Глава пятая Черное взморье

Моя встреча с миссис Ибаррой произошла на Черном взморье — длинной, унылой, заваленной плавником полосе побережья, тянущейся от Тортугеро до Парисмины. Редко встретишь кого-нибудь на здешнем побережье. И может быть, поэтому встреча с миссис Ибаррой явилась для меня более достопримечательной, чем она была на самом деле. Впрочем, судить об этом вы сможете, когда ознакомитесь с обстоятельствами.

Я искал места кладки яиц кожистых черепах. Пройдя пять миль, я не увидел ни единого свежего следа, по которому можно было отличить биссу от зеленой черепахи. Да и следов зеленых было маловато. Кое-где виднелись следы единичных выползших на берег черепах — авангарда огромного, на этот раз сильно запаздывающего стада, которое жители побережья называют «флотом».

Была почти середина жаркого безоблачного дня, и дувший с суши ветер целиком подавлял морской пассат. В двух милях отсюда я повстречался с собаками из Сикирреса — стаями одичавших дворняг, на которых два дня назад с самолета указал мне Пако. Ежегодно в мае — июне собаки из Сикирреса и других городов, расположенных вдоль проложенной в глубине страны железной дороги, повинуясь неведомому зову, совершают тридцатимильный переход через джунгли, болота и мангровые топи, чтобы встретить «флот» и в течение сезона кладки вдосталь наесться черепашьих яиц. В стае было восемь голодных и озлобленных собак. Сначала они бежали передо мной и тявкали, словно я был виновником того, что черепашье стадо опаздывает; затем бросились к низким дюнам и исчезли среди кокосовых пальм. Кроме собак да кое-где ползавших в песке крабов, я не увидел на берегу ни единого живого существа.

He более оживленным было и море: ни лодки, ни следа рыбьего плавника, ни белых гребней волн, ни песчаной косы или мыса, которые прервали бы беспредельную полосу берегового прибоя. Пройдя не менее тысячи шагов, я услышал тонкий отчаянный писк крачки, летавшей где-то в потоке жаркого воздуха. Вскоре за бурунами появилось черное пятно, которое оказалось стаей мелкой рыбешки, приплывшей сюда поплескаться, поиграть и порезвиться на бело-синей полированной поверхности мертвой зыби. Я остановился, чтобы посмотреть, какие голодные существа появятся в воздухе и в море, что всегда происходит при приближении косяка рыбы. Сразу в воде замелькали ставриды — большие, плоские и сверкающие пятифунтовые рыбы, они одним броском врезались в края косяка и отрубали куски, рассыпавшиеся в воздухе сверкающими хромированными осколками. Время от времени ставриды взлетали в воздух, описывая небольшие параболы и как-то неуклюже кувыркаясь через головы. Как много здесь можно было бы наловить рыбы, будь у меня удочка и блесна!

Пищавшая крачка, увидев косяк, принялась кружить над ним и причитать, ни разу не меняя печального тона своей песни. Откуда-то позади меня бесшумно появился серый пеликан, взлетел и упал вниз головой прямо в гущу косяка. Распугав рыб, он вынырнул, деловито потряхивая находившимся в зобу уловом. Береговое течение медленно уносило пеликана к югу вместе с косяком рыбы. Неожиданно, в какую-то долю секунды, вся стая рыбы ушла в глубину. И сразу крачку подхватил теплый поток воздуха, она взмыла и исчезла в глянцевитом мареве. Только пеликан продолжал свое одинокое плавание.

Я с трудом волочил ноги, проваливаясь по щиколотку в мелкий горячий песок, представлявший смесь пемзовой пыли и черного кварца. Он был таким раскаленным, что обжигал голени, защищенные высокими ботинками.

Берег был завален плавником — огромными серебристыми стволами кедра, лавра и трихилии, растущих вдоль коста-риканских рек, бревнами красного дерева с берегов Панамы и Никарагуа. На протяжении десятков лет июньские половодья уносят деревья в море, похищая их у лесорубов, а неистовый прибой, штурмующий незащищенное побережье, выбрасывает плавник на Черное взморье.

