Не отпускай мою руку

8 Призрак лагуны

9 ч. 31 мин.

— Папа, когда мы вернемся обратно?

Папа сидит на пляже. Отвечает, не глядя на меня:

— Скоро, Софа, скоро.

Надеюсь.

Мне не очень нравится лагуна. В ней и воды-то почти нет. Это вроде маленького бассейна, лягушатника, куда набросаны всякие штуки. Штуки грязные и колючие. Чтобы ходить по лагуне, надо обуваться в пластиковые сандалии, а от них все ноги красные.

Папа с мамой говорят, что лагуна лучше бассейна, что если я хорошенько присмотрюсь, если наберусь терпения, то увижу разноцветных рыбок. Ну хорошо, рыбок я уже видела. Я не идиотка. Маленькие черно-белые рыбки. Они плавают рядом с кораллами. Мама говорит, коралл — это потрясающе красиво, но на самом деле это всего-навсего скала в воде, она колется, и в ней прячутся рыбы. Когда я плаваю с нарукавниками, мне кажется, что коралл сейчас обдерет мне кожу на коленях…

Лагуна — это опасный бассейн, где можно только ходить.

И ходить-то надо осторожно. На дне растут водоросли. Когда к ним приближаешься, кажется, что это рыба трется о твои ноги, но нет, это что-то вроде мерзкого липкого салата, который тебя облизывает, а потом волдыри остаются. На дне есть даже огромные волосатые слизняки. Ужасные! Мама говорит, что они безобидные, это морские огурцы, их так называют, потому что китайцы их едят. Есть слизняков! Странно все-таки, тем более что здесь все магазины и даже все рестораны скупили китайцы. Мама иногда болтает сама не знает что. И еще папа и мама говорят, что я всегда всем недовольна, хотя сами никогда не купаются.

— Папа, может, пойдем уже?

— Скоро пойдем, Софа. Не уходи далеко.

Теперь папа лежит на пляже, под деревом с толстыми корнями, похожими на змей. Папа никогда не слушает, что я ему говорю. Я уверена, если я сниму нарукавники, он этого даже не заметит. Он мне все время повторяет, чтобы я была осторожна и внимательна, но сам никогда на меня внимания не обращает.

Вот — я состроила ему рожу, просто так, чтобы убедиться, что он ее и не заметит. Папа — он всегда так делает — поднимает глаза, спрашивает, все ли в порядке, не жарко ли мне, не замерзла ли я, велит оставаться рядом и тут же уходит в свои грустные мысли… Он смотрит мимо, куда-то не туда, как будто в воде есть кто-то еще. Только не я, а ребенок-невидимка. Один раз он даже имя перепутал.

Он назвал меня Алекс.

Как будто разговаривал с призраком, которого никто, кроме него, не видит.

Папа иногда бывает такой странный.

Особенно с тех пор, как уехала мама.

Все-таки лучше бы мы пошли в бассейн. Вода там теплее, и она синяя-пресиняя. И он не такой большой. Я смотрю на море так далеко, как только могу. Если бы мне хватило смелости, я бы пошла прямо туда, где море глубокое и где кораллы не обдирают ноги. Хотя бы для того, чтобы поглядеть, заметит ли это папа. Вдали вода ломается как стекло. Шум такой, что даже немножко страшно. Мама мне объяснила, что это коралловый риф. Это подводная стена, которая нас защищает, с той стороны, кажется, есть акулы.

— Папа, давай вернемся в бассейн?

Теперь я уже привыкла, что все надо повторять по меньшей мере три раза, все громче и громче. До тех пор, пока он не услышит.

9 ч. 33 мин.

Марсьяль не слышит. Он всматривается в лагуну. Пустую.

Он должен взять себя в руки, должен действовать, а главное — не противоречить себе. Должен связно отвечать полицейским. Должен выработать стратегию и придерживаться ее. И быть настороже. У него не осталось выбора, теперь все пойдет очень быстро. Сколько у него есть времени? Самое большее — несколько часов? Ему нельзя расслабляться.

И все же он не может собраться с мыслями. Перед глазами у него туман. Лагуна все та же, только домов вокруг меньше. Нет проката катамаранов, нет продавцов мороженого. Только казуарины, охраняющие пляж. И солнце садится. На песке осталось всего несколько брошенных игрушек. Красное ведерко. Желтая лопатка.

Маленькая фигурка в воде. Шестилетний мальчик.

Один.

— Па-а-а-апа! С меня хва-а-а-атит! Пойдем в басе-е-е-ейн!

Марсьяль выныривает на поверхность.

— Да, Софа, да. В бассейн? Мы же только приш…

Он недоговаривает.

— Хорошо, маленькая моя, идем в отель.

Девочка выходит на берег, стаскивает нарукавники и сандалии.

— А когда мама вернется?

— Скоро, Софа. Скоро.

9 Пиршество

11 ч. 45 мин.

За те тридцать лет, что Кристос потягивает свой ти-пунш[17] на террасе, Сен-Жиль сильно изменился. Конечно, он уже не застал ни старинной рыбацкой деревни, ни железной дороги, по которой катили из Сен-Дени поезда с мужьями, спешившими к старательно оберегавшим под зонтиками белизну кожи женам и детям. Зато он своими глазами видел перемены в девяностых, когда остров еще верил, что когда-нибудь станет похож на старшего брата — Маврикия. При нем в центре туристической столицы Реюньона построили современный яхтенный порт. Неплохая была идея… Ручей давным-давно не достигал моря, разве что во время циклона; он замирал у края пляжа, не добежав нескольких метров до финиша. Планировщики дали городу выход к океану, тщательно разделив приморский комплекс, — яхты, рыбалка, дайвинг; свежевыкрашенные рыбацкие лодки, желтые пластиковые стулья в ресторанах, дорогое дерево клубных причалов, нежные тона детских лодочек в миниатюрном порту, розовые крыши Нотр-Дам-де-ла-Пе, серые мостики над оврагом с застоявшейся водой, белые хижины, взбирающиеся по склону бесплодного холма, — и все это буйство красок в обрамлении пальм, что застройщикам хватило ума не срубить.

И черный цвет.

Недвижимость взлетела в цене, и креолы отступили в верхнюю часть города, в квартал Каррос, но толпой спускаются в порт, чтобы ловить рыбу с пирса или с лодок.

Все получилось отлично! Если не считать того, что авторы замысла, должно быть, мечтали о рыночной площади с шумной толпой, а не о полупустых террасах баров.

В этом отношении, по крайней мере, Кристоса нельзя упрекнуть в том, что он не прилагает усилий.

Он, Жан-Жак и Рене — единственные клиенты Морского бара. Отсюда можно вволю налюбоваться яхтами, а также задами двух десятков креолов-удильщиков, сидящих на разноцветных ящиках.

Жан-Жак на них не смотрит, он уткнулся в местную газету.

— Ну что, пророк, красотку все еще не нашли?

Кристос прикладывается к стакану. Ром здесь не идет ни в какое сравнение с тем, который наливает Габен в «Аламанде», зато пейзаж несравненный.

— Это не подлежит разглашению, ребятки…

— Ага, как же, — отзывается Рене. — Раз в жизни в этой стороне хоть что-то произошло.

Кристос вместе со стулом выбирается из-под зонта.

— Или тогда поите меня…

Жан-Жак, наливая себе пиво, разглядывает стоящую на столе бутылку рома, чашу со льдом, фисташки, треугольные пирожки. Всего вволю. Чем меньше клиентов, тем усерднее их обхаживают…

— Все беды острова заключены в бутылке, — провозглашает креол. — Ром, отупение, насилие, праздность…

Кристос обожает слушать, как Жан-Жак изрекает глубокие истины. У Жан-Жака есть профессия и есть увлечение. Он играет в петанк и философствует. А может, наоборот.

Кристос закрывает глаза, подставляет лицо жгучему солнцу и прислушивается.

11 ч. 48 мин.

В дальнем конце порта волны, забираясь между камнями мола, старательно отдирают клочья размокшей плоти трупа, потом, двигаясь в обратном направлении, омывают его раны. Колония красных крабов тоже занимается очисткой. Самые мелкие проникают во все отверстия и опустошают тело изнутри, пока этим не занялись трупоядные насекомые. Самые крупные трудятся на поверхности, выбирая нежные местечки. Рот, глаза, половые органы. Сбегаются новые крабы, прежних это не смущает. На этом пиршестве всем хватит еды, все насытятся. Обычно им приходится довольствоваться мелкими кусочками дохлых моллюсков.

11 ч. 49 мин.

Рене крутит на голове бейсболку с надписью «974» так, будто она привинчена к его лысому черепу. Разглядывает запряженную быком повозку на этикетке бутылки рома.

— Не хочется дураком помирать, Жан-Жак, объяснил бы ты мне связь между бедами острова и этой бутылкой.

Кристос сидит с закрытыми глазами, но ни слова из разговора не упускает. К этому часу Жан-Жак делается поэтом.

— Связь в том, что род человеческий эксплуатируют, милый мой Рене. Алкоголь и закабаление трудящихся масс. Рабы, вольноотпущенники, белые бедняки — все они пляшут под дудку сахарного тростника, миллионов литров дешевого рома, хороший-то в метрополию уплывает. Проклятьем заклейменным — вволю выпивки, водка — для поляков на шахтах, тафия — для креолов в полях, бедняцкий алкоголь, сжигающий революционные нейроны…

Бармен Стефано считает себя обязанным высказаться.

— Эй, Жан-Жак, торговцу тафией ты осточертел…

— Взаимно, — отзывается Рене, подняв стакан.

Рене — рыбак из Сен-Пьера, вернее, раньше был рыбаком. Двадцать лет выходил в море, до тех пор пока вырученные деньги не перестали покрывать затраты на дизельное топливо для траулера. И тогда Рене поселился в Сен-Жиле, решил зарабатывать на туристах, собирался возить их посмотреть на меч-рыбу, на дельфинов, на акул, на горбатых китов, далеко, до самого Кергелена, если потребуется… Концепция была такая: или клиент остается доволен — или ему возвращают деньги. Платит только в том случае, если видел морских чудищ. Никто ничего не видел — во всяком случае, возвращаясь, туристы говорили именно так. А Рене чаще всего был слишком пьян для того, чтобы спорить. Под конец он даже включил в программу русалок.

— Тростниковая водка или ром — мне без разницы, — заявляет Рене, одним духом осушив стакан, — пью за культурное наследие острова…

Жан-Жак, словно в насмешку, мелкими глоточками попивает пиво.

— Иди в задницу со своим культурным наследием…

11 ч. 54 мин.

Теперь красные крабы разделывают труп упорядоченно. Выстроились в цепочку, будто муравьи. Самые сильные отрывают куски гниющей синей плоти, дряблой, как размокшая бумага. Самые слабые ограничиваются транспортировкой. Лакомые внутренние части — кишки и прочие потроха, мозг — крабы выбрали прежде всего, они, словно опытные перевозчики, вынимают все, что можно, оставляя пустой и легкий остов.

Десятки крабов внезапно замирают.

Труп пошевелился.

Самые пугливые уже скрылись за исполинскими камнями мола. Другие, крохотные, выскакивают изо рта, словно мертвец, поперхнувшись, их выплюнул.

Тело снова замирает в неподвижности. Крабы опасливо разглядывают предмет, которым проткнут труп.

Круглый. Гладкий. Холодный.

11 ч. 56 мин.

Жан-Жак размахивает местной газетой, рискуя опрокинуться вместе со своим пластиковым стулом.

— Закройте глаза и пейте спокойно, друзья мои. Алкоголизм, малограмотность, насилие… Это написано черным по белому. Реюньон бьет все рекорды.

Кристос открывает глаза, тоже опустошает свой стакан, потом наконец включается в разговор.

— Рене, рабство отменили несколько лет назад. Если реюньонцы напиваются, все-таки виноваты в этом уже не белые господа…

Жан-Жак, поерзав, вытаскивает из кармана фляжку с ромом.

— А это? Зачем, по-твоему, ее придумали? Двести граммов белого рома в лавке за ту же цену, что пятьдесят у стойки…

— Тут я с тобой согласен, Жан-Жак! — вопит из-за стойки Стефано. — Пьянство в одиночку — это национальное бедствие… Разорение баров, преступление против человечества…

Рене решительно наливает себе еще рома.

— И я с тобой согласен, Жан-Жак. Культурное наследие острова — ром крепостью сорок девять градусов, и в бутылках! А не этот сиропчик в пузырьках, ограниченный администрацией до сорока градусов…

Кристос наклоняется на своем пластиковом стуле. Ему так нравится их недобросовестность в споре. Он наблюдает, как тихий ветер слегка надувает паруса стоящих на якоре судов. Порт печется на солнце. Рай. Счастье триста шестьдесят пять дней в году. Он и не знал, что на земле может существовать подобное место. Надо только раз в три года пережить циклон. Два дня не вылезать из-под одеяла. Терпимо.

Жан-Жак не сдается. Он сует под нос Рене фляжку с ромом.

— Попробуй, кретин… Сорок девять градусов. Достаточно купить коробку с вкладышем, три литра рома в пластиковом мешке с вмонтированным краником, и самому наполнять свою фляжку… Последнее изобретение, чтобы спаивать толпу…

Он встает и двигает руками, как пьяный кукловод.

— Друзья мои, либеральная глобализация дергает островитян словно паяцев, за две нитки, по одной в каждом кармане. Фляжка и мобильный телефон.

Рене тупо хлопает себя по карманам джинсов.

— И мне на это наплевать, — вопит Жан-Жак. — В высшей степени. Вот выйдем играть в шары, и, пока все реюньонские нищеброды будут прикладываться к фляжке перед тем, как бросать, я останусь чемпионом острова.

И, словно подчеркивая сказанное, Жан-Жак вскидывает руку с пивом. Рене, которого все это не убеждает, заливается смехом. Тоже хватает стакан с ромом и тянется к Жан-Жаку.

Чтобы с ним чокнуться.

Пытаясь изобразить провансальский акцент, говорит:

— Да ладно тебе, дурачок, мы вполне можем поладить…

Жан-Жак безрадостно смотрит на него.

— Не разговаривай со мной как с марсельским игроком, меня это…

— Да ты подумай, балда… Я тебе предлагаю помирить ром и пиво…

Жан-Жак скептически смотрит на свое пиво.

Рене торжествует:

— А как называется главная улица Марселя?

И сам дает разгадку своей шарады. В самом деле, первая часть ее названия — Канебьер — означает сахарный тростник, из которого делают ром, вторая — пиво.[18]

Кристос хохочет так, что чудом не падает вместе со своим пластиковым стулом.

Жан-Жак вздыхает. Оскорбленный до предела.

— Ну знаешь, Рене, — комментирует Стефано, подойдя к ним с новой порцией самсы, — это уж ты загнул.

12 ч. 01 мин.

— Кевин, там мертвец! Точно мертвец!

— Не валяй дурака, Рональдо! Давай живо подбери мой мяч и возвращайся… Не тяни время…

— Кевин, я не валяю дурака. Говорю тебе, там покойник, на камнях. И крабы его наполовину слопали.

12 ч. 05 мин.

Жан-Жак снова уткнулся в местную газету, всем своим видом показывая, что шутки друзей ему наскучили. Рене, запрокинув голову, смотрит на облака, окутавшие вершину Маидо.

Кристос блаженствует. Ему эта атмосфера нескончаемой ярмарки не надоедает. И впрямь немного напоминает праздничную мешанину толпы на Канебьер; конечно, народу здесь куда меньше, зато солнце печет круглый год. Кристос уже не мог вытерпеть холодов. Убрать садовую мебель. Сложить дрова. Самому уйти в дом. Иногда придурки из метрополии спрашивают, не скучает ли он по временам года, не надоело ли ему видеть неизменно синее небо, деревья, с которых не опадают листья, закат в один и тот же час… Они уверяют, будто по-настоящему могут оценить весну лишь после трех месяцев ненастья, по-настоящему наслаждаться отпуском только тогда, когда машина из-под хмурого неба катит к мистралю…

Идиотизм.

Как будто необходимо состариться, чтобы научиться ценить уходящее время, и надо на неделю сесть на диету, чтобы хороший ужин показался вкуснее. Чего-то себя лишать, чтобы заслужить удовольствие. Старая иудео-христианская мораль. Или мусульманская, или буддистская…

Кристос подумал, что сам он, возможно, исключение из правил…

Как правило, французы не задерживаются на острове дольше чем на пять лет, они откладывают свои 53 процента надбавки к зарплате чиновника, вкладывают сбережения в местную недвижимость, чтобы не платить налогов (спасибо Бессону, Периссолю, Жирардену и прочим), а потом живенько в метрополию, чтобы купить там домик своей мечты в пригороде. Ради детишек, объясняют они. Учеба.

Ну ладно, что правда, то правда, у него-то детишек нет.

Один креол из бригады Сен-Бенуа как-то сказал, что Кристос напоминает ему Люсьена Кордье, в «Безупречной репутации»[19] его играл Филипп Нуаре. Сначала Кристос обозлился. А потом стал думать. Надо смотреть глубже… Нуаре скучает в своей африканской деревне, цинично наблюдает за жизнью в тропиках. Убивает всех мудаков… У него, Кристоса, все совсем наоборот. Он здесь счастлив, как младенец, как кошка, как румяный плод, висящий достаточно высоко для того, чтобы его слопали. Парень из Сен-Бенуа, наверное, сказал так, потому что завидовал, у них там, на побережье, в год выпадает до шести метров осадков в виде дождя. Мировой рекорд! А здесь, в Зорейленде, — ни капли!

