Не хочу быть полководцем

Глава 4 Русский Нострадамус

Старался Никита Данилович от души, ничего не скажешь, но не мастер он был, не мастер. До Яремы далеко. Про Кулему вообще молчу. К тому же три удара – это не десять, а четвертого он нанести не успел.

Признаться, заслышав торопливые шаги на лестнице, я подумал, что это возвращается его прыщавый сынишка, который не оставил надежды и теперь хочет еще раз попробовать уболтать батю дать кнут и ему. Видеть малолетнего садиста мне не хотелось, и я закрыл глаза.

– Так что тебе о Вещуне ведомо? – раздался рядом со мной негромкий спокойный голос.

Неужто?! Я открыл глаза. Точно. Это был Борис. Некоторое время он недоуменно смотрел на мою расплывающуюся в блаженной улыбке рожу, после чего, нахмурившись, повторил свой вопрос.

– Все, – твердо сказал я. – И даже больше, чем ты думаешь. Намного больше.

Он задумался.

– И… о венце тоже? – спросил он с легкой заминкой, беспокойно оглянувшись на Никиту Даниловича.

– Я же сказал – все, – заверил я его, добавив для вящей надежности: – Даже о том, сколько лет тебе его носить, и то ведаю. Только повели снять с дыбы, а то мне так говорить несподручно.

Борис беспомощно развел руками:

– То не в моей власти. Ежели токмо губной староста дозволит. – И оглянулся.

Никита Данилович недовольно поморщился:

– Тать это, – мрачно сказал он. – Хитрый тать. Думаешь, он и впрямь что-то ведает? Да ему время надобно до вечера выгадать, чтоб себя от мук избавить, и ничего боле, уж поверь мне, старому. Я его подлую душу насквозь зрю.

– А снять бы все одно надобно, – настойчиво произнес Борис.

– Ты ныне, племяш, хошь у царя и в чести, – продолжал выказывать свое упрямство Никита Данилович, – но вьюнош летами. Он сейчас как начнет всяку небывальщину сказывать, дак тебе голову и закружит. Ты ему поверишь, а он и рад-радехонек. К тому ж тайное он ведает, и выпускать его отсель никак нельзя.

– А зачем выпускать? – удивился Борис. – Я о том и не говорил. Посижу послушаю, а дальше твоя воля – что хотишь, то и твори.

– Ладно, – кивнул Никита Данилович. – Быть посему. – И с видимой неохотой двинулся ко мне, извлекая из сапога нож.

Время на развязывание веревки, держащей меня в неразлучном единстве с дыбой, он тратить не стал – полоснул по ней со всей злости, так что вскользь даже чиркнул по моему запястью, и я кулем свалился на земляной пол. Помочь подняться у него тоже в мыслях не было – стоял и разглядывал, как я, кряхтя и сопя, встаю с колен. Да и веревочные узлы на моих руках он оставил в целости. Ну и пускай. С дыбы сняли – уже радость. Прощай, мечта мазохиста! Или… до свидания? Нет уж, хорошего понемногу, постараюсь больше с тобой не встречаться.

Плюхнувшись на лавку, я угрюмо заявил:

– При нем, – указал на Никиту Даниловича, – говорить мне с тобой нельзя.

– Во, видал! – даже обрадовался тот. – Дай воды студеной, а потом – где ж медок хмельной?

– Никита Данилыч – мой двухродный стрый, а я от своих родичей ничего таить не намерен, – заявил Борис.

– Есть тайны, которые и жене с сыном доверить нельзя, а не то что родичам, – буркнул я. – У тебя-то пока ни того, ни другого, но это я к примеру.

– Думаешь, молодой, стало быть, не женат, – усмехнулся Борис. – Ан промахнулся ты.

– Нет, – мотнул я головой. – Помолвлен ты, ведаю. Но свадебки еще не было.

– А это откель тебе известно? – полюбопытствовал Борис.

– Сказано же: ве-да-ю, – по складам произнес я последнее слово, постаравшись вложить в него и легкую угрозу, и предостережение, и таинственность. В общем, чтоб оно прозвучало с такой значительностью и уверенностью, сомневаться в которых не просто глупо, а нельзя.

