе гриб?

— Как зачем? Есть!

— Ай-ай, — покачал головой Вартанян. — Разве может человек гриб кушать?

— Отчего же? Все едят.

— У нас не едят.

— Так у вас, наверное, и грибов нету.

— Почему — нет? В Армении все есть!

Сочувственно поглядывая на Сашу, Вартанян пошарил по карманам, ничего не отыскал, с горестной миной развел руками:

— Был сухарь, да скушал, наверно… — и поспешил утешить: — Ожидай, Саша, скоро к своим придем. Кушать будем!

— Совсем живот пустой, — не выдержал прилегший поблизости, устало вытянув ногу, Галиев, самый молчаливый, как успел заметить Саша, и самый терпеливый из солдат.

— Поесть бы сейчас чего-нибудь из дорофеевской кухни! — отозвался Прягин, и кадык на его тонкой шее шевельнулся. — Щей горячих или каши с салом.

— Зачем дразнишь? — вдруг рассердился Галиев. — Сам не голодный, так?..

— Не меньше твоего! — Прягин вздохнул, отвернулся.

Саша прекратил свои поиски — нет, не опеночное тут место. Присел рядом с Вартаняном на бурой пружинистой траве. Вартанян, засунув руку за борт оттопыренной на груди шинели, заботливо поправлял под нею что-то. Саша, которого уже давно донимало любопытство, спросил:

— Что у тебя там?

— Военная тайна! — важно ответил Вартанян.

Саша больше не стал расспрашивать: военная тайна — это он понимает. Но что все-таки прячет Вартанян?

Вернулся Дорофеев. Сапоги и полы его шинели были в темной грязи с приставшими к ней белесыми сухими травинками и алыми осиновыми листьями. До половины была измазана грязью и березовая жердина.

— Не пройти там! — стерев пот со лба, сказал Дорофеев. — Едва вылез. Трясина.

Все вопросительно смотрели на Дорофеева: «Куда теперь?»

— Вдоль болота надо, — сказал он. — Пока не найдем, где перебраться.

Снова пошли: впереди Дорофеев с жердиной, сзади, цепочкой, остальные. Самым последним, все время отставая, шел Галиев. Временами он останавливался, не то присматриваясь к чему-то, не то отдыхая. Потом, припадая на правую ногу, спешил догнать ушедших вперед.

Справа в сером осиннике на болоте все чаще стали белеть березы. Это означало, что там сушь. Дорофеев снова остановил всех и, свернув к болоту, опять отправился с жердинкой искать путь. Он вернулся довольно скоро, сказал обрадованно:

— Свернем! Здесь вроде потверже.

Стараясь ступать точно в след идущему впереди Дорофееву, все потянулись за ним. Сашины башмаки сразу же заполнила болотная жижа, леденящая ноги. Эх, если бы у него были такие сапоги, как у солдат!

Болото становилось все более вязким. Но Дорофеев шел не останавливаясь. Саша загряз по колена. Если бы не Вартанян, он, наверное, остался бы на месте. Вартанян за руку выдернул его.

Болото оказалось не широким. Вскоре вслед за Дорофеевым все выбрались на твердую почву. Последним, тяжело дыша, вышел Галиев. Его пальцы и обшлага шинели были в грязи. Наверное, он по пути несколько раз упал. Лицо его кривилось, словно от боли.

На ногах у каждого налипла тяжеленная, густая и цепкая, как вар, черная болотная гуща, ее отчищали с трудом. Саша, сняв башмаки, вытряхнул из них грязь, выжал чулки — так идти будет все-таки легче.

…Дорофеев вел дальше. Кругом было по-прежнему тихо.

Впереди меж стволами берез забелело тусклое осеннее небо. Стволы все реже…

Пересекая путь, тянулась прямая просека шириной не менее двухсот шагов. За нею белела стена нетронутого березняка. На просеке сохранились только высокие — наверное, пилили зимой, по глубокому снегу, — березовые пни и серые кучи давно засохших ветвей, сквозь которые проросла теперь завядшая трава, и кое-где краснели кусты тальника. По-видимому, лес сводили еще тогда, когда в этих местах был глубокий немецкий тыл. Все присели, всматриваясь.

Далеко слева на краю просеки чуть приметно серели тесовые и соломенные крыши.

— Деревня! — обрадованно сказал Прягин. — А вдруг там свои?

— Пойдем! — приподнялся Вартанян.

— Сиди! — остановил Дорофеев. — Как бы не нарваться. Один посмотрю. А вы пока не обнаруживайтесь.

Пригибаясь, чтобы со стороны остаться незамеченным, Дорофеев пошел опушкой к деревне. Все смотрели вслед, пока его не скрыли стволы берез.

Ждали молча. Было тихо. Вблизи, совсем низко, бесшумно и медленно помахивая крыльями, неторопливо пролетел на ту сторону просеки большой черный ворон. Все проводили его взглядом.

Вернулся Дорофеев раньше, чем можно было бы ожидать, встревоженный. Сказал вполголоса:

— В деревне машины слышно. А тут, вдоль просеки, фрицы ходят!

— Ты их действительно видел? — дрогнувшим голосом спросил Прягин.

— Самих нет, а следы, где грязно, ясные. Тридцать две заклепки на подошве, известно.

— Но, возможно, это кто-либо из наших, в трофейных сапогах? — Прягин все еще не хотел верить.

— Следов-то много. Да вот, — Дорофеев вытащил из кармана шинели яркую коробочку из-под сигарет, слегка припачканную землей. — Свежая. Не раньше как сегодня раскурили.

Коробка пошла по рукам. Последнему досталась Саше. Он рассмотрел этикетку — рыцарский шлем с пышными перьями и непонятная надпись угловатыми буквами — и спрятал коробочку в карман бушлатика, на память.

— Целесообразнее — обратно, — сказал Прягин. — В лес. Здесь явно небезопасно.

Галиев молчаливым кивком поддержал Прягина. Но Дорофеев, набычившись, возразил:

— Обратно? А там тоже немец. Гляди, не прочесывает ли следом! Нам с направления сбиваться нельзя. Просеку перейдем, дальше — снова чаща укроет.

— Но весьма вероятно — немцы за этой просекой следят, если они в деревне.

— Возможное дело, — согласился Дорофеев. — Так мы ползком, промеж пеньков. Кто за мной?

— Я! — мигом откликнулся Вартанян, поднялся, как на пружине.

— Ну, ясное дело. А вы? — спросил Дорофеев переглянувшихся Галиева и Прягина. Галиев, поморщась, промолчал. Прягин, слегка замявшись, ответил:

— Что же, куда ж нам… Взялся командовать — командуй!

— Вартанян! — распорядился, встав, Дорофеев. — Ты первым. Парень с тобой. В рост не вставайте. В случае чего, броском, к лесу. А мы — за вами.

— Давай! — позвал Сашу Вартанян. — На четыре ноги пойдем. По-пластунски. Вот так. — Вартанян подоткнул за ремень полы шинели, перекинул лейтенантскую планшетку за спину, взял автомат в правую руку. Лег, показал: — С локтей, с колен не вставай. Животом иди! Давай вперед меня!

Застегнув бушлатик на все пуговицы и покрепче натянув кепчонку, Саша послушно опустился на землю.

— Прямо на лес держи! — предупредил Вартанян. — Пошли!

Саша двинулся. Сначала он бойко действовал руками и ногами, но быстро выдохся. С непривычки таким способом и по ровному месту передвигаться нелегко, а тут ноги и руки все время путаются то в длинных цепких стеблях старой травы, то в колких сучьях. И земля сырая, локти и колени продавливают ее, увязают. Саше хотелось остановиться, полежать, передохнуть. Но, оглядываясь, видел: следом за ним ползет, посматривая на него большими выпуклыми глазами, Вартанян, ползут остальные. Саша не хотел, чтобы из-за него задерживались все. Ведь им придется ждать, пока он отдыхает. Вперед, вперед!..

Где-то вверху громко свистнуло. Донесся щелчок выстрела, за ним второй, третий. Саша приник к земле, лицом касаясь влажной, пахнущей холодной прелью травы.

— Беги! — гортанно крикнул сзади Вартанян. Снова донеслось далекое щелканье.

— Беги, Саша! — прокричал Вартанян опять. Саша вскочил, помчался, перепрыгивая через кучи хвороста, меж березовыми пнями, стараясь не налететь на какой-нибудь из них. Скорее бы добежать до берез! Сзади дважды коротко протрещал автомат. Вартанян? Сердитый голос Дорофеева прокричал:

— Не задерживайся!

Позади громко хлестнули выстрелы, Это свои, это Дорофеев, Галиев по немцам стреляют?

Березы уже близко… А где Вартанян?

Саша еще раз оглянулся. Вартанян бежал следом, всего в нескольких шагах, наклонив голову, как-то странно неловко размахивая автоматом.

Вот и лес. Вартанян, шумно дыша широко раскрытым ртом, догнал Сашу, поравнялся, ухватил его свободной рукой под локоть, повлек за собой.

Кругом все теснее толпились березы, бежать становилось все труднее, однако Вартанян все влек Сашу за собой. Но вот он выпустил локоть Саши, пошатываясь, расслабленно качая зажатым в руке автоматом, прошел несколько шагов и как слепой ткнулся плечом в белоствольную березку, встретившуюся на его пути, — она вздрогнула, откуда-то с ее ветвей слетел, кружась, коричневый с зазубринками лист, упал на погон Вартаняна, зацепился на нем. А Вартанян, закрыв глаза, выронил автомат, ухватился за березку, припал к ней щекой, его колени подогнулись.

Саша хотел спросить Вартаняна, что с ним, но глаза того открылись, они казались сейчас еще бо́льшими, чем прежде, их взгляд был тревожен, кого-то искал. Вартанян что-то проговорил — тревожно, быстро. Саша не понял что. Может быть, Вартанян говорит по-своему, по-армянски?

Скользя ладонями по гладкому белому стволу березки, Вартанян медленно опускался, ноги его подгибались. Он схватился за подвернувшуюся под руку веточку, но она хрустнула, подломилась.