В тропиках не очень принято ходить по берегам в безоблачный и безветренный полдень. А здесь бесконечные, чудовищные нагромождения бревен заставляли плестись по вязким горячим дюнам, тащиться беспокойной полосой прибоя, снова возвращаться к верхней границе прилива, откуда начинаются следы черепах. Такая прогулка была мучительно трудной. Под палящими лучами солнца постепенно таяло мое настойчивое желание найти гнездо кожистой черепахи. Когда я уже был на грани решения заползти под какое-нибудь бревно и спокойно проспать весь полдень, я увидел то, ради чего сюда явился.

Короткий, широко раздвинутый клинообразный след, глубоко впечатанный в песок, шел несколько выше линии прибоя. Нижняя часть клина была как бы срезана набегом последней, самой мощной волны, а вершина заканчивалась у большой истоптанной площадки на обращенном к морю песчаном скате дюны. Следы, ведущие к этой площадке, имели ширину колеи колес трактора, а расположение следов как бы свидетельствовало о том, что со стороны моря прошла тяжелая машина, глубоко завязла в песке, долго давала задний ход, буксовала и вертелась, после чего вернулась в воду.

Это было первое увиденное мною гнездо кожистой черепахи, а для Центральной Америки оно явилось первым правильным описанием. Но не этот статистический факт имел для меня значение — оно означало появление на суше морского существа, которым я интересуюсь со времен детства. Это были отпечатки следов океанского чудовища, первобытного пресмыкающегося, которое один раз в год появляется на берегу, роет в песке яму и оставляет в ней зародыши следующего поколения кожистых черепах. Плоскими и беспалыми ластами оно закапывает снесенные яйца и, ни разу не оглянувшись назад, снова тяжело уползает в море.

Передо мной были следы работы морского пресмыкающегося, относящегося к таким же пелагическим животным, как кит или плезиозавр. Хотя сотни миллионов лет обиталищем черепах являются океаны, рудиментарные признаки связи с сушей сохранились у представителей одного пола и проявляются в течение одного-двух часов в одну из ночей года.

Вам может показаться, что я чрезмерно увлекся особенностями кожистой черепахи. Но вы должны понять, что в тот момент я стоял на солнцепеке, в мерцающем от жары воздухе и обуреваемый мыслями смотрел на гнездо.

Когда приступ легкомысленного ликования прошел, я снял с себя фотоаппарат и снаряжение и попытался определить место кладки. Сделать это не так уж просто, так как самка кожистой черепахи весит тысячу и более фунтов и преисполнена фанатического усердия, которое способствует ее изобретательности. Все, что она делает, точно вычислено, конечно чисто механически, и рассчитано на то, чтобы никто не мог вырыть яйца, будь то ученый-герпетолог или енот-коати. Черепаха не в состоянии скрыть факт своего посещения берега, но ее ухищрения замаскировать его подчас приводят в замешательство охотников за яйцами.

В данном случае место, где был истоптан песок и где я рассчитывал найти гнездо с находящимися в нем яйцами, имело в поперечнике, по грубому подсчету, пятнадцать футов. А так как на глаз ничего не обнаружишь, надо было проверить каждый квадратный фут. Вдобавок яйца могли быть зарыты на глубину в половину человеческого роста, — таким образом мне предстояла нелегкая работа.

Я достал палку-щуп и, сделав в разных местах несколько проб, начал двигаться взад и вперед в определенном порядке, вгоняя щуп в землю настолько глубоко, насколько у меня хватало сил. Наконец я закончил ряд близко расположенных друг от друга прощупываний, но так ничего и не обнаружил. Видимо, тонкая часть щупа, достаточно хорошая при работе над гнездами бисс и зеленых черепах, была слишком слаба; чтобы пробить уплотненный кожистой черепахой слой песка, нужен был крепкий шест или какой-нибудь стержень, могущий выдержать тяжесть моего тела.

Я стал искать на берегу подходящий предмет. Как я уже упоминал, сильная волна билась о нескончаемый берег, и здесь не было недостатка в плавнике. Ho, перебирая серебристые от соли палки, я убедился в их негодности: они были либо извилисты, как змеи, либо сгнили или размякли под воздействием воды и солнца. Мне попался крепкий обломок бамбука, но его нельзя было расщепить перочинным ножиком — единственным имевшимся у меня инструментом. Я обстругал и заострил черенок листа кокосовой пальмы, но он сломался при первом же испытании.

