Не о себе

…Так жить нельзя

Занавеска была немного приоткрыта. В небольшой щелочке в окне виднелись снежинки, робко падающие с неба. Снег в этом году был редким изыском.

Чья-то тонкая, но не худая рука слегка отодвинула занавеску холодного светло-голубого цвета, практически не касаясь её пальцами, и потянулась к оконной ручке. Когда длинные белые пальцы крепко обхватили её, на тыльной стороне кисти выступили синие вены, будто пульсирующие в такт тяжелому дыханию человека. И без того напряженная рука напряглась ещё больше и повернула ручку жемчужно-белого стеклопакета вправо. Механизм послушно щелкнул, окно отворилось, и насыщенный дымом, звуками аккордеона и влагой Сены парижский воздух ворвался в просторную квартиру француза со стандартным французским именем Пьер.

Он мог бы быть и каким-нибудь Жаком, и Жаном, и Луи, и на худой конец Людовиком. Почему Пьер? В этом имени слышится и поэзия, и мягкость, и какой-то трагизм.

Будь он Жаком, то определенно бы представлялся обрюзглым, чересчур толстым, высокомерным выскочкой; Жаном или Луи — слишком приторно-сладким и самовлюбленным; если Людовиком, то при всей чрезмерной горделивости и величавости этого имени не хватало бы озолотить его короной.

Пьер, открыв нараспашку окно, не вдохнул (в принципе уместно и «вздохнул»…) в полную силу, не набрал целые легкие грязного столичного воздуха, нет. Его божественно красивые руки либо еле облокачивались на узкий подоконник, либо пытались ухватиться за потоки воздуха, ежесекундно тревожащего застой в его богатой квартире… Да, несомненно очень богатой. Антикварная мебель, персидские ковры на стенах, искусно выполненные мозаики, витражи на стеклах огромных старых стеллажей. Ноль хай-тека, классика чистой воды с картинами эпохи Ренессанса и приглушенным желтоватым светом настольных ламп на толстых ножках.

И вот среди этой откровенной роскоши живет скромный, тихий, даже больной на вид простой Пьер, который каждый день ловит парижский воздух из окна своей квартиры.

При уличном свете его лицо казалось белым, с серо-синими кругами вокруг ярких зеленых глаз. Лицо Пьера было тонким во всех отношениях: тонкий острый нос; тонкие, плотно сжатые губы, сверху очерченные ненавязчивой, слегка заметной линией пробивающихся усов; острый подбородок и скулы. При всей откровенной худобе и болезненном виде, на нем не было ни единого сантиметра обвислой, дряблой, сморщенной кожи (где связь? Худоба=обвислая кожа?). При свете же желтых ламп лицо Пьера приобретало даже несколько здоровый оттенок и становилось отчасти привлекательным. Фигура француза не представляла собой гору мышц, перенасыщенных стероидами; он не был атлетом. Если отмотать время на пять-шесть веков назад, то облик Пьера гармонично бы смотрелся в средневековой Франции, Франции мушкетеров, придворных пажей и фаворитов, Франции времен Марии-Антуанетты. Это время уже давно прошло, но романтичный образ Пьера остался как побочное явление и напоминание об ушедшем в этом современном мире.

Существует одна вещь в портрете героя, пройти мимо которой было бы огромной ошибкой. Это его аристократические, гибкие, белые пальцы. Когда он шевелил ими, то буквально каждая венка, каждая жилка становились очень заметными; костяшки пальцев белели ещё больше. Он шевелил ими так, будто это было целым искусством, но сам никогда не задумывался об этом. И вообще мало о себе думал.

Абсолютный парадокс. В шикарных апартаментах, забитых донельзя всяким дорогим хламом, обитает человек, полностью противоположный своей квартире. Даже пузатые цветочные вазы, расставленные по квартире без особой логики и мысли, кажутся напыщенней и горделивей, чем их обладатель. Сперва создается впечатление, что в такой чрезмерной роскоши может жить только человек чересчур амбициозный, надменный. Но Пьер не такой. Полученные в наследство апартаменты никоим образом не соответствовали его характеру.

Пьер неритмично постукивал пальцами по поверхности подоконника (ну пожааалуйста, только не тумбочка). Потом, резко развернувшись на каблуках ботинок, подошел к старому пианино, стоявшему в дальнем затемненном углу комнаты. Когда он быстро, но бережно открыл крышку инструмента, его взгляд мгновенно упал на надпись: «Красный октябрь». Я не знаю, понимал ли Пьер значение этих двух простых слов, заключавших в себе напоминание о совершенно непростой истории страны — никак не Франции…

Молодой француз долго, под конец даже раздраженно искал ноты. Найдя три пожелтевших листа, сверху донизу усыпанных черными горошками, он расставил их на пюпитре и начал играть. Казалось, будто Пьер не прилагал никаких усилий, плавно скользя по черно-белым клавишам инструмента. Очередной широкий, размашистый пассаж чередовался с мелким, требующим хорошей техники хроматизмом; яркие гремящие аккорды отзывались тихим эхом на верхних октавах; медленные, протяжные моменты сменялись быстрыми и стремительными.

