Ne-bud-duroi.ru

13 Россия — Япония — 0:1 (Женька, сегодня)

Дверца хлопает.

— Привет, Савельева!

Можно не оборачиваться. После того, как я двадцать два года назад стала Жуковой, Савельевой меня мог назвать только один человек.

— Привет, Олень!

Реву. На среднем сиденье этого коттеджа на колесиках реву так же горько и сладко, как ревела в третьем классе, когда Митька Шорохов отобрал у меня привезенную мамой из ГДР куклу с именем Винфрида. Мой сосед по парте Лешка Оленев Шороху накостылял и куклу вернул. И я ревела тогда разом от жалости к испорченной кукле и от гордости, что за меня вступился мальчик. А Олень рукой (платка у него никогда не водилось) вытирал разбитый в драке нос, старательно делая вид, что не девчонку защищал, а просто захотел лишний раз помахать кулаками.

Теперь тот же Лешка, даром что олигарх (идиотское какое-то название — олигарх!), снова рукой вытирает мне слезы.

— На платок так и не заработал?! Олень! Неявный друг моего детства.

В четвертом новая классная руководительница рассадила нас по разным партам. «После трех фолликулярных ангин тебе лучше сидеть подальше от окна. Подздоровеешь, пересажу обратно», — пообещала сердобольная учительша, да так и забыла. Напоминать нам обоим казалось тогда неприличным — задразнят. Так наша дружба из явной фазы перешла в фазу скрытую, даже от самих себя.

Последний раз я видела Оленева на собственной свадьбе. На процессе бракосочетания и празднования, заснятом папой на восьмимиллиметровую пленку, Олень мелькнул лишь однажды, с большим букетом и смешной стенгазетой от одноклассников. Говорили, что Лешка жутко напился. Сама я ни этого, ни чего другого из свадьбы не запомнила. Позднее, когда Лешкина олигаршья мощь набирала обороты и на экранах и в газетах периодически стал мелькать резкий, уверенный, чуть оплывший человек, чем-то неуловимо напоминающий моего школьного заступника, я вспомнила и его поздравление, на которое на свадьбе не обратила внимания: «Говорят, это бывает и навсегда!»

Навсегда…

Олень влил в меня что-то дорогое из тех бокалов, которые, невзирая на все зигзаги джипа, не падают со столика. Но после четвертьшведовых манипуляций тратить на меня спиртное было занятием бесполезным. Этой голове ни лучше, ни хуже быть уже не могло. Проясняться стало не от спиртного, а от Оленевых разъяснений.

Лешку нашла-таки Ленка. Через сутки после того, как я не вернулась, Ленку достали из милиции с вопросом, что ее пустая машина делает в Тверской глуши. И тогда Ленка решила, что Красный Феникс окончательно разрушил мою жизнь и спасти ее может только она. И начала действовать. Во-первых, строго-настрого наказала Арате «усилить Зону Учителей стихией земли» («Цветок в горшке с землей поставь на окно, из которого видно Старую площадь! Нет цветка — купи и поставь!»). Во-вторых, через нашу бывшую классную руководительницу нашла телефон Лешкиной мамы, у которой, в свою очередь, выцарапала телефон его личной секретарши. В-третьих, что самое невероятное, сломала оборону последней.

— А Агату пройти невозможно! За то и держу! — гордо произнес Лешка. — Профессионал нового типа. Все знает, все помнит, чует человека за версту и нужные мысли в голову шефа вкладывает. Умница, распознала, что это важно, передала мне Ленкин вопль: «Ты срочно нужен Савельевой!» А дальнейшее было делом техники!

Ребята в камуфляжках оказались его личной службой безопасности. Тщательно законспирированной! «После Гусинского у нас, сама знаешь, частные спецслужбы не приветствуются. Мягко говоря. Эти проходят у меня как компьютерные дизайнеры». Ба-а, так и моего реального компьютерного гения перепутают с теми, кто создает виртуальное пространство столь необычным способом.

Контакты со службами безопасности прибалтийских партнеров эти «дизайнеры» надыбали быстро. И столь же быстро, не вмешивая в наши дела государство, вернее, три государства, провернули операцию по моему извлечению. На согласование ушло бы много времени. А его не было.

Вместо уверений, что с моими все в порядке, Лешка включил кассету, и на экране автомобильного телевизора я смотрела собранные фрагменты эфиров — Джой хмурится, Джой улыбается, Джой крутится на центрифуге. У Димки даже не наблюдаемые прежде мышцы обозначились. Ничего себе тренировочки! Их там что, по-настоящему в космос готовят? Куда ребенка спровадила!

— Олень, а твои компьютерные дизайнеры, случаем, не разведали, кто это меня так возлюбил?

— Разбираются. На твой след напали быстро. С теми, кто наследил, труднее. Что-то слишком высоко уводят эти следы.

— В Кремль?

— Почему спросила?

— От меня чего-то ждали во время пресс-конференции в Кремле. Только я тогда сама не знала, что ждут. А в Кремль у нас просто так не пускают…

— Значит, еще и Кремль. Мои-то раскопки пока увели севернее.

— ?!

— На Лубянку.

