Научная фантастика

Александр Карапанчев В ЭПОХУ УНИМО

УНИМО! В этом звучном сокращении вот уже целый век воплощены надежды человечества. Оно обещает сказочные возможности, о нем написаны тысячи томов, сотни тысяч научных работников и дерзких дилетантов посвятили ему свою жизнь, в нем слились надежды и чаяния, ставшие семейными преданиями, социальными мифами, цветистыми анекдотами, фантастическими кочующими сюжетами. Все попытки создать УНИМО терпели провал, и вот наконец на пороге двадцать второго столетия заговорили о том, что его появление — вопрос месяцев. Но проходили годы, а планета по-прежнему жила в ожидании небывалого чуда.

Ждали его и в башне № 15225, населенной людьми искусства. Эта башня — экспериментальный комплекс, оснащенный системами УНИМО, — в результате разгоряченных дебатов была предоставлена жрецам муз, создателям вдохновенных образов. Вскоре, однако, башня № 15225 стала типичным явлением, а потому мы заглянем в апартаменты, где живет Джордан Хенек, доктор наук, крупный специалист по европейской литературе XIX и XX веков.

Вечером того дня, с которого начинается наше повествование, все члены семьи Хенека были в своих комнатах. Конечно, везде имелась установка УНИМО — неприметная такая, чуть закругленная по углам пластмассовая дверца в стене.

Равнодушным металлическим голосом установка регулярно давала сводку новостей:

— Сегодня завершилась сборка первых метаконденсаторов, расположенных на дне мирового океана. В двухнедельный срок в недрах Гималаев разместится половина патентоведческих бюро…

И человечеству представлялись полые горные массивы, которые будто пчелиные соты заполнены легионами изобретательских контор.

— Вчера были сданы досрочно секции человеческой пластики и кухонного оборудования.

— Полным ходом ведутся завершающие работы рецептурного оформления гамма-мозга и шестимиллионного трансмутирующего узла для переработки сырья, полученного из недр Гималаев.

„Ясно, — говорит себе Джордан Хенек, — из утилизированных газов будут выпускать продукцию. Какой размах!“

— Доставка стабилизаторов в эквилибриум-панцер УНИМО приближает осуществление вековой мечты.

И так почти каждый вечер знакомый голос оповещал о степени готовности все новых и новых звеньев. В свете грядущих перемен души распахнулись, стали щедрее, планы — шире, жизнь на планете приобрела больший размах. Уже несколько лет над каждой дверцей УНИМО круглосуточно пульсировала надпись: Ждите включения!

Хенек делал кое-какие записи для завтрашней лекции об Уайлде, когда вслед за обычными новостями о ходе строительства раздался громкий голос:

— По мнению специалистов-наблюдателей, повсеместное включение системы — вопрос плюс-минус 10 часов!

Хенек спокойно продолжал свои дела. Он человек не первой молодости, и на его памяти не одно подобное сообщение. „А вот Жюль и Хорхе наверняка буду ждать ночь напролет!“ — подумал он о сыновьях и вспомнил о жене Пентелее — специалисту по древнегреческой литературе. „Ну, Пента, несмотря ни на что, ляжет спать с античным спокойствием. Пойду поцелую ее на сон грядущий…“

Джордан поставил кофейник на огонь и вздохнул:

— Вот если бы сейчас и впрямь запустили УНИМО, я заказал бы себе полный кофейник. И тогда не пришлось бы тратить время на варку, а если бы кофе не удался, была бы не моя вина.

От углубленных контактов со своим предметом доктор Хенек и сам внешне стал походить на своих героев. Он был крепким и кряжистым, как Гюго, смуглым, как Стивенсон, у него были точь-в-точь шолоховские усы, а под глазами рельефно проступали мешки, как у самого Оскара Уайльда. Когда волшебное действие кофеина прекратилось, голова отяжелела и Хенек решил лечь спать. Прежде чем юркнуть под одеяло, Хенек по привычке бросил взгляд на световое табло УНИМО, где высвечивалась надпись: „Вы подключены!“

Но Джордан настолько устал, что не нашел в себе сил для воодушевления и только проверки ради сказал:

— Будильник, пожалуйста, и чтобы он кричал петухом.

