Часть третья «В смерти?»

20

Он знал, как они счастливы и как они могут быть счастливы.

Об этом он думал на заднем сидении старенького такси, которое вел полуслепой шофер в галабии. Шофер отчаянно пытался вовремя заметить невидимые ему препятствия, которые грозно двигались впереди или еще более грозно преграждали ему путь. Люси была права, рассуждал Скотт, когда говорила, что любовь — это щедрость. Если в любви есть хоть какой-то смысл, он — в душевной щедрости. Самый действенный из глаголов — отдавать. Но кому нужны эти рассуждения? Он ведь и сам ей сказал, повторяя слова Вильяма Блейка (Скотт покраснел, вспоминая, что он произнес их вслух):

О любви никто на свете

Верных слов не может выдумать;

Тихо дует этот ветер,

Молчаливо и невидимо.

Любовь щедра, невидима для глаз и нема. И Люси щедра. Он вдруг почувствовал, как его заливает горячей волной, как в нем поднимается дрожь. Странное состояние для визита к Уоррену!

Чтобы успокоиться, он нагнулся и стал смотреть туда, куда смотрел шофер. Но расстояние между ними в этом старомодном лимузине было так велико и напряжение, с каким шофер вглядывался в подстерегающую его на каждом шагу судьбу, было так страшно, что он снова откинулся назад. Хорошо бы поделиться своими мыслями с Уорреном. Он его поймет. Застенчиво отведет глаза и, с трудом разжимая губы, скажет: «Да, это верно. Любовь — только тогда любовь, когда ей ничего не жалко. Можно, конечно, найти и более приемлемую формулу…»

Зря он морочит себе голову такими мыслями.

— Йа оста![36] — крикнул он шоферу. — Остановитесь где-нибудь здесь. Где хотите.

«Фиат» занесло направо, и он остановился. Скотт вышел, попросил шофера подождать и постоял немного, не двигаясь. Руки у него тряслись. Он ощущал такую дрожь, вспоминая ее близость, ее щедрость, что успокоить его могла только ходьба. Скотт пошел по улице, словно знал, куда ему идти. Но идти было некуда. Он купил газету у мальчика в феске, который, увидев его форму, машинально сплюнул.

Оказавшись рядом с закусочной «Братья Исаевич», где лучше всего в Каире готовили фул и тамию[37], он туда вошел. Вокруг был пожелтевший мрамор и ажурные решетки из старого железа. Скотт постоял возле громадного котла, который кипел над двумя ревущими примусами. Взяв с прилавка крутое яйцо, он его очистил и проглотил, почти не разжевывая. Отказался от миски с супом и хлеба с фулом, предложенных ему заботливым поваром. Съев второе крутое яйцо, он подошел к крану, где посетители закусочной, поев молохию[38], могли вымыть жирные губы. Он плеснул в лицо холодной воды, утерся носовым платком и вышел, чувствуя себя освеженным.

— Ахлян ва сахлян, йа кэптэн[39], — сказал ему на прощание повар.

Странно было слушать это приветствие, уходя — оно означало, что его, как старого друга, приглашали прийти снова.

— Merci, Ибрагим.

Старый шофер сослепу не признал в нем своего пассажира, он долго и самоотверженно его не пускал, но когда услышал голос, дал полный газ под самым носом у лошади, запряженной в повозку. Возница закричал им вдогонку:

— Да разрушит господь твой дом, сын потаскухи! Из-за этих такси всем нам придет конец! Ты что, слепой?

«Да, — сказал себе Скотт. — Он слепой, бедняга. Совсем слепой».

Слепота не казалась такой уж бедой в стране, где два или три процента населения были слепы, где в деревнях пятьдесят процентов детей умирало, не достигнув и пятилетнего возраста, а те, кому удавалось выжить, едва дотягивали до двадцати лет.

Но и об этом бесполезно было разговаривать с Уорреном, и Скотт не мог понять, с чего ему это сейчас пришло в голову: может, в связи с Куотермейном или Гамалем.

О слепоте он подумал, глядя на старого шофера, а от него мысль перекинулась на Джека Броди, у которого не должно было остаться в живых ни единого, самого тоненького нерва, когда его так обожгло на минном поле; особенно лицо и глаза — их выжгло совсем. Даже его внутренности, которые стали видны из-под обгоревшего мяса, и те обуглились и почернели. Мускулы висели, как горелые тряпки. Но больше всего ему запомнились пустые глазницы на выжженном до кости лице. С этого лица бесследно исчезли рыжая борода и рыжие волосы — им не на чем было больше держаться.

«Мозеса? Твоего друга Мозеса?» — переспросила его Люси.

Волосы и борода у Мозеса были красными потому (как сказал однажды Пикеринг), что он жег свою жизнь с обоих концов. Не было такого напряжения, которое могло бы поглотить его жар, поэтому он растрачивал его на что попало, каждую секунду, каждую минуту, каждый час своей жизни. Он сжигал на этом огне каждое мгновение, отпущенное ему судьбой.

— Пылающий Броди! — сказал о нем Пикеринг.

Если бы Пикеринг знал, что этими словами он предсказывает его кончину! Он предсказал и Скотту: «Вы так и умрете цельным человеком — правильной цилиндрической формы, а я вот умру человеком, раздираемым на множество частей». И это было трагическим пророчеством в устах того, кого разорвало на куски. Но Пикеринг хоть умер сразу. А у Джека осталась жить одна горящая ниточка в мозгу. Она позволила ему услышать голос Скотта и попросить доделать то, что не удалось огню.

В то время, в ту ужасную минуту застрелить Джека казалось актом милосердия. Но в памяти этот поступок не сохранился как акт милосердия. Осталась страшная память о том, что он. Скотт, оборвал последний живой нерв Джека Броди. Этот последний нерв (который приводил в действие сердце, легкие и каким-то образом даже мозг) был перерезан пулей, выпущенной Скоттом из смит-вессона. Воспоминание жестокое, тяжелое, ибо если где-то билась хоть одна живая жилка, она была слишком жизненно необходимой, чтобы ее обрывать. Скотт дорого заплатил за то, чтобы тогда это понять. Джек все равно умер бы в страшных муках, но это не искупало его вины. Каждая песчинка жизни, каждый ее атом — бесценный, особенно этот последний, пылающий атом, который давал жизнь Джеку Броди. На свете нет ничего более ценного, чем последний нерв, привязывающий человека к жизни. Вот единственная достойная человека философия, когда речь идет о жизни и смерти.

— Остановитесь, йа оста, — сказал он снова шоферу.

Он не мог явиться к Уоррену в таком состоянии. Ему надо было пройтись.

— Сколько? — рассеянно спросил Скотт.

Шофер ответил ему беспомощным взглядом.

Скотт посмотрел на счетчик и положил ему в руку несколько монет, добавив чаевые, — правда, не слишком много, чтобы не унизить его человеческого достоинства.

— Да осветит господь путь ваш, — вежливо поблагодарил его шофер.

— И ваш также, и да хранит он вашу семью, — ответил Скотт и зашагал прочь.

Сохранить свою жизнь, как сохранил ее он, как сохранил ее Куотермейн, Сэм и полоумный Атыя, — есть ли что-нибудь дороже этого?

— Скотти! Идите сюда, я вас подвезу.

По противоположной стороне улицы в «виллисе» ехал Пикок со своими двумя сеттерами — Шейлой и Питером — на заднем сидении. Заметив Скотта, он остановил машину возле моста Каср-эль Нил.

— Я, пожалуй, прогуляюсь пешком, — крикнул ему Скотт. — Большое спасибо.

— Вы к старику?

— Да.

— «Да здравствуют скотты!»[40] — крикнул Пикок, отъезжая. Скотт обогнул мост и пошел прочь от Набитата.

Что в жизни важно?