— Обвинений в государственной измене мне только не хватало! Не иначе как мой экс-благоверный вывез когда-то за рубеж секретные чертежи советской ЭВМ, чем окончательно подорвал технологическую мощь отечества! А мы с Димкой теперь пойдем по статье как соучастники. Судят же Пасько за такую же ересь, почему бы нас не засудить.

Кратко рассказала Лешке, чего он еще не знал, — про переданные психоаналитиком требования «фашихтрусей», про разгром в моей квартире.

— Почему же они у тебя ничего не нашли?

— В моей квартире сам черт голову сломит. Вот они и сломили. Там вещи трех или четырех поколений, ремонта отродясь не было.

— Исправим, — легко диктует Лешка. Ох уж мне эта его новая повелительная манера. Ведь не предлагает доброе дело, а именно диктует. — Мне делала интерьер дизайнерша Лика…

— Такая же «компьютерная»?

Лешка не сразу соображает, чего это я потешаюсь над словом «дизайнерша», потом машет головой.

— Эта настоящая. Оч. умненькая. Без этого идиотизма для новых русских.

— А ты какой русский? Не «новый?»

— Я другой. «Другой русский». Чуешь разницу? Лика почуяла. В большом доме теперь жена Ирка живет. А мне умница Лика рядом отдельный домик забабахала в виде моего гаража, где мы с тобой, Савельева, целовались. Там теперь и живу.

— Тоже мне скажешь, целовались! Ну целовнулись разочек. А стены там тоже плакатами с Бобби Халлом завешаны?

— Неужели помнишь?!

Лешка вскользь улыбается, а сам по телефону уже объясняет помощнице, куда и во сколько прислать дизайнершу. Я раздумываю, надо ли, хотя бы для приличия, посопротивляться, но понимаю, что для этого у меня слишком мало сил.

Когда встречаешь человека, которого не видел много лет, в первый миг каким-то подсознательным включением узнаешь его, а после, когда подсознание отключается, твоя ошарашенная логика никак не может понять — как же ты его узнал! И лицо не то, и взгляд не такой. Так и с Оленем. Вглядываюсь. Ничего общего с длинным, сутуловатым, больше похожим не на горделивого оленя, а на порывистого, плохо стоящего на ножках лосенка, у нынешнего Лешки нет. Этот в новой своей жизни, скорее, все же олень. Горделиво несущий рога, как корону. И только взгляд из прежней жизни. Голодный взгляд звереныша нет-нет да и мелькнет в унылой уверенности его нынешнего гламурного вида.

— Ты счастлив, Олень?

— А ты, Савёлка?

Олень, наверное, сейчас так же сравнивает числитель моего нынешнего состояния со знаменателем собственных ожиданий. И дробь эта получается не в мою пользу. Видок у меня еще тот — в больничной униформе, с красными точками кровоизлияний вокруг глаз и со следами всех прочих стрессов последних недель и дней, прошедших со времени взрыва моей «репутационной потери». Сколько, интересно, меня в четвертьшведовой клинике продержали?

— Какое сегодня число?

— Девятое.

— Июня, надеюсь?

— Июня, июня. Наши сегодня играют с японцами. Вон уже болельщики беснуются. Проигрываем, что ли? — Лешка машет в сторону окна, за которым мелькает Манежная площадь с увеличивающейся около большого экрана толпой и десятком конных милиционеров. — Странно, что движение не перекрыли.

— Во что?

— Что «во что»?

— Во что играют?

— У-у, да ты совсем из жизни выпала! В футбол. На чемпионате мира, в Иокогаме. Будете со своим японцем сейчас друг против друга болеть.

Ага, Лешка и про Арату знает. Значит, не достали мальчика.

— Чего смеешься? Разве я что-то смешное сказал?

— Над собой смеюсь. Этот, с позволения сказать, психоаналитик принял Аратку за моего любовника.

— И что здесь смешного?

— Олень, ты хоть и олигарх, но с мозгами у тебя… как-то не очень. Принять меня за любовницу двадцатитрехлетнего мальчишки! Ты на меня посмотри…

— Цены ты себе не знаешь, Савельева! И никогда не знала…

Приехали!

Мы действительно приехали к моему дому. Там, где, уезжая, я оставила обгоревший трупик моего «Москвича», теперь стоит лоснящийся зеленовато-серебристыми боками внедорожник явно нерусского происхождения. Рядом обнаруживается и молодая женщина, по виду которой сразу понятно — Агата. Вот Агата, и все тут! Такой и должна быть личная секретарша крупного, очень крупного предпринимателя. Не бандита, а именно предпринимателя. Мне бы только в именах не запутаться — Арата—Агата… Странно, что всего две недели назад я никого из них не знала. А теперь даже эту только что увиденную секретаршу люблю как родную. Впрочем, у «других русских» это называется не «секретарша», а «личный помощник».

— Лика подъедет в 21.00, — рапортует Агата.

— Отлично. И я вернусь к девяти. А сейчас надо туда, — бывший одноклассник машет в сторону Кремля. — Благо что близко.

И, уже садясь в свою машину, указывает рукой на зеленый джип.

— Владей!

— Олень, ты сдурел! Забыл, что я подарков, кроме как на восьмое марта, не беру.

