Не лги себе

КАТЯ УРЖУМОВА

Наш век удивляют космические скорости. Но поезда, как и двадцать пять лет назад, бегут по стальным рельсам, не слишком торопясь. На пути множество станций и городов. Теперь, кто торопится, пользуется небом.

Катя Уржумова ехала в Крым не торопясь. Да и не принято было тогда девчонкам летать на дорогих самолетах. Даже на плацкартный билет с трудом нашлись у нее деньги. Путь-то из Сибири до Крыма дальний, многосуточный.

Катя лежала на верхней полке, облокотись на зеленый сундучишко, и смотрела в окно, за которым менялись пейзажи. Родной Успенск остался за Уральскими горами.

На больших станциях она гуляла по перрону с железной коробкой в руках, где позвякивала мелочь. Впервые в жизни ела она мороженое, обжигавшее пальцы, и городские булки с кремом. А мелочь в коробке для того, чтобы без сдачи расплачиваться за вареные яйца, горячую картошку и топленое молоко в бутылках. Так научил ее бывалый успенский путешественник старик Головин, дважды за свою жизнь ездивший к брату в Омск.

Чем ближе к Севастополю, тем легче становилась коробка из-под монпасье. На последнюю мелочь в Бахчисарае Катя купила у бойкого татарчонка красные полевые маки. Подумать только, растут они в степи никем не сеянные!

В дороге Катя не переставала удивляться. Восемнадцать лет прожила без удивления, а тут удивлялась каждый час! Удивлялась тоннелям за Свердловском, кунгурским кручам, широкой Волге, мосту через нее. Особое удивление вызвала Москва.

Сдав свою поклажу в камеру хранения, Катя отважилась посмотреть столицу. И даже рискнула проехать на трамвае две остановки вперед да две назад. Потом, осмелев, прокатилась на автобусе до какой-то площади. Вот так девчонкой лет пяти рискнула она однажды уцепиться за проезжавшие сани, с привязанным к ним коробом, и незнакомый мужик, не подозревая о пассажире, провез ее до самого кладбища. Тут она со страха заревела, была обнаружена, наругана и на тех же санях возвращена обратно к родному дому.

Теперь Катя ехала к тетке. Телеграммы о выезде не давала, и потому в Севастополе никто ее не встретил.

— Ты на трамвай садись, — наставляли ее соседи по вагону.

— В гору поднимешься, тут тебе и Садовая.

Трамвай? А деньги!

— Ладно, я лучше пешком.

Поднимаясь в гору с сундучком на плечах, она узнала, что такое крымское солнце. Как же ей было жарко в своей суконной зеленой кофте, отделанной белым шнуром на карманах, да еще в чулках!

А главное — не надо было брать этот проклятый старомодный сундучишко. Ни одного пассажира не видела она с такой кладью. Ехали люди с чемоданами, на худой конец — с фанерными баулами, а она — с сундуком!

— Где у вас тут Садовая? — спрашивала у всех Катя. Пот лил с нее ручьем. Из кармана кофты торчали завядшие маки.

— Ты бы лучше трамваем.

— Это я и без вас знаю.

Наконец наблюдавший за ней краснофлотец, видимо, смекнул, в чем дело. Некоторое время он шел за ней, соображая, не обидится ли она на его предложение. Девчонка нездешняя, робкая.

— Хочешь, помогу? Слышу, Садовую спрашиваешь. Так мне туда же.

Катя исподлобья взглянула на краснофлотца, а у него глаза синющие, как бухта, что справа.

— Неси, коли охота! Только тут железка оторвалась, не порви свою форменку.

Пока нес, все расспрашивал: откуда Катя и надолго ли сюда. Узнав, что на жительство, обрадовался.

— Приходи вечерком в Краснофлотский парк. Это тут, в центре. Оркестр играет, потанцевать можно.

— Не знаю, — сказала Катя, сразу насторожившись. — Ничего я тебе обещать не могу. У нас в Сибири как-то не принято к незнакомому парню на свидание бегать. Оглядеться надо. А за внимание, конечно, спасибо.

Садовая улица оказалась такой же короткой, как в Успенском улочка Малиновая. Там, сзади, овраг. А здесь обрывается гора.

На Малиновой восемь дворов. И здесь, наверное, не больше. Малиновой улицу в Успенском назвали потому, что в каждом палисаднике по изгороди растет малина.

Пока Катя шла, мысли уносили ее в Успенск. То ли о матери тосковала, то ли о сестренках с братишкой… А может, и о Вальке Черемных, лучшей своей белозубой подружке.

Поставив сундучок возле чугунных ворот, краснофлотец, попрощавшись, ушел.

Улыбаясь и представляя, как обрадуется старушка, Катя вошла в мощенный камнем двор, с большим деревом посредине. Белый трехэтажный дом был сплошь увит виноградом. Где, какие окна ее, тети Поли? Хорошо бы угадать. И вдруг возле клумбы она увидела полную старушку с лейкой в руках.

— Мне бы восьмую квартиру.

Старушка распрямилась, не выпуская из рук лейки, приставила к слабым глазам ладонь.

— Батюшки, никак, Катерина?!

— Тетя Поля! — громко закричала Катя и бросилась к ней.

Сколько радостных слез, вопросов, удивлений!

— Я ведь почему тебя пригласила? — объясняла старушка, ведя Катю по железной лестнице на второй этаж, где находилась ее комната. — Я, Катенька, помереть боюсь в одиночестве. Года мои немалые, шестьдесят стукнуло. Пусть, думаю, поживет подле меня племянница. Эк ты вымахала, Катерина! И в кого только! Мать маленькая, отец незаметный был. А красивая. Это хорошо, что большая. У нас на юге народ все мелкий, несерьезный какой-то. Ну вот и комната моя. На двоих места вполне хватит. Вот твой диванчик. А вон и море, глянь-ка в окно!

Сначала из окна, а потом с берега повадилась Катя смотреть на море. Какая голубая ширь! По ней одна за другой, одна за другой бегут волны, исчезая вдали. Катя ходила к морю утрами, когда вода у берега особенно чиста и хрустальна. Бросишь в нее монетку, та сверкнет в толще воды и, странно уменьшившись, упадет на каменное неровное дно, а то и вовсе канет.

Вальке Черемных, в Успенск, писала:

«Я тебе, Валька, так скажу: если человек моря не повидал, то, значит, не видел он настоящей красоты. Тетя Поля ругается, что я часами на берегу пропадаю, как раньше — на нашем Зимнике…

Помнишь, как я туда на лодке по озеру плавала? Озеро — это что, там все понятно, а тут волны большущие, высотой в наш дом, вода соленая-пресоленая и для питья не годится. Стала я первый раз купаться, как хлебнула ее, так чуть не заплакала от обиды. Такое большое, такое красивое море, а напиться из него нельзя. Это как же по нему на кораблях плавают? Плывешь по воде, а воды бери с собой. Смешно, правда?

В следующий раз о море опять напишу, если, конечно, тебе интересно. А ты сообщи мне, как живешь, кто стоит теперь на моем месте у бумажной машины, а главное — строится ли в Успенске новая ТЭЦ».

На такие письма Валька Черемных не отвечала. Не знала она, как надо отвечать на такие дурацкие письма. Насчет фабричных девчат, она сама хоть и конторская, но все знает и может написать. Ну, а рассуждать о море она не умеет. И вообще, если Вальку спросят, что она думает о своей уехавшей в Крым подружке, то Валька со всей откровенностью скажет, что Катерина всегда была немножко тронутая…

Так Катя Уржумова и не знала — строится новая ТЭЦ или не строится. Письма от матери она, конечно, получала, но они полны были наставлений, — как себя вести в чужом краю, где неопытную девушку всюду подстерегают неожиданности.

Как многие деревенские женщины, Катина мать боялась города. Может, потому, что никогда его не видела. Она и сестре своей Полине наказывала держать племянницу в строгости, не пускать одну вечерами. Но Катя, словно в насмешку над материнскими наставлениями, поступила учиться в вечерний техникум.

Осенью она опять писала Вальке Черемных:

«Работаю я теперь, Валька, на судоремонтном в механическом, а недавно поступила учиться в вечерний техникум на архитектурное отделение. А ты молчишь и ни на одно мое письмо не отвечаешь. Ладно, я не сержусь, ответь хоть на это. Что-то вошло мне в голову поискать в Крыму нашего бывшего директора Антона Петровича Яника. Он ведь тоже сюда уехал и работает с водолазами на море. Может, он писал кому из конторских? У бухгалтера Геннадия Ивановича спроси: ведь к ним-то Антон Петрович и в гости хаживал. Очень мне нужен его адрес. Если здесь, в городе, так тетя Поля за мальчиком могла бы присмотреть и вообще помочь по дому, если только Антон Петрович еще не женился…»

Последняя фраза Вальку весьма насторожила, а потом рассердила. Чего доброго, эта дурочка Катерина сама побежит к нему в домработницы, и тогда никаким архитектором ей не бывать. Знала она подружкину слабость к детям.

Спрашивать Геннадия Ивановича про адрес она не стала. Валька вообще полагалась на естественный ход событий. Судьба — так встретятся, не судьба — значит, и не надо. А на переписку, особенно с подругой, Валька смотрела и того проще — обойдутся они и без писем, нежности какие, еще на марки тратиться! Да и кто же это придумал, что без писем можно забыть подругу! Вот приедет Катька в отпуск к матери — тут уж они поговорят ноченьки напролет!

А Катя, не получая писем от Вальки, вдруг приуныла. И море уже не радовало ее. Сказать по совести, без Валькиных писем она бы прожила. Ведь встретятся же они когда-нибудь. Но Антон Петрович!.. Где же искать его на таком большом побережье без адреса?

Если бы Валька Черемных знала о таких мыслях Кати, она удивилась бы.

«Да ты что? — закричала бы она на подругу. — Ты, никак, влюблена в нашего директора? Как же ты мне не сказала?!»

Скрытность в дружбе — это ли не оскорбление.

Да что же Катерина нашла хорошего в таком долговязом человеке? В рыжем! У него и шаги-то, как у цапли, до того он задирает коленки!

Но ведь так представляет Антона Петровича только Валька. А Катя видит его иначе: высокий, худощавый, с аккуратным зачесом бронзово-медных волос. И вот когда уже знаешь, что у «рыжих» должны быть рыжие или карие глаза, вдруг поражает тебя в самое сердце, что они серые! Подумайте только — серые! Не юркие, не лукавые, а спокойные, очень спокойные серые глаза. Как будто ничего и никогда не огорчало его в жизни. Но ведь это неправда! Огорчало! Валило наземь! В гражданскую пули свистали над его головою. Слепил из-за угла пороховой огонь кулацкого ружьишка.

Катя знала всю его жизнь. Валька же и рассказала, потому что он при ней диктовал конторской машинистке свою автобиографию.

И как же странно все получается на свете. Вальке от этой биографии ни холодно ни жарко, а Катя, подруга ее, была сражена биографией Антона Петровича навсегда.

Вот, значит, какой он!

И уже совсем не из партийной биографии, но весьма немаловажная, опять же романтическая деталь:

Вдовец!

— Зосей ее звали, — рассказывала Валька. — Полька, наверное. Он ведь тоже не совсем русский. Яник! То ли белорус, то ли поляк. Ну, в общем Пелагея, которая у них в няньках, говорит, что жена Антона Петровича была настоящей красавицей. На портрете, что у него над столом висит, эта самая Зося с голыми плечами нарисована. Шейка такая длинненькая, и локоны тоже длинные.

Все фабричные девчата интересовались новым директором. А Катя больше всех. Он и сам захаживал в тот цех, где она работала, но услышать о нем от Вальки, сидящей в конторе и запросто входящей к нему в кабинет, было куда интереснее. Случалось, Валька и привирала. Будто бы в гостях, куда ее приглашали «из-за голоса», Антон Петрович все время просил Вальку спеть одну и ту же песню «По Дону гуляет казак молодой». С чего ему любить эту песню?

Все эти милые подробности недавней жизни одолевают Катю, когда вечерами она слушает лекции в строительном техникуме. Она представляет себе тихий Успенск, от которого до станции пятьдесят километров, успенское озеро, где отражается фабричная труба, а на взгорке за плотиной в густом липовом саду — длинный голубой дом, особняк бывшего владельца Успенской фабрики англичанина Ятеса. Об этом англичанине Катя и понятия не имеет. Он драпанул в свою Англию в восемнадцатом году. Но в некоторых фабричных семьях еще можно встретить на столах фарфоровые ятесовские тарелки с нарисованными розами. В голодном двадцать первом году их менял на картошку кучер Лука, который и нынче смотрит за фабричными лошадями. Была такая тонкая, нежно-звенящая тарелка и у Катиной матери.

Дремучие леса окружают родной Успенск, такие густые, что даже встреченый волк уходит от человека тихим шагом. Но в последние годы начали эти леса редеть, потому что фабричную котельную топили дровами… Много сосен, елей и берез сожрала фабрика. Целыми днями возили их коновозчики — летом на телегах, зимой на дровнях. От сосновых дров из высокой кирпичной трубы валил легкий рыжеватый дымок, от елей дымовой шлейф был погуще, а от белых красавиц берез стоял над Успенском черный клубящийся столб, легко пронзающий своей чернотою низкие осенние облака…

Антон Петрович Яник приехал в Успенск в 1939 году. Кате только что исполнилось шестнадцать. Из всех предшественников нового директора она хорошо помнила только Сапегу — подвижного, как обезьянка. Любимым его ругательством было — «тварь бездушная». Ругался он всегда с упоением, размахивая длинными руками, несоразмерными с его коротким туловищем.

И вдруг после Сапеги, над которым успенцы незлобиво посмеивались, — Антон Петрович! Вежливый, с неторопливым шагом. А как он выступал с трибуны!

Теперь Катя бегала на фабрику словно бы и не работать, а как на большой праздник — в черной саржевой юбке, в белой батистовой блузке, шитой на груди гладью, в бежевых лодочках. Черные тяжелые волосы ее были причесаны волосок к волоску, и тяжелая коса пушилась только на кончике. Да еще во всю щеку румянец, который хотя и не относился к нарядам, но красил Катю лучше всяких шелков. Валька, например, будучи чересчур белокурой, называла Катин румянец «персиковым». Но как ей верить, если ни та, ни другая персиков и в глаза не видела!

Был ли тому виной румянец или просто семнадцать Катиных лет, но через год после приезда директора от успенских ребят не было Кате отбою. А что ей парни, если Катя полюбила Антона Петровича. И повода он никакого не давал и даже не заглядывался на нее, а вот полюбила — и все.

