Не отверну лица

КОРОБЕЙНИКИ ПОВЕСТЬ

Заканчивались гастроли советского ансамбля песни и пляски в Америке. Последний концерт наши артисты давали в исполинском зале спортивного городка Мэдисон сквер гардэн. Выступление не было чем-то необыкновенным, хотя гости из далекой Москвы и в тот вечер не уронили чести и были для американской прессы «первоклассной хит» — сенсацией номер один...

Вероятно, потому, что концерт был прощальным, в тот поздний вечер в театральных уборных появлялось больше обычного кино- и театральных звезд. Именитые зрители наперебой высказывали участникам концерта добрые напутственные слова.

Именно в тот вечер за кулисы театра наконец пожаловал и знаменитый Берлик Хьюз. Ветеран американской сцены, эксцентрик и трагик, сподвижник молодого Чарли Чаплина, ныне угасающий старец, страдающий подагрой, он энергично перемещался по сцене, громыхая массивной палицей в такт своему рокочущему голосу:

— Браво! Браво!

К удивлению многих Хьюз особенно тепло приветствовал самого младшего актера, восемнадцатилетнего танцора Галинского. Светловолосый и оттого кажущийся безбровым, мальчиковатый с виду, танцор стаскивал тесный сафьяновый сапожок, приплясывая на одной ноге, когда к нему приблизился Берлик Хьюз.

— О, Галинский! Прима! Браво!..

Неотступно следовавшая за своим супругом Каролин Хьюз, немного знавшая по-русски, переводила отдельные его фразы. Она расторопно нацелилась объективом фотоаппарата на смущенного Галинского, когда муж, помогавший стащить сапожок, дружески привлек к себе юношу.

— Эти снимки будут для нашей семьи символом встречи с ансамблем! — перенося объектив на приближающихся к ним других артистов, заявила Каролин Хьюз. — Берк в последнее время благоволит к молодым актерам...

Судя по акценту, женщина старательно и долго изучала русский по учебникам, но вовсе не общалась с живыми людьми.

Берлик Хьюз прихлопнул в ладоши, отняв палицу от пола и повесив ее загнутым концом на руку.

— О, Каролин! Если бы ты знала, как я ценю твою способность вовремя поставить точку в разговоре. Именно — к актерам! В другие времена ты непременно прибавила бы: «И к молодым актрисам», но...

Уморительно-горестная гримаса перекосила исхлестанное суровыми складками лицо старого Хьюза. Окружение шумно приветствовало этот шуточный экспромт. Но Хьюз, очевидно, не намерен был продолжать в том же духе:

— Маленькая поправочка к справедливым словам моей супруги, господа! Не ко всякой молодежи благосклонен Хьюз! К кому угодно, только не к «твистам»... Сегодня я приветствую «Гопак», «Скверданс», «Перепляс». Завтра — «Спутник» или «Встречу с марсианами».

И Хьюз в освещении магниевой вспышки еще раз коснулся плеча Галинского.

Чтобы не показаться нелюбезным, советский танцор проговорил с юношеским пылом, что, если ему посчастливится получить этот снимок, он сохранит его как память добрых знакомств на американской земле...

Несмотря на то, что на другой день услужливый портье притащил в номер Галинского целый ворох газет с желанным фото, супруги Хьюз привезли ему и свой любительский снимок.

Танцор был явно смущен таким вниманием к себе. Еще больше его заботила доверчивость Хьюза, прямота и грубоватая откровенность, с которой американский актер разговаривал с ним.

Тяжело вышагивавший по гостиничной комнате, непричесанный седовласый Хьюз напоминал выскочившего из берлоги медведя. Он вслух горевал о неудачно сыгранных ролях, проклинал шарлатанов в искусстве, сыпал афоризмами. Суковатая пластмассовая палица то металась в воздухе, то неистово гремела об пол.

— Ха! Ты слышишь, Каролин? Этот юноша не знает, чем заслужил наше внимание. Он еще не научился смотреть на себя глазами зрителя. Ха! Так знайте же, молодой коллега: вы — человек с другой планеты! Да, да, из других миров! Из будущего!..

Хьюз на минуту умолкал, чтобы затем с еще большим рвением развивать свою мысль:

— И Станиславский, и Чаплин, и всякие там Хьюзы, черт их побери, оптом и в розницу мечтали об одном — об искусстве Великой Правды! О том, чтобы между зрителем и артистом устанавливался контакт напрямую. Без всяких там домашних анализов. Дома у человека свои дела и заботы. А из театра он должен возвратиться духовно созревшим для продолжения оставленных им дел и завершить их как-то уже по-иному, лучше...

Хьюз закашлялся, часто заморгал и, достав платок, принялся протирать стекла очков. Водрузив очки на место, продолжал:

— Бездарные служители муз заимствуют у своих предшественников только формальные приемы. Они стремятся во что бы то ни стало быть оригинальными. — Хьюз, не глядя, ткнул палицей в абстрактную картину, висевшую в простенке между окон. — Оригинальность видят лишь в непохожести друг на друга... Ха! Глупцы! Как будто пшеничный колос перестает быть чудом природы только потому, что колосок этот похож на миллионы других колосьев!.. Пустырь, заросший сорняками, поражает разнообразием цветов, но он не перестает быть от этого пустырем. Человек, думающий о жизни, о завтрашнем дне, с горечью в душе созерцает сорняки и с глубоким волнением вдыхает запах хлеба, источаемый миллиардами похожих друг на друга, прекрасных в своем индивидуальном совершенстве колосьев!..

— В чем же, по-вашему, эта Великая Правда искусства, — с трудом составив в уме фразу, чтобы вмешательством переводчицы не отвлечь Хьюза, спросил по-английски молодой артист.

— В колоске! — запальчиво резанул палицей воздух Хьюз. — В его беспрерывном развитии, но без потери основного качества — оставаться человеку хлебом.

Уловив на лице Галинского отражение внутреннего смятения и истолковав это как желание возразить, Каролин обратилась к мужу:

— Дорогой! Позволь мне применить здесь то достоинство, которое ты всегда так ценишь во мне — поставить в нынешнем разговоре точку. Тебе вредно много волноваться. Да и мистеру Галинскому, возможно, не по душе твой прием изъясняться на колосках.

— Напротив, — проговорил смущенный проницательностью Каролин танцор. — Мне лишь хотелось напомнить довольно известную истину, что не единым хлебом жив человек.

— О хлебе я говорил в более широком смысле, — хмуро пробормотал Хьюз. — Сюда вы можете отнести и одежду, и жилища, и вообще все, без чего не обходятся ни артисты, ни ученые, ни художники. В том числе, конечно, и те, которые занимаются сочетанием цветов на пустырях.

Берлик Хьюз стал у окна, искоса поглядывая то на свою супругу, то на советского артиста.

— Ха, ты помнишь, Каролин, того несчастного углекопа?.. Мы его встретили на глухом полустанке в прериях.

— Тебе до сих пор кажется, что это был именно шахтер? — с легким недоверием в голосе, но больше адресуя эти слова Галинскому, чтобы ему интересен был их разговор, проговорила Каролин Хьюз.

Берлик Хьюз притворно застонал, выбросив руки вверх:

— Боже! Ну объясни же наконец, зачем ты создал женщину таким неромантическим существом?!.

Палица, скользнув по рукаву, свалилась на пол. Хьюз опустился на колени, не сходя с места, лишь повернувшись лицом к Галинскому. Руки его были вытянуты перед лицом, ладони сложены корытцем.

— Представьте себе, мистер Галинский, выжженную солнцем степь... Пожухлые травы, безветрие, безмолвие на сотни миль вокруг. И одинокий измученный скитаниями и голодом старый человек, очевидно безработный. Стоит у полотна железной дороги на коленях, как я сейчас. В руках крохотный кусочек угля, упавший с паровоза. Человек этот подносит к лицу уголь, нюхает, целует его, роняет на ладонь слезу. А руки, руки! Это — раздавленное сердце его, исполосованное синими шрамами...

Артист откинулся на ступни, вздохнул. Ожесточенно жестикулируя, он время от времени снова сводил ладони вместе, будто держал в них горошину угля.

— О, я всю жизнь мечтал сыграть роль этого шахтера на сцене. Меня разрывал изнутри образ человека, которого судьба однажды отлучила от родной для него стихии. Пусть это будет пахарь, по велению других топчущий военным сапогом низу, или изгнанник, пришедший опять на родную землю, или кузнец, сбивающий в своей настывшей кузнице кандалы с собственных ног... И не в куске угля здесь дело — сам по себе он не стоит и цента. Для шахтера уголь — живая частица его сердца, его судьбы. Это и молодость, отгоревшая в подземелье, и мечты о лучших днях, и торжество покорителя стихии. И радость, и беда его, а может и счастье первой любви, мелькнувшее подобно искре, оброненной ночным локомотивом. Первозданный запах угля для горняка дороже благовонных духов.

Хьюз подытожил еще более разгоряченно:

— И это все я называю памятью чувств! По-моему, это и должно быть главным в искусстве: преподнести человеку его крошку угля, щепоть земли, окропленные потом и кровью. И если в твоей душе нет такой крошки угля, зерна — не берись! Не твое это дело! Никаким сочетанием цветов не заменишь!

Хьюз с ожесточением обвел глазами своих собеседников.

— Точка! — выкрикнул он, хватая палку на полу.

Галинский подбежал к Хьюзу. Одновременно пожимая ему руку и помогая встать, юный танцор благодарил Хьюза за импровизацию:

— Это великолепно! Как жалко, что мои товарищи были лишены удовольствия видеть и слышать вас сейчас.

Усадив старого актера в кресло, Галинский вдруг забеспокоился:

— Может, вы теперь скажете, чем именно я заслужил ваше доброе расположение ко мне?

Хьюзы многозначительно переглянулись. Старый актер в раздумье пожевал губами и, чтобы оттянуть время, начал тщательно отирать платком лицо, шею, затем снова шею и широкую лоснящуюся залысину.

— А что, Каролин, может, ты и в самом деле скрываешь какую-нибудь тайну от нашего нового друга? — проговорил он, улыбнувшись глазами. — Я тоже с удовольствием послушал бы...

Каролин Хьюз приняла эти слова за своеобразный сигнал. Совершенно серьезно она стала говорить то, что вызывало в душе юного танцора лишь чувство протеста:

— Своим выступлением вчера, дорогой мистер Галинский, вы помогли моему мужу второй раз встретиться с шахтером.

Галинский побагровел от смущения.

— Успех концерта принадлежит не одному мне...

— Мы имеем в виду не весь концерт, а ту часть, когда на сцене были вы.

— Я никогда не выхожу на сцену в одиночку! — резко возразил танцор.

Галинского уже раздражала настойчивость Хьюзов, которые, как казалось, явно заблуждались.

— Да, но этот человек... он выкрикивал ваше имя... потом побежал по проходу к сцене... Видели бы вы его лицо, его душевное смятение...

Старый актер, опустив веки, утвердительно качал головой.

Галинский облегченно вздохнул. Но прежде чем внести наконец ясность во всю эту картину, ему пришлось выслушать внезапную фразу Берлика Хьюза:

— Пожалуйста, продолжай, Каролин! Ты сейчас очень хорошо говоришь.

— Но зачем же продолжать? — перебил их танцор. — Вы на этот раз ошиблись, мистер Хьюз! Кричавший фанатик вовсе не горняк. Он — учитель. Если угодно, я вам покажу открытку, где написано его имя.

Галинский кинулся к чемодану и вернулся с почтовой открыткой.

— Его зовут Мортон Лейк! — торжествующе объявил он.

Но все это никак не пробуждало Хьюзов от их гипнотического состояния.

Почувствовав себя на какое-то мгновение более близким к истине и вместе с тем боясь попасть впросак из-за недооценки ума и опыта Хьюзов, Галинский не знал, как ему вести себя дальше.

...Да, этот учитель, приславший открытку участникам ансамбля, вдруг закричал в зале и чуть не сорвал концерт. Что мог прочесть на лице Мортона Лейка оказавшийся неподалеку от него старый трагик Хьюз?.. Память чувств? Не чудачество ли это Берлика Хьюза, задумавшего разыграть неопытного танцора?

Берлик Хьюз сел в кресле ровнее и заявил убежденно:

— Мортон или как вы его назвали... вел себя таким образом, будто встретил вас после долгой разлуки.