— С той поры, как я последний раз подарил духи «Быть может»…

Ой, а ведь и правда подарил духи «Быть может» в девятом классе!

— …я пропустил столько восьмых март, что как раз и собралось на эту тележку.

— Что это? — спрашиваю зачарованно.

— «Фольксваген-Магеллан». Цвет «Патагония Грин». Полноприводной. Двести семьдесят пять лошадиных сил. Ходовая часть имеет пневматическую подвеску с активной гидравлической амортизационной системой. Назван в честь португальского путешественника Фернана Магеллана, португальское произношение Fernao de Magalhaes, — тараторит Агата.

— У нее все так от зубов отскакивает? — спрашиваю я у Оленя.

— В сортах пива пока путается. Работаем! — отвечает Лешка. И уезжает.

А я смотрю на блестящий корпус машинки и раздумываю над неразрешимой дилеммой, мучающей исключительно идиоток моего поколения. Прилично или неприлично принимать столь дорогой подарок? От душевных мук меня спасает только то, что я и близко не могу себе представить цену этого «Магеллана». Запросто ошибусь на порядок, а то и на два. Чего же мучиться.

Пока я раздумываю, а четко вышколенная Агата ждет моих дальнейших телодвижений, на улице слышится нарастающий гул, сопровождающийся странным грохотом и звоном бьющегося стекла.

Еще секунда, и… в мое необъезженное чудо цвета «Патагония Грин» на полном ходу влетает выскочивший из переулка перекошенный байкер с узким корейско-японским разрезом глаз. Кр-р-рах!

Вмятина на правой дверце размером с ванночку для младенцев. И сам байкер впечатан в бок автомобиля.

— Если это «Магеллан», то это кто? Лапу-Лапу? — машинально киваю в сторону байкера.

— Кто? — не понимает один из Лешкиных «дизайнеров», оставленных для присмотра за мною.

— Лапу-Лапу. Вождь племени туземцев острова Мактан в архипелаге, первоначально названном островами Святого Лазаря, позднее переименованном в честь наследника испанской короны Филиппа II в Филиппинские острова. 27 апреля 1521 года убил Фернана Магеллана, совершавшего кругосветное путешествие под испанским флагом. На острове Мактан был установлен памятник Лапу-Лапу как герою национально-освободительного движения, — тоже машинально тараторит ошарашенная Агата.

Из припаркованного рядом с «Магелланом» прежде не замеченного мною «Лексуса» уже возникло еще трое интеллигентного вида молодцев, в которых сразу можно распознать «дизайнеров». Причем компьютерных. На байкера смотреть жалко.

— Там… Там… — Парень кивает головой в сторону Лубянки и Манежной. — Погром! Узкоглазых бьют.

— Почему бьют? — не понимаю я.

— Наши в футбол японцам проигрывают, — запинаясь, поясняет оказавшийся «нашим» байкер с азиатскими чертами лица.

— Арата!!!

Лешкина помощница, чье имя только одной буквой отличается от имени моего японского гостя, вздрагивает, но тут же соображает, что это не о ней. Дергается и «компьютерная» охрана. Но я уже не вижу ни их, ни байкера, ни разбитого «Магеллана».

Бегом на свой этаж. В лифт даже не ткнулась, все равно не работает. Вышедшая на шум соседка не успевает открыть рта, как я, опережая ее, уже кричу:

— Здрасте, Лидьиванна, не знаю, текло или нет, меня не было, я была слишком далеко, не видели Арату?

Старушка, зачесывая старым черепаховым гребнем седенькие волосы, перепуганно взирает на грохочущую толпу. Следом за мной по лестнице бегут Агата и три «дизайнера». Завершает галопирующую процессию перепуганный байкер, который почему-то не убегает от тех, кому повредил машину, а мчится за нами, словно на привязи.

— Арата! Аратка! Араточка!

На краю тщательно разобранного стола уголком гончаровской коробки из-под сигар с надписью «Manila.Chirut» придавлена записка.

Женя-сан!Я волновался. Но звонили от твоего одноклассника со странным именем Олень. Сказали, ты скоро будешь дома. У Димки-Джоя все хорошо. Он теперь телезвезда! Твоя подруга Большая Ленка тоже звонила. Обещала приехать вместе со своим сыном с другим неизвестным мне именем Стасюлик. Но дома совсем нет еды. Большая Ленка не любит, когда нет еды. Особенно этого не любит Стасюлик. Я пойду в гастроном в здании ФСБ на Лубянке. Или в супермаркет в Охотном Ряду, напротив Государственной Думы. Скоро вернусь.

Дальше подпись и время — 16.50. На часах 18.10.

Арата! Погром! Японцы!

Бегу, наталкиваясь на людей. Все оттуда, я туда.

— Поворачивай! Куда лезешь! Там парня убили!

— Японца?!

— Хрен поймешь! Узкоглазых бьют! Суши-бар на углу разгромили. Японский ресторан на Тверской. Все подряд громят. Не лезь!

— Оле-оле-оле-у-у-у! Рассия! Вперед!

Стекла огромных витрин сыплются, как падающие на пол елочные игрушки. Размазанные под цвет российского триколора перекошенные морды орут. Опьяненные тупостью и безнаказанностью подростки крушат все вокруг. Переворачивают дорогие иномарки и простенькие «Жигульки», скачут на крышах машин, чьи хозяева имели неосторожность припарковать их там, где толпа болеет. Болеет ненавистью. И заражает все вокруг.

