Не бойся, это я!

1

В десятом часу вечера я нащупала ключ под осевшей ступенькой крыльца и отперла дверь, за которой топотал обрадованный пёс. Он чуть не свалил меня в темноте, но мне удалось быстро соединить загнутые крючками концы провода, и комната осветилась. Волчонок сидел на цепи под окном, глядел исподлобья, а хвост его, хоть и с робостью, всё же приветливо елозил по полу.

Я села на тахту. Тахтой был поставленный прямо на пол разбитый матрас, застеленный мешковиной. На матрас брошено вигоневое линялое одеяло, подушки нет. Так Люся и спит, покинув свою мягкую белую постель.

Мне советовали всё от волчонка спрятать, даже туфли повесить на стену, когда лягу спать. Пока что на самый высокий гвоздь я вешаю рюкзак. Собака, опираясь передними лапами о стену, поднимается во весь свой гигантский рост, обнюхивает рюкзак — и я замечаю, что в комнате низкий потолок.

Иду посмотреть в окно. Пёс шагает рядом. Когда я выглядываю, он, прислонившись ко мне, выглядывает тоже. А волчонок пятится в угол, натянув до отказа цепь.

Вместе с Нордом смотрим на улицу. Первый этаж. Бурьян под самое окно. Наш свет достаёт до ограды, толсто окутанной плющом. По ту сторону раскинулась липа, к нам опущена широкая ветка. Тишина. Дремучий сон старого московского дворика, доживающего век…

Гремя цепью, ко мне бросается Султан. Он суетится, лижет руки, прыгает к лицу. Хочу его погладить — он шарахается. Кладу руку на голову Норда волчонок расширяет глаза, напрягается, будто ему скомандовали: «На старт, внимание!» Едва заговариваю с Нордом — Султан срывается с места. Он, должно быть, ревнует или проникается ко мне доверием из-за собаки. Но коротко его доверие. Я тянусь к нему — он весь сжимается и уползает в угол. Волчонок подрос — наверное, самый неподходящий для дрессировки из всего выводка…

Мне вспоминается Люся: «Что я буду делать, если он арены побоится? Что с ним будет тогда!»

2

Подсучив рукав, в полуведёрной кастрюле выбираю, как было велено, для волка лучшие куски, укладываю в кастрюльку поменьше. Кормлю каждого отдельно. Норд погрузился по уши, волчонок ухитряется из своей кастрюльки выглядывать. Смотрит, будто поверх очков.

Наконец Норд отошёл, повалился — он сыт. И волчонок сыт. Последнее повытаскивал на пол, то один кусок лизнёт, то другой. Принимается вяло жевать.

Я убираю посуду, спускаю Султана с цепи. Достаю из рюкзака термос, чашку, печенье. Располагаюсь на матрасе. Печенье, оказывается, любят все. Волчонок ловит печенье издали. Наливаю вторую чашку чая. Завинчиваю пустой термос. Пора спать.

Как я воображала себе эту ночь?

О собаке, о Норде, я не думала. Этот ляжет, где захочет. А волчонок будет со мной на тахте. Он пугливый, недоверчивый детёныш волка, но я сумею в темноте, в тиши комнаты, в ночном домашнем покое уверить его…

Опускаю на колени кружку. Волчонок носом пытается открыть собаке пасть. Так делают щенки, когда возвращается волк-отец, наглотавшись мяса, так они заставляют выкинуть им добычу. Но Султан ведь сыт! Неужели он способен съесть ещё?

Пёс вскакивает с рыканьем, поистине львиным. Волчонок, приседая, скуля, оставляя умильные лужицы, преследует Норда. Я угадываю — тут старые отношения. Норд взвывает от досады — видно, давно ему надоел назойливый волчий отпрыск.

Поскуливая, жалостно растянув губы, шажками, шажками, бочком Султан приближается с лисьей разглаженной, заискивающей физиономией. Огрызаясь, Норд увёртывается. Норд рычит, предостерегая. И не успевает отвернуться щенок стремительно вкладывает в рот Норду свой острый нос.

