Не хочу быть полководцем

Глава 14 Как и предопределено

Нет, вы не подумайте чего. Поспел я в срок, и даже раньше, а вот плечом к плечу не вышло. В другом месте он был, в большом полку, у Бельского, а я рядом с Воротынским.

Но вначале мне предстояло найти подворье Долгорукого и убедить Андрея Тимофеевича хватать Машу за руку и бежать из Москвы. По пути в столицу я успел заглянуть в Замоскворечье. Попал вовремя – еще день, и Глафиру, хозяйку уютного домика, мне бы застать не удалось. С предупреждением я запоздал – сообразительная пирожница сама почуяла, что дело худо, и как раз заканчивала закапывать весь свой нехитрый медно-железный скарб и прочие ценности. Рано поутру она собиралась отправиться в Москву, под защиту крепостных стен. Пояснив ей, как отыскать подворье князя Воротынского, и пообещав предупредить о ней дворского Елизария, чтоб нашли местечко для ночлега, я двинулся дальше, по пути ломая голову и кляня себя на чем свет стоит, что забыл спросить, где и у кого Андрей Тимофеевич собирался остановиться, а теперь вот гадай, как дурак, – то ли у родичей, то ли у него тут имеется свой терем.

Была надежда на Воротынского – может, они заехали к нему, ведь он тоже вроде бы родственник, а Маше вообще приходится дедом. Правда, двоюродным, но здесь это котируется чуть ли не на одном уровне с родным. Ну пускай не заехали, но хоть известили о своем приезде. А если и нет, то была у меня уверенность, что Тимоха не подведет и тем паче не струсит, решив удрать куда подальше. Насколько я успел узнать его характер, своим словом стременной дорожил – раз обещал вернуться на подворье к Воротынскому сразу после их доставки на место, значит, так оно и будет. Однако Тимоха тоже не появлялся. Получается, что они вообще не прибыли? Странно. Уж не случилось ли чего в пути?

Делать было нечего. Предупредив Елизария про Глафиру и не зная толком, что предпринять и с чего начать дальнейшие поиски, я решил заглянуть к Ицхаку. Во-первых, следовало еще раз напомнить ему о грозящей опасности, а во-вторых, именно его люди в свое время занимались розысками моей княжны, следовательно, должны знать адреса всех Долгоруких, проживающих в Москве. Один, куда мы в свое время заезжали с Висковатым, знал и я, но мне нужны были координаты всех.

Единственное, чего я боялся, так это отъезда купца из города. По всему выходило, не должен был Ицхак после моего предупреждения оставаться в столице, и один он уезжать бы не стал – с товарами, а значит, и со всеми своими людьми. Что тогда предпринять, я понятия не имел.

Проезжая мимо подворья английских купцов, я чуть придержал коня – сразу заехать предупредить или потом? Но время поджимало, и я тронул поводья, успокаивая себя тем, что они все равно не станут меня слушать и получится, что я лишь впустую потрачу на них драгоценное время. Ладно, успеется. Сейчас главное – Ицхак.

На мое счастье, купец оказался на месте.

– Кто оказался прав – ты, многомудрый, или все-таки «Зогар»?

Это было первое, о чем он спросил меня после приветствия.

«Ну сейчас начнет излагать про предопределение и прочее», – вздохнул я. К тому же в данный момент меня гораздо больше интересовало местонахождение Маши.

– Не до того мне, – честно предупредил я, но если Ицхак что задумал, то остановить его лучше не пытаться.

Для начала он выяснил, чем я озабочен, после чего, хитро улыбаясь, заявил, что он дает слово не далее как до конца сегодняшнего дня непременно помочь моему горю и обязуется, что солнце не успеет сесть, как он меня развеселит, но вначале нам с ним надо обсудить гораздо более важные вещи.

Более важные – это деньги. Или… перстень? Я вопросительно посмотрел на Ицхака. Нет, кажется, речь все-таки пойдет о деньгах. Спустя минуту стало ясно, что я не ошибся. О них, родимых. Практичный купец, припомнив прошлогоднюю аферу, оказывается, решил извлечь пользу и из московского пожара, тем более что суть новой операции ничем не отличалась от прежней: «Зачем покойникам деньги?»

Вроде бы и действительно ни к чему, но как-то от нее припахивало, напоминая мародерство. Правда, Ицхак нашел для себя оправдание. Мол, он уже попытался предупредить нескольких купцов, что в Москве оставаться опасно, но к его словам прислушался только один человек, а остальные отказались, так что он, говоря языком христиан, умывает руки.