Мне очень хотелось открыть гнездо, и, по мере того как падали шансы на успех, меня все больше охватывало отчаяние. Я ругал себя за легкомыслие, следствием которого явилось отсутствие хорошего ножа. Пытался наточить перочинный нож обломком пемзы, но пемза рассыпалась, как сахарный леденец. В припадке раздражения я ударил куском пемзы о ствол лавра — обломок разбился вдребезги. В этот момент из-за ствола внезапно выскочила небольшая дворняга голубоватой масти и принялась лаять на меня. От обиды она поднимала лапы и посматривала назад, как бы ожидая поддержки от кого-то, спрятавшегося за торчащим кверху бревном.

На мгновение над шестифутовым стволом мелькнуло и сразу же исчезло чье-то лицо. Забежав за бревно, я увидел женщину на лошади, скакавшей во весь опор. Копыта звонко ударяли по набегавшей волне. По перекошенной спине всадницы можно было понять, что она вовсе не намерена скакать дальше и пытается остановить и повернуть коня в мою сторону. Это лошадь — а не миссис Ибарра — пришла в ужас от странного вида гринго, неожиданно появившегося из-за бревна на безлюдном Черном взморье.

Несомненно, миссис Ибарра также не пришла в восторг от встречи со мной; но она была женщиной, приучившей себя к превратностям жизни на побережье, и не принадлежала к людям, обращающимся в бегство при внезапной встрече с чужестранцем.

Постепенно она совладала с лошадью, остановила ее в сотне ярдов от меня и повернула. Теперь я мог рассмотреть небольшого пепельно-серого Criollo[48] жеребца, одного из выносливых, прошедших суровый отбор потомков старинной испанской лошади. Они сумели выжить на тропических берегах в неблагоприятных для лошадей условиях и превратились в животных, стойких к паразитам, не пугающихся вампиров; экономных, как верблюды, к расходованию жидкости и привыкших ходить по песку. Эти лошади — совершенно особой породы, которую с эстетической точки зрения невыгодно сравнивать со всеми прочими, но они имеют ряд достоинств.

Конь, на котором восседала миссис Ибарра, отличался странной крысоподобной мордой на характерной для здешних лошадей овечьей шее. Его с большим трудом удалось повернуть в мою сторону, и, так как это было против его воли, он недовольно косил глазом. Только потому, что воля наездницы оказалась сильнее, коню пришлось уступить.

Направляясь ко мне, миссис Ибарра ехала вдоль берега, все время держась ближе к морю, крепко натянув поводья и барабаня пятками по плотному брюху лошади.

— Adios![49] — сказала она, бросив на меня беглый взгляд. Adios, сказанное с такой интонацией, означает, что человек проходит мимо. В подобных случаях оно имеет двойное значение: приветствия при встрече и одновременно прощания, так как расставание происходит сразу же. Это «здравствуйте — прощайте». Насколько я знаю, такое слово не имеет равнозначащего на языке англичан и североамериканцев. Испанцы иногда его произносят с особо деликатной интонацией. И его значение отнюдь не столь просто, как это утверждают учебники и некоторые учителя.

Разумеется, у миссис Ибарры не было никакой причины для остановки. Но когда она поздоровалась, я заметил жемчужный блеск свежих черепашьих яиц, которыми были наполнены две притороченные к седлу плетеные корзины. И поэтому не мог допустить, чтобы эта женщина ускакала, оставив меня наедине с возникшей предо мной дилеммой.

— Buenas tardes![50] — сказал я. Мое приветствие сразу изменило наши отношения, заставив миссис Ибарру натянуть поводья и несколько насторожиться.