Сейчас, например, важно вовремя попасть к Уоррену. Он повернул назад и пошел в штаб.

Явился он вовремя, но ему пришлось подождать в приемной. И эта секретарша была подругой Люси, но ее Скотт не интересовал. Она была самой нелюбознательной из всех англичанок в Набитате, и ему стало жалко Уоррена. Об этой женщине Скотту рассказывал Куотермейн. До войны она была известной художницей по костюму, работала в журнале мод. Жизнь у нее была явно нелегкая — она лишила секретаршу всякой женственности. Не осталось ни мягких очертаний лица, ни малейших признаков щедрости… Мысли его снова вошли в опасное русло. Скотт развернул газету, чтобы отвлечься.

Он прочел на первой странице, что за покушение на Хусейна Амера пашу арестован египетский офицер Гамаль аль-Мухтар.

— Входите, Скотт, — прервал его чтение невеселый голос Уоррена. — Подождите минутку, я сейчас освобожусь.

Скотт вошел в кабинет генерала, а Уоррен вышел в приемную, прикрыв за собой дверь, и оставил Скотта одного. Скотт снова взялся за газету, думая о Гамале, хотя и понимал, что сейчас ему лучше о нем не думать. По крайней мере сейчас.

С трудом напрягая внимание, он прочел на той же первой странице, что Россия откровенно высказывается по вопросу о втором фронте, утверждая, будто он так никогда и не откроется. Геббельс же заявил, что англичане готовят новое наступление в Западной пустыне, открывая для Германии весьма отрадную перспективу, ибо всякое наступление британской армии всегда кончается провалом и новая очередная их попытка сулит англичанам новый и, может быть, самый жестокий разгром. На этот раз Роммель погонит их до самого Каира, а что они будут делать тогда? Египтяне поднимут восстание и разделаются со своими английскими хозяевами…

— Вы меня извините, Скотт, — сказал озабоченный Уоррен. Он закрыл за собой дверь, подошел к трофейной вешалке, взятой у итальянцев в форте Капуццо, и снял оттуда свою полотняную куртку. — Мне надо спешно ехать в зону канала. Должен вас покинуть. О вашем новом назначении вам придется поговорить с генералом Черчем. Не возражаете?

Скотт помог натянуть куртку на искалеченную левую руку:

— Конечно, сэр.

Вошел адъютант, высокий, с хорошей выправкой, еще очень молодой и неопытный.

— Простите, сэр, — обратился он к Уоррену. — Я все-таки не понимаю: полагаются мне в Замалеке конюшни для пони? Мне казалось, будто вы говорили, что полагаются.

— Да, говорил.

— В таком случае, они вас явно не поняли.

— Обратитесь к полковнику Брэдмену. Это все, Филпотс. Можете идти.

— Слушаюсь, сэр, — сказал адъютант и вышел.

— Это мой новый помощник. Игрок в поло. Ничего не поделаешь. Я хотел вас просить пока что выполнить для меня одно поручение.

— Да, генерал?

Уоррен взял кожаный стек и коробку с пилюлями:

— Наметьте мне на карте с десяток пунктов для размещения складов горючего; начните где-нибудь юго-западнее Триг-Капуццо и расположите их на отрезке миль в сто к западу. Не слишком близко к трассе, но и не слишком от нее отдаляйтесь. К этим складам должны иметь доступ грузовики и даже танки. Вы знаете, какие трудности у нас были с горючим. Стоило двинуться в глубь пустыни, и у нас кончался бензин, а из-за канистр мы, бывало, теряли его больше, чем в любом сражении. Какой же толк в танках, если их нечем заправить? Так было в Сиди-Резег. Ни горючего, ни ремонтных мастерских. Нельзя было отремонтировать танки! А это еще хуже, чем нехватка бензина. Вот чем я сейчас и собираюсь заняться. Для танков нам нужны аварийные машины. Ведь при Соллуме в бою участвовало не больше пяти танков из пятидесяти, остальные мы не могли пустить в ход. Не хватало ремонтно-восстановительных средств. Поэтому наметьте подходящие пункты: если удастся, мы заранее забросим туда горючее. Я не намерен больше посылать в бой хорошие машины и хороших солдат, если у них не будет горючего и нельзя будет вовремя вывести их из-под удара. Мы несем слишком много напрасных потерь. А наши друзья в Лондоне не желают с этим считаться. Вы мне поможете?

Уоррен придерживал рукой дверь.

— Слушаюсь, сэр, мы с Куотермейном сделаем все, что нужно.

— Хорошо. Окажите мне такую любезность. Ведь это не входит в ваши прямые обязанности. А насчет нового назначения поговорите с генералом Черчем. Надеюсь, оно вам будет по душе, хотя задача отнюдь не из легких.

У старого солдата были свои заботы, свои огорчения из-за чудовищных потерь в технике и личном составе. Он был этим целиком поглощен. Сейчас он отправлялся в Абу-Сувейр для того, чтобы осмотреть новые ремонтные мастерские. Его друзья в Лондоне забывчивы, их нелегко в чем-нибудь убедить, они так требовательны. Если бы Уоррен позволил себе высказаться начистоту, он бы сказал, что его друзья в Лондоне — дурачье и головотяпы, которые мешают выиграть войну. Ему тоже приходилось отправлять людей на убой, понимая, что его постоянно сторожит неудача и возможность совершить роковую ошибку.

Оба они все еще стояли у двери.

— Ах да. Скотт, вот что. Люси Пикеринг собирается к нам в пятницу обедать. Может, и вы придете? К тому времени генерал Черч введет вас в курс дела, и мы сможем поговорить.

— Большое спасибо, сэр. Буду непременно.

Дверь отворилась. Тревога, напряженные поиски выхода — все было снова спрятано: граница закрылась, и Уоррен пробежал через комнату своей секретарши, как робкая девушка, которая спасается от назойливого кавалера.

— Всего хорошего, сэр, — сказала секретарша поспешно.

Но генерал уже успел скрыться.

— Послушайте, капитан! — сказала она, когда Скотт, выждав для приличия какое-то время, вышел из кабинета Уоррена.

— Да? — Скотт понял, что он попался.

— Вы идете к генералу Черчу?

— Возможно. А что?

— Я должна это знать, мне нужно договориться, чтобы вас приняли. Дело ведь срочное.

— Я сам договорюсь.

— Вам лучше сделать это сейчас.

— Вот как?

— Да, именно так, капитан Скотт. Генерал Черч вас ждет. Дело не терпит отлагательства.

— Знаю.

— Ну, так как же? Вы пойдете туда сейчас?

— К сожалению, у меня есть еще одно дело.

— Да? А какое именно, капитан Скотт?

— Боюсь, что это дело личного характера.

— И оно не может подождать?

— Никоим образом.

— Понятно. Тогда я позвоню генералу Черчу. Прошу вас остаться.

— Я зайду напротив, к полковнику Пикоку, — поспешил объяснить ей Скотт. — Он сам свяжется с Черчем. Не возражаете?

— Что ж… Да, не возражаю.

— Благодарю вас. Всего хорошего.

Она была слишком занята, чтобы с ним попрощаться. Скотт снова пожалел Уоррена.



Скотт знал, куда ему хотелось бы обратиться за помощью, — за спиной у Набитата, за спиной у посольства, в небольшую виллу из песчаника, где она работала. Но он не станет просить помощи у Люси, хотя эта помощь ему очень нужна. Пикок — человек порядочный и сделает то, что у него попросят. Надо только поскорее его попросить.

— Ну? — добродушно осведомился Пикок.

— Уоррена вызвали в Абу-Сувейр. Мне придется разговаривать с Черчем.

