Не хочу, чтобы он умирал

1

— Сержант Сэндерс!

— Слушаю, сэр.

— Вы позвонили ветеринару? Как там мой сеттер?

У сержанта Сэндерса было богомольное, но не лишенное солдатской хитрецы лицо.

— Никак нет, сэр. Еще не звонил.

— Позвоните, пока он не отправился куда-нибудь пьянствовать. После одиннадцати этого грека уже не сыщешь, а мне надо знать, сколько у Шейлы родилось щенят. Негодяю не грех бы и самому позвонить. Можно подумать, что он на другом конце Африки, а не на другом конце города. Надо было мне поручить это дело нашему ветеринару или Обществу покровительства животным.

— Так точно, сэр.

У ног полковника Пикока шевельнулся сеттер. Пикок ткнул его носком замшевого сапога:

— Больно у тебя самодовольный вид, старина! Лежишь себе как ни в чем не бывало.

Питер лениво взмахнул белым шелковистым хвостом, и сержант Сэндерс с отвращением увидел, что этот хвост задел его черные начищенные сапоги, — сержант боялся блох.

— Разрешите идти, сэр?

— Идите, — сказал полковник.

Сержант Сэндерс направился к выходу из отгороженной картонной перегородкой комнаты, прихватив по дороге приказы о передислокации и выдаче денежного довольствия. Но тут полковник вспомнил:

— Разве сегодня на утро ничего больше не было назначено?

— Капитан Скотт, сэр. — Сержант произнес это имя, словно оправдываясь («Чем же я виноват, сэр?»).

— А-а, «трубопрокатчик»!.. — благодушно сказал Пикок. — Зови его.

— Да он уже ушел. Вы назначили ему на десять. Он прождал четверть часа и ушел. Я тут ни при чем, сэр! Я ему говорил, что вы вот-вот будете.

Пикок засмеялся:

— Не беда, Сэндерс. А он что сказал?

— Ничего, сэр. Ни единого слова.

Полковник Пикок кивнул. Ему было хорошо знакомо это немногословие. Он ощущал его и сейчас, на расстоянии, — это каменное, немое молчание.

Пикок поглядел на коричневую перегородку, которая отделяла в этой пригородной вилле кабинет начальника от комнаты сержанта и архива, и почувствовал угрызения совести.

Его кабинету не хватало солидности реквизированных помещений главного штаба. Тут тоже был штаб, но штаб дорожно-топографического отряда, который составлял карты и действовал в неразведанных пустынях Северной Африки до самого Триполи, размечал трассы и вел наблюдение за ними по всей Киренаике и пустыням Ливии, и не столько на территории, занятой англичанами, сколько на западе, где были немцы. Отряд не входил в состав регулярной армии и даже в Каире не подчинялся распорядку, установленному для управления военно-топографической службы в Набитате. Приятно было оградить этими стенами свою независимость от армии, но когда Пикок вспомнил о Скотте, комната вдруг показалась ему ловушкой.

Однако если Пикок и почувствовал некоторую неловкость, он не отдал себе в этом отчета. Он был безукоризненно одет, он был молод. Этот гвардеец не знал, что такое сомнения. Мысль о Скотте угнетала его недолго.

— Так вот как он собирается себя вести! — сказал Пикок. Потом добавил уже осторожнее: — Разыщите, сержант, по телефону капитана Скотта и скажите ему, чтобы он пришел. Скажите…

— Не трудитесь, — послышалось из-за картонной перегородки. — Я здесь.

— О! Ну входите, входите! — И добавил, когда капитан Скотт появился в дверях: — Ничуть бы не удивился, если бы вы сбежали назад в пустыню.

— Да нет, я здесь.

— Вы как всегда там, где вас меньше всего ожидают, Скотти. Видно, этим вы и берете. Но здесь ведь не пустыня.

Полковник ждал, что Скотт ответит ему колкостью. Но Скотт промолчал.

— Сержант, выясните, что с Шейлой. Мне надо знать, как там ее щенки. Давайте, Скотт, займемся нашим делом.

Капитан Скотт кивнул, но не произнес ни слова.

Пикок почувствовал, что ему лучше объяснить свое опоздание.

— Видите, я так был занят сегодня с заместителем начальника разведки, что не успел даже взглянуть на свою собаку. Она ощенилась, и один только бог знает, что там натворил этот грек-ветеринар. В здешнем климате нельзя разводить английских сеттеров, если не можешь отдавать им все свое время и, так сказать, держать их за ручку, словно даму. И все же…

Скотт молча слушал.

Смазливое лицо Пикока выразило легкое раздражение, но он все же рассмеялся:

— Вы слишком долго жили вдали от людей. Три месяца? Слишком долго, Скотта. Надо было вернуться, когда я посылал за вами в первый раз. Даже отряды дальнего действия и те возвращаются чуть не каждый месяц.

У Скотта, который был крупнее, моложе, жестче, черты лица казались неразличимыми. Его насквозь пропекло солнечными лучами и все светотени словно выжгло. Еще виднелись пересохшие губы, потрескавшиеся в углах рта; под выгоревшими и насупленными бровями прятались воспаленные глаза — слишком много попадало в них песку, слишком часто слепило их солнце. Пустыня состарила и будто стерла его лицо, она иссушила все его тело.

— Знаете, что о вас говорят? — Пикок даже порозовел от удовольствия; теперь, когда этот человек был рядом, его равнодушие переросло в симпатию.

— Кто говорит? — спросил Скотт.

— Говорят, что вас нелегко увидеть, но еще труднее услышать! — Пикок прямо сиял от благодушия. — Вид у вас такой, словно из вас не выжмешь ни единого слова. Нельзя так долго сидеть в песках. У вас выгорят все внутренности. Да, пойдемте-ка лучше отсюда! Тут как в застенке. Давайте навестим Шейлу, а по дороге поговорим.

Скотт стал медленно надевать фуражку. Он плотно натягивал ее на голову, словно это был средневековый рыцарский шлем.

Пикок взял кожаный стек и застегнул пояс поверх хорошо пригнанного походного кителя, разглядывая при этом Скотта уже доброжелательнее и с интересом.

— Вы не всегда были таким сухарем, Скотт. Раньше и у вас, бывало, заметишь смешинку. — Пикок знал, когда произошла перемена. — Никак не можете забыть историю в Джало. Я знаю, как вы были привязаны к Пикерингу и своим товарищам по отряду. — Он покачал головой. — И мне все это далось не легко. Да что теперь поделаешь!

— Это верно, — согласился Скотт.

— Вот и хорошо. Рад, что и вы со мной согласны. Мы не можем себе позволить, чтобы эта история вечно стояла между нами. Нравится вам это или нет, но нам придется работать с генералом Черчем, даже если вы и считаете, что у него руки в крови. Ничего у нас не выйдет, если мы не будем ладить друг с другом. А я уж постараюсь, чтобы мы поладили, дайте только забыть прошлое. В ваших же интересах…

— Пойдемте, поглядим на ваших собак, — любезно сказал Скотт, но так и не смог скрыть своего холодка. В улыбке, которая собрала его лицо в самые причудливые складки, не хватало дружелюбия.

«Хамбер» со вздутыми от жары баллонами повез их по душным осенним улицам Каира, где свежестью пахло от одних только английских новобранцев, глазевших на открытую штабную машину, когда она с жалобным стоном отрывала колеса от липкого асфальта. Двое офицеров, сидевших на заднем сидении, не представляли для них никакого интереса.

Сами же офицеры тоже еще не понимали, какой интерес они представляют друг для друга.

— Собаки, — сказал Пикок, глядя на трех щенков, чисто вымытых, жирных, неестественно розовых, как и все новорожденные, но тем не менее мертвых, — собаки не могут доставить вам настоящего удовольствия. Почему-то с ними всегда что-нибудь приключается. То у них глисты, то уши гноятся, а то вдруг… вот это. Мертвые щенки. И чего только я с ними вожусь!

Не он, а Скотт дал, однако, Шейле облизать свою руку. В глазах у собаки был стыд. Но взгляд ее преданно следил за Пикоком, который, брезгливо отступив от нее, задумчиво почесывал затылок рукояткой стека.

— Ей больше нельзя рожать, — сказал грек Митропулос, отгоняя накаленных солнцем мух. Аккуратно завернув каждого щенка в газету и уложив пакетики в проволочную корзинку, он приказал мальчишке египтянину ее унести. Потом жестом показал, как что-то ломается. — В области таза, — пояснил он, — у нее какой-то нарост. И понимаете, получилось так… — Он повторил свой жест. — Когда собака тужилась, чтобы освободиться от щенка, она попросту ломала ему хребет… Понимаете, вот так…

— Разве вы не видели, что происходит, когда первый щенок родился мертвым?

— Видел, но что я мог сделать?

— Кесарево сечение. Вы что, не знаете, как делают кесарево сечение?

Митропулос покорно объяснил:

— Я бы погубил вашу собаку. Роды уже начались.

— Ладно, теперь делу не поможешь. Поставьте ее на ноги, но не вздумайте пичкать вашим отвратительным месивом. Даже если это полезно. Оно воняет, а потом и от собаки идет вонь. Если уж так необходимо, давайте ей ослятину.

— Как хотите. Собака ведь ваша.

Пикок расправил Шейле уши, несколько раз провел по ним пальцами, избегая умильных, пристыженных прикосновений языка, произнес: «Что же, ладно», вздохнул и сделал знак Скотту, чтобы тот шел за ним.

— Я словно чувствовал, что дело обернется неладно, — сказал он в дверях.

2

Полковник Пикок представил Скотта генералу Черчу, низенькому, краснолицему военному, у которого, как говорил Скотт, руки были по локоть в крови.

— Вы ведь знаете Скотти, сэр, — веселый голос Пикока казался женственным и каким-то ужасно невоенным в присутствии этого крутого и решительного человека. — Если помните, Скотт был единственным из отряда Пикеринга, кому удалось вернуться назад.

— Помню, — произнес кровавый генерал, властно кивнув головой.

Скотт молча и по всем правилам отдал честь. Руки друг другу они не подали.

— Сюда, — приказал генерал.

Они вошли в комнату, где были развешаны карты. Генерал бросил сержанту:

— Можете идти! — Он отпустил своего адъютанта, сказав, что тот ему больше не нужен. — Вот этот сектор, — показал он Скотту расчерченную по секторам карту Джало-Агейлы.

— Опять какая-то возня вокруг Джало, — весело усмехнулся Пикок.

Скотт кивнул; ему стало противно, когда он увидел карту и услышал название этого места.

— Да, — сказал генерал. — Но на этот раз нам следует быть осторожнее.

— Куда осторожнее! — иронически подтвердил Скотт. Но никто здесь не доискивался скрытого смысла слов.

— Я не стану объяснять вам, зачем все это нужно, — ни на что не обращая внимания, не запнувшись и без всякого выражения произнес генерал. — Вы должны наметить трассу по этой дуге, годную для тяжелых машин, — короткую, безопасную и прямую. Понятно, Скотт?

— Понятно.

— Мы хотим, чтобы вы обозначили дорогу так ясно, чтобы одиночные грузовики могли следовать по ней без проводников. Но ваши опознавательные знаки не должны быть понятны противнику. Так как эта часть пустыни почти на двести миль в глубину занята неприятелем, вам придется найти какие-то объяснения тому, что вы там находитесь. Иначе говоря: если вас обнаружат или захватят в плен, вы должны найти объяснение тому, что вы там делаете. Имейте в виду: обмануть противника нам совершенно необходимо. Понятно?

Скотт кивнул. Он догадывался, что будет дальше.

— Поэтому мы распорядились, чтобы воздушные силы дали нам один «Харрикейн», в котором пока нет особой нужды; он сделает вынужденную посадку где-нибудь в этом районе. А? Что вы сказали?

— Ничего, сэр. — «Харрикейн»? Вон куда загнул. Такого даже Скотт не ожидал.

— У нас есть летчик-француз, знакомый с местностью. По его словам, он сможет добраться пешком до той груды камней, которую выложил Пикеринг, а вы захватите его с собой на обратном пути. Он однажды уже там побывал, действительно совершив вынужденную посадку. Поэтому мы и выбрали его для нашей операции. Теперь он сделает мнимую вынужденную посадку возле нефтяных цистерн в Джало, которые находятся чуть ли не в пятидесяти милях от ближайших путей сообщения. А если немцы вас обнаружат, они решат, что вы направляетесь на поиски «Харрикейна». Тот ведь опустится без всяких повреждений и заслуживает того, чтобы его спасали. Помните, вы ведь когда-то вытащили тот маленький «Лизандер»[1]. Самолет, если удастся, надо спасти. Ясно?

— Так точно.

— Конечно, если вы будете осторожны, противник может вас и не заметить. Тем лучше. Если он обнаружит самолет на земле и его уничтожит, ничего не поделаешь, — значит самолет сослужил свою службу, а вы заставили немцев поверить, будто пытаетесь его спасти. Самое важное, это ввести в заблуждение противника. Вы ведь хорошо знаете дорогу, Скотт?

— Да, генерал.

— Поэтому мы и хотим, чтобы эту операцию провели вы. Она выглядит как подготовка еще к одному обходному маневру слева, чтобы зайти во фланг Роммелю. Как в тот раз, когда мы потеряли отряд Пикеринга. На самом деле это не так. Задача тут совсем другая, и мы вам ее объясним, когда задание будет выполнено.

— Это все? — спросил Скотт.

— Нет. Не совсем. Но главное я вам сказал. Вы подчиняетесь лично мне через полковника Пикока. Ваша задача — рассчитать время следования, наметить трассу и отвлечь противника от вашей подлинной цели, делая вид, будто вы тайком направляетесь к месту посадки «Харрикейна». На самом же деле, вы должны просто наметить трассу, по которой смогут следовать наши грузовые машины без проводников. Но противник не должен об этом догадаться. Ясно?

— Так точно.

— Подробнее план операции разработайте с полковником Пикоком. Вопросы есть?

— Конечно, генерал.

— Да, да. Разрешите их с Пикоком. Но и я должен задать вам один вопрос, Скотт.

Генерал первый раз взглянул в глаза Скотту своими голубыми глазами, в которых вдруг мелькнуло нечто вроде угрызений совести. Все-таки он был солдат.

Скотт молчал.

— Что вам скорее всего может угрожать в глубоком тылу противника?