Бегу. Не знаю, куда и зачем, но бегу. Отыскать в этой взбесившейся толпе Арату немыслимо. Но знаю, что надо бежать. Просто потому, что нельзя не бежать. Если остановиться, то сердце, привыкшее к гонке за эти обезумевшие дни, по инерции продолжит движение и выскочит из груди.

— Рассия! Рассия!

Бегу. Четверо голых по пояс, обмотавшихся флагом погромщиков уже перевернули синий «Жигуль» и теперь запрыгивают на его оказавшееся сверху днище.

— Е-пэ-рэ-сэ-тэ — япона ваша мать!

Еще двое тычут выломанными с театральной афиши палками в горящую рядом бордовую «Ауди» и перетаскивают разгоревшиеся факелы к соседнему «Пежо». Единственный мелькнувший в толпе насмерть перепуганный мальчишка в милицейской форме со всех ног бежит мне навстречу. Улюлюкающие тинейджеры гонят его неистово, как вошедшие во вкус охотники загоняют зайцев на охоте.

— Куда же ты, мент хренов?! — вопит несчастная продавщица из ларька, витрины которого уже разбиты, а не выпавшие еще осколки нависают сверху, грозя раскроить случайному прохожему череп. Но прохожих и это не пугает. Не стесняясь продавщицы, они растаскивают с разбитых прилавков бутылки, пачки сигарет и чипсов, набивают карманы шоколадками и жвачками.

— А что я могу! У меня ж нет оружия! Не выдали! — вопит перепуганный паренек в форме и заячьими перебежками пытается скрыться в одном из дворов. На его счастье, толпа преследователей замечает в разбитом ларьке не украденные еще другими мародерами банки пива и забывает про милиционерика.

— Да вы бы хоть стекла до конца повыбивали! — причитает продавщица. — Вас же пополам разрежет!

— Рассия! Рассия! Вперед!

Бегу к Манежной. Хруст под ногами, как скрежет зубов огромного чудовища. Звук, как в детстве, когда, играя в прятки, мы с двоюродным братом раздавили бабушкину вставную челюсть и она так же мерзко хрустнула. Только теперь ощущение, что хруст этот умножают тысячи динамиков. Пустые пивные бутылки и банки, битые стекла, остатки разграбленных витрин хрустят под ногами бегущих. Рядом потерянный кем-то в толпе трехколесный велосипедик. Розовая пластиковая дуделка оторвалась, на нее наступают все, а в ответ она издает низкий унылый звук, отдающийся где-то внизу живота. И где теперь тот, кто приехал кататься по Манежной площади на этом велосипедике? Дай Бог, чтобы мама успела унести его на руках…

— Рассия! О-о-о-ле!

Бегу и понимаю, что мне страшно. Страшно за Арату, который полтора часа назад намеревался пойти сюда, в гущу одуревшей людской субстанции. Страшно за себя, неизвестно что здесь делающую и куда бегущую. Прежде во всех патовых ситуациях спасала профессия. Я начинала снимать и забывала про страх. Теперь понятия не имею, где моя аппаратура. Бегу просто для того, чтобы не остановиться посреди страха. Страшно остаться в этой жизни только наблюдателем.

На площади перед Большим театром развернувшиеся поперек обычного движения синие «Жигули» с распахнутой водительской дверью с места врубают задний ход и на запредельной скорости врываются на тротуар. Люди едва успевают разбежаться в стороны. Зад «Жигуля» врезается в рекламный щит. Кр-р-рах! Странно, что еще никто не упал замертво. В ста метрах отсюда уже несут кого-то на огромном полотнище триколора как на носилках. «Скорой» не подъехать. Подбегаю ближе — не Арата! Японца эти сраные «патриоты» на свой флаг не положили бы. Всматриваюсь — некто на флаге шевелится, жив!

— Рассия! Рассия!

Окончательно сбив дыхание, останавливаюсь. Колет в боку, будто проглотила ежа. Бегать я никогда не умела. На физкультуре кросс добегала последней, хватая воздух ртом, как рыба. Белая больничная униформа на мне стала грязно-горелого цвета.

Пока стою, держась за бок, чувствую, что кто-то замирает рядом. Оборачиваюсь. Два «дизайнера». Если Лешка велел меня охранять, то прозорливая Агата умудрилась послать охрану за мной даже в это пекло.

В руках у одного из «дизайнеров» мой кофр, которому я радуюсь запредельной радостью четвертого или пятого уровня подсознания. Спешно достаю камеру, и теперь, когда руки машинально делают дело, боль из правого бока уходит, «иголки» растворяются в ремесленной привычке. Рас-сия! Рассия, вашу мать!

Оранжевое, черное. Фон хорош, но цвет горящей «Ауди» не слишком гармонирует с залпом огня. Вот если бы подожгли что-то черное. Профессиональная циничность. Ага, вот и черный. «Гелентваген» горит. И номер знакомый — палки единичек и бублики букв «о». Вмятина на бампере и правом боку. Бедный «Связьтраст»! Теперь соседи решат, что и футбольный проигрыш Японии вкупе с погромом организовала я!

