Наваждение

II

Мѣсяца черезъ два Зина уже окончательно освоилась у насъ въ домѣ. Она вошла въ нашу жизнь и наши интересы, узнала всѣ наши воспоминанія, исторіи, отношенія къ старшимъ и другъ къ другу. Она раздѣляла съ нами нашу ненависть и вражду къ старой дѣвѣ — шестиюродной тетушкѣ Софьѣ Ивановнѣ и старшей нянькѣ, прозванной нами «Бобелиной»…

Рѣшено было, что Зину въ институтъ не отдадутъ, какъ это сначала предполагалось, а будетъ она жить у насъ и учиться съ сестрами и двумя кузинами. Всѣ наши, разумѣется, кромѣ Софьи Ивановны и Бобелины, ее сразу полюбили. Она оказалась далеко не шалуньей, не затѣвала крику и визгу, ни съ кѣмъ не ссорилась и была довольно послушна. Сдружилась съ Катей, очень мило пѣла всевозможные романсы и малороссійскія пѣсни. Одно, что ей окончательно не удавалось — это ученье. Бывало битыхъ два часа ходитъ по залѣ и учитъ географію… только и слышно: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»… и все-таки никогда не знала урока. Никакой памяти и удивительная разсѣянность. Она ни за что не могла углубиться въ книгу и понять смыслъ того, что учила. Вотъ раздался звонокъ въ передней — она заглядываетъ кто позвонилъ, вотъ подошла къ окошку и смотритъ на улицу, вотъ идетъ изъ угла въ уголъ и глядитъ себѣ подъ ноги — считаетъ квадратики паркета, прислушивается къ бою часовъ, къ жужжанію мухи за стекломъ, дуетъ передъ собою пушинку… а губы совсѣмъ безсознательно шепчутъ: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»…

Ко мнѣ она привязалась съ первыхъ-же дней и кажется черезъ недѣлю по ея пріѣздѣ мы были уже на «ты» и искали глазами другъ друга. Я вдругъ разлюбилъ мою танцовщицу, отказался даже отъ знакомства съ нею и все больше сидѣлъ дома. Тогда я готовился къ университетскому экзамену, бралъ уроки у приходящихъ учителей, а въ свободное время занимался живописью. Окончивъ свой пейзажъ, я принялся за Зининъ портретъ. Мама противъ этого ничего не имѣла и Зина каждый день, въ назначенный мною часъ, являлась ко мнѣ въ комнату. Она садилась передо мною въ кресло, принимала граціозную позу и начинала, не отрываясь, глядѣть на меня своими черными, не мигавшими глазами.

Мнѣ иногда даже какъ-то жутко становилось отъ этого взгляда. У нея были странные глаза — они всегда молчали. Ея ротъ говорилъ, улыбался, выражалъ ласку, боль, нетерпѣніе, радость и страхъ, а глаза оставались неподвижными, безучастными. Они умѣли только пристально, загадочно смотрѣть съ какимъ-то смущающимъ вопросомъ. Если изрѣдка и вспыхивало въ нихъ какое-нибудь чувство, то всегда только мгновенно; едва успѣешь уловить его, какъ глаза уже молчатъ попрежнему.

Зина произвела на меня сразу, съ первой-же минуты неотразимое впечатлѣніе. Я началъ смотрѣть на нее не какъ на четырнадцатилѣтнюю дѣвочку, а какъ на существо совсѣмъ особенное. И странное дѣло, я наблюдалъ за нею и подмѣчалъ въ ней многое дурное, чего никто не видѣлъ, и въ томъ числѣ какую-то непонятную, отвратительную жестокость. Ея любимымъ занятіемъ было всячески мучить жившихъ у насъ собакъ и кошекъ, и я никакъ не могъ ее отучить отъ этого. Конечно, я возмущался всѣмъ этимъ, но не надолго. Стоило ей ласково взглянуть на меня, и все забывалось. Гдѣ-бы я ни былъ и чтобы ни дѣлалъ, меня тянуло къ ней неудержимо.

Я старался скрывать это это всѣхъ, и отъ нея самой, и своимъ отношеніямъ съ нею придавалъ оттѣнокъ покровительственнаго вниманія и шаловливой снисходительности. «Андрюшинъ капризъ», вотъ какое названіе для Зины придумала Катя и оно, какъ и всѣ наши прозвища, принялось очень скоро.

