Наваждение

IV

Наконецъ мои экзамены благополучно окончились. Еще недавно я съ замираніемъ сердца думалъ о томъ времени, когда сдѣлаюсь студентомъ. Теперь наступило это время, а я не чувствовалъ никакой радости, — не тѣмъ совсѣмъ былъ занятъ. Наши переѣхали, по обыкновенію, на дачу, а меня отецъ отпустилъ немного попутешествовать. Я былъ этимъ очень доволенъ, съ жадностью ухватился за поѣздку и возлагалъ на нее большія надежды. Наединѣ съ самимъ собою, далеко отъ Зины, отъ всей этой измучившей меня жизни я, можетъ быть, сумѣю отрезвиться, лучше понять себя, и вернусь другимъ человѣкомъ; а это мнѣ такъ было нужно.

Я уѣхалъ, какъ-то необыкновенно торопясь, стараясь думать о предстоящей дорогѣ. Сначала располагалъ я ѣхать за границу, но потомъ передумалъ и отправился по Волгѣ. Нашлись и попутчики, два молодыхъ человѣка, наши старые знакомые.

Путешествіе началось очень весело, но уже перебравшись на пароходъ въ Нижнемъ-Новгородѣ я чувствовалъ припадокъ тоски: мнѣ хотѣлось вернуться назадъ, и предстоявшая поѣздка потеряла для меня въ единъ мигъ всю прежнюю прелесть.

Однако, я старался преодолѣть себя, старался развлекаться окружающимъ. Иногда мнѣ это удавалось, но не надолго. Мы ѣхали медленно, останавливаясь гдѣ только возможно, осматривая все хоть чѣмъ-нибудь достойное примѣчанія. Подъѣзжая къ Самарѣ я ужъ совсѣмъ не зналъ, что дѣлать отъ тоски и, сойдя на берегъ, какъ сумасшедшій кинулся на почту, надѣясь, что тамъ дожидается меня письмо изъ дома.

Письмо дѣйствительно дожидалось и даже не одно, а два. Писала мнѣ и Зина. Она писала, по своему обыкновенію, очень безграмотно, жаловалась на скуку, говорила, что тоскуетъ обо мнѣ и просила вернуться какъ можно скорѣе.

Если я до сихъ поръ еще кое-какъ крѣпился, то теперь, по прочтеніи этого письма, меня охватило полное безсиліе: я чувствовалъ, что дальше ѣхать не могу и рѣшился, пробывъ два дня въ Самарѣ, вернуться обратно. Никакихъ вопросовъ я не рѣшилъ, ни отъ чего не избавился и возвращался домой такимъ-же, какимъ и уѣхалъ.

Съ замирающимъ сердцемъ подъѣзжалъ я къ Петровскому. Меня не ожидали такъ скоро. Былъ вечеръ, и всѣ наши гуляли въ это время. Я утомился съ дороги и сѣлъ на балконъ, поджидая ихъ; мнѣ сказали, что должны всѣ сейчасъ вернуться. Прошло нѣсколько минутъ. Я уже хотѣлъ идти разыскивать Зину; но въ это время скрипнула калитка сада, и я увидѣлъ ее, бѣгущую къ балкону. Мнѣ показалось, что она еще выросла и похорошѣла въ этотъ мѣсяцъ; она уже носила почти длинныя платья и казалась совсѣмъ взрослою.

Зина очень изумилась, увидя меня на балконѣ. Она крикнула и радостно бросилась ко мнѣ на шею. Ея глаза блестѣли, она смѣялась, цѣловала меня, кричала, звала всѣхъ скорѣе, и я видѣлъ только одно, что никто мнѣ такъ не обрадовался, и что эта радость была искренняя. Я сдѣлался глупо счастливъ и забылъ все, что меня мучило. Послѣ чаю мы пошли гулять, и я шелъ подъ руку съ Зиной.

— Ну, что вы тутъ безъ меня подѣлывали? — спросилъ я ее.

— Да ничего, все шло своимъ порядкомъ, какъ одинъ день, такъ и другой. Противная Софья Ивановна все косится на меня и дуется, все на меня наговариваетъ. Ахъ, да! — вдругъ оживленно вскрикнула она:- мы познакомились съ сосѣдями и иногда очень веселимся. Ты знаешь, къ нимъ пріѣхалъ сынъ изъ Петербурга, лицеистъ, очень хорошенькій, очень хорошенькій, monsieur Jean, и такой славный, я съ нимъ уже подружилась.