– Ты не успеешь занять деньги и исчезнуть из города, – перебил я его. – Насколько мне помнится, это процесс долгий. Ты объедешь самое большое двух-трех человек за день, да и то вряд ли. Пока договоришься, пока все оформишь… А времени у тебя всего ничего. И где ты собираешься их хранить? У себя на подворье? В моем видении татары в город не войдут, но здесь сгорит все полностью, а люди будут гибнуть, даже если, к примеру, спрячутся в каменных подвалах на подворье английских купцов. То есть тот, кто не сгорит в огне, либо утонет в реке, спасаясь от пламени, либо задохнется от дыма. Или предполагаешь вывезти? Так из-за этих телег любой татарский разъезд…

Но если Ицхак что-то решил…

– Вот за этим я тебя и искал, – перебил меня купец. – Мне нужно точно знать, когда я должен покинуть город. Тот раз ты назвал дату казни, и она произошла день в день. Или в этот раз ты просто видел пожар, и все?

– Двадцать четвертого мая, – сказал я. – С утра. С самого утра. А теперь считай сам, но помни, что все ворота в Китай-городе закроют гораздо раньше. Рассчитываешь успеть?

– Рассчитываю, – кивнул Ицхак. – Я уже переговорил с несколькими, намекнув, что предложили выгодное дело, но у меня нет такого количества рублей, поэтому хотелось бы перехватить у них всего на месяц под резу в десятую деньги. И переговорил, и получил согласие. Но я понимаю, что за все в этой жизни надо платить, – тут же заторопился он. – Даже за видения. Особенно за видения, – сразу поправился купец. – Я отдам тебе каждую сороковую деньгу от общей суммы взятого мною в долг, если ты… – И осекся, глядя на мое мрачное лицо. – Мало? – неуверенно спросил он. – Ты хочешь больше? Ладно, пусть будет каждая двадцатая, – торопливо выпалил Ицхак. – Это очень много, поверь.

Я вздохнул. Объяснять, что меня сейчас гораздо больше интересует другое, бесполезно. Не поймет. Сделает удивленное лицо и заявит, что любовь деньгам не помеха, скорее наоборот. И вообще, деньги – лучшее подспорье для любви. И я вяло махнул рукой:

– Согласен, – надеясь, что теперь-то уж мы точно перейдем на интересующую меня тему, но… не вышло.

– Вот только их надо еще вывезти или спрятать как следует. Вывозить опасно, ты сам только что о том поведал, значит… – Ицхак сделал паузу и вопросительно уставился на меня.

Я молчал, не понимая, куда он гнет. После минутной паузы он не выдержал и внес предложение, которое я вначале воспринял как шутку. Нашел мужик местечко, нечего сказать. Подворье князя Воротынского. Вот те раз.

– А в благодарность я вывезу всех его людей из города, – журчал Ицхак, уговаривая меня. – Получится, что всем благо – тебе, мне, князю и даже им самим.

Получалось логично, но, едва представив, как буду говорить с Елизарием, я снова решительно замотал головой.

– Разве твоя Маша не стоит жалкого разговора с дворским? Тем более ты князь, хоть и фряжский.

Про Машу это он зря. Нечестная игра. Удар ниже пояса. К тому же он до сих пор ничего не сообщил о ней. Я так и сказал ему, но Ицхак был непреклонен – вначале дела, а уж потом любовь, и чем быстрее мы обо всем договоримся, тем быстрее перейдем к разговору о княжне. Пришлось соглашаться. А куда деваться – дело-то к закату, и сколько времени мне придется потратить, убалтывая несговорчивого Андрея Тимофеевича, чтобы он покинул город, неизвестно. А без Ицхака я их и вовсе не найду.

Но предварительно я кое-что изменил в его задумке.

– Не будем впутывать Воротынского и его людей, – твердо сказал я. – Уверен, что в твоих подвалах места для серебра не меньше, чем в его, а то и побольше.

– После пожара никто из татей не осмелится лезть на подворье князя Воротынского, даже если оно окажется безлюдным, а вот на подворье, где жил бедный еврей…

– А зачем тебе вообще уезжать из города? – усмехнулся я. – Коль на то пошло, оставайся.

Он удивленно воззрился на меня:

– Поначалу я и сам подумывал схорониться у английских торговцев, но ты сказал, что люди будут гибнуть даже в каменных подвалах. Я не страшусь смерти, но мертвому деньги ни к чему.

– Они будут гибнуть от удушья, – поправил я его. – Но для того, чтобы проветрить подземелье, достаточно сделать несколько отдушин, только строго друг против друга. И на лица надо надеть смоченные в воде маски из тонкой ткани, чтобы они могли пропускать воздух. Через них дышать будет немного тяжелее, зато они воспрепятствуют вдыханию дыма. Отсидишься вместе со своими людьми и через пару-тройку дней преспокойно вылезешь.

Ицхак некоторое время восхищенно смотрел на меня, затем выразил свой восторг словесно:

– Ты честно отработал свою двадцатую деньгу. Пожалуй, ты даже заслуживаешь прибавки – с каждого взятого мною рубля я дам тебе еще две деньги.

Смешно слушать. Главное, выглядело все это чисто по-еврейски – даже в такой тяжкий час купец озаботился премиальными поощрениями, но в тоже время умеренными. Удивительно лишь, что он вообще пообещал так много – целых пять процентов. Хотя нет, подожди, ведь в рубле не сто, а двести денег, значит, десять процентов плюс еще две деньги с рубля, то есть один процент. Ух ты! Аттракцион неслыханной щедрости, да и только!