День, когда случалось он заходил в самочерпку, где стояла главная бумагоделательная машина, Катя считала счастливейшим днем ее жизни. Тогда она, словно во сне, улыбалась и слесарю Сережке, и каландровщику Евгению, и даже кладовщику дяде Степе, чем приводила его в явное замешательство. «Какой сегодня чудесный день», — говорила Катя дяде Степе, а у дяди Степы пятеро ребятишек, и жена тут же работает в соседнем цехе.

Но выпадали и такие серые дни, когда Антон Петрович не заходил в самочерпку. Такой день Катя считала потерянным. И все-таки к вечеру она вытягивала эту потерянную ниточку: к пяти часам бежала на плотину, откуда так хорошо виден голубой ятесовский дом. Бежала затем, чтобы встретить дорогого ей человека, потому что Антон Петрович ввел себе за правило после обеда и краткого отдыха вновь приходить в контору.

Успенская плотина — это деревянный глухой мост с пятью шлюзовыми отсеками на плотине. Внизу речонка, куда сбрасывается вольная весенняя вода, по другую сторону озеро, а по берегу в два ряда липы. В Сибири это дерево самое любимое, самое благородное. Лучшей кадушкой для меда считается липовая. Ну да ладно, сейчас речь не о меде.

Притаившись за липами, будто бы любуясь озером, Катя ждала. По вечеру играли на озере щуки. То тут, то там расходились по зеркальной глади крупные литые круги. Поближе к берегу покачивались на этих кругах белые лилии. А если смотреть прямо, через озеро, там — Зимник — сплошь из молодого сосняка. Там песчаные отмели, заросли камышей, там обязательно найдешь чью-то брошенную, угнанную фабричным озорником лодку.

Обняв черный ствол липы, Катя мечтательно смотрит на Зимник. О времени она не беспокоится. Время успенцы узнают по гудку. В пять часов могучий бас гудка ударяет в барабанные перепонки. Ведь это почти рядом, ну каких-то тридцать метров. Ничего, Катя потерпит. Ведь именно в этот миг и выходит из голубого дома Антон Петрович! Сначала зоркая Катя видела, как шевелилось на воротах кольцо, взятое рукой еще не видимого Антона Петровича. А вот и он — чуточку сутуловатый, без пиджака, в белой вышитой косоворотке. Идет неторопливо, задумавшись, с непокрытой головой, и медно-бронзовые волосы его, аккуратно зачесанные назад, вздрагивают в такт шагам. Косоворотку он носит навыпуск, под тонкий ремешок, как не носит в Успенске ни один парень. Вот он все ближе и ближе. Пора выходить из-за лип и Кате. Они должны встретиться на плотине, где пешеходы, стиснутые перилами, проходят вблизи друг друга. В шлюзовых отсеках журчит вода. В ушах у Кати тоже что-то шумит.

— Здравствуйте, Антон Петрович!

— Здравствуйте, — отвечает директор.

И — проходит. И Катя проходит тоже. Куда? Не знает. Прямо по улице, в гору, где кончается Успенск и где вечерами особенно горько и печально пахнет полынью.

Все? Нет, есть еще один путь увидеть Антона Петровича — уже совсем иного, чем на плотине. Надо только пробраться к голубому дому. И конечно, не днем, когда в липовом саду играет директорский сынишка. Пробраться надо вечером, перед сном. Катя знает лазейку. Школьный сад граничит с директорским. Так вот, если войти в школьный сад, то в самом уголке, где малина переплелась со смородиной, выломаны в заборе две дощечки. В ятесовском доме Катя никогда не бывала. Слышала только, что в нем высоченные потолки, а стены оклеены белыми обоями с золотыми разводами. Ни одному директору не пришло в голову сменить эти буржуйские обои. Видно, хватало хлопот на фабрике.

Однажды Катя решилась. Теплой июльской ночью, когда свирепствуют успенские комары, пробралась она под окна директорской квартиры. В правом крыле особняка живет главный бухгалтер — фабрики Геннадий Иванович, Валькин начальник, в левом — Антон Петрович. У Геннадия Ивановича спать ложатся в один час с курами. У Яников, по рассказам няньки Пелагеи, «лампа с зарею встречается». Сидеть под кустами до зари Катя вовсе не собиралась. Ей хоть бы несколько минут побыть душой возле Антона Петровича. Окна в сад были открыты. Легкие тюлевые занавески хорошо просвечивали. Ничего особенного, если не считать поседевших от времени обоев, в комнате не было. Кушетка, письменный стол, придвинутый к подоконнику, на столе зеленая лампа. Стопка книг, бумаги, массивный чернильный прибор с бронзовым ястребом. Ятесовский. Катя до половины вылезла из кустов, чтобы посмотреть на Зосин портрет, но, видимо, он висел в простенке, чтобы сидящий за столом Антон Петрович мог любоваться Зосей в любую минуту. Он и сейчас сидел за столом, крепко сжав виски ладонями. Глаза его были закрыты. Устал за день, подумала Катя, и как ей захотелось очутиться там в кабинете, чтобы только провести ладонью по его искрящимся волосам. Делала ли так Зося? Катя непременно гладила бы эти удивительные волосы. Ну хоть бы стакан чаю подала ему эта толстая ленивая Пелагея! Будто не знает, что человек допоздна сидеть будет!

Затаив дыхание, Катя шагнула из куста на тропинку, посыпанную песком, и тут под каблуком ее что-то треснуло. «Кто там?» — резко, будто со сна, спросил Антон Петрович. Катя совсем перестала дышать: если он выглянет в окно и увидит ее, она умрет на месте. Господи, только бы не выглянул!

Комары жрали ее нещадно. Катя терпела. Так и стояла на тропке; вся подавшись к окну, с полуоткрытым ртом, как будто ей недоставало в саду воздуха. Потом сняла туфли и, босая, медленно раздвигая ветки смородины, стала пробираться к тому углу, где выломаны две дощечки.

Утром она опять стояла у своей машины, из которой наплывала на сукно, а потом на вал тепловатая и чуточку влажная бумага. Катя не выспалась, и глаза ее были красными. Ей было стыдно. То, что она сделала вчера, называлось в Успенске беспощадным словом «бегать». Бегать за кем-то. Надоедать. Выпрашивать любовь. Утешало только одно, что никто не знает ее унижений. Катя опасливо покосилась на упаковочную, где за длинными столами девчата отсчитывали бумагу. Не дай бог, узнают они о ее безответной любви! «Вот, скажут, Сережка да Евгенька несчастными из-за тебя ходят, а ты не по себе суй заломила». А что ей Сережка? Ну, красивый, чернявый, елисеевская порода вся красивая. Дело-то разве в этом. Или Евгенька Никитин. Самый сильный парень в Успенске. Станет перед конем — конь его грудью, а Евгенька коня плечом. И конь в сторону поворачивает. Но опять же, не нужна Кате Евгенькина сила. Ей нужен Антон Петрович с его сутоловатостью, длинными ногами и чуть прищуренными серыми спокойными глазами.

В обед, когда Катя, присев на рулон бумаги, уплетала картофельные лепешки, заскочила в самочерпку Валька Черемных, с новостью.

— Слушай, Катерина, кавалеры в Успенку едут.

— Какие еще кавалеры?

— Всякие. Известно, комиссия. Если два неженатых попадется, и то хорошо. Ну-ка, дай мне лепешку.

— А что за комиссия?

— Да по торфу, — небрежно сообщила Валька. — Антон Петрович затребовал. Раскопал в архиве какие-то документы, будто торфу у нас на болотах на сто лет вперед. Вот и потребовал: пришлите мне комиссию.

— Да какую комиссию? Сроду толком ничего не расскажешь.

— Ведь говорю же я — по торфу. Чтоб проверили, на сто лет его или меньше. Какой зольности.

— А на кой он сдался?

— Ну и дура ты, Катька. Торф дешевле леса. И даже ближе к фабрике. Все объяснять тебе надо. Ведь семь классов окончила.

Через минуту она опять уже говорила о кавалерах, стараясь заинтересовать подружку перспективой когда-нибудь поехать в Ленинград, если знакомство окажется прочным.

— Умный парень на городской ни за что не женится. Городские девчонки верченые, с ветерком. А сибирячек все любят. В прошлый раз из Свердловска комиссия приезжала, помнишь, какой паренек был? Два вечера с ним провела — на всю жизнь помнить буду. Культурный такой, обходительный, все «Валечка, вы». Так и уехал — все «вы» говорил. Писать обещался, да, видно, адрес потерял… Ты что молчишь?

— А что говорить-то?

Валька передернула полными плечами, аккуратно отерла розовые губы негнущимся накрахмаленным платочком, стряхнула с колен картофельные крошки.

— И чего я с тобой дружу, сама не понимаю. Будто языка у тебя нету. Ой, горюшко ты мое. Ну, пошла я. Да, чуть не забыла. Если тебе сукна на кофту надо — пиши заявление. Антон Петрович добрый, никому не отказывает!

Катя так и встрепенулась. Вон он желанный случай!

— Он сейчас в конторе?

— Конечно. Проси два метра, оно широкое, как раз на кофту хватит. Выкрасим в зеленый цвет.

Фабричные девчата частенько выписывали сукно, снятое с сушильной машины. Чуть поистерлась ворсистость, и машине уже не годится, а на кофты — чудо! И дешево, всем по карману.

— Вам сколько надо? — спросил Антон Петрович, даже не взглянув на Катю.

Он сидел в кабинете один. Когда-то за этим огромным резным столом сиживал англичанин Ятес. Девушки никогда не ходили к нему за сукном. Приглянется ему какая, скажет ей, чтоб пришла вечерком помыть полы в кабинете, и прощай девичья краса — испоганит.

— Мне два метра. В заявлении все указано, — прошептала Катя.

— У вас горло болит? — спросил директор и поднял глаза, серые свои глаза, на Катю.

Она испуганно затрясла головой — ничего у нее не болит! А сама стоит перед ним, как приговоренная, — ни слов, ни голоса!

Склонив над листом бумаги бронзово-рыжую голову, он что-то размашисто написал в уголке.

— Пожалуйста.

Все. Нужно уходить. Но Катя стоит как вкопанная.

— У вас что-нибудь еще?

— Да. Я хотела спросить… Нравится вам у нас?

— Как вы сказали? Нравится ли?

Темные густые брови его чуть дрогнули. Если твоя улыбка начинается с бровей, то и пусть она прыгает вниз, как белка, ну, пожалуйста, пусть! Но улыбка ушла с его лица так же внезапно, как и появилась.

— А вы здешняя?

— Да. Мы на фабрике потомственные. Дедушка тут работал, отец и вот я… Еще братишка подрастает.

— Любите свой Успенск?

— Не знаю… Люблю, наверное. Я нигде еще не бывала. Даже паровоза не видела.

— Вот как! — сказал Антон Петрович и с интересом посмотрел на Катю.

Но что он мог увидеть, кроме ее распылавшихся щек? Она смотрела в резную кромку стола и даже держалась за нее рукою!

— Еще я хочу спросить… — она судорожно глотнула воздух, но кромки стола не выпустила. — Говорят, торф у нас добывать будут. Это вы хлопочете, да?

Вот тут она и упустила миг рождения его улыбки. И в самом деле быстрая как молния, она прыгнула с густых бровей в глаза, прошлась по каждой морщинке, по-доброму приоткрыла губы.

— Вас интересует торф?

— Нет, не торф. То есть, конечно, интересует… Лес жалко. У нас на горе стеной стоял, а теперь пеньки одни. Да еще на шпалы его рубят, да шахтерам сколько отправляют. Разве на все лесу хватит? Это только грибы каждую осень вырастают, а лесу лет пятнадцать расти надо.

— Вы умница, — сказал директор, — и мне очень приятно слышать такие слова от вас. Девушки обычно не интересуются подобными вопросами.

«Ох, я ведь тоже не интересовалась, — чуть не вырвалось у Кати, это любовь моя интересоваться заставила. Но теперь я буду, буду интересоваться всем, чем интересуетесь вы, Антон Петрович».

— А что говорят об этом рабочие? Они одобряют мою затею?

— Да-да! — горячо вырвалось у Кати. — Все как есть одобряют. Вы непременно добивайтесь. Да кому же лесу не жалко?! Может, для комиссии подписи собрать от рабочих — так я пожалуйста!

— Это не потребуется, — мягко улыбнулся Антон Петрович. — Но мне нравится ваша горячность. Вы патриотка своего Успенска. Наверно, и работаете хорошо. Ударница?

Вошел бухгалтер Геннадий Иванович в черных подлокотниках, принес на подпись какие-то бумаги, и Катя торопливо попрощалась с директором, так и не ответив на его вопрос.

Утром в самочерпке Катя не утерпела, сказала сеточнику Василию:

— Знаешь новость? Антон Петрович хочет фабрику торфом топить.

— Ну и что? — не удивившись, сказал Василий.

— Как — что? Лес рубить не станут.

— Лес рубить все равно, голубка, станут. Такова его планида. Не на дрова, так на другое.

Сказала дома матери. И мать почему-то не удивилась. Словно Антон Петрович обязан был спасать успенские леса.

— На то он, доченька, и директор, чтобы о деле заботиться.

— Ах вот как, обязан! — закричала Катя, хотя прежде никогда не говорила так с матерью. — Сапега тоже был обязан, а что он сделал для Успенска?

— При нем вторую машину поставили, — напомнила мать. — Везли ее на сорока лошадях. В Москву хлопотать ездил.

— Подумаешь, вторая машина! Десять лет собирались ставить. А вот о лесе никто никогда не заботился. Ты посмотри, что на горе осталось. Был лес — и нету леса. Если Антон Петрович не вмешается, вокруг все повырубят и даже до Кирсановки за мостом дойдут, вот!

— С горы-то возить его полегче было, — виновато сказала мать, ничуть не устрашенная Катиными прогнозами. — Это еще в голодные-холодные годы там его вырубали. И для фабрики рубили, и мы, рабочие, для себя…

Вот и поспорь с нею и докажи, что Антон Петрович человек особенный. Катя давно уже замечала, что восторженность, которая одолевает ее, легко сокрушима. Может, лишнее это чувство — восторженность. Без него люди живут спокойнее, трезвее. Вот, например, Геннадий Иванович в черных своих подлокотниках. Небось знал, что лежит в архиве доклад изыскателей торфа. А почему молчал? На собрании рабочих ни разу не выступил. Рабочие поддержали бы. Ведь и в кабинете, говоря от их имени, Катя ни минуты не сомневалась, что рабочие ее поддержат. А сеточник Василий? — тут же спросила она себя. «Такова у леса планида». Может, и так, а все-таки Антон Петрович молодец.