— Почти наверняка его самолеты.

— Отлично. Нам не нужно, чтобы вы привлекли к себе внимание сухопутных патрулей. Мы не хотим, чтобы они рыскали в этом районе. Самолеты нас не очень тревожат.

— Ну да. Куда приятнее, Скотт, если вас прихлопнет немецкий штурмовик. — Пикок все понял, но, добродушно рассмеявшись, сразу же постарался об этом забыть. А Черч заявил, что предоставляет им самим договориться обо всех подробностях.

— Разве я могу быть уверен, что наши собственные самолеты не нападут на нас, приняв за вражеский патруль? — угрюмо спросил Скотт у Пикока, который мерил шагами свой кабинет.

— Мы предупредим авиацию.

— И вы уверены, что это поможет?

— Конечно. С чего это вы…

— Помните, в тот раз, в Тобруке, когда Олердайс закладывал клейкие бомбы в итальянские «Савойи», а английские самолеты налетели и стали бомбить аэродром? Начальство забыло предупредить наших, и Олердайсу пришлось туго.

— Ну, Скотта, такой случай был только раз. И больше не повторится.

— Почем я знаю?

— Вы, конечно, знать этого не можете. Правда, и вас бомбили наши самолеты. Но зачем вспоминать об этом снова? Разве это не обычный риск, которому подвергаетесь вы и отряды «войск пустыни», когда бродите за спиной у противника? Что-то я не слышал, чтобы вы раньше об этом беспокоились.

— Меня беспокоит, когда ваш брат, выдумывая для нас задания, упускает из виду главное. Пусть меня обстреливают наши самолеты, но тогда, когда в этом повинны мы сами. А сейчас вы требуете, чтобы мы выполнили определенное задание. Прекрасно. Со мной будет трое или четверо моих людей, и мне хотелось бы знать, что вы забудете предусмотреть на этот раз? Я не доверяю вашей распорядительности, или, во всяком случае, не вполне доверяю…

— Вы преувеличиваете, Скотти.

— Ничуть. В пустыне нет ни единого человека, который верил бы тому, что говорят в Каире. Доверься вам — и тебе грозит беда. Особенно, если в дело замешан Черч.

Пикок беспокойно шагал по комнате, уговаривая Скотта вести себя разумно.

Скотт» с трудом сдерживал злость.

— Я и так веду себя разумно, — сказал он.

— Да, но вы зря беспокоитесь о том, что должно беспокоить только нас.

Скотт не стал спорить. Пикок был не виноват.

— Не следует подвергать сомнению все, что мы делаем, только потому, что Пикеринг и еще двадцать человек из вашего отряда подорвались на минном поле и виноват, по-вашему, генерал Черч. Вы должны побороть это в себе, Скотти.

— Мне хочется, чтобы все было предусмотрено.

— Может, вам вообще не очень хочется выполнять задание?

Рассеянный взгляд Скотта упал на Пикока:

— Делайте свое дело, а я-то уж выполню, что мне положено.

— Ну и слава богу. Мы, со своей стороны, сделаем все, что надо.

— Давайте уточним детали.

Пикок вздохнул с облегчением:

— Мы договорились с отрядом дальнего действия, чтобы они оставили вам горючее на своих складах. Свяжитесь с ними сами. Весь вопрос в том, что вам надо взять отсюда, из Каира?

— Ничего. Все, что нам надо, есть в Сиве. Разве только вы нам подкинете несколько новых теодолитов и парочку хронометров. Сойдут и хорошие карманные часы с большим циферблатом.

— И это все?

— Вы говорите, что с нами поедет наш летчик?

— Да. Он попытается пригнать самолет назад.

— Почему бы нам не подобрать по пути французского летчика и не поручить ему пригнать машину назад? Зачем нужен еще один летчик?

— Затем, что так решило начальство, — пояснил Пикок скучающим тоном.

— Что за страсть у Черча все усложнять?

— Понятия не имею. А вам-то какое дело, Скотти? Черч желает, чтобы только избранные знали о вашем задании. Он не хочет посылать с вами француза; тот не должен знать, чем вы занимаетесь. Слухи могут дойти до ушей противника. Французу приказано посадить свой самолет в пункте «А», а потом дойти пешком до пункта «Б». И все. Он больше ничего не должен знать.

— Почему? Потому, что он француз?

— Да вы же знаете, какие они люди! Je m'en fou![2] Не понимают, что такое осторожность.

— Мой штурман — египтянин, а радист — сирийский еврей. Может, Черчу и это не понравится?

— Совсем забыл о Сэме и Атые. Вы не можете без них обойтись?

— Нет.

— А нельзя взять на время парочку ребят из отряда дальнего действия?

— Нет.

— Ну что ж, генерал о них тоже забыл, а я ему напоминать не собираюсь.

— Я напомню ему сам.

— Ради Христа — не надо! Ведь у нас все готово. Зачем же вставлять нам палки в колеса? Вы, видно, и в самом деле не хотите ехать, Скотти.

— Лучше вы меня об этом не спрашивайте, — сказал Скотт.

— Приходится. Больно вы желчный стали. Слишком долго сидели в пустыне. После этой операции вам непременно нужно подольше побыть на людях. И принять повышение, предложенное вам Черчем после гибели Пикеринга. Если бы вы захотели, вас давно назначили бы на тот пост, который он занимал…

— В награду за то, что я его пережил?

— Так вы никогда этого и не простите, а, Скотти?

— Я этого не забуду, — ответил Скотт спокойно и без всякого выражения.

— Ладно… Важно, чтобы задание было выполнено. А вы единственный человек, который может это сделать как надо.

— Оно будет выполнено. Но когда я с ним разделаюсь, оставьте меня в Сиве или где-нибудь еще подальше. Мне не хочется сюда возвращаться. Я чувствую себя там куда лучше.

Пикок пожал плечами:

— Дело ваше. Но у вас такой вид, будто вам здорово досталось.

Скотт кивнул:

— Мне и в самом деле здорово досталось.

Скотт был крепыш, невысокого роста. Казалось, весь он точно сбит из одних мускулов; плотник, сколотивший его, видно работал на совесть. Да и тот, кто вколачивал мозги в его черепную коробку, не пожалел материала. Поэтому, когда он говорил о себе что-нибудь жалостливое, это звучало шуткой и только веселило Пикока. Посмеявшись, Пикок принялся обсуждать с ним детали операции.

3

Командир бригады Пелхэм Пикеринг был мертв уже почти целый год. И чем дольше он был мертв, тем больше о нем говорили. Его жена, молодая и такая цветущая, словно она всю жизнь прожила в деревне, по-прежнему занимала ту же квартиру в Замалеке[3], — на зеленом островке, заросшем магнолиями и акациями. Дом был современный, белый и такой чистый, что вполне годился бы под частную лечебницу; там было тепло зимой и прохладно летом. В доме работал лифт; квартира была обставлена скупо, и в ней всегда царил чинный порядок. От неопрятного, неряшливого Пикеринга в ней не осталось и следа. Память о нем была слишком дорога жене, чтобы она позволила загромождать ею квартиру как попало.

Люсиль Пикеринг была очень женственна. Жизнь в Каире не сделала ее рыхлой, как других хорошеньких англичанок; она казалась очень молодой и непреклонно верила в правоту своих взглядов. Да ей теперь и приходилось верить только себе одной. Когда Пикеринг погиб, люди думали, что она никогда не оправится от постигшего ее удара. Неделю ее никто не видел: она провела эти дни у себя взаперти, перестрадала то, что ей суждено было перестрадать, одна, без свидетелей. Люди знали, что она привела свое жилье в порядок, спрятала все вещи покойного, приняла ванну, поплакала, научила прислуживавшего ей на кухне мальчика Абду гладить блузки лучше, чем это делали в местных прачечных. А потом появилась на свет божий, словно ничего и не произошло.

И жизнь ее пошла, словно ничего не случилось. Потекла своим привычным ходом. Глаза у вдовы Пикеринга были ясные, синие. Она гордилась своим самообладанием. Но ей так хотелось вернуть утраченное счастье, ибо кто лучше нее знал, что она рождена быть счастливой?

— Скотти! — воскликнула она, когда он вошел, и поцеловала его в щеку. — Я укладываю Джоанну спать. Если хотите, можете рассказать ей сказку.

Он знал, что Люси делает это нарочно. Ей хотелось заставить его сблизиться с людьми, хотя бы с маленькой Джоанной, чтобы он преодолел свою робость, свою нелюдимость, свою скованность и немоту.

Джоанне было пять лет. Другая дочь, восьмилетняя Эстер, училась в Палестине. Люси была настоящей женщиной, но Скотту казалось, что она еще недостаточно остепенилась, чтобы быть матерью восьмилетней дочки, Тело ее еще не насытилось материнством.

Люси дала Скотту синюю бумажную пижаму Джоанны. Скотт неловко нагнулся к серьезно глядевшей на него девчушке, чтобы натянуть через ее белокурую головку кофточку и надеть штанишки на пухлые, упитанные ножки. Он посмотрел на ребенка. Девочка не сводила с него глаз: она не привыкла к таким застенчивым незнакомцам, но, как и мать, знала, как с ними обходиться.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

Скотт не умел держать себя с детьми просто и непринужденно.

— Не знаю, — сказал он серьезно. — А что?

Мать вызволила его из беды.

— Скотти уже скоро десять, — сказала она. — Он только выглядит старше. Поцелуй его и беги спать. Сними только туфельки, когда ляжешь в постель. И не вздумай просить есть. Сегодня среда, а кушать в кроватке можно только по пятницам. Ну, теперь все. Не будет тебе ни воды, ни яблока, ни книжек. И ставни я закрою. Марш! — Она поцеловала девочку, и Омм Али, черная нянька из Судана, увела ее спать.

Стояла ранняя осень, и дело происходило не вечером, а сразу же после полудня, но девочке, по английскому обычаю, полагалось днем спать часа два. Так уж было заведено. И удавалось это, как известно было Скотту, только потому, что Джоанна здоровый и спокойный ребенок. Скотт ее за это любил.

— Садитесь, — предложила ему Люси. — Я вас чем-нибудь покормлю.

— Не хочу. Лучше я поброжу по квартире и погляжу, что вы делаете, — сказал Скотт, наблюдая за тем, как она подбирает раскиданную одежду Джоанны, ее туфли и носки.

— Я только что от Пикока…

— Бедный Тим! Он так всегда за вас волнуется. Сегодня он придет ко мне обедать.

— Да?

— Не надо ревновать, миленький, — сказала она с нежностью.

Отношения между ними не были настолько близкими, чтобы оправдать его замешательство.

— Вы больше там не работаете?

— Нет. Я теперь у шифровальщиков. Эта работа мне больше по душе. Кое-что приходится переводить с французского и с греческого. Интересно. Меня и взяли-то к Тиму Пикоку только потому, что хотели подсунуть мне какую-нибудь работу. А я заранее знала, что долго там не удержусь.

— Неправда, — возразил Скотт. — Вас направили к Пикоку, чтобы вы могли остаться с нами. С теми, кто выжил.

Она привела его в кухню, где проводил свою жизнь, делая вид, будто ему это нравится, чистенький, одетый в галабию[4] четырнадцатилетний египтянин Абду. Скотт поздоровался с ним по-арабски и услышал в ответ приветствие по-английски. Люси хорошо вышколила своего боя. Она дала Скотту стакан молока и салат и заставила его есть. Когда-то она заставляла и Пикеринга есть зелень; он вечно жевал сырую морковку и салат, вернувшись после длительного пребывания в пустыне. Проведя там месяц, Пикеринг выглядел очень усталым, словно из него высосали все соки. Со Скоттом дело обстояло иначе. Он был от природы сухопар, в пустыне чувствовал себя как рыба в воде и, судя по внешнему виду, никак не нуждался в соках, которыми пичкала его Люси.

— Ну какой мне смысл оставаться в дорожно-топографическом отряде? — спрашивала она с горечью, которой не скрывала только от Скотта. — Когда Пикеринг умер, надо было и мне умереть. Несмотря на детей.

— Не смейте так говорить.

— Я часто об этом думаю, Скотти. Ей-богу. Но это не значит, что я должна стать живым памятником Пикерингу в сердцах его друзей. На свете был только один Пикеринг и другого больше не будет. Но его уже нет, и мне надо начинать жизнь сызнова. Во что бы то ни стало!

Ее слова встревожили Скотта. Ему хотелось ей возразить, но он не нашел нужных слов.

— Вас раздражают такие разговоры? — спросила она.

Он ответил уклончиво:

— Ничуть. По правде сказать, вы куда уравновешеннее меня. Утром я не слишком-то вежливо разговаривал с Пикоком, потому что никак не могу выкинуть это дело из головы. А уж Черча совсем не выношу. Видно, я и по сию пору не способен смотреть на вещи так разумно, как вы.

— Зря я стала разговаривать с вами начистоту, — сказала она. — Ведь только я знаю, милый, как вы чудовищно сентиментальны. Одна я знаю, что нам обоим пришлось начинать жить сначала, с того самого места, где нас оставил Пикеринг.

Он кивнул. Да, в чем-то она была права. Однако мешала ему не сентиментальность, — он это знал. И угнетала его не одна только память о гибели Пикеринга.

— Вы, наверно, думаете, что я человек холодный, — продолжала она. — Не спорьте! Может, вы и правы. Но я была вынуждена стать такой. Со смертью Пикеринга слишком многое умерло. В одну секунду, в одну только секунду все кончилось и для меня тоже. — Она говорила почти бесстрастно. — Пришел конец всему. И я не стану делать вид, будто моя теперешняя жизнь заменяет мне то, что у меня было раньше. Я существую, а не живу, и сердце мое холодно. Если бы я не сохраняла хладнокровия, я бы сломилась и сошла с ума. Несмотря на все, даже на детей. На свете был только один Пикеринг. И он давал мне все, чего мне в жизни хотелось. — Из ее глаз выкатилась скупая слеза. — Правда, — добавила она, с усилием переборов себя, — Скотт тоже человек, хотя и совсем другой. — Она вгляделась в его лицо. — Ну да, Скотти, вы тоже совсем особенный, непохожий на них всех.

— На кого?