Где-то далеко, под самыми Гималаями или мировым океаном, что-то пришло в движение, пластмассовая дверца отворилась, и в руки ему скользнул новехонький будильник. Хенек с досадой бросил его обратно:

— Поставь на семь часов. Для чего, спрашивается, человечество целый век ждало твоего появления, если ты даже не знаешь его привычек?

УНИМО пророкотала и вернула будильник. Стрелка звонка с математической точностью делила цифру 7 пополам. „Ну и дела!“ — заморгал удивленно доктор литературы, но вскоре его надсадный храп заглушил бодрое тикание.

— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!

Сначала он никак не мог сообразить, в чем дело, но, увидев перед собой надпись „Вы подключены!“, вспомнил и отправился поглядеть на своих домочадцев. Жена спокойно спала, явно упустив событие эпохального значения. Хенек улыбнулся, довольный собственной прозорливостью. Он не стал будить Пенту, чтобы не лишать ее радости открывательства.

Жюль и Хорхе, студенты по эстетике, уже вкусили прелесть новшества. Жюль теребил усы, сидя над какой-то старинной книгой, на столе было тесно от бутылок.

— Отец! — вскричал Жюль. — УНИМО все может! Ты читал „Солярис“ поляка Лема? — и он погладил страницы. — Прелесть, просто удивительно, почему сегодня не переиздают такие роскошные вещи. Садись, я заказал метаксу, саке, мандаринелло — древние напитки, которые говорят за себя, если только сумеешь оценить их по достоинству!

Отец кивнул. Жюль оставался все таким же библиофилом, совершенно непрактичным, как говорится, не от мира сего. Нашел, что пожелать от УНИМО: Лема и мандаринелло! Хоть бы пил, как люди, но ведь и этому не научился, упивается ароматами, красками и оттенками вкуса, будто стихия алкоголя — в этом! Хенек решил заглянуть и ко второму сыну.

Хорхе с детским выражением лица, как у полузабытого Клейста, лежал, застигнутый сном врасплох на груде костюмов. По крою сразу можно было догадаться, что все они выполнены по его моделям. Мебель была новехонькая, яркий торшер напоминал застывший водопад. Хорхе увлекался дизайном, у них с Джорданом была общая страсть — уют и всякие новинки, пусть это даже оливковое мыло или ортопедические стельки, и потому старик питал к младшему сыну особую слабость. Все эти годы, когда ждали появления УНИМО, Джордан лелеял тайную мысль роскошно обставить свой дом, на что он никак не мог выделить время из-за служебной занятости и склонности к мечтаниям.

— Согласно только что произведенным подсчетам, — раздался металлический голос, — услугами УНИМО уже воспользовались два миллиарда пятьсот восемьдесят девять миллионов семьсот семьдесят тысяч девятьсот двадцать один человек! Трудно передать радость его создателей, так как армия потребителей постоянно растет!

— Шуточное ли дело, — воскликнул Хенек. — Вот что значит настоящий Универсальный Модификатор! Что пожелаешь, то и даст!

Хорхе заворочался на груде костюмов.

— Спи, спи, — успокоил его Хенек. — Сон придаст тебе сил, и ты еще возьмешь свое от УНИМО. В твоем возрасте я предпочитал толковать о романтизме, считая, что УНИМО — недостижимая мечта. Но теперь я свое наверстаю! Сторицей верну себе то, что судьба отняла у меня!

Окрыленный, он побежал к себе в комнату, где его застало очередное сообщение:

— Напоминаем нашим клиентам, что все ненужные вещи, все, что вы опробовали и хотите сменить на свежие модификации, просим возвращать через дверцу в вашем доме. Давайте беречь каждую крупицу сырья для нашего великого благодетеля!

„В сложившейся обстановке никто не придет на мои лекции, — решил Джордан. — А потому — за дело! Посмотрим, на что мы с УНИМО способны!“ — Он весь трепетал в предчувствии великих событий, и ему казалось, что все внутри у него клокочет в каком-то лихорадочно ритме.

— Черт возьми! Может, это проклятое кукареку выбило меня из колеи? А ведь можно было заказать будильник с соловьиной трелью!