Он спокойно досидит до пенсии в этом маленьком раю, принадлежащем всем, а значит, отчасти и ему, на этом острове, который до XVII века был необитаемым. Никаких туземцев! Никто не может предъявить права на родную землю, потому что жил здесь раньше других; все мужчины и все женщины — в одной лодке, стоящей на якоре посреди Индийского океана.

Сложная иерархия — это само собой. Как на переполненном пассажирском судне… И зависть есть. Иногда мятежи.

Но никакого расизма!

Все в одной лодке, как…

Вот тут он и увидел через свои темные очки двух бегущих к нему мальчишек. Они размахивали руками как ненормальные. Да что это с ними?

Кристос сдвинул очки.

Черт!

Тот, что бежит впереди, мелкий, в майке, которая ему сильно велика, выглядит так, будто встретился с привидением. А второй орет во все горло:

— Это Роден! Это Роден!

Жан-Жак вскочил со стула.

— Роден? Что — Роден?

12 ч. 08 мин.

Кристос, задыхаясь, бежит по молу. Оба мальчишки мчатся в нескольких метрах впереди него. Жан-Жак пыхтит сзади. Рене кое-как идет, вернее сказать, ковыляет.

— Вот, это здесь!

Мол никак не кончается.

Это Роден.

Если бы не тридцатилетний опыт работы в бригаде Сен-Жиля, он бы не смог расшифровать это сообщение. В старой колониальной книге с картинками Кристос вычитал, что «креол по природе своей созерцатель». Роден — иллюстрация к этой книге. Роден с незапамятных времен целыми днями смотрел на горизонт со своего черного камня в конце мола, повернувшись спиной к острову, к порту, к барам, к ночным клубам, к автомобильной стоянке. И больше ничего не делал. Если все креолы — философы, то Родена можно считать Диогеном.

Роден здесь… Он лежит на камнях пятью метрами ниже.

Если наклониться, можно увидеть его труп.

Кристос переводит дух и говорит себе, что придется спуститься, взглянуть на него. А вдруг креол только ранен…

Но надежды на это мало.

Мальчишки так на него таращатся, как будто перед ними Горацио Кейн[20] собственной персоной. Он их не разочарует…

Кристос ступает на скользкие камни, о которые волны должны разбиваться, не достигая бетонного мола. Он продвигается медленно. Камни обросли осклизкими водорослями, в лакированных ботинках идти трудно, нога то и дело срывается. Горацио не подготовился. Если бы он знал заранее…

— Ну что, Кристос? — тупо спрашивает сверху Рене.

О чем он? Минутку… На что он надеется? Что Кристос сейчас воскресит Родена, просто-напросто коснувшись его рукой?

Кристос кричит, чтобы отогнать красных крабов. Тем хуже для наименее проворных из этих мерзких ракообразных некрофагов, их панцири хрустят под его подошвами, словно опавшие листья.

Труп лежит на животе, ногами к океану.

Он точно мертв, но никаких ран не видно…

Кристос понял. Он сглатывает. Придется перевернуть тело, чтобы разобраться. Роден всегда отлично сохранял равновесие, он словно врастал в бетон, как мидия лепится к садку. Он не упал бы, если бы его не толкнули…

Он слышит, как там, наверху, плачет Жан-Жак. Роден был недостижимым идеалом. Квинтэссенцией креольской мудрости.

Кристос старается дальше не думать и хватает труп за пояс джинсов. Тело до странности легкое, оно, можно сказать, с готовностью переворачивается, подставляя солнцу обглоданное крабами лицо.

Черт!

Кристос с трудом удерживается на ногах, вцепившись пальцами в подобие мягкого коралла, скрепляющее между собой каменные глыбы.

Только этого недоставало!

У Родена в сердце воткнут нож…

Младший лейтенант соединяет одно с другим. Да тут и самый тупой из жандармов увидел бы связь. Нож прочный, чистый. Наружу торчит только светлая рукоятка, выточенная из рога животного, какие здесь не пасутся. Кристос наклоняется. Там даже гравировка есть, чтобы уж точно расставить все по местам, на случай, если бы Родена нашел самый безмозглый полицейский.

Maisons du Monde.

Товары этой фирмы продаются по всей планете… но на острове нет ни одного их магазина.

Кристос старается рассуждать как можно быстрее.

Зачем было убивать Родена?

Он поднимает голову к молу. Жан-Жак плачет на груди у Рене. Мальчишка постарше держит за руку малыша, а тот держит мяч.

Зачем было убивать Родена?

Не для того, чтобы обокрасть. У Родена никогда ничего не было при себе, у него вообще ничего не было, даже крыши над головой. Кристос обернулся, посмотрел в сторону канала. У него зародилось предположение — бредовое, но правдоподобное.

А что, если Роден повернул голову, раз в жизни, один-единственный раз? Какой-то шум за спиной, кто-то позвал на помощь. Чуть повернул голову, и всего-то на мгновение.

Ничтожное мгновение в сравнении с целой жизнью, проведенной в созерцании.

А что, если Роден стал жертвой предельного невезения, жестокой шутки из тех, какими порой забавляется жизнь?

Повернуть голову всего один раз… но в самый неподходящий момент.

10 ITC Tropicar

16 ч. 01 мин.

Марсьяль в нерешительности. Ему бы надо поторопиться, подняться в номер, сложить вещи в чемодан. Скоро явятся полицейские, теперь в этом нет ни малейшего сомнения. Ему бы надо крикнуть Софе, чтобы вылезала из бассейна, и сваливать отсюда. Опередить. Хоть ненамного.

Софа развлекается. Впервые с тех пор, как она живет в этой гостинице, ей есть с кем поиграть. Она прыгает в воду со своими нарукавниками. Другие дети толпятся вокруг нее, словно придворные вокруг королевы. Софа смеется. Загорелый, как ириска, малыш с длинными светлыми волосами что-то шепчет ей на ухо. Софа брызжет на него водой и хохочет.

У Марсьяля сжимается сердце.

Некогда умиляться. Надо пошевеливаться! Вытащить Софу из бассейна. И бежать…

Нельзя все загубить. Только не теперь…

16 ч. 03 мин.

Полицейский пикап катит по улице Генерала де Голля, мчится вниз по склону, давит листья и сиреневые вьюнки. Морес вжимает в пол педаль акселератора. Едущие навстречу машины жмутся к обочине. На этот раз Айя позабыла о какой бы то ни было дипломатии и, с наслаждением пожертвовав безмятежным покоем курорта и «Аламанды», организовала срочное задержание Марсьяля Бельона. Кроме пикапа, который на бешеной скорости несется к отелю, туда же едут еще четыре машины, больше двадцати полицейских, — капитан Пюрви позвала коллег из Сен-Поля и Сен-Ле. Цель операции — отрезать Сен-Жиль от остального мира. Перекрыть все выходы на случай, если задержание пойдет как-нибудь не так.

Кто может предсказать, как поведет себя Бельон?

Айя, сидящая на пассажирском сиденье, не обращая внимания на тряску, в последний раз перечитывает отчет экспертов из Сен-Дени. Результаты анализов подтверждают, что пробы, взятые Кристосом с постели, кровати и ковра, — это действительно кровь Лианы Бельон. Образцы сравнили с данными, полученными из лаборатории Кефер в метрополии, муниципалитета Дей-ла-Барр, департамент Валь-д’Уаз, той лаборатории, где у Лианы Бельон брали кровь для анализов. Но всё решили полученные пятнадцать минут назад результаты исследования ножа, который был воткнут в грудь Родена. Кроме крови креола на его лезвии были следы другой крови, более давние. Крови Лианы Бельон!

Одно оружие. Две жертвы.

Один преступник.

И чтобы совсем уже никаких сомнений не оставалось, на рукоятке ножа были четкие отпечатки пальцев.

Отпечатки пальцев Марсьяля Бельона.

Морес, подняв тучу пыли, вылетел на авеню Бурбон. Отель «Аламанда» был прямо по курсу, между аквапарком и кварталом ночных клубов. Айя пожалела, что не арестовала Бельона вчера, когда он убалтывал ее в участке. Двое полицейских все утро рылись в контейнерах с утилем и не нашли ничего из одежды Лианы Бельон. Марсьяль и в самом деле перевозил ее труп! Он произвел на Айю впечатление человека, неспособного разумно действовать в сложившихся обстоятельствах, жену он, скорее всего, убил ненамеренно, во время ссоры, в припадке ревности или гнева, может быть, даже из-за малышки… А потом запаниковал… И снова убил, на этот раз — мешающего ему свидетеля.

И на этот раз — хладнокровно.

Одному богу известно, на что он способен теперь.

16 ч. 05 мин.

Мне трудно бежать во вьетнамках.

Папа слишком сильно стиснул мою ладонь. Он мне руку оторвет, если будет так меня тащить. Я вообще не хотела вылезать из бассейна.

— Папа, не беги так, мне больно…

— Побыстрее, Софа.

Папа ведет меня за гостиницу, к парковке, туда, где стоит машина, которую мы взяли напрокат на время отпуска.

— Папа, я не могу так бежать…

Я потеряла вьетнамку. Я сделала это отчасти нарочно, но папе все равно, он продолжает выдергивать мне руку из плеча. В ноги впиваются камешки, я останавливаюсь и начинаю вопить. Папа недоволен.

— Софа! Побыстрее. Умоляю тебя…

Папа не кричит, это странно, он говорит тихо, почти шепотом, как будто боится, как будто за нами гонится толпа людоедов. Зажал мою руку в своей здоровенной лапище. Мне приходится скакать за ним на одной ножке. Я ною изо всех сил, но папа меня уже не слушает.

Вот она, машина, до нее осталось метров двадцать. Папа, даже не замедлив шага, издали ее открывает. Я все ноги ободрала о бетон на стоянке. Я кричу, ору еще громче, выхожу из себя, это я умею, бешусь до тех пор, пока папа не отпускает мою руку.

Он резко останавливается. Наконец-то.

Но не из-за того, что я орала.

Он смотрит на машину, как будто ее поцарапали, или колесо украли, или руль. Голос у папы дрожит.

— Софа, живо садись в машину…

Я не двигаюсь с места. Я умная, мама мне все время это говорит. Я умею читать. Почти все слова.

Например, те, что написаны на пыльном стекле двери.

Я плохо понимаю. Я хотела бы еще раз перечитать буквы и попытаться понять, что там написано. Или хотя бы запомнить.

Но я не успеваю, папа почти сразу стер записку рукой, оставив длинные грязные следы.

— Садись в машину. Софа. Быстро.

Папа никогда еще не разговаривал со мной таким строгим голосом. Я немножко испугалась, но послушалась. Забираюсь на заднее сиденье, влезаю в детское кресло.

Почему папа стер эти слова, как будто мне нельзя было их читать?

А кто должен был их прочитать? Кто их написал?

Папа?

Мама?

Перед тем как мотор завелся, я услышала, что сзади кто-то кричит.

16 ч. 08 мин.

Айя первой входит в гостиничный холл, Морес следует за ней. Кристос остается поодаль и наблюдает за ними.

Наиво вырастает за стойкой, словно игрушка на пружине. Не проходит и трех секунд, как является Арман Зюттор. Директор отеля ошалело таращит глаза, на одном виске волосы у него стоят торчком, к другому прилипли, как будто его подняли во время сиесты. Айя на него и не взглянула. Она выкрикивает приказы:

— Морес — наверх, в семнадцатый номер, Кристос — со мной в сад.

Двери лифта открываются. Ева Мария вопит:

— Не ходите по мокро…

Трое сволочей в форме и армейских ботинках, не слушая ее, топают по плитке. Пол в коридоре измазан мокрым песком, цепочка следов тянется до двадцать второго номера, там ботинки упираются в белоснежную стенку напротив, потом одним ударом вышибают дверь.

Она слетает с петель.

Грязные ноги топчут ковер.

— Никого! — орет Морес в рацию. — Капитан, он смылся!

Айя выругалась.

Она смотрит на гостиничный сад. Видит перед собой замерших туристов, они похожи на забытых у бассейна надувных кукол. Ей даже приказывать не надо — полицейские сами рассыпаются в стороны, прочесывают отель в поисках малейшего закутка, где можно спрятаться. Все кроме Кристоса…

Младший лейтенант стоит, прислонившись к стволу пальмы, и довольствуется тем, что, повернув голову к бару, вопросительно глядит на Габена. Тот пожимает плечами. Вид у него недовольный, как будто он обдумывает, не сменить ли ему место работы после всего этого.

Кристос хмурится, показывая тем самым, что ждет ответа. Габен в пантомиме не так силен, как в смешивании коктейлей, но он делает над собой усилие. Он машет руками. Если не придираться, то можно считать, что он изображает птицу или, может быть, бабочку. Во всяком случае, нечто с крыльями.

Достаточно для того, чтобы понять.

Бельон упорхнул.

16 ч. 10 мин.

Марсьяль гонит машину, она мчится по авеню Бурбон, потом по улице Генерала де Голля, Сен-Жиль разворачивается длинной лентой между лагуной и лесом. Ему надо выехать на шоссе, минуя порт, иначе дорога приведет его прямиком в полицейский участок, так что выбора у него нет, приходится кружить переулками, вот только каждый второй из них заканчивается тупиком, словно ложный путь в лабиринте.

Пропетляв еще километр между хижинами, Марсьяль резко тормозит, едва не выругавшись вслух. Чтобы оказаться на дороге, ведущей к шоссе, надо проехать через единственный переброшенный над ручьем мостик, но доступ на него перекрыт. Сплошная лента машин тянется метров на двести…

Марсьяль закипает от злости.

Не важно, сама собой здесь образовалась пробка или это полицейские перегородили дорогу за мостиком. Как бы там ни было, он не может себе позволить торчать в пробках, он должен попытаться проскочить другим путем.

Он разворачивается. Шины «клио» взвизгивают.

Марсьяль снова едет по авеню Бурбон, теперь в обратном направлении, потом внезапно, за триста метров до «Аламанды», сворачивает вправо. Грунтовая дорога, тянущаяся на два километра вдоль пляжа, его выручит, если только перед ним не окажутся красные вагончики пляжного поезда, который с черепашьей скоростью перемешается между выходами к лагуне.

Если ехать на юг, дорога упрется в Ла-Салин-ле-Бен. Марсьяль старается убедить себя, что у него есть еще небольшой запас времени, он пока опережает полицейских. «Клио» в облаке рыжей пыли минует аквапарк, домики-близнецы Коралловой деревни, площадку для игры в шары. Велосипедисты съезжают с дороги. Семьи, стоящие в очереди к фургончику с мороженым, кашляют от поднятой им пыли; полуголые люди с полотенцами через плечо осыпают его ругательствами. Марсьяль понимает, что его побег никак не назовешь незаметным и что долго он в таком темпе не продержится.

Но у него нет выбора.

Через открытое окно внутрь летит песок. Софа плачет на заднем сиденье.

— Папа, мне глаза щиплет.

Марсьяль резко поднимает стекло. Логично было бы продолжать двигаться на юг вдоль пляжа, пересечь Ла-Салин и за пляжем выехать на дорогу, ведущую к Сен-Пьеру. Сен-Жиль — это путаница улиц, из которой можно выбраться только в трех направлениях: на север и на юг по прибрежному шоссе… и по сотому шоссе наверх…

Вернувшись на асфальт, он снова может прибавить скорость. Пляж с его разномастной толпой пунктиром мелькает между кривыми стволами. Казуарины проносятся словно телеграфные столбы.

«Мы проскочим с юга», — заставляет себя надеяться Марсьяль.

— Папа, не гони так!

Он видит в зеркальце перепуганную Софу, вцепившуюся в ремень безопасности. Можно подумать, вместо отца здесь кто-то чужой и он везет ее в ад. Стрелка спидометра снова дергается.

Внезапно из ворот какой-то виллы выбегает мальчик. Лет шести. Босой. С бодибордом под мышкой. И замирает, словно кролик.

Марсьяль давит на педаль тормоза. Софа вопит. Мальчик улепетывает, скрывается во дворе за решетчатой беседкой.

У Марсьяля взмокла спина. На мгновение ему показалось, будто он узнал Алекса.

Он сходит с ума. Это бегство пробуждает всех его демонов.

Он медлит, не трогается с места. Голова у него вот-вот лопнет, он стискивает ее мокрыми руками. Он принял решение. «Клио» на метр проскакивает вперед, из-под колес летит розовый гравий, которым усыпана аллея, ведущая к вилле, потом машина разворачивается и мчится в обратном направлении.

— Папа, что ты делаешь?

Марсьяль не отвечает. Он внезапно осознал, что несколько секунд назад устремился прямо в волчью пасть. Капитан Пюрви наверняка предупредила полицейских из Сен-Ле и Сен-Поля, и теперь они должны двигаться в сторону Сен-Жиля. Первым делом они поставят свои пикапы поперек дороги и перекроют приморское шоссе с юга и с севера.

У него остается только одна возможность. Выбраться через верх. Катить в горы.

А потом…

16 ч. 14 мин.

— Арендованная машина! — кричит Морес.

Полицейский бежит от стоянки, расположенной за отелем. Чуть отдышавшись, он прибавляет:

— Серая «клио». Не заметить ее невозможно, у нее спереди на щитке от солнца написано «ITC Tropicar»,[21] а на задней двери — фирменная наклейка.

— Отлично! — Айя, в свою очередь, кричит в рацию: — Все выезды перекрыты, далеко ему не уехать. Усильте заграждения на прибрежном шоссе у выезда из Сен-Жиля.

Капитан Пюрви топчется на лужайке в гостиничном саду и отдает распоряжения. Жандармы из Сен-Жиля, за исключением Кристоса, толпой ходят за ней по пятам, словно телохранители. Некоторые из туристов у бассейна одеваются. Другие застыли на месте и только поворачивают голову синхронно с перемещениями жандармов, чтобы не упустить ни мгновения зрелища. Почти все дети забрались на колени к родителям, и только малыш с длинными светлыми волосами словно бросает взглядом вызов авторитету взрослых.