— На дурачье, с которым я каждый день встречаюсь в штабе. На всю эту шатию. Был только один Пикеринг. И есть только один Скотт. Не смотрите на меня с таким осуждением. Разве я плохо к вам отношусь? — Она просунула руку ему под локоть. Когда он прислонился к каминной доске, чтобы погреться у стоявшей в камине керосинки, она на секунду прижалась к нему. — Какая жалость, что вы еще чуточку не подросли, тогда вы были бы совсем по мне.

Роста они были одинакового; неприступную крепость застенчивости Скотта смягчала сочная зелень лугов, которые напоминала Люси, — отлогие холмы, поросшие лютиками, напоенные соками земли… Достаточно было его локтю дотронуться до ее руки, и Скотт почувствовал, как нежно ее тело, но он не отважился на большее. А она и не предложила ему ничего больше. Мгновение — и все было позади.

— Знаете, куда я вас поведу? — спросила она. Ее синие глаза пытались его развеселить, а бело-розовые щеки смеялись.

— Никуда. Я пришел к вам, — запротестовал он.

— Знаю. А я поведу вас на свадьбу.

Он умел ускользать у нее из рук.

— Я вас провожу и пойду домой.

— Ничего не выйдет! Эйлин, единственная дочь генерала Уоррена и близкая моя подруга, сегодня утром обвенчалась с летчиком Клайвом Бентинком. Вы пойдете туда потому, что вам надо повидать людей. И потому, что я этого хочу. И потому, что мне приказано вас привести. И потому, что генерал Уоррен может быть вам полезен.

— Генеральская дочка… — начал он.

— Ну, Скотти, пойдемте, я вас прошу!

Он уступил, и она ушла переодеваться. Скотт, склонив голову к каминной доске, старался обрести спокойствие. Она вернулась, одетая во что-то желтое, бежевое или блекло-коричневое — в цвета осени. Скотт встречался с ней четыре или пять раз за последний год и еще раз десять до этого, но никогда не видел он ее такой до краев наполненной жизнью, как в эту минуту, когда она ожидала его одобрения. И сразу же рассмеялась над собой. Она не подозревала, что смеется от счастья.

Среди розовых кустов и на густо поросших травой лужайках толпилось около сотни гостей: тут были офицеры высших чинов из генштаба и английские дамы — дамы в военной форме и жены английских военных; были тут дамы и покрасивее: иностранки, вышедшие замуж за этих розовощеких и краснолицых английских военных.

Скотт, одетый в такой же мундир, как и они, вдруг усомнился, умеет ли он разговаривать на одном с ними языке. Сойдясь вместе, обутые в замшу, они перекидывались дружескими прозвищами, и, стоя среди них, таких нарядных и подтянутых, Скотт после долгих месяцев, проведенных в пустыне, прислушивался к их болтовне, словно к незнакомым дотоле звукам.

— Как дела, Скотт? — негромко осведомился генерал Уоррен, так и не преодолев дистанцию армейского табеля о рангах. Он дружески поздоровался с миссис Пикеринг: — Здравствуйте, дорогая Люси! — и добавил: — Рад, что вы уговорили Скотта прийти.

Чопорный, застенчивый Уоррен с трудом мямлил слова, пряча глаза от собеседника. Он стоял рядом с женой, которая вежливо заглядывала в лицо каждому из своих гостей. Она прикоснулась губами к щеке Люси, но, казалось, уже совершенно изнемогала от усталости. Скотта она наградила улыбкой, словно поощряла его побольше бывать с Люси, помочь ей рассеяться.

— Значит, вы и есть тот самый Скотт? — спросила она.

Генералу подали депешу, он на нее взглянул и отпустил ординарца кивком головы. Война шла своим чередом. Скотт остался один. Кругом были генералы и полковники, майоры и адъютанты — гусары, гвардейцы, синие и желтые, — раздавались ленивые голоса и видны были тонкие лица англичан из привилегированных классов, и лица их множились и повторяли друг друга в этом розовом саду.

— Здравствуйте, Люси! — поздоровался с ней кровавый Черч. Скотта он словно и не заметил. — Ну как, все в порядке? — спросил Черч. — Отлично! Вы слышали, что мы выиграли четверть финала? Я и не думал, что наши дела пойдут так хорошо.

Партнеры еще немного поболтали о теннисе, а потом Скотт удостоился беглого кивка — его присутствие было замечено и вызвало удивление. Люси повела его дальше.

— Вон там стоят Эйлин и Бенти. — Новобрачные были очень молоды; их окружала толпа гостей, пивших шампанское из бокалов, расставленных на покрытом белой скатертью столе. — Бенти — простой летчик, ему еще нет двадцати, — сообщила Люси торопливым шепотом. — И на вид ему двадцати не дашь, правда? Он последний отпрыск лордов Лоуренсов. Бедный Бенти! Ужасно молодой. Но ужасно милый, да?

Скотт почувствовал, как его руку крепко жмет этот высокий молодой человек, и увидел тонкий нос с горбинкой, шею с выпирающим кадыком и хохолок на макушке. Бенти заговорил с ним как с близким знакомым, словно эта близость была им обоим очень нужна:

— Нам здорово повезло, старина, что вы все-таки пришли!

Этот безбородый двадцатилетний мальчишка явно хотел выразить Скотту свое почтение.

Девушка была еще совсем подростком, но казалась куда взрослее своего юного мужа.

— Господи, когда все это кончится! — прошептала она Люси, взяв ее под руку. — Я чувствую себя ужасно.

— Ты прелестно выглядишь, — сказала ей Люси.

Она говорила правду. Девушка была счастлива. Скотт не слишком к ней приглядывался — он знал, что его снова рассматривают и поощряют. Улыбнувшись, Эйлин сказала мужу:

— Это Скотти.

— Налить вам шипучки? — спросил Бентинк Скотта. — Выпейте шипучки. — Ни на что больше у них не хватило времени. С мальчиком тут же поздоровался какой-то маршал авиации, и ему был оказан такой же почет, как и Скотту: — Нам здорово повезло, сэр, что вы все-таки пришли!

Скотту предоставили возможность побродить одному среди роз, но потом Люси разыскала его — он стоял, заложив руки за спину. Она посмеялась над его неприкаянностью, а он ответил, что ему, пожалуй, пора домой.

— Вы стоите тут, среди этих роз, словно рыцарь, закованный в латы, — сказала она. — Побудьте еще немножко.

— Я тут лишний.

— Ничуть. Все они так хотели на вас поглядеть.

— Почему? — Скотт не поверил ей и даже возмутился.

— Потому, что вы тот самый чудак, который вечно пропадает невесть где. В песчаном океане. Для них всех вы загадка. Никто не ведет себя так, как вы.

Он вертел пустой бокал от шампанского в своих обгоревших на солнце пальцах.

— Непонятно, — сказал он. — Почему бы им тогда не пригласить сюда отряды дальнего действия, солдат Стерлинга и всех тех, кто постоянно бродит по пустыне?

— Да не в этом дело! Вы ведь не такой, как все, особенный. Это правда, Скотти, вы же знаете!

Скотт понимал, на что она намекает: Пикеринг был нечто большее, чем обычный трассировщик и минер. И он, Скотт, тоже. Тень, которую отбрасывал на него Пикеринг, делала и его необыкновенным. Для всех этих людей Пикеринг был своим, он жил среди них и все же существовал где-то сам по себе, вдали от них. У Пикеринга был такой же голос, и он вышел из того же класса, но он был независим, и это позволяло ему пренебрежительно к ним относиться. Своих мыслей он им не открывал, не давал к себе подступиться из того же самого пренебрежения. А они понимали и уважали пренебрежение, когда оно исходило от одного из «своих». Теперь Люси вручала Скотту наследство Пикеринга. Скотт подозревал, что она насаждала его в их обществе как отзвук Пикеринга, как его эхо, — роль, от которой она сама отказалась.

— Да, вы никак не подходите к этому кругу, так же как не подходил к нему и Пикеринг, — сказала она. — Посмотрите на себя.

Он и в самом деле был другой, только не в том смысле, в каком она думала. Он, может, и казался ей закованным в железные доспехи, но сам Скотт понимал, что он плохо одет, что его форменные брюки топорно накрахмалены и слишком широки внизу, что могучие плечи делают его похожим на бизона, а эти люди вспоены и вскормлены няньками и мамками и созданы для той жизни, которая их окружает. Даже кровавый карлик Черч.

— По правде говоря, — сказал он ей, — я тут белая ворона, и вы это сами знаете.

— Конечно. В том-то и вся прелесть.

— Что мне здесь делать? Уж лучше я пойду.

— Тогда и я пойду с вами, — сказала она. — Мне просто хотелось, чтобы вы тут показались. Это нужно, Скотти. Полезно и может пригодиться потом…

Он не очень хорошо понимал, что за всем этим кроется. Она пичкала его не только молоком и салатом, но и обществом, чтобы поправить здоровье, подорванное в пустыне. В этом ему снова послышался отзвук чудачеств покойного Пикеринга. Скотт предложил ей остаться.

— Нет, — сказала она. — Мне нужно на работу.

— Зачем? Весь каирский штаб здесь.

— Я не штабное начальство. Приходите сегодня обедать. У меня будет Пикок.

— Нет, я сегодня уеду.

— Знаю, но вы успеете пообедать. Я вас очень прошу! — И она нагнула голову, чтобы заглянуть в его смущенное лицо. Они шли по пешеходной дорожке моста Каср-эль-Нил, от которого по обеим сторонам реки растекались потоки и ручейки одетых в длинные рубахи людей. Люди эти толпились и сталкивали друг друга на проезжую дорогу, где их только чудом не давили английские военные грузовики. Люси едва было не оттеснили от Скотта, но она крепко вцепилась в его руку.

— Неужели Тим Пикок так вас раздражает? — спросила она.

— Я и сам не пойму, — признался он. — Но каждый раз, когда я приезжаю в Каир, вся эта история в Джало оживает снова. Наверно, мне напоминает о ней Черч, а может, даже и Пикок. Но я ничего не имею против Пикока, если он вас не злит.

— Меня он не злит. Мне Тим нравится. — Она крепко сдавила его руку кончиками пальцев. Этим пожатием она отнюдь не выражала своих чувств к Пикоку — она противопоставляла Скотта Пикоку, поддерживала Скотта, приподнимала его, формировала его отношение к миру.

— Да господи, какое это сейчас имеет значение! — сказал он. — Вы правы. Пикеринг умер. Со всей этой историей покончено. Правда, Черч наверняка сотворит еще что-нибудь. Беда в том, что в пустыне вы острее чувствуете все промахи и всю бездарность тех, кого вы оставили тут, в тылу. И уж настоящая наша беда в том, что мы заранее знаем, какое безобразие они нам опять готовят. И опять все тот же Черч. Кому хочется впутывать своих людей в очередную затею Черча? Приехав в Каир, вы чувствуете, вы знаете, что вас ждет какое-то новое головотяпство.

— Это правда. Но сейчас за дело взялся сам Уоррен. У него операция должна пройти более гладко.

— Должна бы… Но мы-то по-прежнему в руках у Черча.

Она не стала продолжать разговор. Ей не хотелось глубоко вдаваться в это дело, она знала, как Скотт изменился после смерти Пикеринга.

— Мне кажется, что на днях вас ждет приятная неожиданность, — сказала она. — Уоррен очень вами заинтересовался. Посадите меня в такси и ступайте куда глаза глядят. Только ведите себя осторожнее. И приезжайте в Каир, когда выполните задание Черча. Не оставайтесь в Сиве. Пожалуйста! — Она знала и об этом. — Мне нужны именно вы, Скотти, и я беспокоюсь, когда вас не вижу.

Он усадил ее в кишащий блохами старенький «крайслер», и она сама объяснила шоферу по-арабски, куда ехать. Когда шофер стал заводить машину, она вдруг спросила Скотта:

— В чем дело, Скотти? Что вас тревожит? Вы так угнетены.

— Да. Но это ерунда. До свидания, Люси.

— Непременно возвращайтесь в Каир, — приказала она, отъезжая. — Непременно!

4

Вечером, когда над Каиром проносился ночной ветерок, Скотт отправился обедать к своему штурману, в его глинобитный домик. Он застал этого сына суданца и египтянки в обычном для него настроении. Атыя отчаянно ругал пятерых из своих восьми сестер и братьев, крича, что они стащили его инструменты.

— Видите, что они со мной делают, — сказал он Скотту. — Просто жить не дают, да и только.

— Т-с-с! — сказал ему Скотт, взяв его за руку.

Крупная, покрытая тугими завитками голова Атыи дернулась от ярости. Но из уважения к Скотту он сдержал свое бешенство. Его мать египтянка встретила гостя радушно. Два года назад Скотта принимали здесь в полном молчании; его молча встречал Атыя и угощал стаканом шербета; ни мать, ни отец, ни другие члены семьи не показывались. Теперь он, здороваясь, пожимал матери руку и обменивался пространными арабскими любезностями с йа ситт Розой и йа Абду Эффенди[5] — прозрачным от старости отцом Атыи.

— У вашего сына характер лучше не стал, — сказал Скотт старику.

— Дети хватают его вещи, — пожаловался Абду Эффенди. — Они еще ничего не понимают.

— Должны понимать! — зарычал Атыя.

— Т-с-с! — ласково произнес его отец, и Скотт понял, у кого он научился произносить это гортанное «хос-с-с!», успокаивая вспыльчивого безумца Атыю.

Атыю в его собственной семье ласково звали полоумным.

— Атыя никогда не рассказывает нам, что он делает, — жалобно сетовал отец. Абду Эффенди, как всегда, сидел; сгорбившись на стуле, с феской на голове, опираясь на толстую палку, и глядел прямо перед собой слезящимися глазами.

Скотт выпил поданный ему сладкий сироп.

— Видите! — воскликнул Атыя, подчеркивая, как его изводят.

Жалоба старика была не новой.

— Атыя показывает нам путь в пустыне, — объяснил Скотт. Так как говорил он это уже не в первый раз, не стоило изъясняться подробнее.

— Это очень опасно? — тонким голоском спросил Абду Эффенди.

— Как когда. Иногда очень опасно. Вы же сами знаете, Эффенди. Атыя был тяжело ранен. Но обычно куда менее опасно, чем перейти улицу в Каире.

— А как же будет теперь с его работой? Почему его забрали с государственной службы?

Атыя с трудом удержался от резкой вспышки. Скотт ему посочувствовал. Но Абду Эффенди надо было успокоить.

