Не говорите Альфреду

Глава 5

План Дэви не мог быть запущен раньше чем через день-два. Когда месье Клеман понял, для какого дела его нанимают, он потребовал серьезное вознаграждение. Указал на то, что знакомые леди Леон используют его то в той, то в другой ипостаси; если они заподозрят его в измене в пользу les Anglais[37], он может потерять много прибыльных приглашений и сделок, от которых зависит его пропитание. Филип после долгого совещания с ним вернулся, чтобы доложить и объяснить это нам с Дэви, и заметил, что на самом деле ни один парижанин, особенно из тех, кто живет в районе месье Клемана, не отважится настроить его против себя. Во время войны он был королем черного рынка и теперь остался незаменим для таких вещей, как добыча дефицитных билетов на поезд или в театр, и в плане своей способности в два счета удовлетворить любые запросы – от неограниченного количества виски до дипломированной медсестры, не говоря уже о других, более зловещих предметах потребления. Несомненно, будучи на короткой ноге с полицией, месье Клеман знал все о частной жизни обширного сектора местного сообщества. Филип намекнул ему, что он не будет сильно рисковать, выполняя наше поручение, и добавил, что мы со своей стороны обязаны принять в расчет то вознаграждение, которое он получит от людей, желающих, чтобы он держал в секрете тот факт, что они уже собирались посетить леди Леон. После долгих, трудных переговоров и двойного блефа с обеих сторон Филип снизил его запрос до 500 фунтов. На этом они пожали друг другу руки. Месье Клеман, теперь расплывшийся в улыбке, сказал, что, возможно, это кажется дороговатым, но он гарантирует, что работа будет безупречна. Филип затем полетел в Лондон и с трудом убедил сильных мира сего выделить эту сумму из секретных фондов. Все эти переговоры приходилось вести без ведома Альфреда, который, конечно, никогда бы не допустил их.

Наконец сцена была готова. Дэви, Филип и я были зрителями, водворившимися за муслиновыми занавесками у окна в спальне Филипа. Его квартира располагалась над помещением привратника, имела хороший обзор как двора, так и улицы и находилась в выгодной позиции. Отсюда можно было наблюдать и оставаться незамеченным.

– Я так не волновалась со времен одурманивания голавлей с дядей Мэттью[38], – призналась я Дэви.

Месье Клеман, с носом пьяницы и подчеркнуто скорбной миной, обосновался возле лестницы на мезонин. По какой-то причине не только сам он был одет с головы до ног в чернильно-черное, но и листы бумаги, которые он держал наготове для записывания преступных имен, были с траурной каймой, как те, что выкладывались на французских похоронах, для того чтобы прихожане ставили на них свои подписи. Нет сомнения, что листы эти и были прихвачены с каких-то похорон, как предположил Филип, поскольку месье Клеман служил, конечно, церковным сторожем. (Еще одной его работой по совместительству была должность помощника палача.)

Вскоре группа сплетников леди Леон элегантно профланировала во двор. Пятеро или шестеро, все они, похоже, прибыли вместе и были увлечены беседой. Высокий властный мужчина начал что-то излагать, остальные сгрудились вокруг него, смакуя его слова. Еще два человека вошли с улицы; они присоединились к группе, обменялись с остальными рукопожатиями и были, очевидно, введены в курс дела, после чего рассказчик продолжил свое повествование. Внезапно, поглядев вокруг, словно желая проиллюстрировать какой-то пункт рассказа, он заметил месье Клемана. Резко замолчав, он схватил за руку молодую женщину и указал ей в ту сторону. Все обернулись и посмотрели. Оцепенение. Замешательство. Полет фантазии. Бегство. Никогда еще голавли не были так основательно одурманены. Раскрыв рты, они упорхнули прочь и исчезли в людском потоке Фобура.

После этого инциденты следовали один за другим. Известный педераст хлопнулся в обморок, увидев месье Клемана, и был поднят в мезонин. Женщины вскрикивали, лишь немногие сохраняли хладнокровие и требовали разрешения расписаться в нашей книге. Никто другой не приближался к леди Леон. Постепенно интервалы между посетителями становились все длиннее. В восемь часов, когда обычно в мезонине было особенно оживленно, ни одна персона не проходила через наши ворота.