А между тѣмъ, этотъ «капризъ» не проходилъ, а съ каждымъ днемъ забиралъ надо мною все больше и больше власти. Я самъ замѣтилъ, какъ совершилась полная перемѣна въ моей жизни. Знакомые, товарищи, танцы, театръ для меня ужъ больше не существовали. Мои учителя удивлялись отчего я такъ разсѣянъ; еслибъ они знали, что я едва заглядываю въ книги предъ ихъ приходомъ, то стали бы удивляться только моей, дѣйствительно, въ то время огромной памяти.

Одно, чѣмъ я занимался съ наслажденіемъ, былъ Зининъ портретъ. Я проводилъ надъ нимъ цѣлые часы, и всѣ увѣряли, что онъ становится очень похожимъ. Но самому мнѣ онъ казался ужаснымъ; я хотѣлъ, чтобъ это вышло живое лицо и долженъ былъ справляться съ такими трудностями, какія мнѣ тогда были не подъ силу. Наконецъ, я какъ-то вдругъ отыскалъ настоящее сочетаніе красокъ — нѣсколько штриховъ, тѣней, и вдругъ лицо оживилось, съ полотна глянула на меня Зина съ ея странной бѣлизной, съ молчащими неподвижными глазами.

Я весь дрожалъ, я задыхался отъ восторга, я чувствовалъ въ себѣ наитіе новой силы и боялся, что вотъ-вотъ она сейчасъ исчезнетъ, а я не успѣю ничего сдѣлать. Но мнѣ нуженъ былъ оригиналъ для продолженія работы. Я выбѣжалъ изъ комнаты и сталъ звать Зину.

Ея нигдѣ не было и никто даже не могъ сказать мнѣ куда это она пропала. Я подумалъ, что она нарочно отъ меня прячется, поручилъ дѣтямъ искать ее, и самъ обѣгалъ всѣ углы и закоулки.

— Зина! Зина! — раздалось по всему дому.

— Ну, чего кричите, не услышитъ, въ кухню она пробѣжала… Видно чистыхъ комнатъ мало показалось…

Это говорила, высунувшись изъ дѣвичьей, наша грубая Бобелина.

Я бросился чрезъ длинный темный корридоръ въ кухню.

Кухня у насъ была величины необъятной и перегородками раздѣлялась на нѣсколько комнатъ. Тутъ жилъ поваръ съ поваренкомъ, кухарка и прачки, кромѣ того, вѣчно проживалъ какой-то пришлый людъ, какіе-то кумовья и сваты нашей прислуги, находящіеся безъ мѣста и пристанища. Я убѣжденъ, что между ними не разъ попадались и безпаспортные. Никто изъ господъ никогда въ кухню не заглядывалъ, и тамъ могло происходить всякое безобразіе, особенно при системѣ взаимнаго укрывательства. Я не мню, что одинъ разъ въ теченіе полугода нашъ поваръ непробудно съ утра пьянствовалъ, а за него готовилъ какой-то его братъ, получавшій за это даровое помѣщеніе, харчи, по вечерамъ и водку.

Обо всемъ этомъ мамѣ донесли только тогда, когда ужъ оба брата впали въ запой, было перепорчено нѣсколько обѣдовъ и мама рѣшилась взять новаго повара.

Въ кухнѣ носился чадъ и невыносимый запахъ махорки. Сквозь этотъ чадъ я едва разглядѣлъ Зину. Она стояла у окошка и что-то внимательно разсматривала. Поваръ, возившійся у плиты, замѣтилъ меня и снялъ свой колпакъ, вѣроятно, въ знакъ особенной почтительности.

— Ну, полноте, барышня, что вы тутъ… оставьте… — забасилъ онъ, обращаясь къ Зинѣ: — только ручки запачкаете… вотъ и Андрей Николаевичъ идутъ за вами!..

— Зина, что ты тутъ дѣлаешь? — удивленно спросилъ я, подходя къ ней.

— Погоди, я сейчасъ, сейчасъ… Я только хочу посмотрѣть, что съ нимъ теперь будетъ!..

Она на мгновеніе обернула въ мою сторону оживленное лицо, блеснула глазами, а затѣмъ опять нагнулась къ окошку.

На окнѣ лежалъ черный, живой ракъ и медленно поводилъ клещами. Я не зналъ, что и подумать, не понималъ, что она особеннаго видитъ въ этомъ ракѣ. Поваръ поспѣшилъ объяснить мнѣ.

— Да вотъ-съ играютъ… танцовать его заставляютъ, а не слушается, такъ онѣ у него лапку-съ за это выдернули… Право-съ… вотъ и лапка.