Вместе с медленно остывающей толпой кадр за кадром двигаюсь маршрутом этого беспредела за угол на Тверскую, мимо Думы, разукрашенной такой же, как у других зданий, паутиной битых стекол. Двигаюсь по проезжей части — по тротуарам идти опасно, осколки витрин время от времени с грохотом вываливаются на асфальт, то звучно раскалываясь, то складываясь, как огромные листы мятой бумаги. Перепуганные сотрудники ювелирного спешно спасают свои выставочные экземпляры. В соседних витринах спасать уже нечего. Парочка «отболевших» с такими же триколорными харями, разинув пасти, гогочет, прикладывая к своим торсам бордовое кружевное белье из разграбленной витрины бутика.

Напротив мэрии «заболевшие» уже лупят по машинам и стеклам огромными металлическими конструкциями, выдранными из недостроенного помоста около памятника Долгорукому. Про «Рассию», которая «Оле!» и «Вперед!», здесь уже никто не кричит. Бьют молча, но столь же неистово. Все больше по дорогим витринам.

— Вот тебе и День независимости, б..!

Оборачиваюсь на голос. Парень, старше среднего возраста этой крушащей толпы, но явно моложе меня, заметив мое недоумение, поясняет:

— Помост ко Дню независимости России строить начали, через три дня здесь шествие будет. Дошествовались! Уроды, — шепчет он тихо, чтобы не слышали те, кому это определение адресовано.

У парня в руках любительская видеокамера.

— Если «уроды», то снимаешь зачем?

— Так сейчас эти, из новостей, набегут. Сами пропиздят, потом кинутся искать съемку у очевидцев событий. Я — очевидец. В 91-м, жаль, у меня камеры еще не было. А в 93-м летом успел купить «соньку» за немереные тогда деньги 800 долларов, так америкосам свою октябрьскую съемку пристроил сразу за тысячу. А сейчас почище 93-го будет. Я здесь две революции пережил. Ничего подобного не видел!

Кому война, а кому и мать родна…

— А сегодня-то японцы и подавно купят. Только ставки выросли. За штуку какой дурак отдаст! — продолжил предприимчивый очевидец. И резко смолк, кинувшись снимать, как разогнавшаяся «восьмерка» с высунувшимся из окна пьяным водителем подбивает какого-то парня. Несколько раз подпрыгнув на капоте, он отлетает на другую сторону Тверской и падает на асфальт.

С трудом нахожу силы подойти посмотреть — не Арата? А что, если я уже забыла лицо своего японского мальчика? Такое бывает, когда вспоминаешь человека ощущением и вдруг понимаешь, что не можешь вспомнить лицо.

Подбежавшие врачи — благо около мэрии нашлась «скорая» — переворачивают несчастного. Не Арата. Радоваться бы, но у меня опустились руки. А доморощенный камера-мен протискивается поближе — запечатлеть.

— Во, б.., кадр! Эх, заговорился, чуточку бы раньше начать снимать!

Но я уже не слышу и не могу заставить себя посмотреть, жив парень или нет. Меня мутит. Вкус «четвертьшведовых» пилюль, регулярно изрыгаемых в последние дни, осел во рту и теперь вырывается наружу. Скрючившись за недомонтированным к празднику независимости парадным помостом, изрыгаю из себя все «накачки» и все страхи прошедших недель. Мать вашу, что же это за независимость такая, которую приходится исторгать из себя пополам с чужими наркотиками и своим погромом… Мать вашу… Вашу мать…

Рассия! Рассия! Вперед!

Чуть рвота отступила, как один из «дизайнеров», тактично возникший за спиной только в эту минуту и ни на мгновение раньше, протягивает невесть откуда взявшуюся бутылочку воды.

— Пойдем.

Поворачиваем в Столешников, намереваясь окольным путем двинуться в сторону дома. Где же ты, Арата? Одного сына спрятала, чтобы не сходить с ума, так другой нежданно нашелся и пропал.

— Ищут, — не отстающие от меня «дизайнеры» читают мои мысли. Они то и дело почти незаметно переговариваются по невидимым рациям и по мобильным. Докладывают: — На данный момент один пострадавший со смертельным исходом. Не японец. Избиты несколько молодых людей азиатской внешности. Один из них гражданин Японии, приехавший на конкурс Чайковского. Не ваш?

— Чайковского? Наверное, не мой. Хотя кто его знает. Чуть левее.

— Что? — не понимает первый из «дизайнеров».

— Подвиньтесь чуть левее. Вы попадаете в кадр. Пришла в себя. Замечаю, что радуга над лужей дугой

пересекает кадр. Успеваю щелкнуть затвором. Радуга вырастает из струи воды, смывающей с мостовой кровь и грязь. Власти уже успели прислать поливалку, чтобы заметать, точнее, замывать следы.

По Дмитровке снова выходим на Манежную. Нас пытаются не пустить возникшие милиционеры — раньше-то где были, родные?

— Пресса.

Не действует. Не столь вид моих фотопринадлежностей, сколь убедительность моих провожатых срабатывает, нас пропускают.