Я почувствовалъ, что блѣднѣю. Я сознавалъ, какъ это глупо, сердился на себя, но ничего не могъ съ собою подѣлать. Я никогда не слыхалъ объ этомъ monsieur Jean, но теперь, съ первой-же минуты, его возненавидѣлъ.

Зина пристально на меня смотрѣла, и это смущало меня еще больше. Я не хотѣлъ подать ей, конечно, вида, что обратилъ особенное вниманіе на слова ея, а между тѣмъ для меня очевидно было, что она меня понимаетъ.

— И часто видаетесь вы съ сосѣдями? — спросилъ я, стараясь сдѣлать этотъ вопросъ какъ можно спокойнѣе.

— Да, часто, особенно я. Катя, ты знаешь, ужасная домосѣдка: ее никакъ не вытащишь; такъ я одна къ нимъ бѣгаю; иногда гуляю съ monsieur Jean. Онъ такой добрый и всячески меня забавляетъ…

Она, конечно, говорила все это нарочно, чтобы дразнить меня и достигала своей цѣли. Я понималъ, что ничего не сдѣлаю съ отвратительнымъ родившимся во мнѣ чувствомъ.

А она продолжала пристально глядѣть на меня и, крѣпко опираясь мнѣ на руку, болтала:

— Да, и представь, третьяго дня я гуляла съ нимъ въ паркѣ, и вдругъ, какая глупость! Вдругъ онъ мнѣ признался въ любви?

— Какой вздоръ ты говоришь, — прошепталъ я.

— Разумѣется вздоръ, только это правда.

— Ну, и что-же ты отвѣтила ему?

— А можетъ быть я тебѣ вовсе не хочу сказать, что я ему отвѣчала…

— Сдѣлай одолженіе, не говори, да и совсѣмъ мнѣ не говори этихъ глупостей.

— Ай, ай, ай! — засмѣялась она:- вотъ ты ужъ и старымъ дѣдушкой становишься; для тебя ужъ это глупости… Ну, а я тебѣ все-таки-же скажу, какъ было дѣло. Видишь вонъ ту скамейку, вонъ тамъ все и случилось, — только нѣтъ, нѣтъ, я ни за что тебѣ не разскажу, ни за что въ мірѣ!.. А теперь можешь пойти къ мамѣ и пожаловаться ей на меня, что я занимаюсь такими глупостями!

Она выдернула свою руку и убѣжала.

Я сѣлъ на скамейку, и мнѣ показалось, что со мной случилось громадное несчастье. Я не зналъ: вѣрить мнѣ Зинѣ или нѣтъ. Можетъ быть, она и солгала все, а, можетъ, быть сказала и правду; но если даже и солгала, такъ, вѣдь, уже и ложь эта мучительна и ужасна! Значитъ, если и не было, такъ могло быть, можетъ быть, пожалуй, будетъ! Мнѣ опять вдругъ стыдно стало за себя. Я ненавидѣлъ Зину; а еслибъ этотъ Jean попался мнѣ теперь, то я, кажется, уложилъ-бы его на мѣстѣ!

И вотъ мнѣ припомнилась Зина моего сна. То свѣтлое, отрадное чувство, которое она во мнѣ возбудила, и я готовъ былъ бѣжать за этимъ чувствомъ на край свѣта, а тутъ на яву былъ такой мракъ, такое мученье.

Я началъ бродить въ паркѣ, не замѣчая дороги, и скоро встрѣтился съ нашими. Тутъ были и сосѣди.

Я еще издали увидѣлъ длинную, тонкую фигуру лицеиста. Рядомъ съ нимъ шла Зина. Мнѣ хотѣлось убѣжать, я Богъ знаетъ, что далъ-бы, чтобы не встрѣтиться теперь съ этимъ monsieur Jean, а между тѣмъ бѣгство было невозможно: меня уже замѣтили. Черезъ минуту я долженъ былъ протягивать руку лицеисту, съ нимъ знакомиться. Я собралъ всѣ силы, чтобы сдѣлать это по возможности любезно, и въ то-же время сознавалъ, что веду себя глупо. Мнѣ казалось, что всѣ видятъ и понимаютъ отлично мое душевное состояніе и смѣются надо мной.