Она не принадлежала к числу женщин, которых часто можно встретить на побережье (даже если допустить, что вы подготовлены к любому женскому облику). Это была небольшого роста особа, полная, с тонкогубым лицом Мадонны и копной волос табачного цвета, собранных в беспорядке под старой, обвязанной шарфом мужской фетровой шляпой. На ней была коричневая холщовая блуза и такая же юбка, подвернутая под ноги и седло, так как всадница сидела в седле по-мужски, а не боком, как принято у женщин Гондураса. По внешнему виду нельзя было судить о ее происхождении и месте, занимаемом в жизни. Цвет ее кожи был очень темным, но миссис Ибарра не была похожа на темнокожих жителей Тортугеро, в большинстве своем являющихся потомками индейцев москито, смешавшихся с карибами или креолами, прибывшими сюда из Блуфилдса или Сан-Андреса. Она не походила также ни на одну костариканку. Если не учитывать ее темную кожу, рыжеватые волосы и нескромную манеру посадки в высоком деревянном седле, то более всего она напоминала женщин, живущих в городах Матагальпы или на юге Гондураса, где лишения, вызванные длившимися столетия переворотами, создали облик женщин с тонким, соответствующим их характеру лицом.

Внешний вид миссис Ибарры свидетельствовал о том, что ей, как и ее коню, были знакомы любые невзгоды. Вместе с тем на ее лице сквозила спокойная самоуверенность.

— Buenas tardes![51] — ответила она, остановив лошадь. — Я вдова Ибарра из Паналя, что по эту сторону Парисмины…

Я назвал свое имя и сказал, что изучаю черепах.

— Знаете ли вы, какая черепаха это сделала? — спросил я, указывая на найденное гнездо.

— Почему бы и нет! Es de canal[52].

— Я тоже так думаю, — сказал я. — Почему вы так решили?

— Только кожистая так сильно вскапывает берег. Все здешнее побережье изрыто кожистыми черепахами. Негде даже верхом проехать, разве что вплотную к воде.

Я внимательно всмотрелся в берег и тут впервые заметил, что песок на скатах имеет очень неровную поверхность, причем она совсем не походила на такую, какую ветер образует на дюнах и какую мне приходилось видеть на других берегах.

— Кое-где вы видите следы животных, роющих песок в поисках яиц, — сказала миссис Ибарра, указывая на берег. — Они всегда появляются, когда прибывает стадо зеленых. Но здесь больше всего следов кожистых черепах, они именно так нагромождают песок. Вот, например, как у этого гнезда… Но почему вы не шли по дороге? Я видела там, в мелком песке, несколько гнезд бисс и даже зеленых. Там есть всякие… Два гнезда я раскопала.

При этих словах она похлопала рукой по одной из корзин с яйцами.

— Мне не нужно бисс… — сказал я, — а тем более зеленых. Меня интересуют яйца кожистой черепахи.

— Они не так хороши, как яйца бисс. У них какой-то привкус.

— Они мне нужны не для еды, — ответил я. — Я хочу их измерить.

Она неодобрительно посмотрела на меня и, сложив руки лодочкой, показала:

— Así de grande[53]. Вот какой величины.

— Мне надо точно знать. И я хотел сфотографировать.

— У кожистых яйца зарыты глубоко в землю, на ярд-полтора. Животные не могут их достать. Даже ягуары. И даже собаки из Сикирреса, которые выкапывают любые яйца, но только не кожистой черепахи.

— Мне безразлично, сколько времени придется рыть, — сказал я. — Я готов копать до самого вечера, лишь бы убедиться, что гнездо находится здесь. Может быть, черепаха просто поскребла землю и ушла. Так иногда поступают логгерхеды.

Она внимательно посмотрела на развороченный песок, потом покачала пальцем перед лицом, что у латиноамериканцев означает знак отрицания.

— Puso, — сказала она. — Ahí puso![54]

— Как вы определяете место кладки? — спросил я. — Мне пришлось прощупать все вокруг, и я не обнаружил рыхлого места.

Она снова покачала пальцем в знак отрицания.

— Вы прощупываете недостаточно глубоко. В гнезде canal нет рыхлых мест. Скажите, пожалуйста, который час? Наверное, уже полдень?

— Четверть первого. Вы торопитесь?

— Сегодня испанец платит деньги индейцам москито, а я хочу собрать с них долги раньше, чем они напьются. Я видела, как в четверг сюда прилетел самолет, значит, к вечеру все будут пьяными.

Я сразу вспомнил молочный бидон, наполненный ромом, который прилетел вместе co мной, и подумал, что женщина права. А испанец, которого она упомянула, был дон Педро, mayordomo[55] у сеньора Иойо из «Атлантической промышленной компании» в Тортугеро.

— Сколько они вам должны? — спросил я.

— Там два долга… Всего восемь колонов.