Он лег снова, погрузившись в мечты. Нежно пропел новый будильник. Но опять что-то привело его в раздражение, что-то мелкое, незначительное, но не менее досадное, чем кожура персика, прилипшая к небу.

— А зачем мне, в сущности, соловей? Не в лесу ведь! Да и откуда взяться лесу, все леса давно переработаны во чреве УНИМО! Соловей — пережиток прошлого. Нужна более современная мелодия.

Третий будильник взорвался грохотом космодрома. Литератор представил себе, как обнимает он взором возрожденную к новой жизни колыбель человечества. Вся природа перемолота в сырьевых колоссах, густо усеявших заасфальтированную ширь планеты. Кто знает, может, теперь и памятники архитектуры включат в производственный баланс, чтобы УНИМО сотворила новые памятники, отвечающие мечте современного человека.

— Того и гляди, какой-нибудь маньяк уговорит Модификатора восстановить прежнюю природу, — Хенек почесал в затылке. — В конце концов, что тут такого, ведь это будет спроектированная природа, более рациональная, более совершенная. Люди будут как боги, как сказал Уэллс. Хотя лично я не вижу особого смысла реставрировать природу. Какие-то там пригорки, тенистые полянки, никчемные цветочки — кому все это нужно? Все, что мы когда-то взяли у природы, УНИМО вернет нам гораздо более совершенным, целесообразным, рациональным. УНИМО может сплошь покрыть планету цветами: понюхаешь, поставишь пеструю веточку в вазу или заложишь ею любимый роман, попользуешься, а потом — обратно в утилизатор, чтобы цивилизация развивалась дальше. Теперь мы и камни можем превращать в воду, и вообще для нас нет никаких преград!

И вдруг его осенила парадоксальная идея:

— Хочу стать Гомером! Раскрыть все загадки, связанные с его именем, хочу, чтобы сердце мое наполнилось эллинской гармонией.

— УНИМО вас поняло, — тут же реагировали где-то под Гималаями, — но мы пока еще не можем менять внешний облик людей. Пожелайте что-нибудь другое!

— Мошенник! — возмутился Джордан. — Что же ты умеешь?

Решив, что час исполнения и этого желания все же не за горами, и понемногу успокоившись, Джордан стал снова возиться с будильником. Но каждый раз что-нибудь не удовлетворяло его взыскательное воображение, что-нибудь да раздражало его. Он перепробовал десятка два моделей, причем последний дребезжал, как древняя пишущая машинка, и наконец возмущенно крикнул в дверцу УНИМО:

— Возьми сам придумай что-нибудь! Ведь ты же гений всех времен, а вот мне, Джордану Хенеку, угодить не можешь, я для тебя — загадка! — И тут его в очередной раз осенило. — Я лягу, а ты меня позовешь. И запомни, без идиотских будильников, пусть сам УНИМО подумает конкретно обо мне, ясно?

— Сначала информация, — упрямо отозвалась установка. — Очень скоро УНИМО сможет придавать потребителю облик известной личности прошлого. Просим сменить заявки подобного рода другими, в ходе выполнения которых УНИМО сможет набрать мощность для осуществления и этих ваших желаний.

Потом механизм величественным голосом прохрипел :

— Джордан Хенек, проснись! Джордан Хенек, проснись!

— Ага, это уже совсем иное дело! — радостно вскочил доктор. — Внушает респект. Как приятно услышать свое имя от такого чуда! Обретаешь вес в собственных глазах, проникаешься большим уважением к себе! Интересно, а мое имя слышно было сейчас по всему свету?

— Материализованные желания ориентированы строго индивидуально. Свое имя слышали только вы.

— Ну, ладно, — махнул рукой Хенек. — Это мелочи. Манией величия я не страдаю.

Лихорадка открывательства снова овладела им. „Вчера я не догадался сочинить себе новую пижаму, этой пользуюсь уже месяцы, она насквозь пропитана моими сомнениями и недомоганиями!“

И он намечтал себе пижаму легкую, как пушинка, сонно-голубую, удобную, как халат дзюдоиста десятого дана. Но сознание того, что все это слишком тривиально и он мог бы иметь десяток пижам куда более оригинальных, не давало ему покоя. Одну за другой примерял он модели. Постоит с задумчивым видом дегустатора, потом стащит с себя пижаму и бросит обратно в дверцу.