Вроде бы получилось. Во всяком случае, Борис повернулся к Никите Даниловичу и уставился на него. Я не видел взгляда, устремленного им на своего дядю, но, наверное, он был достаточно выразителен, потому что старший Годунов вновь затянул речь о том, что я просто хитрый тать, напомнив заодно, что, скорее всего, убийство Дмитрия Ивановича, который воспитал его, Бориса, как родного сына, равно как и жены его, добрейшей Аксиньи Васильевны, моих рук дело.

Борис продолжал молчать. Никита Данилович в ярости бросил тяжелый кнут на стол, угодив им прямо в стопу бумаги, круто развернулся и тяжело побрел вверх по лестнице. Годунов неторопливо уселся на лавку возле стола и тихо заметил:

– Осерчал старый. Обидел я его. – И ко мне: – Ты уж, как там тебя, не ведаю имечка, потрудись, докажи, что я не понапрасну так-то с ним поступил. И лгать не удумай, – предупредил он. – Раз поймаю, дале слушать вовсе не стану.

– Не пожалеешь, – заверил я его и приступил к рассказу, постаравшись излагать как можно короче, пока не дошел до дня, когда впервые увидел его в царской свите.

Скрывать, что под личиной юродивого на самом деле прятался я, тоже не стал, то есть говорил чистую правду, как оно все было. Тут уж либо пан – либо… дыба.

– Выходит, и пророчества твои… – протянул он разочарованно, но я перебил:

– Нет. То, что я тогда сказал, истина, ибо я на самом деле ведаю.

– Во всем истина? – уточнил он, скорее всего подразумевая то, что я сказал ему тогда напоследок, стоя у самой двери.

– Во всем, – кивнул я. – Мне лгать нельзя, а то дара лишусь.

– А что ж ты, коль такой провидец, Петряя этого не изобличил? – недоверчиво спросил он.

– Лицом к лицу узрети не дано мне лика, я плохо вижу рядом – все больше издалека, – туманно пояснил я, вовремя перефразировав Есенина, и добавил на всякий случай: – То, что случится со мной, я и вовсе не зрю, а вот у других… – Но тут же поправился, сыграв в откровенность: – Хотя всякое бывает. Иной хорошо виден, словно наяву, а чаще гляжу на человека, и перед глазами темнота.

– А меня, стало быть, увидел, – усмехнулся он.

– И тебя, и сестрицу твою, – уверенно сказал я.

– Ишь ты, – удивился он. – Так она же маленькая вовсе. Чего там разглядывать-то?

– А то, что и у тебя, – бухнул я. – Царский венец на ее голове узрел.

– Не промахнулся? – хмыкнул Борис. – Я слыхал, государь на следующее лето царевича оженить хочет, а на Руси невест моложе двенадцати годков не бывает. Моей же Ирише, – ласково-любовно произнес он имя сестры, – как ни крути, а токмо одиннадцать сполнится, да и то чрез лето, на следующую осень. Да и в двенадцать-то не часто замуж берут. Лишь когда породниться потребно, – пояснил он. – Не мыслю я, что государь так жаждет годуновский род приблизить, что решит царевича Ивана…

– Федора, – перебил я его. – Царевича Федора он на Ирине женит.

– Тогда сызнова промашку ты дал, – убежденно заявил он. – Государь нипочем своего второго сына наследником не сделает. Он хошь и гневен бывает на старшего, и длань в ход пускает, но то поучает по-отцовски. А престола лишить – иное.

– Поучает, – усмехнулся я, и мне почему-то вспомнилась картина Репина, на которой Иоанн Грозный убивает своего сына, а если точнее, то уже прошелся по нему своим посохом и теперь печалуется, раскаиваясь в содеянном.

Царь на ней, конечно, не был похож на настоящего, которого я имел счастье лицезреть, хотя через одиннадцать лет, если не знать ни в чем меры, можно опуститься и до такого уровня. У него и сейчас мешки под глазами будь здоров. Да и отечность тоже видна. Пока небольшая, но это ведь только начало, а дальше больше. Однако вдаваться в подробное изложение причин, по которым царский престол не получит старший из царевичей, я не стал, побоявшись переборщить с пророчествами. Да и хватит для него пока. К тому же не такой у меня и большой запас познаний в грядущем. За три дня изучения источников, пускай самого старательного и добросовестного, всего не запомнишь. Так что я отделался многозначительным:

– Поучать можно разно. К тому ж далеко еще до всего этого. А Федору на престоле – быть, – твердо заявил я напоследок.