— Послушайте, я уплачу вам десять, если вы поможете мне раскопать гнездо.

Она посмотрела на песок, а затем на солнце. Вздохнув, перебросила ногу через высокое седло и спрыгнула наземь.

— Попробую… — сказала она как-то безразлично и отвела лошадь к старой, корявой манцинелле — единственному дереву, растущему на заливаемой приливом береговой полосе, и привязала к нему поводья.

— Это ядовитое дерево! — сказал я.

— Для лошадей оно безвредно.

— А как насчет рук? Вам придется трогать поводья.

— He беспокойтесь, это не причинит мне вреда. Опасен только сок и дым, когда дерево горит.

— Я не стал бы привязывать к нему лошадь, — сказал я.

— Понятно… Вы здесь чужак и еще не приспособились.

Из притороченных к седлу ножен она достала большой тяжелый нож-мачете и направилась к черепашьему гнезду. Потом окликнула собачонку, которая выскочила из прибрежной травы и, пританцовывая, подбежала к хозяйке, преисполненная желания служить ей в меру своих способностей.

Чтобы привлечь внимание собаки, миссис Ибарра поскребла песок.

— Huevos[56], — сказала она.

Я насторожился, так как это слово, сказанное отдельно, зачастую приобретает совсем другой смысл, но собака его поняла правильно, хотя и принялась раскапывать нору краба, находившуюся футах в шести от черепашьего гнезда.

— He валяй дурака, — сказала миссис Ибарра. — Рой вот здесь!

Как бы оскорбленная услышанным, собака опустила уши, перешла на указанное хозяйкой место и принялась раскапывать черепашье гнездо.

— С зелеными черепахами Филин никогда не допускает ошибки. А для кожистых он не годится. Пусть немного покопает, а я схожу туда…

И она указала в сторону поросли деревьев, стоявших в сотне ярдов от берега.

— Bueno[57].

Подумав, что ей надо уединиться, я решил побыть здесь, чтобы всеми силами поощрять собаку.

— Нет… Идемте со мной. Я хочу вырезать палку, а вы лучше меня лазаете, — сказала миссис Ибарра.

Мы пробрались через заросли морского винограда и морского овса, прошли мимо побегов кокосовых пальм и за дюнами вошли в густую поросль молодых деревьев. Тут мы остановились, и миссис Ибарра стала внимательно рассматривать чащу в поисках нужного ей дерева.

— Aquel[58], — указала она в самую глубь зарослей. Влезьте на то дерево, обрубите все ветки, а потом срубите ствол.

Я вскарабкался на стройное, гладкое деревце и обрубил все ветки, которые мог достать. Соскользнув наземь, срубил дерево у самого корня и вытащил его из чащи. Миссис Ибарра сделала пятифутовый шест, ободрала с него кору и заострила с одного конца.

— Ya![59] — сказала она. — Может быть, нам удастся вот этим!

Вернувшись на место, мы увидели, что собака, потеряв интерес к черепашьему гнезду, раскапывает еще одну норку краба.

— От собаки толка не будет, — сказала миссис Ибарра.

Она воткнула шест в центр гнезда и нажала: острие вошло на два фута в плотный песок и остановилось. Затем попробовала сделать то же самое на фут в сторону — результат был тот же. Она проделала десяток дыр, и из каждой шест выходил покрытый только мелким песком. Бросив это дело, миссис Ибарра, ползая на четвереньках, принялась изучать место и втыкала палку только там, где позволяла разрытая почва. Через некоторое время она нашла свежеотломленный стебель морского вьюнка, а потом обнаружила в песке трехфутовую зеленую лозу морского винограда.

— Может быть, здесь… — сказала она. — Может быть, черепаха зарыла лозу. Это fregada[60] — искать гнездо кожистой черепахи! — сказала миссис Ибарра, вытирая глаза тыльной стороной руки. Волосы выбились у нее из-под шляпы, а смоченные потом песчинки, словно инеем, покрыли поблескивавшее темнокожее лицо. Мне казалось, что вот-вот на ее лице появится разочарование и она согласится co мной, что это ложное или пробное гнездо, — без отложенных в него яиц, какое иногда делают логгерхеды.

— He верю, чтобы здесь что-нибудь было! — сказал я.