Покойный Пикеринг отыскал Атыю в Египетском топографическом управлении. Пикеринг открыл в Атые два примечательных качества: чувство пустыни и природные математические способности, которые хоть и не были развиты начальным обучением в арабской школе, но под руководством Пикеринга и Скотта стали для них внушительной подмогой.

Скотт так и не понял, как удалось Пикерингу перевести Атыю в английскую армию и знает ли английское командование о том, что один из ее лучших топографов в пустыне — нищий сын дряхлого и неимущего египетского чиновника. Абду Эффенди исполнилось шестьдесят восемь лет. Отставной служащий управления железных дорог Судана, он жил в Каире на пенсию в двенадцать фунтов в месяц. Жена его Роза, дочь суданки и египтянина, здоровая, тучная темнокожая женщина, была намного моложе его. Атыя был старшим из ее девяти детей, за ним шли все больше девочки.

— Когда Атыя вернется на работу в Топографическое управление, — сказал Скотт, — он наверняка будет лучшим топографом в Египте.

— Зачем вы им это говорите? — спросил Атыя. — Они ведь все равно ничего не понимают. К чему им это знать?

— Т-с-с! — произнесла мать, приглашая их к столу.

— Т-с-с! Т-с-с! Т-с-с! — передразнил ее Атыя. Мать засмеялась.

Они сели за стол, накрытый скатертью. Подавала Еррофа — мешок могучих костей, одетый в просторную черную рубаху. Этой уроженке одного из порабощенных племен Судана лет было не меньше, чем Абду Эффенди. Она обносила овощными блюдами хозяина и его жену. Скотту и Атые подали по два голубя.

— А-а, — протянул Скотт с искренним удовольствием.

— Атыя — хороший сын, — похвалила мать.

Скотт понял, что голуби были знаком почета, который семья оказывала Атые. Отец его, давно уж ни на что не годный, кроме ухода за детьми, не мог прокормить семью на жалкую пенсию. И Атыя содержал пятерых детей на свое воинское жалованье.

Четверо из них наблюдали за трапезой из дальнего угла комнаты. Потом вошла и пятая девочка посмелее, неся в руках большую живую курицу, но мать приказала ей оставить птицу на дворе. Девочка выбросила кудахчущую курицу за дверь и, прислонившись к столу, встала на цыпочки, чтобы поглядеть, как Скотт и Атыя едят голубей.

Атыя проворчал, требуя, чтобы детей выгнали из комнаты:

— А-а, мать! Что же это такое!

Но детям придавало духу смелое, сияющее лицо их сестры, такое же отчаянное, как у Атыи, но чернее и жизнерадостнее. Она не сводила глаз с четырех голубей, которых собирались съесть эти двое мужчин.

— Смотри за своими цыплятами, не то кошка их съест, — сказал Атыя.

В ответ на этот неуклюжий маневр девочка презрительно мотнула головой.

Атыя обсосал лапки. Он разломил грудку первого голубя и стал было обдирать с костей тонкие полоски коричневого мяса, но тут терпение его лопнуло.

— А-а-а! — завопил он с чисто арабской несдержанностью и заколотил кулаками по вискам, чуть не плача. — Ну, это уж слишком! На! Хочешь, чтобы я подавился? На! — он разорвал надвое птицу, к которой еще не притрагивался, разделил половинки на куски и роздал их пятерым детям.

— Цок, цок, Атыя! В присутствии гостя! — возмутилась мать.

— Ну, знаешь! — глаза и голос Атыи в отчаянии взывали к небесам.

— Они обедали. И ели больше, чем ты!

— А они ели голубя? Или им непременно нужно было смотреть, как я его ем?

— Т-с-с! — сказал отец.

— Цок, цок, — сказала мать.

Скотт знал, что ему полагается продолжать есть как ни в чем не бывало. Атыя — полоумный. Он нарушил основной закон уклада арабской семьи. Схватив голубя, дети скрылись во дворе.

Чернокожая суданка Еррофа, настоящая хозяйка этого дома, который она обслуживала, вышла из себя:

— Клянусь, Атыя, никогда больше не буду готовить тебе голубей. Чем хочешь поклянусь, что ни разу больше тебе их не зажарю. Вот увидишь! Слава богу, капитан знает, как надо есть и получать удовольствие от пищи.

Скотт был признателен ей за то, что она ввела его в круг семейной ссоры. На его английском лице зубы вдруг засверкали не хуже, чем у Еррофы. Зрелище было такое редкостное, вид у него был такой счастливый, что Еррофа приписала всю заслугу себе.

— Видишь! — сказала она Атые.

— Ах, оставь ты меня в покое! — жалобно проворчал Атыя, которому уже стало стыдно; он молча доел голубя. — Скорее бы от вас уехать и пожить спокойно!

— Т-с-с! — сказала мать, и все стали с удовольствием доедать свой обед.

Второй солдат, которого Скотт привез с собой в Каир, Сэм Гассун, тоже служил у покойного Пикеринга и тоже был живым примером того, что Пикеринг умел делать из человека.

Сэм был борцом, плавал матросом на греческих шаландах, возивших лук, работал механиком в греческих гаражах. Пикеринг, заметив, как он ловко чинит приемники в греческой мастерской, взял его в таком нетронутом виде с собой в пустыню и воспитал отличного механика-радиста, каким, по мнению Пикеринга, Сэм должен был стать. А тот не очень возражал. Сам он не больно-то хорошо в себе разбирался, не понимал, трус он или просто неудачник, беспутный или слишком общительный парень… Он знал, что приятели его любят, проигрывал свой заработок и восхищался Атыей, отдававшим все деньги семье.

Осенним вечером, часов в девять. Скотт позвонил в дверь квартиры над обувной лавчонкой, возле трамвайной линии, где Сэм жил со своими четырьмя незамужними сестрами. Мальчишка-прислужник впустил его в большую, тускло освещенную гостиную, застланную вытертым ковром. Немного погодя к нему вышла сестра Сэма Алиса и невесело с ним поздоровалась. Она была рада его видеть, но к радости у нее всегда примешивалась печаль: счастье не было ее уделом, к тому же она давно поняла, что быть счастливой не так уж просто. Алиса была старшей в семье.

Скотт встал:

— Простите, что я так поздно.

— Почему вы так долго к нам не приходили? — спросила Алиса по-английски.

— Нам было очень некогда…

— Мы всегда так рады вас видеть.

— Я приду к вам еще, — пообещал Скотт, по-прежнему ощущая неловкость. Он никогда не чувствовал себя непринужденно в этой комнате, в этом тихом, сумрачном доме, если здесь не было Сэма или остальных сестер; они так весело щебетали по-французски, по-итальянски и по-еврейски, радостно его встречали и даже кокетничали с ним, чего, конечно, нельзя было принять всерьез, хотя это и льстило Скотту. Он продолжал вежливо беседовать с Алисой о болезнях и семейных делах, пока наконец не отважился спросить:

— А Сэм уже готов?

— Сэм? Сэми в кино, — сообщила ему Алиса. — А разве он должен был куда-нибудь ехать?

— Да, но видно я забыл его предупредить. Вы знаете, в какое кино он пошел?

— Нет, но думаю, что в какой-нибудь из кинотеатров в саду, поблизости. Они еще не закрылись. Сэм любит ходить туда со своими греками. Они никогда не снимают кепок и страшно шумят в передних рядах. Поищите его в передних рядах…

Скотт откланялся.

Приказав шоферу остановиться у ближайшего кино на открытом воздухе, Скотт подошел к контролеру и заорал, стараясь перекричать голоса американцев с экрана:

— Сэм! Сэми Гассун!

Ему пришлось покричать Сэма у входа еще в два кинотеатра, пока он его не нашел. Всякий раз в ответ на его зов раздавались грубоватые шуточки: ему давали советы, как лучше всего поступить с Сэмом. В третьем кинотеатре, в двух первых рядах тростниковых стульев сразу же поднялась какая-то суматоха. Из темноты вынырнул Сэми; он шел по проходу в сопровождении трех своих друзей греков, его бритая голова блеснула в луче проекционного аппарата.

— Вы меня? — крикнул он, еще не зная, кто его зовет.

— Да, — сказал Скотт. — Идем, нам пора.

— Уже? О господи, и правда пора. Одну минуточку, капитан.

Он распрощался с тремя борцами греками и взобрался на заднее сидение «виллиса», приговаривая:

— Как же это я мог забыть? Ну да, конечно, ведь я целый день боролся с приятелями. Вот оно что! И совсем забыл.

— Ты там поскорее, — сказал ему Скотт, когда «виллис» остановился у обувной лавочки.

— Тогда пойдемте со мной наверх.

Чтобы ускорить дело, Скотт поднялся наверх. Сэм окликнул сестру, и Алиса к ним вышла. Она пожурила брата со всегдашней своей невеселой безропотностью:

— Ты только посмотри на себя! Неужели тебе непременно надо одеваться, как эти греческие мастеровые?

Алиса призвала на помощь Скотта:

— Разве он не должен носить форму, когда приезжает в город? Почему вы ему позволяете шляться с этими греками, да еще в такой кепке?

— Что это ты тут ругаешь моих друзей? — спросил Сэм, входя в гостиную в накинутом поверх голубой рубашки кителе; под мышкой у него был сверток с форменными штанами, рубашкой и кепи. — А мы кто? Можно подумать, что мы не халибы[6]. Разве обо мне люди не говорят, что вот я-де еврей из Алеппо и что со мной стыдно показаться на улице? Твои же евреи говорят.

— Это совсем другое дело, — сказала Алиса.

Целуя ее на прощанье, Сэм сунул руку в карман.

— Видишь! — он шлепнул пачкой денег об стол. — Не истратил ни пиастра! — Довольный своей выдержкой, он объяснил ее тем, что ушибся на ковре. — Вот так! — и стукнул себя со страшной силой кулаком по затылку. Скотт пожал Алисе руку и вышел вслед за Сэмом.

5

Впервые за два с половиной года, которые он провел в пустыне с дорожно-топографическим отрядом Пикеринга, Скотт не испытывал ни приятного возбуждения, ни острой радости, когда, свернув с Хамудского тракта, он направил свои два грузовика в пустыню, занятую немцами, для того чтобы наметить двести миль военной трассы. Каменистые, усеянные галькой, продуваемые ветром просторы его не влекли. Изменчивые розовато-лимонные дали не радовали глаз.

— Еще полчаса, — сказал он Сэму Гассуну, сидевшему за рулем, — и на сегодня хватит.

— А разве мы не поедем дальше после обеда? — спросил Сэм.

— Сегодня нет тумана. Нельзя, чтобы нас так скоро обнаружили, особенно здесь.

Была и другая причина, но он не мог ее назвать. Страх за отряд стал преследовать его, как наваждение: он не верил больше в предусмотрительность командования. И не только генералу Черчу, а им всем — его точила мысль о тех провалах, которые сводили на нет тяжкий труд солдата, его бесконечную игру с опасностью, но никак не волновали каирское начальство.

Отряд был второй день в пути. Сегодня они выехали за три часа до рассвета, но только теперь, свернув с широкой, разбитой колесами трассы со следами шин, начинали настоящий поход по вражеской земле.

Скотт оглянулся на второй грузовик.

Сэм тоже посмотрел назад и сказал:

— Опять взяли это ведро?

Скотт ведра не заметил.

Раньше, бывало, в тот самый миг, когда для них начиналось настоящее дело, его волновала каждая мелочь. Утренний час, горячее, отдающее ржавчиной дыхание грузовика — оно бьет им в лицо, смешиваясь с росой. Влага пропитала воздух, прибила песок и приглушила гулкие звуки пустыни; низко рокочут моторы «шевроле». Он то и дело поглядывает через борт грузовика на лейтенанта Куотермейна, проверяя, все ли там в порядке…

Грузовик с походной рацией, который шел позади, ничем не отличался от его собственного, не считая того, что лейтенант Куотермейн управлял им очень аккуратно и бесшумно переводил скорости. Если надлежало что-нибудь сделать, вы могли не сомневаться, что Куотермейн это сделает. Потому-то Пикеринг и вытащил его в свое время с интендантского склада — этой армейской ссылки для неблагонадежных. Куотермейн жаловался, что военные власти относились к его политической деятельности куда серьезнее, чем он сам. Как бы там ни было, его сослали на интендантский склад, куда Пикеринг как-то раз устроил набег, и Куотермейн выдал ему всю месячную норму, не потребовав никакой писульки, ибо ему казалось разумным, чтобы Пикеринг эту норму получил. Такой поступок, по мнению Пикеринга, свидетельствовал о незаурядном уме, и он прихватил Куотермейна вместе с провиантом, потребовав его перевода задним числом. Переписка по этому поводу тянулась по сей день; Куотермейн собирался вести ее до конца войны, а если повезет, то и дольше. Внимание военных властей его просто обижало; он не жалел усилий для того, чтобы они начали относиться к нему менее серьезно.

— Он держится к нам слишком близко. Это еще что за штуки? — удивился Сэм.

— Я сказал ему, чтобы он поравнялся с нами на повороте. Не хочу, чтобы, когда начнутся пески, мы поднимались на дюны гуськом. На этом мы уже раз потеряли «виллис».

Скотт поглядел на грузовик Куотермейна и заметил ведро. Но на этот раз его не позабавили глубоко штатские замашки Куотермейна. Они-то, правда, и делали его таким умелым и ценным работником, хотя частенько и очень раздражали всех его товарищей.

Сэм щелкал дынные семечки, — их ему должно было хватить еще дня на два, — и лениво вел грузовик, будто катался по улицам Каира. Пустыня для него не была безлюдной. Он поглядывал по сторонам, словно рассчитывая встретить кого-нибудь из своих приятелей греков.

Скотт услышал, как гремят на грузовике железные полосы, которые подкладывают под колеса, чтобы они не вязли в песке, но не обратил на это внимания. Он не думал ни о чем, даже о себе. И уж никак не думал о женихе, о молодом Бентинке, который ехал с ними, чтобы доставить назад «Харрикейн».

— Ну как вы там? — крикнул он Бентинку, нехотя о нем вспомнив.

— Замерз, как черт, — сгорбившись и не поворачивая к нему головы, произнес юный лорд в новеньком меховом комбинезоне. — Неужели мне придется торчать здесь еще два дня?

— Да. Больше вас некуда посадить.

— А не могли бы мы время от времени меняться местами?