Через месяц, как и предсказывала Валька, приехали из Ленинграда «кавалеры». Все четверо лысые. И все четверо «очкарики». Гостиницы в Успенске и по сию пору нет, поэтому разместили их по квартирам, а одного, самого толстого, — к Вальке в дом, поскольку дом их большой и стоит у озера.

— Ну, как твой кавалер? — ехидничает Катя, когда Валька по привычке забегает к ней в обед попить топленого молока с шаньгой.

— Очень умный человек. Культурный, — не сдается Валька. — Ну, пожилой, бывает… Дело серьезное, вот и послали постарше. Думаешь, так просто взять из земли торф и сунуть в топку. Как бы не так! Ты сначала ТЭЦ для этого построй.

— Что это — ТЭЦ?

— Теплоэлектроцентраль, ясно? А для того чтобы ТЭЦ построить, надо кирпичный завод иметь. Сколько миллионов кирпича потребуется!

Валька блистает своей осведомленностью. Как-никак, в конторе человек работает. Но все-таки могла бы она так не важничать!

Катя строго взяла ее за руку:

— Ты мне дело скажи, будут леса рубить или не будут?

— Господи, вот еще привязалась. Думаешь, поверю, что серьезно интересуешься? Ну, будут рубить, дальше что? Пока не построят ТЭЦ, пока колею до болота не протянут, будут лес рубить. Довольна?

Все, что связано с подругой, Валька никогда всерьез не принимает. Вот скажи ей сейчас Катя, что полюбила директора, не поверит! Будет полчаса хохотать. Есть у нее такая манерочка. Запрокинет голову — и пошла заливаться.

— Ты после работы что делаешь? — спросила Валька.

— На болото пойду. Торф смотреть.

— Врешь? — удивилась подружка.

— Сказала пойду — значит, пойду.

И ведь сбегала на болото! Никакого торфа она, конечно, не видела. Но набрала корзину белобокой брусники, в изобилии растущей там на болотных кочках. Каменское болото — сухое. Растут на нем карликовые сосенки. Мох высокий, зыбучий, идешь словно по зеленой перине. Римом зовут в Сибири такие места. В знойный день одуряюще пахнет в ряму багульником. С шумом взлетают из-под ног жирные капалухи — пасутся на ягодах. Промчится вдалеке дикий козел. Покойный отец Кати всегда сюда охотиться приходил.

Комиссия на торфяное болото не пошла. Сидя по своим квартирам, члены комиссии изучали толстенные книги прежних исследователей болота, а в книгах было сказано, что торф от Успенска находится на расстоянии пяти километров, запасов определено на сто лет, торф высококалорийный, малозольный.

Перед отъездом Валькин постоялец на болото все-таки сходил. Но возвращался оттуда странно — не торной дорогой, которой на телегах ездили осенью за брусникой и клюквой, а огородами, напрямую, и даже вброд перешел речонку Бердянку, закатав для этого штанины выше коленок.

— Вот теперь можешь радоваться, — сказала мать за ужином, — утвердили твой торф на нашу голову.

— Что ты, мама, почему так говоришь?

— А потому, дочка, что для торфа колею строить будут и поведут ее как раз через наш огород, что у речки… Самая сладкая земля была.

Огород! Вот и все материнские резоны. Чепуха какая. Главное — что Антон Петрович добился. Сапега и не совался, поставил вторую буммашину и весь на ней выдохся. А этот, если захочет, десять машин поставит. Он все может. И ТЭЦ построит такую, что километров за сто трубу видно будет. С размахом человек!

— И опять к нам новых людей нагонят, — вздыхала мать. Ее почему-то всегда тревожили новые люди. — Одним словом, стройку заведут, а уж хлопот всем хватит. И так люди в Успенск со всех сторон на этот торф едут, словно на праздник какой.

Хорошие слова сказала мать: «Словно на праздник какой». Так именно же — на праздник! Катя всегда гордилась тем, что работает у машины, и не раз говаривала про себя, что она «рабочий класс». Мать до замужества и до того, как один за другим пошли дети, тоже работала на фабрике, в упаковочной. И душа у нее правильная, рабочая, хотя и случается, что заносит ее слегка в сторону, как сегодня с огородом…

— Чего о земле тужить, дадут другую, — сказала Катя. — Пусть хоть на высоченной горе, ты не расстраивайся, я любой огород одолею. Только одно признай: Антон Петрович самый лучший наш директор!

Мать выронила из рук алюминиевую ложку, да так и не подняла ее с полу…

В Октябрьские праздники пошла Катя в клуб на доклад. На афише, мастерски разрисованной бродячим актером Петькой Свиридовым, значилось, что сначала будет торжественная часть, а потом концерт силами успенской самодеятельности. По бедности Петька до самого снега ходил в парусиновых штанах и белых парусиновых туфлях, а потом сразу влезал в лыжное одеяние и не менял его до первого мая. Дважды в год праздничные афиши служили как бы сигналом к сезонной перемене его одежды. Но когда Катя вспомнила о Петьке в Крыму, он представлялся ей более романтическим, таким, каким она увидела его впервые в старинном спектакле. Петька играл чернокудрого героя-любовника в розовой шелковой рубашке, в плисовых шароварах, несомненно принадлежавших когда-то цыгану. Еще Петька запомнился Кате тем, что он затянул сценический поцелуй с женой режиссера, за что и был изгнан из труппы.

При Сапеге докладов никто не слушал, не умел Сапега заинтересовать успенцев своей речью. Получалось у него это так: сидит за столом президиум. Ну все, как обычно: портреты, знамена, красная скатерть. Потом кто-нибудь из президиума объявляет: «Слово предоставляется товарищу Сапеге». Тут бы директору степенно встать из-за стола, откашляться, выпить водички и заговорить издалека, с подходом, как делают это настоящие ораторы. А Сапега при объявлении его фамилии срывался с места и начинал сыпать скороговоркой. Минут пять он ругал капиталистов («твари бездушные!»). Тут он пил воду из стакана. Потом переходил к значению Октябрьской революции для мирового пролетариата. И сразу — к фабричным делам.

Первые двадцать минут никто его не слушал, потому что все знали, какие сволочи буржуи. Значение Октябрьской революции для пролетариата было также всем известно. Вот почему под гортанный говорок Сапеги женщины равнодушно грызли кедровые орешки, а мужики курили, пуская дым в рукав.

Про фабричные дела слушали хорошо. И даже сердились, что слишком уж скор на язык директор.

Антон Петрович в роли докладчика выступал в Успенске впервые. Дня за три до этого Катя словно бы невзначай спросила Вальку, готовится ли директор к докладу. Валька сказала, что ничего о докладе не слышно и вообще, какое это имеет значение — будет доклад или не будет?

— Мама собиралась пойти послушать, — неловко солгала Катя. — Может, о стройке что говорить станет.

И вот торжественный день наступил. Подружки в белых шелковых блузках, с бисерными висюльками (кои сотворила жена отставного царского полковника, сосланного в Успенск), в черных шевиотовых юбочках до колена (а в Москве носили уже длинные) сели в первый ряд. От Вальки пахло паленым волосом, потому что, нетерпеливая, она никогда не могла приноровиться к щипцам, нагретым в десятилинейной лампе, Катя никогда не завивала свои волосы, слишком тяжелые и густые для кудрей.

— Петька сегодня монолог Сумасшедшего будет читать, — многозначительно шепнула Валька. — Помнишь, про васильки?

Она обожала стихи, особенно в исполнении Петьки Свиридова, который, читая, раскачивался на тонких ногах и ломал бледные руки.

Выбрали президиум: директора, председателя фабзавкома, секретаря партийной организации. От рабочих вышел на сцену Сережка Елисеев, и Валька многозначительно толкнула ногой подругу. Потом объявили фамилии еще двоих, тоже рабочих.

— Хоть бы конторским почет оказали, — громким шепотом сказала Валька.

Катя, затаив дыхание, смотрела на Антона Петровича, который скромно сидел на краю скамьи, чтобы, как только объявят доклад, сразу шагнуть к трибуне. Он спокойно смотрел в переполненный зал, не выражая ни малейшей озабоченности своей нелегкой ролью неподготовленного докладчика. Зато Катя волновалась за него. Рука ее непроизвольно теребила бисерную висюльку модного воротничка блузки.

— Чего ты к ним привязалась, осыплются же! — предупредила Валька.

Ах, Валька, Валька, у тебя очень маленькие заботы: чтобы в президиуме покрасоваться да чтоб висюльки не осыпались. И никогда тебе не догадаться, что сейчас в сердце у твоей подруги.

— Слово для доклада имеет Антон Петрович Яник.

В зале захлопали, а у Кати на лбу выступила испарина. Быть в центре внимания всего зала — это ужасно. Только раз пришлось ей выступить на комсомольском собрании, и Катя так волновалась, что с первых же слов начала заикаться.

Антон Петрович, казавшийся на сцене еще выше в черном костюме и белоснежной рубашке, вдруг улыбнулся и сказал:

— Дорогие товарищи, должен вас предупредить, что никакого доклада не будет. Читать доклады я не люблю, да и скучно повторять прописные истины. Если вы разрешите, я просто расскажу вам о том, как мы, питерские рабочие, дрались на фронтах за Советскую власть.

— Просим, просим! — закричали в зале.

— Вот это лучше всего!

— Да тише вы там, сзади!

— Это Печорина. Она всегда с младенцами на вечера ходит!

— Да с кем же я их оставлю, если муж в президиуме сидит!

Председатель фабзавкома Воинов, бритоголовый и кривоногий, как многие бывшие кавалеристы, отчаянно потрясал колокольчиком. Наконец все стихло. И все равно ничего-то Катя не слышала. Сердце так ходуном и ходило. Она сидела потупившись и такая жаркая, что Валька даже отодвинулась от нее. Антон Петрович рассказывал, как добровольцем вступил в отряд, как убили у них командира и боем стал командовать он, шестнадцатилетний рабочий парень.

— Ни в стратегии, ни в тактике я, конечно, не разбирался. Знал только одно: перед нами враг, и его нужно уничтожить. Знали об этом и остальные бойцы. Случись иначе, возьми верх белые — уничтожили бы нас. Мы дрались за землю и волю, они, белые, отстаивали право помыкать нами, владеть тем, что создали мы своим трудом и своим трудом наши отцы и деды.

Если тогда ему было шестнадцать, соображала Катя, то, значит, сейчас около тридцати шести. А ей — семнадцать. Столько пережил человек. Ну о чем стал бы он с ней разговаривать? Нельзя ей любить этого человека, нельзя!

— …Бежит он за мной по болоту и кричит: «Эй, большевик, отдай мою соль!» А у меня, командира, даже винтовки нет!

— Кто за ним бежал? — быстро спросила Катя.

Валька отмахнулась от нее.

— В лесу дубинок много! — подсказал кто-то в зале.

— Не понадобилась дубинка. В трясину белополяк попал. Сразу в нее ушел, с головой.

— А вы сами-то как же? — невольно вырвалось у Кати.

Все вокруг засмеялись. Горячечному ее румянцу и ярко блестевшим глазам дружески улыбнулся и Антон Петрович.

— Я? Я дальше пошел. Встретился со своим отрядом и в первом же бою добыл себе винтовку.

И долго еще рассказывал. Все про войну. Как тяжело было одерживать победы, и как трудно было там, в Питере, голодным рабочим, друзьям Антона Петровича. Женщины в зале давно перестали щелкать свои орешки. Некоторые, не стыдясь, вытирали слезы.

— А теперь припомните своих героев. Тех, которые лежат в братской могиле на площади, под простой деревянной звездой. Завтра мы придем поклониться их праху… Мертвые не воскресают, но есть дела, достойные памяти погибших. Товарищи рабочие! Мы с вами должны переделать нашу отсталую фабрику в передовое социалистическое предприятие. Стране нужна бумага. Для книг, которые вы любите, для газет, для школьных тетрадей. До сих пор наша фабрика давала мало, а пожирала много. Миллионы кубометров ваших прекрасных лесов вышли дымом через ее трубу. А рядом лежит торф — дешевое и бесхлопотное топливо. Но как всякий клад, его будет нелегко взять. Придется поднатужиться, проявить рабочую смекалку. Вот, например, нам нужен кирпичный завод, чтобы не возить кирпич со станции за пятьдесят километров. Мне кажется, если поищем, найдем нужные залежи глины.

— Чего доброго, а глины полно!

— За кладбищем у нас глина.

— Если перестраивать — кирпич первым делом нужен.

— Куда лучше топить торфом. Давно бы надо.

— Товарищи рабочие! Мне приятно, что вы по-хозяйски подхватили мою мысль. Значит, надо полагать, я могу рассчитывать на вашу помощь. В связи с этим у меня просьба. Торф будут возить по узкоколейке, а ее надо еще построить. Значит, нужны шпалы. Просить их в плановом порядке — дело затяжное. А у фабрики есть своя лесосека. Сами заготовим и вывезем. Как вы смотрите на это, товарищи?

— Дело! — загудели в зале.

— Тогда ловлю на слове. После праздника в первое же воскресенье устроим воскресник по вывозке шпал.

Доклад окончился. Хлопали Антону Петровичу ото всей души. Потом директор и другие члены президиума сошли в зал, и после небольшого перерыва начался концерт самодеятельности, где главным режиссером, актером и даже хормейстером был Петька Свиридов.

В золотую крымскую осень, когда весь город пахнет яблоками и ананасными дынями, когда прямо на асфальте высятся зеленые пирамиды арбузов, думать о сибирской зиме вроде бы и не в пору.

Но Катя думала. Сидя на лекциях по алгебре, она вспоминала тот первый в ее жизни воскресник, организованный Антоном Петровичем.

Был теплый и очень пушистый белый день. В полную грудь зима дышала только на дорогах да на озере, остекленном еще непрочным ледком.

На лесосеку с утра выехала целая вереница лошадей, запряженных в дровни. Выехали не только коновозчики, но и все те, кто могли управлять лошадью, валить лес и очищать его от сучьев. Отведенный лес находился километров за пять до поселка. Заснеженный, он встретил людей застоявшейся тишиной. Облюбовав сосну, люди приминали вокруг нее снег, сбрасывали с рук варежки и, широко расставив ноги, пригибались к стволу. Глухо заводили свою равнодушную песню пилы. А людям было весело, жарко, и пильщики вскоре посбрасывали с себя овчинные полушубки. Евгенька Никитин, стараясь показать перед Катей свою силу, пилил дерево только до половины, а потом, набычившись, толкал его обеими руками, и оно с хрустом, осыпая с верхушки снежную пыль, задевая другие деревья, падало на земь. Кате с Валькой досталась мухортая лошадка, запряженная в длинные легкие сани. Они ехали по грани — так называются в сибирских лесах просеки, — отбирая друг у друга вожжи, твердые и не гнущиеся от мороза. Девчата в веселой возне совсем не чувствовали холода. Наоборот, они сняли даже варежки, и Катя потеряла одну из них, красного кашемира на кроличьем меху, вернулась за ней, утопая в пушистом снегу по колено. Лошадка оглядывалась, оглядывалась да как взбрыкнет! Валька завизжала на весь лес. И тут же из чащобы, будто сохатый или медведь, вышел на грань Антон Петрович в белом полушубке и меховой ушанке.