— Он мог меня «узнать» и до концерта. Я ведь помогал учителю и его ученикам пройти в зал.

— Нет, только не это. Только не это, коллега. — Хьюз пристукнул палицей. — Мортон преобразился в одно мгновение, словно вспомнил о чем-то дорогом, очень дорогом. Этот человек когда-то уже с вами встречался.

Воспользовавшись тем, что его не перебили, Хьюз повторил, вставая:

— Можете не верить в мои чувства, но в память чувств этого человека рано или поздно я вас заставлю поверить...

Хьюзы ушли, по-родительски обласкав Галинского.

«Ах эти милые старики, — беззлобно иронизировал по их адресу танцор. — Утраченную остроту зрения они пытаются заменить опытом, мудростью. Потерю обыкновенной памяти — памятью чувств».

Однако Мортон Лейк не покидал растревоженное воображение Галинского. Глядя на кусок почтовой бумаги, танцор невольно стал восстанавливать в своей памяти эпизоды вчерашнего концерта...

Началось все действительно с этой открытки. Экспедитор принес ее с вечерней почтой. Обычная открытка с видом допотопного пароходика, плывущего по Миссисипи — чем она могла привлечь внимание артистов ансамбля, буквально заваленных всевозможными поздравлениями, приглашениями в гости, бесконечными просьбами прислать автограф!..

Открытку написали и передали прямо в руки экспедитора школьники. Они проехали на попутных машинах почти тысячу миль из штата Луизиана, чтобы попасть на концерт. Или просто посмотреть на русских. Да, так и пишут... Славные ребятишки!.. Впрочем, постой... Что означают эти слова, написанные по-нашему?..

Руководитель ансамбля еще раз перечитал открытку. Дети ничего не просили. Кто-то из них скачущим мальчишеским почерком под диктовку остальных написал, что в Нью-Йорк они приехали вчетвером. Учатся они в начальной школе, где с помощью мистера Мортона Лейка изучают русский язык. Они очень рады пригласить советских артистов к себе в гости.

Познания американских школьников в русском языке были весьма скромны. Они не отважились составить весь текст на чужом языке. Лишь в конце, где обычно ставятся прощальные слова, они начертали большими прописными буквами милую фразу: «Здравствуй, товарищ!» Дальше у самой кромки листа разместились их подписи: «Артур, Майкл, Энн» и чуть сбоку: «Мортон Лейк». Заканчивалось все это совершенно неожиданно и даже интригующе для участников заключительного выступления.

Общая подпись путешествующих луизианцев гласила: «Коробейники».

Именно эта неожиданная подпись остановила внимание артистов на открытке. Танцевальная сюита по мотивам некрасовской поэмы готовилась исподволь. Она должна была стать сюрпризом на прощальном концерте.

Открытка заходила по рукам.

— Подслушали на репетиции! — хмурились одни.

Другим это откровенно нравилось:

— Дети чутки ко всему хорошему. Если им даже слово «коробейники» понравилось — это многообещающий признак.

Руководитель ансамбля со свойственной ему солидностью изрек:

— Напрасно всполошились. Слово это завезено в Америку, вероятно, еще задолго до нашего появления здесь.

Разговор этот происходил буквально перед поднятием занавеса. Как раз в эту минуту объявили об отсутствии солиста Вербова, до выхода которого осталось десяток минут. Все артисты, свободные от выступлений, кинулись разыскивать непоседливого собрата. Почти всегда виновницей таких исчезновений становилась публика. Узнав по фотографии кого-либо из «компании русских», люди прямо на улице, чаще у подъезда театра либо гостиницы, окружали артистов плотным кольцом, требуя автографов...

На поиск отправился и Галинский. Бормоча для отвода глаз модную американскую песенку, он протиснулся через запасный ход. Людей и здесь, с тыльной стороны, было не меньше. Но ему повезло. Все смотрели куда-то вверх, на фасад здания. Там в спешном порядке заканчивался монтаж широкоэкранного телевизора, который тут же настраивали.

Безбилетные поклонники занимали ближние подступы к экрану. Ребятишки рассаживались на капоты автомашин, народ повзрослее расстилал газеты на тротуарах. Некоторые сидели на рюкзаках и даже на раздвижных стульях.

Галинский довольно скоро обошел вокруг здания. Ему удалось протиснуться внутрь плотного скопления зрителей в одном месте и вызволить из дружеского плена двух ребят. Но — увы! — среди них не оказалось Вербова.

Резко прозвучал сигнал, призывающий занять свои места.

Раздумывая о Вербове, Галинский прислонился к высокому газону. Глаза его напряженно блуждали по невообразимой людской и машинной толчее. Его занимал то один, то другой объект. Но вот прозвучал звонок. Пора было возвращаться.

И вдруг Галинский поймал себя на мысли, что уже несколько секунд глядит в лицо седеющему, чуть сгорбленному, но еще достаточно крепкому человеку. Мужчина этот был худ, поджар, с мускулистым обветренным лицом. Американец без особого интереса следил за настройкой телевизора.

На улице было еще достаточно света, чтобы разглядеть на человеке аккуратно выглаженный костюм в большую серую клетку, галстук бабочкой, черные узконосые туфли, начищенные до блеска.

Мужчина опирался на тонкую металлическую трость.

Два мальчика, с которыми владелец трости изредка переговаривался, взгромоздились на ближний темно-синий «кадиллак». Они были в пестрых дорожных курточках с капюшонами.

Девочка-негритянка, стоявшая рядом с мужчиной, длинная, почти вровень с ним ростом, с развитой не по годам фигурой, перехватила неосторожный взгляд Галинского. С подозрительной веселостью, почти не мигая, она уставилась на артиста огромными темными с голубоватыми белками глазами и тихонько теребила седого мужчину за рукав.

— Держи себя спокойнее, Энн, — с вежливой настойчивостью проговорил, чуть наклонившись к девочке, мужчина. — Ведь ты самая старшая среди «коробейников»...

Когда негритянка снова поглядела в сторону Галинского, артист, будто загипнотизированный ее большими черными, с голубоватыми белками глазами, подошел к путешественникам.

— Прошу извинить, — с нарочитой медлительностью, чтобы не выдать свое произношение, проговорил он. — Мне показалось, что я слышу южную речь.

— О, да! Мы — луизианцы, — поспешно отозвался американец. Глаза печальные, глубокие со смутной тревогой и недоверием изучали подошедшего несколько секунд. Затем учитель коротко взглянул через плечо на ребят и, не найдя в их поведении ничего предосудительного, с отчетливой холодностью спросил:

— Чем могу служить?

Он принял артиста за переодетого полицейского.

— Видите ли, — снова запнулся танцор не столько из-за нехватки слов, сколько из-за недостатка уверенности. — Видите ли... Руководитель ансамбля хотел с вами встретиться... Надеюсь, это не отняло бы много времени.

Мортон Лейк с недоверием посмотрел ему в глаза, вопросительно и долго, прежде чем ответить. В черных, чуть поблекших зрачках его откуда-то из глубины выдвинулся, вспыхнул и тут же погас огонек.

— Вы, очевидно, имели в виду какого-то другого Лейка. Наша фамилия довольно распространена в Америке. Но если вам попалась на глаза открытка нашего Артура, — он снова покосился в сторону ребят, — просим извинить. Не придавайте этому особого значения.

Лейк как бы выручал Галинского — этот добрый проницательный человек, понявший, в какую нелепую историю попал молодой артист, навязавшись со своей непродуманной идеей. Но Галинский решил не отступать.

— Речь идет именно о вас, мистер Лейк...

Лейк приподнял голову, поглядел на мелькающий экран телевизора и вдруг согласился:

— Хорошо, если это в самом деле так, то я с ребятами приду завтра к гостинице, сославшись на наш разговор... Но, право, мне кажется, все это лишь недоразумение.

— Вы нужны нам сейчас, — отметая всякие сомнения, заключил танцор, позабыв об акценте. — Пожалуйста, идите за мной... Запомните: вы — делегация от школы. Ясно?

Едва ли кто-нибудь из участников ансамбля похвалил бы эту затею: провести целую группу людей в осажденный публикой зал. Но бывают в жизни моменты, когда и подумать как следует не остается времени.

Им чертовски повезло. Выставив впереди себя самого маленького из луизианцев с букетом цветов, танцор повел их сквозь коридор полицейских, восклицая:

— Делегация! Делегация!

Быстрее, чем можно было предположить, они достигли служебного входа в театр. Вот уже мелькнул в глубине сцены конферансье, вприпрыжку побежал переодетый в синие шаровары и подпоясанный, оксамитовым кушаком Вербов. Оркестр давал пробные аккорды.

Все шло как нельзя успешнее. Администрация надумала перебросить в зал из чердачных помещений несколько десятков подставных кресел, и «делегация» Мортона Лейка с ходу включилась в эту работу. Ошеломленные, растерянные, но постепенно обретающие уверенность, все члены этой делегации, загораживаясь от подозрительных взглядов креслами, исчезли в кипящем от нетерпения зрительном зале. Если бы они и попытались каким-либо образом изменить свое положение, было уже поздно. Концерт начался. Их заставили сесть.

Уходя за кулисы, чтобы при случае помочь своим товарищам — в этот вечер он выступал в конце программы — Галинский лишь на секунду увидел в бушующем зале Мортона Лейка. Учитель близоруко щурил глаза, похлопывая в ладоши. По его спокойной позе было ясно, что ребята где-то поблизости.

Подбоченясь и притоптывая легкими сапожками, на сцену выходила первая пятерка танцоров...

Номера сменялись один за другим. Счастливые своей удачей, взмокшие от пота, неизменно веселые артисты появлялись за кулисами, преследуемые шквалом аплодисментов. Гул овации доносился даже с улицы, где концерт смотрело, не меньшее количество зрителей, чем в зале.

Помочь взопревшему собрату, стащить с него плотно облегающую обувь или поднести одежду, расправить складочку на шароварах, взглянуть на прическу, сказать при этом ободряющее слово — мало ли где может пригодиться на этой самой сценической кухне свободный человек? Мудрено ли, что в этих незаметных заботах об общем успехе Галинский совсем забыл о стайке луизианских путешественников.

Однако всему свое время.

Стремительно развертываясь, программа вечера приближалась к той самой сюите «Коробейники», о которой даже не сообщалось в программе.

Отчетливо и громко прозвучали слова конферансье. Переводчик тут же повторил его слова. При переводе на английский фамилия Галинского была названа без имени. «Ведущие роли исполняют артисты Тамара Захарова и Галинский...»

Неторопливо и напевно полилась под своды гигантского спортивного зала мелодия «Коробейников». С нарочитой прохладцей, с шутливыми выходками деревенского скомороха, знающего себе цену, неторопко вышел на сцену Галинский. Одной рукой он слегка похлопывал по берестяному коробу, другой вскидывал над коробом товары.

Нельзя было не залюбоваться этим пареньком, который поражал своей профессиональной выдержкой, чувством сцены. Тоненький, гибкий, как лоза, он был полон внутреннего огня, до поры таящегося в нем...

К коробу сходились покупательницы — озорные, статные, подвижные. В скупых движениях деревенских красавиц скрывалась гордая удаль.

Галинский, казалось, был олицетворением безмятежности. И только стоящим неподалеку от артиста было заметно, как с каждой секундой, покоряясь призывным звукам музыки и как бы все более сливаясь с ней, становясь одним из инструментов, оживала фигура артиста.

Мгновение — и полетел с плеча короб. В ответ на манящее покачивание плечиками самой смелой и самой озорной из покупательниц, Галинский порывисто выскочил на середину сцены. Еще миг — и огневая пляска закипела, забушевала, обрушилась на сцену. То сближаясь, легко касаясь при этом друг друга, то отскакивая на край сцены, двое самых юных, самых удалых начали свой задушевный разговор, объясняясь на языке искусства.

Четырнадцать тысяч человек в зале, затаив дыхание, внимали этому волшебному состязанию, следили за полетом рук, мельканием ног, ритмическими движениями гибких тел танцующих.

Казалось, все в этом зале, на сцене и за сценой настроены на один всеобъемлющий мотив.