Норд выплёвывает волчью морду. Норд изнемогает. Стеная, грызёт ненавистную голову. Волчонок взвизгивает, а сам лезет и лезет в пасть.

Норд разъярён. Он давно мог бы убить щенка… Приглядываюсь. Норд не кусает, он быстро, мелко щиплет, будто машинкой остригает волчий лоб.

В который раз выплюнутый, волчонок исслюнявлен, встрёпан, жалок. Но у него железный характер. Он добивается своего — и я, кажется, начинаю его понимать.

3

Норд сдался. Он добровольно вобрал в рот голову Султана. Оба стоят, не двигаясь. Сбоку из собачьего рта выглядывает крупный волчий глаз.

У Султана тонкий, жиденький хвост. Придёт время, его хвост обратится в пышное диво, он будет колыхаться плавно, выражая чувства волка без суеты и с достоинством. Сейчас хвостик просительно дрожит: Норд отстранился. Хвост замирает: Норд гудит беззлобно и кладёт на Султана лапу. Султан поспешно валится, пёс берёт его за шею. Жалкая шея! Ей ещё предстоит стать могучей, чтобы выдержать тяжесть овцы, которую несёшь своим детям… Пока что сразу три таких шеи может перекусить дог.

Я замечаю, что Норд иначе обращается теперь с волчонком. Только что мне казалось, он способен задушить волчонка, — теперь не кажется. И волчонок уловил разницу. Раньше, стоило собаке бросить его, он стелился и подползал — сейчас Султан проворно встаёт на ноги и ждёт. И с этой минуты, как он, скосясь назад, на собаку, уверенно ждёт, зная, что дело сделано и Норд подбежит сам, с этой минуты Султан становится другим.

…Норд сунул свой нос Султану в заросшее ухо. Опять оба стоят. Грозя раздавить, пёс взвивается и падает, но только прижимает волчонка к полу. Лежат. Вскакивают. Щенок свободно пробегает под высокой аркой собачьего втянутого живота. Норд настигает его одним прыжком и сбивает с ног.

Я удивляюсь Норду. Он и в пылу борьбы помнит, кто его противник. Ни разу его страшные топочущие ноги не наступили на маленькое распростёртое тело.

Норд красив. Всё у него красиво. Высокие передние лапы, широкая грудь. Статные задние лапы и длинный хвост, сужающийся постепенно, как хлыст. И цвет. Знатоки не ценят белых догов, а Норд белый, лишь одно ухо тёмное. Он весь благородно бел. Вот она, собака. Это и есть собака. Она так и называется — «дог», собака. Не разноцветные терьеры и таксы, а белый дог изначальный, чистый кристалл собаки.

Норд — аристократ… Хотя физиономия его, пожалуй, простовата. У него розовый нос и губы. Он будто нахлебался клюквенного киселя с молоком и только что вылез из миски.

Он веселится с лёгкой душой. Волчонок играет исступлённо, со страстью. Норд поддевает волчонка под брюхо, бодается, зажмурясь — волчьи глаза постоянно начеку. Они следят — за мной. Как бы ни кувыркался щенок, они не исчезают, не тонут, они будто плавают поверху — сумрачные волчьи глаза.

Но Султан больше не ноет. Он молчит. Он скорее умрёт, чем признается, что спиной о дверной косяк приложиться — больно. Стук падающих тел и пыхтение стоят в комнате. У Султана тяжёлые кости: кажется, что швыряют табурет.

Султан измучен, избит. Султан доволен.

4

Я лежу поперёк тахты, плечами в стену. Боюсь пошевелиться. Мне удалось залезть в чужую шкуру. Замурзанную шкуру, но — волчью, и меня переполняет чувство достоинства. Оказывается, он крепко себя уважает, этот малыш. И он влюблён в Норда, как мальчик во взрослого силача мужчину.

Что мы понимаем в зверях? Для всего живого у нас одна мерка. Мы судим с ходу: щенок выклянчивает. Разве не понятно, что он унижается, что у него льстивая морда?