— С чего это вам так весело, девушки?

И в самом деле, с чего бы?

— Да вот попался нам конь-огонь! Честное слово, Антон Петрович! Сейчас ка-а-ак взбрыкнет!

Не верит Антон Петрович напраслине на коня, улыбается. А Валька рада случаю потрещать:

— Антон Петрович, как построят дорогу, чур мы первые на ней прокатимся. Не забудете?

— Придется записать. Ну, а сколько шпал вывезли?

— Нисколько, — признается Валька. — Первая ездка. Говорю же, конь брыкастый, не сладишь с ним.

А навстречу по свежерыхленой дороге груженые сани, потом еще одна подвода, третья. Налегая грудью на хомут, тянут лошади нелегкую поклажу, покрикивают на них мужики, шагающие рядом, и кажется, что голос на морозе не гнется тоже, как вот эти холодные вожжи. Чтобы уступить дорогу встречному, надо выехать из колеи на снежную целину, но Валька медлит, зубоскалка этакая, и тогда Антон Петрович сам берет под уздцы смирную лошадь.

— С вами, я вижу, каши не сваришь. А кататься вот первыми собрались, — отечески журит он подружек.

Этот белый зимний день в лесу, мухортая лошаденка, Валька с запрокинутым смеющимся лицом и уходящая вдаль просека, по которой они ехали на длинных санях, запомнились Кате навсегда. А ведь ничего особенного в этот день не произошло. Почему же он запомнился? — спрашивала она себя через много лет и не находила ответа.

Весной прибыли в Успенск строители ТЭЦ, а с ними вместе и торфяники, чтобы сразу начать заготовку торфа. Напоследок бабы еще разок сбегали на Каменку за клюквой. Ягода из-под снега самая вкусная, самая налитая и мягкая. Катя тоже пошла на Каменку и встретила там Пелагею.

— Кто же это у вас клюкву любит? — спросила Катя, довольная, что может поговорить с Пелагеей, которая живет под одной крышей с Антоном Петровичем и не ценит своего счастья.

— Вся интеллигенция клюкву любит, — рассудительно отвечала Пелагея. — Витамину в ней больше, чем в другой ягоде.

Пелагея грузно склонилась над бурой кочкой, всю ее обшарила ладонью и, нащупав ягоду, положила в корзинку.

— С глазами у меня что-то делается. Сливаются предметы. А ягоды и совсем не вижу. Вот отправлю своих — съезжу в город.

— Кого отправите?

— Антона Петровича с мальчонкой.

— Уезжают? — ахнула Катя. — Куда?

— Куда партия прикажет, туда и поедет. Он человек особенный, где какая проруха, тут он и есть.

— Но ведь говорил же он, куда едет! — настаивала Катя. — Значит, на другую фабрику, да?

— Да нет, на море, слышь, назначают. Как раз по его специальности. Корабли утонувшие поднимать.

Помолчав, Пелагея продолжала:

— С собой меня зовут, а я не еду, боюсь чужих краев. Лучше, говорю, женитесь Антон Петрович, не век бобылем жить. Постарше бы какую взял, а то за красавицей погонится — опять, вроде Зосеньки своей, хилую возьмет… Певица была, до сих пор афиши ее хранит. Бог дал, бог и взял, чего о ней убиваться, баб-то нынче вон сколько! Ты чего ягоду не подберешь, не надо, что ли? Ну, так я подберу. Ох, и ягода нынче крупная!

Он уедет! Он уедет! — больше Катя не могла думать ни о чем. Он уедет!

Неверным шагом, спотыкаясь, пошла она прочь из ряма.

Ночь была бессонной и жуткой. Майский дождь глухо стучал по деревянной крыше, и уже возле самой земли с ревом вырывался из водостока.

Он уедет! Он уедет! Как ты будешь, жить, Катя, если он уедет?!

Утром мать сказала:

— Огород нам новый дали, на пашне. Посмотреть бы надо. Картошку давно садить пора, люди уж все управились. После дождика хорошо будет.

— Сходи да посмотри, — вяло сказала Катя, собираясь на работу. — Подумаешь событие — огород! И без него прожить можно.

Удивленная мать не знала, что сказать на слова дочери. Как это так — не нужно огорода. А жить чем? Пенсия за отца пустяковая, да и Катин заработок не велик. Что же с ней такое приключилось?

На фабрике уже все знали, что Антон Петрович получил новое назначение, и очень огорчались, гадая, кого теперь пришлют взамен. Говорили даже, что могут поставить директором председателя завкома Воинова, поскольку он на фабрике уже давно, знает рабочих, да и неплохо подвешен язык. Как будто для директора самое главное — уметь болтать. Эти разговоры Катю злили. К Воинову у нее была прямо-таки антипатия. Это он вызвал однажды ее в завком и сказал, что лучше ей не дружить с Валентиной Черемных.

— Почему? — удивилась Катя.

— Потому что отец ее был торговцем.

— Торговал керосином во время нэпа, — уточнила Катя.

— Все равно чуждый класс.

— Да он же на фабрике потом работал!

— Политическую незрелость проявляешь, Уржумова.

— Отстаньте вы от меня! — вспыхнула Катя. — Сама я знаю, с кем дружить, с кем ссориться. Чего вы к ней придираетесь?

— Зубоскалка она. Только и слышишь «хи-хи» да «ха-ха». Стишки в альбом переписывает, сам видел… Одним словом, мой тебе совет: найди себе подружку из цеха. Это я тебе, как отец, советую.

Сравнил! Да Катин отец зря ни одного человека не обидел… А ведь тоже, как и Воинов, революцию делал, хотя и не на фронтах, а в родном Успенске Советскую власть устанавливал.

Об этом разговоре Валька так и не узнала. Зачем обижать девчонку, отец ее тоже в могиле, да и нэпман из него был весьма сомнительный, поскольку торговал он всего три месяца.

Наконец настал день, когда Антон Петрович пошел по цехам прощаться. Катя стояла у машины ни жива ни мертва. Равнодушно вращался огромный вал, наматывая бумагу. Мерное гудение работающих механизмов наполняло самочерпку. Майский день врывался в пыльные окна, которые забыли помыть к празднику. Теперь уж ни к чему, подумала Катя, все равно летом пылятся, к октябрьским вымоем…

— Что-то у тебя нынче обрывов много, — сказала Кате уборщица, забирая в охапку испорченную бумагу.

Тут жизнь обрывается, а она про бумагу! Нет, не жизнь, конечно, а любовь, но это все равно.

Антон Петрович был уже в упаковочной. В раскрытую дверь было видно, как окружили его женщины, побросав работу. Он прощался с каждой за руку, продвигаясь вперед, но они шли следом, и некоторые из них вошли в самочерпку, продолжая разговор.

— Сапега у нас три года прожил, а вы всего один.

— Разве нам хорошего оставят! На хороших-то и Москва зарится.

— Да нет, не в Москву я, — с улыбкой отвечал Антон Петрович. — В Крым еду.

— Там небось жарко!

— Как в Крыму, — пошутил Антон Петрович.

— Чтобы счастье вам было! Много-много счастья!

— Спасибо. И вам тоже.

— Так всю жизнь и колесите по свету?

— Наш свет не так плох.

— Нет, надоест, пожалуй. Человек — он что дерево, корни пускать любит.

Сейчас пройдет мимо. И уже навсегда. Хоть бы машина остановилась, молила Катя. Но бумага с мягким шуршанием неслась по сукну прямо на нее.

— Поди-ка, милок, попрощайся! — заметив ее страдания, сказала уборщица. — Я посмотрю, ступай. Хороший человек, отчего не попрощаться.

Она едва сдержала себя, чтобы не побежать. Ведь он уже был в конце упаковочной, и работницы панкамеры заметно приотстали от него.

— А со мной-то забыли! — крикнула Катя. — До свидания, Антон Петрович!

На жалобный ее крик он обернулся. И увидел бледное ее лицо, светло-карие глаза, всем своим выражением зовущие его остановиться.

— Простите, я не заметил вас. Заговорили тут меня. До свидания! — Он взял ее руку, и дрожь Катиной руки невольно передалась ему. Странное чувство тревоги овладело им мгновенно. И вдруг он вспомнил. Да ведь это она приходила к нему в кабинет выписывать сукно на кофту. Девушка, не видевшая паровоза!

— Скоро вы увидите свой первый паровоз! — сказал Антон Петрович, чтобы хоть шуткой смягчить непонятную напряженность. — Очередь прокатиться на нем давно занята. Я помню.

— Вы едете в Крым? — спросила Катя. — В какой город?

— Еще не знаю.

— И никогда сюда не вернетесь?

— Я не люблю слова «никогда»… Но очевидно.

— Ну хоть в отпуск приехали бы. Как же так — не посмотреть на свою стройку, неужели сердце не позовет?

И вновь от ее настойчивых взволнованных слов повеяло на него чем-то необычным. Как будто мчался он на курьерском поезде, а стрелочник с запозданием сигналил ему красным…

— В отпуск — возможно.

— Да-да, приезжайте! — словно в забытьи твердила Катя и лепетом своим стала вдруг похожа на Зосю, которая всегда пугалась разлук. «Катя Уржумова — кажется, так ее зовут. Даже глаза у нее Зосины, светло-карие, теплые, как молодой мед».

— Прощайте, Катя. Я буду помнить о вас, будьте счастливы.

— И вы, и вы тоже!

— Милая, что же вы плачете?

И в этот миг, словно угорелая, вбежала в цех Валька.

— Антон Петрович, скорее! Москва на проводе!

Эх, Валька, Валька, недогадливая подруженька!

Лето в Сибири короткое: июнь, июль. Август уже не в счет. В августе по первому инею рыжики собирают.

Все свободное время Катя пропадала в лесах. То ходила за ягодой, то за грибами, то просто так — поплакать. Возьмет старый отцовский челн, легонькое весло, источенное волною, — и на Зимник. Плыть туда два километра, умаешься, махавши веслом. Зато как хорошо на Зимнике, так тихо. Только шуршат камыши, пропуская лодку. За камышами у самого берега вода теплая-теплая. Снявши юбчонку, в одной рубашке бродит Катя по воде, пугая юрких пескарей, или влезет на черную корягу и, обхватив мокрые коленки, смотрит, как шевелятся на песчаном дне длинные водоросли. И все думает, думает, думает об Антоне Петровиче. Ведь он назвал ее милой. «Милая, что же вы плачете?» Ах, если бы он знал, что первое время после его отъезда она плакала о нем все ночи напролет.

Нового директора еще нет, и делами фабрики, как и предполагали, вершит Воинов. Ничего, справляется. Нашли залежи глины, построили немудрящий заводик, и уже появились в заводских сараях первые тысячи обожженных кирпичей. Приехали из Ленинграда строители ТЭЦ, обнесли место стройки дощатым забором, и сразу принялись выкладывать новую кирпичную трубу. Могучее красное горло ее с навесной воздушной лесенкой так и уперлось в небо. Теперь в Успенске две трубы — старая и новая, но старую, наверное, потом сломают. Скоро фабрика будет отапливаться торфом, а не дровами.

— Посмотрел бы Антон Петрович, что тут без него делается! — частенько говорила подружке Катя. И не без умысла говорила. Вдруг болтливая Валька возьмет да и скажет: «А знаешь, Геннадий Иванович письмо от него получил, всей конторой читали».

Но не шлет писем Антон Петрович: видно, захватили его горячие крымские дела.

А через год — письмо от тети Поли. Зовет она к себе племянницу Катерину на постоянное жительство. Ох, как обрадовалась Катя возможности попасть в Крым, а может, и найти Антона Петровича! Но радость ее тут же померкла. Как же оставит она мать с ребятишками?

— Ничего, поезжай, доченька. Мите нынче шестнадцать минет, пойдет на фабрику. С коровой как-нибудь перебьемся. Я Полю знаю. Двадцать лет терпела не звала, а теперь, видно, помирать собралась. Свой человек глаза закроет, и то легче. Да и что тебе сидеть с нами?

И вот Катя в Крыму. Работает, учится, бережет тихую старость тети Поли. Мысли об Антоне Петровиче стали спокойнее. Если он в Крыму, то найдет его Катя во что бы то ни стало. И если она выжидает, то лишь затем, чтобы явиться перед ним не успенской неловкой девушкой, а настоящей горожанкой. Катя много читала, «сбивала с себя успенские сучочки», как писала она матери. И ни за что не надела бы теперь самодельную зеленую кофту из отработанного фабричного сукна.

Однажды в трамвае услышала разговор: неподалеку от города, в рыбацком поселке работают водолазы.

— Корабли затонувшие поднимают, да? — поспешно спросила Катя. — А вы не скажете, как туда проехать?

Почему бы и не сказать?

Едва дождалась воскресенья, чтобы уехать в поселок с первым трамваем.

И вот мчится она в открытом вагончике по виноградникам, мчится мимо лиловатых гор (солнце взошло багровое, к ветру), мимо редких белых домиков татар-хуторян. Уже с утра день обещает быть жарким, млеющим, как говорят в Сибири, и таким сухим, что перехватывает дух, словно в жаркой бане. Вагончик гудит, как закипающий самовар. Гудят рельсы. И глухим гудением вторят им лиловатые горы. А за горами, наверное, гудит море, только здесь, в долине его не слышно. Давно надо было поехать в этот поселок и поспрашивать, не работает ли там товарищ Яник. Заметный же человек, и фамилия такая, что сразу запомнишь. Ох, как недостает Кате напористого и нетерпеливого характера сибирской подружки. Валька давно бы нашла адрес! У той в жизни никаких сомнений. Полюбила — знайте все, кого она любит! Разлюбила — и об этом знайте! А уж если обидится Валька — не взыщите, на всех перекрестках кричать станет.

Вот и поселок. Небольшая бухточка среди гор, с очень узким выходом к морю. Вода в бухте, как застоявшаяся, — зеленая. Легкие рыбацкие лодочки застыли у берега. Тихая вода в бухте, никакой зыби не видно. Белые каменные дома окаймляют берег, а на противоположном берегу стоит санаторий, а может, и дом отдыха.