Говорят, в науке существуют моменты, когда накопленные за годы и десятки лет знания как бы скрещиваются в одном фокусе, сосредоточиваются в одном узле. Наступает прозрение, открывается истина. Человечество вслед за учеными делает еще один шаг вперед...

Но разве не случается нечто подобное и в искусстве? Разве этот юный Галинский и его славная партнерша окрыляющим мастерством не вводят зарубежных зрителей в неизвестный им мир характеров, раскрывая образ жизни народа — цельного, добронравного, щедрого, способного на такое, от чего дух захватывает? Их пляска — готовый ответ на многие мучительные вопросы века, связанные с определением причин стремительного возвышения «загадочных русских». Вот он русский человек, повествующий о времени и о себе!..

Артисты чувствуют приближение того мгновения, когда эмоциональное воздействие на зрителей достигает предела. Глаза сидящих в зале никогда не врут.

Четырнадцать тысяч человек в зале Мэдисон сквер гардэн замерли, потрясенные несценическим действием. Исполинский зал сковало то оцепенение, которое предшествует взрыву. Казалось, чуть замедли этот огневой ритм на сцене, и под своды зала устремится океанский прибой. Но Галинский уводил зрителей все дальше и выше, заставляя сладко замирать сердца. О, он многое мог, этот паренек, пришедший на профессиональную сцену из самодеятельного коллектива!

Вот Галинский, будто прикипев к одному месту, крылато раскидал руки и стал приседать, словно бы ввинчиваясь в пол. Работая руками, как винтами, медленно приседая и вставая таким образом, перемещаясь с места на место, Галинский пошел по широкому кругу. Ему полагалось дважды обойти сцену, прежде чем закончится победное шествие к славе. Но под конец первого круга в зале совсем неожиданно и, казалось, беспричинно пробежал шумок. Заскрипело и громко стукнуло опрокинутое кем-то кресло.

И вдруг уже потревоженную тишину всколыхнул изумленный приглушенный возглас:

— Андрей? Андрей?!

Слово это, произнесенное с мягким выговором буквы «р», звучало совсем не по-русски. Публике по оплошности переводчика не было названо имя Галинского. И вместе с тем молодого артиста в самый напряженный для него момент безошибочно окликнули из зала.

Немного смущенный этим возгласом, Галинский шел по кругу в прежнем темпе. Он отчетливо видел: по узкому проходу между подставными креслами, расставив руки, будто желая обнять Галинского, к сцене бежал его луизианский знакомый...

Галинскому и его юной напарнице хорошо аплодировали. Кто-то вызывал артистов на сцену, вопя «бра-во!» Но впечатление было все же испорчено.

Не обращая внимания на требования публики, молодой танцор рвал с себя мокрую от пота одежду и с яростью кидал на руки подоспевшим товарищам. В его отчаянных движениях сквозила досада, негодование, мальчишеская злость...

После «Коробейников» предполагалось сделать антракт. Однако, чтобы не расхолаживать публику, решили перестроить программу на ходу. С некоторой поспешностью и даже несогласованностью отдельных инструментов оркестр грянул веселый танцевальный мотив. На сцену устремились юноши и девушки в нарядных украинских костюмах. Неприятное возбуждение в зале с каждой минутой угасало.

Поуспокоившийся Галинский подошел к ширме.

Однако сколько он ни вглядывался в то место посередине зала, где прежде сидели луизианцы, — ни учителя, ни его учеников в тот вечер больше не увидел.

Странная выходка провинциального учителя в концертном зале осталась незамеченной даже бульварными газетами. Андрей Галинский и сам едва ли вспомнил бы о Лейке, если бы не встреча с Берликом Хьюзом.

Но чем меньше оставалось часов и минут пребывания в Америке, тем острее в его сознании проявлялось желание узнать еще что-нибудь об этом необычном учителе из южного штата. Лейк теперь, после слов Хьюза казался танцору не таким уж простым. В первые минуты знакомства он проявил себя достаточно воспитанным и сдержанным. Не ради же скандала в многотысячной аудитории решился этот человек на нелегкое путешествие, да еще с детьми!

Андрею теперь вспомнились чуть выцветшие печально-глубокие глаза Лейка, живо устремленные на него и тут же погасшие.

«Если уж говорить правду до конца, — думал Галинский, — то Мортон Лейк оставался предельно официален со мною даже в зале. Он вежливо поблагодарил за услугу... Мне еще подумалось тогда, что учитель или устал, или вообще флегматичен по натуре. И вдруг такой взрыв чувств! Память чувств? Но мы ведь никогда не встречались прежде...» Андрея преследовали мысли о Лейке. Танцор порой раздражался.

Уважаемый и благовоспитанный Лейк должен был, по крайней мере, на другой день явиться к кому-нибудь из участников ансамбля с извинениями. Или — что уж совсем просто — мог прислать вторую открытку... с видом парохода, плывущего по Миссисипи.

Раздосадованный на Лейка, а еще более на себя за чрезмерное любопытство ко всяким мелочам в жизни, Андрей встал с дивана и подошел к окну. Бродвейский отель «Клэридж» был, вероятно, так спроектирован, чтобы обитатели могли при желании в одну минуту освободиться от навязчивых раздумий. Для этого достаточно поднять жалюзи выходящего на площадь окна и попытаться глядеть на сатанинскую пляску света и красок в темноте.

Почти сразу внимание Галинского привлек неоновый силуэт мужчины с дымящейся трубкой. Трубка время от времени исторгала клубы розового дыма, на фоне которого появлялись плывущие буквы. Буквы эти медленно складывались в слова: «Курите... ароматные... сигары... фирмы... Аллена, Дж. Мортона и К°».

— И здесь Мортон, — недовольно поморщился Андрей. Он отошел к другому окну, с видом на угол 44-й авеню. Отсюда реклама преподносила новинки кино. Это было по-своему забавное зрелище, но в длинном списке имен артистов, исполняющих главные роли голливудского боевика, словно дразня Галинского, дважды мелькнуло имя «Мортон».

— Доконают меня эти Мортоны, — пробовал подшучивать над собой танцор.

Он начал было подумывать о галлюцинации, когда прозвучал телефонный звонок. Тоном, не допускающим возражения и вообще подлаживаясь под распорядительный стиль администратора, Вербов затараторил:

— Андрей Николаевич, вы персонально приглашены на чашку кофе к важной персоне... Отказ исключается!

Галинскому уже приходилось бывать на полуофициальных встречах в домах американцев. На этот раз он просто тяготился своим одиночеством.

— Борька, выступать будем? — крикнул он в телефон.

— Н-не исключена возможность, — пробасил Вербов.

Складывая в чемодан немудреный реквизит, Галинский мельком взглянул в окно. Самодовольный табачник как раз выпустил через трубку розовое облако.

— Прощайте, Мортоны! — ликующе крикнул юноша на улицу. — Мы вернемся за полночь, а завтра на рассвете самолет поднимет нас за облака...

У невысокого особняка с красной железной крышей машина остановилась. Андрей выпятил губу от удивления, узнав в хозяине дома Берлика Хьюза. Знаменитый трагик лишь потрепал по плечу Андрея как старого знакомого, и занялся остальными гостями. За ним, словно тень, неотступно следовала проворная Каролин. Андрею показалось, что оба они как-то насторожены по отношению к нему и менее любезны, чем были прежде. Это подозрение укрепилось в нем, когда он перехватил заговорщицкий взгляд Каролин, обращенный сначала на Галинского, потом на мужа.

Каролин, затянутая в кусок серой вечерней ткани, казалась моложе своих лет. Она на правах человека, уже знакомившегося с некоторыми из гостей, пыталась угадывать имена прибывших советских артистов, но, к сожалению, чаще называла тех, кто по каким-либо причинам не смог явиться сейчас. Гости вежливо отшучивались, поправляли произношение отдельных русских имен, которые хозяйка довольно мило искажала.

По неширокому коридору процессия наконец двинулась за мистером Хьюзом в гостиную. С виду это была совсем небольшая квадратная комната. И как только в ней разместилось три-четыре десятка гостей! Мужчины и женщины, одетые по-праздничному, кучно расположились в низеньких креслах вокруг таких же невысоких столов. Мужчины разговаривали, пили черный кофе. Дамы курили.

— Мои друзья — ваши друзья! — приговаривал хозяин дома, называя имена тех, кто оказывался ближе. Андрею досталось кресло неподалеку от Хьюза.

Было приятно и покойно сидеть, вытянув ноги. Приятно от света десятков дружеских глаз. Покойно оттого, что общая радость встречи в домашней обстановке не выражается так бурно и ощущение от этого не проходит столь быстро, как это происходит в театре. Один какой-нибудь Мортон... Впрочем, мы, кажется, навсегда распрощались с Мортоном-курилыциком и его не менее таинственным тезкой.

— Господа! Дорогие друзья, гости! — прервал нестройный ход раздумий Галинского Берлик Хьюз. Пока гости осваивались с обстановкой, Хьюз успел побывать на кухне и вернулся оттуда с громадным подносом, уставленным чашками. Хозяин проворно разнес по столикам кофе. Теперь он стоял без пиджака, в подтяжках, демонстрируя домашнюю непосредственность и деловитость. — Господа! Я очень рад видеть вас в своем скромном доме. К сожалению, жилице мое не так обширно, чтобы здесь могли собраться все, с кем я хотел бы разделить радость нашей встречи. А пока все несбывшиеся встречи проходят лишь в моем сердце, которое, как замечают врачи, — увы! — расширилось к старости.

Тут только Галинский догадался, почему мистер Хьюз почти все время поглаживает ладонью левую сторону груди.

Он приблизился к Хьюзу и уговорил его сесть. Миссис Каролин благодарно посмотрела на Галинского. Затем она перенесла свой взгляд в глубину комнаты.

У входа на кухню сидел чересчур сгорбленный и чем-то опечаленный, неподвижный человек, который даже не поднялся с места, когда гости вошли.

— Пожалуйста, сядь, мой милый, — обратилась Каролин к мужу. — И будь покороче. Ведь ты, слава богу, не на трибуне...

— Как всегда, ты права, Каролин, — пробормотал Хьюз, садясь, и отхлебнул кофе. Близоруко сощурясь и часто поправляя очки, которые почему-то не хотели держаться на носу, хозяин дома тоже смерил продолжительным взглядом человека, сидевшего в глубине комнаты.

Чтобы заполнить паузу, которая возникла в результате супружеской дискуссии, Галинский обратился к Берлику Хьюзу с вопросом:

— Могу ли я иногда переводить своим друзьям то, что вы говорите для всех и что не успеет перевести госпожа Каролин?

— Пожалуй, да, — раздумывая отозвался Хьюз. — Но лучше было бы начать перевод с того, что я еще не успел сказать.

— В таком случае, — настраивался Галинский на шутливый тон, — мне придется очень долго молчать. Ведь вы, как я заметил, настраиваетесь на дипломатический разговор, а дипломаты по профессиональной привычке самые важные мысли оставляют на конец своих речей.

Дама в черных перчатках и в очках с золотой оправой, сидевшая рядом с миссис Каролин, захлопала в ладоши.

— Браво, Берлик! Начинай, пожалуйста, с конца, если ты не можешь обойтись без речи сегодня.

Ее поддержали.

— Сдаюсь! — просияв, заявил Берлик Хьюз. — Сделаем исключение, обойдемся без вступительного слова. Каждый будет говорить за себя. У нас получится вечер откровений. Выражаться кратко, как на молитве: «Господи помилуй» — и все. А насчет этого самого конца или, если угодно, начала... Я ведь только хотел сказать, что очень счастлив видеть столь почетных гостей в своем доме... Ваши гастроли... Да, да... Вы очень хорошо сделали, что приехали... Не только мне так кажется, а это мнение всех соотечественников. Мы не видели до сих пор ничего подобного! Так я говорю, Эллен? — спросил Хьюз у дамы, сидевшей рядом с его женой.

— Так! Так! Концерты были восхитительны! — авторитетным тоном заметила гостья. — Я дала большой отчет об этих гастролях в нашем еженедельнике.

— Бесподобно! Неповторимо! — раздались голоса с разных мест.

— Вот теперь переводите, — удовлетворенно подытожил Хьюз.

— Да, такое американцы видят впервые! — запоздало сказал мужчина с залысинами, сидевший рядом с репортершей Эллен.