Толпа редеет. Спешно пригнанный кран переворачивает с головы на ноги и грузит на транспортеры остатки автомобилей.

— Приехали показать ребенку Красную площадь! — приговаривает женщина рядом с еще перевернутым «Жигуленком» с немосковским номером. — Показали!

Возникли автобусы с омоновцами и милицией. Несколько минут назад убегавший от толпы милиционерик теперь лупит зажатого между автобусами пацаненка, по виду более юного, чем остальные погромщики. Пацаненок, как и вся схлынувшая толпа, с одуревшими глазами и с флагом на щеке. Но в ярости маленького мента он не виноват. Милиционерик отыгрывается на отставшем от толпы парнишке за собственный недавний позор.

Медленно бреду в сторону дома. Кроме слоя битого стекла и мусора да набежавших коллег с камерами, здесь почти никого и ничего. Подъезды к Старой площади блокируют автобусы с военными. Съезд на Ильинку уже перекрыт. Это тебе не август 91-го, когда с этого же угла я снимала листки секретных документов, словно в замедленной съемке летящие из цэковских окон. Американцы, на которых стринговала, послали снимать «штурм» ЦК. А штурма и не случилось. Одна видимость. Предприимчивый частный камерамен прав — куда той «революции» до этого спортивного соревнования!

— Расходимся! Расходимся!

На нашем углу останавливаются еще несколько автобусов со спецназовцами. Капитан подозрительно смотрит на мой больничный наряд. И чем ему наряд мой не понравился? Ничем не хуже обмоток из государственного флага, как у того плюющего кровью парня с расцарапанной рожей и с выбитыми зубами.

Сажусь на асфальт. Принюхиваюсь к запаху остывающей июньской жары, смешанной с гарью дотлевающих машин и запахом пыли, прибитой струями стыдливо замывающих тротуары поливалок. На цифровой камере диск полон. Возникший за моей спиной «дизайнер» протягивает новый — вот это уровень у Лешиных ребят. Возвращаю ему отснятый. Где, интересно, они нашли мой кофр и его содержимое?

Во всем плохом всегда можно найти что-то хорошее. Не могу встать, от шока и усталости нет сил, поэтому сейчас сделаю несколько кадров с нижней точки. Гениальные будут кадры. Особенно этот. На фоне рекламного слогана «Ведь я этого достойна!» один из недоболевших ботинком целится мне в кадр. И что, я достойна только этого?! Нажимая на кнопку затвора, я даже не соображаю, что надо бы отодвинуться, иначе ботинок впечатает мою же камеру мне в лоб. Хорошо, Лешкин «дизайнер» начеку, подсекает «модель» в полете.

— Женя-сан! Разве можно сидеть на земле! Затопчут. Аратка! Стоит рядом. С полными сумками продуктов.

Нереально аккуратный среди всего этого безумия.

— Арата! Ты цел!

— Все хорошо. Только честь самурая несколько пострадала. Если бы мой дедушка узнал, что я скрывал, что я японец…

— Твой дедушка был бы счастлив, что ты жив!

— Ты считаешь, жизнь дороже чести? — удивляется чудом уцелевший в этом аду мой японский мальчик.

— Философствовать будем дома, где никому дела нет, японец ты или чукча!

— Не поверишь, Женя-сан! Я так и сказал им, что я чукча.

Все что-то пили, Стасюлик ел за десятерых. По телевизору показывали Димку, который тюбиком своего космического питания выводил на ладони «ЖЖ», и я улыбалась. Некомпьютерная дизайнерша Лика исследовала квартиру, интересуясь подробностями проводки, лепнины и разного уровня потолков в комнатах.

— Странно, что в большой комнате высота потолка меньше, чем в маленькой и в кухне. Это вы так захотели?

— Ничего я не хотела. Так все и досталось. Я и о завещании предыдущего хозяина узнала только после его смерти. Нотариус вместе с документами передал коротенькую записку, какие-то общие слова, что квартира хоть и маленькая, но потолки высокие, и в большой комнате можно сделать второй этаж, расширив ее вверх. Но мне все не до расширений было…

— Подождите-подождите, — сообразила Лика. — А бывший хозяин не так уж неправ. Вы говорили, что у соседки всегда протекает потолок, а у вас нет.

— Единственное мое достижение.

— С улицы крыша не выглядит разновысокой. И если здесь нет ни чердака, ни технического этажа, то должно быть нечто, куда уходит разница высот.

И всем стало интересно. Мои слабые протесты, что сейчас не до этого, не приняли в расчет. Еду с обеденного стола немедленно составили на пол, где ее продолжил уминать Стасюлик. Поверх скатерти водрузили кухонный стол, на него стул, удерживаемый охранником. И Лика полезла на это не внушающее доверия сооружение. Ручкой старой швабры начала тыкать в потолок то в одном месте, то в другом.

— Слышите?

Я не слышала ничего.

— Пустота, — квалифицированно заявил Олень. Опровергая представления о собственном публичном образе, он уже битый час сидел с нами, с наслаждением поедая купленную Аратой докторскую колбасу, магазинные пельмени и прихваченные предусмотрительной Ленкой пирожочки «для Стасюлечки». Вырвать несколько аппетитных пирожочков у прожорливого Ленкиного чада олигарху все-таки удалось.