Айя на мгновение встречается глазами с этим мини-серфингистом. Внезапно она застывает на месте, подносит к губам рацию.

— Нет! В программе изменения, оставайтесь главным образом наверху! Исинду, Мино — вы на прежнем месте, в конце Морского проспекта? Встаньте за кругом на Д100. Дорога вдоль берега под контролем, Бельону ничего не остается, кроме как свернуть на Маидо, а оттуда либо к циркам, либо на дорогу Тамариндов. Будьте наготове, руку готова дать на отсечение, что он попытается прорваться через верх!

Она переводит дыхание, старается говорить спокойно.

— Ребята, только осторожнее, я знаю, что мы имеем дело с преступником, убившим двоих… но на заднем сиденье едет девочка.

16 ч. 15 мин.

— Папа, меня тошнит!

На этот раз я не вру. Я правда хочу, чтобы папа остановился. Он не смотрит, куда едет, в конце концов он задавит кого-нибудь. Или не впишется в поворот. Я устала. И я боюсь. Я хочу вернуться в отель. Я хочу вернуться в бассейн.

Я хочу к маме.

Я же не совсем дура, я все поняла, папа сбежал, как только появились полицейские, как только он услышал сирены. Я догадываюсь, что это как-то связано с мамой. Дети в бассейне рассказывали, что она умерла.

Я брызгалась водой, не хотела при них плакать, я хохотала, но они не отставали, они проводили большим пальцем у шеи и заглядывали мне в глаза.

«Это твой папа ее убил!»

Я сдержала слезы, я заперла себе горло на два оборота и только рожу состроила.

«Болтаешь сам не знаешь что, с чего ты взял?»

«Мне мама сказала!»

Самый старший, тот, что с длинными волосами, говорил уверенно. Вообще-то он тоже еще маленький. Но, может быть, это все-таки правда.

Папа, как будто прочитав мои мысли, оборачивается ко мне.

— Смотри, Софа, видишь гору прямо перед нами? Вот туда мы и едем, в облака.

— К маме? — спрашиваю я.

16 ч. 16 мин.

Марсьяль не отвечает. Он петляет по мелким улочкам — аллея Мечты, Кокосовая, Финиковая. Все они ведут к Морскому проспекту, ему останется только проехать через круговой перекресток на пересечении Н1 и Д100, и он свободен…

Надо еще прибавить скорость, гнать изо всех сил, надо проскочить до того, как они перекроют дорогу.

— Папа, это правда? Мама ушла на облака?

— Нет, Софа, конечно, нет…

— А тогда почему, папа, ты…

— Потом, Софа!

Марсьяль повысил голос и тут же на себя за это рассердился. Он никак не может сосредоточиться, ему не удается точно сформулировать догадку, но чем больше машина удаляется от моря, тем более ясно и отчетливо он понимает, что ему не проскочить.

Полицейские переговариваются по телефону, у них, конечно, уже есть описание его машины, и они уже должны стоять на главных магистралях у выездов из Сен-Жиля. В том числе и на дороге, ведущей в горы.

«Клио» пропускает вперед «тойоту». Марсьяль снова открывает окно. Он явственно слышит полицейские сирены, совсем близко, в нескольких кварталах.

— Папа, мы возвращаемся в отель?

Он осознает, что в прятки играть бесполезно. Его взятая в аренду машина очень уж приметная. Полицейские спокойно накинут на него сеть.

— Нет, Софа, нет. Не в гостиницу. Я… я хочу сделать тебе сюрприз.

Он болтает невесть что, лишь бы Софа помолчала, лишь бы он мог спокойно подумать и найти выход.

Припарковаться здесь? Дальше идти пешком? Глупо, полицейские заметят машину. А с Софой ему и ста метров не пройти.

— Папа, я не хочу сюрприз, я хочу вернуться в отель.

Софа ерзает на заднем сиденье, колотит ногами по спинке его кресла.

— Я хочу к маме! Ты меня слышишь? К маме!

Снова раздается короткий пронзительный вопль сирены. Марсьялю необходимо что-то придумать, чтобы успокоить Софу, чтобы выиграть время. Он не может допустить, чтобы его поймали, тогда все пропало.

Он не имеет права на неудачу.

И, чтобы этого не случилось, он должен без колебаний пожертвовать тем, что его задерживает.

— Я покажу тебе нечто удивительное, Софа. Я отвезу тебя в рай. Думала ты когда-нибудь, что увидишь рай?

11 Что с них взять…

16 ч. 57 мин.

Парковка автономной территориальной бригады Сен-Жиля, как правило, представляет собой залитый солнцем пустырь, который иногда превращается в площадку для петанка, на которой Кристос, играя в паре с Жан-Жаком, вот уже лет десять остается непобедимым.

Сегодня ее внезапно превратили в штаб облавы на Марсьяля Бельона. Вокруг пяти машин, у которых все двери нараспашку, топчутся десятка два полицейских.

Айя переходит от одной группы к другой, словно режиссер, взвинченный перед генеральной репетицией. Уже довольно долго она осыпает оскорблениями свой телефон.

— Он не успел проскочить! — орет капитан Пюрви. — Да, я в этом убеждена! Все выходы перекрыты. Это вопрос нескольких минут, поверьте нам, какого черта, мы знаем эти места, мы его схватим!

Айя в ярости. Они уже больше часа прочесывают каждую улицу Сен-Жиля и его окрестностей и до сих пор не нашли ни малейшего следа серой прокатной «клио», равно как и Марсьяля Бельона и его дочери. Можно подумать, машина испарилась! Айе пришлось позвонить в Сен-Дени, в управление полиции. Какой-то перепуганный мелкий служащий мгновенно соединил ее с полковником Ларошем. Тот беседовал с ней любезно, терпеливо, не проявляя ни малейших признаков паники, — напротив, этот мудак говорил снисходительным тоном, словно пытался ее подбодрить.

— Не беспокойтесь, капитан, мы уверены, что вы и ваши люди сделали максимум того, что было в ваших силах. Теперь за дело возьмутся оперативная группа и наши бригады… Мы будем оставаться на связи…

Максимум того, что было в ваших силах?

Этот тип с зорейским акцентом, который еще и трех месяцев на острове не пробыл, разговаривает с ней как с девчонкой. Айя с трудом успокаивается. И все же ей надо выцарапать несколько часов. Их бригады — это десятки перетренированных парней, которые только и ждут случая размяться; моторизованные бригады, морские, воздушные, высокогорные… Куда против них ее ребятам, но она надеется, что Ларошу не так уж хочется напустить все свои силы на самый что ни на есть туристический центр острова. Устроив охоту на человека на местности, они обратят отдыхающих в бегство скорее, чем рой тигровых комаров.[22]

Айе пришлось вести долгие переговоры.

— Хорошо, капитан Пюрви, — в итоге уступает Ларош. — Даю вам два часа на то, чтобы поймать вашего беглого туриста. В конце концов, нельзя же убийцу, который убегает вместе с дочкой, всерьез рассматривать как похитителя ребенка… — Полковник делает паузу, потом заканчивает: — Тем более что ее матери уже нет и она не может подать жалобу.

Молчание.

— Я пошутил, капитан Пюрви.

Кретин!

Айя с трудом подавляет желание оборвать разговор. Вместо этого она, напротив, обещает полковнику, что будет держать его в курсе и сообщать новости каждые четверть часа, снова его благодарит и, наконец, отключается.

Кретин!

Она сознает, что, если она не сможет быстро найти Марсьяля Бельона, выторгованные два часа ничего уже не изменят. Расследование будет поручено людям Лароша, а она будет досматривать из зала.

Кристос, стоя поодаль, в тени двух казуарин, между стволами которых растянут ветхий гамак, с удивлением наблюдает за происходящим. Зрелище сюрреалистическое. Всего в нескольких метрах от стоянки, превращенной в стратегический центр беспощадной охоты на человека, всего через каких-то два дома, лежит пляж Сен-Жиля. Туристы, идущие мимо, наблюдают за царящей здесь суетой, прислушиваются к стрекочущим рациям. Самые сообразительные, должно быть, думают, что проснулся вулкан или что на пасхальные каникулы намечается обширная операция по борьбе с пьянством за рулем, проверка содержания алкоголя в крови у водителей. Собственно, именно это Айя и попросила жандармов говорить прохожим, объясняя, почему устроили заграждения на выездах из города.

Сейчас начнется, думает Кристос. На маленький курорт обрушится ураган… Пользуйтесь, бездельники, успейте насладиться закатом, рыбами-клоунами и коктейлями с зонтиком и кружком апельсина, пока не объявили осадное положение. Вы очень скоро об этом услышите… По улицам ходит убийца. Он зарезал свою жену, а к этому времени, может, даже уже и дочку. Может, он зарыл их в песке, с которым возятся ваши детишки…

Айя, равнодушная к курортной жизни, поворачивается спиной к пляжу и входит в большой зал полицейского участка. Все двери и окна распахнуты. Видеопроектор, подсоединенный к ноутбуку, проецирует на белую стену карту Сен-Жиля в масштабе 1/10 000, размером четыре на два метра. Один из жандармов вводит в компьютер в реальном времени размещение заграждений и помечает места, которые уже обшарили; при помощи разноцветной заливки показано, сколько раз проходил патруль.

Айя несколько минут наблюдает за тем, как раскрашивается карта. Желтый. Оранжевый. Красный. Для того чтобы закрасить ее целиком, потребуется несколько часов… Внезапно она хватает набор маркеров и идет к противоположной и тоже белоснежной стене. Встает на цыпочки и пишет, стараясь дотянуться как можно выше, огромными заглавными буквами:

Черным —

Красным —

Синим —

Зеленым —

Айя надевает колпачок на последний фломастер. Кристос тихонько подходит к ней, останавливается у нее за спиной.

— Может, не надо было так открыто являться в отель арестовывать Бельона?

Капитан Пюрви оборачивается, явно раздраженная до предела.

— А ты бы что предложил? Явиться туда в купальниках и окружить бассейн?

Кристос не обижается. Он понимает. Малышка Айя честолюбива, она о себе довольно высокого мнения, и при этом она провалила первую достойную этого названия операцию, которую ей поручили.

— Айя, тебе не в чем себя упрекнуть. Ты мобилизовала все бригады, какие имелись в наличии.

Он кладет ей руку на плечо, смотрит, как суетятся на стоянке полицейские, — в точности как перепуганные муравьи.

— Вспомни, дорогуша, в последний раз, когда жандармы из Сен-Поля, Сен-Жиля и Сен-Ле проводили совместную операцию, это была облава на нудистов… В соответствии с сентябрьским законом 2005 года. И при этом половина клиентов голышом пробралась к Трем бассейнам…

Айя слабо улыбается.

— Бельон не прорвался, Кристос! Мы сразу закрыли город, я даже послала Гаврама и Лароза проверять выходящие из порта суда.

Капитан Пюрви умолкает и некоторое время разглядывает огромную карту на стене, покрытую оранжевыми кругами.

— Он еще здесь, где-то совсем рядом, я это чувствую.

Кристос, в свою очередь, смотрит на карту и морщится.

— Тогда остается поверить, что Бельон — волшебник. Спрятать взятую напрокат машину и шестилетнюю девочку в деревне с населением в три с половиной тысячи человек, когда по улицам рыскают десятки полицейских…

Айя его не слушает. Она разворачивается, выходит из комнаты, снова идет на стоянку и начинает говорить.

Все жандармы смотрят на нее.

— Ребята, Ларош пришлет подкрепление из Сен-Дени. Потому что нам, как они считают, самим не справиться. «Что с них взять…» — вот что они о нас думают… Так что давайте, пошевеливайтесь! Мы все знаем, что Марсьяль Бельон не мог покинуть город. Вы обыщете не только багажники всех машин, которые выезжают из Сен-Жиля, но еще и все гаражи, все хижины, все дома, виллы, резиденции. Богатые, бедные, креолы, французы — мне без разницы. Все дома до единого! Если надо, мы всю ночь будем этим заниматься. Он раскатывает в арендованной машине, на которой огромными буквами написано «IТС Tropicar»! Мы его поймаем, ребята. И сделаем это сами!

Ее речь встречена молчанием, за которым явно угадывается сомнение.

— Впечатляет, — шепчет ей на ухо Кристос. — Ты прямо как Джон Уэйн.[23] Остается выяснить, готова ли твоя конница атаковать…

Повернувшись к младшему лейтенанту, Айя тем же тоном прибавляет:

— А ты, мессия, заткнись со своими пророчествами. Займись расследованием в «Аламанде». Допроси Журденов, служащих отеля, мальчишек на стоянке… Всех! И выясни с точностью до секунды, чем занималась семья Бельон до того, как произошло убийство.

12 Софа в раю

17 ч. 01 мин.

Всякий раз, как Софа дотрагивается пальцем до мимозы, листочки сжимаются. Невероятно! Можно подумать, это зверек такой. Несколько секунд спустя листок робко и недоверчиво разворачивается снова.

Софа не может оторваться от этого растения. Всего-навсего прикоснешься к нему, всего-навсего на него подует ветерок или упадет капля воды — и цветок прячется, как улитка. Сперва Софа испугалась, но потом втянулась в игру. И это только начало. Здесь, в этом саду, в Эдеме, можно увидеть еще много других удивительных растений.

Райский сад — Марсьяль ее не обманул.

Он наблюдает за дочерью. Он успокоился. Софа на несколько минут забыла обо всем. Он догадывается, что за оградой парка, напротив, настоящий хаос. Вся полиция, в ярости оттого, что его упустила, занимается его поисками. И задается тысячами вопросов.

Все логично!

Кто бы мог подумать, что преступник, находящийся в розыске, преступник номер один на острове, вместо того чтобы бежать или затаиться в какой-нибудь хижине, спокойно осматривает вместе с дочкой «Эдем» — самый знаменитый ботанический сад Реюньона? Кому из полицейских придет в голову искать его здесь?

Жандармы ищут серую «клио».

Где можно спрятать взятую напрокат машину?

Не прошло и часа с тех пор, как Марсьялю, окруженному ревом сирен, стиснутому со всех сторон заграждениями, пришлось за несколько секунд принять решение. Оно представилось ему совершенно очевидным: лучший способ спрятаться состоит в том… чтобы не прятаться.

— Фу, дерево-кака! — кричит Софа, заливаясь смехом.

Она остановилась перед стеркулией вонючей[24] и пытается прочесть название на деревянной табличке. Нюхает цветы на ветках, зажимает нос, опять смеется и вприпрыжку бежит дальше.

Марсьяль молча идет за ней.

Не прятаться…

Додуматься до этого легче, чем выполнить! Марсьялю пришлось снова проехать по авеню Бурбон, в нескольких сотнях метров от отеля «Аламанда», под носом у полицейских. В любую минуту он мог напороться на один из их пикапов. Марсьяль резко затормозил у ворот, за которыми виднелись маленький заасфальтированный двор и сиреневое бетонное здание.

Прокатное агентство «IТС Tropicar».

На стоянке пять машин, две из них — «клио» серого цвета. Дела у хозяина явно идут не очень… Впрочем, контора закрылась на пасхальные выходные, все клиенты, если они есть, знают код, отпирающий ворота, а ключи они должны бросить в почтовый ящик или позвонить управляющему, чтобы он пришел (его номер телефона написан черным на сиреневой стене). Марсьяль припарковал «клио» в самом дальнем конце стоянки, под казуаринами, чтобы ее не было видно с улицы.

Пять машин или шесть? Одной больше? Да кто это может знать кроме хозяина? А он это заметит самое раннее во вторник утром, когда откроет лавочку! Что же касается полицейских, вряд ли они станут проверять. Беглец, на которого полиция устраивает облаву, не тратит время на то, чтобы поставить арендованную машину на стоянку агентства, особенно если расстояние от нее до отеля, из которого он сбежал, всего метров триста.

Так что у него есть два дня…

Софа входит в кактусовый садик. С любопытством наклоняется над большим лохматым шаром. Еще одно растение, которое похоже на животное! На свернувшегося в клубок пустынного ежа.

— Тещина подушка, — неуверенно читает Софа, ведя пальцем по буквам.

Снова рассмеявшись, бежит к деревянному мостику посреди бамбуковой рощи.

Марсьяль идет следом за ней, погруженный в собственные мысли. У агентства «ITC Tropicar» есть еще одно преимущество — его стоянка граничит с лесочком, позволяющим обогнуть Сен-Жиль под прикрытием, пройти так целый километр, до входа в сад «Эдем». Ботанический сад в эти праздничные выходные почти совсем пуст, креольские семьи устраивают пикники в горах. Навстречу попадаются лишь редкие туристы, немолодые, с голубыми путеводителями в руках. Никто явно еще не в курсе того, что за оградой устраивают облаву.

Пока что сад «Эдем» — неприкосновенный рай, идеальное убежище, в котором можно переждать.

Пока что…

Софа поднимает глаза, завороженная деревом путешественников с его кроной в форме солнца, выстреливающей в небо сотни зеленых лучей. С той минуты, как вошла в сад, она не устает читать таблички рядом с растениями, бесконечно долго пытается разобрать названия. Ученые латинские слова, сложные ботанические термины — столько всего непонятного.

Равенала.

И все же Софа делает перерыв, морщит лоб, проводит рукой по своим длинным волосам. В точности копирует мать, отмечает Марсьяль, когда та приходит в музей или на выставку. Он сам удивляется, что в последние несколько минут дышит спокойнее, наслаждается мгновением, несмотря на полицейских, которые гонятся за ним по пятам. Никуда не спешит, любуется дочкой. Софа — настоящий чертенок, но она совершенно очаровательный чертенок. Одаренная. Страстная. Волевая.