И вдруг вопреки одобрительным возгласам у двери, ведущей на кухню, прозвучал уверенный баритон:

— Прошу прощения, господа. Но если говорить от себя лично, я не могу согласиться с вашим мнением.

У Галинского едва не сорвался крик изумления: тяжело ступая по паркету, неосторожно задев кого-то ногой, на середину комнаты вышел Мортон Лейк.

Учитель на этот раз был одет, как и все мужчины в этой комнате, в темный костюм, ладно облегающий его рослую, чуть сгорбленную фигуру. В черном он выглядел еще более, чем вчера, седым и более усталым. Лацкан вечернего пиджака Мортона пересекала, ослепительно поблескивая, длинная планка боевых наград.

Строго сдвинутые брови Лейка говорили о крайнем внутреннем напряжении. Он, очевидно, ожидал возражения, поэтому и вышел на середину комнаты. Но все молчали, смущенно поглядывая на хозяина.

— Не думаете ли вы, дорогой Лейк, что говорите нам об этом чересчур поспешно? — спросил мистер Хьюз. В тоне его фразы проскользнула досада. Галинский догадался, что Хьюз при помощи журналистки разыскал Лейка специально для него и, возможно, планировал этот «номер» под конец их нынешней встречи.

Лейк, остановленный вежливым вопросом Хьюза, сделал полуоборот к нему. Через секунду Галинский уже ощущал на себе смущенный взгляд Лейка.

— Прошу извинить: нервы... Но я только хотел сказать... Мне приходилось видеть русского, который был необыкновенно талантлив. Он, пожалуй, не меньше одарен, чем господин Галинский. Тот Андрей тоже знал «Коробейники»... — убежденно заявил учитель.

— Как в таком случае расценивать ваше поведение в Мэдисон сквер гардэне? — почти сразу спросил кто-то, назвав Лейка по имени.

Лейк не растерялся.

— О, это просто нелепый случай, — сказал он, разведя руками. — Надеюсь, мне простят советские товарищи. Господин Галинский действительно выступал замечательно. Он так великолепно вел свою партию в танце, что мне на какой-то миг показалось, что я снова там... Я снова увидел в этот миг его... Андрея.

Мисс Каролин поспешила с объяснениями:

— Бедняга Мортон несколько лет провел в фашистских концлагерях. Но я прошу, пожалуйста, не думать о нем плохо. Мортон Лейк всеми уважаемый человек в своем штате.

— Боже, как это все ужасно! — громко прошептала журналистка Эллен, выхватив платочек и поднося его к глазам.

«Речь идет явно о каком-то советском человеке, попавшем в плен к немцам, — метался в догадках Галинский. — Но при чем здесь «Коробейники»? Хореографический комплекс этой сюиты для профессиональной сцены впервые разработан нашим ансамблем...»

Галинский осторожно спросил, перебарывая неприязнь к Мортону, вспыхнувшую под влиянием слов миссис Хьюз:

— Вы не помните фамилию того артиста, который, быть может, танцевал в вашем присутствии «Коробейников» или читал поэму?

— Его звали Андрей Величко, — грустно сказал Лейк. — Это было почти двадцать лет назад.

Ни Галинскому, ни людям старшего возраста, приехавшим на эту встречу, фамилия Величко ничего не говорила. Лейк становился похожим на злого гения. Галинский пошутил, чтобы разрядить тягостную обстановку:

— В сорок первом году я делал лишь первые танцевальные движения — в колыбели...

Мортон Лейк с печальной усмешкой заметил, что он рад видеть нынешнее молодое поколение более счастливым, чем поколение Андрея Величко.

— Но, господа, — словно опомнившись, быстро заговорил Лейк. — Я вижу, вы придаете чересчур большое значение моим словам о том Андрее... Я должен вам сказать, что Андрей Величко еще не был артистом, хотя мог бы им стать со временем, если бы не помешала война. Мы, господа, могли бы увидеть «Коробейников» на двадцать лет раньше. Андрей Величко был просто узником, таким же несчастным, как и я, а может, и больше моего. Мне пришлось лишь однажды в чрезвычайных обстоятельствах увидеть единственный танец этого юноши, если это вообще можно назвать танцем. Именно по этой причине я свято берегу в своей памяти те далекие и необычные эпизоды. Пусть простят мне советские товарищи, но я не могу сравнить судьбу Андрея Величко ни с чьей судьбой, а значит, и танец Андрея, коль зашла речь об этом...

Напрасно Берлик Хьюз пытался успокоить взбудораженных этими словами гостей. По-русски и по-английски зазвучали одинаково взволнованные требования рассказать об их встрече подробнее.

Вот о чем рассказал Мортон Лейк.

...Андрея привезли в Грюндорф в тихий предзакатный час. Под бархатистый перезвон колоколов сельской кирхи, созывавшей прихожан к вечерней молитве, капитан фон Кессинг стремительно вел свой «мерседес-бенц» у самой кромки леса, бросавшего густую тень на трассу. Машина незаметно отделилась от леса и направилась к одинокой усадьбе хуторского типа, стоявшей посередине поля.

У невысокой ажурной арки машина остановилась.

Фон Кессинг искоса глянул в зеркало, пристроенное над смотровым стеклом. Там он увидел бледное запыленное лицо пассажира, валявшегося на заднем сиденье со связанными руками. Трудно было понять, спит человек или его укачало за долгую дорогу. Сам фон Кессинг чувствовал себя не менее уставшим, чем его пленник. По крайней мере, Кессингу так казалось. Открыв обе дверцы, капитан шагнул из машины. Он пригляделся к усадьбе и свистнул: со времени его отъезда многое здесь изменилось. Удивление вызвал плотный ряд кустарников, высаженных вдоль проволочного ограждения. «В июле, кажется, деревья уже не принимаются, — подумал фон Кессинг, улыбнувшись. — Но у хорошего садовода и на плетне груши растут».

На левой стороне арки капитан заметил не широкую, размером с солдатскую лопатку, вывеску со словами: «Собственность Кельнского монастыря. Непричастным к Святому ордену вход воспрещен».

Фон Кессинг небрежно сдвинул вывеску влево и, дождавшись, когда в глубине образовавшейся пустоты зажглась синяя лампочка, сказал:

— Фрау Бригитта, принимайте гостей...

— Гот мит унс, — ответила решетка.

— С нами бог! — машинально повторил капитан.

Ему пришлось подождать с минуту. Лампочка погасла, что означало выключение тока из системы ограждений вокруг усадьбы. Капитан возвратился в машину. Почти тотчас ворота распахнулись, принимая под свои своды медленно двигавшийся «мерседес-бенц».

Из дверей особняка навстречу машине вышла женщина в черном пледе с белым накрахмаленным воротником. Она придерживала обеими руками непривычно широкий низ пледа, путавшегося в ногах. Женщина не узнала капитана по голосу и, напрягая зрение, старалась разглядеть, какого происхождения и сана пожаловал к ней сегодня гость. Она даже сложила пальцы щепоткой на случай, если придется благословлять особу церковного звания.

Но приезжий издалека вскинул руку, приветствуя по-войсковому.

— Ох, Вилли! Ты будешь богатым! — заулыбалась фрау Бригитта. — Я не узнала тебя в штатском...

— Ничего не поделаешь, — служба.

Фон Кессинг с улыбкой оглядел длиннополый плед, из-под которого торчали узкие носки модных лакированных туфель.

Фрау Бригитта кашлем прочистила горло. Она явно испытывала потребность поговорить:

— Я всегда утверждала, что лучшая одежда для мужчины — военная форма. Это так молодит...

— Не всякая форма, — возразил капитан, открывая дверцу задней кабины и толкая ногой связанного, неподвижного человека в машине.

Длинный, запыленный, неестественно худой мальчик-подросток, облаченный в полосатую арестантскую пару, неловко помогая себе связанными руками, вылез из машины.

— Что-нибудь стоящее? — разглядывая подростка, спросила фрау.

— Сомневаюсь, — проговорил капитан, захлопывая дверцу, словно боялся, что подросток вернется в машину.

Освещенный и ослепленный лучами заходящего солнца, подросток почти ничего не видел. А когда огляделся, у него закружилась голова от полузабытых полевых запахов, тишины, простора. Губы его искривились, задрожали. В густых, припудренных дорожной пылью ресницах, блеснули синие огоньки.

Увидев скорбную улыбку на лице подростка, фрау Бригитта сказала нараспев:

— Какой милый! Надеюсь, у меня ему понравится...

Капитан предупредил:

— Осторожнее, фрау. Он, кажется, немного разбирается в немецком.

Они перешли на шепот:

— Поляк или из Прибалтики?

— Берите дальше. Из первой русской колонны, прибывшей в Бухенвальд.

У немки круто поплыли брови вверх, рот округлился. Она опять и уже каким-то новым взглядом обозрела пленника с головы до ног. Ноги в деревянных башмаках. Свалявшиеся штаны расползлись по швам.

Голос фрау Бригитты зазвучал с металлическим оттенком:

— С русского взятки гладки. Они думают только о том, как бы набить животы картошкой. Может, этот из семьи богатого еврея или комиссара?

Фон Кессинг выразительно похлопал по планшету:

— В формуляре вы найдете необходимые подробности, фрау. А пока лучше бы начать с того, чтобы накормить и переодеть парня. Предупреждаю: он того стоит...

Фрау повела их к дому. У порога она остановилась, как бы задумавшись. Но уже через минуту появился дюжий детина в рабочем комбинезоне с ведром в руке. Из ведра торчали садовые ножницы. Детина четко доложил Бригитте, что ванная для гостей готова.

— Хорошо, Мориц, — распорядительным тоном заявила фрау. — Развяжите пареньку руки и отправьте в четвертый изолятор. Купать его я буду сама.

Фон Кессинг поклонился хозяйке усадьбы и пошел по коридору направо. За спиной капитана прозвучала четкая немецкая фраза:

— Через тридцать минут я вас жду в столовой.

— Яволь! — весело откликнулся фон Кессинг, полуобернувшись, прищелкнув каблуками лакированных туфель со срезанными носками.

Мориц с пленником в это время спускались по бетонным ступенькам в подземелье.

— Вот это совсем другое дело! — воскликнула фрау Бригитта, увидев фон Кессинга в роскошной офицерской паре цвета хаки. Женщина уже сидела за столом, нетерпеливо передвигая приборы, расставленные по всем правилам светского этикета. Бригитта украдкой оглядела себя. Она с трудом натянула на располневшее тело болоновое платье с узкой талией. Не в ее годы щеголять в декольте в обществе молодых мужчин, но, слава богу, она не из уродов...

Фрау Бригитта села таким образом, чтобы огонь светильника падал на нее сбоку. Зеленоватого оттенка модная ткань платья, имевшая рыночное название «хамелеон», в зависимости от позы женщины из бирюзовой превращалась в белесую, а то вдруг принимала отчетливо синий оттенок, становилась похожей на бутылочное стекло.

— Хотел вам доставить удовольствие, — задерживая свой удивленный взгляд на обновке женщины, с большим запозданием отозвался на ее слова фон Кессинг.

Фрау была польщена первым впечатлением, произведенным на офицера, и поблагодарила капитана высоко поднятой рюмкой. Фон Кессинг весело произнес, придавая своему голосу как можно большую естественность:

— Вам очень идет это платье, мадам.

Он мог бы добавить: «Вашей фигуре». Но слишком глубоко были запрятаны в его душе подобные мысли. Куда проще, а главное уместнее было сказать:

— Завидую вашей расторопности, мадам. Эльза давно заказывает такой материал, однако...

Бригитта по-женски переживала счастливые минуты: ей льстил молодой мужчина, почти ровесник ее сыну.

— Эти комплименты можно отнести и к нашим общим делам? — Фрау не решилась сказать точнее: к делу, которое она здесь осуществляет. Бригитта повернулась, подставляя лицо свету. Из бирюзовой она сразу превратилась в синюю. Это придало ей еще большую строгость и деловитость.

— Должен вам сказать, — с нарочитой медлительностью произнес фон Кессинг, старательно разделывая на тарелке куропатку, — должен заметить, уважаемая фрау Бригитта, что родились вы не в простой, а скорее всего в болоновой сорочке...