Если бы не постоянная, ни на минуту не ослабевающая тревога за судьбу Маши, я бы расхохотался, честное слово, но, памятуя о княжне, лишь деловито кивнул в знак того, что все понял, и нетерпеливо осведомился:

– А теперь поведай о главном.

– Так я уже сказал, – изумился Ицхак. – В совокупности тебе причитается двадцать две деньги с рубля. – Он удивленно уставился на мое помрачневшее от злости лицо, недоумевая, что еще от него нужно, но затем его осенило: – Ах, ты о княжне… – протянул он. – Надо было сказать сразу, а то о главном, о главном…

Оказалось, искать их вовсе не надо. По его словам, которым можно было верить, Маши сейчас вовсе нет в Москве – ни ее, ни папочки, потому что смотрины царских невест еще пару недель назад были перенесены в Александрову слободу. Вот тебе и раз! Ну прощелыга! Ну прохвост этот Ицхак! Да и я тоже хорош – и чего, спрашивается, как дурак, зациклился на Москве?!

Однако нет худа без добра. Заговорив с Ицхаком, как ему надежно укрыться на своем подворье и при этом остаться в живых, я вспомнил и о людях Воротынского – они ведь тоже оставались в городе, и нужно было их проинструктировать.

Правда, сразу поехать на его подворье у меня не получилось. Виной тому оказался все тот же Ицхак. Полюбопытствовав, пошла ли его учеба мне на пользу и в какое дело я вложил полученные от Томаса Бентама деньги, он чуть не подскочил от изумления, узнав, что мне вернули лишь часть долга, да и та никуда не вложена, а банально истрачена, пускай и не до конца.

– Глядя на тебя, я лишний раз убеждаюсь в справедливости утверждения рабби Йоханана от имени рабби Шимона бар Йохая, что сын от твоей дочери называется сыном твоим, а сын от твоей невестки не называется сыном твоим.

– Чего-о?.. – протянул я озадаченно. – А попроще нельзя?

Умеет же Ицхак поставить в тупик – как загнет, так загнет, и хоть стой, хоть падай.

– Если попроще, то кровь матери гораздо сильнее и важнее крови отца, – произнес он, скорбно взирая на меня, и, не выдержав, завопил, возмущенный моей потрясающей безалаберностью: – Любому здравомыслящему человеку, узнавшему о твоем обращении с деньгой, сразу станет ясно, что ты плоть от плоти дитя своей матери-русинки, а от отца не унаследовал ровным счетом ничего! Разве что… княжеский титул, – добавил он несколько тише и решительно скомандовал: – Едем!

– Куда? – изумился я.

– На подворье Русской компании, куда же еще, – в свою очередь удивился он столь наивному, по его мнению, вопросу.

По пути Ицхак не уставая ворчал, заявив, что вне всяких сомнений сама Русь велика и богата, но счастья ее жителям это обстоятельство все равно не принесет, поскольку они – это что-то с чем-то и, какого бы величия этой стране ни удалось достичь в будущем, те, кто в ней проживают, с таким отношением к золоту и серебру, тем паче к долгам, все равно будут продолжать ходить либо вовсе без штанов, либо в них, но одних-единственных, не имея запасных.

Я открыл было рот, чтобы возразить, но потом припомнил разудалое русское гостеприимство и прочее и уныло промолчал. Мы и впрямь несколько наплевательски относимся к деньгам, причем вне зависимости от социального положения, начиная с наших президентов, которые не моргнув глазом могут простить кому ни попадя многомиллиардные долги. Про последнего главу государства, правда, ничего не скажу, но очевидно лишь по той причине, что всех должников страны успели помиловать до него.

Ну они-то понятно – все ж таки не их кровные, а народные, то есть чужие, но если посмотреть на грязного бомжа, так ведь и он зачастую поступает со своими жалкими крохами точно так же, по-президентски.

Долг мы забрали на удивление быстро. То ли сам Ицхак, несмотря на относительную молодость, был тут в немалом авторитете, то ли выражение его лица красноречиво говорило само за себя, но на сей раз Бентам не сказал ни единого слова поперек и даже сделал вид, будто чрезвычайно рад нашему визиту и вообще давно горел желанием отдать мне все до последней полушки. Уже через час мы катили обратно к Ицхаку, а сзади нас тряслась тяжело груженная телега с полученным серебром.

– Не кажется ли тебе, что две деньги с рубля я уже честно уплатил? – невозмутимо осведомился купец.

– Не кажется, – мотнул я головой.

– Вот как?! – удивился Ицхак, с интересом воззрившись на меня.

– Не кажется, потому что я в этом уверен, – пояснил я.