— He обманывайтесь на этот счет. Aquí puso[61]. Так всегда бывает. Это canal. О-о-о… она очень большая. У нее вот такие ноги… — сказала миссис Ибарра, показав на собственное бедро. — Она роет очень глубоко, к тому же очень тяжелая и брюхом так сильно трамбует песок, что он становится плотнее прежнего. Хуже всего, что она вскапывает все вокруг, и потому так трудно найти кладку. А если и удается найти, то яйца в ней такие крупные, что их даже кушать неудобно. Право, не стоит доставлять себе столько хлопот… Впрочем, попробуем вдвоем нажать на шест. А искать надо только здесь!..

Мне приходилось видеть, как знатоки по водной части указывают места для рытья колодцев. Именно так тщательно миссис Ибарра направляла свой шест. Она прицеливалась с такой точностью, будто собиралась попасть из винтовки в голову змеи.

— Только здесь… — повторила она.

После этого шест был воткнут в песок, и мы навалились вдвоем. Раздался треск, и в наших руках очутились обломки.

— Сломался, — произнесла миссис Ибарра. — Дерево оказалось слишком слабым. Послушайте, неужели вы хотите пытаться еще раз? Вам проще пойти ночью, найти canal и не позволить ей зарыть яйца. Каждую ночь, покуда луна светит с моря, а не со стороны суши, черепахи по одной, а то и по две-три выходят на черный песок.

Сказав, что, может быть, она и права, я вытащил из кармана, полного песка, несколько коста-риканских бумажек, отсчитал десять кулонов и протянул их миссис Ибарре, добавив при этом, что очень благодарен за помощь и крайне огорчен тем, что ей так жарко и что она так испачкалась в песке.

— О нет… — ответила она. — Я не могу принять деньги. Я обещала найти яйца. Вы мне ничего не должны. А я еще вовремя поспею в деревню.

— Ho я вас задержал. Я положу деньги в сумку седла.

Повернувшись, я направился к манцинелле, видневшейся за высокой стеной морского овса. И тут увидел, что конь миссис Ибарры, задрав все четыре ноги, дрыгает ими в воздухе. Охваченный паникой, я бросился сквозь гущу травы. Лошадь валялась на спине, корчась, вздрагивая и изгибаясь в невероятных судорогах. Сук, к которому она была привязана, был сломан, поводья запутались возле мундштуков, седло очутилось на брюхе, притороченные к седлу узелки разбросаны по песку, обе корзины с черепашьими яйцами валялись на земле, и лошадь каталась прямо по ним.

— Скорее сюда, посмотрите на вашу лошадь! — закричал я. — Быстрее! Что с ней случилось?

Миссис Ибарра побежала ко мне.

— О Пресвятая Богородица, неужели она почесывается? Так и есть! Это всегда с ней случается в жару, если я недосмотрю. Что она сделала с моим carga[62]. A lá![63] Вставай! Ты, Flojo[64].

Она схватила обломок жерди и принялась дубасить коня по незащищенному брюху. Животное перестало кататься, поспешно вскочило на ноги и, раздувая ноздри и шевеля ушами, с изумлением и обидой скосило глаза на странно ведущую себя хозяйку.

Лошадь имела безобразный вид: морда была опутана поводьями, пустые корзины из-под яиц и несколько уцелевших свертков висели под брюхом, а растерзанный бойцовый петух болтался на кольце подпруги, очутившейся между передними ногами лошади. Круп и бока были густо вымазаны смесью яичных желтков с черным и белым песком, все это облеплено яичной скорлупой и приклеившимися плодами манцинеллы. Лошадь напоминала глазированный торт, сделанный двухлетним ребенком. Она яростно отряхивалась, но от этого не становилась чище.

Меня охватило отчаяние. Бедная женщина, какой убыток я ей причинил! Какой удар ее надеждам! Как испортило ее сегодняшний день мое непомерное упрямство! Сгорая от стыда, я повернулся к миссис Ибарре, готовый отдать ей все деньги, находившиеся в моем кармане.

А она хохотала! Одной рукой она указывала на лошадь, а другой беспомощно размахивала в воздухе, сотрясаясь в неистовом хохоте. Я пристально посмотрел на миссис Ибарру, чтобы убедиться в искренности ее смеха и определить, не является ли он признаком сильного нервного потрясения. Неожиданно к ней вернулся дар речи.