Катя постояла подле купален, где в этот ранний час никого еще не было, и, не зная, с чего ей начинать поиски, пошла в гору к видневшейся башне. Узкая тропка вела ее все выше и выше, чистый сухой воздух ласкал лицо, потом вдруг сразу повеяло свежестью моря, и оно открылось перед нею, как второе небо… Такой ласковой голубизны, такого утреннего покоя, когда не бьется еще ни одна волна, Катя никогда не видела. Голубой простор заворожил ее надолго. Антон Петрович мог быть только там. Теперь она знала это точно. Меньше всего водолазы живут на берегу, особенно в такую погоду. Она стала вглядываться вдаль из-под руки, но сверкающее море слепило.

Было очень жарко. И Кате хотелось есть. Она так торопилась утром, что даже чаю не выпила. А тут еще тетя Поля со своими расспросами — куда да к кому. Ничего она не знает, просто едет в рыбацкий поселок.

От голода Катю даже подташнивало, и она покинула берег, чтобы спуститься в столовую. Здесь, несмотря на ранний час, уже сидели посетители. Надменная официантка принесла Кате стакан киселя и пирожок с повидлом.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась к ней Катя, — у вас тут водолазы работают?

— Кто-кто?

— Водолазы.

— А вам зачем?

— Знакомого ищу.

— Хорош знакомый, если скрывается!

Грубиянка, даже кисель не дала доесть, так и выхватила стакан из рук. Что ж, Катя не гордая, спросит у кого-нибудь еще. Она вышла в городок и направилась вдоль набережной, читая вывески. Их оказалось не много: сапожная мастерская, парикмахерская, починка примусов. Набережная была еще пустынной — выходить на улицу жители, видать, не торопились. Даже пляж оказался пустынным, и Катя, сбросив платьишко, с удовольствием растянулась на песке. Так и пролежала здесь часов до трех, время от времени окунаясь в воду. Позднее, конечно, народу было полно, и та злющая официантка прибежала на часок, чтобы поплавать в глубокой зеленой воде. Одеваясь, она весьма подозрительно посматривала на Катю. У Кати даже настроение пропало спрашивать о водолазах. Да и нехорошо как-то.

«Может, на работе спросить?» — думала Катя, возвращаясь домой из поселка. Рабочие, конечно, знали про водолазов, но как это будет выглядеть, если она вдруг спросит. «А тебе зачем?» Ну как им объяснить?

Цех, где работала Катя, назывался механическим. В нем было много инструментальных станков, и Катины обязанности заключались в том, чтобы смазывать их маслом. В основном здесь работали мужчины, народ грубоватый и по-южному шумный. Нет, решила Катя, не буду я никого спрашивать. Поселок невелик — найду.

В следующее воскресенье она опять мчалась среди гор в открытом трамвае. Чтобы не заходить в ненавистную столовую, она захватила с собою еды. «Купаться еду», — сказала она тете Поле. Пришлось захватить и купальник.

В этот день нарядилась Катя в новое шелковое платье с бледной голубой полоской. Оно очень шло к светлому Катиному лицу. Загар еще едва-едва коснулся тонкой кожи. Среди смуглых курортниц и южанок она очень выделялась своей белизной. Рыбаки-греки посматривали на нее с откровенным удовольствием.

— Ай-яй-яй, какая беленькая девушка! Наверное, снегом умываешься? А где снег берешь?

— Послушай, разве так можно: волос черный — лицо белое? Иди прокачу на лодке.

Видя, что она не оглядывается, молодой грек вылез из своей лодки, пошел за ней следом в гору.

— Куда ты идешь, там змеи. Хочешь провожу?

— Только посмей! — разозлившись, крикнула Катя. — Камня дождешься!

— Ай-яй-яй, как нехорошо! — омрачился парень, но отстал сразу.

Зачем она полезла в гору, когда надо было обойти всю бухту? Это из-за окаянного парня! И вернуться назад нельзя. Ладно, пусть пропал в поисках еще один день. Хоть башню посмотрит.

Возле развалин и впрямь было страшно. В лопухах что-то шуршало, шмыгало — не то осыпающийся кирпич, не то и вправду змеи. Через тропку скользнула ящерица. Катя громко запела. Она всегда пела, когда было страшно. Далеко внизу плескалось море, как и в прошлый раз, все залитое ослепительным блеском. И все-таки Катя рассмотрела на горизонте неподвижно маячившее судно. Другие суда двигались, дымили трубами, это же оставалось неподвижным.

«Зря я обидела парня, — подумала вдруг Катя. — Домчал бы он меня на своей лодочке куда хочешь. Может, то судно и есть водолазное?»

И все-таки не хотелось ей обращаться к парню. Да и странной выглядела бы ее просьба — доставить ее к неизвестному судну.

Оставалось одно — заняться осмотром башни. Катя запрокинула голову и стала смотреть вверх, туда, где зияли пустые бойницы. Во все века люди боялись войн. И все-таки воевали. Но строившие башню не столько собирались нападать, сколько отражать нападение. Нападать должны были те, с моря. Кто же именно? Ничего-то не знала Катя. Грек, наверно, знал, он ведь местный. И вообще не слишком ли часто она вспоминает этого парня?

Катя подумала о том, что вот уже год живет в Крыму, но так ни с кем из ребят и не дружит. Словно за семью печатями ее сердце. И моряки заговаривали с ней не раз, и курсанты-зенитчики. Но Катя напускала на себя строгость. Ведь могла бы время с кем-нибудь проводить. Севастопольские девчонки и в кино с моряками ходят, и на танцы. Катя в кино тоже ходит, но одна или с тетей Полей. Танцевать она не умеет, да и нет желания научиться. Ведь Антон Петрович наверняка не увлекается такими глупостями.

О чем бы ни думала Катя, что бы ни замышляла, она непременно адресовалась к этому неуловимому человеку. Иногда ее охватывала досада на такую зависимость, но она ничего уже не могла поделать с собой. Казалось, ни он, ни она никуда не уезжали из Успенска и все остановилось на той прощальной минуте, когда он впервые сказал ей «милая».

Внезапно она ощутила такую одинокость, такую затерянность в этом синем, скалистом, мреюще-теплом краю, что невольно опустилась на большой камень, лежащий у подножия башни. Как и все вокруг в этот знойный день, башня тоже источала жар. Что же это я на самом солнце устроилась? — подумала Катя и поискала глазами тень. А какая может быть тень на голой горе? Если только от башни, но солнце стояло как раз над головой.

И вдруг Катя вскочила с камня, словно ее ужалили. Она не издала ни звука, хотя все ее существо было потрясено. Да вот же он, Антон Петрович! Человек, поднимающийся по тропинке! Человек, ведущий за руку мальчика!

Как все идущие в гору, он шагал, наклонив корпус вперед, зорко всматриваясь в тропинку под ногами. Катя еще не видела его лица, но эта сутуловатость, эти волосы — единственные в мире! Как сверкали, как искрились они, рыжевато-бронзовые, под крымским солнцем!

Прижав руку к сердцу, как бы усмиряя его неистовое биение, Катя ждала. Кого ей благодарить за эту минуту? Кто эти люди, которые так верно направили их пути, чтобы они пересеклись именно здесь, на вершине?

Двое приближались. Сынишка такой же худенький, с острыми коленками. Сын Зоси! Вот он поднял камень. Протянув его отцу, о чем-то спросил.

— Эта башня разрушается давно, но ее хватит еще на несколько веков. Это даже не камень, как ты думаешь, а раствор, которым скреплялась кладка. Генуэзская крепость — памятник средневековья.

— А сейчас строят крепости?

— Строят. Правда, в другом роде. Скажем, подземные сооружения, неуязвимые для авиации. А вообще самая надежная крепость — сам человек.

— Ну да-а? — недоверчиво протянул мальчик. — В войну всех убивают, ты сам читал мне книгу.

— Не всех, Витя. Бывает, убьет человека пуля, а слово, которое он крикнул, ведет вперед. И люди побеждают.

Ждать не было больше сил. Катя рванулась вперед.

— Антон Петрович!

Увидев ее, они остановились. Остановилась и она.

— Катя, вы! Катя Уржумова?

Помнил! Он помнил ее фамилию!

— Откуда вы здесь? Это какое-то наваждение.

— Я вскоре после вас из Успенска уехала. В тот же год.

— В Крым?

— Да. В Севастополь. Живу у тетки. Работаю тут.

— А мы с Витей у рыболовов обосновались. На том берегу бухты.

— Я искала вас. Только спрашивать боялась. Вдруг, думаю, секреты какие. Приду к морю, посмотрю на суда — и обратно. Вон то судно не ваше?

— Наше, — засмеялся Антон Петрович. — А как вы догадались?

— Да не плывет никуда. Значит, на дне чего-то ищите. Правильно?

— Правильно, Катя. Витя, ты знаешь, откуда эта девушка? Помнишь Успенск?

Мальчик угрюмо взглянул на Катю. Ну и что? Вот если бы няня Пелагея встретилась!

— Пойдем! — потянул он отца за рукав. — Мы же купаться шли.

— Ну теперь и Катя с нами. Как же это хорошо, что мы встретились. Вы не удивляйтесь, но я часто вспоминал вас. И даже досадно, что по-настоящему увидел вас один раз, тогда в самочерпке, когда зашел прощаться… Вы помните это, Катя?

Помнит ли она? Катя шла рядом с ним по узкой тропинке, глядя в белокурый стриженый затылок мальчика.

— Так вы помните? — спросил он настойчиво.

Он тронул ее за руку, и она остановилась:

— Как же это забыть? Первое время я все плакала…

— Плакали? — удивился он. — Почему плакали?

Катя отвернулась, чтобы не отвечать. Руки то расплетали, то вновь заплетали черную косу. Потом, преодолев смущение, тихо сказала:

— Не надо об этом спрашивать. Встретились — и хорошо.

Удивленный, он некоторое время шагал молча, и Катя жадно, хотя и украдкой, рассматривала Антона Петровича. Она не видела его полтора года! Нет, он не изменился. Только загорел. И еще — в Успенске он никогда не носил синей рубашки. А синее к бронзовым волосам — очень красиво. Постой, Катя, что же ты рассматриваешь его, как своего собственного? За полтора года нельзя состариться, но жениться-то можно! Эта простая мысль настолько поразила ее, что Катя, не умея скрывать своих чувств, опять остановилась.

— Что с вами? Вы что-нибудь забыли? Или, наоборот, вспомнили?

— Нет, я ничего… Только вот о мальчике подумала. Вы в море, а он с кем же?

— Женщина за ним смотрит. Тут одна из поселка.

У Кати защемило сердце и, казалось, дыхание остановилось.

А он закончил фразу:

— Никаких изменений в нашей судьбе не произошло…

О, как легко стало на сердце! Обычно сдержанная, Катя готова была сейчас петь, смеяться, козой прыгать вот по этому крутому спуску.

— Ну и жарко в этом Крыму! А у вас в поселке и того жарче. Как на сковородке живете. Никак я к этому климату не привыкну. И море зачем-то соленое.

Замедлив шаг, Витя обернулся, серьезно посмотрел на странную девушку. Неужели папе интересно с такой дурочкой? Словно поняв его жест, отец снисходительно объяснил:

— А вот Витя у нас моряком хочет стать. По вечерам у глобуса мы с ним совершаем всякие морские путешествия. Вчера, например, попали в бурю на Индийском океане. Витя был капитаном, я — пассажиром. Ну, ничего, спаслись. Капитан дал приказ ложиться судну в дрейф. Иначе хлебнули бы мы этой соленой водички! Он ведь вырос за это время, правда?

И зачем он спрашивает, разве ей не все равно? А мальчик все смотрит, смотрит на нее…

Острой болезненной памятью рано осиротевшего ребенка Витя вдруг вспомнил свою мать. С тех пор как она умерла, прошло три года. Жили они тогда в Ленинграде на Моховой улице. Дом был серый, высокий, с каменными лестницами, очень гулкими, если на них засмеяться… И тесный, высокой коробкой двор тоже был гулким. Они жили на втором этаже, и когда мама пела, песни ее долетали до самого пятого этажа. Все соседи слушали ее голос. Папа говорил, что благодаря устройству двора соседям можно не ходить на мамины концерты. Витя с этим не соглашался. Как же тогда они увидят, какой красивой бывает мама в черном бархатном платье, с розовым жемчугом на открытой шее и лакированных туфлях?

Крутая тропинка привела их к небольшому пляжу. Витя, не обращая внимания на взрослых, разделся и бросился в воду. До чего же он худенький! Видно, плохо смотрит за ним та женщина.

— Папа, а ты?

— Будете купаться, Катя?

Раздеться при нем, да как же можно? Она выразила это столь красноречиво, что Антон Петрович и сам отказался от своего намерения.

— Что же, тогда посидим на песке. Рассказывайте мне об Успенске. ТЭЦ уже выстроили?

Катя вынуждена была признаться, что ничего об этом не знает, вот поедет скоро в отпуск повидаться с родными, тогда все и расскажет.

— Может, и мне вместе с вами? Страшно любопытно. Я люблю бывать в тех местах, где что-то начал. Сибиряки народ хороший, отзывчивый. Помните, как возили лес на шпалы?

— Вы тоже запомнили этот день? — удивилась Катя…

— В каком смысле? — быстро спросил Антон Петрович и проницательно посмотрел ей в лицо. Катя вспыхнула. Может, взять да и сказать ему всю правду разом? Ну хотя бы о том, что она подстерегала его вечерами на плотине.

— Антон Петрович, хотите, я расскажу вам одну тайну. Об одной успенской девушке.

— Если это чужая тайна, то зачем же ее рассказывать? Это, наверно, нехорошо? — глаза его добродушно смеялись.

Катя обиженно отвернулась. Чего же тут насмешничать, вроде бы подчеркивать, что он взрослый, а она совсем девчонка?

— Вы обиделись? Ну, простите. Рассказывайте вашу тайну, я не болтлив.

— Не буду я…

— Ну вот, и опять вы похожи на Зосю!

— Что? — вся замирая, спросила Катя. — Как вы сказали? Я похожа на вашу Зосю?

— Чем больше я смотрю на вас, тем больше в этом убеждаюсь. Она всю жизнь была ребенком.

Что угодно, но не ждала она этих слов. Выходит, врала Пелагея, разрисовывая портрет Зоси. Если б было так, как говорит Антон Петрович, то Пелагея выразилась бы так: «Да вот, чтобы лишних слов не тратить, на Катьку Уржумову она похожа!»

Кто же из них двоих говорит неправду?

— Так что за тайна, Катя?

— Девчонка одна успенская, наша работница, очень любила вас. Вы-то, конечно, не знали об этом. Она даже лучшей подруге в том не призналась. Вот я и думаю: как же это можно не знать, если тебя другой человек так любит?