— Вы это сами придумали или слыхали от старших?! — еле сдерживая себя, чтобы не выдать внутреннего ликования, растягивая слова, проговорила фрау. Она вытянула шею и стала похожей на бутылку рислинга, из которой только что наполнила свой бокал. — Пожалуйста, не мучайте меня, Вилли. У вас есть сведения о крошке Рачии? Она наконец попала в объятия своего папаши-раджи?

Комната наполнилась хрустом переламываемых птичьих костей. Фрау могла быть довольна своим меню на сегодня. Увлеченный едой, почти перестав глядеть на собеседницу, фон Кессинг бросал ей веские фразы:

— В имперской канцелярии уже известна вся эта история со спасением германской подводной лодкой части пассажиров затонувшего судна... Разумеется, без такой незначительной подробности, как получение пяти миллионов рупий с раджи Синг за сбереженную от акул его дочь.

— Деньги уплачены полностью?

— Швейцарский банк известил о переводе этой суммы, но препровождение денег в Германию потребует некоторого времени.

— Вы не поинтересовались, Вилли, какая часть суммы достанется нам? То есть, я хотела сказать Святому ордену, — поспешно проговорила фрау Бригитта, машинально зажав в руке нож и поставив его вертикально. Она снова превратилась в синюю с плеч до подола.

Фон Кессингу не понравился вопрос. Он вздохнул, раздумывая.

— Я постеснялся спросить рейхминистра сразу, — медленно начал он, — а потом мне пришлось только отвечать ему. Сначала старик вспылил: «Что там вы еще выдумали? Торговля людьми — не в духе двадцатого века! О нас и так по свету говорят всякое!..» Но вскоре успокоился, принялся вслух подсчитывать, сколько танковых подразделений фюрер может оснастить современным оружием за пять миллионов марок... Впрочем, — вспомнил важную подробность фон Кессинг, — господин рейхминистр обещал наградить вас Железным крестом...

— Себе золото, а мне железо? — тело фрау Бригитты заколыхалось в нестойком болоновом нимбе.

— Но, сударыня, — отодвигая тарелку, изумился офицер, — насколько мне помнится, вы ликовали, когда ваш сын Руди получил Железный крест. Вы места не находили от счастья.

— Не будьте так наивны, фон Кессинг. Мать обязана иметь счастливый вид, когда ребенку преподносят игрушку. Иначе дети чересчур быстро повзрослеют и перестанут быть игрушками для нас. А преждевременная старость никого не радует. — Она закашлялась, хлебнув вина. — У нас и со взрослыми подчас обращаются, как с детьми.

Фрау Бригитта в раздражении швырнула нож на стол, вставая.

Встал и капитан. Глубоким поклоном он поблагодарил хозяйку за обед. Потом снова присел на это же кресло, лишь немного отодвинув его от стола, и повернувшись лицом к Бригитте, которая с недовольным лицом вышагивала по комнате.

— В этом нет ничего особенного, фрау, — продолжал фон Кессинг, орудуя зубочисткой. — Для руководителей государства все подчиненные им сограждане остаются детьми... Однако еще рано отчаиваться. Ведь это лишь первая ваша операция, и деньги за нее пока в пути. Решено оформить счета на частное лицо, чтобы не вмешивать в такие дела официальных представителей. Если рейхминистр человек государственного мышления, он не забудет о вашей инициативе. Тем более что он теперь шеф нашего ордена.

— Он согласился быть нашим шефом? — воскликнула Бригитта, просияв.

— Разве я не сказал об этом в начале беседы? — деланно изумился фон Кессинг, скосив глаза.

Фрау Бригитта восприняла его сообщение, как сюрприз. Она подошла к офицеру вплотную и ласково потрепала его по щеке:

— Мне нравится, дорогой мужчинка, что вы пытаетесь хитрить, но знайте меру. Не пытайтесь только пускать в ход это оружие против женщин. Вы лишь скомпрометируете себя в неравной борьбе... Между прочим, — совсем повеселев, продолжала фрау, — не слышно ли чего-нибудь новенького о племяннице марокканского министра?

— Только неприятное, мадам. Ваш инок Фриц Ланге — так, кажется, его принято именовать по условиям монастыря — не просто избил Далилу, а изнасиловал ее накануне отправки на родину. В результате: вместо двух миллионов долларов причитается один, да и то благодаря инициативе наших людей, сумевших продолжить переговоры. Отец этой несчастной девушки в ярости. Если бы это не касалось чести его дочери, скандал проник бы в печать...

— Такую красавицу за полцены! — застонала фрау Бригитта. Но она уже знала об этой неудаче из других источников и успела пережить потерю. Фриц Ланге отослан ею в гестапо с самыми нелестными отзывами о его службе в монастыре.

Чтобы замять явно неприятный для дамы разговор, капитан полюбопытствовал:

— Ну, а что с американским пилотом? Дело движется?

— Господин Лейк оценил свое положение реалистически. Правда, сначала поартачился, когда ему предложили написать письмо в Штаты. Видите ли, у него нелады с богатыми родственниками, которые препятствовали добровольному переходу Мортона на службу в британские воздушные силы. Короче говоря, письмо мы написали сами. Лейк лишь подтвердил несколькими словами факт своего пленения. Что касается меня, — вздохнула фрау, — я бы сбыла этого американца и за полмиллиона долларов. Но компаньоны выставляют другие соображения: Лейк летал с британских островов на боевой машине и, вероятно, нанес какой-то ущерб фатерланду. Конечно, это не наше дело... После обнадеживающего ответа из Америки я разрешила Лейку временно исполнять обязанности Фрица: убирать в кельях, разносить пищу. Даже по двору иногда помогает: высадили с Морицем кустарник...

Капитан фон Кессинг молча кивал головой, больше довольный тем, что фрау Бригитта успокоилась, чем благополучной судьбой пленного американца, за которого они могут получить миллион долларов выкупа.

— Больше не полетит! — буркнул фон Кессинг по адресу пленного летчика. Он собирался было еще раз поблагодарить словоохотливую хозяйку за вкусный обед и пойти поваляться в постели, но фрау Бригитта внезапно спросила:

— Где вы подхватили русского щенка?

Фон Кессинг виновато передернул плечами.

— Можете не беспокоиться, уважаемая фрау. Он пробудет здесь несколько дней... Знакомый мне полковник гестапо попросил нас приютить мальчишку. Им займется какой-то практикант из Берлина, знающий русский язык. Если угодно, вот некоторые подробности. Разведке удалось установить, что генерал Величко — отец мальчика — важная особа в советском командовании. Сын этот у него единственный...

— Какие сентименты! — презрительно воскликнула фрау Бригитта.

— Да, — нехотя продолжал фон Кессинг. — От паренька хотят добиться, чтобы он послал своему отцу письмо. В общем, готовится какой-то психологический удар по генералу. А может, старика удастся заманить куда-либо на переговоры... Пути гестаповские, так же как и господни, неисповедимы.

В глазах женщины пробежал неясный огонек, она раскрыла было рот, чтобы говорить, но как бы опомнилась. Лишь через несколько секунд пробормотала:

— Все это пустяки, которые нас не касаются.

Она подала фон Кессингу руку для прощального поцелуя.

— Когда ваша помолвка, Вилли? — бросила она между прочим.

— Мне хотелось осенью, но Эльза почему-то медлит. Говорит, что хотела бы подождать до окончания курсов.

Фон Кессинг бережно отпустил пухлую в крапинках веснушек руку фрау Бригитты. Из-за острых, срезанных вкось ногтей рука эта походила на лапу рыси. Содрогнувшись от такого внезапно пришедшего ему в голову сравнения, счастливый от мысли, что лапа безопасна для него, офицер решил высказаться до конца:

— Если хотите, буду откровенным с вами до конца.

Фрау Бригитта шутливо погрозила пухлым пальцем с искусственными ногтями:

— Ой, не учитесь быть откровенным. Наживете много врагов.

— Но я же сказал, что откровенным с вами, — уточнил капитан, сжав в своей руке ее заостренные пухлые пальцы. От соприкосновения с холодными ногтями по коже капитана прошла легкая волна дрожи.

— Хочу с вашей помощью, дорогая фрау Бригитта, сделать сюрприз Эльзе. Год — время не малое, особенно если «С нами бог». Думаю, Эльза заговорит со мной по-иному, иными глазами взглянет на своего бедного капитана, когда узнает, что ее скромный поклонник — владелец кругленького счета, этак в миллион марок...

Фрау враз посерьезнела. Грудь ее часто заходила в сладкой тревоге, охватившей всю ее хамелеоновскую фигуру:

— Я преподнесу вам этот свадебный подарок, мой мальчик, если вы будете во всем слушаться старую Бригитту. — Она вкрадчиво поглядела на капитана, добавила: — И будете хоть немного уделять внимания одинокой, всегда одинокой женщине.

Фон Кессинг видел явную возможность снова поцеловать руку Бригитте, но не превозмог отвращения. Выручила солдатская находчивость. Выпрямился, лихо хлопнул каблуками армейских сапог;

— Гот мит унс!

— С нами бог, — повторила женщина, благословляя офицера пучком остро блеснувших ногтей.

Проснулся Андрей поздно. Несколько минут он лежал с широко раскрытыми глазами, наслаждаясь полузабытым покоем, разглядывая нагих ангелочков на потолке. Два розовотелых херувима, будто подвешенные за крылья, парили над зеленым абажуром.

Андрей никогда не видел таких комнат. Здесь не было ни одного окна. Неровный мутный свет скупо сочился из-под абажура. Иногда лампочка гасла, и тогда вокруг нее смыкалась сторожкая липкая темнота.

Между херувимами была вмонтирована решетка, наподобие таких, которые вделываются в пассажирские вагоны для вентиляции. Койка, тумбочка, перекосившийся табурет и зловонная посудина в углу...

Узкая железная койка, застланная остро пахнущей мылом простыней, напоминала вагонную палку. Иногда казалось: и койка, и решетка, и смятый табурет и даже крылья ангелочков двигаются. Все это когда-то совершало свое движение, но было внезапно остановлено. Замерло на неведомой остановке, в неведомом маршруте.

Сознание Андрея еще не воспринимало неволи. Засыпая, даже если это случалось на ходу, он сразу возвращался в мир недавнего прошлого. Его тотчас окружали привычные предметы, знакомые люди, книги, инструменты. Он становился во сне мальчишкой, которому едва перевалило за пятнадцать.

Пробуждался Андрей с улыбкой, которая угасала не так быстро, как у взрослых. С каждым днем на теле прибавлялось синяков и шрамов. Зачастую его отрывали ото сна удары и злобная ругань. Андрей не сразу разбирался, где кончается сон и начинается явь. Может, все это — машины с крестами, не по-нашему гудящие локомотивы, чужая, хотя и понятная для него речь — все это сон? Сон, начавшийся на станции Раздельной, когда их эшелон зажгли танки.

Взгляд Андрея, оторвавшись от призрачных ангелов, скользнул по стене. Паренек вспомнил детали своего появления здесь: как в Бухенвальде капитан Кессинг скручивал ему бумажным шпагатом руки и заталкивал в машину; как представлял лупоглазой женщине в черной сутане... Человек с плотно сомкнутыми губами долго вел его вниз по каменной лестнице к ванной и все время ходил по коридору, оставив дверь полуоткрытой. Потом пришла эта женщина с постельным бельем и повела Андрея в камеру.

Наслаждаясь покоем и уже по-взрослому не веря в этот покой, Андрей стал припоминать более отдаленное прошлое. В его сознании часто появлялась мать. Мать умирала от простуды. Последние слова ее были обращены к отцу Андрея: «Ваня! Не отдавай Андрея в военное училище! Он у нас слабенький, болезненный. Пусть будет артистом. Он хорошо пляшет, любит сцену...»

Будто из решетки, окруженной херувимчиками, выплывали, лица преподавателей хореографического училища, звучала музыка. Андрей и сам не замечал, как много значила для него музыка, возвышающая все, что свершалось вокруг.

Вспоминался отец: суровый, шумный и по-смешному часто моргающий, когда прижимается шершавым подбородком ко лбу сына...

— Андрейка-танцулейка, рос бы, что ли, поскорей-ка! — громыхал над головой отцовский раскатистый басок. Иногда он добавлял серьезно: — Квеленький ты у меня, как лозинка, а время грозовое. Вот-вот молнии засверкают...