– Ах вон оно что, – протянул он и разочарованно пробормотал себе под нос: – Жаль, а то я уж было подумал, будто одну малую каплю крови ты таки сумел унаследовать от своего отца. Хотя тогда, может быть, я бы и не привязался к тебе столь сильно, что до сих пор не устаю этому поражаться, – добавил он, с легкой грустинкой и удивленно покачивая головой, словно поражаясь парадоксальному факту.

По возвращении на его подворье пришлось задержаться еще на часок, рисуя схемы надежных убежищ, а главное, систему размещения отдушин, втолковывая основное правило – строго попарное расположение друг против друга.

Лишь покончив с этим, я вернулся в терем Воротынского и, не откладывая в долгий ящик, принялся втолковывать дворскому Елизарию, что требуется от него и прочей дворни, если у них еще имеется небольшое желание пожить на этом свете.

Разумеется, пришлось в очередной раз прибегнуть ко лжи, иначе Елизарий навряд ли мне поверил бы. Сославшись на некую ведьму, которая умеет предсказывать будущее, я заявил, что проклятые басурмане спалят Москву дотла, а потому надо немедленно углублять и расширять имеющийся ледник и делать в нем отдушины.

Слушал он меня недоверчиво, поскольку татар никто и в глаза не видел, но тут уж ничего нельзя было поделать. Оставалось надеяться, что когда крымчаки появятся в поле зрения, то дворский вспомнит мои слова и поверит «предсказанию ведьмы».

Мысли мои были заняты совсем иным – я же дал слово Балашке, тем более что войско земщины все-таки успело вернуться раньше и сейчас занимало позиции прямо возле Москвы-реки.

Полк Михайлы Ивановича располагался не на самом краю, но зато, как мне пояснили бывалые ратники, на самом опасном участке, где была наибольшая вероятность нападения врага. Причина проста – за нами находился брод, и крымчаки это знали. Точнее, знали те, кто их вел, безошибочно и грамотно выбирая дорогу для орд Девлет-Гирея.

Брод этот не был классическим, то есть по колено, по пояс или по грудь. Перейти его было нельзя – только переплыть. Но в сравнении с другими местами плыть предстояло гораздо меньше, да и сама река была чуть ли не в полтора раза уже, чем за спиной большого полка или полков правой и левой руки.

Князя «Вперед!», как я мысленно прозвал Воротынского, это нимало не смущало. Он был готов в любую секунду поднять людей в атаку, ибо, даже находясь тут, возле Москвы, Михайла Иванович помышлял только о нападении. А может, столица, замершая за его спиной в тревожном ожидании, раззадоривала его еще больше? Воспоминания о совсем недавнем бесславном отступлении с берегов Оки не давали ему покоя, и он явно стремился посчитаться с ворогами.

Мне он обрадовался, причем искренне, без всяких натяжек. Чувствовалось, что человек остро нуждается в поддержке, поскольку его заместитель, то есть второй воевода князь Петр Иванович Татев придерживался иной, более осторожной точки зрения, считая, что Воротынский перебарщивает со своим оптимизмом.

– Вот человек бывалый, – радостно заявил Михайла Иванович. – В гишпанских землях мавров бил так, что пух и перья от них летели, – (ей-богу, о таком я ему ни разу не говорил), – вот пущай он нас с тобой рассудит. К тому ж сам он фрязин, родичей у него ни среди твоих, ни среди моих нет, потому судить будет разумно. Да мы ему и не скажем, кто из нас как думает, пущай сам выбирает.

– Постараюсь судить объективно, – подтвердил я, давно и окончательно отринув жалкие попытки говорить в точности на языке того времени.

Сделано это было мною сознательно. Я уже давно приметил, как тот же Воротынский почему-то млеет от иноземных слов, хотя вообще в военном деле консерватор ужасный. «Лучше стрелы с луком может быть только вострая сабелька, но никак не пищаль, кою покамест сызнова зарядишь, тебя не просто убьют, но еще и на костре изжарят», – любил приговаривать он. Я исподтишка пытался с этим бороться, но дело шло худо. Да и не ставил я себе это целью. А вот непонятные слова Воротынский любил и сейчас просиял как ребенок:

– Слыхал, яко сказывает? Это мы с тобой все боле по правде да по совести, а он «объективно», стало быть, как господь бог.

Сухопарый Татев недоверчиво взглянул на меня – вид у «господа бога» был непритязателен, и на бравого вояку я походил мало.

– Но прежде, чем попытаться рассудить и высказать свою точку зрения, хотелось бы ознакомиться с ландшафтом местности впереди нас, – вежливо заметил я. – Если там ровное плато…

– Это поле, стало быть, по-нашенски, – донельзя довольный тем, что значения кое-каких слов ему известны, тут же пояснил Воротынский.

– …то тогда несколько хуже, и конница татар получает возможность для беспрепятственного тактического маневра, а если местность пересеченная…

– Ну с холмами да ложбинками, – снова счел нужным пояснить Михайла Иванович.

– …то можно быть не столь осторожным в своих действиях, – закончил я и восхитился собой.