Одной рукой еще держась за ствол березки, Вартанян другую сунул себе за шинель. Что-то искал вокруг взглядом, что-то пытался сказать Саше. Тот разобрал только:

— Возьми… отдай…

И Саша увидел в руке Вартаняна туго свернутое красное полотнище. Знамя? Так вот отчего так оттопыривалась на груди Вартаняна шинель! Саша подхватил полотнище из дрогнувшей руки. Теплое, как живое… Прижал к груди, боясь уронить. Шелк под пальцами холодел, уходило отданное ему Вартаняном тепло…

Бессильно выпустив ствол березки, Вартанян боком повалился к ее подножию, на коричневые листья.

Опустившись возле Вартаняна на колени, Саша тряс его за плечо, звал.

Но Вартанян не откликался. Глаза его были закрыты. Только руки что-то искали, вороша темные волглые листья, толстым слоем устилающие землю.

Громко прошелестели под ногами листья — кто-то вбегал в березняк. Прягин!

— Ранен? — испуганно спросил Сашу Прягин, указывая на Вартаняна.

— Не знаю…

Прягин бросил взгляд на знамя, которое Саша все еще прижимал к груди, протянул руку:

— Дай сюда!

Саша беспрекословно отдал. Он понимал: Прягин — боец, ему больше доверено.

Тщательно запрятав знамя под шинель, Прягин настороженно оглянулся в сторону просеки, теперь уже скрытой за стволами берез. Стрельба стихла. В наступившем безмолвии сначала еле слышно, глуховато, но с каждой секундой все звучнее, протяжными ритмичными толчками шумела палая листва под ногами идущих от просеки людей. Саша увидел, как Прягин спрятался за березу, под которой лежал, тяжело дыша, Вартанян. И, глядя на Прягина, Саша тоже испугался: «Немцы?»

Меж серовато-белыми стволами показались двое. У Саши от сердца отлегло, когда увидел: размашисто шагает Дорофеев, за ним, чуть приотстав, прихрамывая, — Галиев, Бросился к ним.

— Где Вартанян? — встревоженно спросил Дорофеев.

Саша показал. Дорофеев подбежал к лежащему.

— Вартанян, дорогой!

Чуть приподняв веки, Вартанян смотрел полными слез и боли глазами, силился что-то сказать, не мог. Его руки все искали опоры, все ворошили облетевшие коричневые листья, как бы нащупывая под ними землю. Забросив за спину карабин, Дорофеев наклонился к Вартаняну, позвал Галиева и Прягина:

— Берите! Понесли!

Втроем они подняли Вартаняна на сплетенных руках. Вартанян, когда его подымали, глухо простонал, выкрикнул какие-то армянские слова. Его глаза закрылись, но он ухватился рукой за плащ-палатку на плече Дорофеева и, плотно сомкнув губы, держался крепко, не выпуская.

— Автомат подбери! — крикнул Дорофеев Саше. Тот поднял автомат Вартаняна, стиснул, впрочем держа на отлете. А вдруг сам выстрелит? Ведь автомат!

Торопясь, уносили раненого все дальше в чащу. Хотя и был он по-мальчишески щупл и ростом невелик, а тяжесть. Шли, тяжело дыша. Больше всех, было видно, устал Галиев. Его смуглое лицо все блестело от пота. А и не оботрешь, руки заняты…

Прягин, поворачивая жилистую шею, то и дело оглядывался.

Остановились лишь тогда, когда молодой березняк плотно сомкнулся вокруг. Вартаняна осторожно положили на пышно застланную бурыми листьями землю. Он часто дышал, хватал воздух полураскрытым ртом. Но глаза его по-прежнему были закрыты. А лицо, как заметил Саша, побледнело, на нем особенно выделялись до этого почти не заметные усы, пробивающиеся над верхней, по-детски оттопыренной губой. Саше впервые сжал сердце страх: а вдруг Вартанян умрет?

Дорофеев присел возле раненого:

— Куда ж ему угодило? — Расстегнул шинель, обернулся. — Знамя где?

— У меня, — ответил Прягин. — Будь спокоен.

— Дай-ка мне.

— Почему это? И я не потеряю!

— Ну, смотри! — Дорофеев не стал настаивать. Его руки быстро ощупывали тело Вартаняна.

— Ах ты беда, в самое нутро! — сокрушенно проговорил Дорофеев, найдя наконец рану. — Говорил же ему — вперед беги, а он — по фрицам стрелять. Вот тут и словил… У кого бинт есть?

— У меня, — не сразу ответил Прягин, подал пакет. Схватив его, Дорофеев зубами с треском разорвал плотную прорезиненную оболочку. Завернув гимнастерку и рубаху Вартаняна, так и не приходящего в сознание, стал перевязывать рану. Прягин стоял, беспокойно поглядывая туда, откуда они только что шли. Но немцы, наверное, не стали их преследовать.

— Да, дела… — сокрушенно вздохнул Дорофеев, когда перевязка была закончена.

— Пристроить его следует, — сказал Прягин.

— Куда здесь пристроишь… Идти надо, пока немцы нас не пристроили. — Дорофеев сбросил с себя плащ-палатку, надел поверх шинели снятую с Вартаняна лейтенантскую планшетку, распорядился:

— На моей палатке понесем. Ты, Прягин, со мной под плечи, а ты, Галиев, под ноги…

— Еще немножко передохнем сначала, а?.. — попросил Галиев.

— Что, заморился? — недовольно глянул Дорофеев.

— Нога…

— Натер?

— Нет. Болит.

— Где?

— Вот здесь, — Галиев показал на правое бедро.

— Ушибся?

— Нет. Ночью, с немцем когда… Я стрелял, он гранату кидал, задело…

— Вон оно что! То-то, я гляжу, хромаешь. Чего же раньше не сказал?

— А зачем? — искренне удивился Галиев. — Все равно идти.

— Ты хоть перевязался?

— Еще ночью, когда один был.

— Кровь сильно шла?

— Нет. Внутри горит. Сначала мало, как спичка, сейчас — как печка.

— Д-да… — призадумался Дорофеев. — Вот тебе и спичка-печка… Как же дальше пойдешь?

— Ничего! — через силу улыбнулся Галиев. — Как все…

— Видите! — вмешался в разговор Прягин. — Еще один, оказывается, ранен, следует ожидать — свалится.

— Зачем так говоришь? — возразил Галиев. — Не свалюсь.

А Дорофеев только глянул на Прягина прищуренно из-под широких бровей, не сказал ничего. Потянулся к Вартаняну, который лежал все так же — с закрытыми глазами, с плотно сомкнутым ртом, — только тонкие ноздри подрагивали в прерывистом дыхании. Осторожно, чтобы не потревожить раненого, вынул из ножен на его поясе нож, который Вартанян имел, как всякий автоматчик.

— Ты зачем? — показал на кинжал Галиев.

— Пару березок срезать. Носилки сладим.

Дорофеев отошел в сторонку, где березы гуще.

Прягин выждал, пока Дорофеева не стало видно и, покосившись на Сашу, который сидел возле раненого и со слезами на глазах смотрел тому в лицо, подвинулся ближе к Галиеву. Некоторое время сидел молча, как бы обдумывая что-то, потом зашептал:

— Понимаешь, товарищ Галиев, что получается? Опять пойдем неизвестно куда. А результат?.. — Прягин осторожным движением головы показал на лежащего Вартаняна. — И разве можно ребенком рисковать и вот этим. — Прягин коснулся рукой груди, где под шинелью было спрятано знамя. — Да и ты с раненой ногой не ходок.

— А что делать?

— Заявим: дальше не пойдем!

— Не послушает.

— Послушает: раненого не оставит, без знамени не уйдет.

— А где будем?

— В лесу пересидим пока… — Прягин замолчал, увидев, что возвращается Дорофеев. Тот волочил белокорую березку, с которой срезал ветви и макушку.

Подойдя, Дорофеев опустил березку, протянул нож Прягину:

— Возьми да вторую такую срежь. А то больно пальцы намял.

Прягин взял нож, ушел.

— Не приходил в себя? — спросил Дорофеев Сашу, наклонившись к Вартаняну.

— Нет… — прошептал мальчик.

Дорофеев посидел возле Вартаняна, вглядываясь в его еще более побледневшее лицо. Потом подсел к Галиеву.

— Ноге не легче?

— Немножко посидеть — пойду.

— Сиди отдыхай, пока Прягин жердину приготовит… Слышь, — Дорофеев придвинулся к Галиеву вплотную. — А ты с Прягиным давно знаком?

Галиева вопрос удивил:

— Почему давно? Только ночью встретились.

— А я посчитал — вы старые приятели. Все он с тобой вроде по секрету толкует.

— Секрет? — внезапно обиделся Галиев. — От тебя какой секрет?

Вернулся Прягин, волоча очищенную от сучьев березку. Обе жерди прикрутили к углам дорофеевской плащ-палатки. Получилось что-то вроде носилок.

Втроем тащили тяжело провисающее на плащ-палатке тело. Саша шел сзади, по-прежнему осторожно неся автомат Вартаняна. Несколько раз, ускорив шаги, догонял, заглядывал сбоку в лицо раненого. Оно теперь выглядело спокойнее. Уже не было того выражения боли, что вначале. Глаза Вартаняна были закрыты, но он дышал ровнее. «Ну вот и лучше ему, вылечится», — успокаивал себя Саша и снова немножко отставал, чтобы не путаться под ногами у несущих.

Березняк постепенно перешел в дубовый лес. В отличие от всех остальных деревьев дубы все еще красовались листвой — желтой, густой. Так и зимой одетыми в яркий осенний наряд будут стоять эти черноствольные красавцы, не поддаваясь никаким морозам и ветрам…

На крохотной полянке, посреди которой одиноко стоял стройный молодой дубок, не сронивший еще ни единого листка, остановились, положили раненого. Передышка! Саша поспешил взглянуть на Вартаняна. Но еще не дойдя, увидел, что, выпрямившись, снял пилотку и склонил крупную круглую голову Дорофеев, а за ним — Галиев, Прягин. Саша с тревожно заколотившимся сердцем подбежал, глянул и задрожавшей рукой стянул с головы кепчонку.

Дорофеев опять до ушей натянул пилотку, нагнулся, достал у Вартаняна из кармана гимнастерки документы. Подержал в руке книжечку с ленинским силуэтом на обложке:

— Комсомолец…

Сунул документы в лейтенантскую планшетку. Выпрямился, оглядел всех:

— Похоронить надо.