– Трюк удался, – улыбнулся Филип. – Все телефоны в Париже, вероятно, заняты. Пожалуй, я пойду и отдам старому злодею его преступно нажитые деньги, а затем мы сможем поужинать. Хорошая работа! – обратился он к Дэви.

– Должен заметить, я никогда не видел, чтобы пятьсот фунтов были так легко заработаны.

– Месье Клеман ответил бы, подобно художнику Уистлеру, что мы платим за знание жизни.

Теперь леди Леон была покинута своими друзьями, за исключением верной миссис Юнгфляйш, но, к моему огромному разочарованию, все еще не проявляла желания съехать от нас. Она лежала в кровати, совершенно довольная, по словам Дэви, со своим вышиванием, кроссвордом и очень громким граммофоном. Когда я предложила забрать у нее граммофон, поскольку он вовсе не принадлежал ей, а был давным-давно подарен посольству гостившим здесь раджой, Дэви и Филип внушили мне такое чувство вины, будто я какой-то жестокий тюремщик, пытающийся отобрать последнее утешение у прекрасной, несчастной, лишенной свободы принцессы. Бесспорно, меня раздражало выслушивание не столько мелодий Моцарта или военных речей сэра Уинстона Черчилля, которые леди Леон чрезвычайно любила и которые включала на полную громкость, сколько взрывов смеха. По крайней мере, леди Леон не могла обсуждать меня и мою мать с помощью граммофона. Жало ее присутствия было вытащено хитрым маневром Дэви – теперь, когда никто больше к ней не приближался, можно продолжать поддерживать выдумку о болезни. Честь Альфреда была спасена. Однако меня злило, что Полине по-прежнему непременно надо находиться под моей крышей, а также раздражал факт, что у Дэви вошло в привычку спускаться из своей комнаты, чтобы сыграть с ней в скрабл перед обедом. Но и он, и Филип меня обнадеживали. Они говорили, что Полина скучает и чувствует себя неприкаянно; более того, миссис Юнгфляйш стремилась отправиться в Лондон, чтобы послушать дебаты в Чатем-Хаусе[39]. Их мнение было таково, что леди Леон не задержится у нас надолго, она просто выжидает удобный момент, чтобы надлежащим образом ретироваться.

– Полина не станет ускользать незамеченной, можете быть уверены. Полагаю, она наймет Республиканскую гвардию, чтобы та сопроводила ее трубами и барабанами.

Я в это время занималась разнообразными проблемами, все еще пребывая без секретаря, тогда как Филип тоже был гораздо больше занят, чем вначале. Дни казались слишком короткими для той сотни дел, за которыми я должна была присмотреть, и в их числе – наш первый прием гостей: коктейльная вечеринка для послов доминионов. При мысли о нем я приходила в ужас, и меня мучили кошмары. Такой нервозной я не чувствовала себя со времен своего первого званого обеда, который давала много лет назад в Оксфорде в честь одного профессора, коллеги Альфреда. Это было довольно неразумно, поскольку в плане организации на мою долю приходилось мало дел. Филип составил список, а наш финансовый контролер майор Джарвис заботился о еде и напитках.

– Как люди могут вообще что-то есть между обильным ланчем и еще более обильным обедом? – удивлялась я.

– Вы увидите, что очень даже могут. Вы позаботитесь о цветах, леди Уинчем?

Назначенный день настал. Я купила множество розовых гвоздик (моих любимых цветов) и расставила их в серебряные вазы. Они выглядели так красиво. Потом я поднялась наверх и надела коктейльное платье. Едва ли оно могло считаться элегантным, хотя моя горничная Клэр назвала его стильным, но без особой убежденности. Мне это платье сразу не понравилось, даже на стройной индокитайской манекенщице, но продавщица, навязывая мне платье, похоже, имела поддержку известной английской обозревательницы мира моды и потому убедила-таки заказать его.

– Не сомневайтесь, – повторяла эта специалистка (показывая фотографию) со своей обычной прямолинейной авторитетностью, – талии ушли навсегда.