— Да. Мне уже сказали. Эх, не повезло… Уоррен все уже подготовил. Все…

— Да мне, в сущности, хотелось попросить вас кое о чем другом, — сказал Скотт, сел, снял фуражку и почувствовал, что просить Пикока ему совсем нетрудно. — Сегодня утром арестовали одного человека, который стрелял в здешнего политического деятеля. Вы читали?

— Боюсь газет, как чумы, старина. Но краем уха что-то слышал. Вот потеха! Неужели они его и в самом деле поймали?

— Поймали. Вы можете договориться с начальником военной полиции, чтобы мне дали с ним свидание? Надо будет, по-видимому, получить разрешение египетских властей…

— Зачем вам, прости господи, это нужно?

— Он мой друг.

— Вот тебе раз! Не может быть!

Пикок, поглядев на Скотта, подумал: «Здорово же он прячет свои глаза — как глубоко они провалились, как низко прикрыты веками и как укромно спрятаны от света…»

— Да, — сказал Скотт. — Если бы вы смогли мне это устроить… Мне необходимо с ним поговорить. Как вы думаете, есть какая-нибудь возможность вытащить его из тюрьмы?

— Вы что, с ума сошли?

— Нет, почему же? Не думаю.

— Ведь он стрелял в одного из наших! Вернее говоря, в одного из тех самых ручных египтян, кого наше посольство кормит из рук.

— Да, кажется. Наверно, стрелял.

— Военные власти в такие дела не вмешиваются. И потом…

— Вы можете попросить начальника военной полиции?

— Ладно. Но вы не слишком уж на это надейтесь.

— Я хочу с ним поговорить.

Пикок колебался:

— Они, несомненно, спросят, о чем может беседовать английский офицер с субъектом, который стрелял в одного из наших. А вдруг он немецкий агент?

— Нет. Тут совсем другое… А почему бы вам не сказать, что дело связано с разведкой?

— С разведкой?

— Ну да, черт бы ее побрал, с разведкой.

— Верно. Это уже куда лучше. Можно даже сказать — благородно с вашей стороны. Вы не будете возражать, если я пойду с вами?

— Я предпочел бы увидеться с ним с глазу на глаз…

— Пожалуйста. Но имейте в виду, времени у вас мало. Сэндерс!

— Что прикажете, сэр?

— Соедините меня с полковником Риверс-Шоу из управления военной полиции.

Сэндерс соединил Пикока с Риверс-Шоу, который заявил, что он и пальцем не притронется к этому делу. «Попробуйте связаться с советниками посольства», — рекомендовал он Пикоку. «Хорошо, Дики», — ответил Пикок и попросил Сэндерса соединить его с Майком Сейерсом из посольства. Тот заявил, что дело вовсе не такое уж простое, арестованным заинтересовались в весьма высоких кругах и посольство ни в косм случае не захочет впутывать в эту историю военное командование, — тут и так замешано слишком много народу.

Скотт увидел, как перед ним вырастает стена. Может быть, первый раз в жизни он увидел воочию, как перед человеком вырастает стена.

— Бог с ними, — сказал он Пикоку. — Бросьте. Не стоит.

— Нельзя так легко сдаваться, — ответил Пикок.

Могущество его личных связей было поставлено под сомнение. Он позвонил Пенденису, который сказал, что тут замешана политика, а в политику лучше не ввязываться, вся эта гнусная шайка действительно черт знает на что похожа; если парень и укокошил какого-то жирного интригана, это только делает ему честь; однако покушение приоткрыло неприглядные стороны здешней жизни, оно близко затрагивает всю дворцовую клику, которую наше посольство хочет держать на привязи; нет, он не может вступать в эту игру, он человек слишком маленький, а тут участвуют люди крупные, да еще какие крупные!

— А он в самом деле ваш друг, этот человек? — снова попытался хоть что-нибудь выведать Пикок.

— Говорю вам, это не имеет значения.

— Садитесь, — сказал Пикок.

Он позвонил еще одному знакомому, на этот раз — из разведки; тот тоже заявил, что сделать ничего нельзя; подобными делами ведает особый отдел разведывательной службы. Посторонних не подпускают на пушечный выстрел. В таких случаях нужна тонкая политика и уж поистине азиатская изворотливость!

— Есть у меня на примете один человек — о нем я должен был подумать с самого начала, — сказал Пикок. — Самый тайный из всех тайных агентов.

Но Скотту уже хотелось, чтобы Пикок и тут потерпел неудачу.

— Питер, вы слушаете? — вызывал кого-то Пикок. — Знаете, дорогой, а вы ведь до сих пор не расплатились. Нет. Я-то не обиделся, но все-таки, согласитесь, неудобно, что я плачу, а вы нет. Да. Мы же в конце концов компаньоны. И я чувствую себя ответственным за это дело. Заплатите? Молодчина! Теперь слушайте. Ладно, ладно! Слушайте. У меня тут Скотт. Да вы его знаете, помните, тот, что был у Пикеринга? Ну вот, он хочет перемолвиться парой слов с тем сумасшедшим, который стрелял в Амера пашу и был вчера арестован. Да, я все это знаю. Знаю! Верно… Но тут у нас тоже есть свои маленькие секреты… Слышал, слышал! Но разве нельзя подступиться с заднего хода? Очень важно для одного дельца, которое мы тут затеяли… Нет, мы не хотим путаться со всеми этими формальностями. А вы не можете сделать сами? Знаю, что тут замешана политика, но нас интересует совсем другое. Ну, какая вам разница? Десять минут. Будьте другом, устройте нам это. Но только быстро, пока они его не прикончили. Завтра увидимся. Да, у Эндрю. Я заплачу, а вы мне потом отдадите. Да, позвоните мне. Жду.

— Вот не думал, что это будет так сложно, — сказал ему Скотт.

— Ничего не попишешь, политика. А с нею всегда масса возни.

— Неужели они и в самом деле могут его расстрелять? — спросил Скот с деланным равнодушием.

— Думаю, что да. А по-вашему, он этого не заслуживает?

— Может, заслуживает.

— Я бы не стал винить его в том, что ему захотелось пустить пулю в одного из мерзопакостных типов, которых мы водим на поводке. Но все-таки он переборщил! Дело приняло слишком серьезный оборот. Ха-ха! Даже наша контрразведка, и та всполошилась. А с ними это редко бывает.

— Ах да, контрразведка…

— Он действительно ваш близкий друг, этот субъект?

— Пожалуй, да.

— Тогда я, на вашем месте, был бы очень осторожен.

Скотт кивнул.

— А вам когда-нибудь приходило в голову, что он может выкинуть что-нибудь подобное?

— Да как вам сказать…

— А какого черта ему было нужно, как вы думаете?

— Он, видимо, ненавидит англичан. И, наверно, думал, что человек, в которого он стрелял, предает Египет англичанам. По-моему, он жалеет о том, что сделал.

— Хорошенькое дело! Красивый вид был бы у этих египтяшек без нас, англичан!

Зазвонил телефон; Питер сказал, чтобы они шли немедленно. Скотту повезло, он все устроил, но надо прийти сейчас же. Пикок довез Скотта на «виллисе» до какого-то здания в центре Каира, похожего на контору комиссионера по скупке хлопка. В тихой, прохладной обители (комната с приспущенными шторами, чистые полы и пустой письменный стол; никакой суеты) англичанин в белой рубашке и белых брюках сообщил им, что по счастливому стечению обстоятельств этот самый террорист сейчас находится в министерстве внутренних дел, куда его привезли на допрос. Если Скотт туда поедет, он его там застанет. Но пусть не задерживается и, главное, пусть не говорит, откуда он и чем занимается. Ждать его никто не будет. И свидание должно продолжаться пять минут, не больше. Сам Питер ничего не желает об этом знать; если его спросят, он предпочел бы быть в полном неведении. Дело деликатное. Против этого субъекта имеют зуб не только посольство и двор, но и все здешние политики, которые сами боятся пули. От него требуют показаний относительно целей и состава его организации.