Ножом Вартаняна рыли под дубком могилу, перерубая крепкие корни и выбрасывая пригоршнями серую, рассыпчатую лесную землю. А Саша, все еще державший автомат погибшего, стоял недвижно, словно маленький часовой. Стоял и глядел на Вартаняна, на ставшее почти совсем белым и сразу каким-то взрослым его лицо, на котором такими черными казались теперь брови и так выделялись не успевшие вырасти усы. И что-то волнующее и горячее наполняло Сашу всего, и беззвучно повторял он, словно на всю жизнь стараясь запомнить: «Вартанян, Вартанян…»

11

Дорофеев посматривал на идущего рядом Сашу. Тот все оглядывается, словно хочет еще раз увидеть давно заслоненную деревьями поляну с дубком посредине. На черной бугристой коре этого дубка Дорофеев наспех вырезал ножом:

«Совсем ведь мальчишка был, — с грустью думал Дорофеев. — И жизни понюхать не успел, кроме как на фронте. Мать, поди, до конца войны ждать будет. Жаль парня до невозможности. Эх, не сумел его вовремя сдержать!.. Двоих потеряли. А что впереди? Сколько времени-то уже? — Глянул на небо — все в тучах, по солнцу не определишь. — А часов нет. Да, за полдень уже, наверно. Уже полсуток в лесу бродим. Есть хочется, спасу нет. Ведь со вчерашнего дня…» — Дорофеев вспомнил, что сегодня к утру он должен был по раскладке приготовить на завтрак гречневую кашу с топленым салом и сушеным луком. Гречневой каши он терпеть не мог — еще в молодости, будучи поваром у геологов, вынужден был, как и все, месяца три питаться только гречей — единственным продуктом, который спасли с баркаса, разбившегося на порожистой таежной речке. Потом, когда в заводской столовой у себя в Соликамске работал, только для пробы в рот брал, если зразы или гарнир готовили. Но с каким удовольствием он сейчас поел бы ее — рассыпчатую, пышущую жирным паром… Где теперь та комендантская кухня, где та крупа да сало! Немцу достались?

Слюна подступила к горлу. Дорофеев в сердцах сплюнул, чуть-чуть не выругался. Но сдержался: «Спокойно, дорогой товарищ! Нервочки? Никто не должен видеть, что у тебя душа не на месте. Взялся командовать — командуй!»

Потянулись купы колючего, с кое-где еще сохранившимися красными плодами шиповника, податливые стебли малинника, унылая ольха. Среди кустов все чаще стали попадаться заросшие осокой кочки. Дорофеев огорчился: «Опять болото!»

Но оказалось, что на пути не болото, а сырая низинка, густо заросшая высокой, выше человеческого роста, ольхой. Дошли до тихого, мелкого, шага в три шириной ручья, к берегам которого кусты ольхи подступали вплотную. Текущий меж кочек ручей разделял низинку. Остановились: за ручьем над ольшаником виднелась длинная крыша скотного двора с посеревшей от времени соломенной кровлей. Из-под нее местами торчали стропила. Откинув за спину плащ-палатку, прыгая по шатким кочкам, Дорофеев перебрался через ручей и, сделав всего несколько шагов, остановился: дальше кусты ольхи кончались. Следом за Дорофеевым через ручей перешли все. Скрытые в лозняке, разглядывали: впереди, на прогалине, — три больших бревенчатых скотных двора, крытый тесом амбар, несколько загонов с кое-где обвалившимися жердевыми оградами, ближе с краю — рубленный из добротного леса дом. Все окна забиты, кроме одного: в нем стекла сохранились наполовину, а вместо остальных — какие-то дощечки.

— Ферма колхозная… — обернулся Дорофеев. — Да пусто, видать. Молочка не попьешь.

Постояли еще минуту-другую, присматриваясь, потом Дорофеев сказал:

— Пошли дальше, — и выступил из ольшаника.

Но тотчас же отшатнулся обратно: невесть откуда пулей вылетела маленькая рыжая собачонка, оглушительно затявкала, забегала возле дома.

Солдаты притаились.

Собачонка не унималась.

Из-за угла дома вышла пожилая женщина в наброшенном на голову теплом платке и в ватнике. Остановилась. Поднесла ладонь ребром ко лбу, стала вглядываться в заросль.

Дорофеев жестом показал остальным, чтобы пока не обнаруживались, и окликнул:

— Слышь, тетка!

— Цыц, Огонек! — прикрикнула женщина на собачонку, и та, тявкнув еще пару раз, смолкла. Дорофеев выступил из ольшаника.

Женщина настороженно смотрела на него.

— Немцы есть близко? — спросил Дорофеев.

— Нема, — лицо женщины оставалось настороженным.

— А наши?

— Яки ваши?

— Да ты что? — изумился Дорофеев. — За своих нас не считаешь? Мы советские!

— А кто вас знает… — взгляд женщины не становился приветливее. В нем видны были подозрительность и страх.

«Кулачка или полицаиха! — решил Дорофеев. — Натакал нас черт на нее! Уйти, пока не накликала…» — но все-таки спросил еще:

— Не признаешь, значит? Неужто немцы милее?

В глазах женщины что-то дрогнуло:

— Вы власовцы чи полицаи?

— Вот дурная! Не видишь? — Дорофеев показал на звездочку на своей пилотке.

— А погоны? Разве ж е у красных?

— У красных?

— Ну, у советских.

— Введены с зимы, как немца на Волге побили… Да что ты сомневаешься?

— Та ведь як же… — женщина смотрела чуть-чуть доверчивее. — От так пришли одни, на шапках ленты червоные, кажут: «Партизаны мы, своих шукаем, помоги». А я одного признала: полицай! Для обмана переоделись.

— Ну, я-то всамделишний…

— Та бачу вже… — улыбнулась женщина. — Откуль вы?

— Чего на войне не случается… — уклонился от ответа Дорофеев. — Так немцев, говоришь, нету здесь?

— Нияких. — Женщина, теперь уже словоохотливо, пояснила: — Що им тут? Да и гать через ручей давно посмыло. На ферму и проезду нема.

— А ты-то что тут делаешь?

— Та що? Живу… Я на ферме ж с тридцатого, як будовать начали, — эти слова были сказаны не без гордости. — В колгосп-то мы першими записались. Чоловик мой вмер давнесенько… Нимец коров ще в сорок першем позабирал, скотницы вси по домам, отсюда семь километрив наша Гречанивка. А я… куда мени одинокой? Вот, стерегу.

— Чего ж тут стеречь?

— Дворы. Долго ли до греха? У прошлом роци, осенью, забрели полицаи, целый полк, чи батальон або рота. Партизан шукали. Запалили кострище прямо в коровнике. Едва загасила, як ушли.

— Чем кормишься-то? — не без задней мысли спросил Дорофеев.

— Картоплю сажала, овес кормовой оставався — вскопала на полянци, в лесу, щоб германец не найшов, посияла. Соли на ферме трохи було скотской — меняла на хлеб. Теперь тильки на посол осталось… Вот якое мое существование.

— Как тебя звать-то?

— Лукерья. Лукерья Карповна Кузьменко.

— Слышь, Лукерья Карповна… Покормиться бы чем.

— Та риднесенький! Пидем до хаты, хучь картопли с лепешкой поснидаешь.

— Не один я, — обернувшись, показал Дорофеев на кусты. — Еще двое да малец.

— Ну так що? Усих нагодую, идемте до хаты. Я зараз…

— Эй, орлы! — веселым голосом позвал Дорофеев. Прягин, Галиев и Саша вышли из кустов.

Прежде чем войти в дом, Дорофеев хотел поручить Галиеву или Прягину остаться на всякий случай снаружи и понаблюдать. Но Лукерья Карповна отговорила:

— Та будьте спокойненьки! Нема сюда немцам пути. А ежели что — Огонек учует, голос даст!

Как только вошли в дом, первым долгом дала Саше лепешку:

— Зовсим оголодал хлопчик! Поишь трошки, покуда картоплю сварю.

Саша с жадностью впился зубами в лепешку. Была она испечена из какого-то подобия муки, имела привкус земли. Однако Саше такая пища была не в диковинку. Едал и похуже. С лепешкой он управился в один миг. С нетерпением наблюдал, как хозяйка, суетясь, насыпает в огромный чугун картошку, раздувает в печи огонь.

Промокшие, наголодавшиеся солдаты радовались домашнему теплу, тому, что можно наконец закурить — огонь раздобыли кресалом, которое дала Лукерья Карповна. Молча тянули самокрутки. Прягин, усевшись на скамье у окна, изучающим взглядом обшаривал внутренность хаты, украдкой посматривал за окно, словно хотел убедиться, что здесь действительно безопасно. Временами его взгляд задерживался на Саше и делался жалостливо-озабоченным. Может быть, и в самом деле Прягина более других тревожила судьба мальчика?

Галиев не сел, как все, на скамью. Он опустился на пол близ порога, устало привалившись спиной к стене и вытянув вперед больную ногу — так, наверное, ему казалось легче. Было заметно, что рана в бедре все сильнее мучает его: в глазах — едва сдерживаемая боль, смуглый лоб под сдвинутой назад пилоткой покрыт испариной. Но Галиев молча тянул самокрутку, только временами страдальчески кривились его губы. Дорофеев догадывался, каково Галиеву, и тревожился о нем все больше.

Пока варилась картошка, Дорофеев расспрашивал Лукерью Карповну, что за местность по пути на восток. И не слыхала ли она, где сейчас фронт.

Фронт, наверное, в той стороне, где еще недавно слышалась за лесом пальба. Лукерья Карповна сказала: лучше идти от фермы тропкой, которую она покажет, до двух больших елей, а потом взять лесом правее, до болота, которое надо переходить осторожнее. А за болотом снова будет лес, этим лесом на восток можно идти далеко.

— Болотом и пойдем! — выслушав Лукерью Карповну, решил Дорофеев. — На болоте немец сидеть не станет, проберемся.

— Проберешься? — загорячился Прягин, надеявшийся, видимо, на иное решение. — Если не о себе, так о другом подумай.

— Это о тебе, что ли? — прищурился Дорофеев.

— Обо мне — что? А вот он… — Прягин показал на Галиева. — Тащишь человека, а он совсем идти не может.