— Зина! Au nom du Ciel!.. Comment n'as tu pas honte… et quelle cruauté! — смущенно проговорилъ я, стараясь за руку отвести ее отъ окошка.

Но она упиралась, она не могла оторваться отъ рака.

— Нѣтъ, каково, каково! Онъ хотѣлъ ущипнуть меня за палецъ!.. Ну, такъ постой, постой, будешь-же ты у меня танцовать… тра-та-та, тра-та-та!..

Она схватила рака за клещи, подняла, стала вертѣть его во всѣ стороны и шлепать имъ по окну. Ракъ судорожно поджималъ хвостъ и вздрагивалъ лапами.

— Ай! Онъ опять ущипнулъ меня!.. Вотъ-же тебѣ, вотъ!..

Что-то хрустнуло и оторванный клещъ упалъ на полъ.

— Ну, вотъ видишь, вотъ и наказанье!.. Ахъ, какой онъ смѣшной теперь!.. Бѣдненькій инвалидъ… Ну, ничего, ничего, дай я тебя поглажу… или нѣтъ… такъ право некрасиво…

Я не успѣлъ оттащить ее отъ окошка, какъ ужъ въ ея рукѣ оказался и другой клещъ. Она смѣялась, она глубоко дышала въ какомъ-то лихорадочномъ возбужденіи…

Я почти силой увелъ ее изъ кухни. Я сжималъ ея руку еще сильнѣе и сильнѣе. Она ничего не говорила и послушно шла въ мою комнату, наконецъ, у самой двери шепнула:

— Ты совсѣмъ раздавишь мнѣ пальцы!

— Слѣдовало-бы! — задыхаясь отвѣтилъ я, почти бросая ее въ кресло предъ мольбертомъ.

Я чувствовалъ, что уже не могу рисовать, что мое настроеніе, моя сила исчезли. Я со злобой смотрѣлъ на блѣдную Зину. Вдругъ она прыгнула съ кресла, кинулась ко мнѣ и обвила меня своими тонкими руками.

— Ну, не сердись, Андрюшечка, душечка… ну, не сердись на меня, пожалуйста.

Она стала меня цѣловать, а глаза ея все также молчаливо и жутко блестѣли.

Я не оттолкнулъ Зину и ничѣмъ больше не выразилъ ей негодованія, возбужденнаго во мнѣ ея отвратительною жестокостью. Я даже совсѣмъ позабылъ и объ ея поступкѣ, и о своемъ негодованіи.

— Да ну, поцѣлуй-же меня… не дуйся… Я такъ люблю тебя, Андрюша…

Она откинула назадъ свои черные волосы, взяла обѣими руками мою голову и тихонько прижала ко мнѣ губы.

Я хотѣлъ подняться, хотѣлъ убѣжать, но обнялъ ее и отвѣтилъ крѣпкимъ поцѣлуемъ.

Что-то мгновенное, что-то злое и въ то-же время торжествующее блеснуло въ глазахъ ея и вдругъ она осторожно встала съ колѣнъ моихъ и спокойно, оправляя платье, сѣла предо мною въ свое кресло. Лицо ея было блѣдно и глаза ничего не выражали.

— Что-же, ты сегодня будешь рисовать или мнѣ уйти можно? — проговорила она скучающимъ голосомъ.

Я глядѣлъ на нее изумленный, растерянный.

— Зина, что съ тобою! Отчего ты вдругъ такая?.. Развѣ я тебя чѣмъ-нибудь обидѣлъ?

— Что такое? Ничего со мною… только скучно — позвалъ меня, а самъ не рисуетъ!.. И вотъ рука болитъ, вы мнѣ чуть пальцы не сломали… Оставьте меня въ покоѣ.

Она зло и презрительно сжала губы и отвернулась.

Нежданная, никогда еще неиспытанная мною тоска схватила меня за сердце и самъ не знаю какъ я бросился предъ нею на колѣни, поймалъ ея руку, ту самую руку, за которую велъ ее по корридору, и покрылъ ее поцѣлуями.

— Пожалуйста… пожалуйста!.. Вотъ еще какія нѣжности, цѣловать руку у такой дѣвчонки, какъ я!.. Оставь меня, оставь!..

Она вырвалась и убѣжала, хлопнувъ дверью.

Я остался одинъ на полу предъ кресломъ. Я вскочилъ и не знаю для чего, хотѣлъ кинуться за нею; но вдругъ остановился и долго стоялъ неподвижно, безо всякой мысли, только сердце громко стучало.