— Какая дурость! — взвизгнула она. — Вот глупая скотина! О Пресвятая Мать, есть ли еще где-нибудь более дурацкое животное!

Миссис Ибарра была так искренне весела, что я посмотрел на лошадь иными глазами, и, право, она показалась настолько смешной, что и я начал смеяться. И мы дружно и долго хохотали.

— Мне очень неловко, — сказал я спустя некоторое время. — Это целиком моя вина. Что тут можно сделать?

— Ничего, — сказала она. — Ничего не нужно. Я вымою лошадь, вот и все.

Она принялась распутывать поводья, время от времени вздрагивая от смеха. Я отпустил подпруги и разобрал то, что стало мешаниной из седла и carga[65]. Миссис Ибарра достала мачете, нарезала травы и сделала из нее подобие щетки. Затем она сняла с себя обувь, блузу и юбку, оставшись в чем-то более напоминавшем мешок, чем одежду, взяла лошадь за повод и направилась к полосе прибоя. Я поспешно сделал из травы несовершенную копию такой же щетки, подвернул брюки и последовал за миссис Ибаррой в воду.

Через пятнадцать минут лошадку можно было считать чистой или по крайней мере почти чистой. Голубоватая кожа просвечивала сквозь спутанную мокрую шерсть, и только кое-где остались следы приклеившегося яичного желтка. Хозяйка отвела лошадь к дереву, вытерла ей спину пучками сухой травы и накрыла потником из мешковины. Затем слегка протерла седло, я оседлал лошадь, затянул подпруги, а миссис Ибарра принялась приводить в порядок carga.

Бойцовый петух был мертв, но, как ни странно, было мало признаков того, что он придавлен лошадью. Миссис Ибарра взяла мачете, перерезала петуху шею и приторочила его к седлу так, чтобы кровь стекала на землю. Затем надела юбку, засунула обувь в одну из корзин, смахнула песок с локтей и, надев блузу, вскочила в седло.

— Vea[66], — сказал я униженным тоном, протягивая тощую пачку денег. — Я виноват в том, что яйца разбиты, а петух погиб.

— Qué va[67]. Петуха все равно надо было зарезать, а яиц можно достать сколько угодно. Недостатка в яйцах биссы здесь не бывает, а до прихода стада зеленых осталось недолго. Ну а вы пойдете обратно?

Я сказал, что пойду дальше. По-видимому, я имел такой печальный вид, что она сказала:

— Здесь неподалеку, совсем близко, имеется cocal[68], в которой вы найдете pipa[69]. Там очень тенисто. Если вы пройдете еще шесть миль, то увидите еще cocal, и там находится мой дом. Если вы туда доберетесь, то сегодня ночью я, вероятно, покажу вам canal, которая вылезет класть яйца в час прилива.

Я поблагодарил и сказал, что не смогу пройти так далеко. Покуда она не видела, я засунул деньги в корзинку, где лежала обувь.

— Я пойду раскапывать другое гнездо canal, — сказал я. — Мне не верится, чтобы в этом были яйца.

— Ай-ай! — воскликнула она. — Вы будете зря себя мучить. Черепаха снесла их здесь, именно тут! И вы не найдете гнезда, которое легче раскопать, чем это.

— Возможно! — ответил я. — Но здесь я больше рыть не стану. До скорой встречи.

Миссис Ибарра бросила на меня взгляд, в котором сквозило сострадание. Ударом пяток тронула лошадь, и та пошла вдоль полосы прибоя уверенным, семенящим шагом, которым она, вероятно, дойдет до самого Тортугеро. Потом миссис Ибарра обернулась и помахала рукой.

— Adios, pues[70], — крикнула она.

Маленькая дворняжка, увидев отъезжающую хозяйку, помчалась вслед и заняла свое место впереди лошади.

Первый неожиданный порыв послеполуденного бриза как бы стер блеск воды и окрасил ее в черный цвет. Цокание копыт постепенно затихало вдали, и, когда оно замерло, осталось только журчание бегущей волны да прерывистый посвист крачки, скользившей и нырявшей в нарастающем потоке ветра.

Загрузка...