Близилось время обеда. Джордан вспомнил о своих домашних. Ого, Пентелея, наверное, давно уже встала, с присущей ей невозмутимостью заказала завтрак, скромный туалет и какую-нибудь никому неведомую древнегреческую рукопись, чтобы прилежно заняться раскрытием ее тайн. Она не любила экспериментов вне литературы, у нее не было того огонька, какой был у Хенека. Да и в конце концов, так ли уж важно, как общается с УНИМО Пента? Это ее личное дело. Жюль, вероятно, нафантазировал себе всяких библиографических редкостей, они с матерью одного поля ягода. Только к Хорхе захотелось ему заглянуть снова, однако его удерживала жажда творить, проекты роились в голове, рождались один за другим.

По-видимому, жена и сыновья были очень заняты — за все время никто не навестил его. Ничего удивительного, все они серьезные люди, как-никак живут на пороге XXII века, а ожидание УНИМО нередко вселяло в них отчужденность. Ну, хватит с пижамами, нужно умыться. Не следует забывать о нормальном человеческом ритме жизни, даже если попадешь в туманность Андромеды.

Хенек посмотрел на себя в зеркало. Мешки под глазами огромные, даром, что напоминали Оскара Уайльда.

— Гнусная история! Ну еще бы, спишь в дурацкой пижаме, вскидываешься от кукарекания — как тут не быть мешкам под глазами? Нужно пожелать откуда-нибудь издалека ключевой воды, скажем, из водопада Виктория, или какое-нибудь чудодейственное мыло, чтобы сразу сняло усталость.

Джордан плеснул себе несколько раз в лицо, и мешочки под глазами порозовели. Наверное, они еще увеличатся. Джордан пришел в раздражение.

— Глупости, какая там вода из Виктории, когда водопад давно упрятали под маску! Небось, и эту-то воду УНИМО синтезировал из камней, пыли, пижам и асфальта. Что ему стоит, он может все преображать во все. Нет, все зависит от мыла.

И Хенек принялся выдумывать новое мыло.

— Ананасовое! Орхидейное! Из пионов и моркови! Из ореховой шелухи!

— Нет, тыквенное! Персиковое! Хочу мыло, в котором сочетались бы зеленый салат, ягнятина, крем-брюле и пиво, какое пил сам Гашек!

Где-то на пятидесятом по счету рецепте наш герой иссяк. Тщетно надеялся он, что это его освежит. В действительности же он попросту питал свои мешочки, вливал в них жизнь и они, иссиня-черные, красовались у него под глазами, ухмылялись нахально.

После мыльных экспериментов он не стал долго возиться с выбором полотенца и после нескольких проб выбросил его в дверцу вместе с грудой брусков, переливавшихся всеми цветами радуги, и сел завтракать, хотя давно перевалило за полдень.

— Наши подсчеты показывают, — заговорила установка, — что из всего человечества только сто четырнадцать тысяч триста тридцать три человека не воспользовались пока услугами УНИМО. Самых терпеливых и изобретательных заказчиков мы решили отмечать премиями. Первую премию заслужила Эльвира Смедна из башни номер четыреста восемьдесят семь, которая опробовала и вернула назад ровно сто пар чулок. В ее комнате уже смонтирован второй канал УНИМО. Поздравляем вас, Эльвира Смедна!

— Вот это да! УНИМО наушничать не любит! — заметил литератор и занялся проблемой завтрака.

Прежде всего нужно было выбрать чайный сервиз. Перед ним дефилировали чашки из металла, стекла, фарфора. То не нравилась форма, то звон ложечки о стенки, то рисунок, то размеры. Все летело в распахнутую дверцу, билось, крошилось и тут же возвращалось в модифицированном виде. Потом начались муки творчества с чаем, булочками, повидлами.

— Черт-те что! — рассердился на себя Хенек. — Скоро день кончится, а я еще не смог ничего поесть кроме жалких булочек! Неужто у меня вовсе нет воображения? Подать мне кабаний бифштекс, нет, — черепаху на углях, нет, лучше форель, нет-нет, панированного кальмара! Подать кресс-салат, спаржу, цыпленка в меду, копченые почки, соловьиные язычки.