Борис встал и задумчиво прошелся по импровизированной пыточной. Я не мешал. Даже осмыслить такие невероятные вещи и то нужно время, а уж чтоб поверить в них – это и вовсе дано не каждому. Нужен особый склад ума – эдакий мистически-суеверный. Вот как у Бориса.

– А что Иван Меньшой Михайлов, чуб-то свой лихой не состриг еще? – спросил он как бы между прочим, даже не глядя в мою сторону.

– Ему ножницы ни к чему, – ответил я. – Растерял он его. Может, кудри когда-то и вились, да давно свалились. Видать, тяжела государева служба, вот он их и растерял. – И не удержался, заметил со злостью: – О волосах губному старосте спрашивать надо было. Да не у меня, а у того, кто под моей личиной да в моей одеже невесть где гуляет.

– Ты зла на Никиту Данилыча не держи, – миролюбиво посоветовал Борис. – Зло, оно что ржа, душу точит, а проку с него ни на ноготок нету. А про чуб он тебя вопрошать не мог, ибо сам Ивана Меньшого Михайлова, почитай, после свадьбы и не видывал ни разу. На што тому наш медвежий угол? В нем токмо праведникам славно живется, навроде упокойного Дмитрия Ивановича, стрыя моего. Любили мы его все и почитали за душу беззлобную, вот Никита Данилыч и осерчал на татей, кои его живота лишили. Ты б себя на его место поставил – небось тож озлобился бы.

Я поставил. Картина получалась та еще. За родню, да еще не просто родню, но очень хорошего человека, я бы… М-да-а, и впрямь прав этот невысокий чернявый паренек. Во всем прав.

– Кто старое помянет… – Я слабо улыбнулся.

И впрямь – чего я на него напустился? Человека взяли на месте преступления, с саблей в руке. И свидетель имеется, пальцем в него тычет – как тут не поверить? Сынишка у него, конечно, все равно козел, а батя его, если объективно разбираться, мужик нормальный. Вон, даже юмор понимает, шутки оценить может. А что он расследование провел не ахти как, так и это можно понять. Зациклился изначально на одной версии, вот и гнул ее. По накатанной дорожке ехать куда проще. Опять же у свидетеля и грамотка имелась, как доказательство невиновности, а паспорт с фотографией не спросишь – нет их сейчас. И вообще, Никита Данилович далеко не юрист. Сунь любого из нас без нужного образования на его должность, такого наворотили бы – не расхлебаешь.

– Хорошо хоть вовремя разобрались, – вздохнул я, подавая вперед связанные руки – мол, пора и развязать.

Борис извлек засапожник, задумчиво попробовал острие большим пальцем и зачем-то оглянулся на лестницу. Странно, но разрезать веревки на моих руках он не торопился.

– А кто еще ведает о твоих словах? – вполголоса осведомился он у меня, даже сейчас, когда мы вроде бы оставались одни, избегая упоминать опасные слова о царском венце.

– Никто, – раздраженно отрезал я.

– А… отрок, коего ты привез? Помнится, ты первый раз при нем мне сказывал.

– Ты его видел? – Я грустно усмехнулся. – Сейчас он вообще разума лишился, да и потом, если в себя придет, навряд ли что-то там вспомянет.

– Может, ты и прав, – протянул Борис. – Тогда, выходит, и впрямь лишь двое о нем ведают – ты да я.

– Четверо, – раздраженно поправил я его. – Еще и мы с тобой.

– Как так? – удивился он, но потом понял, рассеянно улыбнулся и вновь покосился в сторону лестницы.

Взгляд его мне не понравился. Он был каким-то неправильным. В нем явственно чувствовалось что-то нехорошее. Погоди-погоди, а уж не решил ли он из опасения, что я проболтаюсь, наполовину убавить число знающих эту тайну, сократив до одного человека? Так сказать, на всякий случай. Тогда получается, что он сейчас меня… Вот это я попал – что называется, из огня да в полымя. Нет, может, я и напрасно так плохо подумал о нем, но лучше не рисковать.