Это ж только человек двадцать первого века может сказать столь много и в то же время не сказать ничего нового – одни банальные фразы, которые без того всем известны и на самом деле являются азбучной истиной для таких бывалых вояк, как Воротынский и Татев: два шрама от сабельных ударов на лице и один на шее Петра Ивановича говорили о многом. Я ведь ничего не сделал, разве что упаковал копеечную карамельку своих знаний в более цветистую и непривычно яркую упаковку слов, но тот же Татев смотрел на меня не скажу, что с восторгом, но с уважением точно.

«Такой молодой, а поди ж ты», – явственно читалось в его глазах. Я даже немного засмущался.

– Да чего тут глядеть-то на енти платы, – грубовато произнес он, используя новое словечко – мол, и мы не лыком шиты. – Луга да болота – вот и вся местаность, – с трудом, нещадно исковеркав, но все-таки выговорил он еще одно новое слово.

– А я сказываю, навалиться на них разом надобно! Аще бог с нами, никто же на ны! – тут же вспыхнул князь «Вперед!». – Тока дружно, а не так как Бельский мыслит да Мстиславский.

– Ну Иван Федорович у нас известный боягуз[51], – пренебрежительно отмахнулся Татев. – Его можно вовсе не поминать. А вот князь Иван Дмитриевич дело сказывает – оголяться негоже. Того и гляди с боков подомнут да от реки отрежут. Татаровья народ хитрой, с ими ухо востро держать надобно.

– А засадного полка нет? – поинтересовался я, вспомнив Куликовскую битву. – Ну как у князя Дмитрия Донского, когда он Мамая бил.

– Во, слыхал, что ученый муж сказывает? – пришел в неописуемый восторг Михайла Иванович. – И ведь не успел я ему ничего о задумке своей поведать, а он глядь – и все узрел сразу. Пес с ними, с задами. Нечего там князю Шуйскому со своим сторожевым полком отсиживаться. Вперед надобно. Токмо вперед, и никак иначе.

– Добрый лесок далече, да и болото пред ним. Не разгуляешься, – возразил Татев. – Где ж второго Волынца сыщешь, чтоб так вот все учинить наверняка.

– Ан есть у них Волынец, – усмехнулся Воротынский. – Пущай не Дмитрий Михалыч, а Михайла Иваныч, яко я, но есть. И тоже корешок свой от Дмитрия Михалыча Боброка тянет.

– Сам ведаешь, он на такое не годится, – не согласился Татев. – Волынский – да, но не Боброк, а Вороной. Хошь и его кровей, да замес пожиже.

– Иного поставили бы, – пожал плечами Воротынский и неожиданно мотнул головой в мою сторону. – Да вон хошь бы Константина Юрьича. А что? Мыслишь, коль фрязин, так не сумел бы? Ей-ей, сумел. Да я и сам бы туда пошел. Людишки меня знают, верят, а вера в таком деле ух – полпобеды заменит.

Я обомлел. Ноги разом подкосились, лавки поблизости не имелось – лишь стол, и я подался вперед, чтобы опереться хотя бы на него. Нет, я не трус, но такая ответственность, честно говоря, меня напугала. Однако мое стремление опереться сыграло дурную шутку.

– Вона, вишь, яко глазоньки-то разгорелись, – кивнул на меня Воротынский. – Будто яхонты. И сам весь вперед устремился – возрадовался, а стало быть, готов, верит, что все как надо у него выйдет. И болота не напужался. Что, Константин Юрьич, управились бы мы с тобой?

Да уж куда там, не напужался. Мне только полки в бой водить. Это с одним курсом Голицинского пограничного.

«Хотя если с князем вместе… – мелькнуло в голове. – А почему бы и нет? Вот только…»

– Боюсь, пресветлый князь, что в отличие от Боброка я тебя за богатырские плечи удержать не смогу, когда ты, подобно Владимиру Андреевичу Серпуховскому в бой рваться станешь. – И вежливо улыбнулся.

– А ведь и верно, не удержит, – хмыкнул Татев, оценивающе поглядев на меня. – Он хошь и повыше росточком, да узковат в кости.

– Мясо и нарастить можно, – нетерпеливо отмахнулся Воротынский.

– Не за один же день, – возразил его зам. – Да и что ныне о пустом речь вести. Будем ратиться, яко сказано, вот и все.

– Будем, – тоскливо заметил Воротынский. – А жаль. Можно было бы Девлетку за жабры ухватить. Есть силенка еще у Руси, вытянули бы жирненького налима на песочек да брюшинку-то ему бы и вспороли. А таперича что ж, и впрямь отбиваться придется, а кто вперед не идет – помяни мое слово – уже в убытке. По старине тягаться и мне любо, токмо и хитрецы малость добавить неплохо бы.

– Малость, – вновь не утерпел Татев. – От малости, вестимо, убытку не станет. Но ты ж об ином толкуешь – тут, ежели што, все потерять можно.