Сыпались блюда всех эпох и народов, всякие трогательные сочетания, вроде дроздов, начиненных конфетами, или конфеты с начинкой из икры. Джордан Хенек пробовал и швырял назад, откусывал, нюхал, рассматривал — и бросал обратно.

— Внимание! Вторую премию получает доктор Хенек из башни номер 15225 за изобретение пятидесяти четырех видов мыла! Поздравляем вас, доктор Хенек! Шлите УНИМО как можно больше заказов. В ходе удовлетворения ваших растущих потребностей великий УНИМО будет непрерывно совершенствоваться. Скоро вы сможете поверить ему свои самые сокровенные мечты, и они будут исполнены!

В стене напротив появилась еще одна пластмассовая дверца. Рог изобилия удвоился.

Радостная новость прибавила ему творческого вдохновения. И он с еще большим упоением выкрикивал названия кулинарных чудес, но, едва успев попробовать, требовал новых, наслаждаясь вихрем молниеносно сменяющихся ощущений, пока, наконец, не почувствовал вполне закономерное пресыщение. Это чувство было необъяснимо, казалось, что он ел сахарную вату, которая мигом тает во рту, оставляя после себя воспоминания о чем-то сладком. Но он знал, что ел, и чувствовал себя сытым. Хенек собрал всю посуду, разбросанные объедки и, немного поколебавшись, сунул все это в новый канал. „Ну, что же дальше?“, — сказал он себе, чувствуя готовность к новым приключениям.

— Мы установили, что некоторые наши заказчики — послышался несколько поблекший к вечеру голос, — вопреки установленным правилам, не возвращают приобретенные вещи. Спрашивается, почему? Почему вы не возвращаете УНИМО полученное от УНИМО? УНИМО представил вам все необходимое в великолепном исполнении. И вы видели все эти предметы, трогали их, пробовали на вкус, то есть, в самом ценном смысле понятия — ощутили их. Так зачем же они вам далее? Почему не возвращаете их на общий склад, где они будут модифицироваться в другие товары?! Зачем умерщвляете эти богатства? Ведь не сегодня-завтра вам понадобится новая одежда, мебель, цветы и прочее? Ваш дом, ваш ум, ваша нервная система будут перегружены, если скапливать все это у себя. Что может быть лучше совершенно свободной комнаты с дверцей УНИМО! Вы немедленно получаете все, что пожелаете, а после употребления тут же возвращаете. Таким образом у нас будет сырье для всех заказов и всех заказчиков. Уважаемые коллеги, все на борьбу за экономию ресурсов! Пусть каждый возьмет себе за правило и напоминает своему ближнему немедленно возвращать все полученное от УНИМО, чтобы получить еще больше!!!

— Можешь совершенствоваться сколько угодно, — мешочки под глазами Хенека живописно сморщились, — но ты что-то много болтаешь. Я с тобой вполне согласен. Однако же каких только типов не бывает на свете!

И тут он вспомнил костюмы Хорхе. Пора бы и самому подумать об одежде. Сможет ли запрограммированный маг предоставить ему одежды, столь ярко описанные любимыми классиками?

Хенек принялся лихорадочно примерять старинные модели. Цилиндры и шляпы сменяли друг друга и тут же исчезали в отворах каналов. За окном простиралась вечерняя синева, которую УНИМО еще не удосужился включить в свой ресурсный арсенал, а может, это попросту плод каприза какого-нибудь чудака.

Раздался несколько извиняющийся голос:

— Недавно мы предупредили тех клиентов, которые по рассеянности или ввиду трудно объяснимых причин задерживают при себе продукты УНИМО. К сожалению, число нарушителей постоянно растет и УНИМО вынужден прибегнуть к решительным мерам. Первым будет наказан студент Жюль Хенек из башни номер 15225. Данное лицо уже 10 часов 45 минут держит у себя черешневое дерево, доставленное ему в безупречном виде. Отличительные черты дерева: молодое, цветущее, с двумя неидентифицированными до настоящего времени птичками и тремя десятками пчел.

— Я так и знал, — вздохнул доктор. — Ему осточертел Лем, и он поддался былым мечтам о природе. Что с ним ни делай, человека из него не выйдет.