— Не возражаю. А вы можете показывать курс грузовику в пустыне?

— Единственное, что я способен вести по курсу, — это проклятый самолет, — признался Бентинк, мученически прижимаясь к ящикам с боеприпасами и поглядывая вдаль, где заря превратила летучие дымки облаков в розовые лепестки и приблизила угрозу появления самолетов.

— Вот оно и поднялось! — крикнул Бентинк, когда солнце показало над горизонтом свой желтый край. Он был еще так молод, что восход солнца в пустыне вселял в него радужные надежды.

Сэм, который умел готовить, как истый грек, поджарил им на завтрак жирную солонину в томате. Были розданы твердые морские галеты, пропитанные жиром, и апельсины, мелкие, сморщенные, но сладкие. Каждый получил по ложке клубничного варенья.

— Вас кормят лучше, чем нас в летной части, — сказал молодой Бентинк, поглядывая на еду голодными глазами. — Дайте мне еще одну поджаренную галету, — приказал он Сэму.

— У нас порядок, — сухо произнес Скотт и ткнул трофейной вилкой в сторону Куотермейна. — Он ничего не забывает.

— Вы, видно, молодчага, Куорти, — благосклонно заметил Бентинк.

— А вот вы чавкаете, — заявил ему лейтенант Куотермейн. — Пора бы научиться вести себя за столом.

Скотт поглядел на них обоих; его интересовало, знают ли они, что игра, в которую они превратили свое неравенство (у одного — преимущество в происхождении, у другого — в знаниях и опыте), породила настоящее товарищество.

Куотермейн играл роль наставника наследного принца и крепко взял мальчишку в руки.

— Вы намерены опять целый день пролежать под грузовиками? — спросил Бентинк Скотта. — Неужели у вас челюсти не сводит от скуки…

У Скотта вдруг проснулась к нему симпатия:

— А разве вас не предупреждали — Пикок или кто там вас посылал, — что вам будет скучно?

— Пикок тут ни при чем.

— А кто же вас посылал?

— Да я вроде как бы сам себя послал, — заявил Бентинк. Ему было и лестно, и досадно, что Скотт проявил наконец любопытство. Отсутствие всякого интереса к нему за прошедшие два дня казалось ему оскорбительным.

— Как же вы этого добились? Через генерала Черча?

— Косвенно. Кровавый Черч рассказывал о своей затее папаше моей жены, генералу Уоррену, в воскресенье за обедом. Тот любит приглашать по воскресеньям генералов. Я сказал, что раз я летаю на «Харрикейне», почему бы мне не съездить за машиной, когда француз сделает посадку? Мне ведь никто не говорил, что ваш брат только и знает, что ползать по пустыне на брюхе, днем прятаться, а ночью трястись по песчаным дюнам…

— Кто вам мешает вернуться? — спросил Куотермейн, показав взмахом руки назад. — Ступайте обратно по нашему следу, шагать вам всего дней десять.

— А кто же это выдумал посылать вас в день вашей свадьбы? — спросил Скотт.

— Не знаю. Пришлось подчиниться. Дисциплина. Мы не могли отложить свадьбу. А генерал не мог из-за меня нарушить свои планы.

— Почему? — спросил Скотт. — Стоило вам или вашей жене хоть словом обмолвиться генералу Черчу, он бы нарушил все, что угодно. Ему-то что!

Бентинк поглядел на него с изумлением:

— Ну, старина, это вы уж загнули. Нечего вымещать свою злость на мне.

— Всю свою злость Скотт вымещает на Черче, — поправил его со своего грузовика Куотермейн.

— Да? Ну, тут я его понимаю. Этот краснорожий Черч и в самом деле страшный болван, — протянул Бентинк своим тонким голоском. — Да в общем свадьба и не имела такого большого значения. Должен сказать вам, сэр, — объяснил он почтительно, чопорность Скотта конфузила даже его, — если вас это беспокоит, наши отношения с Эйлин начались, так сказать, еще до женитьбы…

— Поговорили и хватит! — крикнул Куотермейн с грузовика.

— Да, хватит! — повторил про себя Скотт, потому что Атыя и Сэм не могли принять участия в подобном разговоре. Это вносило в их группу неравенство, которого не должно было быть. Уже самое присутствие Бентинка их раскололо, ибо у Атыи и Сэма не было с ним общего языка.

Атыя дождался, пока разговор смолк, и подошел к Скотту.

— Капитан, я хочу поискать цистерну Хойля. — Он ткнул пальцем в отметку на одной из своих карт. — Помните ее?

— Помню. Но вам нельзя ехать туда на машине.

— На что мне машина? Пойду пешком, — с раздражением ответил Атыя. — Это займет часа два с половиной, не больше. Я могу дойти до тракта и вернуться назад через проход Вильямса.

— Ладно. Только не заблудитесь. И не задерживайте нас. Смотрите, чтобы вас не сцапали.

— Э-э-э! — проворчал Атыя с брезгливостью.

— Возьми ружье, вдруг тебе попадется какая-нибудь дичь, — крикнул ему Сэм.

— Ах-х! — сказал Атыя. Он застегнул плащ, рассовал по карманам записные книжки, складные карты и зашагал прямо в пустыню. Ботинки его были слишком велики и плохо зашнурованы, они громко шлепали на ходу, и ему приходилось волочить утонувшие в них худые ноги.

— Куда это он отправился? — спросил Бентинк.

— Проверить ориентир, — сказал Куотермейн.

— Какой ориентир может найти этот полоумный в абсолютной пустоте?

Куотермейн терпеливо ему разъяснил:

— Атыя пошел искать черепки и цистерну, которые немец, по имени Хойль, будто бы видел здесь в 1890 году; кроме него, их никто не видел — не могли точно установить, где они находятся.

— И вы надеетесь, что вашему сумасшедшему это удастся? — Мальчишка захохотал с тем бездумным бессердечием, которое так свойственно подросткам и обычно проходит с юностью, но не всегда, — особенно если этому недугу способствует высокое социальное положение.

— Удастся, если ориентир вообще существует, — заверил его Куотермейн, заметив, что мальчишество летчика явно раздражает Скотта.

Скотт не слушал ни Бентинка, ни Куотермейна. Он думал о том, что в прежние времена он наверняка пошел бы вместе с Атыей, но теперь его никуда больше не тянет.

Бентинк поднялся:

— Пожалуй, я схожу с ним, если вы не возражаете.

Скотт лежал опершись на локоть — нетерпимый человек, когда дело касалось Бентинка. Потрескавшиеся губы еле-еле разжались.

— Вас интересуют черепки, Бентинк? — спросил он.

— Нет, сэр. Но я не могу сидеть день-деньской, как вы, и дожидаться вечера. Я к этому не привык. Можно мне пойти?

— Нет, нельзя. Вы ему только будете мешать. За вами нужен глаз, а он — плохая нянька.

Куотермейн смягчил его резкость:

— Атыя и за собой-то присмотреть не может. Если говорить начистоту, Бенти, я мало надеюсь, что мы его снова увидим.

Закончив наконец необыкновенно сложную маскировку своего грузовика, Куотермейн подошел к ним с кружкой в руках.

Все участники похода, за исключением Бентинка, были примерно одного возраста, но Куотермейн казался старше своих лет благодаря густым черным волосам и густым черным усам, чуть-чуть свисавшим от собственной тяжести. Зато Куотермейн был аккуратистом, что выгодно отличало его от товарищей и даже от Бентинка, который хоть и пытался подражать своим небритым, оборванным спутникам, но не очень удачно, ибо в нем говорила кровь множества хорошо одетых поколений. Если не считать густых черных усов, лицо Куотермейна было чисто выбрито, взгляд ясен, а нрав чрезвычайно уживчив. У него был такой легкий характер, что однажды Пикеринг в сердцах спросил его: «А есть на свете хоть что-нибудь, чего вы всерьез не любите? Есть хоть кто-нибудь, кого вы ненавидите?» И Куотермейн не задумываясь ответил:

— Нет, что-то не припоминаю.

Его темные волосы выглядели так, словно их только что подстригли и напомадили в каирской парикмахерской.

— Вы похожи на иностранца, — сказал ему молодой Бентинк, спросив, настоящий ли он англичанин. Куотермейн не обижался, когда его оскорбляли без умысла. Он легко переносил любую погоду, никогда не кутался и лишь застегивал до самой шеи свою ладно пригнанную бумажную куртку.

— Ну и хлопотун же вы, — попрекнул его Скотт, видя, как тот суетится возле грузовика. — Успех маскировки зависит от общих очертаний, а не от деталей. Чего вы там возитесь?

Куотермейн использовал последнюю каплю своего чая на то, чтобы вычистить песком кружку и натереть ее до блеска.

— Привычка, — сказал он, — люблю копошиться.

— Завтра вместо этого ведра поставьте наверх пулемет. — Скотта раздражало его благодушие.

— Пулеметы у меня наготове в особом чехле, я их сунул между запасными шинами. Не пачкаются и не бьются друг о друга, — спокойно ответил Куотермейн. У него всегда на все был ответ. Уж он-то за словом в карман не полезет!

Сэм Гассун забрался под маскировочную сетку радиорубки и стал настраиваться на волны других кочевых отрядов пустыни, проявляя то же чутье, что и за рулем автомобиля. Он различал каждый треск, каждый невнятный сигнал Морзе и знал, откуда они идут. Сигналы, которые передавал Сэм, всегда были немножко путаны, но полны живости, напоминая ту милую небрежность, с какой французы говорят по-английски. Их всегда можно было отличить, и к ним стоило прислушаться.

— На пятнадцати метрах я нашел Джелли, — объявил он Скотту с довольным видом. — Может, дать ему сегодняшнюю сводку?

— Не надо. Экономьте батареи.

— Вы не хотите, чтобы они знали, где мы находимся?

— Они и так знают. Берегите батареи.

Сэм выключил передатчик и уныло слез с грузовика; он тяжело опустился на землю недалеко от Скотта. Посмотрев на его расстроенное лицо, Скотт сказал:

— Ночью поставьте мачту и, если удастся, свяжитесь с Кашингом. Сообщите ему, где мы находимся.

— Если надо, я могу связаться и с Сивой. — Сэму было необходимо, чтобы друзья в него верили.

— Вы только на него посмотрите! — сказал Куотермейн, показывая на Бентинка, который улегся на спину и, похрапывая, спал под палящими лучами солнца; его пухлый, розовый ротик был полуоткрыт, из породистого носа вылетал свист, а свежие щеки раскраснелись. — Кого он вам напоминает, Скотти?

Скотт взглянул на мальчишку и заслонил глаза от солнца книгой, которую читал лежа.

— Он похож на одного из щенков, которых пытался разводить Пикок, — сказал он. — Порода хорошая, но хребет сломан от рождения. — Скотт выразительно щелкнул крышками переплета, как тогда ветеринар пальцами. — Вот так!

Черные глаза Куотермейна, которые никогда не выражали неприязни, смеялись.

— Беда, по-вашему, в его происхождении?

Скотт удивился:

— Я об этом и не думал.

— Нет, думали. И высказали невзначай.

Скотт поморщился:

— У нашего Бентинка только одна беда: он еще совсем щенок.

— Да, но какой щенок! Прошло двести или триста лет, а он все еще щенок! Подумайте о всем их отродье: о командующих, о губернаторах, канцлерах, о вице-королях, земельных магнатах, плохих генералах — все они были люди никчемные, ни на что не годные, и в завершение появляется вот такой Бентинк. Как ему быть? Что ему делать? Когда кончится война, молодому Бентинку не достанется ни шиша.

— Кто же у него все отнимет? — спросил Скотт.

— Сэм, — ответил Куотермейн.

Сэм храпел под брезентовым навесом, покрыв лицо сеткой от мух.

Скотт устал от разговора:

— Вы хоть предупредите об этом Сэма. Ручаюсь, он и не подозревает, что ему суждено выхватить из-под самого носа у Бентинка целую вселенную.

— Сэм об этом узнает. Да и вы узнаете, и я тоже. Миру Бенти пришел каюк, а мир Сэма грядет. Все уже решено и подписано, Скотти. Это история, капитан! История! Надо и вам делать выбор, не то вас захлестнет хаос.

— Если это история, хаос нас уже захлестнул. Что такое война — если не хаос истории?

Куотермейн прилег, собираясь заснуть.

— Ну, война долго не протянется. Ваша насущная задача — решить, какой вы видите в жизни смысл лично для себя. Что до меня, то я сделал свой выбор между правителями и угнетенными. Много лет назад. Но если не считать парочки политических заварушек в районе Клеркенуэлла и во всех офицерских столовых от Александрии до Багуша, пользы от меня было на грош. Да я и не в счет. Но когда вы станете на чью-нибудь сторону, то, зная вас, я уверен, вы пойдете до конца, и попробуй только вас кто-нибудь удержать! — При мысли об этом Куотермейн с легкой дрожью произнес: — Б-р-р! — и добавил: — Наверно, мне бы следовало постараться обратить вас в правильную веру. Но Черч, ей-богу же, сделает это куда лучше меня.

— Черч? В какую веру может обратить меня Черч?

— Не притворяйтесь, будто не понимаете.

Скотту не хотелось шутя говорить о Черче:

— Я и не думаю притворяться, когда речь идет о Черче…

— Знаю. Но в вашем раздражении, которое копится против этого чертова ублюдка, есть нечто большее, чем неприязнь к нему лично. Признайтесь, вся эта компания в Каире вам кажется сборищем мерзопакостных черчей…

— Нет человека в пустыне, который думал бы о Каире иначе…

— Вот как? — спросил Куотермейн многозначительно. — Неплохо для начала, не так ли?

— Начала чего?

— О господи! Классовая борьба — это классовая борьба!

— Вот оно что! — протянул Скотт разочарованно. — Вы же знаете, что я думаю по поводу вашей теории. Все дело в человеке. Весь вопрос только в человеке. Если Сэм лучше Бентинка, он лучше как человек. Если Пикеринг был лучше Черча, он был лучше как человек…

— Вашими устами говорит Пикеринг.

— Разве Пикеринг не доказал своей правоты? Разве каждый, кто работал с Пикерингом, не был прежде всего человеком, а уж потом социальной особью?

