Не бойся, это я!

ПЕСЕНКА САВОЯРА

Боюсь, что рассказ о Тишке, моём сурке, получится невесёлым. Хотелось бы написать о нём так, чтобы чтение доставляло одну радость — ведь смотреть на Тишку в самом деле удовольствие! Но мой сурок принадлежит не мне. Я старалась не думать об этом — почти год он прожил у меня, и даже на несколько часов уходя из дому, я по нему скучала. И он, вероятно, тоже. Когда, возвращаясь, я вставляла ключ в дверь, из комнаты раздавался взволнованный, тонкий вскрик — с лестницы казалось, будто пронзительно свистит птица. Не снимая пальто, я отпирала клетку, из неё торопливо выходил Тишка. Он вставал на задние лапы, тянулся ко мне, прижимая к своей груди кулачки, и бурчал ласково: «У, у, у, у, у, у, у…»

Я поднимала его, толстого, тяжёлого, он обрадованно покусывал меня за подбородок, старался лизнуть в губы, а успокоившись, разглядывал и пробовал на зубок пуговицы пальто. Очутившись на полу, он лишь теперь потягивался, зевал после долгого сна и вприскочку бежал за мной на кухню, приземистый, косолапый, как медвежонок. По дороге заскакивал в одно место — у него, как у чистоплотной кошки, имелось определённое место для определённых дел. А я пока отрезала кусок свежего чёрного хлеба, с обеих сторон поливала подсолнечным маслом — готовила любимую Тишкину еду. Он уже топтался у моих ног. Выпрямившись столбиком, он нетерпеливо переступал, поворачивался на месте — ни дать ни взять исполнял вальс. Его никто не учил, а он вальсировал. Не хотелось Тишку дрессировать, но если приложить немного усилий, он хорошо танцевал бы. И под музыку.

До Тиши я никогда не видела сурков. Только слыхала о них. В нашей квартире жил когда-то Валя, худенький мальчик с белыми мягкими волосами. К нему ходил Славик — крепыш, немного полноватый, смешливый и живой парнишка. У Вали было пианино, и часто они вдвоём что-то там подбирали, а я часами дожидалась у двери: им было по двенадцать лет, а мне — шесть. Помню, как один раз открылась дверь, выглянул Валя и сказал:

— Стоит. Пустим давай?

Славик ответил что-то из комнаты, оба рассмеялись. Мне велели влезть на диван. Валя сел за пианино. Ребята запели:

Не знаю, что именно поразило меня тогда и в певцах и в песне, но поразило так, что осталось в памяти навсегда. Валя потом погиб на фронте, а Слава, говорят, живёт в Москве — может быть, он прочтёт эти строчки, припомнит тот концерт. Много раз потом я слыхала её, беспечную и грустную песню Бетховена — песенку савояра.[1] И задумывалась, что это за зверь, к которому так привязывается человек, с которым бродит из края в край, зарабатывая на хлеб и делясь последним куском. Человек играет на шарманке, сурок танцует под музыку и вытаскивает билеты на счастье; вытаскивает не зубами, наверное рукой — теперь-то мне известно, какая у сурка ручка: он умеет сжимать в кулаке хлеб и, когда я его ношу, держится за мой палец.

…Тишка съедал хлеб, немного орехов или семечек, отгрызал яблока и втягивал в себя, словно макаронину, стрелку зелёного лука. Сытый, он не прочь поиграть. Он шёл в наступление, встав на дыбы, разинув узкий роток с мощными резцами: «У-у-у!»