— А что, если я знал? — тихо спросил Антон Петрович. — Что, если я догадался об этом в самую последнюю минуту? Катя, милая девочка, к чему эта таинственность? Да я понял тогда, что вы меня любите. Но что я мог сделать? Посмотрите на мои виски — они же седые. Какое право имею я на вашу молодость?

— Лучше бы мне не говорить, — в отчаянии прошептала Катя, — только себя опозорила…

— Нет, нет, — горячо запротестовал он, беря ее за руки. — Теперь я знаю, какая вы, Катя. Вам трудно будет жить на свете. Вы очень искренняя и щедрая. Ваше сердце не терпит скрытности, всех этих мещанских правил, придуманных ненужными людьми. Вы сказали мне о своих чувствах первая, и я благодарю вас за это.

Он привлек Катю к себе и крепко обнял.

— Не надо, Антон Петрович. Вон Витя смотрит…

— Ничего, я объясню ему потом. Странный, счастливый день. Говорят, бывают предчувствия. Черт возьми, какие там предчувствия! Никаких! Ну хотя бы какой-нибудь интересный сон приснился. Но мне ничего не снилось. Я спал как убитый. Зачем вы отнимаете руки? Я просто держу их в своих. Держу и глажу…

Витя вышел из воды и медленно приблизился к ним. Он не мигая, в упор, тяжелым недетским взглядом смотрел на Катю.

— Пойди сюда! — позвал его отец, нетерпеливый, как все счастливые. — Крабов, что ли, ловил? А мы тут с Катей все о Сибири говорили. Ведь хорошо там жилось, правда?

Витя неопределенно пожал худенькими плечами. Конечно, они вспоминали с отцом об Успенске, но не так же часто, как сегодня! Может, пока они жили в Крыму, там произошло что-нибудь особенное? Он спросил об этом у отца.

— Ну конечно, произошло! — весело вскричал отец, переглядываясь с Катей. — Там выстроили огромную новую трубу. Теплоцентраль построили. Там, где мы жили с тобой, живут новые люди. Кстати, кто там теперь директор, Катя?

— Я не знаю. Мама об этом не пишет.

— А вот мы все трое в отпуск туда поедем. Как ты на это смотришь, Витя?

Мальчик опять пожал плечами. Что за странный отец. Еще вчера шел разговор о том, что в отпуск они поедут на Кавказ.

— А помнишь, я говорил тебе, что в Сибири есть девушка, похожая на твою маму. Посмотри-ка, разве это не так?

Болезненная гримаска исказила остренькое лицо мальчика. И эта боль отозвалась в Катином сердце.

— Неправда! — металлическим голосом сказал мальчик. — Она не похожа!

— Что значит «неправда»! — нахмурился отец.

— Мама была беленькая… Ты забыл, папа!

— Я не забыл, — смутился Антон Петрович. — Но мне приятно, что Катя похожа на нее.

— Не надо! — резко оборвала девушка. — Зачем вы это? Никто ни на кого не похож. Это только кажется. Пойди ко мне, Витя. Я знаю, что твоя мама была лучше всех на свете.

Как он ни отстранялся, она все-таки привлекла мальчика к себе и, чтобы не выглядело это объятием, наскоро обтерла его полотенцем.

— Мы будем дружить с тобой, вот увидишь. И мешать я вам с папой не стану. Я же в Севастополе живу, а вы в рыбацком поселке. Может, в гости ко мне приедешь? Наш дом на горе, и прямо из окон море видно.

Голос ее журчал все тише и тише. Шумело только море, с размаху бившее о скалу волною.

Наконец-то Валька Черемных соизволила ответить. Всякому письму Катя рада, особенно Валькиному. Но вот ведь противная, хоть бы побольше написала, а то всего две страницы. Катя с жадностью принялась читать: «Здравствуй, дорогая Катя. Еле собралась тебе написать. Сама знаешь, не люблю я этого занятия. Ладно, отвечаю на твои вопросы. Наконец-то прислали нам нового директора, а Воинов опять в завкоме. Ничего директор, толковый, только уж очень серьезный, даже не улыбнется никогда. А рабочие все Антона Петровича вспоминают. Ну как, не повстречался он тебе в Крыму? Насмешила ты меня тогда. Неужели пошла бы к нему в гости? Здрасте, я Катя из Успенска. Он, поди, и Успенск наш забыл, не только тебя?

Ну что еще. ТЭЦ построили. Где поленницы были, теперь дома стоят, двухэтажные, даже с горячей водою. Фабрику топят торфом, лес больше не рубят, успокойся, пожалуйста.

Мамаша твоя ничего живет, не сказать, чтоб богато. Но и не хуже других. Очень я без тебя скучаю, ни с кем почти не дружу и чуть было замуж за приезжего не вышла, да потом раздумала — надо еще погулять годика три.

А больше новостей никаких нету. На первый май комсомольцы устроили большое гулянье на Зимнике, буфет туда вывозили, и два аккордеона играли. В общем, было весело. А как у вас в Крыму? Небось от жары замаялась?

Пиши, не ленись, я теперь тоже отвечать буду.

Твоя задушевная подруга Валентина Черемных».

— Тетя Поля! — затормошила племянница старушку. — Послушайте, чего мне Валька про Успенск написала. Не рубят там больше леса! Торфом теперь фабрику отапливают. И дома новые стоят — двухэтажные, как в городе.

— Валька Черемных, говоришь? Не помню. Не при мне родилась. А что она насчет лесу пишет? Или весь его на дрова перевели?

— Да не весь, не весь. Я же вам объясняю — на торф перешли. И все это сделал мой друг, знакомый хороший, бывший директор… Я его на днях в рыбацком поселке встретила, он… инженер.

— Это бывает, — согласилась старушка. — Другой раз в самом непредвиденном месте человека встретишь…

Катя засмеялась, словно серебро просыпала, кинулась к зеркалу посмотреть на себя — хороша ли?

— В эту субботу он меня в гости звал. А потом вместе приедем к тебе. Он хороший, вот увидишь. И жена у него была хорошая, да померла в одночасье от слабого сердца. Уж так он ее любил, так любил!

— Не дай бог за вдовца выходить, — сказала старушка. — Все и будет тебя с прежней женой сравнивать да корить, если чем не угодила…

— Не будет, — заверила ее Катя, — вот увидишь, не будет!

— Постой, — опешила тетка, — да, никак, ты замуж за него собралась?

Племянница ужасно смутилась. В самом деле, разве он говорил ей о женитьбе? Почему она решила, что это произойдет?

— Отвечай, Катерина, тебя спрашивают.

— Давно я его люблю, тетя Поля. Директором он был в Успенске. Сказать откровенно, он еще не говорил о женитьбе, но чего же медлить, ведь немолодой он. Да и сирота на руках.

— С ребенком? — ахнула тетя Поля.

— Я и мальчика его люблю.

— Опомнись, глупая. Этакую ответственность на себя брать. Неужто свободного парня не найдется!

Чуть не поругалась с теткой. Разнервничалась старая, собралась писать в Сибирь, чтобы отозвала мать Катерину обратно. Но когда узнала, что за человек Антон Петрович и каким неласканым выглядит мальчик, направление ветра переменилось. Теперь тетя Пеля сама настаивала, чтобы Антон Петрович как можно скорее пришел к ним в дом и непременно с сыном, которому небось и сказок никто не сказывает.

— Матери все же написать надо. По всему видать, пойдет у вас дело на свадьбу, такая весточка в радость ей будет.

Теперь Катя целыми днями мурлычет песенки, тормошит тетку, а про занятия в техникуме совсем забыла… Вызвали ее отвечать по алгебре, стоит она у доски и крошит об нее мел. Профессор просит написать ее уравнение с тремя неизвестными. А у нее в голове ни одного.

— Ставлю вам единицу! — рассердился профессор.

Вот позор-то! Это сразу снизило ее настроение.

В четверг, когда она кончала смену, забежал в цех новый секретарь комитета комсомола — не то Петрищев, не то Ветрищев. Разговаривая с ребятами, он жестикулировал растопыренной пятерней. На коротком носу толстые очки, сквозь которые голубые глаза его казались огромными, как у фантастического марсианина.

— Это ты Катерина Уржумова? — спросил он, останавливаясь у станка, где она возилась с масленкой.

— Ну, допустим, что я.

— Так. Значит, ты?

Катя ждала, что он скажет дальше. Он удостоверял ее, как справку, только что печать не пришлепнул.

— Так вот, Уржумова, есть сведения, что ты пассивная комсомолка. Ни в одном кружке не состоишь, политграмотой не занимаешься.

— А зачем мне политграмота? — поддразнивая его, спросила Катя.

— То есть как это зачем? Ты должна понимать, что к чему.

— Я и так понимаю. Вот ты, например, секретарь неважный. Подхода у тебя к комсомольцам нет. «Есть сведения, что ты пассивная». Ну и фразочка!

Секретарь растерянно потрогал очки на толстой переносице. Потом взглянул на рассерженную Катю и громко рассмеялся.

— Ой, молодец, Уржумова! Откуда ты взялась такая ежастая. Правильно критикуешь. Так и держи курс. Ну, здравствуй. Ветрищев моя фамилия.

Он энергично тряхнул ее руку, продолжая улыбаться.

— Надеюсь, у тебя все хорошо.

— А ты не надейся. Я по алгебре кол получила.

— Кол? — Ветрищев перестал улыбаться. Простодушное лицо его с белесыми бровками на смуглом лбу стало озабоченным. — Это в переводе — единица?

— В переводе — единица.

— Плохо. Я бы сказал, позор. Вечерница?

— Да, Петрищев.

— Ветрищев, — поправил он, не обидевшись. — Как же тебе помочь? Способностей, видно, к математике нет.

— Да не ставь ты мне диагнозов! — взмолилась Катя. — За две минуты все определил: и пассивная я, и не способная… А если я просто сплоховала — этого ты не допускаешь?

Катина рассудительность ему понравилась. Но еще больше нравилась она сама. Силой и здоровьем веяло от ее рослой фигуры.

— Если у тебя не ладится с математикой, приходи ко мне в комитет, позанимаемся.

Эту готовность помогать ей примечала она и в других заводских ребятах. Говорят о математике, а сами в глаза глядят…

— Спасибо, Ветрищев.

— Зови меня лучше Алексеем.

— Спасибо, Алексей. В общем, запиши меня в безнадежные.

Тут уж он возмутился по-настоящему и стал уверять ее, что безнадежных на свете нет, кроме капиталистов. И то некоторые перевоспитываются. Бросить техникум ей никто не позволит. Еще два года, и она станет хорошим специалистом. Одним словом, он берет над нею шефство!

И снова Катя усмехнулась. Горячность Ветрищева она одобряла. И вообще, видимо, он славный, искренний парень, хотя и некрасив. Такому парню можно довериться, как подруге, и даже определенно можно. И вдруг она ощутила в себе эту странную потребность — довериться. Высказать все, как на духу. И послушать, что на это скажет такой правильный человек, как Ветрищев. В его порядочности она не сомневалась ни минуты. Есть такие люди, которым веришь сразу.

— Послушай, Алексей… Вот что я хочу сказать тебе… — Катя еще робела, не зная, как продолжить свою мысль, и главное — какими словами сказать о себе, чтобы он понял ее не превратно. — В общем, я недавно у вас работаю, подружек не завела, а надо мне посоветоваться. Очень деликатный у меня вопрос, ты даже удивишься.

— Что такое? — встревожился Ветрищев, полагая, что Катя хочет признаться ему еще в одной провинности. — Я надеюсь, ты не настолько легкомысленна, чтобы…

— Успокойся, отметок я не подчищала. Ты ведь так подумал, да?

— Так значит, это не по учебе?

— Да что мне учеба? — рассердилась Катя его недогадливости. — Право, я думала о тебе иначе. Пожалуй, и говорить теперь не стоит.

— Нет, скажи, — попросил Ветрищев. — Если что томит, скажи.

Но он уже вспугнул ее внезапную доверчивость. Стоит ли? А Ветрищев ждал. И голубые глаза его под толстыми выпуклыми стеклами смотрели на нее ободряюще, с неуловимой улыбкой.

— Какой-нибудь сердечный вопрос, да? Что ж, бывает. Мне всякое приходилось выслушивать, должность у меня такая. Ты не бойся, я не болтлив.

— Чего мне бояться, — прошептала Катя, наклоняясь к станку, который она выключила, чтобы смазать. — Просто посоветоваться надо.

— Но ведь не у станка же ты будешь советоваться, раз вопрос такой деликатный. Кончишь работу — зайди в комитет.

— Ладно, там посмотрим.

Она вся покраснела, словно уже призналась Ветрищеву, что любит Антона Петровича. А сердце, уставшее от радостной тайны, по-прежнему требовало: скажи!

— Может, зайду, — пообещала наконец Катя. — Только ты сделай так, чтобы у тебя посторонних никого не было.

И вновь Ветрищев посмотрел на нее умными, все понимающими глазами.

Он и в самом деле думал, что у Кати произошла какая-то сердечная катастрофа. Совсем недавно одна комсомолка советовалась с ним, оставить ей ребенка или не рисковать, потому что парень оказался ненадежным.

Поэтому когда Катя под вечер зашла к нему и сказала, что все у нее в порядке, что человек, которого она любит, честен и дело, очевидно, кончится так, как и положено кончаться благополучным историям, он посмотрел на нее несколько разочарованно.

— И это все, что ты хотела сказать?

Катя ошеломленно молчала. Ей казалось, что сказала она непомерно много.

Но она ошиблась. Только в первую минуту показалось Ветрищеву, что вся эта история обычна.

— Постой… Я как-то сначала не осознал, извини, пожалуйста. Значит, ты все эти два года любила его, а он не знал. Но теперь он знает и все-таки…

Дальше этого «все-таки» Ветрищев определенно еще не разобрался.

— Может, ты все-таки ошиблась? — спросил он Катю. — Ну, сколько лет может продолжаться его горе?

Катя об этом не думала.

— Ты не понял главного, Ветрищев. Когда любят, никаких вопросов себе не задают. Задают вопросы те, кто смотрит со стороны. Во-первых, им виднее, во-вторых, они любят пофилософствовать на этот счет.

Он обиделся.

— Выходит, я тоже со стороны, и ты уличаешь меня в желании пофилософствовать? Но, согласись, я вовсе не набивался в истолкователи твоей любви. Зачем же ты мне все рассказала?

Катя виновато опустила голову.

— Я здесь совсем одна. Как-то легче, если поделишься. Столько лет молчала, даже Вальке, подруге своей, не призналась. А теперь не могу — надо было мне рассказать, понимаешь?

— Ну-ну, — сказал Ветрищев, смущенный ее откровенностью, — разве я упрекаю тебя за это? Со мной многие ребята делятся.