Monsieur Jean былъ вовсе не такъ красивъ, какъ описывала его Зина, но мнѣ онъ тогда показался удивительнымъ красавцемъ. Онъ велъ себя непринужденно, съ апломбомъ маленькаго фата, и я сразу замѣтилъ, что онъ ухаживаетъ за Зиной. Мы шли съ нимъ рядомъ, и онъ что-то говорилъ мнѣ, чего я почти не слышалъ. Вдругъ къ нему подошла Зина и взяла его подъ руку. Она улыбалась ему, а онъ таялъ отъ этой улыбки.

Еще минута, и я навѣрно сдѣлалъ-бы какую-нибудь глупость. Впрочемъ, я ужъ и теперь сдѣлалъ глупость! Я вдругъ, не говоря ни слова, свернулъ въ сторону, на первую попавшуюся дорожку и ушелъ отъ нихъ, почти убѣжалъ, и въ безсильной злобѣ на нѣсколько кусковъ сломалъ свою трость и готовъ былъ рыдать на весь паркъ и кусать деревья. Никогда еще не испытывалъ я такого бѣшенства и такой внутренней боли.

Вернулся я домой раньше нашихъ и забрался наверхъ, къ себѣ.

Вотъ въ открытыя окна слышны голоса: наши возвращаются… Вотъ дѣти съ шумомъ и гамомъ бѣгутъ по лѣстницѣ. Моя дверь скрипнула и тихонько, на цыпочкахъ, вошла Зина. Она осторожно заперла за собою дверь, подошла ко мнѣ и сѣла на диванъ, рядомъ со мною.

— André, зачѣмъ ты ушелъ? Я потомъ побѣжала за тобою, но не могла догнать тебя: и мнѣ тебя очень нужно было… André, послушай, я должна сказать тебѣ одну вещь, только поклянись мнѣ, что ты никогда и никому объ этомъ не скажешь, поклянись!..

Я не отвѣтилъ ей ни слова и сидѣлъ неподвижно.

— Такъ ты не хочешь? Ради Бога, умоляю тебя, поклянись мнѣ, милый, голубчикъ!

— Ну, клянусь. Что тебѣ?

— Такъ слушай, — тихо шепнула Зина;- слушай! Скажи мнѣ, отчего ты такъ скоро вернулся? Ты получилъ мое письмо?

— Да, получилъ.

— Ты оттого вернулся, что я звала тебя? Вѣдь, да; вѣдь, правда; вѣдь, я угадала?

Я молчалъ, но ей вѣрно и не нужно было моего отвѣта; ея лицо вдругъ измѣнилось: съ него ушло все, что было въ немъ дѣтскаго; я въ первый разъ увидѣлъ передъ собою въ ней взрослую дѣвушку. Она взяла мои руки и крѣпко ихъ сжала. Она спрятала свое лицо на плечѣ моемъ и, задыхаясь и волнуясь, быстро шепнула:

— André, если-бы ты зналъ какъ я ждала тебя; я думала о тебѣ каждую минуту. André, я люблю тебя, понимаешь… я влюблена въ тебя… Я безъ тебя не могу жить, я на всю жизнь люблю тебя!..

Мнѣ казалось, что я сошелъ съ ума, что все это сонъ, и вотъ я сейчасъ проснусь, и все будетъ совсѣмъ другое.

Но Зина продолжала шептать и повторяла:

— Я люблю тебя, André, не смѣйся надо мною; вѣдь, я ужъ не маленькая, я не виновата, что люблю тебя… Что-же ты мнѣ ничего не отвѣчаешь? Развѣ ты самъ меня не любишь?.. Зачѣмъ ты молчишь? Чего ты боишься? Говори, говори, ради Бога!..

Она повернула къ себѣ мое лицо, ея руки дрожали на плечахъ моихъ; на глазахъ блистали слезы. Лицо было какое-то вдохновенное, какое-то до того странное, что она сама на себя не была похожа.