— А що с ним? — спросила Лукерья Карповна. — Хворый чи раненый?

— Раненый, — пояснил Дорофеев.

— Ой, лышенько! — Лукерья Карповна подошла к Галиеву. — То-то, я бачу, ослаб ты зовсим. Да куда ж тебе?

Галиев молча показал себе на бедро.

— Зараз рушник достану! — забеспокоилась Лукерья Карповна. — Забинтувати треба!

— Перевязано уже, — остановил ее Галиев, — и так дойду.

— Да как же ты пийдешь? Ой, бедняга! Я ж бачу: мабудь, и встать ще не сможешь.

— И в самом деле, как он пойдет? — снова подал голос Прягин. — И вообще… Нельзя так авантюристически! Идти с тяжелораненым, тащить с собой ребенка! Их погубим и сами погибнем. А ведь у нас… — Прягин показал себе на грудь, где оттопыривалась шинель. Дорофеев взглядом остановил его. Прягин понял: хотя и можно хозяйке довериться, но незачем ей без нужды про знамя знать.

— Все-таки надо обсудить! — не успокоился Прягин.

— Обсуждали уж… — прервал Дорофеев. Озабоченно глянул на хмуро сосущего цигарку Галиева, спросил: — Или и в самом деле идти не сможешь?

— Смогу! — глухо ответил Галиев. — К своим надо.

— Та як же, куда вы такий недужный пийдете? — вмешалась Лукерья Карповна. — Оставайтесь, усих сховаю. А то ж и у самом деле загинете от германца. Та и хлопчика сгубите.

— Вот парня, это верно, оставить надо б, — Дорофеев показал на Сашу.

— Не останусь я! Ни за что!

— А ты, юный пионер, понимаешь, что есть дисциплина? — строго спросил Дорофеев. — Не понимаешь? А еще говоришь, что будешь хорошим бойцом. Какой же боец без дисциплины?

— Я дисциплинированный… Но я хочу с вами… — растерянно зашептал Саша. На глазах его выступили слезы. Дорофеев сдержанно улыбнулся:

— Разве бойцы плачут?

Саша поспешно смахнул слезы.

Картошка сварилась. Торопливо таскали из чугуна пышущие жаром клубни, очищали, макали, в насыпанную на щербатый стол серую крупную соль. Ели обжигаясь, жадно — у каждого давно живот подвело.

Поев, стали немедля собираться. Свой карабин Дорофеев попросил Лукерью Карповну спрятать в надежном месте. Два патрона, которые еще оставались в карабине, отдал Галиеву. Теперь солдаты были вооружены так: у Дорофеева — вартаняновский автомат и полмагазина патронов, у Галиева — карабин с одной обоймой и еще двумя патронами в запасе. Прягин был оснащен лучше всех: непочатый диск в автомате и два таких же на поясе.

Дорофеев таил надежду, что Прягин поделится с ним патронами. Но просить не хотел.

Насовали горячей картошки по пазухам и карманам, запаслись солью. Нашлись у Лукерьи Карповны еще две лепешки — дала. Их, разломив, поделили на троих солдат поровну.

— Ну, Саша, — не без грусти сказал Дорофеев, когда недолгие сборы, были закончены и все вышли из дому. — Теперь вот тебе командир! — он показал на Лукерью Карповну. — Слушайся ее, как меня.

Расстроенный Саша молчал. Губы его дрожали. Изо всех сил он старался не заплакать.

Саша и Лукерья Карповна вышли проводить. На краю фермы, у опушки, она показала тропу.

Попрощавшись с вконец расстроенным Сашей и с Лукерьей Карповной, Дорофеев поблагодарил ее за все. И еще раз попросил:

— Мальца побереги. Если фрицы заявятся, спрячь. А дождетесь наших — отправь, куда полагается.

Лукерья Карповна обнадежила:

— Та будьте покойны. Досмотрю.

12

Засыпанная палым листом тропка, на которой не было ни единого следа, петляла меж сосен, елок, голых берез и кленов, уводя в глубь леса. Всё настороженнее всматривались: враг может быть близко.

От фермы отошли, пожалуй, с километр. А еще не видно двух больших елей, от которых, как наказывала Лукерья Карповна, надо повернуть вправо.

Где-то впереди, не очень далеко, гулко отдаваясь по безмолвному лесу, простучала пулеметная очередь. Чуть потише вторая. И, наперебой, еще и еще…

Все остановились. Галиев тотчас же прислонился спиной к морщинистому стволу старой березы — стоять без опоры ему, видимо, было уже совсем трудно.

Прислушались. Много пулеметов стреляет? Или просто эхо по лесу перекатывается?

— Бой… — прошептал Дорофеев. — Знать бы, где немец, где наши…

— Немец левей маленько! — уверенно заявил Галиев.

— Откуда знаешь?

— По звуку. Ихний станковый… А вот наш! — глаза Галиева возбужденно блеснули, потеряв на миг выражение боли и усталости. — Наш ручной. А это — максим!

— Эк разбираешься ты! — поразился Дорофеев. — Удивительно…

— Почему удивительно, если мастер? Ты свое дело понимаешь? А я свое.

Стрельба разгоралась, отдаваясь по всему лесу.

— Вот что, — твердо сказал Прягин. — Следует повернуть назад.

— Не паникуй! — возразил Дорофеев.

— Но ты слышишь, как строчит? Не под немецкую, так под свою пулю попадешь.

— Нечего прения разводить! — Дорофеев шагнул вперед по тропинке.

— Нет, довольно! — Прягин не сдвинулся с места. — Из-за тебя двое погибло, еще хочешь? Благодарю покорно!..

— Хватит разговоров! Пошли! — оборвал Дорофеев.

— Да кто тебя надо мной командиром ставил? Мы с тобой в равном звании. Иди сам, если не терпится!

Повернувшись к Галиеву, Прягин спросил:

— Ты со мной, обратно на ферму?

Галиев молча отвел взгляд.

— А ну вас! — Прягин круто повернулся.

— Стой! — ухватил его за плечо Дорофеев.

— Чего тебе?

— Отдай!

— Ну да, как же!

— Отдай, говорю!

— Да какое ты имеешь право…

— Отдай. Велят, — наконец разомкнул уста Галиев.

Прягин бросил удивленный взгляд на Галиева, растерянно посмотрел на Дорофеева: лица обоих были полны суровой решимости.

— Ну и пожалуйста! — сунув задрожавшие пальцы за пазуху, Прягин выдернул толстый красный сверток. Дорофеев взял. Какое тяжелое! А раньше издали, в строю полка, казалось легким, крылатым…

Дорофеев аккуратно спрятал знамя себе под шинель.

Глядя вниз, Прягин вдевал расстегнувшийся шинельный крючок и никак не мог вдеть… Его тонкие губы обиженно кривились.

Пулеметная стрельба, доносившаяся издали, как-то сразу погасла. В наступившей тишине слышалось, как возбужденно дышит Прягин.

— Может, все ж с нами? Или в дезертиры подаешься? — спросил Дорофеев.

— Не оскорбляй! Я не дезертир…

— Ну, тогда идем!

Снова пошли по еле заметной под слоем мертвой листвы тропинке. Шагали в затылок один другому: впереди Дорофеев, за ним, все сильнее волоча ногу, Галиев, последним Прягин.

Они прошли всего какую-нибудь сотню-полторы шагов, как за деревьями, казалось совсем близко, снова началась пулеметная стукотня. Дорофеев шел, выискивая взглядом две высокие ели. От них, если вправо, начнется тот самый дремучий лес, так говорила Лукерья Карповна. Там немца не встретишь. Но что означает пулеметная перестрелка? Кто наступает? Немцы? Наши? Может быть, Галиев по звукам разберется? Он обернулся и, удивленный, остановился. Спросил Галиева:

— А где Прягин?

— Как где? — Галиев оглянулся. За ним не было никого.

— Вот гад! — воскликнул Дорофеев. — Сбежал!

— Я и не слыхал как… — виновато проговорил Галиев.

— Ладно, хоть знамя отобрать успели. А то поверь такому… — Дорофеев в досаде обдернул ремень висящего на шее автомата. — Ну и гад, а? — он был так возмущен, что не находил слов. Помолчал, потом сказал с горечью: — Знать бы… Патронов у него два диска, мы стреляли — он нет. Хотя бы отдал, стерва. Надо бы не только знамя, патроны забрать. И как я его сразу не понял?

— Туда-сюда человек, — осуждающе проговорил Галиев. — Я думал: человек ученый — хороший.

— Не хотел бы я с таким хорошим рядом в бою быть.

— Зачем так говоришь?

— Заступаешься? Он тебе друг?

Галиев обиделся:

— Тебе не друг — какой мне друг? Худая свинья ему друг!

13

— У-уй! Больно! Положи!

— Терпи, Галиев! Терпи маленько! Да не за шею держись. Ниже! Вот так.

С трудом переводя дух, Дорофеев попытался смахнуть пот с лица, тряхнув головой.

Пот тек, застилал глаза. Шею тянули вниз, резали ремнями автомат и галиевский карабин, шнур плащ-палатки. Обе руки были заняты — ими Дорофеев поддерживал Галиева на своей спине.

…Всего несколько минут назад Галиев шагал следом за Дорофеевым. Дошли уже до двух больших елей, свернули с тропы, как советовала Лукерья Карповна, вправо. Лес действительно становился все глуше, сумрачнее. Все теснее стояли старые, замшелые ели, опустив лохматые ветви до самой земли.

Идти стало труднее: на каждом шагу попадались трухлявые пни и сваленные временем полусгнившие стволы с торчащими, словно закостеневшие руки, мертвыми сучьями. Дорофеев замедлял шаг, чтобы Галиев, все более припадавший на раненую ногу, мог поспевать за ним.

Обходя раскидистую ель, на добрый десяток шагов растопырившую вокруг себя могучие ветви, Дорофеев услышал, как позади громко хрустнуло, резко охнул Галиев. Дорофеев оглянулся: Галиев лежит неловко, боком. Лицо искажено болью, зубы стиснуты.

— Что? — метнулся к нему Дорофеев.

— Споткнулся… — Боль мешала Галиеву говорить. — Нога раненая… Ой, худо.

С помощью Дорофеева Галиев попытался подняться. Но едва встал — вскрикнул, вновь повалился. Попытался встать еще раз — тот же результат.