— Да, но Пикеринг был чудаком. Вы правы, он любил людей и знал, как с ними обращаться. Но для своего класса он был выродком. И притом подсознательно его чаще всего влекло к людям из низших классов. И вы такой же. Вы предпочитаете Сэма Бентинку. Вы предпочитаете Атыю Черчу. Вы подсознательно делаете выбор, но при этом морочите себе голову теориями Пикеринга насчет человека вообще. Пожалуйста! Человек, конечно, большая ценность. Но это только начало решения вопроса, а не конец. Люди делятся на имущих и неимущих, вот в чем суть!

— А я, например, кто я такой? — спросил Скотт. — Имущий или неимущий?

— Это зависит от вас, — ответил Куотермейн радостно, но не очень уверенно, ибо был удивлен, что ему удалось втянуть Скотта в разговор, которого тот всегда избегал. — Англичане утвердили себя на двух китах: на лицемерии и на технике. А это — вы. Я хочу сказать, что вы — это техника. Инженер, прокладыватель путей, лоцман — это вы. Это ваш отец строил каналы в стране и оснащал ее техникой, чтобы выращивать дешевый хлопок. Это ваш пьяница дед, который как вы сами рассказывали, еще дома, в Перте, старался так тонко раскатать стальные листы, чтобы они годились для обшивки китобойных судов. Такие вот пасынки, как вы, построили Британскую империю, но вы построили ее для Черча и компании… И они же уговорили вас работать и зарабатывать для них деньги. Понятно?

— Нет, я…

— Разве вы не видите, что их сила убеждения куда опаснее для вас, чем прямое насилие, чем угроза вас уничтожить? Их чары куда страшнее для вас, чем все их преступления и глупости. Они отдают вам лишь то, чего им не жалко, а остальное присваивают себе. Вы построили здание Британской империи, но владеете им не больше, чем владеет Букингемским дворцом рабочий, роющий рядом с ним котлован…

Скотт потянулся:

— Очень она мне нужна, эта империя. Посмотрите, на что она стала похожа! А вы бы хотели ею владеть?

— Это другой вопрос. Вы свое дело сделали. Но день уж на исходе и ночь близка. Вам надо решить, чьими все это сотворено руками. И тогда обнаружится, что вы — неимущий, нравится вам это или нет.

Скотт пожал плечами. Он рассеянно слушал своего собеседника. Ему хотелось спать.

Сняв ботинки и подложив себе под голову книгу и планшет, он стал дожидаться, придет ли к нему сон, придет ли к нему что бы то ни было.

Но пришла только бедуинская поговорка: «Пустыня превратит и тебя в пустыню, если ты вошел в нее непрошеный, вопреки желанию той, что живет в шатре и молит тебя никуда от нее не уходить». Никто не раскинул для Скотта шатра ни здесь, ни где бы то ни было; нет у него и той, кто молила бы его остаться. Единственный голос, который он мог бы услышать, больше не достигал его ушей.

Атыя нашел черепки и цистерну. Ему хотелось взять лопату и вернуться для небольших раскопок, но Скотт пообещал, что они сделают это на обратном пути. Сэм предупреждал об опасности. На вечерней заре, когда грязновато-розовое марево растеклось до самого края горизонта, он поставил мачту своей антенны.

— Капитан! Кашинг говорит, что южнее через пески идут два итальянских «дизеля». Они где-то там за барханами.

— По какой трассе они движутся? — издали спросил его Скотт.

— Он не сказал.

— Выясни, Сэм. Но не думаю, чтобы это нас касалось. Вот завтра нас наверняка будут беспокоить самолеты. На всякий случай снимемся в семь. Сегодня ночью начнем провешивать дорогу для Черча.

Пока Атыя ориентировался по звездам. Скотт ушел в темноту, чтобы наметить начало трассы, а остальные следовали за ним, делая отметины. Там, где встречались скалы, они выкладывали из камней пирамиды. На следующий день, когда они отъехали дальше на запад, скалы исчезли, потянулись отлогие известковые склона, и они пропахивали по ним борозды, подвязав небольшой лодочный якорь к заднему мосту грузовика. Один Куотермейн знал, откуда взялся этот якорь, и шутки ради хранил его два года, пока всем не надоело спрашивать, как он к нему попал.

На третий день они обозначили откос эскарпа, насыпав на него белой извести, а внизу разбросали куски сгоревших танков, на которые вряд ли могли позариться бедуины. Для посвященных все эти знаки служили вехами; для тех же, кто ничего не знал, отметины казались случайными и друг с другом не связанными.

В полдень четвертого дня, когда они лежали без всякого прикрытия среди невысоких каменистых холмиков, за которыми трудно было укрыться, их заметил самолет с акульей пастью, нарисованной на носу.

— «Мессершмитт-109» — сказал Бентинк. — Что-то он больно низко летит. Он нас может увидеть?

— Вам это лучше знать, — ответил ему Скотт.

— Во всяком случае, он возвращается.

Спасаясь от непрерывно дувшего холодного ветра, они лежали плашмя на этом жестком и открытом ложе. «Мессершмитт» сделал поворот, качнув тупо обрубленным крылом, и пошел на них.

— Если он хоть немножко опустит нос книзу, — закричал Бентинк, — тогда берегись!

Скотт приказал им лежать неподвижно.

— Не шевелитесь. Он нас видел и возьмет на прицел. — И когда самолет сделал круг и стал пикировать на их убежище. Скотт внезапно поднялся и хладнокровно направился к воткнутой в песок лопате. Он положил ее на плечо и спокойно, не торопясь, пошел прочь. Подняв голову, он поглядел на самолет, который пронесся мимо него на высоте двухсот футов, подрагивая крыльями на сильном ветру.

Когда шум мотора стих, Скотт заставил и других встать и расхаживать как ни в чем не бывало. У Скотта голова была непокрытой, как всегда в пустыне, а на Куотермейне теперь была надета мягкая островерхая пилотка итальянского образца, которую он хранил для подобных случаев, и когда «Мессершмитт» вернулся, чтобы еще раз проверить, нет ли здесь чего-нибудь подозрительного. Куотермейн, не прячась, рыл яму. Он поглядел вверх и небрежно помахал самолету, широко улыбаясь своим белозубым ртом под черными усами.

— Они, наверное, приняли вас за итальяшку, — сказал Бентинк. — Вы на них похожи.

— Правильно, — сказал Куотермейн. — Когда самолет возвращается, заподозрив неладное, мне всегда удается его обмануть. Но один только бог знает, за кого они приняли вас, Бентинк. Просто чудо, что из-за вас нас не перестреляли: вы-то выглядите именно тем, кто вы есть.

— А что нам делать теперь? — спросил Бентинк, когда немецкий самолет удалился.

— Выбираться отсюда, — сказал Куотермейн.

Скотт позвал Сэма и Атыю, которые сидели на грузовиках у пулеметов:

— Если ночью их самолеты заметят «Харрикейн», когда машина пойдет на посадку, они поймут, что к чему. Завтра или, на худой конец, послезавтра вы, Бентинк, сможете заняться своим делом. Мы должны добраться до «Харрикейна» завтра ночью.

— Надеюсь, француз посадит машину так, что я смогу взять разгон. Мне понадобятся двести ярдов. И почва нужна твердая.

— Ну и ветер, — сказал Скотт, подставляя спину под его холодные удары. — Вам он здорово помешает?

— Не очень. Скорее поможет при взлете, если не будет слишком порывистым.

— Он может поднять песчаную бурю, — сказал Скотт. — А это нас задержит. Поэтому давайте-ка лучше двигаться. Если удастся, ночью доберемся до эскарпа, — сказал он Куотермейну и стал убирать маскировочные сети с грузовиков. Сэм снял пулеметы со станин и засунул их, не разряжая, под веревки тента.

6

В темноте нельзя было различить очертаний эскарпа: по одну сторону его высилась какая-то тень — вот и все, что было заметно. А где-то впереди, в сухой долине, вади[7], на изогнутых железных палках ржавели переплетенные ряды колючей проволоки.

— За проволоку не ходите, — предупредил Скотт Бентинка. — А лучше вообще не трогайтесь с места.

— Это почему? В чем дело?

— Да ни в чем. За колючей проволокой минное поле, и никто не знает его границ. А меньше всего тот, кто его минировал.

Скотт сказал это таким странным тоном, что Бентинк сразу заинтересовался. Он спросил, кто минировал это поле.

— Ваш приятель Черч, — разъяснил ему Куотермейн, так как Скотт ничего не ответил. — Любимое минное поле самого генерала Черча.

Скотт ждал, отзовется ли в двадцатилетней душе офицера его величества, летчика Бентинка, неясное эхо того, что здесь прозвучало.

— Это тут был убит муж Люси Пикеринг?

— Пикеринг и многие другие, — сказал ему Куотермейн. — Двадцать два человека, в пятистах метрах от вади.

— Правда, что Пикеринг разгуливал с флейтой за поясом?

— С флейтой? — переспросил Скотт, а потом рявкнул: — Ага, теперь это уже стало флейтой! Раньше говорили, что с губной гармошкой.

— Как же Пикеринг мог допустить такую ошибку?

— Какую ошибку?

— Разве он не сам забрел на это минное поле? — Бентинк с наслаждением жевал дымящееся жаркое, которое приготовил Сэм, и тут же добавил, чтобы сделать ему приятное: — Вы, греки, здорово умеете приготовить любую дрянь.

— Я еврей, а не грек, — поправил его Сэм, не желая получать незаслуженный комплимент. — И Пикеринг не сам забрел на минное поле, а его туда загнали.

— Хватит, — сказал Скотт.

— Пусть знает правду, — настаивал Сэм.

— Перестань, Сэм. Замолчи.

Они не думали больше о Пикеринге, пока не попили чаю. Скотт сказал, что, когда стемнеет, он перейдет через проволочное заграждение. Остальные могут его сопровождать, но точно по его следам, не то угодят на мины. Атыя заявил, что он остается.

Миновав заграждения, Скотт повел их по твердой и скользкой дорожке вдоль откоса эскарпа.

Они вышли в горловину вади, перегороженную рядами колючей проволоки. Когда склоны долины расступились, Скотт со своими спутниками, оказался над небольшим высохшим водоемом, поросшим душистыми кустиками тамариска и солончаковых трав, чуть отдающих приятной затхлостью во влажном ночном воздухе.

— Вон бочки со смолой, — сказал Скотт, показывая на темное пятно внизу. — Обождите здесь, я найду проходы. Впрочем, вы, Куорти, можете пойти со мной.

— Да нет, я лучше подожду, — сказал ему Куотермейн. — Зачем же идти дальше…

Скотт пошел вперед, и Сэм последовал за ним.

— А он знает дорогу? — спросил Бентинк.

— Пойдет по воронкам от взрывов.

— Зачем они туда пошли? — снова спросил Бентинк, уставший от темноты, от ожидания, уставший от тоски, которая охватила их всех.

— Да просто так. Хотят поглядеть на это место, вот и все.

— Почему?

— Ну вас, заткнитесь, — спокойно отрезал Куотермейн.

— Простите… — смешался Бентинк.

— Пожалуйста, — сказал Куотермейн, и хотя на него тоже напала тоска, она была не такой острой, как у других — скорее покорность судьбе, чем отчаяние. — Вы имеете хоть какое-нибудь представление о том, что здесь произошло?

— Знаю только, что Пикеринг тут попался.

— Черч одурел со страху в прошлом году там, у эскарпа, — рассказал ему Куотермейн. — А Пикеринг тут нарвался на мины. Бочки со смолой стали его могилой.

Бентинк молчал.

— Вы полетите домой завтра или послезавтра, — продолжал Куотермейн.

— Слава тебе господи, да, — сказал Бентинк. — Я не приспособлен к такой жизни — для меня она слишком неподвижна и опасна.

Куотермейн кивнул:

— Наверно, так оно и есть. Но когда вы вернетесь, вы можете оказать Скотту услугу. Если, конечно, захотите.

— За что же это я должен оказывать ему услуги?

Куотермейн опустился на откос эскарпа и спросил:

— Как относится к Скотту генерал Уоррен? Да и что они все о нем думают, если на то пошло? Вы наверняка слышали, что о нем говорят.

— О Скотте?

— Да.

— Вы знаете, нет. Они просто называют его имя «Скотт» так же, как это делаете вы, словно одним его именем все уже сказано. Не знаю, как насчет Черча, ко думаю, что генерал Уоррен разрешил мне участвовать в этой вылазке только потому, что верил, будто я у вашего Скотта как у Христа за пазухой. Он не отдал бы в руки дураку своего новенького с иголочки зятя.

— Понятно. А что вы слышали еще?

— Говорят, что у Люси Пикеринг с ним что-то есть. Люси, конечно, может завести роман с любым идиотом в Каире, это ее право, но единственный человек, с кем у нее есть какие-то отношения, — это Скотт; так, по крайней мере, говорят. Моя жена, в частности. Они и на мою свадьбу явились вместе.

— Это никого не касается, — сказал Куотермейн с неожиданной завистью. — Я вам говорю совсем не о том: Скотту нужен друг, близкий к Уоррену, и вы для этого человек подходящий. — Теперь Куотермейн уже не поучал, он приказывал.

— Я? А какое, черт бы его подрал, Скотт имеет ко мне отношение?

— Зря вы так ершитесь. Это у него такая манера разговаривать.

— А я и не думаю ершиться.

— До этой самой истории в Джало Скотти не был таким бирюком. Не было у него и теперешней подозрительности. Он, правда, не говорун, но зато человек незаурядный, ему это простительно. Вы ведь не видели его в деле.

— Ай, какая жалость!

— Не говорите глупостей! Надо, чтобы там у вас наконец поняли: Скотт до сих пор не может забыть убийства Пикеринга и остальных своих товарищей. Мысль об этом толкает его бог знает на что.

— Ай, какая жалость! — повторил Бентинк.

— Не болтайте вы ерунду! Беда в том, что Скотт стал очень подозрительным, он все еще ломает голову над этой проклятой историей. А зная Скотти, могу вам сказать заранее: когда он додумается до самой сути, он сидеть сложа руки не будет. И самое неприятное, что он подходит к этому делу с точки зрения личной ответственности. Во всем винит Черча. Надо, чтобы они это поняли, пока не поздно.

— А что же тут понимать? Что он, по-вашему, может сделать?

— Почем я знаю? Бог его ведает, что у него на уме. Черч-то уж наверняка. Во всяком случае, Скотта ждут неприятности. Я просто чувствую, как он на них напрашивается. И тогда ему очень пригодятся друзья.