– Да, чуть не забыл, Борис Федорович, – вежливо заметил я, внимательно разглядывая засапожник Годунова, который тот продолжал вертеть в руках, задумчиво расхаживая по пыточной. – Помимо этого видения у меня и иные были, только потревожнее. Хотел я тебя остеречь…

Ага! Никак сработало. Вон как быстро повернулся, а глазами так и впился в меня. Значит, подействовало.

– О чем остеречь? – нетерпеливо переспросил он.

Ну да, сейчас. Так все сразу тебе и расскажи. Нет уж, милый. Придется тебе обождать. Теперь станешь получать информацию в строго ограниченном количестве, дабы не соблазняться.

– Сам еще не разобрался – уж очень плохо все видно. Как в тумане. Да ты не горюй, – ободрил я его. – До этого еще далеко, точно тебе говорю, так что время есть. Как увижу пояснее – все расскажу и остерегу.

Одновременно я вновь протянул вперед связанные руки. На этот раз Борис вспорол узел на моих веревках без малейших колебаний.

– А о том, что ты мне здесь поведал, молчи, – предупредил он.

– Не маленький, – проворчал я, с наслаждением разминая затекшие запястья.

Не знаю уж, как он втолковывал своему дядьке про допущенную ошибку, равно как и про хитрого татя, который обвел Никиту Даниловича вокруг пальца и удрал с моими денежками, но думаю, что старший Годунов сдался не сразу.

Правда, мужество признать свою ошибку он в себе нашел и перед отъездом даже заглянул ко мне в комнату, где я отсыпался, пользуясь долгожданным комфортом, а главное – заботливым уходом за моими ранами на спине. Не знаю, чем там их смазывала бабка-травница, но явно не слюной какого-нибудь Миколы блаженного, а выбрала средство понадежнее, так что спустя всего час после того, как она забинтовала меня по новой, боль практически утихла, а на второе утро я, проснувшись, вообще обнаружил себя лежащим на спине. Оказывается, народная медицина действительно великая сила, при условии, что ей не помогают блаженные и юродивые.

Застал меня Никита Данилович в неподходящее время. Неподходящее в первую очередь для него самого – делали перевязку ран от плетей, поэтому прощание у нас вышло скомканным. Ему было неприятно глядеть на мою спину – как ни крути, а его работа, мне же, хоть я почти простил, мешал остававшийся на душе осадок от не самых приятных в моей жизни воспоминаний, от которых тоже, как ни старайся, сразу избавиться не получится.

– Ну прощевай, княж Константин-фрязин, – буркнул он, заметив с досадой: – Надо тебе бы сразу поведать… про чуб с кудрями.

«Борис рассказал», – понял я, миролюбиво отозвавшись:

– Не подумал что-то.

– То-то, что не подумал, – назидательно заметил он, будто мой рассказ о том, как сейчас выглядит брат Висковатого, и впрямь мог поколебать его уверенность в моей виновности. – А теперь где мне татя искать? – всплеснул руками Годунов.

И снова в его голосе послышался попрек: «Не растолковал ты мне, парень, вовремя, а я теперь мучайся, ищи».

– Одежа у него знатная. Ему такая ни к чему, так что либо в Костроме, либо в Ярославле – не знаю, что ближе, – но он с нею обязательно объявится. Ты купцов поспрошай да предупреди, авось и поймаешь, – посоветовал я лениво.

– Уж это непременно, – заверил он меня и вышел.

Практически без одежды и без денег – остроносый вместе с одеждой автоматически прихватил и мой финансовый НЗ, – добираться обратно в Москву мне было несподручно. Да и не мог я уехать, бросив просто так Апостола, который – соврал мне Никита Данилович, точнее, поспешил с преждевременными выводами – вовсе не умер, хотя в сознание не пришел до сих пор. Если бы не Ваня, то сейчас его бы точно не было в живых, но подросток так суетился возле него, что остроносому пришлось сказать, что Андрюха никакой не тать, а холоп, приставленный к мальчишке в качестве няньки. Именно поэтому Апостола заботливо выхаживали, хотя раны у него были не в пример моим, особенно на груди.

Я и сам чувствовал себя не ахти. Пускай бывалый рубака, взглянув на подживающие рубчики, небрежно назовет их царапинами, но крови через них утекло будь здоров, так что оставалась и слабость во всем теле, а временами я еще и чувствовал головокружение и слабость во всем теле.