Тут он невольно посмотрел на Катю дольше, чем бы следовало. А у нее после откровенного разговора так нежно алели щеки. По давнишней своей привычке теребить косу теребила она ее и сейчас, небрежно перекинув через плечо.

— Все у тебя будет хорошо, — почему-то грустно сказал Ветрищев. — Вот увидишь, и даже скоро.

— Ты так думаешь? — встрепенулась Катя. — А почему? Почему ты так думаешь, Ветрищев?

Ответа она не получила. Ему так хотелось, чтобы она поскорее ушла с глаз долой.

С этого дня не шли дела на ум Алексею Ветрищеву. Вновь и вновь принимался он вспоминать необычный свой разговор с Катей Уржумовой.

Хмурый, бродил он по заводу, умышленно не заглядывал в механический, где работала Катя. А как его тянуло заглянуть туда! Может, у нее есть новости? И тут же спрашивал себя: какую именно новость хотел бы он услышать? Во всяком случае, не о том, что она выходит замуж!

Потом он засел в своем невзрачном кабинетике, чтобы ни один черт не спрашивал его, о чем он вздыхает. Надоели ему эти расспросы. И кто бы мог ожидать, что его комсомольцы проявят такую повышенную чуткость?

В субботу после гудка Катя опять зашла в комитет. Она уже давно поборола свое смущение, и теперь видеть Ветрищева для нее было необходимостью. Скромный парень, выдержанный, даже пооткровенничать с ним можно. Ведь подруги у нее на заводе все равно нет.

— Здравствуй, Алеша. Ты что такой хмурый?

— Нет, я ничего. Присаживайся.

— Некогда мне. В поселок сейчас поеду. Может, поручения какие будут?

Он посмотрел на нее с удивлением. Какие могут быть у него поручения в рыбацком поселке?

— Ну как же, ведь ты сказал, что я пассивная, так хочу исправиться. Там пионерский лагерь. Может, заехать?

В ее словах был резон. В пионерском лагере он не бывал с той поры, как его открыли.

— Ладно, сам как-нибудь соберусь.

— Так поедем вместе, — предложила Катя, — это как раз по пути.

Ветрищев даже испугался. Нет, он не хотел быть третьим.

— Нет, Катя, нет. Сегодня я никуда не поеду.

— Тогда в следующий раз. Мы вместе заедем в лагерь, а потом к Антону Петровичу. Ты должен с ним познакомиться. Он тебе понравится, вот увидишь.

— Можно будет, — без энтузиазма согласился Алексей. Воровато оглядел Катю. Он ненавидел себя за этот взгляд, но чувствовал, что иначе смотреть на нее не мог.

А между тем она вела себя непринужденно. Открыла шкафчик с книгами, полистала Пушкина и Алексея Толстого. «Дай-ка мне тряпочку, я хоть пыль с книг сотру». Потрогала кактус: «Что же ты его не поливаешь?» И наконец, плюхнулась на диван, прислонясь, к его потертой спинке.

— Расскажи мне что-нибудь, Алеша!

— Так ведь ты же ехать настроилась.

Она вскочила, засмеялась.

— Да, да, еду! Ну, тогда прощай.

Уже с порога махнула ему маленьким чемоданчиком, в котором она носила спецовку. И стоило ей закрыть за собор дверь, как она тут же забыла о хмуром Ветрищеве. Ее наполнило чудесное ожидание встречи. Она забежала домой только затем, чтобы швырнуть чемоданчик и сказать тете Поле, куда она едет. «Смотри, поздно не задерживайся», — наказала старушка. «Да-да, — беспечно отозвалась Катя, — все будет в порядке».

Она всегда любила субботы, а эту — особенно. Первая ее суббота с «ним».

Едва дождалась трамвая. Дачники торопились за город, и потому оба вагона были полными. Рядом с Катей сидела расплывшаяся женщина, уперев в толстый живот корзину. В ней попискивал цыпленок, видимо оставшийся от продажи, и все пытался высунуть клюв сквозь прутья. Женщина, всякий раз вызывая смех пассажиров, легким щелчком отпугивала его в глубь корзины.

В этот субботний день все казалось Кате доступным, возможным, овеянным радостными красками юга. Горы в сизоватой дымке, изумрудно-зеленая бухта, шпалеры виноградников, оранжевые горки абрикосов у лоточников — все вместе это имеет одно название: счастье! О, если бы знала Катя, что произойдет на раннем рассвете! На рассвете двадцать второго июня сорок первого года…

Легким шагом вошла она в рыбацкую слободку и, тихонько напевая, направилась на ту сторону бухты, где стоял заветный дом. Он стоял у самой воды — каменный домик, крашенный синей краской. В прошлый раз прямо с пляжа они пришли сюда и на терассе пили чай, который кипятила на керосинке Катя. Заслышав, что Яники дома, пришла было тетя Настя, соседка, выполняющая ту же роль, что и Пелагея в Успенске, но Антон Петрович тут же отправил ее обратно: «Не беспокойтесь, у нас теперь Катя есть». Ну кто бы еще так сказал, чтобы порадовать ее сердце? «Катя есть»!..

…Тот берег бухты был усеян купающимися. О, как тиха, как зелена глубокая вода залива.

На каменных ступеньках террасы Катя увидела мальчика. Витя! Только сейчас она поняла, что совсем забыла о нем.

Остановились подле ступеней и легонько вздохнула. Мальчик обернулся.

— Здравствуй, Витя. Вот и я приехала к вам. Папа дома?

— Он в море.

— Ах вот как… Ну, что же, — она решительно присела на ступеньку. — Тогда я побуду с тобой, ладно? Ты, стало быть, один дома?

— Да.

— А что же ты играешь на самом пекле? Голова заболит.

— Я не играю, — серьезно ответил мальчик. — Я строю корабль.

На ступеньках повсюду валялись щепки. Зажав худыми коленками выдолбленную дощечку, мальчик ладил к ней паруса.

— Это линкор или крейсер? — спросила Катя, хотя и сама не знала, какое должно быть между ними различие.

— Фрегат, — неожиданно ответил Витя.

Катя покраснела. О фрегате она тоже не имела понятия.

— Ты любишь море? — спросила Катя, чтоб только что-нибудь спросить.

— Море все любят, — по-взрослому ответил мальчик, и Катя почувствовала в его ответе нескрываемую неприязнь к себе.

— А тебе не скучно? — опять спросила она.

— Скучно, — односложно ответил Витя. Он не понимал, как можно спрашивать о таких ясных вещах, и перестал обращать на нее внимание. Теперь Катя наблюдала за его усилиями придать мачте вертикальное положение. Потом предложила носовой платок. Витя взял.

— Придется его гвоздиком приколотить. Ничего?

Катя разрешила.

— Что же вы мне голубя не привезли? — спросил вдруг мальчик. — Не догадались, да?

— В следующий раз обязательно привезу!

— Так, значит, вы еще к нам приедете?

— Но ведь нужно привезти тебе голубя, — нашлась Катя.

Мальчик улыбнулся. Он улыбнулся совсем как взрослый. И глаза у него были взрослые, серые, с холодком.

— Папа не оставлял записку?

— Оставлял. Вот…

Оказывается, записка все время была в его ладони, и Катя с трудом прочитала, что в море ей следует добираться при помощи дяди Кости. О содержании записки Витя, оказывается, знал.

— Поедете к нему, да? Он ждет вас, — добавил мальчик, глядя ей прямо в глаза. — Я бы тоже поехал, папа разрешил, но мне не хочется. Нынче они баркас поднимают, а потом сюда его притащат.

— Тебе правда не хочется? — низко нагнулась к нему Катя. — А то поедем со мной? Вдвоем как-то веселее.

Он упрямо мотнул головой.

— Нет, мне не хочется. Мы с тетей Настей за продуктами поедем. В горы, к знакомым. За брынзой и за яйцами. У них как раз собака ощенилась, так я щенка себе выберу. Папа мне разрешил. А вы обратитесь к дяде Косте. Он скоро хлеб повезет водолазам… Папа любит теплый хлеб.

— Но как же я найду дядю Костю?

— Во-он там, у причала, в желтой майке.

Дядя Костя восседал на корме лодки, как смуглый бог.

— Это вы дядя Костя? — робея, спросила Катя.

— Ну, я, — сказал грек и сплюнул в зеленую воду окурок.

— Мне нужно в море, к водолазам. Антон Петрович велел обратиться к вам. Вы хлеб туда повезете?

— Хлеб уже в лодке, — сказал Костя, показывая на небольшой деревянный ящик с кованой крышкой. — Вот сюда и садись, удобно будет.

Он так ухватился за весла, так заиграл каждым мускулом обнаженных рук, будто собирался доставить Катю к самому Нептуну. Покойная зеленая вода забурлила, запенилась за кормой, погнала на берег ленивую волну. Лодка стремительно вылетела через горловину, радостно взмахнула красными веслами-крыльями, словно ахнула при виде открытого моря. И понеслась. Крупная зыбь подхватила ее и начала шлепать по бокам. Катя инстинктивно ухватилась за борта.

— Сиди, сиди! — приказал грек.

Лицо его было залито солнцем. Он грудью налегал на весла и ритмично откидывался назад. А берег отплывал назад, тоже весь сверкающий и праздничный от солнца. Наконец Катя увидела подъемное судно. Квадратное и широкое, как противень, низко, но самые борта, сидело оно в воде. Из трюма доносится стук мотора. Толстый, туго натянутый трос наискосок уходил в глубину, как будто это была леса с наклевкой. Лодка чуть стукнулась носом в стальную обшивку судна, и Костя, сложив ладони рупором, гортанно крикнул.

Из кубрика вышел Антон Петрович.

— Вот «племянницу» свою привез, — сказал Костя. — Пришла к моей лодке, «дядю» спрашивает. Где тут, говорит, дядя Костя?

Стыдясь грека, который, впрочем, не смотрел на нее, и зажимая подол коленками, Катя взобралась на судно. К борту подошли еще три молодых рабочих.

— Смелее, девушка, смелее!

— Европа на быке! Эй, Костя, видел такую открытку? Как Европа на быке море переплывала.

— А при чем здесь бык? — обиженно спросил Костя. — Вот увезу сейчас хлеб обратно. Зубоскалы!

— Спасибо тебе, Костя, — просто поблагодарил Антон Петрович. — Приходи вечерком, посидим на веранде.

— Теперь вам не до меня будет!

Антон Петрович засмеялся, махнул ему рукой, и лодка вновь запрыгала по волнам — уже в обратный путь, в бухту.

— Ну вот, Катя, вы первая женщина, посетившая наше судно. Располагайтесь. Жаль, немного опоздали, водолазы уже поднялись.

На палубе валялись скафандры, шланги, все это остро пахло морем. Лебедка, у которой стоял голый до пояса загорелый парень, с усилием поворачивала огромную катушку, выбирая мокрый трос. Чувствовалось, что идет тяжелая работа.

— Я так рад, Катя. Я ждал все эти дни, хотя мы и условились о субботе. Почему вы не приехали раньше?

— Но вы же сказали в субботу. Я и раньше могла…

Он взял ее прохладные пальцы и приложил к своему разгоряченному лбу.

— Я думал о вас все эти дни. Откуда вы взялись, Катя?

Он был в синей рубахе, парусиновых брюках и сандалиях. Счастье светилось в его обычно холодноватых серых глазах.

— Идет! — крикнул рабочий, и оба они вздрогнули.

— Кто идет? — не поняла Катя.

— Баркас идет. Из моря. Стойте здесь и наблюдайте.

Он скрылся в машинном отделении, оставив ее на палубе с тем рабочим, что управлял лебедкой.

А снизу от машин уже поднимались наверх люди, чтобы смотреть, как работает лебедка. Стоящий у лебедки рабочий что-то объяснял им вполголоса и, когда смотрел на Катю, улыбался.

Катя подошла к этим людям и стала расспрашивать, как нашли затонувший баркас, кто именно нашел и страшно ли ходить по морскому дну.

— А вот сейчас водолазы поднимутся, ты у них и спроси. Они по дну морскому, как по Примбулю, гуляют, только что без девушек.

Примбуль — это Приморский бульвар, быстро сообразила Катя. Примбуль, Примбуль! Ну и словечко!

— Чего смеешься?

— Да любопытно, как вы там гуляете. Дельфинов не боитесь? Хоть бы меня когда на глубину взяли.

— Рыбы тебя испугаются. Они красивых боятся. К водолазам, правда, привыкли, у тех глаза всегда выпученные, как у самих рыб.

— А почему выпученные?

— Выходи за водолаза, узнаешь.

Надсадно гудел мотор, сотрясая судно. Парень кричал что-то еще, но Катя не слушала. Из воды лезла темная громадина. Виднелась кургузая будка, густо облепленная ракушками. Не заметила, как подошел Антон Петрович.

— Ну и денек сегодня! С утра хлопочем. Этот баркас лежал днищем кверху. Пришлось перевернуть. Но бывали случаи, когда килем кверху — приходилось тянуть. Например, линкор «Марию» на севастопольском рейде. Техника была слабая, пятнадцать лет бедняги возились.

Мертвое суденышко заколыхалось на воде. Мотор продолжал гудеть. Нагнулся кран, и подъемное сооружение осело еще больше.

— Сейчас мы его в воздух поднимаем, — оживленно сказал Антон Петрович. — Так в воздухе и потащим. Ослабить трос!

— Есть ослабить трос! — отозвались внизу.

Все это походило на рыбную ловлю. Не дай бог трос оборвется и баркас снова уйдет в глубину! Он висел над морем, чуть поворачиваясь из стороны в сторону. Вода выливалась из него шумной струей.

Подошел водолаз. Глаза у него были красные, и он прижмуривал их.

— Это и есть ваша сибирячка? — спросил он у Антона Петровича, здороваясь с Катей. — Ждали мы вас сегодня. Ну как, хотите на дно морское?

А рука у него горячая, сильная, он так сдавил Катины пальцы, что они заныли.

«Что же он всем рассказал обо мне? — дивилась Катя. — Зачем он это?» Но ей было приятно среди этих дружелюбных людей. Вот достали со дна погибший баркас и радуются. Не столько, очевидно, ценности своей находки, сколько тому, что они умеют это делать, что человек властен над глубиной моря.

Витя ждал на берегу в окружении мальчишек. Они дружно крикнули «ура».

Потом ужинали втроем на веранде. Кате все здесь нравилось. Особенно простота обстановки. Она и отдаленно не напоминала успенского особняка. Ни позолоченных тарелок, ни старинной мебели с кривыми, словно, рахитичными ножками. Прямо на клеенке лежали вареные яйца и первые помидоры с толстой кожицей. По примеру Вити они тоже ели их не разрезая, круто посыпая солью и перцем. И наконец, к чаю — брынза, залитая крутым кипятком.