Отец очень переживал, когда его после инфаркта перевели в отставку. На постоянное жительство переехал ближе к границе — авось в суровую годину вспомнят и о котовце Иване Величко. Не вспомнили. Сам поехал в Москву на третий день после объявления войны. Вернулся помолодевшим, в генеральской форме. На запыленном «газике» въехал во двор возбужденного училища. Грузный, страдающий одышкой, заглядывал в классные комнаты.

— Андрейка! Мальчик мой!

А по городу, уже охваченному паникой, неслось из квартала в квартал отрезвляющее, стойкое:

— Генерал Величко собирает дивизию добровольцев! Генерал Величко здесь! Не отдадим немчуре родной город!

Жестко, ох как больно колется давно небритый отцовский подбородок. Еще жестче его слова:

— Пиши из эвакуации почаще! Помни: Родина одна у меня, и ты один...

«Разве возможно это все переложить на музыку?» — глядя отцу вслед, думал Андрей

— Ах, папка, папка, — сквозь слезы Андрей уже не различает ни ангелочков, ни решетки. — Как же это ты пропустил танки к станции Раздельной?..

Ему часто снилась эта станция. Не так станция, как поле, где дети искали спасения в пшенице... Невдалеке от Андрея прошла железная махина, сокрушая все. На смятых стеблях Андрей видел капли, похожие на алые росинки...

Алые росы — это все, что осталось от эшелона, от его детства.

Вспомнилась тетка Авдотья, отцова сестра. Высокая, как гренадер, обожженная ветрами и морозами, она больше походила на генерала, чем отец. Недаром ее избрали бригадиром в колхозе. Как теплы и ласковы потрескавшиеся от тяжелой каждодневной работы руки этой женщины! Она разобьется в лепешку, чтобы сделать приятное гостям, попотчевать своего племянника лакомым куском! Но как-то Андрей сильно рассердился на тетку Авдотью. Мальчик любил побегать за ягнятами, он кормил с рук доверчивую и смирную овцу Груньку. Грунька спокойно поднимала голову, когда мальчик окликал ее по имени. Теплыми шелковистыми губами овца собирала крошки с ладони, сопя и забавно покашливая при этом.

Однажды — это было перед отъездом Андрея из деревни — тетка заманила Груньку в сарай. Там она вместе со стариком соседом зарезала и разделала овцу. Мальчик ревел так громко, будто на сковородке жарили его самого. Овец и кур режут — это он хорошо знал. Но представив себе, как тетка Авдотья в одной руке держит корочку хлеба, а в другой нож — он проникся жестоким недоверием к тетке и долго не мог простить ей такую несправедливость.

Кажется, с того дня Андрей стал понимать, что человек сложен, не всегда такой, каким его представляешь себе. И подросши, Андрей с недоверием относился к тетке Авдотье, чем несказанно огорчал отца и ее, добрую труженицу.

«Заманить корочкой хлеба — и обухом по голове» — стало олицетворением неискренности, зла для Андрея. Сейчас вместо доброго, обветренного лица тетки Авдотьи в его памяти появилось надменное лицо фрау Бригитты, которая подала ему чистое белье, накормила сытным ужином и пожелала доброй ночи... Ночь была доброй, полной неистребимых звуков и красок детства. Но может, это и есть та корочка хлеба для овцы? Нет, Андрей овцой не будет, не будет, не будет! Он помнит слова умирающего дяди Василия в теплушке: «Держись, пока силенок хватит!»

«Ах, если бы сейчас в этом бетонном подземелье, хотя бы где-то за стеной, был дядя Василий, — с отчаянием думал Андрей. — Он обучил бы меня тюремной азбуке... Он все может, этот легендарный человек...»

Каким только ветром прибило в их колонну за Яссами этого страховидного от долгих скитаний человека с перевязанной рукой! Дядя Вася умел раздобыть огня, чтобы на коротком привале вскипятить воду в консервной банке, знал, какую траву надо приложить к закровяневшей мозоли на ноге, умел шуткой подбодрить падающего от усталости человека. Даже в вагоне, в кромешной темноте, нащупал и одной здоровой рукой отодрал некрепко прибитую доску... Двое парней и девушка ушли в карпатские леса... На свободу!..

Дядя Василий помог женщине отбиться от назойливого охранника, когда тот пытался забрать у нее ребенка. Зато как жестоко избивали дядю Васю конвойные! Разве мог Андрей спокойно наблюдать это? Он кинулся на краснощекого фельдфебеля и стукнул его головой в подбородок так, что тот выронил автомат. Поваленный рядом с дядей Васей, Андрей закричал в отчаянии:

— Ух, гады! Все равно папа отомстит за нас! Он пошлет сюда целую дивизию!

Казалось, никто не обратил внимания на этот выкрик. Но уже через минуту дядя Василий, скривившись сильнее, чем от физической боли, проговорил с укором:

— Промашку ты дал, сынок... Пакость они через тебя могут отцу сотворить. Жидок ты еще супротив такого зверья. Но держись, покуда силенок хватит... Все держитесь, кто где может! — закончил он, обращаясь к своим попутчикам по эшелону.

Их разлучили. Навсегда. Дядю Василия швырнули в последний вагон эшелона — к смертникам. Андрея повели в караулку. И сразу как будто подобрели к нему, только разными голосами — лиц их уже не различал Андрей — требовали повторить те слова. «Нет», — твердил он врагам. А про себя повторял сказанное дядей Васей: «Покуда силенок хватит...»

— ...Все, что вы, господа, услышали здесь о пленном русском подростке, я сам узнал не сразу и не в такой последовательности, как излагаю сейчас, — вел свою исповедь Мортон Лейк.

Рассказчик сидел на своем прежнем месте, у дверной притолоки. Согбенный, удрученный нелегкой участью говорить безрадостные слова, весь погрузившийся в прошлое, Лейк глядел в какую-то точку на полу. Он лишь изредка приподнимал голову, чтобы отхлебнуть кофе. Крайнее напряжение Лейка выдавали его руки — беспокойные, подчас резко взлетающие к лицу, потом бессильно падающие на колени.

— Итак, господа, Андрей провел первую ночь в комнате Святого ордена относительно благополучно. Не думайте, что с наступлением дня все изменилось.

Курсант гестапо не торопился начать практику. А может, что-либо уточнял со своими шефами, чтобы действовать наверняка. Во всяком случае, Андрей получил завтрак и даже несколько книг для развлечения. Его не беспокоили до обеда. Когда книга ему надоела, Андрей встал с койки, чтобы еще раз осмотреть свое узилище.

Ему удалось даже отколупнуть ногтем немного штукатурки в отсыревшем углу. Неисследованной осталась решетка.

Андрей стал подпрыгивать на месте, пытаясь заглянуть в решетку. В это время в камеру вошла фрау Бригитта.

Я в тот день помогал «садовнику» Морицу заделывать выбоины в цементном полу коридора и мог кое-что слышать из разговора наставницы ордена с русским мальчиком.

Фрау Бригитта была любезна с Андреем, господа. Не подумайте, что в данном случае была просто игра кошки с мышонком. Все оказалось намного сложнее, друзья. Как мне позднее рассказывал Андрей, немка очень любезно взяла его за подбородок и потрепала по щеке. Лишь потом обратила внимание на сказки братьев Гримм — книгу мальчик оставил раскрытой.

— Будешь меня звать тетей Бригиттой, — весело представилась она, — сегодня тебе повесят здесь икону и покажут в молитвеннике тексты вечерней и утренней молитв...

Андрей прыснул от смеха, хотя давно уже не смеялся. «Тетя» Бригитта занялась книгой. Ей хватило беглого осмотра прочитанных страниц, где подросток по привычке подчеркивал ногтем непонятные ему слова. Она без особого труда втянула юношу в разговор о сказках, хотя Андрей уверял ее, что интересовался лишь картинками... Я сам слышал, — встрепенулся Лейк, — как она с максимальной учтивостью поправляла неловко сказанную Андреем немецкую фразу. Речь шла о глаголе «смотреть», который надо ставить в конце предложения...

Фрау Бригитта не пыталась углубляться в беседу о нравах ее монастыря, тем более об изящной словесности. Всякий раз, натыкаясь на сопротивление Андрея, она произносила:

— Можешь не отвечать. Все это пустяки!..

Важным она считала то, чтобы Андрей сейчас же назвал ей имена людей в Швейцарии, Испании, Италии или даже в России, кто мог бы прислать за него выкуп — золотые вещи. И тогда фрау Бригитта обещала ему свою помощь.

— Тебя здесь будут бить... Понимаешь: бить! — часто напоминала она, шлепая книгой по ладони. Кажется, один раз она ударила его молитвенником по голове.

Юноша отмалчивался или повторял одно и то же: у меня нет богатых родственников ни за границей, ни дома... Мы с мамой жили в деревне... В нашей стране не торгуют людьми.

Немка только однажды взъярилась, не выдержав начатого тона. Впрочем, зачем ей было вести себя корректно? О, эта дама прошла большую выучку и понимала в жизни многое.

— Не пытайся обманывать старших, — заорала она так, что по коридору пошло эхо. — Мне и без твоих признаний ясно, что ты воспитывался в интеллигентной семье! Деревенские мальчишки не пользуются щеткой для чистки ногтей... Тем более они не знают, как складывается верхняя простыня на койке! Взгляни-ка, несчастный лгунишка, на свои руки, на пальцы. Ваша Россия не настолько богата, чтобы в крестьянских семьях дети с малых лет музицировали! И вообще все это пустяки! Здесь не музыкальная школа, и ты скоро в этом убедишься!.. Думай о деньгах, если хочешь выжить и увидеться со своим отцом!..

— Да, друзья, — продолжал Лейк, — было жутко слушать угрозы изощренной нацистки. Но слова ее звучали искренне — уверяю вас. Ради денег фрау Бригитта могла решиться на крайности. Я включаю сюда и спасение Андрея от лап гестапо. Разумеется, после того, как мальчик станет им не нужен. По меньшей мере, она сохранила бы жизнь Андрею... Но кто мог в то время что-нибудь подсказать юному пленнику? После разлуки с отцом и наставниками в училище он признавал только один авторитет — дядю Василия. Дяде Васе не понравился выкрик Андрея об отце — это он хорошо запомнил.

Как сын военного, он понимал, что любые сведения об отце-генерале являются военной тайной. Чтобы не допустить какой-нибудь ошибки, он решил говорить все наоборот...

На другой день после беседы фрау Бригитты с Андреем, американец решился заговорить с русским пленником. У Мортона не было определенной цели. Едва ли он мог бы что-нибудь посоветовать Андрею, если бы тот даже доверился Мортону. Слишком непохожими были, несмотря на соседство камер, их судьбы.

Когда американец, нагруженный баллончиком для дезинфекции, переступил порог, паренек сидел, прижавшись подбородком к острым коленям. Постель была скомкана, угол простыни свисал к полу. Андрей еще теснее сжался, сцепив руки на худых ногах.

Мортон разложил инструменты, отошел в дальний угол, опустился на колени спиной к узнику и принялся обстукивать пол. Он как бы отыскивал трещины, но на самом деле напряженно думал: «С чего начать?» Даже простое чувство симпатии в этом подземном каземате передать друг другу не просто. Наконец Мортон переполз на середину комнаты и принялся сосредоточенно разбрызгивать по полу серую жидкость. Вонючая жижа расползалась пятнами, приобретавшими контуры островов Великобритании, Германии и соседних с ними держав.

Мортону особенно точно удалось изобразить побережье у Ла-Манша. Рисовал он долго и усердно. Это не могло не привлечь внимание подростка. Перехватив взгляд Андрея, Мортон улыбнулся ему. Затем сказал серьезно, почти сурово:

— Анджей! Их бин никс дойч... Я не немец. Я бритиш. Американо-бритиш аэро. Понимаешь — аэро?

Ах как пригодились бы здесь несколько русских слов! Но и немецких слов американец знал немного. Мортон в отчаянии сжал пульверизатор и вдруг заметил, что раструб аппарата, сделанный крестообразно, немного напоминает самолет.

— Я — аэро. Понимайт! Жж-у! Потом — буф, буф! — Мортон повел пульверизатор через Ла-Манш, плавно покружил его над Германией и дважды брызнул эссенцией.

— Потом меня — буф! И я тут — понимайт?

Андрей молча глядел на Мортона.

— Я... миллион долларов... Фрау Бригитта! — почти кричал Мортон. — Потом нах Америка!