Я помню, мнѣ сдѣлалось тяжело, неловко, стыдно. Я смутно сознавалъ, что унизилъ себя, опозорилъ. Она злая, капризная, жестокая дѣвчонка и ничего больше, а я вмѣсто того, чтобы строго отнестись къ ея поступку, я цѣловалъ ея руку, я сталъ предъ нею на колѣни, и она-же еще, доведя меня до этого, разыграла обиженную и разсерженную… «Она дѣвчонка, дѣвчонка, дѣвчонка!» — бѣшено повторялъ я себѣ и въ то-же время безумно хотѣлось, чтобъ она снова вошла ко мнѣ, чтобъ опять сказала: «да ну, поцѣлуй-же меня… не дуйся… Я такъ люблю тебя, Андрюша…»

А еслибъ она вошла опять съ презрительною и злою миною, я снова-бы, пожалуй, сталъ на колѣни и умолялъ-бы ее не сердиться… Но, вѣдь, это невозможно, невозможно! Я не хочу, я не долженъ допускать себя до этого… да и что скажетъ мама, если узнаетъ про все, что сейчасъ было!

Однако я рѣшилъ внутренно и почти безсознательно, что мама ничего не узнаетъ… только этого ужъ никогда больше не будетъ, я стану держать себя совсѣмъ иначе…

Мною овладѣла неизмѣнная рѣшимость и я скоро успокоился.

— Обѣдать, обѣдать! — кричали дѣти, пробѣгая мимо моей комнаты.

Когда я вошелъ въ столовую, всѣ уже были въ сборѣ. Отца второй мѣсяцъ не было въ Москвѣ, а потому нашъ Ноевъ ковчегъ чувствовалъ себя очень свободно. Мама, съ разливательною ложкой въ рукѣ, сидѣла предъ огромною миской супу и безуспѣшно призывала всѣхъ занять мѣста и успокоиться. Наконецъ, кое-какъ размѣстились. Няньки подвязали дѣтямъ салфетки и остались за ихъ стульями. Мнѣ ужасно не хотѣлось садиться на свое мѣсто, рядомъ съ Зиной, но я боялся обратить на себя вниманіе, а потому сѣлъ какъ ни въ чемъ не бывало. Я только старался не замѣчать ея присутствія.

Между тѣмъ все шло своимъ порядкомъ. Дѣти шалили и капризничали. Катя опрокинула на скатерть цѣлый стаканъ съ квасомъ и стала по обыкновенію размазывать пальцемъ лужу. Никто не обращалъ на это вниманія, и обѣдъ мирно продолжался.

Мнѣ было неловко. Я старался не смотрѣть на Зину, но все-же чувствовалъ ее возлѣ себя, слышалъ ея дыханіе и замѣчалъ, что она время отъ времени на меня посматриваетъ. Мнѣ казалось, что Катя тоже замѣтила что-то происшедшее между нами, да и тетушки какъ будто косились.

Однако, я рѣшилъ, во что-бы то ни стало, не заговаривать съ Зиной, я нарочно началъ болтать всякій вздоръ, обращался ко всѣмъ, только не къ ней.

Обѣдъ уже подходилъ къ концу, когда Зина меня толкнула ногой; я смолчалъ. Но вотъ она еще разъ и еще разъ толкнула. Я отодвинулъ ногу. Прошло минуты двѣ и опять толчокъ. Это меня раздражило. Вдругъ Зина обернулась въ мою сторону и громко на весь столъ сказала:

— André, зачѣмъ ты толкаешься?

Всѣ взглянули на насъ. Мама изумленно пожала плечами. Я вспыхнулъ. Я никакъ не ожидалъ ничего подобнаго.

— Какъ! Ты меня сама все толкаешь, а говоришь, что это я тебя, — прошепталъ я наконецъ, опять-таки несмотря на нее.

— Что-же это вы, точно маленькія дѣти! — замѣтила мама:- что за глупости такія, André… Право, васъ скоро разсадить придется!

Конецъ обѣда прошелъ для меня въ большомъ волненіи. Мнѣ очевидно было, что Зина не намѣрена оставить меня въ покоѣ, и съ другой стороны я чувствовалъ, что самъ не буду въ силахъ забыть про нее и заняться своимъ дѣломъ.

Сейчасъ-же послѣ обѣда я ушелъ къ себѣ и заперся. Я обдумывалъ свое положеніе: мнѣ хотѣлось идти къ мамѣ, разсказать всю утреннюю сцену, разсказать все, что со мной происходитъ, просить ея совѣта, хотѣлось просто поплакать предъ нею, потому что, не знаю съ чего, меня душили слезы.