Малейшая попытка ступить на раненую ногу вызывала острую, нестерпимую боль. Даже с помощью Дорофеева Галиев не в силах был более идти.

— Оставь меня, сам иди! — сказал Галиев.

— Выдумал! — рассердился Дорофеев. Он взял Галиева на закорки и потащил обратно на ферму: не бросать же в лесу? Он рассчитывал оставить раненого на попечение Лукерьи Карповны и Саши, а затем, не теряя времени, продолжить путь к своим. Судя по тому, что пулеметная стрельба только что была слышна отчетливо, — до передовой уже совсем недалеко. Проберется, одному проще.

…Тяжел Галиев. Передохнуть бы… Нет!

Дорофеев прибавил шагу.

Галиев за спиной простонал, обдавая его щеку жарким дыханием:

— Больно! Дай посижу…

— Терпи уж! — хрипло бросил, не оборачиваясь, Дорофеев. — Класть да подымать — больше разбережу.

Галиев смолк, только шумно дышал да порой, не в силах сдержать боль, постанывал.

Дорофееву казалось — тащит уже давно, давно… Злился: «Прягин, стерва, удрал, струсил! А то несли бы попеременно… Э, да черт с ним!»

Галиев тяжелел с каждым шагом.

Ноги Дорофеева глубоко продавливали толстый, но непрочный слой листвы, скользили по набухшей осенней сыростью земле. Уже не чувствовалось лесного холодка — наоборот, было жарко, особенно груди, под плотно свернутым знаменем. Рубаха на спине взмокла от пота. Дорофееву и самому хотелось снять ношу с плеч, передохнуть минутку. Но он, с залитым потом лицом, шагал, шагал…

Чьи-то быстрые шаги прошелестели по листве навстречу. Встревожившийся Дорофеев не успел свернуть с тропы в ближние кусты, как из-за поворота навстречу выбежал кто-то.

— Саша? — изумился Дорофеев.

Саша онемел от неожиданности.

Не останавливаясь, Дорофеев, тяжело ступая, шел навстречу Саше. Приблизившись, на ходу спросил:

— Почему здесь? Куда?

— Вас догонять… — пролепетал Саша. — С вами… — он повернулся, пошел рядом. Протянул руки: — Давайте нести помогу.

— Помощник из тебя! — отказался Дорофеев. Спросил строго: — Почему меня не послушал?

— Да я… я хотел… — смущенно заговорил Саша. — Но ведь близко свои… Ну, я… я не маленький с тетенькой сидеть… Тот солдат, Прягин, мне сейчас встретился.

— Встретился?

— Да. Я про вас спросил.

— Ну, и что он?

— Ничего не сказал, будто не слышал. Я — вас догонять! Боялся — не успею, пока тропа… Ну дайте, тоже понесу!

— Нет. Пулей лети на ферму. Лукерье скажи, чтобы сюда быстро. Тащить поможет. Понял?

— Понял! — Припустившись по тропке, Саша мигом скрылся из виду.

Дорофеев упрямо продолжал тащить Галиева. Тот, было притихший, — но, наверное, боль опять взялась за него — взмолился:

— Передышку дай! Пока тетка придет.

— Что ждать? — тяжело выдохнул Дорофеев. — Быстрей дойдем — тебе скорей легче станет, — и, не видя уже света в глазах, но не сбавляя шага, шагал, шагал. Все ниже сгибался под ношей. Все больше боялся — не упасть бы. Но шел.

Появится ли Лукерья Карповна — в этом Дорофеев не был уверен. Мало ли что? Может, ушла куда, — и поэтому надеялся лишь на свои силы. Но насколько хватит их?

Он уже решил передохнуть. Но впереди на тропе показались торопливо идущие навстречу Саша и Лукерья Карповна. На плече она несла две жерди, обмотанные пестрым рядном.

С помощью Лукерьи Карповны Дорофеев осторожно опустил раненого. Перекинул на плечо ремни карабина и автомата, изрядно намявшие затылок. Поправил на груди сбившийся вбок сверток — шелк на ощупь был влажным и горячим, наверное, пропотел. Из принесенных Лукерьей Карповной жердей и рядна сделали нечто вроде носилок. Галиева уложили на них. Когда его подымали, чтоб нести — сзади Дорофеев, а спереди Саша и Лукерья Карповна — она, обернувшись, сказала:

— А що ж, товарищ тот ваш? Чудной он який-то! Вернулся до хаты, пытаю, чого от вас отбився, — мовчит. Услыхал, як Сашко до вас мене кличе, — подався куда-то. Окликала — не отозвався. А я понадиялась — подсобит.

Дорофеев промолчал. Подумалось: «Со стыда, что ли, Прягин с фермы убежал? Неужто совесть заговорила? Кто его знает…» Встревожился: «А если немцам попадется? Не выдаст ли?» Обеспокоенный, спросил Лукерью Карповну:

— Где раненого спрячем?

— Та де ж? В хате.

— Не годится. А вдруг — немцы?

— Та якие до мени нимцы?

— Нет! Потайное место надо.

— Ну що ж, — согласилась, подумав, Лукерья Карповна. — Яку-нибудь схрону зробим… Ой, то ж вот он, товарищ-то ваш!

От фермы по тропе навстречу быстро шел, почти бежал Прягин.

— Ну вот! — воскликнул он, подбегая. — Я не о том ли говорил?

— Говорил, верно, то, да думал другое! — отрезал Дорофеев. Прягин сразу как-то сник. Пряча глаза, молча взялся за носилки спереди, рядом с Лукерьей Карповной. Галиев, удивленно приподняв с носилок голову, покосился на Прягина.

Теперь дело шло быстрее: раненого тащили четверо, если считать и Сашу. Еще несколько минут — и впереди меж стволами показались постройки фермы.

Поискав подходящее место, общими усилиями оборудовали хорошо замаскированную узкую пещерку, вернее нору, в старой, сверху уже поросшей травой скирде соломы, на отлете от фермы, близ леса.

Лукерья Карповна, сбегав за чистыми тряпками, заново перебинтовала рану. Галиева перенесли в его убежище. На всякий случай Дорофеев положил рядом его карабин.

Несмотря на то что Прягин, как и все, принимал участие в хлопотах, Дорофеев за все время не сказал ему ни слова. Несколько раз Прягин пытался заговорить с Дорофеевым. Но каждый раз подавленно замолкал: тот как бы не замечал его.

Наконец все было готово.

Галиев больше не стонал, стал спокойнее: боль в разбереженной ноге, видно, поутихла. Но боялся пошевельнуться: при малейшем движении боль вспыхивала вновь. Вероятно, задета кость. А может быть, после того, как он споткнулся в лесу, осколок, засевший в бедре, повернулся так, что давит?

Дорофеев был очень озабочен тем, что Галиева некому будет лечить. Лукерья Карповна успокаивала:

— В Гречанивку сбегаю, до фершала, Матвия Остаповича. В сорок першем окруженцы у нас ховались — лечил. Не откажет. Зараз побегу.

— А как их оставишь? — показал Дорофеев на Галиева, лежащего в соломенной пещере-норе, вход в которую еще не закрыт, на Сашу, сидящего возле: — В случае перепрятать — как без тебя?

— Я же тут буду… — нерешительно заговорил Прягин.

— Лучше б не был! — оборвал его Дорофеев. — Нечего тебе здесь!

Лицо Прягина залилось огнем. На его жилистой шее дернулся желвак. Несколько секунд Прягин молча стоял, опустив глаза, и сомкнутые тонкие губы его дрожали. И вдруг он резко отвернулся, сбивчивыми шагами пошел, почти побежал прочь, куда-то за скирду. «Еще обижается!» — с неприязнью посмотрел Дорофеев вслед.

— Ну, что ж… — наклонившись к Галиеву, проговорил он, в голосе его прозвучала грусть. — Пора. Пойду.

— Один? — с тревогой спросил Галиев.

— Не пропаду…

Дорофеев подумал-подумал, посмотрел вокруг: не видать ли Прягина? Ну и хорошо! Сел на солому, поближе к Галиеву, позвал Лукерью Карповну:

— Поди-ка сюда… Видишь? — вытащил из-за борта шинели заветный сверток, показал. — Теперь одно остается — здесь спрятать. А я пойду…

— Ой, лышенько, та куда ж?! — воскликнула Лукерья Карповна. — Не дай боже, нимцив повстречаешь. Ховались бы вы туточки уси, пока наши прийдут…

— Нельзя. Дойти должен. — Дорофеев объяснил почему.

— Верно говоришь! — подтвердил Галиев.

— А ты, Лукерья Карповна, — Дорофеев понизил голос, — знай: великую тайну тебе доверяем. И тебе, пионер! Кроме вас да Галиева, пока наши не придут, ни единая душа знать не должна. Понятно?

Дорофеев сбросил плащ-палатку. Протиснулся в проверченную для Галиева посреди скирды нору. Разгреб солому до земли. Вытащив оставшийся от Вартаняна нож, вырыл им тесную, но глубокую ямку. Тщательно завернул знамя в плащ-палатку, уложил в ямку, засыпал. Сверху набросал соломы.

— Готово! — Дорофеев вылез из норы, стряхнул с себя солому, взял автомат. Обвел взглядом лица женщины, мальчика, товарища: — Так храните тут.

— Сохраним, — пообещал Галиев. Он тяжело передвинулся, закрывая собой место, где зарыто знамя. — Как на посту буду… А ты придешь в полк — скажи про меня. Чтоб не писали в Казань: пропал. Я не пропал!

— Будь спокоен! — заверил Дорофеев. — О каждом что следует скажу… Ну, счастливо!

— С богом тебе! — вздохнула Лукерья Карповна.

Галиев из своей норы, Лукерья Карповна и Саша смотрели, как уходит Дорофеев — твердым, ровным шагом, ни разу не оглянувшись. Вот он уже почти дошел до кромки леса, обступившего ферму, через несколько секунд скроется в нем… Но что это? Вслед за Дорофеевым бежит откуда-то появившийся Прягин. Догнал. Оба остановились.

— Чего тебе? — спросил Дорофеев.

— С тобой я… — сбивчиво заговорил Прягин. Он торопился, словно боялся, что Дорофеев не захочет выслушать. — Ты ж теперь со знаменем один…

— О нем и обо мне — не твоя печаль.