— Вашего молодчика все тут боятся как огня, — сказал Питер. — Когда от политики переходят к стрельбе, дело принимает опасный оборот.

Шофер Питера — суданец с надрезами на лице, как у Еррофы, только глубже и шире, — молча довез их в старом черном «остине» до четырехугольного здания министерства внутренних дел. Лифтер был придурковат, однако он с первого взгляда определил, куда им надо, и проводил их по пыльным коридорам со скрипучими половицами в комнату, где со Скоттом поздоровался розовый полицейский в штатском и феске. Он кинул на Скотта проницательный взгляд и улыбнулся ему, словно признав собрата по профессии. После цветистых приветствий и упоминаний шепотом об их общем друге (по-видимому, Питере), Скотта провели в маленькую комнату, где даже поцарапанные стены были забрызганы чернилами, словно здешние делопроизводители устраивали веселые побоища. На скамейке у окна с решеткой, против старика-полицейского с отталкивающим лицом, сидел Гамаль, закованный по рукам и по ногам. Его здорово потрепали на допросе, взгляд у него был какой-то отсутствующий, но, глядя на его лицо, Скотту по-прежнему казалось, что это самый волевой и самый здравомыслящий человек из всех, кого он когда-либо видел.

— Гамаль! — окликнул его Скотт.

На застывшем лице арестанта появилось выражение недоверия.

Скотт медленно покачал головой, словно возражая против невысказанного Гамалем подозрения.

— А-а-а! Как вы сюда попали? — У Гамаля был такой вид, будто он долго обливался потом. Одежда его промокла насквозь и была запачкана, а крупный, давно небритый подбородок заострился. Он сидел ссутулившись, и его неудобная поза показывала, что он очень устал, а рана сильно его мучает. Он явно ослабел. В душе, думал Скотт, он сейчас борется с сомнением. Чудовищное подозрение в предательстве, казалось, пугало его, колебало самую основу его нетронутой веры.

— Как вы сюда попали, капитан?

— Я прочел о вас тут, — в руках у Скотта все еще была газета. К сердцу его прилила горячая волна, но он знал, что это не жалость.

— Зачем вы пришли?

— Сначала я понадеялся, что смогу вам помочь, — сказал Скотт, присев на краешек конторского стола, — но задолго до того, как я сюда попал, мне стало ясно, что это безнадежно. Я ничем не могу вам помочь.

— Неважно, — сказал с облегчением Гамаль по-английски. — Теперь уж это неважно. А я было подумал…

Скотт поспешно кивнул головой, не позволяя ему высказать то, что он подумал.

— Как они вас нашли? — спросил он Гамаля.

— Не знаю. Они почти сразу пришли в ту комнату, куда меня положили. Недалеко от дома доктора. Кто-то, наверно, донес. — Он пожал плечами. — У нас ведь есть и враги, а не только друзья. И политическая борьба, капитан, никогда не ведется втихомолку. Мои друзья могут подумать, что это донесли вы… — Гамаль сам почувствовал чудовищность того, что он произнес. — Понимаете, капитан, Хаким непременно подумает, что вы меня предали. Вам грозит большая опасность.

— А с какой стати Хакиму так думать? Он ведь знает…

— Он знает только одно; англичане вероломны. Сам он человек скрытный. И умеет ненавидеть больше и беспощаднее, чем люди вспыльчивые. Он решит, что это сделали вы. И поклянется вам отомстить.

Скотт пропустил его слова мимо ушей.

Гамаль схватил собеседника за колено:

— Вы должны их переубедить, капитан, понимаете? Позвоните в контору его отца и попросите, чтобы Хаким с вами встретился. — Гамаль и вообще-то говорил тихо, чтобы его не слышал шавиш[41], но имя отца Хакима он произнес шепотом.

— Ей-богу, все это не имеет никакого значения, — сказал Скотт.

— Нет, имеет! Они до сих пор верят, что все решает пуля, — нервно перебил его Гамаль. — Вы в опасности, ведь я не могу с ними увидеться. Вы должны сами им сказать…

Старый полицейский смотрел на них с беспокойством: Гамаль наклонился к Скотту и что-то ему шептал. Шавиш сам любил действовать исподтишка, а потому и других подозревал в недобрых замыслах.

— Еще кто-нибудь арестован? — спросил Скотт, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Они говорят, что арестованы все, но это ложь, — Гамаль отер с лица пот, его лихорадило, глаза у него были воспалены. — Они хотели, чтобы я назвал своих друзей, но я заявил, что действовал один, по своей воле, и это, кстати говоря, чистая правда.

— Вы им сказали, что жалеете о своем поступке?

— Нет. Я о нем не жалею. Я ведь вам говорил. Я чувствую, что поступил неправильно. Но ни о чем не жалею. Я рад, что он остался жив. Рад, что понял свою ошибку. Об этом я им сказал.

— Они вас по головке не погладят. — Скотт знал: ему надо сказать Гамалю, что это еще не конец, что худшее еще впереди. Но Гамаль все понимал сам.

— Меня повесят? — спросил он. И сам ответил: — Что ж! Может быть.

— Зачем вы признавались в чем бы то ни было?

— Я сам себя об этом спрашиваю. Не со страха. И не потому, что хотел искупить какую-то вину. Признался потому, что думал: «Гамаль, нельзя начинать со лжи». Что бы там ни было, я должен говорить правду, не то они отнимут у меня мою силу.

— Это может вам дорого обойтись. Они вас не пощадят.

— Знаю. И готов к самому худшему. Я хотел вам сказать только одну вещь, капитан…

Тон у него был неуверенный, и Скотт ждал, что Гамаль вот-вот у него что-нибудь попросит. Оказалось, что Гамаль обращается с просьбой к самому себе.

— Я не могу позволить, чтобы меня опозорили. Понимаете, это у них против меня самое сильное оружие! Покрыть меня позором. Раньше я этого не знал. Они говорят: сдайся, откажись от своей правды и от своих убеждений. Все мы знаем, что нашему народу живется плохо, но живи, как мы. Живи, как мы, говорят они. Брось свое дело, говорят они, и стань таким, как мы все. Иногда они говорят это даже ласково. Но и тогда хотят растлить мою душу: чувствуй свой позор, Гамаль! Или: ну что тебе за дело, Гамаль? Или: пойдем с нами, Гамаль! Но если они хотя бы на миг заставят меня испытать стыд или если я решу, что мое дело — сторона, тогда я пропал и все пропало, и народ мой пропал. Видите, как они меня загоняют в угол! В самый угол! И нужно им не мое тело, а моя душа.

— Если им не удастся погубить вашу душу, они расправятся с вашим телом, — предостерег его Скотт. — Будьте осторожны. Ни в чем не признавайтесь! Ни в чем!

— Поздно, капитан. Но хорошо, что вы мне это говорите! — Гамаль положил свою темную, горячую, дрожащую руку на руку Скотта. — Зачем вы сюда пришли? Вам это не повредит?

— Я вам сказал: надеялся, что смогу вам помочь. Но послушайте, Гамаль, вы понимаете, что вы восстали против всех?

Гамаль засмеялся:

— Вы опасаетесь за мою жизнь, капитан?

— Боюсь, что да. Вы вот все говорите о ваших целях, о спасении народа, об истине. А вы знаете, что на себя взяли, когда выпустили эту пулю?

— Как же я могу этого не знать? Ведь только об этом мы и мечтали всю жизнь.

— Но один человек, горсточка людей, пистолет…

— Неужели и вы хотите убедить меня, что все безнадежно? Что игра не стоит свеч, потому что она безнадежна?

— Нет. Не хочу.

— Значит, вы верите, что мое дело достойно того, чтобы я за него постоял? Скажите, капитан!