– А иначе не бывает, – развел руками Воротынский. – Вон хошь фрязина спроси, – автоматом записал он меня в свои союзники. – Он во многих землях побывал, но то ж тебе поведает. Так ли я реку, Константин Юрьич?

– Все так, – подтвердил я.

А что еще оставалось делать? Да и прав был князь. Риск всегда есть, и обойтись без него, затевая какое-либо дело, маловероятно, хотя… Я напряг память. Что-то такое я читал. В одной книжке, то ли исторической, то ли в серии «Жизнь замечательных людей», в биографии какого-то полководца – как же его имя? Впрочем, неважно – рассказывалось, как он один раз…

– Все так, – повторил я еще раз. – Но хитрость сыскать можно. Невелика она, и помощи сиюминутной от нее ждать нельзя, но заставить Девлет-Гирея в затылке чесать она может. Да и воевать ему придется с оглядкой.

Татев недоверчиво хмыкнул, но Воротынский, будучи иного мнения о моих способностях, загорелся сразу. И я изложил суть идеи, тем более что риска для всего войска она не представляла. Только для одного человека – гонца, которому предстояло внедрить ее в жизнь. Гонец этот должен был ехать якобы с посланием к царю от воевод, находящихся в Ливонии и извещающих Иоанна Васильевича, что они уже прослышали о Девлетовом нашествии и идут на помощь.

– А почему к государю? К Бельскому, – поправил Татев. – Царь ныне уже в Александровой слободе, ежели не дальше[52], и, пока татары не уйдут, в Москве не появится.

– Но воеводы в Ливонии этого знать не могут, – возразил я.

– Тоже верно, – одобрил Татев, и они вдвоем принялись гадать, от чьего имени отправить грамотку и каким путем отправить гонца, чтобы Девлет непременно поверил – и впрямь ратник скачет с севера.

Придя к выводу, что лучше всего писать от имени самого Арцимагнуса Христиановича[53], ибо он там главнокомандующий, они решили заставить писать текст меня. А кого еще? Я же фрязин. С трудом удалось отбиться, доказав, что с русского языка толмачи у Девлета отыщутся, а вот с датского – навряд ли. Да и не мог датский принц, командуя русскими войсками, писать русскому же царю на своем языке. Явное неуважение к государю! Поправку приняли, но сочинять текст все равно заставили меня, и настоял на этом уже Татев, заявив, что я, как иноземец, отпишу «гораздо инако» и тогда оному поверят. Вообще-то мудро – иной стиль, как ни крути, сам по себе есть лишнее доказательство.

Заминка случилась только один раз, когда нам всем стало ясно, что ожидает самого гонца.

– За святую Русь муки приять – на том свете в райские кущи попасть, – несколько смущенно буркнул Татев и… покосился на меня.

Взгляд мне не понравился. Я понимаю, рай и все такое – оплата высокая, однако захотелось пожить еще немного. И потом – а как же Маша?! Выручил Воротынский.

– Константин Юрьич больно умен, – заявил он, тоже поняв, что означает взгляд Петра Ивановича. – Его засылать все одно что телушку на козу менять. Неча. Я иного молодца сыщу…

Кстати, я потом смотрел карту, видел, где мы стояли, где находились остальные полки, откуда вынырнули вначале передовые разъезды, а потом и основные полки Девлет-Гирея, и пришел к выводу, что Михайла Иванович был одновременно и прав, и не прав. Тупо, лоб в лоб, учитывая количество врагов, нам крымчаков было и впрямь не одолеть – не та численность. Опять же лучшая защита – нападение. В этом Воротынский был прав на сто процентов.

Неправ же в другом. Один засадный полк ничего бы не решил. Ближайший лес был и впрямь далековато. Но вот если поставить в разных концах две засады и одну из них, числом поменьше, бросить в атаку чуть раньше, то тут… Да, ребят вырезали бы подчистую, но зато они стянули бы на себя все татарские силы, и тогда, выждав нужное время, в атаку пошла бы настоящая лавина – мощная, яростная, сметающая все на своем пути. И Девлет бы не устоял. Тем более что он стратегом не был и не тянул даже на уровень Мамая или Тохтамыша, не говоря уж о Батые, Чингисхане или этом, как его, «барсе с отрубленной лапой»[54].

Не думайте, что я хвалюсь. Каждый второй на моем месте придумал бы то же самое. Местность, на которой мы стояли, иного просто не позволяла, и особого выбора не имелось.

А наш разговор с князем накануне боя возымел лично для меня весьма важное значение – благодаря ему я выжил. Не знаю, вспомнил ли он обо мне, если бы не та беседа в шатре, а если бы даже и вспомнил, то навряд ли предпринял какие-нибудь дополнительные меры предосторожности, а тут…

Начну с того, что место, которое он мне определил, как я потом понял, было относительно спокойное. Полностью безопасных мест в таких сечах конечно же не бывает, но располагалось оно не на самом острие удара, который Воротынский, невзирая на приказ Бельского, все-таки наметил для своего полка. Нет, он не собирался впрямую нарушать распоряжение главнокомандующего. Будучи военной косточкой, князь прекрасно понимал, что если каждый начнет орудовать сам по себе, как бог на душу положит, то тут и впрямь недалеко до беды. Но есть буква приказа и есть дух приказа, а это разные вещи. Иногда совершенно противоположные. И можно дословно исполнить приказ, но в то же время не выполнить того, что он подразумевает.