Конечно, Лиана слишком ее избаловала. Но кто он такой, чтобы этому помешать? И какое место будет занимать отныне? Лиана бросила изучать свою социолингвистику ради того, чтобы растить Софу. Лиана должна была защитить диссертацию во время беременности, так предполагалось: девять месяцев на то, чтобы написать четыреста страниц на тему малоизвестных переводов «Маленького принца». Теоретически это было возможно сделать, даже работая три раза в неделю по полдня библиотекаршей в детском фонде де Сент-Экзюпери в Исси-ле-Мулино.

Лиана даже введение не дописала. Бросила работу на четвертом месяце беременности, хотя после защиты ее с распростертыми объятиями приняли бы в штат фонда.

Беременность может изменить женщину. Как Марсьяль мог до такой степени позабыть об этом? Лиана внезапно отбросила всякие личные амбиции и полностью посвятила себя малышке весом в 3 кг 512 г. «Всякие личные амбиции…» Лиана взвыла бы, услышав от него эти слова. Он ничего не понимал! С тех пор как родилась Софа, Лиана пребывала в полной гармонии с собой…

Он напрочь перестал понимать Лиану…

И перестал понимать, что с ними происходит…

Беременность, потом рождение ребенка не оставили и следа от той Лианы, которая обвивалась вокруг него, от Лианы, обожавшей их на редкость изобретательные эротические игры. Не то чтобы у них вообще не было сексуальной жизни с тех пор, как появилась Софа… но теперь они занимались этим урывками, в лучшем случае любовные утехи были запланированы, еще немного — и их стали бы включать в список дел на неделю. Разумеется, необходимых, но первостепенную важность они утратили… Как, собственно, и он сам. Марсьяль никуда не делся, он по-прежнему занимал место в жизни Лианы, но уже не главное.

С этим примириться нелегко.

Софа бежит дальше, по сторонам мелькают деревья. Иногда она притормаживает, иногда смотрит в небо, иногда таращит глаза, разглядывая деревья, вырядившиеся словно для карнавала. Баобабы. Хлебные деревья. Масличные пальмы. Вакоа.

Внезапно она наклоняется и ныряет под красный мост, обвитый бугенвиллеями.

На мгновение Марсьяль теряет ее из виду.

«Это жизнь! — мурлыкала Лиана, укачивая Софу. — Это жизнь, Марсьяль! Повседневность, будни. То, что навсегда нас связало… Все пары, долго живущие вместе, через это проходят».

Нет, Лиана! Марсьялю столько раз хотелось это выкрикнуть. Нет, Лиана, не все пары!

Лиана никогда ни в чем его не упрекала, но молчание было таким гнетущим, недомолвки — такими понятными. Способен ли Марсьяль заботиться о Софе? Хотя бы любить ее? Можно ли на него положиться? Лиана никогда не упоминала о прошлом. Ни разу не произнесла имени Алекса. Лиана была умной, тонкой, чуткой и тактичной, но порой Марсьяль читал сомнение в ее взгляде, попадая в его пугающий водоворот. Софа, твой папа — чудовище?

— Осторожно!

Марсьяль инстинктивно рванулся вперед и схватил Софу за руку. Дочка бросает на него недобрый взгляд. Скорее обиделась, чем рассердилась.

— Это пальма «рыбий хвост», — объясняет Марсьяль, указывая на висящие над тропинкой гроздья зеленых плодов. — Если съесть такой — отравишься, а если потрогаешь — будешь долго чесаться.

Софа недоверчиво и подозрительно оглядывает странное растение, потом, ни слова не ответив отцу, идет по тропинке дальше.

Софа, твой папа — чудовище?

Ответа он не знает.

Он больше не должен ни на что отвлекаться. Сад закрывается в 18 часов. Через несколько минут они окажутся на улице. Никакого плана у него нет. Квартал, наверное, битком набит полицейскими, они стекаются сюда со всего острова только ради него и его дочери. Его лицо вот-вот покажут по первому каналу Реюньонского телевидения. И лицо Софы.

Одинокий отец с дочкой…

Кто-нибудь неизбежно их узнает. Какой-нибудь турист или прохожий.

Софа остановилась в конце тропинки. На стебле «фарфоровой розы» нежится крохотный хамелеон. Цветок покачивается, и он меняет цвет — от красного до зеленого.

Творческий подход, чуть-чуть воображения…

Вот уж чего Софе не занимать.

— Побудешь здесь, маленькая? Я пойду к выходу.

Софа не отвечает, ее заворожили глаза хамелеонового детеныша, которые вращаются в разных направлениях, словно два волчка. Марсьяль, в последний раз взглянув на Софу, входит в увитую лианами крытую галерею. Он сознает, что у них больше нет машины, нет другой одежды, кроме той, которая на них, им негде ночевать и нечего есть.

Он больше никого не знает на этом острове, и уж тем более — на этом курорте. Один против всех. И на руках у него ничего, ни одного козыря.

Чтобы оказаться у выхода, надо пройти через гигантскую дубовую бочку, изготовленную, как сообщает табличка, в 1847 году и вмещавшую 57 000 литров рома. Марсьяль идет вперед, наблюдая за девушкой у входа, за рядами открыток. Она стучит по клавишам айфона. Крашеные ногти, африканские косички, пирсинг в ноздре. С точки зрения статистики куда больше шансов, что красотка сидит в фейсбуке, чем на новостном сайте, где выложена фотография беглеца…

Марсьяль надевает темные очки. У него нет выбора, он должен попытать счастья. В холле пустовато, на стойке буклеты, перечисляющие главные развлечения острова, ежемесячный журнал, расхваливающий радости курорта Сен-Жиль, еще какие-то рекламные проспекты…

На первый взгляд — ничего полезного.

На первый взгляд.

У Марсьяля созревает план.

Для его осуществления надо только, чтобы ему повезло. Самую малость. И как следует набраться наглости.

13 Адвокат заговорил

17 ч. 16 мин.

— Алло, Айя?

Капитан Пюрви, закрывшись в большом зале, пересекает идущий от видеопроектора луч света и внезапно накрывает город Сен-Жиль черной тенью, словно грозовой тучей.

— Да?

— Жильдас, капитан из бригады Сен-Бенуа. Ты должна меня помнить, полицейские в резиновых сапогах и плащах…

Айя его помнит. Жильдас Яку уже двадцать пять лет как капитан из бригады Сен-Бенуа. Двадцать пять лет растит свою досаду, как другие — коноплю, просит о переводе в другое место, но никак не дождется. Сен-Бенуа — это сто дождливых дней в году, больше половины населения — безработные, и рекордные для острова цифры по насилию над личностью…

— Чего ты от меня хочешь, Жильдас? Мы здесь слегка зашиваемся. Если ты хотел предложить мне помощь…

Жильдас кашляет, как будто у них там зима.

— Айя, у меня есть кое-что новое по делу Бельона.

У Айи подкашиваются ноги. Марсьяль Бельон проскользнул сквозь ячейки сети. Он уже на другой стороне острова. Он скроется в Мафате или Салази.[25]

— Ты… ты засек Марсьяля Бельона?

— Нет… Хотя, знаешь, я бы не прочь. Поимел бы свои пять минут славы после того, как несколько десятилетий служил верой и правдой, и всем на это было начхать. Нет, не я, а — держись крепче — моя стажерка Флора, она дежурит в бригаде эту неделю… Она видела Лиану Бельон.

Айя рухнула на ближайший стул.

— Живую?

Жильдас снова покашлял в телефон. Так и представляешь себе его в шарфе и вязаной шапочке.

— Да, вполне, живее некуда.

Опять закашлялся. Жильдас явно тянет время.

— Но это было пять дней назад…

Оказаться бы сейчас рядом с Жильдасом и удавить его собственными руками.

— Хватит валять дурака, Жильдас. Мы здесь работаем.

Капитан из бригады Сен-Бенуа не обиделся.

— Лиана Бельон сама приходила в участок во вторник, 26-го числа.

За три дня до того, как пропала, подсчитала Айя.

— И чего она хотела?

— Трудно сказать. Насколько я понял, она разговаривала довольно странно, но подробности надо узнавать у Флоры, это она записывала показания.

— Ясно, Жильдас. Быстро давай сюда вместе со своей Флорой. Мы тебя ждем…

Жильдас забулькал смехом сквозь кашель.

— Ты не меняешься, Айя! Настоящая командирша. Представь себе, у нас здесь тоже работы хватает. Если хочешь увидеться с Флорой, тебе достаточно сесть в машину и обогнуть остров. Тебе повезло, в ближайшее время урагана не обещают…

— Жильдас, у нас убийца на свободе разгуливает.

— Ага… я так и понял… У меня, представь себе, каждую неделю по убийству. Не считая изнасилований и нападений…

— Не занудствуй, Жильдас. Если не будешь нам помогать, управление с тебя голову снимет.

Жильдас взорвался, и теперь в его голосе не слышится ни малейшего цинизма.

— Слушай, Айя, со мной эти штучки не пройдут! Мне-то какое дело до зореев из Сен-Дени? Давай договоримся, что приоритеты у нас разные, и останемся добрыми друзьями. Поделим пополам, идет? Я доеду до Ле-Тампона, а ты проделаешь другую половину пути, и мы встретимся в Антр-Дё, у кладбища Бра де Понто.

Айя смотрит, как гигантская карта на стене медленно, очень медленно окрашивается в желтый цвет, — это означает, что патрули прочесали территорию.

— Делать мне больше нечего. Жильдас, я нужна им здесь.

— Надо доверять своим людям, Айя, надо делить обязанности…

17 ч. 21 мин.

Кристос знаком предлагает супругам Журден сесть, а сам с наслаждением устраивается в глубоком кожаном кресле директора отеля «Аламанда».

Он ликовал, выгоняя Армана Зюттора из его кабинета.

Проваливай, дружище, твои кабинет реквизирован. Чрезвычайные обстоятельства!

Кристос просто залюбовался его перепуганной физиономией. И пусть скажет спасибо, что задница у младшего лейтенанта, согнавшего его с места, чтобы допросить с пристрастием его же постояльцев, не черная… Кристос поглубже забрался в кресло, расположенное с точным расчетом, — так, чтобы струя прохладного воздуха от вентилятора под потолком ласкала затылок сидящего. В общем-то Зюттора можно понять. К жалким привилегиям вроде этой так быстро привыкаешь…

Парочка напротив явно чувствовала себя неуютно. Адвокат и его жена. Жак и Марго Журден.

Кристос положил нож из набора, купленного в «Maisons du Monde», на письменный стол.

— Мадам и мсье Журден, еще раз спрашиваю: это нож Марсьяля Бельона?

— Ну-у…

Неразговорчивый попался адвокат.

Кристос не обманывается. Жак Журден, разумеется, узнал нож, но упирается. Вопрос чести, классовой солидарности, молчаливого сговора. В конце концов, еще вчера они с Марсьялем Бельоном сидели за одним столом…

Кристос поправил седую прядь, которую назойливо трепал ветерок от вентилятора.

— Мадам и мсье Журден, давайте говорить напрямик. Пока мы тут прохлаждаемся в директорском кабинете, все полицейские острова мобилизованы для псовой охоты. Свора, крупная дичь — а между ними жизнь шестилетней девочки. Так что думайте быстрее…

Кристос крутанул нож, словно стрелку лотерейного колеса.

— Это оружие торчало в груди одного бедолаги, на рукоятке остались отпечатки пальцев Бельона. Вы никого не выдаете… Я прошу у вас всего лишь подтверждения.

Жак Журден принимает вид достойный и ответственный.

— Трудно сказать…

Да-да, продолжай держать меня за дурака…

Кристос вздыхает. Как же его это бесит. Поднимает глаза от ножа, оглядывает комнату. Стены увешаны черно-белыми гравюрами, явно предназначенными для младшего персонала, заходящего в кабинет. Картинки рассказывают историю острова, но эта история обрывается в 1946 году, с его превращением в заморский департамент. Каторжный труд креолов на плантациях сахарного тростника, роскошные виллы в колониальном стиле, с резными украшениями по краю крыши, а перед ними — дамы в кринолинах, полуголые чернокожие и белозубые девушки, портреты каких-то забытых гордых и высокомерных вислоусых европейцев…

Доброе старое время…

Кристос готовится к бою.

— Я вас понимаю. Солидарность, так? Когда ветер крепчает, надо уметь сплотиться.

Можно подумать, он подсунул адвокату под зад морского ежа. Жак Журден завелся с четверти оборота.

— Почему вы так говорите?

Чтобы тебя, дурачка, расшевелить.

— Потому что по острову бродит убийца! Потому что он уже убил и будет убивать дальше, а нам необходимо подтверждение. В этом случае и речи быть не может о профессиональной тайне, мсье Журден. Вы не адвокат Бельона. Вы ничем ему не обязаны. Вас не просят сотрудничать с иностранной полицией и доносить на соотечественника. Здесь вы на французской земле…

Не перегнул ли я палку, спрашивает себя Кристос.

— Это его нож, — неожиданно шепчет Марго Журден.

Он так и подскочил, кресло под ним мягко пружинит.

— Вы уверены?

— Да. Три дня назад мы поднимались в горы. Пикник в лучших креольских традициях. Мы останавливались на одной из площадок для барбекю. И все мы держали в руках этот нож.

Марго рассматривает его более пристально, изучает каждую царапинку на лезвии и на рукоятке и подтверждает:

— Это его нож.

Жак бросает на жену свирепый взгляд. Для виду! Он скорее доволен, что Марго взяла это на себя. Кристос убирает нож в прозрачный пластиковый мешок.

— Спасибо, мы сдвинулись с места… Так что было вчера после обеда? Вы, кажется, плескались в бассейне вместе с Бельонами.

Жак, профессиональный лицемер, подхватывает:

— Совершенно верно. Перед тем как подняться в номер следом за Лианой, Марсьяль попросил нас присмотреть за Софой.

Кристос передвигает с места на место бронзовые часы, сделанные, должно быть, еще до отмены рабства. Циферблат окружен четырьмя маленькими голыми креолами, они тащат корзину, полную экзотических плодов.

— Извините, но не могли бы вы сказать поточнее? Лиана Бельон поднялась в номер в 15 часов 01 минуту. Наиво Рандрианасолоаримино открыл пустой номер 38 в 16 часов 06 минут, поднявшись туда вместе с Марсьялем Бельоном. Вопрос предельно простой: покидал ли Марсьяль Бельон сад отеля между 15 и 16 часами?

Жак Журден отвечает чуть поспешнее, чем надо:

— Трудно сказать. Вы же знаете, как это бывает. Сиеста, чтение, приятное безделье. Никто ни за кем не следит. Живем, не глядя на часы…

Ну да, конечно.

— Мсье и мадам Журден, я не стану заново выкладывать вам все аргументы насчет сбежавшего убийцы, маленькой Софы, важности ваших показаний…

Жак не сдается и пытается открыть все запасные выходы.

— Лейтенант, я предполагаю, что Марсьяль Бельон именно это должен был вам подтвердить. Кроме того, я слышал, что вы допросили служащих отеля. И троих детей, игравших на улице. Вам этого недостаточно?

Кристос смотрит на колониальные картинки, потом снова переводит взгляд на Жака Журдена.

— Мне — достаточно… А другим… Не стану скрывать от вас, версия Марсьяля Бельона с течением времени изменилась.

И на этот раз первой не выдержала Марго.

— Марсьяль ушел из сада пятнадцать минут спустя после Лианы. Потихоньку. Все дремали в шезлонгах, одна я плавала в бассейне. Он мог подумать, что никто его ухода не заметит. Его не было полчаса, вернувшись, он пробыл с нами минут двадцать и снова поднялся в номер, на этот раз так, чтобы все это заметили, попросив нас присмотреть за Софой.

— Вы уверены?

— Совершенно уверена. Я сначала подумала, что он собрался провести с женой эротическую сиесту… и позавидовала ей.

Получил, адвокат? Отличный удар справа…

— Время шло, и я подумала, что ей и правда очень повезло.

Отличный удар слева…

Кристос улыбнулся. Если присмотреться как следует, не такая уж она пресная и бесцветная, эта Марго Журден. Жак Журден продолжал улыбаться своей профессиональной улыбкой.

— Как видишь, дорогая моя, на самом деле ей не повезло.

Адвокат уклоняется от удара и наносит апперкот.

Внезапно взгляд его жены затуманился, она почти искренне воскликнула:

— Лейтенант! Вы правда думаете, что Марсьяль убил свою жену и этого… мм… туземца?

Осторожно, голубушка, это скользкая почва. Никогда, никогда не произноси этого слова здесь, на острове. Твои муж-адвокат сумеет тебе это объяснить лучше меня. Под одеялом — ты это вполне заслужила.

— Возможно, мадам Журден. И я надеюсь, что больше он не оставит трупов на своем пути.

14 Частное лицо — частному лицу

17 ч. 33 мин.

Марсьяль сел на стул и на тот случай, если девица у входа поднимет глаза от своего айфона, спрятал лицо за сен-жильским листком, газеткой на четырех мелованных страницах. Да нет, вряд ли, она перебирает пальцами со страстью вундеркинда, исполняющего Моцарта в Альберт-холле.

Внимание Марсьяля привлек заголовок на первой полосе муниципальной газетки.

Отмена надбавки к пенсии. Недвижимость в Сен-Жиль-ле-Бен затаила дыхание.

Уже и одного заголовка оказалось достаточно для того, чтобы у Марсьяля появился набросок стратегии, но все же ему надо было узнать об этом побольше. Как и все на острове, он слышал разговоры о временной надбавке к пенсии, но он не может рисковать даже самую малость, ему надо собрать как можно больше сведений.