Опять же – кто меня ждет в этой Москве и кому я там нужен? Ицхаку? Ищи-свищи его. Наверняка давно уже сидит в своем Магдебурге и подсчитывает доход от привезенных с Руси товаров. С англичанина, который мой должник, я тоже навряд ли что вытрясу. Во-первых, срок возврата долга еще не наступил – полгода исполнится только в самом конце января, а попросить вернуть досрочно, пусть и без процентов, – так он разведет руками и скажет, что все деньги вложил в товар. Это во-вторых. А в-третьих, самое неприятное заключалось в том, что он запросто может их не вернуть вообще.

«Где бумага с нашим уговором, мил-человек? Ах нет ее у тебя, потерял. Ну тогда считай, что ты и деньгу свою потерял».

Такой вариант тоже нельзя исключать. И хорошо, если весной приплывет Ицхак. С его дотошностью и увертливостью, может, и удастся убедить англичанина вернуть деньги, а если еврею подвернется более выгодный маршрут – пиши пропало. Хоть нет – это вряд ли. Перстень. Приедет он в надежде, что я окажусь посговорчивее, как пить дать приедет.

Но как бы там ни было – все это в Москве, до которой еще надо добраться, а кушать мне нужно уже сейчас. Да и приодеться не помешало бы – штаны еще ничего, и кровь с них отстиралась, а рубаха вообще драная. Стыдоба.

Посему оставалось только одно – наниматься к кому-то на службу. Делать это мне категорически не хотелось, и я некоторое время сопротивлялся, уговаривая себя, что остроносый должен отыскаться, а вместе с ним ларец и моя одежда, не просто дорогая сама по себе, но и с зашитыми в ней резервными капиталами. Но день шел за днем, а Никита Данилович радостную весть о поимке мерзавца присылать не спешил.

Жаловаться на хлебосольство мне не приходилось. Кормили и сытно, и вкусно, причем усаживали за господский стол, а не с дворней. Даже в такой мелочи, невзирая на свою юность, Борис Федорович оказался предусмотрителен. Он вообще после отъезда Никиты Даниловича по-хозяйски распоряжался всеми делами.

Но о том, что я обладаю даром предвидеть будущее и предсказываю людские судьбы, ни слова. Он и со мной об этом больше не говорил. Порою создавалось впечатление, будто Борис меня немного побаивается – вдруг увижу что-то касающееся его, и притом далеко не такое замечательное, как раньше. Жить с осознанием того, что, к примеру, через два с половиной месяца твоему существованию на этом свете настанет конец, это знаете ли, не сахар. Все время станешь думать только о том, как бы обхитрить судьбу, как бы спастись, и в итоге отравишь этими мыслями и те считаные дни, которые тебе еще остались. Все логично.

Вообще, этот парень мне нравился с каждым днем все больше и больше. Спокойный, рассудительный, распоряжения той же дворне дает только дельные, без крика и шума, с родней, особенно со старшими, уважителен, но про достоинство свое тоже не забывает. А уж разговоры вести и вовсе мастак. Ни одного слова попусту – только по делу, и именно такие, чтоб никого случайно не обидеть. Не знаю, чем он там насолил историкам, что они на него набросились, – может, потом испортится, но сейчас Борис был из тех, кого принято называть душой компании, причем любой.

Что же касается его отношения к сестре Ирине, то тут вообще песня. Я понимаю, утрата родителей отчасти сближает детей-сирот, особенно если она произошла в раннем возрасте, а Ирина потеряла мать, по сути ни разу ее не увидев – та умерла при родах, когда девчонке исполнился один год. Да и сам Борис в это время был еще ребенком, всего девять лет. Мальчик, невольно оказавшийся причиной ее смерти, тоже не зажился на белом свете – его не стало через три года, всего через год после смерти их отца Федора Ивановича. Умершего младшего брата Борис тоже очень любил. Когда рассказывал мне о покойном Феденьке – а ведь с тех пор прошло шесть лет, – у него на глаза постоянно наворачивались слезы. Он и Иринку, может быть, именно потому так оберегал, что боялся потерять, памятуя об умершем брате.