— А здесь? — Лика постучала в полуметре левее.

— Здесь сплошной звук, а там был пустой.

— В этом месте явно есть какая-то воздушная ниша, которую можно использовать для расширения пространства вверх. И спроектировать квартиру из нескольких ярусов.

— Мне противопоказано, чтобы что-то делалось исключительно для меня, любимой. Неуютно буду себя чувствовать…

Лику мои слова рассердили, и она изо всей силы снова шарахнула шваброй по потолку.

Раздался треск, и на нас с грохотом посыпались куски штукатурки, смешанные с кусками лепнины. А сама Лика, как в замедленной съемке, стала падать на руки охраннику. Вслед за ней летели стул, кухонный стол, куски потолка, подвески от люстры и, наконец, сама люстра… Оседавшая пыль ровным слоем покрывала и колбасу, и олигарха.

Когда все допадало, оказалось, что в потолке не хватает аккуратного прямоугольного фрагмента, точно соответствующего одной из деталей лепнины.

— Пустота! — радостно завопила Лика и, преодолевая сопротивление все еще державшего ее на руках охранника, кинулась составлять столы и тумбочки, дабы снова забраться вверх и исследовать обнаружившуюся нишу. Что ей и удалось.

— Здесь что-то есть…

Лика засунула руку поглубже…

И вытащила небольшую коробочку с портретом той самой азиатской экс-президентши, которую я недавно видела на фото рядом с моим чствертьшведом. И еще какой-то запылившийся узелок из старого батистового платка.

В платке обнаружилось колье.

— Мамочки, свят! Сокровище! — сказала Ленка.

— Ой! Эта тетка на картине точно в таком! — деловито заметил дожевавший Стасюлик. — Фамильная реликвия, наверное. Но у тетки еще и сережки такие с висюльками, и колечко неслабое.

— Почему колье прятали в специальную нишу, понятно. Но зачем туда засовывать коробку конфет, тем более не распечатанную с одна тысяча девятьсот… — Лешка перевернул коробку с экс-президентшей, отыскивая дату изготовления, — …девятьсот восемьдесят четвертого года, — не понимаю.

— Я понимаю, — пришлось отозваться мне. — Бывший хозяин из-за этой дамы сильно пострадал. В начале восьмидесятых он был заместителем министра иностранных дел, где-то с ней случайно пересекся. А дама по уши влюбилась. И, не сопоставив политические системы, явилась с визитом в Москву, причем без супруга. Замминистра упекли в Кремлевку, якобы срочно лечить. Но дама и туда наведалась, с сотней роз и с коробкой конфет. Не исключено, что с этой самой коробкой. Хотя могла бы и что-то посолиднее привезти, даром что с собственным портретом.

— Ну и… — спросила заинтригованная Ленка.

— Что «и»? Из замминистров разжаловали. Когда мы в 91-м познакомились, он в сетке нес батон и кефирчик.

— А конфеты до сих пор съедобные, — деловито заметил Стасюлик, уже успевший распечатать коробку почти двадцатилетней выдержки. — Шоколад только посерел сильно, покрошился кое-где, а так ничего себе!

— Стасюличка! Выплюнь немедленно, отравишься! — завопила Ленка. Но испугалась она не срока давности экс-президентш иных конфет. — Никто не знает, какую отрицательную ци могут нести конфеты, подаренные таким образом!

Но ее сынуля успел вынуть из замысловатой бумажки и отправить в рот уже третье шоколадное изделие, похожее на небольшое яйцо. И в подтверждение Ленкиных слов о негативном ци во рту Стасика что-то хрустнуло. Ребенок завопил.

— Плюнь, плюнь! — кричала Ленка. — Зубик не сломал? Плюнь!

Ребенок плюнул. Шоколадка стукнулась об пол и как маленький мячик допрыгала до ног Араты. Арата поднял, внимательно посмотрел злосчастную конфету на свет, покрутил, вытер салфеткой и… сам попробовал на зуб. Послышался тоненький скрежет.

— Я могу ошибаться, Женя, но мне кажется, я приношу извинения, что это жемчужина.

Жемчужина величиной с перепелиное яйцо!

Вот что влюбленная экс-президентша подарила Григорию Александровичу. Вот что, не доверяя советской системе, замаскировала, заказав целую коробку конфет подобного цвета и формы. А если бы он передарил коробку?! Или диктаторше и на ум прийти не могло, что любовник может отдать кому-то ее дар?

— От своего дедушки я слышал об одной жемчужине столь же огромного размера. Дедушка видел ее, когда воевал в тех краях, где позднее правил муж этой дамы. — Аратка кивнул на портрет с конфетной обложки. — Дедушка слышал рассказы местных жителей о какой-то черной жемчужине необычайной формы и невероятно огромной, которая приносит несчастье. Ее еще называли Жемчужиной Магеллана. Будто ее кто-то подарил Магеллану незадолго до его гибели в тех местах. Если хотите, я прочту вам из дедушкиного письма.