— А щенка я потом возьму, он еще маленький, велели подождать, слышишь, папа?

Катю мальчик словно не замечал, хотя, если она спрашивала, отвечал вежливо и внятно. Ему просто хотелось, чтобы она поскорее ушла, оставив их вдвоем с отцом. А Кате тоже хотелось остаться вдвоем с Антоном Петровичем.

— Тебе не пора спать? — спросил отец.

— Но ведь завтра воскресенье, — слабо запротестовал мальчик. Антон Петрович ласково привлек его к себе.

— Я скоро приду к тебе. Вот посидим, поговорим с Катей — и приду.

Но разговора долго не получалось. Он курил, осыпая в темноту с веранды золотистые искры, Катя мыла посуду, очень стесняясь своей нечаянной роли хозяйки.

— У него какая-то болезненная привязанность ко мне, — после долгой паузы сказал Антон Петрович. — Я бы этого не хотел. Он уже пережил одну утрату. Ему было четыре года, когда умерла мать…

— Почему вы так говорите? — испугалась Катя. — Вы как-то странно сказали — «уже пережил одну утрату».

— Моя профессия опасна.

«Зачем же вы стремитесь туда, где опасно? — чуть не вырвалось у Кати. — Почему вы не остались в тихом Успенске, где вам ничто не угрожало, кроме моей любви?..»

— Может, вы заночуете? Мы постелим вам на террасе.

Катя вспыхнула до корней волос. Она и сама не знала почему, ведь ничего дурного он не сказал.

— Нет-нет, меня ждет тетя Поля!

— Вы боитесь меня, Катя?

Он спросил это насмешливо и грустно.

— Я приеду к вам завтра, — не поднимая глаз, прошептала Катя.

И никогда в жизни она не могла себе простить этих слов, этой боязни. Завтра! О, будь оно проклято это завтра!

Севастополь встретил ее ярко освещенными улицами, нарядными толпами гуляющих. Так было всегда по субботам. На Краснофлотском бульваре гремела музыка. Другая мелодия, тише и нежнее, неслась с Исторического бульвара.

Поворчала тетя Поля за то, что племянница разбудила ее на первом крепком сне. Ах, милая тетя Поля, да разве в такую ночь до сна?

Не закрывая глаз, долго лежала Катя на своем диванчике, слушая ночные звуки. Под раскрытым окном в скудной крымской траве неумолчно звенели цикады. Вызванивали склянки кораблей, стоявших на рейде. Слышались твердые шаги патрулей. А из смутного далека приближалась другая страшная поступь. Поступь войны.

В два часа ночи город вздрогнул. Грохотало, звенело, рушилось. Кричали женщины.

— Ох, война это, война! Катенька, зачем я тебя вызвала? — причитала тетя Поля. — Убьют, убьют тебя, мою красавицу!

Она совала ей деньги, требуя немедленно бежать на вокзал и ехать, немедленно ехать в Успенск.

— Какая война, чего ты придумываешь? — сердито крикнула Катя. — А если и война, я никуда отсюда не поеду. Слышишь, никуда!

Все ее мысли были там, в поселке, в синем домике.

Накинув платьишко, Катя выскочила на улицу. Всюду были люди.

— На Судоремонтный бомбы сбросили!

Катя бежала туда. Толстая коса развевалась за плечами. Скрипело под ногами битое стекло. Дворники ходили с метлами, разговаривали друг с другом, но не мели. Ждали полного расчета.

Бомба попала в один из цехов. Оттуда густо валил дым. Работали пожарные машины. Собирались рабочие. И всюду разговор о войне. Что же это такое, если не война? Но радио ничего еще не объясняло.

И вдруг — Ветрищев. Смешной Ветрищев с белесыми бровками.

Он потерял очки и не сразу узнал Катю.

— Боюсь, что война, Катя.

— Да-да, — шептала Катя, идя за ним следом. — Надо что-то делать, правда? Зови комсомольцев в комитет.

— Да без очков-то я никого не узнаю. Вот черт, куда они девались? Ты ребятам сама скажи, ладно? Они все здесь. Пройди по цехам.

И когда она уже пошла, словно опомнившись, схватил ее за руку.

— Постой, ты почему здесь? Езжай сейчас же в слободку. Утром объявят мобилизацию…

Это длинное слово ударило Катю сильнее, чем воющий шелест бомбы. Если мобилизация — значит, Антон Петрович…

— Ты думаешь, он?.. А как же я?

— Ты — как все.

— Я буду с ним. Я могу. Надо только попросить кого-то.

Ветрищев с досадой махнул на нее рукой.

— Послушай, мне тебя некогда убеждать, да это и не нужно. Поедешь в поселок и увидишь сама, кому ты нужнее. Парень-то с кем останется?

Как просто и мудро он все решил, этот смешной Ветрищев. Да и не так он смешон, как это ей казалось. Он умный парень. Ей вспомнился вчерашний ночной разговор с Антоном Петровичем о сыне. Да, это ее долг.

— Я хотела бы остаться в Севастополе.

— Не говори глупостей, Катя. Ты — мирное население, которое будут эвакуировать уже завтра. Поезжай за мальчишкой.

И опять Катя бежала по улице, опять скрипело под ее ногами стекло. Прытко мчался небольшой открытый вагончик. Жарко припекало солнце. Здесь, в горах, еще не было войны. Все дышало миром. И мелкие зеленые кисти винограда вбирали в себя солнце. Белые лохматые собаки ревностно сторожили дачи. День был полон нелепостей и ненужностей.

Витю она застала одного. Сидел он на ступенях, безучастно глядя на зеленую воду. «Папа уехал в военкомат», — сообщил он Кате. Она обняла его, прижала стриженую голову к своей груди и заплакала, еще боясь сказать ему, зачем приехала. Так и сидели они вдвоем на ступенях, молчаливые от горя, каждый ожидая своего единственного.

Но раньше, чем Антон Петрович, пришла в дом Настасья Ивановна, чтобы по заведенной привычке приготовить еду. Большое дряблое лицо ее было заплакано.

— Сын у меня на границе, — сдавленным шепотом сказала она Кате. — Пропадет парень.

Все валилось у нее из рук. Она часто сморкалась в фартук и громко стучала ножом, нарезая овощи. А Катю клонило в сон. Всегда клонит в сон, когда напряжены нервы. Клевал носом и Витя.

— Ступайте оба в холодок, подремлите, пока готовлю. Нынче и сна ни у кого не было. Придет Антон Петрович — разбужу.

Она провела ее не в первую комнату, где в прошлый раз уже была Катя, а в следующую, служившую спальней. Катя придирчиво осмотрела ее убранство, как будто собиралась тут жить. Скромность обстановки поразила ее: здесь стояли две узкие железные кровати, канцелярский письменный стол с одной тумбой, венские стулья.

— Не буду я спать, — упирался Витя, — папа скоро придет.

— Так ведь я тоже не буду. Вот только прилягу, и все.

От близкой воды, освещенной солнцем, на потолке играли зеленоватые блики. В простенке Катя увидела портрет. Тот самый, который описывала Пелагея. Ну вот, и встретились мы с тобой, Зося!

Сочинила Пелагея. Красавицей она не была. Черты ее лица были, пожалуй, мелковаты, особенно нос и рот. Но брови взлетали неожиданно высоко и тонко, распахивая светлую ширину глаз, наверное голубых. Шея и грудь Зоси были обнажены, и это не казалось бесстыдным. Наготу прикрывали только пепельные локоны. Вот и вся Зося. Немножко удивленная, с притаившейся улыбкой.

Катя смотрела на портрет, не отрываясь. Пыталась представить ее живой и не могла. Если любил — значит, стоила она топь Когда-нибудь Катя узнает всю ее жизнь, все ее мысли, поступки. Он сам расскажет ей об этом.

— Это моя мама, — неожиданно сказал мальчик. — Папа возьмет ее с собой, он уже сказал.

«Ну что? — лукаво спросила со стены Зося. — Мне-то с ним быть просто».

Тяжелые мысли одолевали Катю. Как мало значила она для мальчика и его отца! О падучей звезде, прочертившей темное небо, и то дольше помнят! Разминулись на перепутье — вот и все. Да и перепутье-то какое страшное — война.

И все еще не было решения остаться ей в городе или, как советовал Ветрищев, уехать с мальчиком в Сибирь.

Она задремала и проснулась потому, что услышала голос Антона Петровича. Плотно прикрытая дверь заглушала слова, но было понятно, что он просит Настасью Ивановну как можно скорее увезти мальчика в безопасное место.

Катя вскочила с кровати, босиком выбежала на террасу.

— Почему вы просите Настасью Ивановну? У нее свое горе. Витю я увезу в Успенск.

— Катя, вы здесь?

Это обидело ее больше всего на свете.

— Где же мне быть, Антон Петрович, как не здесь.

— Я искал вас в Севастополе. Заходил на Садовую, но никого не застал. — Он был уже в военной форме, черные петлицы зенитчика оттеняли его бледное лицо. — А вы, Настасья Ивановна, идите домой, мы тут обо всем договоримся.

Они вместе проводили ее.

— Если бы вы знали, как я тревожился за вас! Ну потом увидел, что дом цел, успокоился. Да, Катя, вам нужно уезжать.

Они присели к столу на плетеный диванчик, и он сразу обнял ее за плечи.

— Милая, какое короткое было у нас счастье. Теперь уже ему не бывать.

— Почему не бывать? — запротестовала Катя. — Окончится война, и вернетесь. Я буду писать вам.

— Конечно, будете. Катя, милая моя Катя… Да ведь не для того мы встретились, чтобы сразу потерять друг друга. Кто знает, чем кончится эта разлука…

Катя едва сдерживала слезы. Она смотрела ему в лицо не отрываясь, чтобы запомнить его навсегда. В военной форме он был совсем другим, каким-то незнакомым.

— Вам когда надо явиться?

— Через три часа я должен быть в городе. Давайте поговорим о Вите. Вы так молоды, Катя, сумеете ли? Пусть вам поможет Пелагея Ивановна, я потом напишу ей.

— Не надо писать Пелагее. Я сделаю все сама. Почему вы не верите мне? — спросила она с упреком.

Он помолчал.

— На всякий возможный случай.

Катя вскрикнула, обвила его шею руками, спрятала лицо на груди. «Нет, нет, нет», — глухо, сквозь слезы повторила она. И он ничего не мог поделать с этим трагическим «нет».

— Я верю вам, Катя. Ну, право, не надо так. Хотите, пойдем к морю?

Они поднялись к башне, где встретились в первый раз, остановились у кромки обрыва. Все так же маячили на горизонте суда, все так же весело играли со скалами волны, окатывая их пеной и брызгами. В слободке громко говорило радио.

Они сели на камень. Морской ветер со свистом врывался в пустые бойницы башни. Сама она, как всегда в полуденный час, источала сухой жар.

— Я знаю, Катя, мы победим. Я уже немолод, чтобы ошибаться. Жизнь знаю и народ знаю. Выстоим. Но кто-то и голову сложит. Многие, очень многие.

«Нет, только не ты, только не ты! — про себя повторяла Катя. — О, если бы можно было пойти вместе с ним!»

Он отечески заглянул в ее лицо.

— Только я прошу вас, Катя, не устраивать моих розысков на фронте. Конечно, вы можете поступать, как вам хочется, но я не хочу на войне быть счастливее других. В конце-концов воевать — дело мужское. Не так ли? Когда вы поедете в Успенск?

— Завтра. Ветрищев обещал помочь.

— Кто такой Ветрищев?

— Наш секретарь. Очень славный, душевный парень. Бескорыстный такой.

Она и мысли не допускала, что у Ветрищева могут быть к ней какие-то иные чувства.

— Ну, прощайте, Катя. Мне пора идти. Простимся здесь, чтобы никто не видел.

Они встали и обнялись. Только море видело их первый поцелуй. Море да старая башня.

Годы войны Катя провела в Успенске, работая на прежнем месте у громадного крутящегося вала, который наматывал теперь дешевую солдатскую раскрутку.

Известие о гибели Антона Петровича пришло в начале сорок второго, когда началось наступление под Москвой.

С одобрения родных Катя усыновила Виктора Яника. В тот год ему было восемь.

А жизнь шла, как ей положено. Вышла замуж Валька Черемных. Вышла не за приезжего, как ей пророчили, а за Петьку Свиридова, который вернулся с фронта, увешанный медалями.

Катя очень радовалась счастью подруги. А у нее было свое, нелегкое: она воспитывала сына. Бегала в школу, на родительские собрания, штопала его курточки, чулки, ночами просиживала у изголовья, когда трепали парнишку корь и скарлатина. Она делала все, что делала бы Зося или другая женщина, родившая сына. Если первое и главное назначение женщины на земле быть матерью, то Катя была ею.

Однажды Валька Черемных, носившая теперь фамилию Свиридовой, сказала:

— Послушай, Катерина, а ведь парнишка на тебя похож. Честное слово, похож. Улыбнется, и тут же глаза опустит, словно спохватится, не зря ли. Да и карандаш в руке по-твоему держит, щепотью.

Вечером, когда Витя делал за столом уроки вместе с младшей Катиной сестрой, взглянула Катя на его руку, державшую перо, и обомлела: верно заметила Валентина — держал он перо по-уродски, всей пятерней.

— Учительница тебя за это не ругает?

— А тебя тоже ругала? — вместо ответа спросил мальчик.

Этот ответ был ей высшей наградой. Он копировал ее потому, что любил.

Потом, когда мальчик подрос, списалась она с ленинградским приятелем Антона Петровича, и он помог ей перебраться в этот город, чтобы устроить мальчика в мореходное, как было у них задумано с отцом.

Там в Ленинграде, уже немолодой, встретилась она со своим будущим мужем Петром Николаевичем, который во время блокады потерял всю семью. Первая любовь осталась первой и единственной. С Петром Николаевичем ее связывала общность профессий (к тому времени она заочно окончила архитектурный институт), очень теплая дружба и горячие заботы о Викторе Янике. Именно сын и уговорил ее принять предложение Петра Николаевича.

— Я думаю, папа вовсе не хотел, чтобы ты осталась одинокой. И знаешь, Петр Николаевич мне очень нравится. По морскому делу он все понимает.

— Ну если тебе, то и мне, — улыбнулась мать.

Так появился в их семье третий, кто всей душой любил море, хотя в жизни занимался совсем другим.

Она никогда не раскаивалась ни в том, что усыновила Виктора Яника, ни в том, что позднее послушала его совета. Бывает ведь и спокойное счастье. Когда она думала о своей жизни с Петром Николаевичем, ей почему-то представлялась маленькая, глубокая и очень милая рыбацкая бухта, рядом с которой за высокими горами плескалось бескрайнее море…

1963