— Ладно. Чего вы от меня хотите? Сказать Уоррену, что он мой друг?

Куотермейн словно и не слышал его брезгливого тона.

— Вам, наверно, рассказывали о Пикеринге?

— Еще бы! Не человек, а какое-то чудо!

— А он и в самом деле был чудо. В том-то и беда. Но половина этого чуда — Скотт. Скотт — это реализация замысла и его успех. Сам Пикеринг был неудачником. Он был оригинал, бунтарь, чудак и джентльмен. И весь начинен всякими талантливейшими, но сумасбродными затеями. Но, как правило, осуществлял эти затеи Скотт. Когда Пикеринг договорился с французами о трассе через пустыню, от озера Чад прямо через расположения итальянцев, и когда он первый, дважды пересек пустыню на юге, и когда он совершил свой знаменитый переход по триполитанской дороге, чуть ли не под немецким конвоем, — задумано все это было Пикерингом, но осуществлено, и при этом блестяще осуществлено, Скоттом. Разрабатывал планы, вел отряд, составлял карты и принимал решения Скотт. Пикеринг придумал первый дорожный патруль, действующий в трехстах милях от линии фронта, в тылу у итальянцев, но привел его туда Скотт и вывел оттуда незамеченным тоже он. Пикеринг изобретал, а Скотт претворял в жизнь. Они отлично дополняли друг друга. И обидно то, что Пикеринг стал героем легенды, а о Скотте — человеке слишком скромном, чтобы на это претендовать, и совсем лишенном тщеславия — никто так и не знает. В общем и это неважно. Он-то ведь сам никакого урона не ощущает. Но теперь, когда Скотти делает все, чтобы попасть в беду, надо кое-кому открыть глаза на то, что он собой представляет.

Бентинк был недоволен.

— Но я же ничто, — сказал он. — Тоже фигура — зять генерала. И все-таки я не понимаю, что вы нашли в этом Скотте такого необыкновенного? Кого он интересует?

— Меня и многих других. Скотти любят, потому что могут на него положиться. И человек он необыкновенный, потому что делает свое дело лучше других.

— Значит, по-вашему, выходит, что и он — чудо?

— Вопрос не в этом. А в том, что Черч безусловно его ненавидит, не зря ведь и Скотт так ненавидит Черча. И я стараюсь использовать вас, чтобы как-то смягчить отношение к Скотту Уоррена или тех, кто над Уорреном. Если им до него есть хоть какое-нибудь дело.

Бентинк пожал плечами:

— А кровавый Черч в самом деле пустил на воздух Пикеринга? Это правда?

Воспоминания были тяжелые, и Куотермейн нервно поглаживал губу под густым черным усом.

— Скорее всего, да, — сказал он. — Черч попал здесь в трудное положение. Роммель обманул его ложным маневром на севере. Он же бездарь, этот кровавый Черч. Двинул все, что у него было, на север, а потом понял, что его ввели в заблуждение и ему нечем задержать немцев, а их моточасти прут через эту вади, грозя отрезать путь к отступлению и ему самому, и всем остальным. Поблизости не было никого, кроме дорожно-топографического отряда Пикеринга, который прибыл из Сивы, когда бои уже начались. Черч дал приказ Пикерингу удерживать головные укрепления любыми средствами, забыв предупредить, что эскарп заминирован. Первые два грузовика подорвались на минах. А потом вдруг ударила наша артиллерия, которую Черч в панике тоже забыл предупредить; она направила весь свой огонь на это место и разнесла на кусочки то, что осталось от Пикеринга и его отряда. После этого Роммель прошел через эскарп без всякой помехи.

— Но ведь Скотт остался в живых, и вы тоже, — заметил Бентинк.

— Сэм и я застряли из-за поломки грузовика в ста милях отсюда. Скотт и Атыя приехали из пустыни, чтобы присоединиться здесь к Пикерингу. Они подкатили на «виллисе», когда все уже было почти кончено — осталось кровавое месиво. Местность кругом была похожа на бойню. Наш отряд всегда был невелик и тесно спаян. Все мы были друзьями. И те из наших ребят, кого не разорвало в клочья возле бочек со смолой, лежали по краям траншеи с ужасными ранами, со смертельными ранами, а Скотт с Атыей ничем не могли им помочь, потому что Черч в это время уже отвел свои войска и бои шли в другом месте. У Скотта не было рации, поэтому он не мог надеяться на помощь с воздуха. Да в живых-то и осталось всего четверо. Они нашли тело Пикеринга, или, вернее, то, во что оно превратилось, разбросанным по всем этим бочкам со смолою. От других, тех, что ехали в первом грузовике, не нашли даже следа; выжили Джек Тайги и поляк, по фамилии Цизельский — им обоим оторвало ноги выше колен. Ближайший друг Скотта Мозес Броди — инженер с рыжей шевелюрой и рыжей бородой, выше вас на голову и вдвое вас толще, — Сэм, бывало, боролся с ним, покуда они друг другу чуть все кости не переломают, — Мозес был еще жив, но ему снесло половину лица и сожгло на теле всю кожу. Он попросил Скотта, чтобы тот его пристрелил. Скотт так и сделал.

— Господи…

— Тогда Атыя пошел через минное поле, чтобы притащить одного из наших шоферов, Кэрри — молоденького шотландца ваших лет; тот так и сидел, пригнувшись к баранке: взрывной волной ему вогнало в живот руль. Атые посчастливилось: он отделался потерей двух или трех пальцев на ноге и половины одной ягодицы. Скотт остался с тремя ранеными, — они были еще живы, — и Атыей, который едва полз, заливая все кругом кровью. Скотти кое-как погрузил их всех в свой «виллис» и отправился на поиски переднего края — все равно чьего. Их обстреляли наши самолеты. Одному из раненых, лучшему нашему механику «Тик-так-Симпсону», прострелили голову. Второй тоже умер. Когда Скотту удалось наконец встретить свою часть, в живых оставались только Атыя и еще один солдат, новозеландец Понтинг. Но у Понтинга были повреждены мозг и глаза, и хотя он выжил — лежит до сих пор в каком-то госпитале, — лучше бы и ему умереть.

— А что Скотти сказал потом этому ублюдку Черчу? — спросил Бентинк. — Ну и чертов кретин!

Куотермейн растер пальцами стебель солончаковой травы и кинул горсть пыли на ветер:

— Скотти не сразу понял, что произошло. Дело пытались замять. Но Скотти не так-то легко сбить с толку, и постепенно он раскрыл всю подоплеку этой истории.

— И не поднял шума?

— Он наткнулся на Черча в пустыне некоторое время спустя; тот был у гусар и сидел на ступеньке командирской бронемашины. Он вежливо поздоровался со Скоттом и даже изобразил на лице печаль. Скотт вышел из себя и обозвал его кровавым убийцей.

— Черч это слышал?

— Половина армии это слышала. А почему, по-вашему, его прозвали кровавым Черчем? Скотти прокричал ему это в лицо и ушел. Там был гусарский полковник, некий Сент-Джон, — вы его, наверно, знаете. Не сомневаюсь, что и он плясал на вашей свадьбе вместе со всей этой сворой… Так вот, Сент-Джон был в это время в броневике; он вылез и хотел взять Скотти под стражу, Но Черч, несмотря на весь свой чертов идиотизм, не позволил. «Отставить!» — потребовал Черч и объяснил Сент-Джону, что арест Скотта не поможет им выиграть сражение. Он сказал, что у них со Скоттом свои счеты и все уже улажено…

— Молодчина Черч! — воскликнул Бентинк: в нем заговорило уважение спортсмена к честной игре.

Почувствовав это, Куотермейн сказал:

— В школе вам вбили в голову всякие благоглупости. Циники поговаривают, что Черч побоялся предать Скотта военно-полевому суду, не желая, чтобы тот выложил все, что думает об устроенной им бойне.

— А это правда?

— Возможно.

— А Скотт бы так и поступил?

— Может и нет, по крайней мере тогда. Скотт распаляется медленно. Но, как и все немногословные саксы, в конце концов доходит до кипения. Сейчас он уже почти доспел. Потому я и боюсь, не замышляет ли он какой-нибудь ход. Дело становится для него опасным, потому что, решившись, Скотт уже не отступит, а всю вину он возлагает на определенного человека, на одного идиота, хотя никакой разницы между Черчем и любым другим генералом во всей этой чертовой английской армии не было и нету…

— Но что он может сделать с Черчем сейчас? Ну, даст ему в морду, а дальше?..

— Понятия не имею. Знаю только одно: Скотти сделает то, что подскажет ему совесть…

— А вы не можете его убедить, что уже слишком поздно?

— Да я не очень-то склонен его уговаривать. Но я хочу знать наверняка, что ему не сломают шеи. И если вы ничего для него не сделаете, может, что-нибудь выйдет у вашей приятельницы Люси Пикеринг? Поговорите с ней насчет Скотти.

— С Люси? А почему бы вам не поговорить с ней самому? — удивился Бентинк.

Куотермейн покачал головой:

— Не буду.

— Почему? Вы ее не любите?

Куотермейн задумался; потом к нему вернулось чувство юмора, которое, казалось, отняли у него печаль утраты, горький опыт и то место, где они сейчас находились. Он улыбнулся.

— Люси — хорошая, — сказал он задумчиво. — Прежде она пеклась о нас всех. Ей это нравилось. Когда отряд возвращался в Каир прямо из пустыни, Пикеринг сообщал ей заранее по радио и она встречала нас на дороге, возле Мены, в открытом «фордике» со своими двумя детьми и с большим ящиком лимонов и апельсинов. Нам это было очень приятно. Пикеринг с всклокоченными волосами, грязный, с седой щетиной, в самом невероятном костюме; мы все — как стадо голодных шакалов, а рядом эта молодая и какая-то солнечная женщина со своими красивыми детьми… Так бывало при Пикеринге…

Они услышали шаги Скотта и поднялись.

— Ну что? — спросил Куотермейн.

Скотт протянул ему две мины — круглые, покрытые землей и ржавчиной.

— Вот что мне было надо, — сказал он. — Как, по-вашему, похожи они на немецкие «тарелки»?

Куотермейн ответил, что в темноте ему трудно определить, но он отлично видел, что мины английские.

— Для чего вам это знать? Мы ведь и не сомневались, что поле было заминировано англичанами.

— Мне нужны доказательства.

— Зачем?

Скотт стал вытряхивать песок из ботинок:

— Пикок пытался меня убедить, что Роммель заминировал это место задолго до того, как сюда пришел Черч. Сэм на всякий случай припас еще две штуки.

— А где Сэм? — спросил Куотермейн.

— Я здесь, — отозвался Сэм, с трудом передвигая свое грузное тело по откосу. Под мышкой он нес две плоские мины, и его небритое лицо казалось во тьме бескровным и осунувшимся. Воспоминания оставили на нем свой отпечаток: боль, бледность и слезы. Выкапывая мины, он перепачкал лицо землей, и от глазниц к большим, дрожащим губам тянулись мокрые следы.

— Я заметил в той стороне какой-то кол и пошел посмотреть, что это такое, — сказал он. — Итальянцы поставили там крест.

Когда они вернулись к грузовикам, Атыя не спал; он дожидался их, лежа с открытыми глазами на брезенте. Он развел в ямке костер из валежника и варил в медном котелке кофе по-турецки. Атыя поставил всем им по медному стаканчику, но когда Скотт предложил ему выпить тоже, он молча отвернулся.

7

Скотт думал о Люси Пикеринг; мысли о ней все еще его преследовали. Прежде он забывал о ней после нескольких дней, проведенных в пустыне. А теперь эти мысли начинали его тревожить.

И тревожило его не лицо с таким нежным овалом и продолговатыми, прозрачными глазами. Скотта волновал ее темперамент: ведь она никогда не давала себе воли. Как-то раз Пикеринг попросил Скотта подержать маленькую Эстер (Скотт унаследовал у Пикеринга и его порывистую, чудаковатую привязанность к ребенку), и он потянулся к девочке, как только она протянула к нему ручонки. Люси хотелось, чтобы отношения с детьми у нее были простые и ясные. Ей хотелось, чтобы и отношения со Скоттом у нее были такие же простые и ясные. Так свершалось столь типичное для англичан насилие над собственной душой. Ясность отношений с Пикерингом действительно была ей нужна, но со Скоттом такая ясность, пожалуй, была бы ей только во вред.

— Еще далеко? — прервал его мысли голос Бентинка.

Скотт вел Бентинка к плато, откуда они должны были увидеть «Харрикейн». Еще не светало, и они шли в темноте. Шли уже целый час, молча, с трудом передвигая ноги. За этот час Скотт успел принять решение, а Бентинк выйти из себя.

— Еще один бархан — и мы его увидим, — сказал Скотт. — Если к тому времени чуть-чуть посветлеет.

Бентинк заявил, что ему дьявольски холодно, что ему осточертела пустыня, осточертело плестись и прятаться, и снова куда-то идти без всякой цели и без всякого смысла.

— Когда летишь в самолете, — говорил он, — всегда куда-нибудь прилетаешь, а потом возвращаешься обратно. А вы идете в никуда, никогда и ни до чего не доходите и видите кругом одну только пустоту. Даже если вы куда-то стремитесь, вы стремитесь в никуда.

— Привычка, — сказал Скотт. Мысли его были заняты совсем другим. Он вдруг разоткровенничался. — Вы вернетесь прямо в Каир? — спросил он.

— Да, когда доставлю в Багуш самолет. В Гелиополис — моя эскадра еще там. А что?

— Вы, наверно, увидите Люси Пикеринг?

— Ах, вот вы о чем, старина… Стало быть, дело уже на мази?

— Передайте ей от меня несколько слов, — сказал Скотт, как всегда жестко и без запинки, хотя ему явно было нелегко.

— А почему бы вам ей не написать? — услужливо предложил Бентинк.

Теперь Скотт сконфузился, ему трудно было договорить до конца.

— Дело не такое уж важное, — сказал он. — Передайте ей, что я вернусь в Каир недели через две-три. Вот и все.

— Она вас ждет, старина?

— Дело не такое уж срочное, — настойчиво повторил Скотт. — Если хотите, передайте ей, не хотите — не надо.

— Не беспокойтесь, — рассмеялся Бентинк, — я ей непременно передам.