— Конечно, — продолжал монотонный голос, — в данном случае потери невелики, более того, они настолько ничтожны, что не поддаются математическому исчислению. Однако сам факт весьма симптоматичен, и потому наше решение окончательно: немедленно лишить Жюля Хенека собственного канала, а дерево передать ему в собственность, чтобы он, сопоставляя его аромат с тем, что будут иметь окружающие его люди, мог оценить свой проступок. Еще раз обращаемся…

Джордан элегантным жестом, с полным пониманием дела метнул очередную шляпу в отвор дверцы. Возвращаешь шляпу — получаешь новую. Так и должно быть: верни ложку или, скажем, сад, чтобы получить новый, совершенно свежий, еще более нужный товар. „Жюль сам виноват. Пусть довольствуется теперь своей черешней со всеми ее цветочками, птичками и прочими атрибутами!“ — махнул рукой отец провинившегося. Жюль опростоволосился, что и говорить, теперь бы только Хорхе и Пентелея не подвели.

Ночь уже объяла планету, когда наш доктор от литературы кое-как оделся. Ровно четырнадцать часов кряду он провел на ногах, бодрый, вдохновенно импровизирующий. За такое короткое время он успел умыться, позавтракать, одеться, порассуждать на различные темы — разве этого мало в эпоху УНИМО?

Взгляд Хенека упал на книжные полки, уставленные томами классиков XIX и XX веков. „Всю жизнь копался в книгах, — горько усмехнулся Джордан Хенек, — а чего добился? Да если б я тысячу лет материализовывал свои мысли, и тогда вряд ли придумал бы что-либо, подобное УНИМО. А впрочем, как знать! Ничего, что теперь все проблемы решаются самым великолепным образом. Моя работа теряет всякий смысл. Теперь я могу сидеть перед этими двумя дверцами и жить себе припеваючи. Выходит, все годы общения с отшумевшими веками прошли впустую?“

И Джордан принялся опустошать полки. Клейст, Чапек, Ибсен, Верн, Толстой, Павезе, Станев, Диккенс, Лорка, Ивашкевич исчезали, превращались в сырье для новых товаров.

В руках зашелестели пыльные тома Флобера. „Вот и его, — чихнул литератор — я, наверное, не смог понять до конца. Не разобрался, почему так бывает: тебя нет, а ты направляешь ход вещей“.

Внезапно его обуяла новая волна пароксизма:

— Хочу стать Гюставом Флобером!

— Спустя плюс минус семь часов УНИМО сможет исполнить это ваше желание, — пообещала установка.

Джордан почувствовал усталость. Сначала надо поспать, а уж потом превращаться в руанского отшельника. Уже не было настроения выдумывать пижамы, он кое-как перекусил и заказал:

— Когда будешь готов преобразить меня во Флобера, разбуди!

И приснился ему просторный кабинет мастера. Окна смотрели на Сену; единственным украшением служили книги да дюжина предметов, напоминающих о путешествиях: янтарные безделушки, нога мумии (простодушная служанка надраила ее ваксой, как сапог); позолоченный Будда наблюдал за Хенеком-Флобером, склонившимся над грудой рукописей. Во сне Хенек улыбнулся мягкой, всепрощающей улыбкой.

Наутро раздался голос:

— Джордан Хенек, проснись! — и снова и снова: — Джордан Хенек, проснись! Гюстав Флобер, проснись!

Наш литератор потянулся, смачно зевнул, натянул на себя одежду девятнадцатого века, выпил бокал сидра. Его распирало чувство торжества. Шутка ли сказать, он воплотился в самого Гюстава Флобера! Ему не терпелось выйти на люди, показаться им, поболтать. На лице у него сияли глубокие синие глаза, под носом красовались седые усы, как у викинга, в походке чувствовалась солидность классика.

Лифт спустил его на первый этаж жилой башни, в асфальтированном парке перед которой стояли скамейки, автоматы для соков и разной галантереи. Здесь собирались когда-то в страстном ожидании эпохи УНИМО жрецы искусства из башни номер 15225, делились проектами. Хенек пренебрежительно относился к такому времяпрепровождению, считая его совершенно бесполезным; сегодня же, однако, его потянуло в скверик, так как он был убежден, что встретит там подобных себе.