— Да. Если вы понимаете его масштабы. Да.

— Вам ведь не раз грозила смерть, капитан?

— В общем, конечно…

— А как, по-вашему, стоит мое дело того, чтобы за него умереть?

— Что я могу вам сказать?

— Ну вот, — сказал добродушно Гамаль, разминая закованные ноги. — Вы меня ободрили.

Скотт почувствовал себя еще более беспомощным, чем раньше.

— Мне жалко, что я ничем не могу вам помочь. Вот что меня мучит.

— Ах, капитан! — сказал Гамаль. — Вам надо решать свою собственную судьбу.

— Мою или Англии? Видите ли, Гамаль, я понимаю, что вы совершили. Я понимаю ваш поступок куда лучше, чем наши английские дела. Я думаю о вас, а не об англичанах и их судьбе.

— И у англичан есть выбор между правдой и неправдой. Подумайте об этом.

— Понимаю, — сказал Скотт. — И может быть — впервые.

— Тогда, капитан, не огорчайтесь. Вы мне уже помогли.

— Нет. Вы не знаете… Вы смотрите на вещи слишком просто, — настаивал Скотт.

— Только так и надо на них смотреть.

— Но вы не понимаете, кому вы бросили вызов, Гамаль.

— Угнетателям.

— Угнетателям? А кто они такие? Вы бросили вызов посольству Великобритании, английской контрразведке, египетской полиции, разведке (да поможет вам бог!), здешним политическим заправилам, дворцовой клике, правительству и черт знает еще кому. Все это совсем не так просто, как вам кажется.

— Для нас это очень просто, капитан. Мой народ…

— О господи, ваш народ темен и подавлен. Он ничего не знает.

— Он знает, что он темен и подавлен.

— А что они знают о вас и о деле, которому вы служите?

— Почти ничего.

— Ну и что же?

— Зато я знаю. А я всегда с ними, капитан. Вот в чем суть. Вот почему полицейские наверху говорят мне: «Откажись, Гамаль. Дело твое безнадежно. Откажись, Гамаль!» Но я не могу отказаться.

Полицейский в феске, стоявший за дверью, открыл ее и подмигнул Скотту с видом заговорщика. Он чуть-чуть поднял бровь, игриво намекая на то, что свидание окончено.

— Мне пора, — сказал Скотт, с отчаянием разводя руками.

— Знаете что, капитан? — Гамаль попытался встать, но сразу же снова сел, скорчившись от боли. — Мне жалко англичан.

— На тратьте на них свою жалость, Гамаль.

— Они никогда не поймут, за что мы их презираем, потому что не видят бедствий нашего народа. Все они рождены слепыми, дорогой мой друг, кроме тех, кто видит, как видите вы. Но вы мне сказали, что у вас не знают, что такое братство…

— Так уж мы устроены, — с сожалением сказал Скотт.

— Есть такая арабская поговорка, — и Гамаль произнес по-арабски: — «Когда говоришь о братстве, хочется кричать о нем на всех перекрестках».

— Какое же братство может быть в войне? — возразил Скотт.

— Ищите его и обрящете, — сказал Гамаль, и слова его не прозвучали религиозной заповедью. Для арабов понятия братства, души, служения делу, веры, народа, преувеличенные похвалы, горячие заверения, выспренние мольбы, клятва в любви и в родстве — не только естественны в обиходной речи, но и необходимы.

— Я ничем не могу вам помочь, ничего не могу поделать, Гамаль, — печально повторил Скотт, сам не понимая, на что он надеялся.

— Да. Все сгорает в один миг, — грустно ответил Гамаль, вставая. — И я вот надеялся, что успею сделать куда больше. А поглядите, как быстро и неприметно все кончилось. Я должен был добиться большего.

— Не надо так думать.

Египтянин кивнул:

— Но ведь это правда. Ошибка, которую я совершил, была совершена зря.

— Это была достойная ошибка. Вам надо было сделать выбор. И начать действовать. Мне тоже кажется, что я должен совершить какой-то поступок, только по другой причине, а может, и по той же самой причине… Не знаю. Мне хотелось бы застрелить английского генерала, чтобы доказать…

— Ах, друг мой, не надо меня утешать, — белые зубы Гамаля сверкнули чуть-чуть звериным оскалом.

Египтянин не понял, а Скотт не стал ничего объяснять.

— Скорее, — заторопил их шавиш. — Прошу вас, — добавил он.

— Ну что ж, прощайте, — сказал Скотт, отвечая на крепкое до боли рукопожатие.

— И не забудьте, — горячо напомнил ему Гамаль. — Вам надо сходить к Хакиму. Я вас прошу, скажите ему!

Скотт кивнул, и полицейский закрыл за ним дверь.

В коридоре Скотту многозначительно улыбнулся розовощекий агент в феске.

— Сегодня ночью, — посулил он, как женщина, — он скажет нам все. Все! Все! Все!

«Сегодня ночью, — сказал себе Скотт, надвигая на лоб фуражку, крепко надвигая ее на свою крепкую голову, — сегодня там, наверху, египетские полицейские выколотят ногами из Гамаля ту мужскую силу, которую он так старательно оберегал, доверившись англичанину».

21

— Все в порядке? — спросил Пикок, когда Скотт вернулся. — Я схожу с вами. И постараюсь, чтобы все прошло гладко. Но Черч хочет провести этот разговор в присутствии своих акционеров, то есть внести в него особую деловитость. А вы готовы проявить деловитость?

«Акционерами» называли оперативный отдел Черча.

— Мне все равно.

— Правильно, старина. Давайте сохранять во всем этом деле чуть-чуть ироническую интонацию, — ободрял его Пикок, пристально на него поглядывая. — Вам-то ведь вовсе нечего терять.

— А что тут они выдумали, скажите мне наконец!

— Я же говорил. Они и в самом деле хотят поручить вам ответственное дело. Куда более ответственное, чем когда-либо поручали Пикерингу. Но — молчу, не надо предвосхищать событий. Пусть это будет для вас сюрпризом.

— Правильно. Не будем предвосхищать событий, — согласился Скотт. — Пусть все идет, как идет.

— Шейла! Убирайся! Оставь Скотти в покое. — Пикок столкнул стеком Шейлу с сидения «виллиса». — Она к вам неравнодушна. Если бы у нее выжил хоть один щенок, я бы вам его подарил. Какая сука!

Шейла тыкалась мордой Скотту в затылок и вылизывала ему уши.

Когда они отъехали, Пикок, беспокоясь за Скотта, предупредил:

— На этот раз бросьте вашу знаменитую игру в молчанку и хотя бы намекните насчет того, как вы теперь относитесь к Черчу.

Они круто завернули за угол, Скотт ухватился за борт машины.

— У меня только одно желание: застрелить Черча, — сказал он. — Покончить с этим делом раз и навсегда.

Пикок от восторга даже шлепнул по кузову машины. Его радость была слышна на весь Набитат:

— Наконец-то! За весь год первый раз сострил. Вот молодец! Давно пора!

— Конечно, пора, — сказал Скотт. — Давно пора англичанам стрелять в англичан.

— Вот здорово! Я и сам не понимаю, почему мы этого не делаем. И что только нам мешает? Ей-богу, я никогда об этом не задумывался. А ведь кто-то, по-моему, стрелял в Бонара Лоу, или в Кэмпбелла Баннермана, или в Бернарда Шоу; словом, в кого-то из этих типов? Ну да, наверно ирландец. Тогда это не в счет. Дайте немножко подумать. Я вам завтра скажу, почему англичане не стреляют в англичан. Но, ей-богу, это замечательная идея!

— Не стоит к ней относиться очень уж всерьез, — сказал ему Скотт. — Вы только не вздумайте подходить к этому вопросу научно.