На мгновение опустив газету, он убедился, что Софа по-прежнему в райском саду. Хамелеона на стебле она бросила и переключилась на бабочек. Сейчас она пыталась проследить глазами за полетом оранжево-черного монарха, порхавшего между двумя орхидеями.

Успокоившись, Марсьяль погрузился в чтение статьи. Начиная с 1952 года любой французский государственный служащий, вышедший в отставку на Реюньоне, получает пенсию, увеличенную на 35 процентов, и единственное условие, которое он должен соблюдать, — не покидать остров более чем на сорок дней в течение года. Такую надбавку получают больше тридцати тысяч человек, и несколько сотен из них не живут или почти никогда не бывают на острове. Реформа 2008 года отменяет эти привилегии только через двадцать лет… Нельзя слишком быстро зарезать курочку, несущую золотые яйца: пенсионеры — это сотни миллионов евро, закачанных в реюньонскую экономику… и в частности, в недвижимость Сен-Жиля.

Марсьяль снова взглянул на Софу — все в порядке, она опять принялась мучить хамелеона, просунула руку позади него, чтобы посмотреть, станет ли он розовым, — и стал читать дальше.

Правду сказать, подробности его не интересуют и будущее островитян-пенсионеров ему безразлично. Единственное, что для него имеет значение, — Сен-Жиль битком набит пустыми квартирами; официально они более трехсот дней в году заняты выходцами из метрополии, но в действительности эти люди почти никогда там не появляются. Марсьяль подозревает, что некоторые из них пытаются извлечь двойную выгоду. Они не только получают надбавку к пенсии, указывая как свое место жительства квартиру, которую не занимают или занимают редко, но к тому же еще и сдают эти пустующие квартиры. Как устоять перед искушением? Свободное жилье в тропиках, с видом на лагуну. Если можно оказать услугу…

Марсьяль отложил газету. Пальцы девицы у входа продолжали скользить по тактильному экрану с олимпийской скоростью, выполняя двойные аксели и тройные лутцы. Даже если полицейские явятся ее допрашивать, риск, что им удастся выудить у нее хоть какое-то описание посетителей, весьма невелик.

Марсьяль снова прошел через увитую лианами галерею и снова оказался в райском саду. Софа с расстояния в десять метров умоляюще смотрит на него.

— Папа, можно я еще раз схожу к мимозам?

— Да, Софа, только быстро. Нам пора.

На мгновение он призадумался: не лучше ли оставить Софу здесь и бежать одному! Способен ли он предвидеть, какой оборот примут события в ближайшие несколько часов? Способен ли он предсказать собственные поступки? Лиана никогда не отпустила бы с ним Софу. С самого рождения их дочери она всегда была против этого по очень простой причине.

Из-за стра…

Но Лианы здесь уже нет.

На висках у Марсьяля блестят капли пота. Он не должен поддаваться панике. Его метания смешны, у него нет выбора, Софа должна остаться с ним. Его дочь — его заложница. Удобная заложница, послушная и сговорчивая.

И разменная монета, когда придет время для этого.

Марсьяль вытаскивает из кармана свой мобильник, BlackBerry Curve 9300, три дня назад купленный у китайца в Сен-Дени, на улице Бойни, нелегально, он даже имени не называл, так что никакого риска, что через этот телефон полицейские на него выйдут. С Интернетом полный порядок. Он быстро набирает адрес: www.papvacances.fr

Этот сайт дает доступ к пятидесяти тысячам объявлений о сдаче частного жилья частным лицам. Меню предлагает выбирать по всему миру.

Регион или город?

Его большой палец скользит по клавиатуре.

СЕН-ЖИЛЬ-ЛЕ-БЕН

На сортировку ушло не больше четырех секунд. Сорок семь объявлений. Марсьяль быстро их просматривает. Предлагают по большей части квартиры. Он вздыхает. Слишком рискованно. Возвращается в меню.

Тип ЖИЛЬЯ?

Марсьяль ограничивает выбор.

ДОМ ИЛИ ВИЛЛА

На этот раз хватило трех секунд. Осталось восемнадцать объявлений.

Марсьяль быстро тюкает по иконке «Подробнее». С помощью приложения Google Earth он определяет, где находится каждый из домов, потом переходит к адресам электронной почты владельцев. Это отнимает у него меньше минуты. Дойдя до двенадцатого объявления, он находит, что искал. Дом на улице Мальдив, меньше чем в трехстах метрах от «Эдема». Более определенное представление о нем дают четыре фотографии, приложенные к тексту: скромный садик за бетонной оградой, застекленная стена, выходящая на веранду.

Идеальное место…

Обращаться по адресу: Chantal95@yahoo.fr

Есть даже адрес в метрополии.

Шанталь Летелье

Улица Клерво, 13

Монморанси

Марсьяль перепроверяет: точно ли дом свободен? Да, сдается на пять недель в году… И как раз на ближайшие пять недель… Все складывается как-то слишком уж прекрасно. Марсьяль не должен ничего оставлять на волю случая. Он возвращается назад.

www.google.fr

Картинки

Набирает, стараясь не ошибиться в написании слов.

Шанталь Летелье Монморанси

Секунду спустя появляются полтора десятка фотографий улыбающейся женщины лет шестидесяти с голубыми волосами.

Марсьяль выбирает первую.

copainsdavant.linternaute.com

Марсьяль прокручивает всю биографию Шанталь Летелье. Сведений немного. Тридцать восемь лет проработала медсестрой в больнице Биша. Он переходит к следующей фотографии и оказывается на странице фейсбука. Шанталь-с-голубыми-волосами украсила ее портретами внуков. Дедушки рядом не видно.

Марсьяль еле сдерживает восторг. О таком можно только мечтать! Шанталь Летелье сдает на пять недель в году свою реюньонскую квартиру… Если эта медсестра — честный человек, речь идет о периоде, который она по закону имеет право проводить в метрополии, ездит туда навещать внуков… А если она мошенничает — значит, сама в тропики ни ногой, а дом сдает на пять недель, которые в течение всего года сдвигаются на ее сайте.

В том и в другом случае дом пустой, до него рукой подать, и стоит уединенно…

Лучше и быть не может.

Он сохраняет в памяти телефона адрес — улица Мальдив, 3 — и наконец поднимает глаза.

Софа? Где Софа?

Рядом с мимозами ее нет!

Софа?

Марсьяль перепуган. Других посетителей расспрашивать опасно, еще опаснее окликать дочку по имени. Он засовывает мобильник в карман и пускается бежать.

Аллея, другая аллея. Он натыкается на растения. Он не должен был оставлять ее без присмотра. Лиана была права. Он плохо соображает, что делает. В глубине сада есть пруд. В нем живут угри, гуппи и прочие разноцветные рыбки. Она могла…

Вот она, Софа.

Изумленно разглядывает странный дзенский садик.

Здесь, в отличие от всех прочих частей сада, где без умолку щебечут птицы, царит поразительная тишина. Земля цвета охры. Ровно лежащий серый гравий. Между округлыми холмиками черного песка вьются змейки, выложенные из белых камешков. Марсьяль без единого слова ласково кладет руку на плечо Софы.

Девочка умоляюще смотрит на него.

— Папа, мы можем еще здесь побыть?

— Нет, Софа, нам пора идти.

Она улыбается ему. На мгновение она почти позабыла обо всех драматических событиях. О завываниях полицейской сирены. О погоне в машине.

О своей маме.

На мгновение.

15 Встречаемся в Ле-Тампоне

18 ч. 12 мин.

Айя припарковалась прямо у кладбища Бра-де-Понто. Могилы там разбросаны на пологом склоне довольно далеко одна от другой, словно каждой полагается в вечное пользование широкий вид на реку и на Равин-де-Ситрон с природными базальтовыми колоннами.

Воздух теплый, огромная тень от Снежного пика создает иллюзию сумерек, которые опустятся здесь не так внезапно, как в других местах.

Айя, чертыхаясь, смотрит на часы. У нее осталось меньше часа, потом Ларош возьмет дело в свои руки, на счету каждая минута, а она застряла здесь, на краю света, ждет опаздывающего тупого полицейского, который чаще всего дергает ее попусту.

18 ч. 25 мин.

Наконец Жильдас Яку появляется. Вылезает из желтого джипа с поднятым верхом. В расстегнутой рубашке с цветастым галстуком. Стиль сериала «Гавайи 5.0», версия Болливуда.

Толстый полицейский обнимает за талию дрожащую молоденькую креолочку, не особенно красивую, разве что ресницы длинные и трепещут, словно крылья бабочек. К счастью, только их и видно. Флора не отрывает взгляда от камней.

— Флора, знакомься, это Айя. Я знал ее совсем малышкой вроде тебя. Она у меня начинала. Очень боевая.

Жильдас улыбается Айе, как ему кажется, с заговорщическим видом, затем продолжает:

— Немного зануда и раздражительная, но порядочная девушка.

Айя чертит ногой по пыли.

— Ты уже закончил выступление?

— Угу…

— Тогда начнем. Мне бы надо быть в Сен-Жиле, и если бы ты не валял дурака…

— Потише, Айя, потише. Девочка ни в чем не виновата…

— Против девочки я ничего не имею. А вот тебе…

Глаза у Жильдаса блестят, как у рыбака, которого шторм уже не пугает.

— Успокойся, Айя… Девочка здесь всего-то третий месяц, она приехала из Хель-Бурга, и ей пришлось потрудиться, чтобы сюда попасть, ты можешь это понять… Так что спрашивай, но не дави на нее.

Полицейский отечески обнимает Флору за плечи. Она слегка дрожит. Айе трудно угадать, отчего — от ласки ли ее начальника, или оттого, какой садисткой тот изобразил ее, Айю… или оттого, что ей предстоит сейчас рассказать.

Айя поворачивается к Флоре.

— Так, значит, ты видела Лиану Бельон?

Флора мнется, ежится.

— Да… Во вторник. Пять дней назад.

Жильдас упирается Флоре в живот своим толстым пузом и шепчет ей на ухо:

— Говори, лапуля, она тебя не съест.

Айя хмурится. Эти двое от нее что-то скрывают. Девочка где-то лопухнулась, и эта свинья Жильдас старается ее покрыть.

Во всех смыслах этого слова…

Флора не говорит, а бормочет:

— Она… она приходила в участок Сен-Бенуа.

— Что?

Питбуль в Айе встрепенулся. Надо успокоиться. Не мешать девочке рассказывать.

Флора собралась с силами и заговорила, механически нанизывая слова. Постепенно она разогналась, и они покатились будто с горки.

— Я дежурила. Была в приемной одна. Она пришла утром, к началу рабочего дня, около девяти. И попросила о странной вещи. Она довольно путано объясняла, но я в конце концов поняла, что она просит ее защитить.

Айя с трудом удерживала пса, который рвался с поводка. И с трудом удерживалась, чтобы не заорать.

— Попросить защиты у полиции — это ты называешь странным?

Жильдас положил руку Флоре на талию, стал перебирать пальцами у нее по спине, прикрытой рубашкой, словно суфлировал реплики по Брайлю. Флора смутилась.

— Нет, капитан Пюрви. Нет… Я не это имела в виду. Лиана Бельон не так это сформулировала. Она, в общем, спросила, может ли полиция обеспечить защиту человеку… людям вообще…

— Но она говорила о себе?

— Да… Это сомнений не вызывало.

Айя попыталась сдержать выброс адреналина.

— Ты ведь не дура. Ты, должно быть, попыталась что-нибудь у нее выспросить?

— Конечно, капитан Пюрви, я пробовала ее разговорить. Я осторожно спросила у нее, кому требуется защита и от чего. Вот тут-то Лиану Бельон и заклинило. Она ответила что-то вроде «защищать людей, которые не могут открыть, что им угрожает».

— Что?

Флора почувствовала себя увереннее. Она шагнула вперед, и теперь у Жильдаса руки оказались слишком коротки для того, чтобы ее лапать.

— Вот-вот, капитан… Именно так и я ответила Лиане Бельон. «Что?» После этого она совершенно запуталась в объяснениях и только тогда начала говорить от первого лица. Она ходила по кругу. «Я боюсь, мадам, — говорила она. — Именно потому что я боюсь, я и не могу ничего вам сказать». А потом спросила, что сделает полиция, если она станет откровеннее.

— И что ты ей ответила?

— Что мы проверим факты! А что я еще могла ей ответить? И тут она вышла из себя и завопила: «Будет только хуже! Неужели вы не понимаете? Вы должны доверять мне. Если вы не поверите мне на слово, если начнете расследование, то угроза перестанет быть всего лишь угрозой».

Айе не терпелось задать вопрос. Жильдас потянулся к Флоре, пытаясь ухватить ее за руку или за край рубашки, добраться до кусочка голой кожи. Флора властно подняла руку, требуя, чтобы ее не прерывали.

— Я настаивала, капитан Пюрви. Поверьте мне, я настаивала. «Вы должны рассказать мне больше, — говорила я Лиане Бельон. — Как, по-вашему, мы можем вмешаться, если от вас невозможно добиться никаких подробностей?» И тогда Лиана Бельон сломалась. Она была очень красивой женщиной и выглядела достаточно самоуверенной, но в этот момент она утратила контроль над собой. «Вы меня не поняли? — кричала она. — Вы вообще меня слышите? Я ничего не могу сказать! Я просто хочу, чтобы вы меня защитили!»

Флора внезапно замолчала, две черные бабочки, трепетавшие на краях ее век, повернулись к Снежному пику и взлетели к вершинам. Айя постаралась говорить так мягко, как только могла.

— А как ты, Флора, вела разговор после этого?

— Я старалась добиться от нее хоть каких-то уточнений, выйти хоть на какой-то след, хоть что-то нащупать. Лиана Бельон постепенно успокоилась. Она больше ничего не пожелала сказать, если не считать безумной идеи, что мы должны предоставить в ее распоряжение телохранителя или приставить к ней незаметную охрану, при этом она отказывалась даже намекнуть на то, что за опасность ей угрожала. Несколько минут спустя она сама захотела свернуть разговор, как будто пожалела о том, что пришла. И удалилась, сказав на прощание что-то вроде: «Ничего страшного, я, наверное, подняла панику по пустякам, это не так уж важно».

И это всё?

Айя про себя ругала последними словами эту дурочку, и ей стоило немалых усилий не дать ярости вырваться наружу.

— Флора, и ты ее отпустила? Ты ей поверила?

— Нет… Нет, капитан Пюрви… Не то чтобы поверила, но… Что мне еще оставалось делать? Она не хотела писать заявления, она не хотела говорить, она извинялась за то, что напрасно меня побеспокоила…

И стажерка внезапно разревелась. Жильдас не упустил случая. Он снова прилип к ней, испепеляя Айю взглядом разгневанного отца. Хорошо еще, что у него хватило такта промолчать.

— Капитан Пюрви… — всхлипывала Флора. — Вы… вы думаете, это из-за меня? Она не решилась сказать, что чувствует себя в опасности, что муж ей угрожает, потому что слишком боялась за себя.

— Не за себя, — холодно и резко отозвалась Айя. — Она боялась за дочь.

Флора зарыдала еще сильнее, сквозь слезы едва можно было разобрать слова:

— Если бы… если бы я…

Жильдас решил поиграть в психолога.

— Да нет же, лапуля, ничего подобного…

У Айи недоставало духу ее добивать. Зачем? Можно ли было избежать трагедии, если бы Флора не решила, что Лиана Бельон все выдумала? Ответ не имел ни малейшего значения… Свидетельство Флоры всего лишь добавило еще одну строчку к списку обвинений против Марсьяля Бельона.

Тоже неплохо…

Айя задумчиво смотрела на кладбище. На большей части могил не было ни плит, ни памятников. Усопшие довольствовались торчавшей над травой прямоугольной клеткой, иногда с узорной решеткой, чаще всего — из ржавых прутьев. Снова повернувшись к жандармам, она спросила:

— Как вы думаете, почему Лиана Бельон отправилась ради этого в Сен-Бенуа, на другую сторону острова?

Ответил ей Жильдас. Рубашка у него промокла от пота, смешанного с Флориными слезами.

— Анонимность, Айя. Жены, которых избивают мужья, редко подают жалобу в ближайший участок…

Совершенно верно, Жильдас.

Жильдас — мерзкий придурок с блудливыми руками, она узнала это на собственном опыте, когда ей было столько лет, сколько Флоре сейчас, но полицейский он неплохой.

Флора продолжала хныкать. Колодец ее стыда все еще был переполнен.

— Я… я не могла предвидеть, капитан…

Айя не ответила. Собственно, она только лицемерно притворялась безупречной. На самом деле чувствовала себя виноватой не меньше, чем Флора. Она упустила Марсьяля Бельона. Она беспомощно барахтается. Расследование — тоже. Ошибка этой стажерки — ничто в сравнении с ее некомпетентностью…

Она взглянула на часы, потом на экран мобильного телефона. Ничего нового. Она не справилась. С минуты на минуту расследованием займется этот придурок Ларош со своей командой.

Но ведь совершенно ясно, что Лиана боялась за нее, боялась за дочь.

Айя уже не могла отвести взгляда от разбросанных по кладбищу оградок, за которыми росли цветы, от тонких металлических прутьев, от жестяных украшений. Она уже не видела перед собой никаких могил — только десятки детских кроваток, спальню под открытым небом, где спят заживо погребенные младенцы.

16 Дом старой дамы

19 ч. 50 мин.

Марсьяль, затаившись, разглядывает сквозь кружевную занавеску дома, стоящие вдоль улицы Мальдив. Слабый рассеянный свет лампы с улицы заметить невозможно.