В коридоре послышались шаги. Мортон испуганно заметался по камере, брызгая жидкостью куда попало. Под рукой американца уже сливались пятна, напоминающие карту Европы.

Андрей некоторое время наблюдал за Мортоном. Потом вдруг соскочил с койки и, ступая босыми ногами по мокрому цементу, схватил летчика за руку, в которой был пульверизатор.

— Вы и Берлин — буф, буф? — спросил он.

Мортон кивал головой, улыбаясь.

— Да, да! Мои камрадо Берлин — буф, буф! А... я... понимайт? Транспорт — буф, буф!.. — И он ткнул пульверизатором в Ла-Манш.

Андрей взял из его рук крестообразный раструб, внимательно оглядел отверстия, из которых еще сочился раствор.

— Вы миллионер?

— Но, но, — мотал головой Лейк, изображая крайнее недовольство. — Я — аэро... буф, буф!

Американец пытался объяснить, что выкуп за него пришлют родственники. И он еще подумает, принимать ли этот унизительный дар от них.

Мысли Мортона перебил внезапный вопрос Андрея:

— Вы опять прилетите в Германию — буф, буф? — Андрей требовательно, с мучительной улыбкой глядел в лицо Мортона, твердя, как клятву: — Берлин — буф! Фрау Бригитта — буф!

Если минутой раньше Мортон страдал от невозможности понять Андрея и передать ему свои мысли, то теперь его угнетала чрезмерная ясность вопроса. Нет, это был не просто вопрос. Скорее — требование, а может, и проверка Мортона.

— Но здесь фрау... Здесь и вы, — не выдерживая пристального взгляда подростка, рассеянно пробормотал Мортон.

— Буф! — с яростью Андрей взметнул руки к решетке и как бы опустил ее себе на голову. Мортон вдруг почувствовал, что ему становится жарко в холодной камере. Он был совсем не готов ответить на вопрос, заданный русским подростком. Почти полугодичное пребывание в плену: позор, грязь, оскорбления. Разве этого недостаточно на всю жизнь для обыкновенного смертного, каким в сущности является Мортон Лейк?.. Борьба с общечеловеческим злом уже захлестнула всю Европу. Вот-вот она перекинется и на Америку. Но ведь другие не сделали и того, что Мортон. Другие с презрением швырнут его жене деньги, с таким же презрением будут глядеть на него всю жизнь, как на купленного ими щенка. Они — эти другие, благоразумные — с большим уважением станут произносить имя фрау Бригитты, чем его: честная партнерша! «К черту! Все к черту!» — кипел в душе Мортон Лейк.

Но как в таком случае смотреть в чистые глаза русского мальчика, который жаждет не спасения, а отмщения?! Отмщения — за кого? Только ли за себя?

— ...Можете мне верить, господа, — не скрывая недовольства собой, заключил Лейк двадцать лет спустя в гостеприимном доме мистера Хьюза. — Клянусь вам, что я не выдержал тогда испытания мальчишеских глаз. Я ушел, бормоча проклятия и врагам своим, и рассудительным друзьям, и самому себе. Я шел к Андрею с надеждой помочь младшему собрату, хотя бы сочувствием. Но ушел сознавая: во мне что-то надо менять, прежде чем я гожусь в утешители.

После бессонной ночи я дал себе слово — не покидать застенков фрау Бригитты, пока в них томится этот юный узник с чистым, требовательным взглядом...

Гестаповец Курт Зорге явился лишь на четвертый день. Он был решителен. Природа наделила его тяжелой поступью и тяжелым взглядом. Но эта же природа свела на нет все его устрашающие достоинства смешными веснушками, щедро рассыпанными вокруг вздернутого, как у девушки, широкого носа. Курносое лицо с ямочкой на правой щеке придавало Курту наивный ребяческий вид. Когда он представился фрау Бригитте нарочито громким голосом и выпятил для солидности губу, фрау Бригитта хотела взять его за подбородок и потрепать по щеке, как это она всегда делала при встрече с детьми.

Курту недавно исполнилось восемнадцать. Он приехал допрашивать «шестнадцатилетнего большевика». Так ему разъяснили задание курсантской практики.

— Какую веру вы, юный друг, исповедуете? — тщательно скрывая свое недовольство бесцеремонностью гестаповца, полюбопытствовала фрау Бригитта.

— Моя мать католичка, — бросил Курт, настораживаясь.

— Неужели она вам никогда не говорила о том, что, переступая порог храма, нужно снимать головной убор.

Курт, спутав шаг, дотронулся было до козырька, но тут же отнял руку:

— Но в данное время я нахожусь на службе, мадам.

Женщина державно распрямилась перед ним:

— Я тоже здесь на службе, курсант! Прошу в дальнейшем именовать меня госпожой штурмбаннфюрер, если не осведомлены в церковной субординации!

Увидев перед собой монашку в звании майора, Курт смутился. Представления о женщинах, не исключая особ монастырского звания, гестаповец черпал из сальных анекдотов, которые имели широкое хождение среди его сверстников-курсантов.

— Могу ли я встречаться здесь с лейтенантом Шувортом? — выпятив губы и нахмурив по-детски пушистые брови, осведомился Курт.

— У нас здесь, не принято обращаться друг к другу по воинскому званию, — наставительно сказала фрау Бригитта, возвращая Курту предписание. — Мы зовем Шуворта просто Морицем. Он — садовник. Когда потребуется, я пришлю его.

Курт качнулся на носках сапог, глядя на женщину сбоку, растерянно шаря по карманам в поисках сигареты.

— Меня предупредили, что, кроме лейтенанта Шуворта, никто здесь не будет вмешиваться в мои дела, — наигранным баском отчеканил Курт.

«О, этот далеко пойдет! — с презрением подумала о нем фрау Бригитта, опасаясь, что Курт может при первой же встрече угробить русского. — Впрочем, они друг друга стоят».

— Будьте повежливее! — сдерживая себя, произнесла вслух Бригитта. В глазах ее мелькнул холодный огонек. — Я хотела сказать: попытайтесь с русским договориться по-хорошему. Он такой же упрямец, как и любой другой мальчишка на свете.

Курт хохотнул:

— Ну, это мы еще посмотрим... А что касается приемов гуманного обращения с арестованными, это самая слабая сторона моей подготовки. Я предпочитаю прямолинейность. Это, по крайней мере, не в ущерб мужскому характеру.

Сказано это было явно с оттенком самолюбования. В камере Курт прокричал с порога:

— Арестованный Андрей Величко, встаньте! С вами будет разговаривать представитель политической полиции Германии!

Андрей, лепивший из хлеба фигурку балерины, на миг поднял голову. Увидев перед собой курносого, подстриженного под ежик паренька, почти ровесника себе, он лишь качнулся, сидя на кровати. Спущенные на пол ноги его были закутаны одеялом.

— Ты меня слышишь? — сделал шаг вперед Курт.

— Слышу, — оглядывая балерину, отозвался Андрей. — Но я не Величко и не арестованный.

Курт всхохотнул, запрокинув голову, заходил по камере. Подковки его новых, с высоким каблуком, блестящих сапог оглушительно цокали по цементу.

— Как же изволите называть вас? Обитатель Святого ордена? Гость с Востока?..

Андрей молчал.

— Ну вот что. Не будем меряться рангами. Мы почти ровесники и поэтому должны помогать друг другу в работе.

Курт все же сдернул одеяло с ног Андрея. Ударом ноги повалил табурет. Андрей едва успел схватить статуэтку.

Разворошив бумаги в портфеле, Курт поднял один листок над головой:

— Здесь все сведения о тебе. Вплоть до копии школьных характеристик. Ты, оказывается, любишь читать книги. Когда-то и я этим занимался. Если ты будешь во всем слушаться меня, мы станем друзьями.

В глазах гестаповца промелькнула тревога, неверие в себя.

Тоскливо приглядываясь к повадкам гестаповца, Андрей спросил:

— А ты не помнишь, за какой выкуп рабов древнего Рима отпускали на волю?..

Курт перестал цокать подковами по цементу и посмотрел на пленника. В глазах его промелькнула настороженность вчерашнего школьника.

— Пожалуй, я не смог бы назвать точной цифры... Но мне нравится твоя простота. Скажи-ка, это тебе еще там, в России, задавали выучить?

Андрей не сдержал вздоха:

— Нет, это совсем новый урок...

Курт, не справившись с замком, положил полураскрытый портфель на кровать.

— Гм!.. Отставная обер-фрау пичкает тебя черт знает чем! Терпеть не могу святош! Да и вообще предков, которые любят поучать. Как будто мы сами не знаем, что нам нужно.

Он присел рядом с портфелем у ног Андрея и без особой решительности протянул руку к балерине:

— О, ты, я вижу, знаешь толк в женских ножках!.. А приходилось ли тебе целовать девчонок? Прямо в губы?

— Нет.

— Но это же так здорово! — с чувством превосходства заявил курсант. — Когда она закроет глаза и перестанет дышать, можешь смело брать за груди.

— Здесь нет никаких девчонок, — опасаясь, что разговор зайдет чересчур далеко, проговорил Андрей.

— Ерунда! — отчеканил Курт, подымаясь на ноги. — Я попрошу своего шефа перевести тебя отсюда на ферму моего отца, пока мы заняты одним делом. Кстати, у нас на конюшне не хватает подсобных рабочих. Дочь экономки Марта будет очень рада с тобой познакомиться...

Андрей тихо, но настойчиво возразил:

— Моя работа может не понравиться твоему отцу. Да и к лошадям и девчонкам меня как-то не тянет...

Курт не отступал, увлеченный внезапно охватившей его идеей — уехать на срок курсантской практики домой, подальше от проницательных глаз наставительницы монастыря, испугавшей его своим воинским званием.

— Поладите! — уверял он Андрея. — У нас на ферме хорошо прижились голландские пленные. А ты чем хуже их?.. — Курт на минуту задумался, затем заявил восхищенно: — Посмотрел бы ты мою голубятню!.. А когда я поступил в училище, дедушка подарил мне фамильную коллекцию французских боевых наград. Недавно я получил от приятеля из Парижа еще две их медали.

— А чем мы с тобой будем заниматься на ферме?

— Я же сказал: познакомлю тебя с Мартой. Ну, а потом мы напишем письмо твоему отцу. Может быть, еще кое-что... Одним словом, я позвоню шефу и заявлю, что тебе здесь не нравится, — пришел к окончательному выводу Курт. — В самом деле, сын генерала и валяется на каких-то досках, учит дурацкие сведения из истории.

Андрей весело поглядел на потемневшие от напряжения веснушки Курта, предлагавшего дружбу, и вдруг соскочил на пол. Там он стал медленно опускаться на четвереньки. Постучав ладонями по холодному полу, Андрей легко вскинул свое худое тело и сначала неуверенно, затем смелее пошел вдоль стены на руках.

Курт, изумленный, не в силах скрыть своего интереса, уставился в колыхающиеся перед его взором потрескавшиеся пятки узника.

Андрей в одном месте чуть было не потерял равновесие, но все же закончил свое путешествие и вернулся на койку. Руки его дрожали от слабости. Голова кружилась. Он силился улыбнуться, но не смог.

— Все мои друзья умеют ходить на руках, — требовательно сказал Андрей немцу. — А ты пройдешь на руках?

Курт покачал головой:

— Едва ли... Зато я хорошо делаю «шнурок».

Покраснев от напряжения и не пощадив своих новых брюк и начищенных сапог, Курт опустился на ноги, поставленные вразброс.

В эту минуту Андрей и Курт были похожи на обыкновенных юнцов, встретившихся на спортивной площадке. Курт чувствовал себя победителем:

— У нас спортивный конь поставлен у входа в столовую... Попробуй, не перепрыгни!

— Прямо у входа в столовую? — удивился Андрей. — Вот это я понимаю!

Они сели на разворошенную кровать рядом, ощупывая друг друга взглядами. Андрею пришли в голову заученные в детстве стихи:

Неприятно обеспокоенный тем, что не знал этих строк раньше, Курт сказал:

— Стихи — это не по мне. У меня плохая память на стихи.

Андрей удивился:

— И «Лорелей» не знаешь?

— Пожалуй, знаю, — пробормотал Курт неуверенно.

— Тогда давай: ты строчку, я строчку...