— Наука тут бесполезна, старина. Все решает инстинкт.

— Инстинкт? — переспросил Скотт с подозрением. — Какой инстинкт?

— Надо внушить себе желание кого-нибудь застрелить. Это, наверно, совсем не так трудно.

— Ладно, только, пожалуйста, не приплетайте сюда науку, — настаивал Скотт. — Она заведет нас в тупик.

— Правильно, Скотти! Правильно. С шуткой жить веселее.

Пикок повернул свой «виллис» к стоянке штабных машин и остановился ряд ом с большим закрытым «фордом».

— Можно подумать, что тут не штаб, а шикарный отель, — сказал он, махнув стеком в сторону сборища самых разнообразных частных машин, которые офицеры оставляли на этой ведомственной стоянке. — Скоро с нас будут требовать плату за постой.

Он показал Скотту на проходившего мимо военного:

— Посмотрите на старого Баркера-Дендерсона, — вон тот растрепа с грязной бородой, — разве он не похож на землекопа? Сейчас влезет в свой древний «хилмен», опустит забрызганное грязью желтое стекло, раскурит вонючую трубку (он все утро набивал ее у себя в кабинете), выпустит струю черного дыма в окно машины, заведет ее… видите, он как раз ее заводит, еще струя дыма из окна пока включает скорость. Смотрите! Еще затяжка, и он уехал. Старый олух! Но кудесник во всем, что касается электричества. Идем. Я провожу вас на этот матч.

Скотт шел за ним, чувствуя такой же прилив симпатии к этому человеку, какой он однажды почувствовал к Гамалю.



Никакого совещания не было, и Черч сразу же отпустил Пикока.

— Садитесь поближе, Скотт, и снимите свою амуницию. — Даже вежливость Черч умел выражать в форме приказа. — Мне странно видеть на вас походный ремень.

Скотт сел на ближайший стул, не потрудившись объяснить, что портупея нужна ему для того, чтобы поддерживать брюки.

— В эту войну портупею носят только пижоны, — сказал Черч, и его запавший рот чуть-чуть растянулся в подобие улыбки. — Вы этого, конечно, помнить не можете, но портупея была нам очень нужна в первую войну; мы тогда носили куда более тяжелые пистолеты и гранаты. Приходилось ее надевать, чтобы облегчить нагрузку на поясной ремень. Но теперь оружие и гранаты носят редко: в такой войне, как сейчас, они не так уж нужны офицеру. В окопной войне, в рукопашном бою, когда вы кидаетесь вперед очертя голову, вам нужно что-то держать в руках, не то чувствуешь себя совсем беззащитным. И все равно у тебя идиотский вид.

Черч предался красочным и дорогим ему воспоминаниям; нанизывая друг на друга слова, он пытался проникнуть за непроницаемую оболочку Скотта.

Скотт слушал, не поднимая глаз. Он расстегнул медную застежку портупеи, вытащил ремень из-под погона, снял кожаный пояс с кобурой, аккуратно свернул все это и положил возле себя на полированный стол.

— Нам с вами надо обсудить ряд вопросов, — заявил Черч, нащупывая путь к главной теме разговора. — Но мне кажется, что раньше всего вам следует узнать, чего мы от вас хотим. — Черч поднял свои покрытые мелкими веснушками руки. Он нуждался в помощи.

Но Скотт и не думал оказывать ему эту помощь.

— Я ведь не знаю: вы можете и не захотеть взять на себя это поручение. Генерал Уоррен считает, что вам должно быть предоставлено право выбора. Ему кажется, что в данном случае вы имеете на это право потому, что дело крайне опасное. Лично я думаю, — резко произнес Черч, — что чем больше опасность, тем больше требует ваш долг…

— Так точно, сэр, — перебил его Скотт.

Он ждал, но, видя перед собой напыщенную физиономию кровавого Черча, вдруг почувствовал, что вся его долголетняя привычка выжидать куда-то исчезла. Ожидание растлевает душу, и вот наконец, он избавлен от этой самой закоренелой и вредной черты своего характера: от привычки выжидать, молча приглядываться, пока будущее не определится, пока в уме не блеснет луч света. Наконец-то он распрощался с этой привычкой.

Черч словно что-то почувствовал:

— Вы долго ждали своего часа, Скотт. Теперь пришло время для настоящего испытания всего, что вы успели накопить, — опыта, умения работать в пустыне — всего, к чему у вас врожденная склонность. Вы, кажется, что-то сказали?

— Нет, сэр, ничего.

— Пикеринг много бы дал за такое поручение, но мы теперь знаем, что фактически выполнять его все равно пришлось бы не Пикерингу, а вам.

Черч шел к своей цели, и Скотт почувствовал, что удар попал в цель. Генерал взывал к нерушимой его вере — вере в умение, в наследственное умение множества поколений Скоттов.

— Одним словом, — сказал Черч, — мы хотим, чтобы вы незаметно провели двести человек и не менее пятидесяти грузовиков к дороге на Агейлу, то есть на двести пятьдесят миль в тыл противника. Я подчеркиваю «незаметно», и, если вас не обнаружат, это само по себе будет выдающимся достижением. В этом весь смысл операции, так как в случае неудачи все дальнейшее может быть сведено к нулю.

Черч смотрел на него в упор, словно ища у него поддержки; Скотт кивнул.

— Но подойти с отрядом к дороге — только половина дела. Достигнув намеченного пункта, вам придется себя обнаружить; противник должен сразу же узнать, что вы там находитесь. Ваши грузовики будут снабжены макетами брони и пушек. Вы расставите ваши «орудия» и людей таким образом, чтобы Роммель поверил, будто против него сосредоточен ударный кулак. Он должен принять вас за хорошо вооруженный отряд с артиллерией и бронемашинами — серьезную угрозу своим тылам. Куда более серьезную, чем какой-то бродячий отряд в несколько сот солдат. Ну как, Скотт, говорит это что-нибудь вашему воображению?

Его воображению это говорило многое, но он хотел дослушать до конца.

— Прежде чем Роммель сможет двинуть свои силы, вы действительно совершите нападение на дорогу, ведя себя так, словно вы и в самом деле представляете собой мощный ударный кулак и реальную угрозу. Да у вас на несколько часов, пожалуй, и хватит сил. Задача заключается в том, чтобы непременно — понимаете, непременно — заставить Роммеля оттянуть из района Агейлы итальянскую «Ariete»[42], а если возможно, то и значительную часть всего четвертого бронетанкового корпуса, который стоит там в резерве.

Если вы сумеете оттянуть на себя эти соединения хотя бы частично на один-два дня, наш план обхода Тобрука и захвата дороги на Бенгази увенчается успехом. Нам позарез нужны эти один или два дня, чтобы прорвать передний край Роммеля и продвинуться вперед, прежде чем он сможет ввести в бой свои резервы. Вам понятен смысл операции? Надо, чтобы он был вам абсолютно ясен.

— Да, генерал, смысл операции мне понятен.

— Когда вы зайдете так глубоко в тыл, вам будут угрожать две серьезнейшие опасности. Во-первых, непосредственная опасность нападения с воздуха, хотя наши воздушные силы обещают послать в этот район все, что смогут, и в течение двух дней прикрывать вас от вражеских самолетов. И во-вторых, вам грозит полнейший разгром, если «Ariete» или немецкие танки действительно врежутся в ваше расположение или обойдут вас прежде, чем вы сумеете отступить. Что ж, мне не надо вам объяснять, какая кровавая бойня вам тогда угрожает.

Тут кроется самая большая опасность. Пока Роммель не поймет, что его обманули, он будет бросать на вас все свои силы, чтобы разгромить вас быстро и беспощадно. Вы лично, Скотт, должны будете провести его за нос, если можно так выразиться, — провести за нос по пустыне.