Он запел, и Скотт понял, что розовые щеки, пухлые губы и детские замашки взяли свое. Куотермейн спросил его, почему он недолюбливает Бентинка, но он промолчал и только пожал плечами. Тогда Куотермейн рассмеялся:

— Подсознательно, Скотти, вы уже почти примкнули к определенному лагерю. Но Бентинк — симпатяга. Он просто никак не может повзрослеть. У него на это не было времени.

Бентинк стал что-то насвистывать, и Скотт сказал ему, чтобы он перестал.

— Ладно, старина! — добродушно согласился тот. — Не буду! — Они подошли к песчаному холму.

— Его тут нет, — сказал Скотт, думая о «Харрикейне». Первые лучи зари — бледное, словно подернутое рябью облаков свечение утреннего неба — открыли их глазам плоскую поверхность плато, рыжую, голую от песка, гальки и кустарника. Плато начиналось где-то за их спиной и постепенно снижалось впереди, переходя в ниспадающую долину, за которой, казалось, раскинулось море, хотя до моря отсюда было чуть не сто миль. Снизу в лицо им дул ветерок.

— Где он должен был сесть? — спросил Бентинк.

— Где-нибудь на этом плато, — сказал Скотт.

Бентинк попросил у Скотта бинокль и осмотрел лежавшую перед ними долину.

— Вот это мило! — сказал юноша. — Столько пройти, и зря. Где же он может быть еще?

— Не знаю, и мы не станем терять времени, гадая об этом.

— Проклятый французишка, — сказал Бентинк.

— Проклятый Черч, — возразил ему Скотт. — С самого начала это была глупая затея. Слишком сложна, слишком рискованна… — Он замолчал.

— Ну что ж, пойдем назад, — устало предложил Бентинк.

— Есть еще одна возможность, — сказал Скотт, стараясь выбросить из головы все обидное, что он думал о Черче. — На этом плато дует всегда сильнее, чем где бы то ни было в пустыне. Вчерашний ветер мог показаться французу слишком порывистым.

— И он вернулся назад?

— Нет, сел на защищенном от ветра склоне, — сказал Скотт, немножко поразмыслив. — Давайте посмотрим там.

До края плато, откуда видна была нижняя часть склона, пришлось пройти еще целую милю. Скотт нетерпеливо топал впереди, и хотя он мельком и оглянулся, заслышав отдаленный рокот моторов, — не в воздухе, а на земле, — все же, не останавливаясь, пошел дальше. В этот миг над ними на большой высоте пролетели в кильватерном строю самолеты. Внезапно Скотт со своим спутником оказались у края плато — оно круто пошло вниз, как накатанная детскими салазками снежная дорога.

— Вот он, — сказал Бентинк, показывая на самолет, который был отсюда виден. — Но французик посадил машину на крыло. Поглядите, Скотти.

Скотт, взяв у него бинокль, заметил, что самолет как-то странно завалился набок, слегка подняв в воздух колесо и сильно задрав крыло.

— Что это, по-вашему, значит? — спросил он у Бентинка. — Авария?

— Не знаю. Давайте подойдем и посмотрим.

— Вечером, — сказал Скотт. — Надо соблюдать осторожность.

— Но вокруг на пятьдесят миль нет ни души, — нетерпеливо возразил Бентинк.

— Нам некуда спешить, — стоял на своем Скотт.

Бентинк с трудом проглотил готовое вырваться у него ругательство, и они пошли назад к вади.

Издали взглянув на самолет, Куотермейн сразу же рассудил, что с ним делать.

— Они могли начинить его минами-сюрпризами или просто заминировать. Может, они его нашли и нарочно поставили на крыло, но в этом я сомневаюсь, — говорил он Скотту, когда они на грузовике подъезжали к самолету. — Сейчас поглядим.

Скотт разрешил ему поглядеть. Куотермейн сам отлично закладывал мины-сюрпризы и умел их находить. Он осмотрел местность в радиусе пятидесяти метров от самолета, а кое-где и покопался в песке и камешках. Дойдя до машины, он ощупал шов, соединяющий крылья с фюзеляжем, словно приласкал его кончиками пальцев.

— А это для чего? — спросил Бентинк.

— Сюда летчик обычно кладет свои собственные бомбы, — сказал Сэм.

Куотермейн, насвистывая, влез на задранное крыло, и самолет слегка качнулся, не изменив, однако, своего положения. Прозрачный козырек был откинут. Куотермейн заглянул в кабину и с изумлением повернул голову к своим спутникам.

— Француз еще здесь, — крикнул он. — Но он мертв.

— Тогда вы его не трогайте, — сказал Скотт. — Слезайте.

Скотт сошел с грузовика, приказав остальным подождать, и побежал к самолету; Куотермейн ждал его, сидя на тупом конце крыла.

— В чем дело? — удивился он.

— Труп могли заминировать, — сказал Скотт.

— Будто я не знаю! — ответил Куотермейн. — Сейчас погляжу.

— Я погляжу сам. Слезайте.

— Да что это с вами, Скотти?.

— Дайте мне ваши щипцы, — сказал Скотт, сам удивляясь тому, что с ним происходит: у него вдруг томительно заныло сердце от страстного нежелания подвергать опасности Куотермейна и других своих людей, хотя он, не задумываясь, делал это уже тысячу раз.

Скотт вскарабкался наверх, чтобы заглянуть в кабину, и увидел одетое в кожу, тронутое разложением туловище. Непокрытая голова была вбита в щит управления. Темные курчавые волосы француза кишели серыми мушками. Мягкий кожаный шлем с большими наушниками болтался на тесемке вокруг шеи.

Скотт нагнулся над телом и пощупал, не подведены ли под одеждой провода к груди, потом, стараясь не дышать, просунул голову подальше, чтобы проверить, не заминировано ли сидение. Он чуть было не перекувырнулся прямо на мертвеца, но Куотермейн удержал его за ноги.

— К нему ничего не подведено, — сказал он, вернул Куотермейну щипцы и спрыгнул на песок, чтобы выплюнуть изо рта смрадный запах смерти.

— Удивительная вещь, — сказал Куотермейн. — Небольшой перекос, а голову расшибло вдребезги.

Скотт спросил у Бентинка, что могло случиться.

— Он, по-видимому, откинул козырек и снял шлем, чтобы сориентироваться при посадке, и слегка приподнялся, следя за тем, куда идет машина. Я и сам так поступаю в пустыне, — объяснил им Бентинк. — Ремни у него закреплены?

— Не знаю, — сказал Куотермейн. — Проверьте.

Бентинк покачал своей юной аристократической головой. Он уже мельком заглянул в кабину.

— Нет, спасибо. Мне ведь еще не раз придется торчать в этих душегубках. Проверяйте сами.

Куотермейн посмотрел:

— Ремни не закреплены.

— В том-то и вся штука, — сказал Бентинк. — Ему здорово не повезло. Заднее колесо ударилось о камень, когда самолет уже катился по земле. Если бы у француза был надет шлем, он бы вышел из самолета живой.

И тогда на ноги поднялся большой и грустный Сэм Гассун; он два раза поднатужился и вытащил скрюченный труп француза из люка. Сэм не бросил похолодевшее тело на землю, он отнес его на открытое место и положил лицом вниз, чтобы не было видно этой маски с разинутым от ужаса ртом. Один ботинок свалился, и сквозь дыру на пятке синего носка виднелась нога. Руки были тонки, как у балерины, но и они застыли навек; вдогонку за телом полетели мухи.

Самолет подперли шестами и мешками с песком, Сэм с Бентинком осмотрели поврежденное крыло и пробитую шину. Бентинк заявил, что сможет полететь, если они подрежут крыло и приведут в порядок шину. Сэм заверил его, что это дело нехитрое.

— Сломаете шею, — бесстрастно заметил Бентинку Скотт.

— А я не желаю еще целую неделю цепляться за борта вашего «шевроле», — упорствовал Бентинк. — Я завтра же полечу на этом самолете.

— Игра не стоит свеч, — настаивал Скотт. — Лучше возвращайтесь с нами.

Бентинк только смеялся, не желая его слушать.

— Вы ничегошеньки не смыслите в самолетах, старина. Эти машины летают куда лучше без кончиков крыльев. В сущности говоря, Сэму лучше обрезать их оба.

Скотт спорил, Бентинк ругался. Разговор принял крутой оборот: Скотт приказал Бентинку делать то, что ему ведено, а Бентинк — очень молодой и хрупкий, но весьма решительный, судя по тону, — послал Скотта к черту.

— Да не держите вы его, — сказал Куотермейн. — Пусть ломает голову, если хочет; видно, он здорово торопится к жене.

Скотт погрузился в упорное молчание, которое было так им знакомо. Товарищи знали: сколько бы они ни спорили, последнее слово останется за ним.

Сгоряча он сказал:

— Запрещаю!

Но стоило Скотту произнести это слово — решительно, в сердцах, с душевной болью, как тогда, когда Куотермейну грозила опасность подорваться на мине, — и он вдруг сдался, отвел от себя эту заботу, не захотел ничего решать:

— Делайте, как хотите. Сэм вам поможет.

8

Атыя и Скотт похоронили француза. Ночью, пока Сэм и молодой Бентинк обрезали крылья и чинили самолет, а Куотермейн светил им, прикрывая рукой фонарь, они расчистили взлетную дорожку — освободили от камней метров двести.

Когда Скотт и Атыя кончили свое дело, остальные трое что-то дружно мастерили и дружно смеялись. Они были очень высокого мнения о себе и в один голос кляли нехватку инструментов, пилу, которая сломалась, и дрели, нагревавшиеся во время работы.

Стоило им покорпеть вместе часок — и у них родилась дружба на всю жизнь; Скотт вдруг почувствовал себя одиноким. Сэм хорошо владел инструментами, Бентинк неплохо разбирался в аэродинамике, а Куотермейн суетился возле них, отпуская иногда забавные, а иногда и плоские шуточки, и был душой всего дела. Они отремонтировали машину, и Бентинк успел бы вылететь еще до рассвета, если бы удалось запустить мотор. Скотт не разрешил им его испытывать до самого отлета. Грузовикам нужно было дать возможность спокойно уйти, а шум мотора мог привлечь внимание ближних патрулей.

Скотт разбудил храпевшего Бентинка в четыре утра. Бентинк сложил вещевой мешок, Сэм приготовил еду, Атыя пометил ориентиры на карте. Он отдал Бентинку свою, с обозначенным на ней маршрутом. Сориентироваться Бентинку придется в воздухе.

Когда время отлета подошло, Скотт передал Бентинку все, что они нашли в карманах француза; юноша влез в кабину и стал запускать мотор. Аккумулятор рывками толкал пропеллер, но мотор не работал.

— Не знаю, как тут быть, Сэм, — крикнул сверху Бентинк. — Не хочу, чтобы сел аккумулятор. Он и так уже на исходе. Придется вам запустить мотор вручную — ему надо разогреться.

Бентинк, ставший неуклюжим в комбинезоне, вылез из кабины и показал Сэму, как толкать трехлопастный винт, чтобы не было перебоев.

Мотор два раза кашлянул.

— Теперь с подсосом в порядке, — крикнул Сэм, когда из глушителей вырвался черный дым. — Обождите немножко.

Бентинк подождал, а потом Сэм велел ему снова нажать на стартер.

Бентинк включил стартер. На этот раз мотор застрекотал, взревел, закашлялся, опять взревел, а потом заглох. Бентинк запустил его снова и крикнул Сэму, чтобы тот придержал хвост. Сэм обхватил руками хвост и крепко держал его, несмотря на воздушный поток. Бентинк снова и снова запускал мотор на максимальные обороты, а затем, прогрев его, довел до ровного гудения, дожидаясь, чтобы поднялись температура и давление. Уже почти рассвело, занималась заря.

— Прощайте, подонки! — закричал Бентинк. Он махал им рукой и смеялся. — До встречи в Каире! — Послав воздушный поцелуй, он крикнул: — Ну и миляга же вы, Сэм!

Они махали ему вслед, даже Атыя, который за пять дней не обмолвился с Бентинком ни словом — ни дурным, ни хорошим.

Бентинк дал для старта полное число оборотов. Он помахал Куотермейну, который, в свою очередь, помахал Сэму, чтобы тот отпустил хвост. Сэм отбежал, самолет ринулся вперед, ударяясь о землю хвостом, и взревел на расчищенной дорожке.

— Эх, если бы не крыло! — крикнул Куотермейн, перекрывая гул.

Правое крыло было опущено, но через миг Бентинк почувствовал, что у машины нарушено равновесие, и выровнял ее. Он повел самолет в пустыню, несмотря на то что машина беспокойно подрагивала на ходу. Бентинк оторвался от земли так мягко, что Скотт едва это заметил.

В воздухе обрезанное крыло снова опустилось, но Бентинк выпрямил самолет, набирая высоту. Он шел вверх, в самый рассвет, и начал медленно разворачиваться над стоящими внизу людьми.

— Что-то его вид мне не нравится, — сказал Скотт, наблюдая за тем, как болтает и сносит с курса самолет.

Медленно описывая над ними круг и набирая высоту, «Харрикейн» качался и нырял. Потом Бентинк пронесся мимо, выровнялся и лег на курс.

А они, эти люди пустыни, хоть им и надо было торопиться в путь, все стояли, ожидая, чтобы он скрылся из виду; и в это время взошло солнце.

— Сегодня к вечеру у него начнется медовый месяц, — сказал Куотермейн и вздохнул. — Что ж, больше будет Бентинков на этом дурно устроенном свете.

Скотт вспомнил девушку, милую, непосредственную девушку, жену Бентинка, его титулованную супругу, — от нее теперь зависит судьба всех Бентинков — и тех, кто уже умер и ушел в небытие, и последнего их отпрыска, который летит сейчас в подрагивающем самолете и скоро скроется из виду.

— Смотрите! — закричал Куотермейн.

Лицо Бентинка еще стояло перед глазами Скотта, а самолет внезапно сделал неловкий, противоестественный рывок. Он плавно кувырнулся носом вниз, а потом ринулся в крутое пике, которое быстро, удивительно быстро кончилось яркой вспышкой и ударом о землю. Сначала была вспышка, потом удар, а через несколько мгновений — взрыв, положивший всему конец. Бледное, металлическое пламя загорелось на миг и погасло.