Будто Пьер начинал жить по-настоящему, в полную силу только тогда, когда садился за пианино. Как только затихала последняя нота, француз превращался в подобие крота, который существовал в своей норе, пусть неимоверно богатой, но все же норе, не высовывая из нее носа, слепо закрывая глаза и игнорируя происходящее вокруг, боясь света, живя в одном сплошном, беспросветном мраке.

Внезапно на середине пьесы француз вскинул руки в потолку, не поднимая головы, и с размаху ударил по клавишам. Совершенно уродливый звук пожирал всю квартиру (как может звук пожирать квартиру?.. может, «наполнял»?..). К чему столь резкая перемена настроения? Такая чудесная гармония звука вдруг прервалась грязным, отвратительным диссонансом. Но это была всего лишь гармония и чистота звука, а не человеческой души. Переживания, сомнения, ярость, тревога, раздумья до изнеможения были одним огромным диссонансом в жизни Пьера.

И всё из-за одного случая. Проклятого им сто тысяч раз случая, кода в один день не стало целой семьи. Мать, отец, маленькая сестра, которую он любил больше всего. А дальше — свет фар, кричащий звук торможения, внезапность, один миг и темнота. Прерванные мечты, планы, детский смех. Один миг и три жизни. После этого жизнь Пьера потеряла всякий смысл, о котором твердят философы. Он похоронил себя в этой душной квартире и только продолжал своё существование, играя на фортепиано.

Француз мгновенно встал со стула. Он не был взбешен: он нервничал, принялся суетливо ходить по комнате, сотрясая растерявшийся от неожиданности воздух. Он как будто что-то искал. Пьер тер лоб, ерошил волосы, щупал лицо и что-то бормотал про себя, еле слышно, чтоб даже застойный пласт воздуха в квартире его не услышал:

— Так жить нельзя… Тряпка, слабак, соберись…

С этими словами француз пулей выскочил из одной комнаты в другую, отчего бумаги, какие-то легкие разбросанные ткани остались в недоумении колыхаться от порывов ветра. Он дошел до стеллажа и достал объемистую книгу. Нет, видимо, это альбом с фотографиями. Пьер стал судорожно перелистывать страницу за страницей, ища не зная что. Он на несколько секунд останавливался то на одном снимке, то на другом. Лица людей, улыбающиеся, счастливые, смотрели на него со всех сторон, и от этих любящих, искренних и ясных взглядов он невольно стал улыбаться, ещё потирая свой лоб, покрывшийся мелкой испариной, и внезапно порозовевшие щеки. Пьер продолжал вглядываться в лица родных, особенно в детское личико маленькой Софи, возможно, что-то спрашивая у нее, пока сам не успокоился, пока его пульс не пришел в норму.

Спустя несколько минут уже не нервная, а добрая полуулыбка блуждала на его лице; на щеках появились ямочки, а под глазами — совершенно очаровательные складочки, которые возникают у человека только тогда, когда он либо щурится, либо улыбается.

После такого эмоционального всплеска к Пьеру не вернулась прежняя дотошная депрессивность.

Он ещё долго разглядывал семейный альбом, иногда теребя уголки его страниц. Казалось, он пребывал в состоянии абсолютно умиротворенном, приподнятом, но не бодром. Огромные волны воспоминаний захлестнули его, он почти тонул в них, даже привкус соленой воды появился на губах француза. Но это была отнюдь не морская вода, а простые человеческие слезы. Пьер робко провел ладонью по собственной щеке, стер каплю. По-моему, он сам не понял, грустить или радоваться вновь проявившимся чувствам…

Пьер как-то по-детски протер глаза. Встал неожиданно бордо, раздвинул темные шторы на окнах и вышел в коридор. Там он надел бежевое пальто, натянул черные перчатки и шляпу, через шею по-французски небрежно перекинул шарф, мельком глянул на своё отражение в огромном зеркале и с гордо поднятой головой и чистым сердцем вышел на улицы Парижа.

А в это время, не испытывая никаких преград в виде темных безликих штор, уличный свет пролился в окна роскошной квартиры и прокричал всему о своем присутствии.