На исходе второго дня, и не позже чем на утро третьего, я ударю по левому флангу его переднего края у Тобрука, поверну на дорогу к Бенгази, заставлю его бросить вас и сконцентрировать силы для отпора мне. Это позволит вам, если все пойдет хорошо, вовремя отойти.

Кровавый Черч откинулся назад, опустил пониже стенную карту и провел по ней своим прозрачным пальцем, показывая, какой сокрушительный удар он намерен нанести в районе Тобрука. Но на карте, на этой карте большого масштаба, Скотт видел только Джало — кружочек, черный крестик, тонкую красную полоску.

— План несложный, и обстоятельства требуют, чтобы вы, один из немногих, знали наши тактические и стратегические намерения. Конечно, вам придется разработать общие положения с генералом Уорреном и со мной, получив соответствующее звание и все прочее, необходимое для проведения этой операции. В этом смысле ваше будущее, так сказать, обеспечено… Прежде чем вы мне ответите, я хотел бы добавить еще кое-что, для вашей же собственной пользы…

Скотт почти совсем перестал вслушиваться в то, что говорит Черч. На мгновение вся его жизнь словно слилась с этой большой картой, на которой были обозначены памятные для него места — не только Джало, но и Тобрук, и Сива, и Джарабуб, и сотни других названий, которые так много говорили ему одному. Трассы, триангуляционные пункты, цистерны, груды камней, гробницы, горные проходы. А под красной отметиной с цифрами 22/31 — белое пространство с надписью «не разведано». Он так живо почувствовал всю уединенность, всю тоскливую пустоту этих мест, что пришел в себя только тогда, когда услышал слова Черча.

— Не обращайте пока внимания на карту, — сказал кровавый Черч и, резко дернув шнурок, с треском свернул карту в рулон. — Мне лично не хотелось бы поручать эту операцию никому другому. На вас я могу положиться. И разговариваю с вами пока что частным образом, хотя вы знаете, что в армии не принято, особенно в военное время, предоставлять офицеру право выбора и считаться с его вкусами, давая ему задание. — Черч пожал плечами, отвечая собственным мыслям. — Не знаю, право, как вам объяснить… Время от времени тебе попадается дельный человек, и важно оценить его по достоинству. Может, вы и рождены для геройских дел. Не знаю. Во всяком случае, вы унаследовали часть легендарной славы Пикеринга. Но мне лично кажется, что при желании вы можете пойти куда дальше, чем он.

Мы даем вам эту возможность. Но если мы признаем ваши способности, если мы согласны с ними считаться, вы, со своей стороны, должны помнить о вашей новой, теперь уже значительно возросшей ответственности. Со всем, что осталось от дорожно-топографического отряда, должно быть покончено. И, как я уже говорил, вам придется работать в тесном контакте с генералом Уорреном и со мной. Другими словами, Скотт, из кочевника пустыни вы превратитесь в командира регулярной армии с соответственным положением, званием и властью.

Черч повернулся к нему и наградил его улыбкой — странная награда!

— Я лично хотел бы выразить надежду на то, что наша… наше взаимопонимание будет расти и укрепляться. — Тон у генерала был все-таки суховат. — В том случае, конечно, — поспешно добавил он, — если вы примете это назначение. Мне вряд ли стоит подчеркивать, что ваше «да» или «нет» распространяется не только на данное поручение. От вашего решения зависит очень многое для вас лично.

Последние слова были произнесены даже с некоторым жаром.

— Ну? — сказал генерал. Улыбка уже не скрывала его раздражения.

Скотт сидел неподвижно, более неподвижно, чем когда бы то ни было в своей жизни; тело его напряглось словно для прыжка, но с душевной медлительностью было покончено, покончено раз и навсегда.

— Я не думаю, генерал, что смогу взять на себя это поручение.

— Как вы сказали? — генерал даже слегка рявкнул от неожиданности. — Не можете или не хотите?

— Предполагалось ведь, что мне предоставляется право выбора?

— Генерал Уоррен предоставил вам это право.

— Ну вот я и отказываюсь.

— Вы считаете, что это задание невозможно выполнить?

— Нет, почему же? Думаю, что оно выполнимо.

— Тогда, может быть, у вас нет доверия ко мне лично? — желчно спросил Черч.

— Дело и не в этом, — осторожно ответил Скотт, а потом сухо добавил: — Может быть. Не знаю.

— Вы понимаете, от чего вы отказываетесь?

— Да, сэр. Понимаю.

— Тогда вам следовало бы подумать о вашем долге!

— Все зависит от того, генерал, как понимать свой долг, — ответил Скотт резче, чем ему бы хотелось. Он предпочел бы окончить беседу без скандала.

Но генерал заулыбался и потер руки, словно шутка зашла слишком далеко:

— Ну что ж, Скотт, я могу вам разъяснить, в чем состоит ваш долг. Ваш долг — делать то, чего мы от вас требуем. Служить так, как вам надлежит служить. Тут ведь, по сути дела, нет выбора. Пока вы находитесь у меня в подчинении, вы будете выполнять то, что, по моему разумению, вы сумеете выполнить; то, чего мы от вас потребуем. Я только жалею, что вы предпочли служить не как равный, а как человек случайный и подневольный. Но раз так, извольте явиться ко мне завтра утром, в десять ноль-ноль. — На миг Черча прорвало. — Вы дурак! — сказал он злобно. — Мы предоставили вам возможность стать человеком! Досадно, что теперь вам придется только подчиняться приказу, стать простым исполнителем, рядовым солдатом вместо того, чтобы пользоваться властью и привилегиями. Все! Можете идти.

Скотт встал. Он протянул руку за своим поясом. В него был завернут пистолет, он лежал на столе. Скотт стал застегивать пояс.

Теперь он мог себе ответить на мучившие его вопросы: и относительно Гамаля, и относительно Куотермейна, и себя самого, и бессмысленной гибели людей. Он даже знал теперь, почему одни англичане не стреляют в других англичан.

Перед ним сидел генерал. Генерал по-отечески увещевал его, шел на уступки и воздавал ему должное. Он хотел поручить Скотту опасное и героическое дело, требующее величайшей сноровки, лестное для любого человека, отвечающее его глубочайшей потребности проявить себя до конца. Беритесь за него, все в ваших руках, сказал генерал, если вы захотите изменить свое положение в жизни, изменить своему будущему, своим надеждам, своим воззрениям, друзьям, вере, склонностям, классу.

«Придите к нам!» — сказал Гамалю полицейский. «Придите к нам», — сказал генерал Скотту. Ответ был один и тот же, только тут не было нужды стрелять. Все, что от вас требовалось, — это отклонить великодушное предложение.

Скотт отдал честь и предоставил генерала его очередным делам.

22

Скотт провел остаток дня с Сэмом; сначала они боролись в клубе Маккавеев, а потом пили пиво и ели мезе в баре «Гелио». Сэм чуть было не положил его на обе лопатки старомодным приемом, но Скотт сделал бросок с полунельсоном и быстро подтянул Сэму ноги кверху. В баре «Гелио» они сыграли в домино; прикрывая большими ладонями свои кости, Сэм каждый раз выигрывал, и Скотт заплатил за прокат домино и за пиво. Оставив Сэма в баре, он вернулся к Пикоку.

— Зачем вы это сделали? — спросил его Пикок. — Почему вы отказались?

— О чем теперь говорить? Дело сделано.

— Вы знаете, кто получил назначение?

— Нет.

— Я, — сказал Пикок. — Вы думаете, я смогу с ним справиться?

— Безусловно.

— Какая чепуха, Скотти! Я буду командовать, но дело все равно придется делать вам. Вы будете моим заместителем. Какой от меня толк?

— А почему вы согласились?