Я хотѣлъ говорить и не могъ. Моя голова кружилась, въ виски стучало, и вдругъ я зарыдалъ…

Всю эту ночь я не сомкнулъ глазъ и пролежалъ въ лихорадкѣ, ловя обрывки мыслей, приходившихъ мнѣ въ голову, разбираясь въ нахлынувшихъ на меня ощущеніяхъ.

Никогда не могъ я ожидать ничего подобнаго. Конечно, ужъ давно я понялъ, что люблю Зину особенно, но все-же не опредѣлялъ этой любви, не придавалъ ей извѣстную форму. Мнѣ кажется, что я скажу совершенно искренно, что самъ никогда не допустилъ-бы этого признанія: до самой послѣдней секунды я не зналъ, что такое скажетъ мнѣ Зина, и то, что она мнѣ сказала, поразило меня необычайно. «Развѣ это можетъ быть? Развѣ это есть?» — повторялъ я себѣ и ужасался, и радовался. Но что-же будетъ дальше — страшно подумать! Я только что поступилъ въ университетъ, мнѣ восемнадцатый годъ, а ей нѣтъ еще и пятнадцати.

Я понималъ, что если до сихъ поръ еще могъ скрывать свое чувство отъ постороннихъ, то теперь, послѣ Зининаго признанія, мы не сумѣемъ скрыться. И къ тому-же, несмотря на все счастье, охватившее меня, я не могъ отвязаться отъ сознанія, что есть во всемъ этомъ что-то темное, что-то смущающее совѣсть. Вѣдь, еслибъ этого не было, я-бы давно признался во всемъ мамѣ, а теперь не могу и ни за что не признаюсь. Мое чувство, какъ мнѣ казалось, было высоко, было свято само по себѣ, но что-то дурное заключалось именно въ томъ, что предметомъ этого чувства была Зина; однимъ словомъ, тутъ являлось какое-то неразрѣшимое противорѣчіе. Была минута, когда я подумалъ, что узналъ, какъ мнѣ надо поступить, и что именно такъ и поступлю непремѣнно. Я рѣшилъ, что завтра-же переговорю съ Зиной, скажу ей, что мы можемъ продолжать любить другъ друга, но не должны никогда говорить объ этомъ, должны теперь какъ можно дальше держаться другъ отъ друга, какъ будто мы въ разлукѣ. А потомъ, чрезъ нѣсколько лѣтъ, когда будетъ можно, все начнется снова, и что только такъ намъ и возможно быть теперь.

Я рѣшилъ это, но чрезъ минуту самъ хорошо понялъ, что ничего этого не будетъ и быть не можетъ. Я понялъ, что самъ первый нарушу свое обѣщаніе.

— Ты совсѣмъ боленъ, на тебѣ лица нѣтъ; ты вѣрно простудился дорогой! — замѣтила мнѣ утромъ мама.

— Нѣтъ, ничего, я здоровъ, — отвѣтилъ я, не смотря на нее и прошелъ въ садъ: я зналъ, что тамъ Зина.

Какъ встрѣчусь я съ нею?

Зина тихо ходила по садовой дорожкѣ съ книгой въ рукахъ; она учила какой-то урокъ. Я пошелъ рядомъ съ нею. Сначала она дѣлала видъ, что продолжаетъ учиться, но скоро положила книгу свою на попавшуюся скамейку и взяла меня за руку.

Я взглянулъ на нее и изумился: опять это была не прежняя Зина. Ея молчащіе глаза, ея блѣдное лицо и странная улыбка говорили, что это совсѣмъ не ребенокъ, и мнѣ почему-то становилось страшно. Мнѣ хотѣлось-бы, чтобъ у нея было другое лицо, мнѣ хотѣлось-бы, чтобъ она была настоящимъ ребенкомъ, какъ были тѣ хорошенькія дѣвочки въ бѣлыхъ и розовыхъ платьяхъ, съ которыми я танцовалъ на нашихъ маленькихъ вечерахъ и которымъ признавался въ любви, нося еще курточку, и которыя сами отвѣчали мнѣ, что очень меня любятъ. Мнѣ хотѣлось-бы, чтобы вся наша исторія была только дѣтской исторіей, — милою, смѣшною и мимолетною, оставляющею на всю жизнь смѣшное и милое воспоминаніе. Но я хорошо зналъ, что наша исторія не дѣтская, не смѣшная и не мимолетная. Я предчувствовалъ, что это что-то совсѣмъ новое и опять-таки страшное.

