Не отверну лица

ЕГОР ИЛЬИЧ

Командир запасного полка, наметивший позицию для учебных стрельб по ту сторону железнодорожной насыпи, очевидно, не учел, что гаубицу нам придется выкатывать на руках по крутому скользкому взлобку, обильно политому ночью первым весенним дождем. То ли потому, что весь орудийный расчет был скомплектован из бывших госпитальных, то ли бойцы еще недостаточно сдружились — пушка застревала на полдороге в колдобине, ноги взопревших от натуги бойцов скользили по откосу. Напрасно сержант Туляков, командир расчета, рвал глотку, поглядывая на часы:

— Раз-два, взяли!.. Н-ну-у... — выдыхал он, хватаясь за спицы колеса то слева, то справа.

Гаубица какое-то время катилась вперед, переваливаясь с боку на бок, как жирная гусыня. Потом, словно забоявшись крутой дороги, начала сползать обратно, увлекая за собой измученных солдат.

— Эх, пару лошадок бы сюда! — вздохнул ефрейтор Анисим Голубь, сворачивая козью ножку. Длинный, захудалый, пропахший за многие лазаретные месяцы какими-то неистребимыми лекарствами, Анисим был старше всех в расчете и больше иных меченый войной. Тяжелый осколок перебил ему ключицу и распорол щеку от подбородка до виска. В холода и при большом нервном расстройстве шрам становился фиолетовым, противно дергался. И тогда Голубь прикрывал его ладонью, стыдясь своего уродства. — С лошадками мы враз бы перескочили на другой бок насыпи, — закончил ефрейтор, пощупывая шрам.

— Какие у них лошадки! — досадливо махнул рукой командир расчета в сторону колхозной деревеньки, сиротливо разбросавшейся в искусственной пади, образованной гигантской полудугой насыпи. И без того низенькие, вдобавок обветшавшие за войну хаты казались со взгорка еще более жалкими.

Сержанту возразил наводчик Супрун — тихий, всегда молчаливый, старательный, а потому, видно, больше остальных притомившийся воин.

— Лошади должны быть, — заявил Супрун. — Колхоз ведь тут. Без машин они — это правда. Но утресь я сам слыхал, как ихний бригадир наряд давал на пахоту...

— Иди, Подкорытов, разведай, — коротко бросил мне сержант. — Скажи, мол, на полчасика нам коняга требуется. В момент вернем.

В ежедневных солдатских заботах от темна до темна мне как-то недосуг было полюбопытствовать, чем жива эта крохотная деревенька, недавно вызволенная из-под оккупации, — обескровленная, разграбленная фашистами и полусожженная ими напоследок.

Я постучался в крайнюю избу. На разворошенной неубранной кровати сидела седая женщина, зажав в подоле гильзу из-под снаряда. Тележечным шкворнем старуха растирала в гильзе просяные зерна.

— Широбоков Егор... Ильич теперь за старшего у нас, — ответила бабка, поглядев на меня вкось, не подымая лица.

На другом конце деревни я приметил мальчонку лет четырнадцати. Был он курнос, конопат, с зелеными девчоночьими глазами. Но уж больно строгим показался он мне, хотя и занимался интересным для его возраста делом. Потоптавшись около минометчика, который протирал на завалинке ствол боевого оружия, подросток с разрешения бойца взвалил, на плечи девятнадцатикилограммовую плиту и прошелся с ней по двору.

Я пристыдил минометчика:

— Чего позволяешь пацану такое поднимать? Не по летам ему...

Минометчик смерил меня изучающим взглядом через плечо и продолжал шуровать тряпкой.

Подросток бережно прислонил плиту к завалинке и отозвался на мои слова:

— Мне — что! Я только попробовал. Батяня от Волги до Днепра такую нес. Может, и дальше придется...

— Ну каково нам, солдатам? — не удержался я.

— Тяжело ему, — вздохнул паренек. И тут же добавил: — Только бы немца пересилили да домой вернулся. Мы с маманей тут ему вволю отдохнуть дадим. Хоть до самой старости пусть ничего не делает, все сами поработаем.

И тут я обратил внимание на руки паренька: черные кисти, потрескавшиеся ладони. Сам приземистый, в росточек не выбился, лицо детское, в веснушках, а руки с солдатскую лопату! Руки эти были словно чужими у него.

Паренек перехватил мой взгляд и машинально стал нащупывать карманы. Но карманы штанишек уже не могли вместить его трудовых ладоней.

Узнав, что я ищу бригадира, паренек сказал просто:

— Широбоков Егор — вот он я... Егором Ильичом меня теперь зовут.

Заметив мое изумление, он так же невозмутимо разъяснил:

— Чего мне врать-то? Чай не по своей воле. Всем селом избрали. Да и мужиков у нас не осталось больше. Был дед Герасим — на кладбище свезли. Немцы его перед вашим приходом порешили...

— Упряжку надо, товарищ бригадир, — через силу проговорил я, чувствуя, что влип в некрасивую историю.

— Лошадок? — Егор Ильич даже подался мне навстречу, обрадовавшись. Однако, когда разобрался, что к чему, невесело заулыбался. — Нема лошадей, ни одной...

Мне показалось, что глаза бригадира блеснули вприщур, насмешливо.

— А пашете на чем?..

И тут я поперхнулся. С огородов донесся нестройный бабий галдеж. По артельному полю в сторону деревни шли бурлаки. Перехлестнувшись лямками, подбадривая себя охрипшими голосами, горько подтрунивая друг над дружкой, женщины тащила по полю плуг. Бугристая пашня кое-где уже взялась корочкой. Порыв ветра срывал верхний слой земли и кидал пылью в посеревшие лица женщин, затрудняя дыхание...

— Арина Буланова нынче борозду ведет... Вроде, за коренника у них, — с грустью проговорил Егор Ильич. — Старший сын и муж у тетки Арины на войне... А вон та, что по правую руку от нее, — маманя...

Паренек, обрадовавшись матери, подпрыгнул на месте и побежал к пахарям, кинув на ходу:

— Пойду-ка я подмогну им на повороте!..

Заробев от мысли, что колхозницы увидят меня или догадаются, зачем солдат пожаловал к ним в страдную пору, я кинулся в переулок.

— Ну что, пришлют лошадей? — спросил Анисим Голубь, не дожидаясь, пока я доложу командиру о выполнении задания.

Я молча подошел к сержанту, попросил у него бинокль и, наметив ориентиры, указал сектор наблюдения.

Лицо сержанта вытянулось, едва он поднес бинокль к глазам. Смерив Голубя уничтожающим взглядом, Туляков передал оптику ему.

Мы все видели, как заиграл, задергался шрам на щеке ефрейтора, но тот словно не чувствовал. Он прижимал к затуманившимся глазам бинокль даже тогда, когда отвернул лицо в сторону. Голубь хотел таким образом задержать стыдную слезу, вдруг навернувшуюся на глаза. Но она предательски покатилась по изуродованной щеке, исчезая в грубых складках шрама.

Когда бинокль обошел весь расчет, бойцы молча сгрудились у гаубицы. Помнится, никто из нас не подавал команд, мы не хотели даже смотреть друг на друга. Но гаубица с первого захода выскочила на насыпь. Боясь оглянуться назад, мы катили ее по песчаному полотну, не разбирая дороги, — через лужи и ухабы.

Если бы вместо насыпи тогда оказалась крутая гора, мы все равно не остановились бы, пока не достигли ее вершины.