Арата скрылся в маленькой комнате и появился с потертым конвертом. Достал листки, испещренные причудливыми иероглифами, и заложенную в письмо фотографию — молодой мужчина, японец по виду, рядом с женщиной, чем-то похожей на звезд старого советского кино. Оба стоят по колено в море на фоне Медведь-горы. И надпись: Аю-даг. Гурзуф. Июль 1936. Что-то в этой женщине было неуловимо знакомое.

Фото Арата положил на стол, а в письме нашел нужный фрагмент и стал читать про то, как дедушка Хисаси видел сокровища генерала Ямаситы, как встретил беглого пленника, который потом стал президентом страны…

— И мужем вашей «влюбленной императрицы». Что и требовалось доказать! — подвел итоги Лешка. — Все!

Но оказалось, что и это еще не все.

Раздался звонок, и на пороге возникла соседка.

— Лидия Ивановна! Извините, Бога ради! Вас потревожил шум? У нас тут, видите, потолок оказался двойным! Может, поэтому и не текло, как у вас… Там обнаружилась ниша сантиметров в пятьдесят, и она спасала от затеков с крыши. Хотите посмотреть?

Но соседка моя не видела ни потолка, ни собравшегося за столом разношерстного сообщества, включающего известного всей стране олигарха. Старушка смотрела только на оставленную Аратой на краю стола фотографию.

— Хисаси! — прошептала соседка и стала медленно съезжать на пол…

***

Буйство этого дня закончилось как-то сразу. Пришедшая в себя Лидия Ивановна увела нежданно найденного «хоть и не родного, но все-таки внука» в соседнюю квартиру. Стасюлик, доев все, что было куплено Аратой, позволил Ленке увезти себя домой на той фиолетовой «ласточке», которую Лешкины «компьютерные дизайнеры» пригнали из тверского леса. Некомпьютерная дизайнерша Лика, тщательно вымерив объявившиеся в потолке дырки, исчезла, пообещав уже завтра прибыть с ремонтной бригадой: «До возвращения вашего сына квартира будет в полном порядке!» Она, как и Агата, не спрашивала, а ставила окружающих перед фактом. Сам олигарх, сопровождаемый тенью совершенной Агаты, исчез почти по-английски, пообещав обязательно пригласить меня в «замастаченный» Ликой гараж-дворец: «Может, хоть в прежней гаражной обстановке удастся с тобой, Савельева, доцеловаться!»

Я вдруг осталась одна. И с удивлением пыталась вспомнить все, что произошло за этот безразмерный день. В начале его я была почти заключенной в неведомом мне месте, в конце дня оказалась у себя дома владелицей дивного колье, уникальной черной жемчужины и лишних 50 сантиметров в высоту. А между утром и вечером поместился налет на клинику, мое похищение, контрабандное возвращение на родину, встреча с Оленем, подарок в виде тут же разбитой машины, погром в центре Москвы, страх за Арату и случайно раскрывшаяся тайна Араткиного дедушки и его русской жены — моей соседки. Случись мне прочесть о таком стечении обстоятельств в романе — не поверила бы, подумала, что автор излишне накрутил. Но сколько раз я замечала, что в жизни случаются ситуации, описать которые в романе или снять в кино невозможно, — получится нарочито. Теперь в такое нарочитое кино превратилась моя собственная жизнь.

Два «Магеллана» в один день. Один, цвета «Патагония Грин», со смятым боком, отправлен в сервис — вызванная Агатой страховая компания из уважения к VIP-клиентам обещала вернуть ему первоначальное совершенство за пару дней. Другой «Магеллан» черной жемчужиной лежал у меня на ладони.

Вот что искали «фашитрусья»! Аратка сказал, что жемчужина эта при всей ее невероятной красоте приносит несчастье. Значит, надо скорее отдать ее «фашимтрусьям» — пусть забавляются. Мне чужие сокровища ни к чему.

Положила жемчужину обратно в коробку, накрыла тонкой прокладочкой с какими-то загадочными водяными знаками, похожими на коричневатые разводы в детской забаве, когда написанное молоком или фенолфталеином проглаживают утюгом или держат над парами аммиака — и проступает написанное. В проступивших знаках можно было разобрать несколько цифр и имя . Название кондитерской фирмы, наверное. Или Ими молоком писала послание возлюбленному. Подпольщица!

Сняла трубку, набрала номер телефона моего недавнего целителя. Странно, что я видела его еще сегодня утром. Номер мобильного у балтийского четвертьшведа был почему-то нью-йоркский. Не доверяет молодым демократиям.

— Вы еще живы, доктор Фрейд?

Слушать ответ запинающегося Олафсона, лепечущего то с акцентом, то без, не стала.

— Передайте «вашим друзьям», что я готова отдать им то, чего они столь мучительно добиваются. А дабы окончательно не угробить твою репутацию, психоаналитик хренов, можешь приписать мое внезапное исчезновение и прозрение своим гениальным врачебным способностям. Только не забудь подчеркнуть, что работа со мной не имела ничего общего с основным методом воздействия на остальных твоих пациенток.

Олафсон пытался еще что-то бормотать в трубку.

— Пошел ты…

И послала его конкретно. Пусть понимает лингвистические тонкости как хочет.

Минут через пятнадцать в дверь позвонили. Неужели Олафсон сработал так быстро и «ваши друзья» уже пришли за своим?

Открыла дверь.

На пороге стоял Кит.