А я иногда смотрел, как он с ней играет в жмурки – ей это нравилось больше всего, – и диву давался. Получается, что я спас от смерти будущую царицу всея Руси, ни больше ни меньше. Во как! Прямо гордость распирала. А с другой стороны…

Той последней ночью, которую я провел в роли татя, лежа в амбаре и не в силах заснуть от дикой боли в спине – как черти когтями драли, – я успел выслушать откровения Петряя, который взамен на рассказ просил… задавить его. Терпеть мучения сил у него больше не было, а наложить на себя руки он боялся – смертный грех. Вот тогда-то он и рассказал, как было дело.

Остроносый обманул не только меня одного, но и его, пообещав выручить, да так и не сдержав слово. Оказывается, Петряй не сам вышел на меня, хотя вообще «работал» в Костроме именно наводчиком – высмотрит купца побогаче, который расторговался, и к своим. Ну а дальше дело техники – у шайки все уже было отработано до мелочей. Со мной же получился прокол именно потому, что его обуяла жадность и он согласился провернуть это дело с одним остроносым, который вычислил Петряя, а потом научил, что да как. Да и ехать нам надо было совсем в другую сторону – отлучаться в банду несподручно.

К тому же Петряй – что нас и спасло – на самом деле был аховым проводником и в незнакомых местах действительно изрядно плутал. Запутавшись в наставлениях остроносого, он в первый же день на одной из развилок повернул совсем не туда, куда тот ему говорил, и их встреча ночью не состоялась. А во вторую горе-проводник решил, что добро не должно пропадать зря – наше, разумеется, – и пошел повидаться со своей шайкой, благо мы уже успели вернуться и место ее обитания находилось всего в десятке верст от нашей ночевки.

Петряй понимал, что вернуться вовремя он не успеет, а потому вечером заранее заговорил о завтрашнем маршруте, рассчитывая, что мы будем следовать в строгом соответствии с его указаниями и, таким образом, сами придем к банде. Но время шло, а меня не было и не было, и все пошло насмарку. Пришлось догонять. Развернуть возок не получилось, но он услышал, что народу на подворье почти не осталось – все разосланы по соседям, первые из которых должны прибыть завтра.

Медлить было нельзя, и он, улучив момент – тем более разместили его как нельзя удачно, – снова сорвался к банде, а уже возвращаясь, столкнулся с остроносым, который все-таки вышел на наш след, ухватил Петряя за шиворот и пообещал тут же выпустить кишки, если тот не выполнит уговора. Узнав же, как обстоят дела, сказал, что так даже еще лучше, и посоветовал сообщить подельникам, что ларец приезжий купец передал хозяевам. Потому разбойнички сдуру и подались наверх, но практически ничего не нашли. Главарь же, заподозрив неладное, решил пошарить внизу и напоролся на меня.

Петряй сам помогал заносить сундук, а потому безошибочно провел остроносого в мою комнату. Ну а дальше я и сам все знаю. Молчал же наводчик лишь потому, что, не успевший удрать остроносый, узнав, что я жив, велел немедленно удавить меня, заверив, будто непременно освободит его следующей ночью. Поначалу он предложил назвать Петряя своим холопом, но тот отказался – Никита Данилович знал его как облупленного и как-то раз уже повелел высечь кнутом за прошлые, более мелкие прегрешения.

Если бы не здоровый мужик, пойманный за побег и уже сидевший тут, в амбаре, задавить меня проблемы бы не составило, но тот так угрожающе на него цыкнул, что Петряй затаился, решив чуть обождать, тем более беглец вновь собирался дать деру, что благополучно осуществил на следующую ночь. Однако к этому времени новоявленный киллер сам не мог толком пошевелиться – выбитые на дыбе и плохо вправленные на место суставы рук немилосердно болели и своего хозяина совершенно не слушались.

Вот и получалось – не потревожь я своим приездом этой «тихой заводи», так вообще ничего не случилось бы, и гордиться мне нечем. Скорее уж наоборот – из-за меня чуть не убили будущую царицу. Да и не спасал я ее вовсе. Терем остался цел, и, скорее всего, девочка благополучно просидела бы в своей ложнице, дождавшись приезда Никиты Даниловича.

Все это я частенько повторял для самого себя, чтоб нос не больно-то задирался кверху. Говорят, курносые не всем по душе, хотя мне сейчас о внешности заботиться смысла нет.