Я толкала его, он мягко валился на спину, показывая заросший золотистой шерстью живот, щипался, похватывал небольно зубами, урчал, лепетал, перекатывался с боку на бок. Честное слово, с ним бывало весело, я смеялась до слёз — до того комичный был зверь! И как обидно, что никто, кроме меня, не мог этого видеть! Самое милое в Тише скрыто от посторонних. Он никогда не играл при чужих, он их боялся. Тишка поглядывал на гостей издали, сидел, уткнувшись в пол, приняв странную позу то ли задумчивости, то ли дремоты. Но когда пытались приблизиться, он удирал. Он признавал только меня. Правда, помнил и того человека, своего прежнего хозяина, который его принёс. Когда человек этот через полгода появился, сурок узнал его тотчас. Но баловался и нежничал Тишка только со мной.

Наевшись и поиграв, предоставленный самому себе, сурок брёл, глазея по сторонам, выискивая, чего бы такое поделать. Он прекрасно знал, что делать можно, а что запрещено. Открывать стенной шкаф, влезать, вышвыривать обувь, сотворяя кавардак, — нельзя. И он останавливался перед шкафом, выжидал, косясь зорким чёрным глазом. Я молчала. Тогда он зубами подцеплял снизу дверцы, распахивал их…

— Ты что делаешь? Тебе кто позволил? Разве хорошие сурки так поступают? Так плохие сурки поступают, — говорила, говорила я бог знает что, потому что Тишку даже ругать было весело.

Тишка вываливался из шкафа, недовольно сощурясь, опустив повинную голову, ждал, когда утихнет гроза. Утихало — он направлялся в тот угол коридора, где всё ему дозволялось. Отодвигал чемодан, собирал в ком половик и втискивал, втрамбовывал половик в щель между чемоданом и стеной; приволакивал пылесос, приносил резиновые сапоги и среди этой неразберихи (неразбериха для нас — для него временный беспорядок строительства!) расхаживал неторопливо, осматривая, подправляя, — коренастый, крепкий, хозяйственный сурок-мужичок.

Наступал поздний час. Я ложилась. Тишка взбирался на тахту, пристраивался поближе, потеснее, подлезал под руку, укладывал голову мне на плечо. Я открывала книгу. Однажды зимой, помню, взвыла сирена; одна, другая пронеслись по улице пожарные машины. Мгновение — и сурок оказался на полу, под креслом. Он смотрел оттуда на меня, и тревожный свист, должно быть далеко слышный в родной Тишиной казахстанской степи, рвался из окна московского дома.

— Опасность! Прячься, народ! — кричал зверь, и было понятно, что кричал мне, потому что здесь его народ — это я.

Когда впервые я услыхала сигнал опасности и вбежала в комнату узнать, что случилось, то увидела влетевшую в окно синицу. Она перепархивала по книжным полкам, а Тишка не спускал с неё глаз. Он был взволнован, но запомнил, что явилась я по его сигналу. С тех пор, если ему надоедало в клетке (хотя у него там имелись осиновая доска, чтобы грызть, втиснутая между прутьями толкушка для картофеля, чтобы подбрасывать, кусок сосновой коры — тоже грызть), если он слышал мои шаги, он издавал свист. И как бы ни была занята, я спешила к нему — разве вытерпишь, когда зверь тебя зовёт!

…Ночь. Тишка засыпал, вздрагивая. У него двигались лапы, помаргивали веки, он причмокивал и вздыхал. Затем впадал в глубокий сон. Он больше не шевелился. Теперь гремите пушки, бейте барабаны — Тишка проснётся далеко не сразу, он спит «как сурок». И я откладывала книгу. Вот в эти минуты иногда приходило в голову, что Тиша принадлежит не мне. Наступит тёплое время, его заберёт хозяин. Я говорила себе, что тот человек — биолог, он любит зверей и умеет обращаться с ними. Что Тишка будет там бегать по траве. Рыть настоящую землю. Для него теперь оборудовали — не в комнате, на воле настоящее логово, где можно заснуть на зиму, а суркам полезны долгие спячки. Я твердила, что Тише у другого будет лучше, чем у меня…

Затихал за окном город. Пора было спать. Как там, в песне?

Я гасила лампу. И ещё некоторое время слышала спокойное Тишкино дыхание.