— И сам не знаю. Мне понравилась идея взять с собой в пустыню Шейлу и Питера, пусть побегают на заднем дворе у Роммеля. Правда, здорово?

— Что ж, у вас был стимул не хуже других. Не расстраивайтесь, все будет в порядке.

— Знаю. Но назначение должны были принять вы. Всегда лучше играть первую скрипку. Разве вы не понимали, что вам все равно придется все тащить на себе?

Скотт кивнул:

— Война — это война. Да я отказывался-то в общем не от самого назначения…

— А от чего же, черт бы вас побрал?

— Совсем от другого. Но теперь уже не о чем говорить.

Он много раз бывал в кабинете у Пикока, но сегодня впервые удобно уселся на походный стул и почувствовал удовольствие от того, что здесь находится. Прежней натянутости как не бывало.

— Вы уверены, что поступили правильно, Скотти?

Скотт лениво кивнул головой, поиграл кожаным стеком Пикока и понял: он поступил правильно.

У него вдруг стало так легко на сердце, что он отсюда же позвонил Люси Пикеринг. Она сказала, что заедет за ним к тете Клотильде, и попросила ее там подождать. Ничего больше она говорить не стала, и он сразу же отправился к себе в пансион.

В его отсутствие к нему заходил Куотермейн и, взяв у тети Клотильды перо и бумагу, оставил Скотту записку.

«Дорогой генерал Скотт!

Если вы этого еще не знаете, сообщаю, что нас с Атыей уже сцапали и препровождают в Сиву; мы летим на «Вако»[43]. Это — очередная проделка Черча. Он объявил, что мы должны участвовать в большом рейде (до самой Агейлы) вместе с ребятами из отряда дальнего действия. Это еще что за фарс? Вот чертов дурак! У меня есть все основания предполагать, что операции планирует теперь ваша подружка миссис Пикеринг. Роммелю будет не до смеха!

Если это означает кончину дорожно-топографического отряда, я прекращаю переписку с начальством и возвращаюсь к себе на склад в Фуке, сделав вид, будто я оттуда и не уходил. Надеюсь, что склад стоит на месте.

Атыя в бешенстве — он, по-моему, горюет, что приходится бросать семью в таком положении. Надеюсь, вы за ним присмотрите или же повидаете Пикока и попросите, чтобы Атыю отправили назад в Каир. Если дорожно-топографического отряда больше не будет, Сэма и Атыю надо бы вернуть туда, откуда их взяли. В армии им больше делать нечего.

Не сердитесь за то, что я написал о Люси Пикеринг. Если она кому-нибудь и замолвила словечко о том, чтобы нас разлучили, то, наверно, заботилась только о нашем благе или о чьем-нибудь еще благе, может — и о своем. Я же говорю вам это для вашего блага — вот мы с ней и квиты. И благо ей. Мне никогда не нравилась ее хищность, и я не стыжусь вести себя как хищник по отношению к ней.

Внизу отчаянно гудит сержант, стараясь поскорее меня отсюда вытащить. Беда ваша в том, что вам никогда не понять моей теории насчет черной оспы. Читал, что поймали вашего террориста. Вы явно предпочитаете египтян англичанам. Мне это понятно. Может, тут и кроется ответ на все наши сомнения.

Увидимся в Агейле или в каком-нибудь другом месте, где кровавому идиоту Черчу захочется нас укокошить. Но вызволите хотя бы Сэма и Атыю.

Ваш покорный слуга, С.Куотермейн».

Скотт ждал. Он ждал и с восторгом, и с гневом, и с печалью, с нетерпением и душевной яростью — все эти чувства поселились в нем навсегда. Но ему было жаль, что Куотермейн поверил, будто он все-таки пойдет с Черчем.

Было уже поздно ловить Пикока, но утром через Уоррена или через Пикока он вытащит из лап Черча Атыю и Сэма. Пикок уже произвел Атыю и Сэма в сержанты, — «не ради звания, а ради жалования», — сказал он извиняющимся тоном, и это показало Скотту (не говоря уже о его собственной судьбе), что кончина дорожно-топографического отряда — дело решенное. Кочевникам пустыни не нужны были звания и чины.

Он слышал, как в предвечерней мгле тетя Клотильда зовет: «Фелу! Фелу!» Скотт вышел на лестницу и перегнулся через перила, чтобы получше разглядеть сад в полутьме. Ему была смутно видна стена, с которой однажды так неожиданно спрыгнул Гамаль. Скотту казалось, что он все еще там, в саду, такой же горячий и стремительный, еще не раненный и не покрытый тюремным потом. Скотт закрыл глаза: лучше его не видеть. Все равно, он ничем не может помочь египтянину. А тот объяснил ему вещи, недоступные англичанам, доказал, что нельзя молчать, что братство людей существует. Куорти прав. Наверно, он, Скотт, не очень-то чувствует себя англичанином. Может, это и решает в его жизни все.

— Вы еще ждете? — крикнула ему снизу тетя Клотильда.

Он удивился, что она его увидела.

— Да.

— Осторожнее, не прислоняйтесь к перилам. Это опасно.

Стоя на своем ненадежном балкончике, Скотт знал, что в его жизни это не конец чего-то, а только начало. Он еще не понимал как следует, что начиналось, но у него было покойно на сердце. Ему казалось, что так и должно быть после часа, проведенного с Сэмом на ковре, и холодного душа. Ощущение было чисто физическое. Он чувствовал себя свободным, но на это нельзя было слишком полагаться. О многом еще не договорено с этой англичанкой, словно вчера приехавшей из родной деревни, а молчать с нею нельзя, ей он должен объяснить все. Она уже знала о том, что он сделал; наверно, услышала об этом сразу, в тот же час. Скотт понял это по ее голосу, когда разговаривал с ней по телефону: «Я еще не решила, как с вами поступить!»

В ее словах была угроза, а может быть, сомнение, — он не знал. Но он сумеет с этим справиться. Ему казалось, что теперь он преодолеет любое препятствие. Они были слишком щедры, они так не жалели себя, что едва ли споткнутся на каком-нибудь маленьком разногласии.

Скотт услышал гудок ее «шевроле».

— Скотти! — позвала она негромко, зная, что он все равно ее услышит.

Он надвинул фуражку, надвинул ее по своей всегдашней манере низко, как средневековый шлем, спустился по лестнице, прошел по дорожкам сада под молодыми манговыми деревьями. У ворот он уже мог разглядеть очертания фигуры в машине, но еще не видел лица. Да ему и не нужно было его видеть; он издали чувствовал ее уверенность в своей правоте.

Скотт вышел из ворот и на широком тротуаре перед собой увидел какую-то тень. Он почувствовал, что кто-то его ждет, и повернул голову. И сразу, в темноте, понял, что сейчас в него выстрелят. Это был молчаливый лейтенант Хаким, который еще верил, что все решает пуля.

— Ах ты, полицейское отродье! — с ненавистью прошипел Хаким по-английски и выстрелил, держа тяжелый люгер в правой руке и поддерживая ее тонкой кистью левой. — Вот тебе, англичанин! Вот вам всем! Всем англичанам! Всем англичанам!

Все пули вошли Скотту в грудь, и только последняя — в руку, которой он хотел заслониться, приговаривая:

— Нет, Хаким! Не я! Не я!

Но сказал он это слишком поздно.

Скотт не слышал, как гулко отдается звук выстрелов во тьме; не видел промелькнувшей тени человека, которого едва знал; не разобрал, что кричит женщина; не понял, отчего такая боль во всем его большом теле, — он ничего больше не видел, не чувствовал и не понимал. Все, что ему осталось, — было молчание, долгое, слепое молчание, такое долгое, что в этом молчании, казалось, прошла вся его жизнь. А в тот самый миг, когда он прервал это молчание, оно решало: жить ему или умереть.

Загрузка...