Пока лифт опускался, со всех сторон в башне раздавался металлический голос УНИМО:

— Йозеф Паличка, проснись! Оноре де Бальзак, проснись!

— Иван Бунин, проснись! Чарльз Спенсер Чаплин, проснись! Петр Милков, проснись! Маэстро Паганини, разбуди Марию! Просыпайся Джонни Смит! Эсмеральда, проснись! Братья Гонкур, проснитесь! Ефремов, проснись!

Имена благостно струились, взрывались, низвергались, звенели капелью, пускали пузыри, благоухали хлебом, морем, мокрыми парусами, смазкой космических кораблей. На разные голоса УНИМО демонстрировал безупречную дикцию.

На девяносто шестом этаже лифт остановился, вошел Бернард Шоу, на семьдесят втором к ним присоединился Акутагава с дымящей сигаретой, на сорок седьмом — Торвальдсен, на тридцать третьем — Рильке, на двадцать восьмом — Гершвин. Тщедушный Рильке гордо изнемогал под тяжестью аккуратных томиков своих стихов в переводе на разные экзотические языки.

Кроме светил, в кабине лифта жалось еще четыре человека, которые ошеломляюще походили лишь на самих себя или, быть может, пожелали превратиться в личности малоизвестные. Во время головокружительного спуска в кабину попытались втиснуться трудно идентифицируемые личности, однако Флобер, Шоу, Акутагава, Торвальдсен, Рильке, Гершвин и четверо неизвестных не впустили их, потому что лифт был рассчитан на десять человек и не больше.

Не успела компания произвести рекогносцировку обменом репликами, как лифт остановился и все высыпали наружу.

Асфальтированный сквер был переполнен. Наверное, все население башни номер 15225 почувствовало острую необходимость общения с подобными себе, хотя каждый из них за эту ночь заметно изменился.

Гюстав Флобер попытался было составить точное представление о типологии гудящего, как потревоженный муравейник, людского множества. Виднелись стайки знаменитостей, переживших века, однако среди них толкалось немало индивидов вроде четырех неидентифицированных личностей из лифта. Последние разделялись на два класса. Первый составляли соседи по башне, во второй входили все остальные: они были вроде первых, ведь Хенек знал далеко не всех жильцов, населявших сотни квартир башни, может, они и в самом деле преобразились в никому не ведомых людей, хотя и обитали в башне номер 15225. Джордан почувствовал, что окончательно запутался.

Какой-то человек, поразительно напоминающий самого себя, обратился к нашему литератору с вопросом:

— А когда вы закончите „Бувар и Пекюше“? — и, не получив никакого ответа, кивнул и пророчески изрек: — Наконец-то будет кому дописать романы, когда-то задуманные мастерами!

Хенек внезапно включился, в памяти воскресли факты из воспоминаний Мопассана, но тут его внимание привлек мелькнувший впереди Жюль. Он наблюдал за вавилонским столпотворением, и на расстоянии отец не смог увидеть выражения его глаз. Толпа все плотнее обступала воскресшего руанца. На него налетел Гоголь и окатил чертовской меланхолией:

— Ну как, великая вещь это УНИМО?

— А ты знаешь, — ответил ему Флобер, — я получил премию за изобретение пятидесяти четырех видов мыла!

— Конечно, конечно, — во взгляде Николая Васильевича всплыла затаенная тоска, вроде боли от желудочной колики, и он поспешил удалиться.

Но Гюстав схватил его за лацкан пиджака:

— Погоди, ты лучше послушай, каких чудаков земля носит: представляешь, только что один спросил меня, когда я закончу „Бувар и Пекюше“!

— Ха-ха-ха! — расхохотался Гоголь, но потом внезапно оборвал смех. — Ты бы знал, сколько человек расспрашивали меня о втором томе „Мертвых душ“! И все до одного прилизанные, без собственного лица, непонятно, на кого похожи.

— Да, таких много, — промолвил французский классик.

— Подумаешь, — подхватил Гоголь, — самих-то много, да воображения у них с гулькин нос! Ох-ох, пусти, мне больно!

Гудящая круговерть увлекла украинца, а к Хенеку устремился Мопассан и зашептал:

— Я тридцать часов не ел и не спал, зато перепробовал сто десять видов гребней. Возьми! — он протянул блестящий гребешок. — Ты только посмотри, какое сокровище. По собственному проекту. Можно пользоваться и как линейкой, для удобства на нем размечены сантиметры — ну, что скажешь?