Например, сказали тебе выстругать доску. Это буква приказа. Все четко и ясно. Подразумевается, чтобы она была гладкой и без заноз. Это дух. Ты выстругал, но от неумения занозистые места все равно оставил. Или так постарался, что от ее первоначальной толщины осталась только треть и в половицы она уже не годится – провалишься. В результате буква вроде бы соблюдена, а дух – увы.

А можно поступить таким образом сознательно, если ты, разумеется, уверен в собственной правоте. Как Воротынский, решивший не отсиживаться в обороне, а навалиться так, чтобы татары дрогнули и подались назад, и уж тогда приказ Бельского об обороне отпадал сам собой, хотя и подразумевалось – отбился и стой дальше на месте, вперед не ходи, жди новую атаку.

Но это я понял потом, а вначале, поставленный в десяток все того же Пантелеймона, был откровенно предупрежден старым воякой:

– Ты, Константин Юрьич, того… Сказывал наш князь, что ты лихой рубака, но в сече шибко вперед уж не лезь, а то весь десяток наш с тобой поляжет.

Я от неожиданности даже слова не мог сказать. С каких это пор я стал лихим рубакой и почему Михайла Иванович так решил? Опять же при чем тут я и остальной десяток? Какая взаимосвязь? Если в бою гибнет один человек, то это же не означает, что его соседям уготована та же участь. Битва есть битва, а в ней бывает всякое. То, что меня завалят одним из первых, – скорее всего, мастерство у меня не ахти, но почему после моей гибели полягут остальные?

Я изумленно уставился на Пантелеймона, а тот, немного поколебавшись, все-таки выдал предписание Воротынского: «В бою глаз с фрязина не спускать, страховать, и вообще, если с ним что-то случится, спрос с прочих будет по полной программе». Слова, естественно, были другие, но за смысл ручаюсь.

Потому-то в бою у меня особого напряга и не было – страховали меня отменно, с двух сторон, да еще старались чуть оттеснить моего коня своими. Не скажу, что мне вовсе не удалось показать свою «богатырскую удаль» – помахал я сабелькой изрядно, хотя зачастую бестолково, поскольку большая часть моих и без того достаточно скромных навыков оказалась пшиком. И даже не потому, что они были приобретены в ходе учебы, а не настоящей драки, чтоб насмерть – ты или он, а третьего варианта не предвидится.

Это, конечно, тоже имело значение. Учеба, как ни крути, игра, и ты точно знаешь, что в самом худшем случае у тебя от пропущенного удара заболит шея или появится синяк на плече. Настоящий же бой – совсем иная психология. Он – сама жизнь, а она в те времена была суровой и беспощадной к неумехам типа меня. И поменять эту психологию игры – подумаешь, пропустишь один удар – удается не всем. Некоторые… не успевают.

Но тут было и еще одно. Я учился, стоя на своих двоих, в пешем бою, зная, что сейчас надо отпрыгнуть назад и чуть вбок отклонить корпус, а теперь выпад вперед и соответственно толчок левой ногой, а правая встает для устойчивости немного наискось, и корпус опять же вбок.

Конный бой – совсем иное. С корпусом понятно. Там все как и прежде: двигай – не хочу. А вот с прыжками вперед и назад, вправо и влево – значительно хуже. Это я понимаю, что надо отпрыгнуть или, наоборот, сделать шаг вперед или отступить, а вот лошадь… Кстати, конь, которого мне подвели перед боем – это уже во-вторых, – оказался очень умный. Из настоящих боевых, то есть обученный. Наверное, Михайла Иванович позаботился, чтоб в боевой паре кто-то один имел на плечах голову. Но даже обученный конь нуждается в умной и своевременно поданной команде всадника. Нет ее, и он остается на месте, а вот командовать им я не умел.

Хотя был один момент, когда сплоховал находящийся слева остроносый (или специально так поступил – до сих пор не знаю) и на меня навалились сразу двое. Над моей головой одновременно взметнулись две кривые татарские сабли, я растерялся, не зная, что делать. Еще бы чуть-чуть, и все – хана, трендец, капут и финиш.

Так вот тогда как раз мой конь – что значит боевой – спас мне жизнь. Он как-то по-змеиному изогнулся и вцепился в шею одного из татарских жеребцов. Или кобыл. Неважно. Гораздо важнее другое – удар саблей пришелся в пустоту, а я, от неожиданного маневра своего саврасого потерял равновесие в седле и почти упал, так что второй клинок тоже просвистел мимо.