— Зина, зачѣмъ это было все, что вчера случилось. Зачѣмъ ты мнѣ сказала! — невольно выговорилъ я, грустно смотря на нее,

Она изумилась.

— Развѣ-бы лучше было, если-бъ я молчала? Если хочешь, я буду молчать; я скажу тебѣ, что солгала, да, вѣдь, ты мнѣ самъ теперь не повѣришь.

— А monsieur Jean? — спросилъ я.

Она засмѣялась на весь садъ, стала кругомъ меня прыгать и бить въ ладоши.

— Ахъ, Андрюшечка-душечка, какой ты вчера былъ забавный! какой глупенькій! Развѣ можно было такъ смотрѣть на monsieur Jean? Вѣдь, онъ навѣрно тебя теперь дурачкомъ считаетъ!

— Зачѣмъ-же ты меня дразнила?

— Потому что это было очень весело.

— Такъ ты все сочинила, ничего не было?

— Нѣтъ, было, но, вѣдь, это безъ тебя, такъ какое тебѣ дѣло? Теперь ты со мною! А я со вчерашняго вечера и забыла совсѣмъ, что есть на свѣтѣ monsieur Jean, ты мнѣ только теперь напомнилъ. Ахъ, какая досада, что этотъ урокъ у меня противный, ну, да ничего, чрезъ часъ я буду свободна и пойдемъ, пожалуйста, гулять вмѣстѣ.

Она опять взяла свою книгу и стала учиться.

Я сѣлъ на скамейку, смотрѣлъ, какъ она ходитъ, какъ она закрываетъ глаза и что-то шепчетъ, очевидно, учитъ наизусть, какъ будто можно было что-нибудь теперь выучить.

Черезъ часъ Зина подбѣжала ко мнѣ въ шляпкѣ и немного принаряженная, взяла меня подъ руку, и мы вышли изъ нашего сада.

Я хотѣлъ идти въ паркъ ближнею дорогою черезъ огороды, но она повела меня улицей, мимо дачи, гдѣ жилъ лицеистъ. Я сообразилъ это тогда только, когда увидѣлъ его длинную фигуру у калитки.

Зина нѣжно оперлась на мою руку и начала болтать мнѣ всякій вздоръ, кокетливо ко мнѣ наклонялась и не обращала никакого вниманія на лицеиста. Онъ поклонился; она едва кивнула ему головой и сейчасъ-же опять мнѣ заговорила.

Въ другое время, можетъ быть, мнѣ и пріятно было-бы все это, особенно послѣ глупой роли, которую я сыгралъ наканунѣ, но теперь мнѣ вовсе было не до самолюбія. Напротивъ, я смутился, мнѣ стало тяжело.

— Зачѣмъ ты меня повела мимо этой дачи? — сказалъ я Зинѣ.

— Ахъ, я право не обратила вниманія, какъ мы идемъ, — отвѣтила она.

— Нѣтъ, ты лжешь, ты повела нарочно, ты хотѣла, чтобы насъ съ тобой увидалъ этотъ твой лицеистъ. Какъ вчера меня имъ дразнила, такъ теперь его мною дразнишь: я это навѣрное знаю и вижу.

— Совсѣмъ нѣтъ; и это глупости, — проговорила она, пожавъ плечами.

Но я зналъ, что правъ, и меня это раздражало.

Наканунѣ вечеромъ, во время этого неожиданнаго и волшебнаго объясненія, потомъ, въ долгіе часы моей безсонной ночи, Зина для меня опять была свѣтлою Зиной моего сна, а вотъ теперь этотъ сонъ снова разлетѣлся. Опять та-же вѣчная, мучительная, невозможная Зина: вотъ она идетъ и лжетъ. Теперь лицеистъ насъ не видитъ, она говоритъ иначе, совершенно иначе себя держитъ, не кокетничаетъ. А если-бъ онъ показался гдѣ-нибудь, если-бъ онъ могъ насъ видѣть, она опять начала-бы гримасничать.