Не желая совершить ошибку в отношении платья, стоившего столько же, сколько и мое годовое содержание в прежние времена, я остановила выбор на этом лишенном талии произведении. Однако – делать нечего – теперь я была в нем, старалась надеяться на лучшее и не смотреть на себя в зеркало.

Вечеринка должна была состояться в парадных покоях на первом этаже. Я спустилась вниз и заметила Филипа и Дэви, в веселом настроении, вероятно, после принятия крепких коктейлей. Я поспешила к ним. Они были достаточно добры, чтобы не отпускать замечаний по поводу моего платья, однако принялись подвергать критике мои цветы.

– Как это похоже на вас, Фанни, – почему вы сначала не спросили нас?

– Гвоздики, загруженные в вазы, попросту больше не котируются. Ты что, никогда не слышала о художественной расстановке цветов? Разве ты не знаешь о современной хозяйке и ее хитростях? Натюрморты! Не только цветы, но и ярды красного бархата, чучела зайцев, тыквы, следы кораблекрушения с морского берега, простые травы из живой изгороди и еще бог знает какой хлам! Или же по-японски – простой тростник, хитроумно размещенный, сто́ит в наше время как пять дюжин роз.

Я не понимала, что они имеют в виду. Будучи однажды приглашенной в дом «диоровского» дона вместе с другими женами (женщины в Оксфорде буквально смешиваются в одну кучу в качестве жен), я заметила множество букетов из камнеломки в урнах, в окружении кочанов капусты на полу, и подумала, что все это выглядит как завершение уборки урожая. Люди же восклицали: «Ваш художественный вкус просто безупречен!»

– Леди Леон тоже этим увлекается? – спросила я.

– Да, конечно. Ее цветовые пристрастия и чувство стиля были предметом зависти всех здешних дам.

– Тем не менее я намерена придерживаться розовых гвоздик.

Альфред присоединился к нам со словами:

– Что это за платье, Фанни? – Это было сказано фальцетом, к которому он порой прибегал, чтобы обозначить, что поддразнивает меня.

– Такая мода.

– Мы здесь не для того, чтобы модничать.

Из холла послышались голоса, начали прибывать наши гости. Мы с Альфредом стояли у камина, ожидая момента выступить вперед, когда гости будут объявлены. Филип предложил взять на вооружение теплые американские, а не холодные английские манеры и сделать все возможное, дабы выглядеть так, словно мы рады видеть гостей.

– Я не могу это сделать, это будет выглядеть фальшиво.

– Тогда просто растягивайте губы в улыбке.

И вот мы стояли там, приготовившись жеманно улыбаться, на глазах короля Георга и королевы Марии, плохих копий посредственных портретов. Я чувствовала, что они не одобряют моего модного платья, наших улыбок и всей идеи коктейльной вечеринки, но зато оценили гвоздики. Однако в комнату никто не вошел. Я ощущала себя полной идиоткой, торчащей здесь, точно восковая фигура, в ужасном платье и с искусственной улыбкой. В холле явно было множество людей; между ними воцарилась странная тишина. Дэви и Филип направились к двери. Когда они до нее добрались, то посмотрели налево, в сторону входа, а затем, как бы следуя за взглядами остальных, резко повернули головы к лестнице. В таком положении они и застыли.

– Что там такое? – спросил Альфред и направился к ним. Потом он тоже замер, уставившись вверх и слегка приоткрыв рот.

Холл представлял собой сцену, на которой словно разворачивалась картина Успения Пресвятой Девы: масса повернутых кверху лиц, вытаращившихся на лестницу, по которой так медленно, будто почти и не двигаясь, спускалась самая прекрасная женщина в мире. Она была в ниспадающем фалдами одеянии из белого атласа, она искрилась драгоценностями, ее огромные светлые глаза были точно прикованы к чему-то далекому, над головами толпы. Шествуя за ней, двое моих лакеев несли большой граммофон; за ними шла миссис Юнгфляйш, элегантная, в белом льне, с корзинкой на руке. Одновременно прибывали все новые гости. Когда леди Леон спустилась с лестницы, гости разделились на два ряда с проходом посередине; она же, словно особа королевской крови, шла, пожимая руки, справа и слева, и наконец выплыла из дома навсегда.