Но я тотчасъ-же и оставилъ это намѣреніе и опять, какъ и предъ обѣдомъ, рѣшилъ, что ничего не скажу мамѣ, что она ничего не узнаетъ.

Я боялся, что она не пойметъ меня, что она обратитъ въ глупость и вздоръ такое дѣло, которое для меня было черезчуръ важнымъ. Но что-же мнѣ дѣлать? Какъ обращаться теперь съ Зиной? Какъ уничтожить все, что уже сдѣлано?

Я думалъ, думалъ и не находилъ отвѣта, а между тѣмъ я слышалъ, какъ ручка моей двери нѣсколько разъ повернулась. Я не сомнѣвался, что это была Зина, но она не сказала ни слова и отошла отъ двери.

Я пробовалъ заняться, сталъ читать, но ничего не выходило. Незамѣтно подошло время и вечерняго чая. Мнѣ хотѣлось сказаться больнымъ и не выходить къ чаю, но я подумалъ, что это будетъ малодушіе, что мнѣ нужно не избѣгать Зины, не бояться ея, а, напротивъ того, заставить ее уважать себя, смотрѣть на меня, какъ на старшаго.

Я пошелъ въ столовую, но самоваръ еще не подали. Дѣти бѣгали по комнатамъ, какъ всегда это бываетъ у насъ передъ чаемъ. Катя что-то бренчала на рояли, Зины не было видно. Я прошелъ въ залу и остановился возлѣ Кати. Она обернулась ко мнѣ и сказала:

— Что это у васъ произошло съ Зиной?

— Ничего, — отвѣтилъ я.

— Какъ ничего? Посмотри, она сидитъ въ классной и плачетъ; молчитъ, ни слова отъ нея невозможно добиться и ни за что идти сюда не хочетъ. Если ты обидѣлъ ее чѣмъ-нибудь, такъ поди, успокой… нехорошо.

Я ужасно изумился: Зина плачетъ… Мнѣ вдругъ стало ее жалко и я пошелъ въ классную, гдѣ дѣйствительно, въ уголкѣ, на старомъ креслѣ, сидѣла Зина и, дѣйствительно, плакала.

При моемъ входѣ она закрыла лицо платкомъ, и плечи ея поднимались отъ сдавливаемыхъ рыданій. Была секунда, когда я подумалъ, что она притворяется, но, подойдя къ ней ближе, убѣдился, что ошибаюсь: платокъ, который она держала у лица, былъ совсѣмъ мокрый.

— Зина, что съ тобой, — спросилъ я:- о чемъ ты плачешь?

Она ничего не отвѣтила, наклонила голову почти къ колѣнямъ и громко уже зарыдала.

Я остановился предъ нею, не зная что дѣлать, и стоялъ молча, прислушиваясь къ ея рыданіямъ!

Вотъ она наконецъ подняла голову, опустила руки съ платкомъ и, при свѣтѣ лампы, горѣвшей на рабочемъ дѣтскомъ столѣ, я увидѣлъ совершенно раскраснѣвшееся лицо ея, съ опухшими отъ слезъ глазами.

Она глядѣла на меня такимъ жалкимъ, несчастнымъ и обиженнымъ ребенкомъ, такъ горько и совсѣмъ по-дѣтски двигались кончики ея губъ, что мнѣ стало еніе больнѣе. Я наклонился къ ней, взялъ ее за руку и поцѣловалъ.

— Зина, скажи мнѣ, отчего ты плачешь? Прошу тебя, скажи…

Она обвила одною рукой мою шею, прижала ко мнѣ свое мокрое лицо и прерывающимся отъ рыданій голосомъ прошептала:

— Я гадкая, я виновата… Я тебя обидѣла, André…

Боже мой! Какъ вдругъ мнѣ стало хорошо и даже весело. Такъ она сама все понимаетъ! Она сознается, она не то, чѣмъ была весь этотъ день… Что-же это такое, что все это значитъ?

А Зина плакала, и ея крупныя, неудержимыя слезы мочили мою щеку.

— Прости меня! — сквозь рыданія снова шептала она надъ самымъ моимъ ухомъ.

Я могъ отвѣтить ей опять-таки одними поцѣлуями.

— Ну, а теперь пойдемъ пить чай, — сказалъ я:- вытри глаза, умойся; успокойся, пожалуйста, а то мама замѣтитъ.

— Хорошо, — покорно отвѣтила она, и я вышелъ изъ классной.