Попасть в жилище Шанталь Летелье оказалось даже проще, чем он предполагал. Дом был до мельчайших подробностей описан на сайте www.pupvacances.fr. Если судить по плану и фотографиям, окно ванной комнаты было расположено укромнее других, да и разбить его было легче всего. Собственно, самым трудным оказалось объяснить Софе необходимость взлома.

Маленькая моя, одна старушка разрешила нам у нее пожить… но она забыла оставить нам ключи.

Софа ничего не сказала. Она просто дождалась, пока он откроет ей стеклянную дверь веранды, а потом стала с любопытством разглядывать фотографии на стенах: на них была незнакомая бабуля с голубыми волосами и ее загорелые светловолосые внуки, мальчик лет десяти и другой, почти ровесник Софы. Смешные снимки мальчишек, позирующих перед фотоаппаратом на крокодиловой ферме, перед серебряными струями водопада, на плантации сахарного тростника, где стебли были в три раза выше обоих.

Марсьяль продолжает подстерегать малейшие проявления жизни в безлюдном коттеджном поселке. Не мелькнет ли тень под казуаринами, не пробежит ли рябь по поверхности воды в бассейне, не послышатся ли шаги на тротуаре. Малочисленное постоянное население этого почти необитаемого квартала пенсионеров, должно быть, только тем и занимается, что высматривает какие-нибудь непривычные детали. Они немедленно позвонят в полицию, стоит им только заметить, что где-то шевельнулась занавеска или без надобности горит свет…

Или — что ворота гаража открыты…

Марсьяль предпочел рискнуть, оставив железные ворота гаража приоткрытыми, — ровно настолько, чтобы с улицы можно было убедиться в том, что гараж пуст. Два часа назад он приметил на другом конце поселка полицейских, они — похоже, наугад — открывали гаражи один за другим, не иначе как в поисках взятой напрокат серой «клио». Если жандармы пойдут мимо дома Шанталь Летелье и увидят, что он заперт, безмолвен и темен, а гараж пуст, они здесь и не остановятся.

По крайней мере на это можно надеяться…

Отойдя в глубину комнаты, Марсьяль взял пульт от маленького телевизора, включил его, убавил громкость до минимума и завалился на диван.

Софа спит за стенкой, в детской, прелестной комнатке одного из внуков Шанталь Летелье, где на восьми квадратных метрах разместились креольские марионетки, ракушки, морские звезды, воздушные змеи и игрушечные парусники.

Софа была послушной. Слишком послушной. И молчаливой. По правде сказать, Марсьялю не с чем было сравнивать, он впервые остался с ней наедине. Что может взбрести в голову этой малышке, которую с рождения оберегали, будто хрупкую куколку? Хватит ли у нее сил выстоять против обрушившейся на нее лавины событий? Конечно, она его поцеловала, она ему улыбнулась, ответила «Да, папа» на его неловкое «Спокойной ночи, маленькая моя».

Но что она может думать о нем в глубине души?

20 ч. 45 мин.

По первому каналу реюньонского телевидения вот уже час без перерыва крутят один и тот же выпуск новостей. Марсьяль в третий раз видит, как на экране появляется фотография Лианы, затем ее сменяет сообщение о начале применения плана «Папанг».[26] В нижней части экрана бегущей строкой — номер телефона полицейского управления, а выше тем временем высвечивается его собственная фотография и следом за ней — фотография Софы. Голос за кадром повторяет: двойное убийство… Явные улики… Опасен и, возможно, вооружен… Обращаемся к свидетелям…

Портреты Марсьяля и Софы наконец исчезают с экрана, уступая место удрученному журналисту, который с каждым очередным экстренным сообщением все нагнетает: срочность, бдительность, осторожность…

Марсьяль устраивается поудобнее на диване, кладет ноги на низкий столик перед ним. Он чувствует себя до странности спокойно, он почти чужд всей этой им же порожденной суете, хотя и знает, насколько чудовищными будут последствия. Словно безрассудный мальчишка, чиркнувший спичкой на заваленном соломой поле или бросивший камень на шоссе перед началом большой велогонки… И наблюдающий за бедствием, не имея ни малейшей возможности повлиять на ход событий.

20 ч. 51 мин.

Папа убил маму!

Я и так в этом почти не сомневалась из-за тех детей в бассейне, а теперь знаю точно, это несколько раз повторили в новостях. Папа совсем приглушил звук, но я все равно услышала.

И наши фотографии показали.

Папа убил маму.

Мне кажется, я уже несколько часов стою за открытой дверью гостиной. Я правда старалась уснуть, долго старалась, но у меня ничего не получилось.

Так и не смогла.

Я слезла с кровати и тихонько, бесшумно подошла к двери. Папа сказал, чтобы я громко не разговаривала, ничего не роняла и не зажигала свет.

Папа сидит на диване, но я со своего места вижу только его ботинки на столике. А всего целиком — только когда он встает, идет к окну и через занавеску смотрит на улицу.

Вот как сейчас. Шум от машины, проехавшей мимо, вдруг заглушил голоса в телевизоре. Фары на миг осветили комнату, а потом все пропало, машина уехала.

Папа продолжает следить.

Я не буду говорить громко, только так, чтобы папа слышал меня, а не журналистов из телевизора.

— Папа, а маме было больно, когда ты ее убил?

20 ч. 52 мин.

Марсьяль резко оборачивается, как будто его током ударило. И не находит, что ответить Софе, только прикладывает палец к губам. В соседнем доме зажигаются лампы. Наверное, соседи вернулись домой. Марсьяль замечает, что все еще держит в руке пульт от телевизора, и выключает звук.

— Замолчи, Софа.

Он оборачивается. И все рушится.

Ноги его не держат.

Софа лежит на плитках пола. Под ее лбом растекается лужица крови.

17 Гордость и лень

21 ч. 02 мин.

Айя устроилась на террасе позади полицейского участка. Внутренний дворик погружен в темноту, только стол освещен тусклой лампочкой, свисающей с закрученного вокруг балки провода. Тепло, тихо. Айя обожает вот так заканчивать день — поставить ноутбук на садовый стол, подключиться к вайфаю, довольствоваться слабой лампочкой и голубым свечением экрана, слушать пение птиц, тревожное, как будто они впервые оказались в сумерках. Отец научил ее различать голоса чекана и райской мухоловки, а главное — своей любимицы, саланганы, которая летает только по ночам и ориентируется по эху собственного щебета.

На экране выстраиваются слова. Айя выстукивает их километрами, даже не перечитывая, полковник Ларош ждет от нее рапорта к полуночи, он уточнил, что сам передаст его дальше по инстанции.

Решение начальства было с безупречной точностью объявлено ровно в двадцать часов: план «Папанг» официально приводится в действие. Люди Лароша берут на себя координацию облавы на Марсьяля Бельона с объявлениями о розыске по всем каналам телевидения и по радио, а также переговоры с метрополией, связь между различными островными бригадами, мобилизацию боевых отрядов национальной полиции.

С размахом…

Айе даже не пришлось ничего выторговывать. Ларош до утра оставил за ней руководство расследованием на территории коммуны Сен-Жиль, заграждения на выезде из города и обыски в домах. Всем остальным он занимается сам, вплоть до новых распоряжений.

Айя слышит у себя за спиной шорох радио на разных частотах. Глухо звучащие распоряжения. Иногда смешки, чаще — ругательства, вырывающиеся у измученных полицейских. По последним сведениям, пробки на выезде из Сен-Жиля, вызванные тем, что полиция обыскивает каждую машину, растянулись на несколько километров. Несчастных сыщиков, которым пришлось взяться за работу таможенников, осыпают градом проклятий. Еще пятнадцать жандармов более или менее наугад обшаривают все дома с гаражами. Пока ничего не нашли.

Даже намека на хоть какой-нибудь след.

Айя закрывает глаза и прислушивается к доносящимся издали, со скал, крикам фаэтонов, защищающих свои гнезда. Конечно, она что-то упустила.

Слишком молода, слишком женщина, слишком креолка. Три недостатка. Завтра утром ей дадут это понять.

Вот она и корпит над рапортом.

Подробнейшим.

Вторник, 26 марта. Доказанный факт. Лиана Бельон приезжает в Сен-Бенуа и просит защиты у жандармерии. Она чувствует себя в опасности.

Пятница, 29 марта. Доказанный факт. Лиана Бельон покидает сад отеля «Аламанда» и входит в свой номер. Все постояльцы и персонал отеля это подтверждают. Ева Мария Нативель категорически заявляет, что Лиана Бельон из своего номера не выходила.

15 ч. 15 мин. Этот факт теперь доказан. Марсьяль Бельон присоединился к находившейся в номере жене. Подтверждено показаниями супругов Журден и служащих гостиницы.

15 ч. 25 мин. Факт почти доказанный. Марсьяль Бельон выходит из своего гостиничного номера, толкая перед собой тележку для белья, на которой может лежать тело. Показания Евы Марии Нативель, садовника гостиницы Танги Дижу и детей, игравших на стоянке, совпадают. Факт подтвержден также признаниями Марсьяля Бельона.

15 ч. 45 мин. Доказанный факт. Марсьяль Бельон вернулся в бассейн при гостинице.

16 часов. Доказанный факт. Марсьяль Бельон снова поднялся в свой номер. Показания персонала гостиницы совпадают. В номере обнаружены следы борьбы, а также кровь, принадлежащая Лиане Бельон.

Между 15 и 16 часами Амори Оаро по прозвищу Роден был убит в порту Сен-Жиля, приблизительно в километре от отеля. Орудие убийства, нож, принадлежит Марсьялю Бельону. Результаты анализа не оставляют ни малейших сомнений: на лезвии ножа остались пятна крови Лианы Бельон. Единственные отпечатки пальцев, найденные на рукоятке ножа, — это отпечатки пальцев Марсьяля Бельона.

Воскресенье, 31 марта, 16 часов. Марсьяль Бельон как раз перед тем, как его должны были задержать, сбежал из «Аламанды» на взятой напрокат серой «клио» и увез с собой свою дочь Жозафу.

С тех пор его не могут найти.

Сомнения в виновности Марсьяля Бельона: отсутствуют.

Неизвестные факты: отсутствие явных мотивов. Не найдено тело Лианы Бельон.

Наиболее правдоподобная версия: ссора между Марсьялем Бельоном и его женой закончилась плохо. Смерть в результате несчастного случая. Марсьяль Бельон пугается, а потом оказывается втянутым в опасную спираль, из которой не может выбраться.

Дополнительный вопрос: до какой степени он способен свихнуться?

Айя поднимает глаза. Она споткнулась на последнем слове. «Свихнуться». Ей хотелось бы найти для Лароша какую-то другую формулировку, но ничего лучше этого в голову не приходит.

Расследование, начатое в метрополии, пока никаких особенных результатов не дало. Обычная пара. Марсьяль Бельон работает охранником в гимназии коммуны Дей-ла-Барр. Женился на Лиане восемь лет назад. Вскоре она бросила изучать социолингвистику и занялась воспитанием их дочери Жозафы.

Агама, словно канатоходец, идет по балке рядом с проводом, на котором висит лампочка, старается подобраться поближе к свету. Бескрылый Икар.

Айя вымученно улыбается.

Предумышленное убийство случайно не совершают. В прошлом Марсьяля Бельона непременно должна найтись какая-то зацепка. Полицейский участок Дей-ла-Барр в течение ночи пришлет все сведения о чете Бельон, какие им удастся найти. Они там, похоже, стараются вовсю, хотя в метрополии сейчас около семи вечера, а Ларош нисколько не верит в психологическую подоплеку дела. Вернее, она его не интересует. Его вполне устраивает такое объяснение: семейная сцена обернулась трагедией. Первым делом надо поймать этого типа, пока он еще кого-нибудь не убил. А потом можно будет найти какие-нибудь смягчающие обстоятельства…

Только об этом и речи быть не может. Айя дважды встречалась с Марсьялем Бельоном. Что-то здесь не сходится. Человек, который нечаянно убил жену, а потом поддался панике, уже попался бы. Зачем было обращаться к полицейским, зачем было добровольно идти в участок, чтобы потом сбежать? Вся эта игра напоминает инсценировку, выстроенную с определенной целью.

Но с какой?

Нелепо рапортовать о своих догадках — ей тотчас ответят, что она хочет подстраховаться, что она выдумывает себе коварного противника, лишь бы не признаваться в том, что ее обвел вокруг пальца дилетант.

Ну и пусть.

Все слова на экране подчеркнуты красным и зеленым. Она вздыхает. Наверное, есть дела более срочные, чем исправлять орфографические ошибки, чтобы доставить удовольствие зорейскому начальству… И все же, несмотря на то что вся эта бюрократия ее достала, она все исправит, и очень тщательно.

Вопрос гордости.

21 ч. 01 мин.

— Спокойной ночи, Габен!

Бармен оборачивается, но угольно-черную руку протянуть не решается. Он уже минут пятнадцать усердно чистит гигантский мангал «Аламанды». Меню «Песчинки», ресторана при отеле, составляет Арман Зюттор. В те вечера, когда жарят мясо, Габен не только готовит пунши, ему вменяется в обязанность еще и работа трубочиста. Что поделаешь, приказ есть приказ…

Он пристально смотрит на Еву Марию Нативель. Уборщица стоит перед ним, вцепившись обеими руками в свою холщовую сумку. Явно собралась идти домой.

— Не могу пожать тебе руку, Ева Мария! До завтра.

Старуха креолка, не трогаясь с места, улыбается ему из-под своей голубой косынки. Медленно поворачивает голову, желая убедиться, что ни один турист не может их услышать. Почти все они ушли от бассейна подальше, москитов испугались.

— Нет, — отвечает Ева Мария. — Завтра я вкалываю у белого богача. Тот еще болван, хуже Зюттора, но он мне платит в четыре раза больше…

— Ну, тогда счастливой тебе Пасхи…

Бармен, смирившись, опускает глаза и разглядывает свои вымазанные сажей руки. Ему еще долго придется с этим возиться. Его, мастера коктейлей, вынуждают гробить кожу и горло в тучах золы… На него нападает тоска, какую испытывал бы трубач, которому пришлось бы до блеска начищать медь инструментов.

Ева Мария не сдвинулась ни на сантиметр. Стоит и перекатывает во рту какое-то слово, будто бесконечно пережевывает стебель сахарного тростника.

— Ты им что сказал, этим сыщикам?

Габен едва не плюхнулся задом в уголь.

— Сыщикам?

— Да, малышке Айе и пророку — что именно ты им сказал?

Габен заставляет себя ответить не задумываясь.

— Рассказал все как было. Рассказал, что видел из-за своей стойки. А что еще, по-твоему, я мог рассказать?

Старая креолка прикрывает глаза — трудно понять, от усталости или от раздражения. Снова открыв их, она смотрит на бармена убийственным взглядом.

— Например, о прошлом. О прошлом Марсьяля Бельона.

Габен медлит, вытаскивает из кармана «Мальборо».

— Ни слова, Ева Мария. Сыщики меня об этом не спрашивали. Я мальчик дисциплинированный, отвечаю только на те вопросы, которые мне задают.

— Не заговаривай мне зубы, Габен! Это вопрос нескольких часов. Полицейские непременно все проверят.

Бармен наклоняется над мангалом и раздувает последние дотлевающие угольки, чтобы прикурить от них.

— Посмотрим. Что-нибудь придумаю на ходу. Мне не привыкать.

— В отличие от меня.

Ева Мария, еще больше согнувшись, словно деревянный крест, висящий у нее на шее, весит тонну, слабым голосом прибавляет:

— Мне… мне есть что терять, еще больше, чем вам.

Бармен не спеша затягивается. Сигаретный дым поднимается в небо и обворачивается вокруг Южного Креста.

— Ты все еще держишь зло на Бельона?

Ева Мария Нативель снова закрывает глаза, потом вперяет взгляд в мангал, будто предсказательница, способная узнавать будущее по говяжьему жиру.

— Я рассчитываю на тебя, Габен. Полицейские станут ворошить золу. Раздувать угли. Я… я не хотела бы, чтобы при этом упоминалось имя Алоэ. Я столько лет ее оберегала. Ты же понимаешь, о чем я говорю, Габен. Pis ра ka rété assi chyen mô.[27]

Габен щелчком отправляет окурок в очаг.

— Понимаю. Только Айя упрямая. И она хорошо знает эти места, лучше, чем кто бы то ни было.

Ева Мария медленно поворачивается к выходу.

— Я рассчитываю на тебя, Габен. Передай сообщение Танги, Наиво и другим…

Бармен смотрит ей вслед и ищет какие-нибудь слова, способные доказать, что он на ее стороне, не на стороне полицейских.

— Не порть себе кровь, Ева Мария. В конце концов, вероятнее всего, Бельон получит пулю, и его попросту зароют, незачем будет выкапывать кого-то вместо него.

21 ч. 09 мин.

Кристос появляется на веранде полицейского участка с бутылкой «Додо» в руке. Айя едва поднимает глаза от компьютера.

— Отличная работа, Кристос… я про показания Журденов.

Кристос, равнодушно выслушав похвалу, приканчивает пиво.

— Что-нибудь новое, Айя?

— Нет, ничего…

Она нажимает на клавишу. На экране разворачивается карта Сен-Жиля, на которой отмечены уже проверенные жандармами дома.

— Но мы продвигаемся, Кристос, мы его поймаем. В квартале Каросс всего двое, и оба стажеры, если бы ты пошел им помочь…

Бутылка летит в урну. Кристос потягивается.

— Я сваливаю, Айя. Иду домой.

Айя роняет руки на колени. Она даже не пытается скрыть, насколько ошеломлена его словами.

— Ты что, Крис? У нас есть время до завтрашнего утра, чтобы его найти. После этого люди…

— Нет, Айя… извини. Надо работать посменно. Иначе ничего не получится.