Спустя время я уж совсем было решил обратиться к Борису с откровенной просьбой помочь добраться до Москвы и ссудить деньжат, но тут пришла радостная новость – нашлась все-таки моя одежка. Не вся, но нашлась. Купец, которому остроносый пытался всучить мою ферязь, вспомнил о предупреждении Никиты Даниловича и поднял крик. Самого задержать они не сумели – «Васятка Петров» оказался вертким, но ферязь он в руках купца оставил.

Получалось, что проблема с деньгами практически решена. Оставалось подождать Андрюху, который очнулся и начал понемногу выздоравливать, но еще не вставал, да возвращаться в Москву, пока не нагрянули осенние дожди.

Об этом я и сказал Годунову, еще раз поблагодарив за хлеб-соль и за то, что он так здорово меня выручил.

– Как? – удивился он. – А разве ты не останешься на моей свадьбе?

– С дочкой Малюты? – уточнил я.

Он поморщился, точно от зубной боли, и нехотя протянул:

– На ней, – тут же начав торопливо объяснять, что его согласия, собственно говоря, никто особо и не спрашивал.

Дело в том, что его дражайший стрый-дядюшка Иван Иванович по прозвищу Чермный, так и не достигнув на государевой службе особых высот, лишь раз за все время приподнявшись до должности третьего воеводы в Смоленске, в которой он пробыл всего год, теперь, после введенной Иоанном Грозным опричнины, как с цепи сорвался, выискивая любую возможность, чтобы вскарабкаться повыше.

– Он и сынов своих рындами хотел пристроить, да туда лишь одного Дмитрия взяли, а потом вот за меня принялся. Да и мне самому деваться некуда. Пить-гулять еще куда ни шло, а резать да убивать – с души воротит. Там же без этого никак. А за тестевой спиной авось и схоронюсь, чтоб греха на душу не взять.

– А уехать? – спросил я.

– Куда? – скривился он. – Сюда? Здесь лишь праведникам раздолье, а я еще молодой, пожить хочу. Да и не бросают цареву службу по своему хотению.

– Невеста-то как, ничего? – поинтересовался я.

– Маша-то? – усмехнулся он. – Покамест лик разобрать тяжко – ей же едва-едва двенадцать годков исполнилось. Какой станет, когда в пору войдет, – пойди пойми. Ныне ей кукол бы побольше, вот и вся забота.

– В дочки-матери любит играть, – усмехнулся я. – Так возраст такой.

– Нет, у нее другие игрища, – помрачнел Борис. – Она больше в пыточную норовит. Для того и кукол много надобно – она им ножом ручки-ножки отрезает, ну а потом и до головы добирается… – И спохватился, замолчал.

– Зато у вас дети хорошие будут, – ободрил его я.

– Правда? – Его лицо тут же просветлело. – Не лжешь в утешение?

– Нельзя мне, – напомнил я. – Так что про детей – правда. И умные, и красивые.

А про их несчастную судьбу говорить не стал. Может, когда-нибудь потом, да и то намеками, а пока ни к чему.

– Ну раз дети, тогда можно и жениться, – махнул он рукой и вновь поинтересовался, искательно заглядывая в глаза: – Может, останешься на свадебку-то, а?

Ну как тут откажешь.

Опять же теперь есть в чем появиться, так что полный порядок. Я даже придумал, какой сделаю подарок. Это будут два золотых дуката на цепочке – один жениху, а другой невесте. На сами цепочки уйдет третий дукат, должно хватить, а нет – есть четвертый, да еще один в запасе.

Вот только радовался я недолго. Вечером, ощупав ферязь, я понял, что в очередной раз недооценил остроносого. «Васятка Петров» сумел обнаружить мой тайник и выгреб его дочиста, кое-как зашив по новой.

Получалось, что я без штанов, но в шляпе. Одет как король, а питаться предстоит по-пастушески. Или, как здесь говорят, на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Неизбежность найма на службу вновь возникла передо мной во всей своей красе. А еще через пару дней это не просто вошло в мои планы, но стало жизненной необходимостью, поскольку обнаружилось такое, что…

Лишь бы гости не подвели…

Лишь бы прибыл тот, кто мне нужен…