Ничего не понятно. Султан не унижался. Он принимал тот вид, какой не отпугнул, а увлёк бы, заманил собаку. Не «подступал бочком», а открыто подставлял свой бок, обезоруживал доверием могучего Норда. Он добивался, чтобы пёс забрал его морду в пасть — а ему не нужно мяса. Ему нужен волчий знак сердечного расположения. Знак любви и равенства — не по физической силе, по душе. Он требует, чтобы с ним считались, как считаются с волчонком в стае.

«…Я мал, но равен вам. Не смейте забывать — я здесь! Нас трое!»

Примерно это говорит сейчас в Султане — хотя говорит сбивчиво. Ему среди нас тяжко. Он постоянно нервничает. Он истерзан тревогой. Тревогой смутной: волчица не успела своему волчонку передать, кто — он и кто — мы. Но «я» пробудилось в нём, уверенное, независимое волчье «я», которое будут подавлять дрессировкой…

5

Глубокая ночь. Уложив в изголовье куртку, направляюсь к Султану. Он проскальзывает в каморку, оттуда наблюдает за мной. Опускаюсь на корточки, маню его. Уговариваю. Султан подползает. Беру его на руки. Он будет добрым волком: еле доношу его до тахты. Пытаюсь лечь, не выпуская, и чуть не падаю с ним — так он тяжёл. Скрежещут старые пружины, Султан панически вырывается из рук.

Тянусь к Норду, и Султан летит обратно. Он оттесняет собаку… Нас трое!

Втягиваю Султана за ошейник на матрас. Он упирается, вползает наполовину.

Вот она, голова волчонка. Изысканно заострённая у самого носа, его морда одутловата. Это — детская щекастость. У волка долгое детство, не скоро щекастая ряшка превратится в точёную морду взрослого зверя.

Вот его лоб. Поросший тёмным ёжиком невинный взгорок — ребячий лоб волка. Многомудрый волчий лоб!

И глаза. Ещё не определился их косой разрез. Султан в упор уставился на меня, и что-то знакомое чудится мне в его взгляде… Он напоминает слепого. У него, как у слепого, слушающие глаза.

Глажу морду и замечаю, что она подёргивается. Чешу Султана за ухом, глажу горло, дышу теплом ему в темя, приговариваю, говорю, говорю, кажется, камень услышал бы! Волчонок взвинчивается всё больше.

Замолкаю. Губы у него дрожат.

6

Возле тахты растянулся Норд, Султан — у дальней стены. Он дремлет. Уши его поворачиваются. По комнате кружит муха.

Муха угомонилась. Тишина. Волк поднимает голову.

Он изучает трещину на потолке — трещина недавняя. Над тахтой когда-то висел ковёр, — волчонок смотрит на гвозди. На крайний гвоздь, затем на второй в ряду, на каждый по очереди. Приковался к чему-то повыше: там воткнута кнопка. Ещё выше: мой рюкзак. На потолке муха. Гипсовая лепнина. Трещина. И одновременно — я, ежесекундно — я, опасливо, с подозрением, невыпускаемая, подслеженная — я, человек. По мне скользят безрадостные звериные очи.

Что между мной и этим волчонком встало?

Придушенная овца. Затравленный конь. Ручной лосёнок Умница, убитый волками в Печорской тайге под Сожвой. И — Дельфа. Наша красавица Дельфа, сеттер. Из Романовского лесничества, где охотился мой отец, её выманили волки (та самая поза, бочком, бочком, я тебе доверяю, давай познакомимся? И, словно бы испугавшись, прочь — догоняй меня?).

Между нами пара матёрых, застреленных зимой в окладе. И переярок — мне рассказывал о нём отец. Переярок, годовалый волчонок, что поскуливал тогда в кустах, просился, глупый, за флажки, в оклад к родителям.

Между нами — неумелый калечащий выстрел. И капкан. И разграбленное логовище, сваленные в мешок волчата…

Я не окликала Норда, а он стучит по полу хвостом. Ко мне стучится. Опускаю с матраса руку. Берусь за сильную собачью лапу.

Я не одна, нас трое. Но всем нам — волку, мне, собаке — не до сна.