— Какого черта, Кристос, у нас убийца гуляет на свободе…

— И не один. А кроме них — торговцы наркотиками. И педофилы. И всевозможные психи. И есть еще вдовы, которых надо защищать. Я свое дело знаю. И мои коллеги тоже.

Айя выпрямляется. Ее густые брови сошлись в одну прямую темную линию.

— У тебя нет выбора, Кристос. Ты обязан работать. Как все остальные. План «Папанг» — тебе это о чем-то говорит?

— И что ты со мной сделаешь, Айя? Выговор объявишь? Я буду здесь завтра утром. Рано. А сейчас пойду спать. Вообще-то тебе следовало бы сделать то же самое.

Айя, совершенно растерянная, прислушивается к странной смеси птичьего свиста с потрескиванием полицейских раций. И с усталым смешком произносит:

— Ты совершенно безответственный человек…

Кристос бесстыдно улыбается, прохаживается по саду:

— Тебе никому ничего не надо доказывать, Айя. Даже если ты поймаешь Бельона, награда, которую ты за это получишь…

Она не дает ему закончить:

— Я хочу поймать этого типа до того, как он еще кого-нибудь убьет. И только. На все остальное мне плевать.

Кристос бесшумно аплодирует в темноте.

— Айя, я тобой восхищаюсь. Ты святая… Не забудь позвонить мужу и детям.

Айя поднимает голову — в глаза ударяет свет голой лампочки. На мгновение она вспоминает про Тома и дочек, Жад и Лолу. Лола всего на три месяца старше Жозафы Бельон. Том прислал ей сообщение сразу после того, как по телевизору объявили о начале плана «Папанг». Айя не успела ему ответить. В любом случае он понял, что она не придет домой ночевать. И объяснил это девочкам перед тем, как рассказать им сказку на ночь и подоткнуть одеяла. У нее самый лучший муж на свете.

Она щурится, вглядываясь в силуэт Кристоса. В глазах еще несколько секунд мелькают зеленые вспышки.

— Я только понапрасну теряю из-за тебя время, Кристос. Ты прав, лучше тебе отсюда свалить.

18 Площадка Жозафы

21 и. 13 мин.

Пластырь телесного цвета на лбу Софы едва заметен. Уже завтра ни от шишки, ни от царапины не останется и следа. Марсьяль сидит на кровати рядом с Софой, отодвинув вышитые подушки и плюшевых зверей. Софа безропотно подчинялась. Он обработал ранку. Раздел девочку. Уложил в постель. Собственные жесты казались ему почти нереальными, словно, заново проделывая то, что полагается делать отцу, он обучался этому на безжизненной кукле.

Парализованной кукле.

Он выключил телевизор. Софа больше не произнесла ни слова. А те последние, которые он от нее услышал, все еще звучат у него в голове.

«А маме было больно, когда ты ее убил?»

Марсьяль сжимает в руке сборник сказок про Ти-Жана и чувствует себя идиотом. Самый лучший способ наладить отношения с дочкой — это почитать ей? Едва ли не с самого ее рождения Лиана подолгу рассказывала ей сказки.

Бесконечный ритуал.

Мучение.

Марсьяль ненавидел эти минуты близости перед сном, близости, от которой он был отлучен: если он слушал, о чем они говорят, чувствовал себя соглядатаем, если уходил — ощущал себя чужаком. Он встает, возвращает книгу на заваленную ракушками полку. Снова, очень осторожно, садится на кровать.

— Я сейчас расскажу тебе одну историю, Софа. И даже больше того — я открою тебе тайну.

Ни слова в ответ. Софа сворачивается в клубок под одеялом нежной расцветки.

Марсьяль продолжает говорить тихим, успокаивающим голосом.

— Знаешь, почему тебе дали такое необычное имя — Жозафа?

Софа по-прежнему молчит, но дыхание ее слегка учащается.

— Я уверен, что мама никогда тебе об этом не рассказывала.

Голова высовывается из-под одеяла. Любопытство победило, об этом морзянкой сообщают веки Софы. Марсьяль улыбается.

— Видишь ли, Софа, папа с мамой хотели ребенка. Очень сильно хотели. Для того чтобы появился ребенок, папа с мамой должны обняться, прижаться друг к дружке так же сильно, как сильно они хотят ребенка. Понимаешь?

Глаза у Софы распахиваются, становятся круглыми. На стенах висят фотографии: на одной из них мальчик ее возраста гладит панцирь исполинской черепахи, его светлые волосы торчат из-под бейсболки с надписью «Коралловая ферма»; на другой бабушка усаживает его на летние санки в парке Маидо. Сказочные каникулы. Безмятежное счастье.

Голос у Марсьяля чуть-чуть дрожит.

— В тот день папа с мамой решили уехать в отпуск куда-нибудь к морю, ненадолго и недалеко, как можно ближе к дому. Мы поехали в Нормандию, в Довиль. Мы опять ездили туда в прошлом году, помнишь, там был пляж с разноцветными зонтами, ты еще сказала, что вода слишком холодная?

По лицу Софы видно, что помнит. Она приоткрывает рот, но ни звука с ее губ не слетает.

— Но я рассказываю тебе про другой день, который был задолго до твоего появления на свет. В тот день папа заказал для них с мамой номер в гостинице, он хотел, чтобы из окна было видно море. Такой сюрприз он придумал к маминому дню рождения. Мы сели в нашу машину, на ее заднем сиденье еще не было твоего детского кресла. В Нормандию надо ехать по не очень длинному шоссе, которое часто оказывается забитым. В тот вечер папа с мамой тронулись в путь поздно вечером, почти ночью, чтобы двигаться не в толпе. Маме не терпелось добраться до гостиницы, нам обоим не терпелось обняться, крепко-крепко прижаться друг к дружке, чтобы скорее появился ребенок…

Софа ерзает под одеялом. Теперь ее рука касается отцовского плеча.

— На шоссе, сразу за будкой, где платят дорожную пошлину, есть место для отдыха — это единственная площадка, дальше до самого моря нет ни одной. Папа и мама так торопились с ребенком, что не смогли дотерпеть до гостиницы, они остановились там, на этой стоянке у дороги… И знаешь. Софа, как называется это место?

— Н… нет, — еле слышно шепчет Софа.

Марсьяля захлестывает теплая волна.

— Оно называется площадкой Жозафы, маленькая моя. Не знаю, почему ей дали это красивое имя. Вокруг ничего нет: ни деревни, ни домов, просто площадка и несколько деревьев рядом. Вот там-то ты и спустилась с небес к маме с папой, маленькая моя. Когда мы снова сели в машину и поехали дальше, твоя мама сильно сжала мою руку и тихо спросила: «Тебе не кажется, что Жозафа — красивое имя?»

Горячая и влажная ладошка Софы скользнула в руку отца. Марсьяль наклоняется, теперь его голос едва различим.

— Только ты одна на всем белом свете носишь это имя, Софа. Это сокровище. Сокровище, тайна которого была известна только папе и маме, а теперь — еще и тебе. Понимаешь, маленькая моя, каждый день миллионы легковых машин и грузовиков проезжают мимо указателя с названием «Площадка Жозафы», и никто не догадывается, что это имя самой красивой в мире малышки.

По щеке у Софы катится слеза.

Девочка все еще не решается заговорить, но пристально смотрит на отца.

И, хотя они не обменялись ни единым словом, Марсьяль понимает, что потерял Софу.

Почему же тогда ты убил маму? — спрашивают ее мокрые глаза. Почему, если ты так ее любил?

Марсьяль замечает на стене еще одну фотографию, еще одно счастливое мгновение: бабушка, внука явно балующая, повела его в «Ванильный дом». Ладошка у Софы вялая, безвольная. Голая рука покрылась мурашками и чуть дрожит. Марсьяль вздыхает, отводит взгляд и наконец решается.

— Ты должна поверить мне, Софа. Поверь мне.

Он откашливается, прочищает горло.

— Я… я не убивал твою маму. Я никого не убивал, маленькая моя. Никого!

Ладошка Софы — словно мыло, тающее в его руке. Марсьяль смотрит на стену, на фотографии, он неспособен больше ни на какие проявления близости, он не может ни обнять дочку, ни прижать к себе, ни пропустить сквозь пальцы ее длинные волосы.

Он даже взгляда ее избегает. У него перед глазами назойливо пляшут три короткие фразы.

Он начинает говорить. Он понимает, что утешить Софу — это только первый этап. Затем он должен будет ее убедить. Она ему необходима.

— Ты должна быть смелой, Софа. Ты… ты помнишь, на стекле машины была записка, вчера, на стоянке у отеля. Этой запиской мне назначили встречу на другом конце острова, у подножия большого вулкана, в таком месте, которое называется бухта Каскадов.

Марсьяль сжимает в руке пять крохотных, насквозь мокрых пальчиков — как пропитанная слезами губка.

— Мы должны туда добраться, Софа. Завтра. Это будет трудно, очень трудно, там, снаружи, повсюду полицейские, которые нас ищут, но мы должны это сделать…

Софа всхлипывает, с трудом сквозь слезы выговаривает четыре слова:

— И найдем живую маму?

Очень долгая пауза, она длится целую вечность.

— Я бы очень этого хотел, Софа…

21 ч. 34 мин.

Марсьяль открыл окно ванной комнаты, то, что выходит в маленький внутренний дворик, невидимый с улицы. Вернее, приоткрыл всего на несколько сантиметров, только для того, чтобы выпустить дым, который поднимается к звездному небу.

Между пальцев у него зажата самокрутка. Сколько же лет он не курил коноплю. Он купил травку на улице Бойни, у китайца, того самого, у которого купил телефон.

Покупать травку…

Обхохочешься. Он почувствовал себя булочником на пенсии, который каждое утро ходит за хлебом. Еще немного — и он начал бы давать китайцу советы насчет его мелкой торговли.

Он снова затягивается. Звезды в небе на мгновение тускнеют, а потом снова рассыпаются, будто в калейдоскопе, за разбитым стеклом окна.

Во дворе поют какие-то ночные птицы. Марсьяль позабыл их названия, он помнит только серых воробьев парижских предместий.

Он почти все позабыл.

Когда три дня назад он отправился на улицу Бойни, ему пришлось пройти мимо старого автовокзала. Под фонарями, перед разрисованной стеной, ждали с десяток шлюх, и Марсьяль непроизвольно замедлил шаг.

Он поискал взглядом среди этих метисок Алоэ. Ее там не было. Он скользил взглядом по девочкам, похоже несовершеннолетним, по креолкам с платиновыми волосами, по толстухам в тесной одежде, но ни одна из них не была на нее похожа. Или он ее не узнал. Последний раз он о ней слышал пять лет назад. Он знал, что она сменила имя. А может, и цвет волос поменяла. Может быть, у нее даже появились дети.

Еще одна затяжка.

Какой была бы жизнь Алоэ, если бы он не встретился на ее пути? Если бы она не привязалась к Алексу?

Три дня назад он говорил об этом с Лианой. Они поссорились, как бывало всякий раз, когда он упоминал об этой части своей жизни. Во всяком случае, о том, что Марсьяль ей об этом рассказал.

Ссора…

Все это сейчас казалось ему таким пустым и ничтожным…

Это было до бесповоротного шага.

Марсьяль давит окурок о стекло.

Он так привык врать. Врать Алоэ — в другой жизни. Лиане — на этой неделе. Полицейским — в последние три дня. Теперь — своей дочери.

Скрываться. Врать. Убегать. Убивать.

Есть ли у него другой выбор?

19 Грот Первых Французов

21 ч. 26 мин.

Старушка «рено» Кристоса медленно катит в верхний город Сен-Луи. И еще больше замедляет ход на крутом повороте Лаймовой улицы. Половина дороги занята десятком кафров, ждущих с бутылками пива в руках перед баром-фургоном, пока освободится белый пластиковый столик под натянутым между двумя пальмами пестрым навесом.

До чего же радужный народ, философствует Кристос.

Еще три поворота.

За несколькими многоэтажками начинаются хижины, крохотные кубики, окруженные садиками-свалками, — цветочки, торчащие среди ржавых велосипедов, строительного мусора и металлолома.

Трущобы. И это еще за казуаринами не видно худшего.

На следующем повороте Кристос срезает напрямик. Он по-настоящему понял Реюньон только в тот день, когда увидел его сверху; нет, не с вертолета, незачем было для этого подниматься в небо, он всего-навсего открыл Google Maps, и перед ним появился сфотографированный со спутника сплюснутый остров. Тысячи маленьких белых квадратиков — совершенно одинаковых домиков в окружении одной и той же тропической природы, подрумяненных одним и тем же солнцем; единственная деталь, вносящая разнообразие в это унифицированное изображение, — это маленькие голубые овалы… Если посмотреть сверху, уравнение выглядело простым: чем ближе к пляжу, чем ближе к лагуне, той, где можно было купаться, не опасаясь ни камней, ни акул, ни течения, тем больше было голубых овалов рядом с домами. И никаких исключений этот детерминизм не знал: плотность расположения бассейнов на острове была строго обратной теоретической потребности в них…

Кристос показал карту Айе, но та только плечами пожала. А ему метафора показалась невероятно многозначительной. «Наш остров — это мир» — провозглашает туристический слоган Реюньона. Собственно, так оно и есть. На сорока квадратных километрах собран типичный образчик неравенства между народами пяти континентов.

Лаборатория человечества.

Этот остров — терраса, пристроенная на краю мира для того, чтобы наблюдать за будущим человеческого рода. В тени, во вьетнамках, со стаканом пунша в руке.

Кристос останавливается на Мишу-Фонтен — идущей под уклон маленькой улочке со ржавыми машинами по обеим сторонам. Можно подумать, что это свалка металлолома, а на самом деле — стоянка. Дом Имельды — четвертый от угла. Перед домом, сидя на трех трухлявых досках, заменяющих ступени крыльца, курят трое мальчишек.

Назир — старший из сыновей Имельды. Ему пятнадцать. Длинные тощие ноги — будто аист шорты натянул. Выдохнув дым, он поднимает глаза на Кристоса.

— А, это ты, Деррик?[28] Я-то думал, ты ловишь врага общества номер один.

В пяти метрах от них орет радиоприемник, стоящий на пластиковой канистре. Облава на Марсьяля Бельона заменяет вечерний телесериал.

Назир, снова затянувшись, прибавляет:

— Я-то тебя держал за Джеймса Бонда…

Кристос ставит ногу на ступеньку.

— Я отдыхаю, малыш. Видишь ли, Деррик тоже спит, жрет и срет. То же относится и к Джеймсу Бонду.

Оба приятеля Назира захихикали. А Назир — нет. Он уже изображает из себя скептика.

— Не понимаю, что моя мать в тебе нашла. Зорей, сыщик. И к тому же тупой.

Кристос поднимается на две ступеньки, смотрит на подростка сверху вниз.

— Но романтик. Ты должен усвоить урок, малыш. Спать, жрать и срать — но романтично. В этом весь секрет. Ну ладно, дай-ка мне курнуть…

Назир зажимает окурок между пальцами, прячет руку за спину.

— Не трогай, дядя, это запрещенное вещество…

— Тем более. Не забывай о том, что разговариваешь со служащим, который давал присягу.

Подросток с вызовом сверкает глазами.

— Да что ты?

— Да-да! В наказание отдавай косячок, а заодно и пакет с травкой, который ты прячешь в кармане. Конфисковано!

Назир, нисколько не смутившись, вытаскивает из кармана пакетик с листьями и трясет им перед жандармом.

— Ты об этом говорил, дядя? Я тебе его уступлю за полторы сотни евро. Это стоит вдвое дороже, но ты ведь почти родственник, верно?

Кристос протягивает руку.

— Продано. Деньги я оставлю твоей матери.

— Еще чего…

Пластиковый пакетик снова исчезает в кармане. Назир вытащил оттуда всего один листик.

— Ну, бери, Деррик, — он протягивает его Кристосу, держа между большим и указательным пальцами. — Подарок от фирмы! Травка из нашего огорода, утром только сорвана…

Когда Кристос, с сигаретой в руке, входит в дом, Имельда стоит к нему спиной, наклонившись над раковиной. Трое детишек, Дориан, Жоли и Амик, сидят рядком с краю стола.

— Кристос, какого черта! — вопит Имельда не оборачиваясь. — Брось сигарету!

Полицейский вздыхает.

— Только не при детях! К Назиру это тоже относится, я все слышала. Ты не должен его поощрять, ему всего пятнадцать. Он берет с тебя пример…

Кристос покашливает.

— Ну да, я для него пример, а как же! Скажи еще, что я его приемный отец, раз уж на то пошло. Имельда, со мной этот дешевый психологический шантаж не пройдет.

Чашки и тарелки стукаются о выщербленный фаянс. Ножи и вилки с грохотом сыплются в раковину.

— Сейчас же потуши сигарету. А завтра ты для начала отберешь у него пакет с травкой, а потом выдернешь всю, какая растет в саду. Не хочешь быть в роли отца, так побудь хотя бы в роли полицейского.

Кристос тушит окурок об пол. Дотягивается до бутылки рома и плюхается на деревянную табуретку.

— Ничего не скажешь, вечер удался…

Развернувшись, Имельда одним движением сгребает стоящие перед детьми тарелки и стаканы.

— Я слушала новости. В Сен-Жиле дела серьезные. Я не ждала тебя так рано.

Белый ром обжигает нёбо младшего лейтенанта.

— Одним придурком больше играет в прятки, одним меньше — от этого мало что меняется…

Имельда пожимает плечами. Чиркает спичкой, зажигает газ под низкой алюминиевой кастрюлей.

— Спорю, ты ничего не ел?

Кристос только кивает в ответ. Он обожает эту черную богиню. Обожает ее карри. Обожает сидеть в ее хижине-развалюхе.