— Ты выслушай! — умоляюще глядел Прягин. — Как на себя, на меня положись… Не подведу!

— Подведешь. Нельзя тебе верить.

— Можно! — ресницы Прягина вздрогнули, на худой шее передернулся желвак.

Дорофеев молчал, пристально глядел Прягину в глаза. Выражение суровости и недоверия не сошло с лица Дорофеева. Он помолчал еще секунду-другую, жестко сказал:

— Нет. Лучше уж я один.

— Что же… — тонкие губы Прягина тряслись мелкой дрожью, и оттого слова, произносимые им, получались невнятными. — Не доверяешь, значит?.. Чем тебе доказать…

— Чего доказывать! — Дорофееву тягостен был весь этот неожиданный разговор, он спешил закончить его. — Ну, я пошел.

— Погоди! — Прягин рывком снял с пояса запасный диск автомата. — Возьми.

— Давай. — Дорофеев прикрепил диск на своем ремне. Сдержанно поблагодарил: — Спасибо.

Прягин сделал последнюю попытку:

— Я с тобой…

— Нет!

— Твердокаменный ты! — губы Прягина скривились в усмешке.

— Какой есть… Уж лучше камень, чем дерьмо! — Дорофеев повернулся и быстро пошел к лесу.

Глаза Прягина блеснули обидой. Он порывисто сделал вслед Дорофееву шаг, другой — и, словно удержанный невидимой рукой, остановился.

Дорофеев шагал широко, не оглядываясь. Он не жалел, что обошелся с Прягиным круто. Но, может быть, все же не так им следовало расстаться? А, чего там!..

Пошел быстрее. Теперь, если и оглянулся бы, уже не смог бы разглядеть лица Прягина. Но если бы смог, наверное, понял бы, что у Прягина сейчас на душе?

Лукерья Карповна, Галиев и Саша видели: Дорофеев подошел вплотную к лесу, еще шаг — скрылся в нем. А Прягин, не дошедший до опушки, стоит, смотрит вслед, и рука его теребит ремень автомата. Но вот он рывком сдернул с шеи автомат и пошел тоже в лес.

Лукерья Карповна удивилась:

— Чого вин?

14

Заметно темнело. Один, отпустив связного, Ракитин возвращался на свой НП. Шел уже знакомым путем — вдоль опушки сосняка, кустами. Медленно, словно нехотя, накрапывал дождь. По краю плащ-палатки, по голенищам шуршали на ходу скользкие, голые прутья.

За эти предвечерние часы он обошел чуть ли не весь передний край. Он тщательно сделал сегодня все, что требовали его обязанности. Детально осмотрел позиции, дал указание перераспределить огневые средства там, где, по его мнению, они были размещены не совсем удачно. Делая все это, Ракитин старался, чтобы все видели его таким, каким привыкли видеть обычно, строгим, но сдержанным, никогда не позволяющим себе говорить раздражительно.

Встречаясь с офицерами, солдатами-наблюдателями, с дежурившими на огневых пулеметчиками, Ракитин старался со всеми говорить лишь о деле. Но хотел он или нет — невольно возникал разговор о том, что тревожит весь полк. То один, то другой, с кем разговаривал Ракитин, упоминали, что их уже допрашивал следователь дивизионной прокуратуры. Ракитин был доволен, что следователя не заставал. По крайней мере, тот не подумает, что командир полка пытается как-то повлиять на ход следствия.

Разговаривая с людьми, Ракитин видел, что никто не считает виноватым ни его, ни себя, ни кого-либо другого. Но всем понятно: закон есть закон. И он чувствовал: как и ему, каждому не терпится — пусть скорее возобновится наступление, кончится томящее душу бездействие. Конечно, наступление не прогулка. Не все из тех, кто так ждет наступления и примет участие в нем, доживет до его результатов. Каждый это хорошо знает. Но ведь каждый, как всегда, надеется: его минует э т о, как миновало прежде. И каждый понимает — в движении, в действии, в бою уже перестанет нависать над головами всех то, что нависает сейчас — не до того будет… Да и это ли главное? Главное — вперед. Исполняй свой долг — так легче перенести все вины, все беды, если они есть. Что ни случилось бы, думай о том, как ты пойдешь дальше. Именно это, знал Ракитин, сегодня внушал солдатам, внушал настойчиво и душевно, неутомимый Себежко, внушали все политработники и рядовые коммунисты. Внушал и сам Ракитин. И по настроению людей, с которыми он разговаривал, он ощущал, что это дает свои плоды.

Мыслью о наступлении, ставшем за последние месяцы нормой жизни, жили сейчас все. Ракитина спрашивали: когда начнется?

И общая беда и обостренная ею жажда наступления — все это за сегодняшний день еще теснее сблизило Ракитина с людьми.

Несколько часов назад стремившийся уединиться, не видеть никого, он сейчас не смог бы вынести сколько-нибудь продолжительного одиночества.

Когда Ракитин подошел к своему наблюдательному пункту, сумеречная дымка уже наползала на поле, на его дальний край, где противник. Пожалуй, незачем оставаться на НП: ночью, в часы затишья, там достаточно дежурного офицера и наблюдателей. Побыть на НП до темноты, потом немного передохнуть… Впрочем, он не очень надеялся, что сможет заснуть, хотя прошлой ночью совсем не спал.

Сидевший у входа на НП телефонист, увидев Ракитина, привстал, показал:

— Вас дожидаются.

Ракитин глянул. На миг защемило сердце. В дальнем конце окопа, на том месте, где до ухода сидел он сам, теперь сидит знакомый капитан, следователь, просматривает какие-то листки. Протоколы свои, которые в батальонах писал?

Следователь, увидев Ракитина, торопливо сложил листки. «Нужны мне твои секреты!» — про себя усмехнулся Ракитин. Подошел, спросил, как ему казалось, спокойно:

— Продолжаете?

— Уже кончил… — следователь встал, с неловкой поспешностью засовывая в раскрытую полевую сумку бумаги. — Я опросил всех, кого необходимо…

— Я вам нужен?

— Да. Требуются и ваши показания. — Капитан проговорил это каким-то извиняющимся тоном. Но Ракитин не уловил этого тона, не заметил и сочувствия, которое мог бы ясно увидеть в глазах капитана, если бы без предубеждения посмотрел в них.

Ракитин не знал, что следователь, опросив многих, обрадовался, не найдя доказательств, что кто-либо, в том числе и Ракитин, проявил малодушие. Но он, к своему огорчению, не располагал доказательствами, что те, кто защищал знамя, также не оказались малодушными. Сердцем следователь поверил замполиту, майору Себежко, который сказал ему: «За лейтенанта Холода, за бойцов его своей партийной совестью ручаюсь. Живыми знамя врагу не отдадут». Верил. Но одной веры для следственного заключения мало. Нужны факты. А их нет. Да и вряд ли найдутся. А как хотелось бы найти!.. Однако не будешь же говорить это человеку, которого ты должен сейчас допросить по всей форме.

Лишь выражение строгой официальности видел Ракитин на лице следователя. Он был в эту минуту все еще убежден, что следователь считает своим долгом не верить ему, сомневаться во всем и уж, конечно, ни в коем случае не сочувствовать ему.

Ровным и, как казалось Ракитину, нарочито бесстрастным голосом следователь задавал вопросы. Сначала Ракитин отвечал настороженно. Однако немного погодя настороженность прошла. Чего, собственно, остерегаться? Нет же нужды врать. И нет смысла бояться, что следователь поймет что-либо неправильно. Ведь все так ясно…

Отвечая на вопросы и глядя, как следователь пишет протокол, Ракитин все больше понимал: капитан делает это без всякого предубеждения — ведь к тому не было и нет никаких причин. Впрочем, это вовсе не порождало у Ракитина надежд, что следователь будет добрее, сделает выводы помягче. Да Ракитин и не очень верил, что даже самые благожелательные выводы смогут помочь. Важен факт. А факт не изменишь: знамя потеряно. Холод доложит командующему, командующий доложит дальше, «наверх». А для «верха» подполковник Ракитин лишь один из многих сотен, если не тысяч, командиров частей. «Верх» решит со всей строгостью, в назидание другим.

И все-таки, когда следователь кончил писать, Ракитин, будто забыв на миг, что перед ним на этот раз не просто знакомый капитан из прокуратуры, не удержался, спросил:

— И каково окончательное заключение?

— Его даю не я, — сдержанно ответил капитан. — Моя обязанность доложить обстоятельства…

— Но ваше личное, — Ракитин сделал нажим на этом слове, — ваше личное впечатление?

— Мое впечатление значения не имеет, — чуть помедлив, сказал капитан несколько суховато. Ракитин почувствовал неловкость вопроса. Он уже раскаивался, что задал его.

А капитан, пытливо поглядев Ракитину в глаза, как-то сразу подобрел взглядом.

— Суть не во впечатлениях, — голос капитана прозвучал уже несколько мягче. — Обстоятельства…

— Против нас?

— Да… Если бы было известно, что знамя погибло при боевых обстоятельствах, или были бы хоть какие-нибудь данные, что оно не потерялось, или тем более не захвачено врагом…

— А может быть, оно и не захвачено.

— Как ни жаль, подтвердить это нечем, — с заметным Ракитину огорчением проговорил капитан. — Если бы имелась хоть малейшая возможность доказать… Вот, например, мне известен случай: в одном полку в повозку со знаменем попал снаряд, знамя сгорело. А чем было доказать, что его не потеряли? Свидетели-то все те, кого винят. Хорошо — экспертиза сгоревших тканей подтвердила. Но в вашем случае… — капитан сочувственно повел рукой. И тут же, словно спохватившись, что нечаянно вышел из рамок своего официального отношения к Ракитину, протянул ему исписанный лист, авторучку:

— Прочтите и подпишите, товарищ подполковник.

Быстро, не вчитываясь, Ракитин пробежал написанное. Положив лист протокола на подставленную капитаном сумку, твердо, с нажимом, расписался:

— Все правильно.

15

«Неужто пропадать? Нет, врешь!» — Дорофеев дернулся, силясь вырваться из леденящих объятий. Но тщетно.

Трясина держала цепко. Уже почти по грудь увяз в ней.