— Молодец! — отечески похлопал его по плечу Флобер. — Но, в сущности, кто ты, Мопассан? Кто за тобой скрывается?

Толпа унесла Мопассана, который заботливо причесывался уникальным гребешком, озираясь по сторонам в поисках единомышленников. Неподалеку Герберт Уэллс расхваливал свой новый костюм. Сердце Хенека дрогнуло: может, это Хорхе? Нет, обознался. Вперемешку с неизвестными субъектами проплывали знакомые лица: вот Золя поправляет свое знаменитое пенсне, вот жестикулирует Гендель, позади стоит Ван Гог в синем колпаке и с перевязанной головой, а рядом Вермеер в широких брюках, несколько поодаль Пушкин пьет лимонный сок.

— Здорово вы преобразились! — сказал Флобер.

— Вы так замаскировались, что только сами можете узнать себя!

Он посмотрел в сторону Жюля, по-прежнему отрешенно наблюдавшего за толпой. Оказывается, таких, как он, еще много. Руанский отшельник пытался подсчитать, кого больше — тех, кто в облике знаменитостей, или же тех, кто, подобно Жюлю, напоминает самих себя. Но УНИМО работал строго по рецепту, и Хенек унаследовал от Флобера близорукость, полученную от работы над рукописями, и это доставляло ему немало трудностей. Он увидел Сера, затянутого в черный редингот. Отец неоимпрессионизма обладал орлиным зрением, но Гюстав сразу понял, что художник занят той же задачей, но не может ее решить.

Толпа плеснула пестрой волной, и Сера исчез, зато выплыли Мопассан и Белинский — они ожесточенно спорили, восседая на плечах дюжих приверженников. „А как же премия? — кричал Мопассан. — Почему мне не дали премию? Кто эти негодяи, которые прячут объективную истину?“. А через минуту над толпой поднялся другой оппонент, в котором Гюстав не смог никого распознать.

Тут Флобера захватила куда более интересная мысль: как бы узнать, докуда простираются в настоящее время пластические возможности УНИМО? Может, они ограничиваются семнадцатым веком? Если бы каждый пожелал перекроить свой облик, возможности Модификатора в этом отношении неимоверно расширились бы. Более того, литератор считал, что границу без особых усилий можно отодвигать все дальше, и в конце концов наступит день, когда он сможет совершенно спокойно заказать:

— Хочу превратиться в первобытного человека, — и добавить один нюанс: который нарисовал…

— Джордан, Джордан! — внезапно раздался мелодичный голос.

Чьи-то горячие пальцы впились в него. Он оглянулся. Ему улыбалась Сафо, белые складки хитона загадочно очерчивали гармоничное тело, хрупкое, как нарцисс.

— Джордан, я узнала тебя по наклону головы. Едва пробилась к тебе, думала, что эти люди, черт бы их побрал, меня раздавят! Что они все себе вообразили?! А ты зачем выбросил всю библиотеку? Впрочем, наверное, ты прав, теперь все в наших руках. Но, Джордан, — и Сафо пригрозила ему пальцем, — ты как всегда бросил шлепанцы посреди комнаты. Вечно кто-то должен ходить за тобой…

Гюстав Флобер решительным жестом отстранился от Сафо.

— Подумаешь, велика беда, забыл их вернуть. Разве шлепанцы стоят того, чтобы о них спорить? Оставь меня, я мечтаю побеседовать с Гете, видишь, вон он там…

И поспешил нырнуть в многолюдную толпу. „Сафо! — проворчал он. — Значит, граница беспредельно отодвигается! Здорово работает УНИМО. Не знаешь, в кого превратиться!“

Руанец мучительно прокладывал себе дорогу, расталкивая локтями тех, кто поразительно был похож на самих себя, и не забывал кивать на ходу знакомым бессмертным. И вдруг его осенило, что второй день эпохи великого УНИМО мог бы начаться и по-другому.

— Знаешь, дорогой, — сказал Флобер, добравшись до Гете, — а ведь совсем нелегко было придумать эти пятьдесят четыре вида мыла…