Кстати, потом Пантелеймон с восторгом взахлеб рассказывал об этом эпизоде, и в его изложении выходило, что я не только отчаюга, но еще и сижу на коне, яко влитой и сросся с ним, ибо он вот так вот, как я, нипочем бы не сумел сделать и такого мастерства не проявил бы.

На самом деле мастерство, точнее отчаянную попытку удержаться и не свалиться на землю, я проявил позже, когда свесился набок и с ужасом уставился на конские копыта, мелькавшие со всех сторон в весьма опасной близости. И саблей я махнул, когда все-таки выпрямился, по той же причине, восстанавливая равновесие, а получилось удачнее не придумаешь – прямо по гладко выбритой, смуглой, словно слегка обжаренной голове. Это был мой второй по счету. Или третий? Нет, третий, совсем юный, почти мальчик, попал под мой клинок чуть позже.

Зато первого я запомнил на всю жизнь. Очень колоритная внешность, а на голове вместо головного убора какая-то чалма. Он еще все время визжал что-то нечленораздельное. Мы прикончили его вдвоем все с тем же остроносым, и, честно говоря, главная заслуга была Осьмуши. Я только нанес завершающий удар, неумело, как придется, воткнув саблю в его живот, а он отбить мой корявый удар не сумел, скованный яростной рубкой с остроносым.

Кстати, патриотических призывов и воплей типа «За царя-батюшку!» я не слыхал. Ни одного. Всякое доводилось услышать, а этого нет. Видать, исчерпал он свой лимит, потому что все тот же Пантелеймон рассказывал, что, когда под Казанью государь появлялся среди полков, у ратников и впрямь прибавлялось сил и духа – хотелось идти и побеждать. Только с тех пор прошло изрядно времени. И не полторы дюжины лет – вечность. Сам государь и постарался, потрудился над собственным имиджем. Думал, поярче его раскрасить, а на деле только залил все кровью, и получилось некрасиво. Очень.

Да и что о нем говорить – нет царя, и точка. Сбежал, бросив все и всех. А о трусах перед боем не поминают. Говорят, примета дурная. Опять же и дышать без него легче, вольготнее. Особенно воеводам. Ничто не отвлекает. Мысли посторонние в голову не приходят. Например, о плахе. Или о том, что с тобой сделают в случае отступления. То есть опять-таки о плахе. Поэтому и рассуждают делово, расчетливо, без нервотрепки.

А там, под Москвой, дрались за иное. За род, за Отечество, то есть чтоб память предков не посрамить, за Русь. Ну и за столицу тоже, но больше как за символ. К тому же и близость к городу прибавляла отчаянности. Каждый, можно сказать, собственной кожей ощущал взгляды со стен, устремленные на него. Именно на него, а не на кого-то другого. На самом деле конечно же нет, да и далеко до стен – ни черта не разглядишь, но…

Кто там собрался? Да бабы со стариками, детишки с женками. Потому никто и не забывал – защитник он, заступник и отступать ему некуда. Хватит уж, наотступались.

Но я отвлекся. Бой продолжался с переменным успехом, однако перемены эти все чаще случались в нашу пользу. То есть шаг вперед – два шага назад делали не мы – татары. Не хотели, визжали что-то на своем гортанном языке, аж пена изо рта фонтаном от злобы, ан все равно подавались назад. Чуть-чуть, немного, но я успел приметить – деревце, что высилось впереди нас, спустя полчаса оказалось уже сбоку, а ведь в самом начале боя до него было метров тридцать, а то и все пятьдесят.

А потом Воротынский исполнил задуманное и двинул в бой свой резерв, который приберегал до поры до времени. Он-то и решил исход дела. Не знаю, что подумали татары, но мгновенно усилившегося натиска с нашей стороны они не выдержали и подались назад, бросившись бежать.

После боя Воротынский, уже сидя в шатре, куда меня вновь позвали, еще долго возмущался тем, что из-за нерешительности Бельского мы упустили верную победу, потому что уже вбили крымчаков за луг, чуть ли не в болото, и надо было не останавливаться и не давать сигнал к отходу, а продолжать преследование. Татев вновь вяло возражал, защищая большого воеводу, потому что у болота, дескать, нас непременно ударили бы в оголенный бок – полк левой руки подотстал, а потом дебаты резко оборвались.

Прискакал гонец с вестью, что князь Иван Дмитриевич Бельский тяжело ранен, его уже повезли в Москву, после чего Воротынский, с силой вогнав саблю в землю, в сердцах изрек пророческое: «Теперь все!» и угрюмо опустил широченные плечи. Даже вечный спорщик Татев на этот раз не решился ничего возразить, а лишь тихонько пробормотал себе под нос: «Да, князь Иван Федорович – это не то».

А что не то, стало понятно, когда Воротынский вернулся, тяжело скрестил на груди руки и выдохнул: «Велено отступать». И мы отступили, форсировав Москву-реку и понуро входя в городские ворота. А горожане испуганно смотрели на нас и только часто-часто крестились.

И все это молча.