Осторожно положив автомат на примятые камышины, ухватился обеими руками за шершавые, холодные стебли. Попробовал подтянуться. Волглый, омертвевший камыш податливо сминался под пальцами. Подтягивался, а камышины словно ползли навстречу, не давали опоры, рвались. «Лечь на бок, ползком…» Попытался, но только еще глубже погрузился. Опоры не было.

Холод трясины все быстрее проникал в тело. Совсем окоченели, словно уж и нет их, ступни. Нестерпимо стынут колени — еще немного, и не согнешь ног. Стужа вползает в тело все глубже, подымается выше. Только до сердца еще не добралась: на груди плотно застегнута шинель. Не так-то скоро промокнет.

«Да неужто не выберусь? Эк угораздило меня! Затянет, и следа не останется…» — Дорофеев с тоской поглядел на высокий темный камыш, плотной стеной стоящий вокруг.

Снова и снова пытался выбраться. Но только силы терял да еще глубже опускался, опускался медленно, но неотвратимо. Стылой гнилью дышит болото уже в лицо.

Сколько бьется он вот так? Полчаса? Час? Два часа? Пасмурно… Или уже вечер? Где-то за камышами, недалеко, постукивают чьи-то пулеметы. Близко передовая. Совсем близко. Он шел правильно. Почти дошел. Если бы не эта проклятая топь!

На время прервал попытки: дух перевести…

…Выйдя с фермы, он уверенно прошагал по уже знакомой тропе до двух елей, потом — по своим недавним следам, глубоким, несмотря на слой опавшей листвы, явственным на загустевшей от холода, напоенной осенними дождями земле. А когда кончились следы, ориентировался по звукам то вспыхивавшей, то смолкавшей стрельбы.

Смешанный лес, осинник, лозняк, камыш. Все сырее становилось под ногами. Ноги вязли уже основательно. Следы тут же заполнялись темной водой. Но чем более тонкой становилась почва, тем бодрее шагал Дорофеев: на болоте наверняка немец позиции не устроит. А за болотом, наверное, свои…

Он прошел, пожалуй, уже все болото. Под ногами твердело. Все быстрее шагал, раздвигая камыш.

И вдруг провалился… И вот бьется, как муха в липучке.

Дорофеев обессилел. Тело сжимал, как в ледяных тисках, холод, а на лбу выступил пот, под пилоткой жарко… Нет, не выбраться. Все камышины вокруг оборвал. А что толку? Закричать? Дать вверх очередь из автомата? Но кто услышит? Кто придет? А если немцы?.. Нет, нельзя кричать!.. Эх, если бы кто-нибудь из своих близко оказался, руку протянул бы… Может быть, только в этом месте такая бочажина, а дальше твердо? Всего на два — три шага сдвинуться бы — и спасен… Но никого из своих возле нет. Мог бы Прягин быть… Да ведь сам его отогнал!.. А правильно ли с ним обошелся? Но как же иначе? Струсил, сбежал — что уж такому верить? Будь Прягин здесь — еще и бросил бы в болоте, побоялся, как бы самому не утопнуть. А может, и нет? Все-таки свой. Неужто солдат солдата покинул бы? Но что там о Прягине…

С горьким отчаянием смотрел на высящийся перед ним серовато-бурый камыш с острыми, поникшими листьями, вскидывал глаза к пасмурному, быстро темнеющему небу.

«Пропаду — кто узнает?..»

Ног уже не чувствовал. Коченели руки. С трудом шевелил одеревенелыми, черными от болотной грязи пальцами, чтобы снова — в который раз! — ухватиться за ближние камышины, попытаться вылезти. Но все стебли, до которых мог дотянуться, были им уже оборваны, вмяты в трясину…

Из последних сил рванулся вперед, погрузил ладони в леденящую жижу, яростно разгребая ее. Шаг, хотя бы один шаг!

Ему удалось немного продвинуться вперед. Но топь продолжала засасывать еще быстрее. Злая, неодолимая сила тянула вниз, в леденящую пучину.

Вот болото стылым языком лизнуло шею. Вот подбородка коснулось. Хриплый крик вырвался у Дорофеева. Тотчас же рот закрыло холодное, плотное, мокрое. И с ужасом подумал: «Все. Конец».

16

— Будете ужинать, товарищ подполковник?

— Нет.

Ординарец потоптался у порога, тихонько вздохнув, вышел.

Ракитин сел на скрипучую скамью. Оперся локтями о стол — тот самый, за которым сидел в прошлую ночь. На столе стоит тот же телефонный аппарат. И так же тянется огонек плошки. Но только теперь он — красноватый, неровный. В его тусклом свете еще более глубокой кажется щель в доске стола. И еще более густыми — тени, медленно качающиеся на бревенчатых щелястых стенах.

Рассеянным взором следил Ракитин за ними, положив голову на сжатые кулаки…

Не спалось. Может быть, все уже решилось? Следователь, присланный во второй половине дня, опросив многих, в том числе и Ракитина, ушел, наверное, уже доложил дивизионному прокурору, тот представил результаты Холоду, Холод доложил выше… Ну что ж? Так поступил бы и Ракитин, будь он на месте Холода: служба.

Только почему Холод не позвонил ему? Разумеется, не обязан. Но ведь есть обязанности и не по службе…

…Возможно, сон все-таки коснулся Ракитина. Во всяком случае, прошло какое-то время, в течение которого он не думал ни о чем, не видел ничего.

Он вздрогнул от скрипа открываемой двери. Обернулся.

Командир дивизии! Зачем?

Встал.

— Сиди, сиди! — полковник Холод подошел к столу и, поздоровавшись, сел напротив. Спросил не спеша:

— Как воевали сегодня?

Ракитин кратко доложил о результатах дня.

— Так… — протянул полковник. Пальцы его правой руки медленно пошевелились, легонько постучали по щербатой столешнице. Ракитин ожидал: сейчас Холод еще о чем-нибудь спросит или сам скажет что-либо. И станет ясно, зачем он явился среди ночи.

Холод молчал. Выражение какой-то отрешенности лежало на его сухом, прорезанном прямыми складками лице. Но вот, перестав постукивать пальцами, Холод спросил:

— Из ваших… вернулся еще кто-нибудь?

— Нет. С прошлой ночи — никого.

Услышав ответ, Холод, как бы пряча глаза, склонил лицо, и Ракитину показалось, что седые виски Холода еще белее, чем прежде. «О сыне спрашивал», — догадался Ракитин. Ему стало стыдно мелькнувшей утром мысли, что Холоду сейчас легче, чем ему. С жалостью и болью смотрел на опущенное лицо Холода. «Еще надеется… Поэтому и спрашивает. А о знамени?.. Да может быть, он и о знамени спросил. Но чем мы поможем друг другу?»

Холод вновь поднял лицо. Будто через силу выкладывая слова, проговорил:

— Я должен доложить наверх… Прокуратура уже оформила.

— Что ж… — вынужденно улыбнулся Ракитин. Хотел сказать: «Понимаю, тебе горше моего…» И не терпелось спросить: «А может быть, считаешь — распорядись я в прошлую ночь иначе, твоего горя могло и не случиться?»

Но не сказал и не спросил.

Хотя узы давней дружбы меж ними остались по-прежнему крепки, но состояние подчиненности одного другому невольно сказывалось на их отношениях. Внешне это выражалось в том, что Ракитину было уже неловко, хотя бы и с глазу на глаз, обращаться к Холоду на «ты». Обращение же на «вы» казалось неестественным. Поэтому Ракитин не употреблял ни «ты», ни «вы». Холод же продолжал обращаться на «ты», стараясь побудить Ракитина к тому же. Однако и в этом, как и в другом, былая простота их отношений не восстановилась. Поэтому-то Ракитин сейчас только мысленно сказал Холоду то, что желал бы сказать. А вслух лишь спросил:

— Что теперь говорить людям?

Холод не ответил. Когда он минувшей ночью доложил командующему армией о случившемся, тот сразу же приказал: «Немедленно расследовать, судить!» Холод попросил отсрочки: может быть, о знамени станет известно что-нибудь? «Двадцать четыре часа!» — неохотно согласился командующий. Сейчас эти часы истекают. Истекут — командующий доложит выше. А что тогда? Останется ли жить полковой коллектив с его духом, традициями, коллектив, в котором вырос Холод, в который он отдал и сына? Холод не говорил и не хотел говорить Ракитину о своих опасениях. Но что тянуть? Ожидание удара только утяжеляет его. И Холод сказал.

Выслушав, Ракитин тяжело опустил руки на стол. Взгляд его был обращен на Холода. Но как будто не было сейчас перед Ракитиным ни Холода, ни этого щербатого стола, ни бревенчатых, тускло освещенных плошкой стен вокруг… Видел сейчас он лишь однополчан, сидящих в окопах, вырытых за день вдоль лесной опушки, видел солдат и офицеров, чья честь и судьба вручены ему.

Острая боль и за себя, и за них, которые так верили ему и всегда беспрекословно шли за ним, пронзила его в эту минуту почти физически ощутимо.

Текли минуты. Холод и Ракитин молчали. У каждого было свое горе. И было это сдвоенное горе так тяжко, что бессильны были бы слова утешения.

— Время… звонить командующему… — первым нарушил молчание Холод.

— Звони. — Ракитин произнес это твердо. — Звони, — повторил он, не заметив, что обратился к Холоду на «ты», как всегда обращался когда-то. — Прямо отсюда можно, через штадив. — Ракитин показал на телефонный аппарат.

— Да, пожалуй, — согласился Холод.

Взяв трубку, Ракитин приказал своим связистам соединиться со штабом дивизии и, когда это было сделано, передал трубку Холоду. Тот распорядился соединить его с командующим армией. Но оказалось, что телефон командующего занят. Холод сказал, чтобы ему позвонили, как только телефон освободится, и положил трубку.

— Дали довоевать хотя бы… — вздохнул Ракитин.

Холод промолчал. Вытащил из кармана шинели помятую надорванную пачку «Беломорканала». Протянул Ракитину:

— Хочешь?

— Нет.

Холод стал доставать папиросы из пачки. Вдруг его пальцы дрогнули, стали неловкими. Ракитин не знал — Холоду вспомнилось: «Позавчера в полку был, из этой пачки с Алешкой закуривали…»

Холод никак не мог выудить папиросу из пачки. Да и папиросы как на грех оказывались все ломаными. Наконец нашел целую, прикурил от плошки.