Это было для меня такъ ужасно, что я готовъ былъ ее ненавидѣть. На минуту она стала мнѣ противна. Я шелъ понуря голову, и хотѣлось мнѣ, чтобы какая-нибудь невѣдомая сила навсегда раздѣлила насъ, чтобы никогда не видать мнѣ ея, чтобы не знать о ней и не думать.

Мы вошли въ паркъ, забрались въ самую глубь его, свернули съ дорожки. Зина стала искать землянику, а я безцѣльно бродилъ между деревьями. Она принесла мнѣ спѣлыя большія ягоды на вѣточкахъ, она наколола на мою шляпу какіе-то цвѣты и наконецъ объявила, что ей хочется отдохнуть, что мы можемъ отлично посидѣть подъ этими деревьями. Было жарко, я снялъ шляпу и прилегъ на мягкой травѣ подъ огромной сосной, надъ которою медленно плыли легкія облака. Со всѣхъ сторонъ дышала лѣтняя жизнь, раздавались тысячи тихихъ лѣсныхъ звуковъ. Зина тоже сняла свою шляпку и положила голову ко мнѣ на колѣни. Я забылъ свою ненависть, свое негодованіе; я опять любилъ ее безумно и мучительно, и не могъ на нее наглядѣться…

Потомъ, много разъ сидѣли мы съ нею подъ деревьями этого парка, много разъ ея голова лежала на моихъ колѣнахъ; ея тонкія руки обнимали меня, а я разбиралъ и гладилъ ея волосы, и каждый разъ то-же мучительное, невыносимое чувство овладѣвало мною. Это были минуты величайшей силы моей любви, но самая-то любовь заключала въ себѣ столько тоски и мученья! Несмотря на нѣжность Зины и ея признаніе, я съ перваго дня любилъ ее безнадежно, безо всякой вѣры въ настоящее и будущее.

Если вспомнить день за день все, что было со мною въ это лѣто, то вышелъ-бы однообразный разсказъ о постоянно возраставшемъ моемъ мученьи, да и развѣ можно разсказать все это? Рѣдкій день проходилъ безъ того, чтобы Зина не довела меня до отчаянія. Она играла и забавлялась мною, я сознавалъ это и проклиналъ ее, ненавидѣлъ, а при первой ея ласкѣ снова къ ней возвращался, снова какъ-то ладилъ съ собою. Если мнѣ прежде казалось, что та жизнь, какую я велъ до моей поѣздки по Волгѣ, не могла продолжаться, то теперешняя уже дѣйствительно становилась невозможною, и я предчувствовалъ, что скоро настанетъ всему конецъ, что все это порвется, такъ или иначе.

И конецъ пришелъ скоро, даже скорѣй чѣмъ я думалъ.

Наши прогулки, наши волненія замѣчались всѣми. Мама была очень занята это лѣто своими дѣлами по имѣнію, постоянно вела серьезную и непріятную переписку, часто уѣзжала въ городъ и долго ни о чемъ не догадывалась. Что-же касается до разныхъ тетушекъ и Бобелинъ, онѣ слѣдили за нами по пятамъ, очевидно, желая собрать побольше матеріала и доложить мамѣ длинную и по возможности грязную исторію. Конечно, всего проще-бы было запретить наши уединенныя прогулки, строго внушить Зинѣ, чтобъ она держала себя иначе и отъ меня отдалялась; но никто этого не рѣшился сдѣлать. Мое положеніе было совсѣмъ особенное въ домѣ. Я считался любимцемъ родителей и пользовался всеобщею если не ненавистью, то по крайней мѣрѣ нелюбовью домочадцевъ. Тетушки хорошо знали, что если я захочу чего-нибудь, такъ поставлю на своемъ, могу надѣлать имъ много непріятностей, могу въ крайнемъ случаѣ вредно для нихъ повліять на маму, а потому всѣ онѣ боялись мнѣ перечить и только меня ловили.

Уже прошелъ августъ; недѣли черезъ двѣ мы должны были перебраться въ Москву. Я былъ почти какъ помѣшанный. Зина меня совершенно замучила своими выходками. Въ теченіе перваго мѣсяца она какъ будто забыла думать о лицеистѣ, но вотъ онъ опять ей понадобился какъ вѣрное средство дразнить меня. Она стала съ нимъ кокетничать, и когда я пенялъ ей, самымъ безсовѣстнымъ образомъ клялась, что все это мнѣ только кажется, что все я выдумываю. Между нами часто происходили бурныя объясненія. Зина способна была довести меня до страшной злобы, до изступленія. Мысли мои подъ конецъ совсѣмъ спутались, я уже не боролся съ собою и жилъ только настоящею минутой. Наконецъ, я даже пересталъ сдерживаться предъ домашними.