Как только он допивает ром, Жоли запрыгивает к нему на колени. Ее длинные курчавые волосы пахнут шампунем на кокосовом молоке.

— Расскажешь мне историю про злодея?

Кристос отодвигает бутылку подальше от девочки.

— Про настоящего злодея?

— Угу-у-у-у.

— Историю про злодея, который убивает креолов большим ножом? Который убивает свою жену, чтобы не делить с ней маленькую дочку?

Жоли хохочет.

— Ага-а-а-а!

Имельда убирает посуду в пластиковый кухонный шкафчик. Кристос сквозь бутылку рома смотрит на ее царственный зад. Он до безумия хочет ее прямо сейчас. Имельда просто создана для того, чтобы трахаться с ней по-собачьи.

Жоли тянет его за рукав.

— Ну, Иисус, ты будешь на мамину попу смотреть или рассказывать мне историю?

Вот паршивка!

Кристос переворачивает девочку вверх тормашками. Она хохочет во все горло. Дориан и Амик, не утерпев, лезут на ринг и получают каждый свою порцию кетча.

— Осторожно, горячее, — предупреждает Имельда, ставя перед Кристосом тарелку с карри. — Малышня, ну-ка, живо в постель!

Угрожающе замахнувшись тряпкой и тем самым заставив недовольных умолкнуть, она снова поворачивается к Кристосу.

— Мне надо с тобой поговорить. Немного попозже, когда останемся вдвоем. И серьезно…

— Тогда лучше не надо.

Имельда продолжает чуть более раздраженно:

— Поговорить про твоего сбежавшего убийцу, идиот! В этой истории, которую нам уже сто раз рассказали по телевизору, меня кое-что смущает. Кое-что странное, о чем, похоже, никто почему-то не подумал…

21 ч. 35 мин.

Двадцать минут отдыха. Айя позволяет себе устроить передышку.

На двадцать минут — по часам.

Она решила, что лучше выбраться из Сен-Жиля, и, как часто бывало, когда ей требовалось собраться с мыслями, доехала на машине до Сен-Поля, чтобы походить в темноте мимо безлюдного кладбища моряков, от пустой рыночной площади до укрытого казуаринами грота Первых Французов.

Айя только что звонила домой. Там все в порядке. Том укладывает спать Жад и Лолу. Айя терпеть не может вот так звонить, в трех фразах рассказывать, как прошел день, как можно скорее отключаться, чтобы не занимать линию, а потом выстраивать по порядку слова, набросанные в трубку сочувствующим мужем и взволнованными дочками.

Береги себя, дорогая! Мама, мы тебя по телевизору видели… Не волнуйся, дорогая, я справляюсь. Мама, ты когда вернешься? Девочки только твоего звонка ждали, сейчас выключим свет. Папа читал нам про Ти-Жана, а потом нашел хамелеона, он прятался под камнями за домом… Поцелуйте маму, девочки, она торопится…

Том — совершенство.

Он уже шесть лет как стал учителем, работает в верхней части Сен-Жиля. Занимается со старшими дошкольниками. Спокойный. Разумный. Добрый. Она часто спрашивает у него, с какой стати такой безупречный человек должен терпеть такую зануду, как она.

Ты не зануда, неизменно отвечает он. Ты цельная натура.

Цельная…

Иногда Айе кажется, что она живет с надежно закрепленной на подставке боксерской грушей: сколько раз ни ударь, всегда возвращается на место. Невредимая. Красивая боксерская груша из черного бархата. Потрясающий отец. Нежный любовник.

Айя не любит спать без Тома.

Но что поделаешь, если по острову разгуливает убийца с девочкой Лолиного возраста.

Она вытаскивает мобильник, смотрит, который час. У нее остается семь минут. Ей совершенно не из-за чего дергаться, Моресу строго велено немедленно звонить ей, если появится хоть что-то новое. Пока что он молчит.

Айя идет в сторону грота Первых Французов. Вдали виднеется порт Пуэнт-де-Гале… Именно здесь, если верить легенде, на берег сошли первые жители острова. Остров Бурбон, как его называли в те времена, до того был необитаемым. Никаких туземцев, колонистам никого убивать не пришлось. Остров был всего-навсего камнем посреди океана, не принадлежащим никому. Или принадлежащим всем…

Айя идет мимо кладбища моряков к своей припаркованной машине. Недавно она узнала, что ее прапрадед похоронен здесь, рядом с могилами пиратов. Аби Пюрви, ее предок, прибыл на остров в 1861 году, во времена ангажизма — местный политкорректный термин для обозначения рабства после его отмены Французской республикой. Следом за африканцами и тамилами сюда тысячами везли зарабов для работы на плантациях сахарного тростника… И вот тут в метрополии как раз научились делать сахар из сахарной свеклы, после чего мгновенно рухнула вся экономика острова. Насмешка зарождающейся экономической глобализации — тысячи рабов оказались безработными. Прапрадед Айи, как и другие зарабы, пытался сколотить состояние на торговле тканями. Этническая солидарность. Он нашел себе нишу — плетеные соломенные шляпы из стеблей чайота. Они дали ему возможность выжить, во всяком случае, ему это удавалось лучше, чем большей части креолов, подыхавших с голоду.

Джалад, сын Аби Пюрви, продолжил дело отца. Чайот, соломка, шляпы — они не перестанут продаваться, пока тропическое солнце будет припекать головы. В 1906 году он женился, свадьба была в мечети Нур-аль-Ислам в Сен-Дени — самой старой мечети Франции. Купил клочок земли в Сен-Жиле, не предполагая, что как раз напротив этого каменистого участка, вдоль которого тянулась грязная канава, французы построят вокзал Сен-Дени. Поначалу он хотел перебраться оттуда куда-нибудь еще — из-за шума, дыма, толпы. Потом привык. В конце концов он сдал свою хижину жителям Сен-Дени, которые проводили выходные у лагуны. Пять лет спустя, в 1912 году, он бросил плести соломку и построил пансион на семь комнат.

Фарис, дед Айи, родился в 1915 году в большом доме, выстроенном в колониальном стиле, в верхней части Сен-Жиля. Дела семьи Пюрви шли как нельзя лучше. Теперь не только по железной дороге, но и на пассажирских судах, бросавших якорь в порту Пуэнт-де-Гале, прибывали потоки отборных туристов: руководителей предприятий, богатых семей, жаждущих экзотики. В 1937 году Фарис заложил первый камень достойного этого названия реюньонского отеля, который открылся двумя годами позже. Первые его постояльцы задержались дольше, чем предполагали: это были богатые европейцы, бежавшие от нацизма, большей частью евреи. Иудаизм — единственная религия, которой до тех пор недоставало на острове!

Отец Айи, Рахим, появился на свет одновременно с открытием отеля «Лагуна», в 1939 году. Он был единственным сыном и нашел себе сестренку-ровесницу по имени Сара Абрамова, дочь еврея-предпринимателя, для которого отель стал убежищем на время войны и который после 1945 года не захотел покидать тропики ради молодого государства Израиль. Они росли вместе и были неразлучны, проводя время то в коридорах отеля, то на берегу лагуны. Для Фариса, Айиного деда, свадьба была делом решенным. Его деловое чутье, подкрепленное банковским счетом его тестя, давало возможность написать историю счастливого соединения евреев с мусульманами, какая могла произойти только на Реюньоне, и надежду на создание туристической империи. Когда Рахим и Сара достигли совершеннолетия, их отправили в Соединенные Штаты изучать международную торговлю. В одном и том же учебном заведении, на одном курсе. Рахим был робким и послушным, но семейное предприятие интересовало его меньше, чем его предполагаемые художественные способности, которые проявлялись в работе с фаянсом. Сара, со своей стороны, вскоре променяла креольские мелодии своего детства на рок группы Beach Boys. Она так и не вернулась домой. Подцепила светловолосого калифорнийца и осела в Сан-Диего. Прощайте, грезы о гостиничном комплексе посреди Индийского океана… Ее отец, Натан Абрамов, покинул Реюньон в 1967 году и поселился в Тель-Авиве. Рахим вернулся из Соединенных Штатов один, без денег и даже без диплома. В довершение ко всему этот недостойный сын, едва вернувшись, утешился после всех своих неудач, влюбившись в самую красивую девушку в гостинице, — Лайла, неграмотная креолка, только-только ставшая совершеннолетней, мыла туалеты. Отцовское разочарование, гнев, угрозы — ничего не помогло. Рахим, который и мечтать не мог о том, что такая красавица на него хотя бы посмотрит, впервые решился противостоять отцу. Он отплыл вместе с Лайлой на Мадагаскар, убегая от проклятий семьи и насмешек зарабов и надеясь разбогатеть благодаря занятиям искусством. И снова у него ничего не вышло. Он кое-как выживал, таская камни для строительства дамбы на озере Алаотра. На Реюньон он вернулся только шесть лет спустя, после смерти отца. Лайла тогда была беременна Айей. Денег не было. Работы тоже.

Рахима встретили как зачумленного. После его отъезда отель, оказавшийся на грани разорения, перекупила крупная международная корпорация — Marriott Corporation, одним из акционеров которой был — вот ирония судьбы! — Натан Абрамов. Управляющему отеля, переименованного в «Аламанду», бельгийцу с кучей дипломов, до семейного наследия никакого дела не было. Он взял мать Айи на работу, потому что она была красивая, а заодно уж и потому, что она знала свое дело и была местная. Время от времени, если Лайла очень уж просила, он давал работу и Рахиму — по его специальности, по фаянсу: ванные, бассейн, туалеты. Айя помнила, как другие служащие, когда она смирно ждала родителей в гостиничном коридоре, не стеснялись при ней унижать сына прежнего хозяина. Как аукнется, так и откликнется! Фарис Пюрви был не из тех, кого могли разжалобить проблемы мелких служащих, а неудачники среди зарабов были редкостью. Только намного позже она поняла, что на Рахима все смотрели как на последнего представителя пришедшего в упадок рода, который, пытаясь восстановить династию, женился на самой красивой девушке острова… До того как ей исполнилось десять лет, ее родители жили на убогой окраине с несколькими покосившимися хибарками, отделенной от Сен-Поля и Сен-Жиля восьмидесятиметровыми скалами, потом перебрались в Флеримон. Рахим умер в пятьдесят два года, Айе тогда было семнадцать. Он оставил после себя бедную семью и удивительный дом, снизу доверху выложенный плиткой. Местная достопримечательность. Ее мать и сейчас живет в этом доме.

Айя появляется там не чаще раза в месяц. Сегодня вечером ее мать, должно быть, не отлипала от телевизионных новостей, гордясь тем, что полицейский участок ее дочери вышел на первый план, и, наверное, удивлялась странному совпадению — тому, что местом преступления оказалась «Аламанда».

Айя дошла до парковки. Через несколько часов, как и каждое угро, здесь раскинется самый красивый рынок острова. В воздухе — а может быть, только в ее воображении — стойко держался запах пряностей: кардамона, мускатного ореха, куркумы…

Телефон зазвонил, когда она уже садилась в машину.

Морес.

Что-то новое?

— Айя?

— Да, Морес?

— У нас есть новости!

— Что, Бельона поймали?

— Нет… Нет. Не горячись. Но у нас появились сведения о его прошлом. Представь себе, у Бельона на совести есть еще один труп… И если говорить о том, что давит на мозги, похоже, ничего более тяжелого не придумать.

22 ч. 13 мин.

Кристос мягко двигается под простыней туда и обратно. Тело у Имельды жаркое, складки ее кожи — будто пуховая перина, листва, сливки; он плавает в плотном море, по которому ходят волны, выплескиваются на простыни, растекаются по ним; он купается в океане околоплодных вод. В ней он всякий раз становится одновременно любовником и зародышем. Он мог бы часами оставаться на взводе и двигаться внутри нее в ритме колыбельной.

Первозданный рай.

— Можно мне включить телевизор?

Кристос не успевает ответить: Имельда, продолжая лежать под навалившимся на нее жандармом, дотягивается рукой до пульта.

— Тебя это тоже отчасти касается, — вздыхает негритянка. — На всех каналах острова сегодня вечером бригада Сен-Жиля заменяет «Место преступления — Майами»…

Вот уж точно.

— Ты осознаешь, что трахаешься с Горацио Кейном?

Она прибавляет громкость.

— А ты разве не должен там быть?

— Нет… Как видишь, мы сменяемся. Я вернусь туда завтра с утра пораньше. Свеженьким. Айя требует от своих людей, чтобы они отдыхали…

И Горацио Кейн долгим и мощным движением входит в нее.

— Да уж, отдых у тебя что надо…

Кристос, опираясь на локти, продолжает мягко скользить взад и вперед внутри нее. Телевизор — нечестный соперник, но он не сдается…

— Кристос, там девочка в опасности.

— Ага, и еще есть торговцы наркотиками, педофилы, голодающие дети в бедных кварталах, рабовладельцы, а если у меня останется немножко времени — пьяные мотоциклисты и сводники, которые подстерегают девочек у школы. Это никогда не прекращается. И как я еще могу спать, а?

Имельда тихо застонала и выронила пульт от телевизора, бессмысленно глядя в потолок. Кристос ускоряет темп. Младший лейтенант знает наизусть каждый вздох подруги, до взрыва остается несколько секунд. Он обожает вулканические извержения ее тела.

— Он… он опасен, — задыхаясь, шепчет Имельда. — Опасен для своей дочки. Он… он уже убил другого ребенка… Это… это было…

Голова Кристоса внезапно показывается из-под простыни.

— Что? Какого еще ребенка?

Имельда, глубоко вздохнув, чуть расслабляется.

— Мальчика, на пляже Букан-Кано. Несколько лет назад. Не помнишь?

Нет, Кристос не помнит. Только реюньонские женщины способны откладывать в уголке мозга вычитанные из газет происшествия, копить их там, неделя за неделей.

— Объясни, лапушка…

— Я тебе расскажу, как помню. Это случилось лет восемь назад, не меньше. Кажется, вечером. Отец присматривал за сыном на пляже Букан-Кано. Во всяком случае, должен был присматривать. Шестилетнего мальчика нашли на следующее утро, он утонул в океане. Собственно, никто никогда толком так и не узнал, что произошло.

Кристос почувствовал, что эрекция его тает, словно эскимо, позабытое на залитой солнцем террасе.

— Черт. Ты уверена, что этим отцом был Марсьяль Бельон?

— Совершенно уверена. То же имя, и с виду похож.

По лицу младшего лейтенанта видно, что он не очень-то ей верит. Имельда спрашивает:

— Что, никому в полиции не пришло в голову сопоставить одно с другим?

— Мы считали Бельона туристом…

Оправдание кажется почти ирреальным. Они ненадолго замолкают, предоставляя выкрикам телерекламы заполнить паузу. Рука Кристоса обхватывает черную грудь, губы теребят розовый сосок.

— Кристос, ты что, не собираешься звонить коллегам? — вяло возмущается Имельда.

Кристос чувствует, как его член снова наполняется кровью. Эта женщина — ведьма, стоит только прикоснуться к ее коже, и у него встает, как у молоденького. Она, должно быть, перед его приходом прячет под кроватью зарезанных черных петухов, жжет камфару и свечи в скорлупе кокосовых орехов — словом, весь набор белой, малабарской и коморской магии.

— Завтра. Завтра прямо на рассвете. Обещаю.

И проникает в нее.

— Ты с ума сошел, — шепчет она. — Ты — позор полиции острова.

— Напротив, у меня есть принципы. Профсоюзный перерыв! Не все ли равно, выложу я им это все сегодня ночью или завтра утром. Этот тип где-то бегает…

Он по-детски пристраивает голову на ее уютном плече, а нижняя часть его туловища тем временем не перестает двигаться, и его плоть забирается все глубже в тайные лабиринты тела Имельды. Дикая и влажная пещера, куда никогда не входил ни один зорей.

22 ч. 32 мин.

Имельда гладит Кристоса по голове. Он, как всегда, уснул, едва кончил. Не переставая его поглаживать, левой рукой она берет с прикроватного столика грязную книгу с пожелтевшими страницами. Агата Кристи, «Немезида». Рассеянно перелистывает. Она снова думает об этом деле. О том, что говорили по телевизору, о том, что рассказал ей Кристос, об исчезновении этой женщины, о смерти Родена, о бегстве этого типа, о показаниях служащих отеля. Все сходится.

Истрепанные страницы книги с трудом разлепляются. А в показаниях что-то не склеивается. Еще тогда, сразу после того, как мальчик утонул в океане, ее смутили некоторые подробности. Надо постараться вспомнить. Может, поискать газеты того времени? Старуха Мари-Колетт с улицы Иоанна XXIII хранит у себя все ежедневные издания Реюньона за последние тридцать лет.

Да как же его звали, того утонувшего малыша?

Она переворачивает страницы «Немезиды». Эту книгу Назир откопал для нее на барахолке в Сен-Жозефе. Кристосу нравится называть Имельду своей мисс Катриной Марпл. В самую точку, если учесть, что она проглатывает больше сотни романов за год. Весь квартал тащит ей книги, у половины недостает последней главы. Это дело напоминает ей роман, который она читала лет десять назад, «Kahului Вау», история такая же, как у Бельона, только все происходит на Гавайях. Все факты, казалось, говорили о том, что виноват этот тип… Вот только существовал еще один персонаж, свидетель, который появлялся в этой истории намного позже и менял весь расклад. Как всегда, несмотря на все старания автора ее обдурить, Имельда догадалась обо всем задолго до финала.

Кристос мурлычет, словно котенок.

Имельде надо поработать мозгами. Начать с самого простого. Порыться в своей слоновьей памяти.

Как его звали, того шестилетнего мальчика?