Резко прогудел телефонный зуммер. Вынув изо рта папиросу, Холод схватил трубку. Послушал и уже спокойно передал ее Ракитину:

— Не мне. Твои.

Ракитин нехотя взял трубку:

— Пятый слушает.

Холод видел, как вздрогнула приложенная к уху Ракитина трубка, а лицо, только что такое застывшее, оживилось.

«Что еще стряслось?» — забеспокоился Холод. Но выражение лица Ракитина было таким, что у Холода неожиданно для него самого вновь вспыхнула притухшая было искорка: «Вдруг об Алеше что?»

— Сюда! Немедленно! — четко проговорил Ракитин в трубку и каким-то несвойственным ему лихим движением положил ее.

Колея, наезженная по лесу лишь сегодня, едва различалась в ночной темноте. По ней, приглядываясь, чтобы не сбиться, шли не спеша Дорофеев и Прягин в полковые тылы, каждый в свое подразделение. Оба только что доложили командиру полка обо всем и передали ему планшетку убитого лейтенанта и документы Вартаняна.

Они шли молча, не вспоминали о пережитом, но мыслями каждый был еще в недавнем.

…От фермы Прягин поспешил все же за Дорофеевым. Прягина гнал страх. Не тот, который еще недавно побуждал отстать, спрятаться, отсидеться. Нет, страх перед своей совестью. Будь Прягин один — этот страх, может быть, так и остался бы в нем подспудным, сильнее которого желание уцелеть, выжить. Но за последние часы многое заставило его взглянуть на себя другими глазами. Взглянуть так, как, может быть, он еще никогда не смотрел на себя. Беспощадные слова Дорофеева. Молчаливый укор Галиева. Недоуменный взгляд ясных мальчишеских глаз Саши. Осуждающий вопрос Лукерьи Карповны: «Что же ты товарищей покинул?» Теперь Прягин сильнее всего, больше чем пули, боялся, что Дорофеев, придя в полк, расскажет о нем все, — и тогда уже ничем не оправдаешься ни перед людьми, ни перед собой. И он спешил, пока не поздно, догнать Дорофеева, помочь ему доставить в полк знамя, которое, как полагал Прягин, несет Дорофеев.

Следы Дорофеева отчетливо виднелись на сырой лесной почве. Идя по ним — никаких других он не встречал и сбиться не опасался, — Прягин дошел до камышовой заросли, углубился в нее. Следы начали теряться в топкой почве среди камыша. Но Прягин брел, пытаясь угадывать следы по темным пятнам воды, заполнившей их, по надломленным камышинам. Но вот следы потерялись совсем. Прягин в нерешительности остановился. Постоял. Побрел наугад. Вдруг услыхал неподалеку короткий сдавленный крик. Понял: Дорофеев! Он в беде! — и бросился туда, откуда послышался крик. Впереди глухо булькнуло. Раздвинув камыш, увидел: в бурой болотной жиже ворочается заляпанная грязью, растопыренная на широкой голове пилотка. Окликнул: «Дорофеев!» Сообразив, Прягин отстегнул с одного конца ремень автомата: «Хватай!» Выбросив наверх черную от болотной грязи руку, Дорофеев уцепился за конец ремня. Прягин потащил…

За бочажиной, чуть не погубившей Дорофеева, болото было менее топким. Они прошли его, поднялись на сухое место, в кустарник, наткнулись там на окоп с несколькими бойцами. Это оказались солдаты соседней части. Прягина и Дорофеева провели в находившийся поблизости, на фланге, батальон их полка…

Вот и развилка. Прягину влево. Дорофееву — вправо.

Остановились.

Дорофеев зябко поежился. Его шинель и вся обмундировка были еще влажны: сушился пока что только на ходу.

Сладили самокрутки, закурили — табаком и спичками они уже разжились. Молча затягивались. То разгораясь, то притухая, мерцали два крохотных огонька, не освещавшие даже лиц.

— Как там Галиев сейчас? — вспомнил Прягин.

— Ничего, Лукерья надежная. Обиходит. И за Сашком присмотрит.

— Досталось мальчику, — вздохнул Прягин. — Очень я за него опасался.

— А я считал — для блезиру ты. Чтоб не идти.

— Я догадывался, что у тебя такое мнение. Только я в самом деле… У меня ведь свой такой же.

— У меня — двое… — Дорофеев помолчал, выдохнул дым. Признался вдруг: — Вот Сагуляк мне все покоя не дает… — С силой затянулся. В красноватом отсвете выступили из тьмы его широкие скулы, мясистые губы, крупный нос — и вновь потерялись в ней.

И снова оба молчали. А еще осталось невысказанное. Прягин еще не был уверен, до конца ли простил его Дорофеев? Может быть, он и руки не подаст?

Дорофееву хотелось сказать Прягину напоследок какие-то добрые слова. Но не любитель солдат до обильных сердцеизлияний. О товарище, как и тот о нем, судит не по словам — по делу. Видно дело — виден и человек.

Дорофеев затянулся последний раз, бросил цигарку. Протянул руку:

— Ну, бывай. Извини, коли что.

— Ты извини! — Прягин, обрадованный тем, что Дорофеев подал ему руку, крепко пожал ее. — Еще встретимся?

— Не без того. Чай, в одном полку служим.

А Ракитин и Холод еще сидели за тем же столом. После того как стало известно, что знамя цело, Ракитин словно помолодел за несколько минут. Будто мягче стали прямые, резкие складки по краям его крепкого рта, словно оттаял взгляд.

Но рука Холода тяжело лежала на потемневшей от влаги планшетке Алексея, которую принес повар Дорофеев. И Ракитину казалось неуместным сейчас слишком явно показывать свою радость. Но ему но терпелось тотчас же, не медля, поделиться радостью со всеми, с кем делил недавнее горе. Те два солдата, Дорофеев и Прягин, конечно, уже рассказали всем, кого встретили… Но на передовой-то еще не известно… Наверное, еще и Себежко не знает — он где-то в батальонах. Ему надо первому сказать.

Осторожно, стараясь не тревожить задумавшегося Холода, Ракитин протянул руку к трубке. Почувствовал вопросительный взгляд, сказал тихо:

— В батальоны сообщу…

— Минутку. — Холод взял трубку.

«Командующему?» — ждал Ракитин. Но Холод приказал связистам соединить его сначала с прокурором дивизии.

Кратко, без единого лишнего слова, как он привык говорить, Холод сказал прокурору: знамя цело, дело прекратить.

Соединиться с командующим удалось не сразу: линия от штадива до штаба армии оказалась занятой.

Холод терпеливо ждал, пока прогудит телефонный зуммер, возвещающий, что линия освободилась. По настороженному взгляду Ракитина, по чуть приметному подрагиванию его тесно сомкнутых губ Холод догадывался: тот хочет что-то сказать, но сдерживается.

— Что? — спросил Холод. — Еще не успокоился?

— Пока нет, — разомкнул губы Ракитин. — Знамя доставить надо.

— Когда и как?

— Пошлю тех двоих солдат с разведчиками на ферму. Принесут.

— Через немецкую передовую?

— Проберутся. Ночь.

— Нет. — Холод положил на стол тяжелую ладонь. — Незачем теперь рисковать. Начнем наступать, продвинемся — тогда и возьмете.

Резко, требовательно прогудел зуммер. Холод снял с аппарата трубку: линия свободна.

Холод доложил командующему по-обычному немногословно. Закончив, сказал Ракитину:

— Командующий сказал, повара этого и кто там с ним еще был — к награде представить.

— А теперь звони своим. Утешь народ…

Разыскивая по проводу замполита, чтобы тот сообщил всем остальным радостную весть, разговаривая с комбатами, которым он сообщал эту весть сам, Ракитин, поглощенный всем этим, как бы забыл на время, что Холод по-прежнему сидит за столом напротив.

Но вот Ракитин кончил говорить. Положил трубку, взглянул на Холода — и стыд ожег его: как можно радоваться чему-то и не думать, что горе твоего друга остается совсем свежим, кровоточащим. Утешить бы! Утешить самыми сильными, самыми действенными словами. Но какие слова могут тут помочь?

А Холод сидел безмолвно, опустив взгляд к планшетке сына. Медленно перекладывал ее в руках и рассматривал то с одной, то с другой стороны. Ракитин уже знал, что именно так тщательно рассматривает Холод: две пулевые пробоины. В Алексея были эти пули? Или в того, с армянской фамилией, бойца, который потом нес планшетку и чья солдатская книжка и комсомольский билет, положенные в планшетку Дорофеевым, лежат теперь на столе. «Что уж рассматривать, — с болью за Холода подумал Ракитин, — той ли, этой ли пулей Алексей убит… Убит, и никуда от этого не денешься…» Не знал Ракитин — Холод, напряженно разглядывая пробоины, все ищет, ищет для себя хоть ниточку надежды: «А может, эти пули не в Алешу?.. Мало ли на войне случается? Видели — убит, а окажется — жив…» Так обнадеживало сердце. Но разумом Холод понимал: следует верить солдатам, принесшим Алешину планшетку.

Ракитин с острой жалостью молча наблюдал, как Холод расстегнул набухшую от влаги планшетку. Вот он осторожно, по одной, вынимает мокрые, слипшиеся бумажки. Одну придержал в руках, расправил. Посмотрел, отложил. Заметил взгляд Ракитина, показал на листок:

— Девушке своей Алексей… Гале… Не дописал.

— Невеста?

— Похоже… — Холод старательно уложил обратно в планшетку все бумаги, закрыл ее. — Что невеста? Другого найдет. А вот мать… — Холод в раздумье потер белый висок. — Не знаю, как и писать… Повременить разве?

— Да надо ли?

— Конечно, что уж… — согласился Холод. — Напишу. Только матери — они все равно не верят… Отвечал на запросы, знаю…

Холод порывисто встал, словно отрывая себя от горьких мыслей.

Встал и Ракитин.

— Ну что ж, — проговорил Холод. На лице его было уже обычное выражение служебной озабоченности и строгости. — Знамя ваше впереди, будем наступать. Артиллерия прибудет ночью. Спланируйте огонь. Готовность — к пяти.

1960