Не объясняя никому причины моего гнѣва на Зину, я сердился на нее при всѣхъ открыто. Зажмуривъ глаза, заткнувъ уши, я какъ будто летѣлъ въ какую-то пропасть и находилъ мучительное наслажденіе въ этомъ отчаянномъ полетѣ.

Вдругъ Зина выдумала новость: она стала отъ меня отдаляться, она отказывалась гулять со мною, и когда я съ ней заговаривалъ, иногда просто мнѣ ничего не отвѣчала. Я раздражался этимъ, требовалъ у нея отвѣта, что все это значитъ, и, не получая его, окончательно выходилъ изъ себя, бѣсновался, рвалъ на себѣ волосы. Мои невозможныя отношенія къ Зинѣ превратились просто въ какіе-то болѣзненные припадки.

Какъ-то разъ, въ первыхъ числахъ августа, она промучила меня все утро. Я убѣжалъ въ садъ, въ бесѣдку, и лежалъ тамъ съ горящею головой, ни о чемъ не думая и ничего не понимая. Потомъ вдругъ мои мысли какъ будто просвѣтлѣли; я нѣсколько очнулся, я понялъ, наконецъ, все свое безуміе. Зина была безнадежна! Мой сонъ оставался сномъ и ушелъ далеко, и никогда ему на яву не повториться. Тотъ свѣтлый и чистый образъ снова сталъ предо мной. Я зналъ, что мнѣ нужно, наконецъ, бѣжать отъ живой Зины, я не могъ любить ее, потому что такая любовь была только позоромъ, а между тѣмъ я все-же любилъ ее до сумасшествія…

Вотъ вошла она въ бесѣдку и обняла меня. Я поднялся въ негодованіи и оттолкнулъ ее.

— Уйди отъ меня и не прикасайся ко мнѣ! — закричалъ я. — Я ненавижу тебя; ты дьяволъ, ты только хочешь меня измучить и уморить! Ты только умѣешь лгать, притворяться!.. Уйди отъ меня и не смѣй мнѣ говорить ни слова, я не хочу тебя знать, не хочу тебя видѣть…

Она потянулась было опять ко мнѣ, и я опять оттолкнулъ ее такъ, что она зашаталась. Она прислонилась къ стѣнкѣ бесѣдки и громко зарыдала. Я никогда не могъ выносить ея слезъ и рыданій. Я кинулся къ ней, но въ эту самую минуту въ бесѣдку вошла мама. Она остановилась предъ нами съ поблѣднѣвшимъ лицомъ; ея добрые глаза взглянули на меня съ невыносимымъ упрекомъ, даже какъ будто съ презрѣніемъ.

— Зина, — тихо проговорила она:- уйди отсюда; успокойся, пожалуйста, и иди въ свою комнату.

Зина вышла. Мама стояла предо мной все такая-же блѣдная и также невыносимо на меня глядѣла.

— Я никакого объясненія не прошу у тебя, — сказала она мнѣ. — Я не знаю и знать не хочу, что тутъ у васъ, но все это такъ дико, такъ невозможно, что я должна положить этому предѣлъ. Стыдно тебѣ, André, я считала тебя за порядочнаго юношу!

Слезы брызнули изъ ея глазъ и она, удерживая рыданія, быстро вышла изъ бесѣдки…

Я не знаю, какъ это устроили, но только въ тотъ день я не видѣлъ Зины, да и никого не видѣлъ.

На слѣдующее утро, когда я сошелъ внизъ, не было ни мамы, ни Зины. Катя мнѣ сказала, что Зину увезли въ Москву, что ее отдаютъ въ институтъ. Я убѣжалъ къ себѣ, я рыдалъ, хохоталъ, бился головой объ стѣну, ломалъ все, что попадалось подъ руку и, наконецъ, упалъ на кровать въ полномъ изнеможеніи.