Гестаповец что-то пробормотал в ответ, мрачнея.

Не дождавшись согласия партнера, Андрей стал читать. Но голос сразу выдал волнение. Глаза его оставались неулыбчивыми.

Их вайc нихт вас золл эс бедойтунг...[1]

Дас их зо трауриг бин[2],

— добавил Курт и сразу замолчал.

Он когда-то читал в школьной хрестоматии это стихотворение. «Лорелей» задавали на дом в шестом классе. Но, помнится, как раз в этот день в молодежном клубе проводились стрелковые соревнования... «Русский сидел дома и покорно зубрил, — закипая злобой к Андрею, думал Курт. — Он небось надеялся, что счастье ему принесет красавица Лорелей. Ха-ха! Надо было учиться стрелять, отбросив все эти бредни в сторону. Ха-ха! А теперь вот вместо Лорелей он имеет дело с Куртом, черт возьми! Плевать я хотел на Лорелей!»

Ди мершен аус алтен цейтен...[3]

Слова эти повисли в воздухе.

Андрей замолчал, глядя на Курта печально и вместе с тем победно.

— Не знаешь? — давно приготовившись к худшему, вел свое Андрей. — Ну тогда скажи, в каком году было Ледовое побоище? Когда создано первое немецкое государство?.. — Выждав секунду, он решился на последнее: — Сколько раз войска ваших противников занимали Берлин? Хочешь, по-дружески подскажу? Только по-дружески!..

Но на него уже обрушились удары.

— Вот тебе, вот тебе! — орал Курт, навалившись на пленника, как в мальчишеской драке. — Ты меня экзаменовать вздумал? Германская империя существовала и будет существовать вечно!.. Я тебе покажу, на что я способен. Вот тебе вместо «Лорелей»! Вот тебе за Грюнвальд! За Берлин! А это авансом!..

Сосредоточившись, Курт бил под ложечку, бил в пах, в подбородок, норовил попасть ребром ладони по переносью, сжимал шею ниже затылка, применял все знания, полученные в те самые часы, которые отпускаются школьникам для изучения поэзии и осмысления истории своих предков.

Курт признавал только будущее. Недаром его фамилия была Зорге...

— ...С вашего позволения, господа, я не стану передавать ужасные подробности пыток, которым подвергался Андрей...

Мортон Лейк стоял у распахнутого окна, посасывая сигарету, пуская в густые сумерки жидковатые белесые струи дыма. На улице постепенно затихал шум. Лишь неистовый рев полицейских машин, вспарывающих тишину предвечерья, напоминал гражданам усталого города о сложности бытия, о вечной борьбе добра со злом.

— Немцы, как известно, не очень-то разбирались в употреблении средств для достижения своей цели, — заметил Лейк, возвращаясь на свое место. — И это относится не только к случаю с Андреем. Что стоило тому же Курту сфабриковать фальшивку за мнимой подписью Андрея? Назавтра листовки разбросали бы над позициями генерала Величко. Курту нужна была лишь отметка о выполнении практики. В Андрее взыграло мальчишеское упрямство: не поддаваться немчонку, делать все назло.

Короче говоря, Курт скоро вышел из этой дьявольской игры, разукрасив пленника синяками. Он пробовал даже заламывать ноги Андрею, но получил сильный удар в подбородок, что и ускорило отъезд Курта из Святого ордена... Можете не улыбаться, господа, — взглянув на слушателей, подчеркнул Мортон. — Андрей не избавился таким образом от своих мучителей. За него взялся тот самый Мориц, который числился в заведении Бригитты садовником. О, это был садист, превзошедший самого себя. Недаром таких боятся вводить в игру сначала, держат в запасе — для последнего раунда...

Мориц много работал и почти всегда молчал.

Однажды, когда мы вывозили на край усадьбы кучи земли и строительного мусора, я опросил его:

— Нравится ли вам здесь?

Он ответил, не задумываясь:

— Я делаю все, что мне приказывают.

Этих слов он мог и не говорить мне. Я не встречал человека, более неприхотливого в своих занятиях, чем Мориц. Мне приходилось с ним штукатурить потолки, стирать кровь со стен, копать ямы под саженцы, чинить канализацию. Выполнял это все Мориц с аккуратностью машины по приказу кого-либо из старших, а подчас просто по сигнальным звонкам, на которые у Морица выработался определенный рефлекс. Одетый в затасканную робу, Мориц мало чем отличался от пленников Святого ордена. Спал он в одной из камер, кое-как приспособив ее под жилье. Однако узники боялись этого человека, с холодными, выпуклыми от ночных бдений глазами, пуще самой фрау Бригитты.

Бригитта брала хитростью, опытом. Лишь иногда она в исступлении осыпала жертву угрозами. Не надо было гадать, кто появится в полночный час выполнять ее угрозы...

Как-то мы провозились с Морицем до рассвета, высаживая декоративный кустарник вдоль заграждений. Озеленить усадьбу требовалось с одного захода, чтобы работа эта не привлекла внимания посторонних. Мы еле двигались от усталости. Но Мориц не позволил себе распрямиться, пока последний куст не присыпали землей и не полили водой из шланга.

Опустившись на порожнюю тачку в тени здания, когда показалось солнце, Мориц, все так же молча, извлек из кармана пакет с бутербродами и, не сказав ни слова, подал мне один бутерброд. Помнится, он понюхал его сначала. Возможно, кому-нибудь из вас, господа, это покажется обыкновенным, но меня потряс его поступок. Я даже отшатнулся в тот миг, как будто мне предлагали мину. Я был настолько ошарашен, что... решился заговорить с Морицем. Я отважился задать ему один вопрос. Вопрос этот тяготел надо мною, как проклятье.

— Мориц... Герр Мориц! — спросил я, глядя на кусочек хлеба, подаренный мне самой смертью. — Скажи, ты смог бы убить меня сейчас?

В глазах немца, с аппетитом уничтожавшего свой паек, мелькнуло недоумение. Тут же он справился со своими сомнениями и ответил с привычной убежденностью:

— Конечно... Если мне прикажут...

Как известно, Германия не испытывала недостатка в людях, которые считали себя призванными повелевать. Даже ефрейтор у них величался с прибавлением слова «фюрер». У Морица в данном случае помимо их генерального фюрера было еще два непосредственных повелителя. Некто из гестапо и фрау Бригитта.

По просьбе Курта либо по приказанию шефа Мориц прикладывал раскаленные пластинки к телу Андрея, рвал ногти. Фрау Бригитта, которая не расставалась с мыслью уберечь русского мальчика для продажи, посылала того же Морица в комнату Андрея с бинтами и примочками. Морицу-садисту не стоило большого труда переквалифицироваться в сестру милосердия.

Надо было видеть, господа, с каким старанием выполнял Мориц распоряжения той и другой стороны! Все, что прикажут...

...Мортон Лейк все чаще останавливался, утомленный не столько обязанностью говорить весь вечер, сколько переживаниями, нахлынувшими в душу обжигающей волной. В отдельные минуты он словно забывал о своих слушателях. Склонив голову еще ниже, он беззвучно шевелил губами, как будто советовался с кем или силился припомнить нечто, ускользающее из памяти.

В одну из таких пауз женщина, сидевшая справа от миссис Каролин и похожая на хозяйку дома, вероятно, не преодолев любопытства, а может, желая прискорить повествование, спросила:

— Неужели этот мальчик был действительно обречен на бесконечное страдание. Существовали же и в самой Германии благотворительные организации?

Мортон Лейк бросил на нее гневный взгляд.

— Помочь Андрею мог только я... И вы, Эллен, со своим мужем... Но вы, к сожалению, не получили моего письма!

Последняя фраза была сказана Лейком с откровенным раздражением. Но не тон этой фразы, а ее смысл внес замешательство в группу, которая сосредоточилась вокруг столика, где сидела Эллен и хозяйка дома.

Миссис Каролин попыталась ликвидировать конфликт между гостями, однако ей это долго не удавалось.

— Не будьте так жестоки с моей подругой, дорогой Мортон, — сказала Каролин, взглядом прося помощи у мужа. — Не забывай, что только благодаря исключительным способностям Эллен, мы могли сегодня собраться здесь.

— И не только сегодня проявила себя Эллен. — Мужчина с глубокими залысинами, сидевший справа от Эллен, поднялся с полупоклоном. — Когда мы получили письмо, моя жена вместе с покойной супругой Мортона ездили в Калифорнию просить деньги у дядюшки Самюэля...

— Весьма благодарен, — оборвал эту тираду Лейк. — Но я предупреждал в том, новом, в пропавшем письме, что речь может идти только о полутора миллионах, которые запросила Бригитта за меня и Андрея. Ведь я решил не возвращаться без мальчика... Где это письмо?

Господин с круглым лицом, изрезанным глубокими складками, и с глубокими залысинами, болезненно воспринимавший неожиданно возникшую перепалку Лейка с женщинами, завозился в кресле и опять встал. Прежде чем сказать слова оправдания, он тщательно отер голову и шею платком, хотя в комнате было прохладно.

— Вы всегда были непоследовательны, Мортон, — с мягким упреком начал он. — Сначала надо было сделать одно, потом браться за другое... Я просто не понял всей этой истории с русским подростком по письму. Поэтому и утаил письмо от Эллен и Сюзи.

Услыхав свое имя, Эллен принялась кричать:

— Он готов съесть моего мужа за это письмо. А Джон так много работал, выполняя русские заказы в войну. Джон имеет благодарность от президента за это... Ты ведь извинился потом перед Мортоном, милый? — театрально спросила она у мужа.

— О да, да! — наклонился к ней Джон. Они одновременно с явным осуждением посмотрели на Лейка.

Хозяйка сказала примирительно:

— В самом деле, Мортон, стоило ли сегодня вспоминать об этом письме?

Мистер Хьюз, все время сидевший в глубокой задумчивости, как бы встрепенулся:

— Но, дорогая, сегодня вечер откровений. Кажется, об этом мы договорились с самого начала.

Лейк, почувствовав поддержку Хьюза, уставился враждебно в лицо тучного господина, получившего поощрение президента за свою деятельность в период второй мировой войны, хотя слова его были ответом миссис Каролин.

— А что вы мне посоветуете делать, если это все не забывается? И вы все знаете, почему не забывается. Потому что растут новые Андреи по ту и другую сторону океана. А фрау Бригитта здравствует себе. Она тоже получила от канцлера благодарность за свою благотворительную деятельность во время второй мировой войны!

Джон оскорбленно засопел, не выдержав такого сопоставления. Он круто повернулся спиной к Лейку и зашагал к выходу. У дверей его догнала супруга, которую напрасно пыталась остановить миссис Каролин.

Берлик Хьюз, не торопясь, поднялся со своего места и пошел вслед за гостями.

Возвратился он лишь со своей супругой.

Мортон извинился перед ними за резкость своих суждений. Большинство слушавших его попросили продолжать рассказ об Андрее.

— Так вот, господа, — связывал обрывки своих мыслей Мортон Лейк, — из нашей неприятной дискуссии с господином Джоном Грошманом вы уже догадались о моей попытке помочь Андрею.

Но не все так происходит в действительности, как подчас нам хотелось бы. Забегая наперед, я должен заметить, что никто из нас — ни враги, ни друзья этого мальчика — не достиг своей цели. Андрей будто одеревенел в ответ на побои. Потерявший представление о времени, он сутками высиживал на неубранной, свалявшейся постели или просто на досках. Мориц иногда уносил матрац. Всякий раз, когда приходилось убирать в камере Андрея, я находил пищу разбросанной по полу или нетронутой в солдатском котелке. Один или два раза Андрей брал из рук моих припасенные для него бутерброды, но ел их нехотя. Так же нехотя он рассказывал кое-что о себе. Он постоянно твердил о том, что хотел бы поскорее умереть и один раз даже попросил у меня что-нибудь пригодное для самоубийства. Мои слова о возможном выкупе за американские доллары он не воспринимал всерьез. И все повторял:

— Убейте меня, дядя Мортон... Прошу вас: убейте!..

По ночам мы с Морицем выносили Андрея во двор подышать свежим воздухом. Но это не помогало. Он таял на глазах, усыхал, словно старик. Кожа на скулах его натянулась и стала тонкой. Мориц разжимал зубы Андрея кинжалом, чтобы влить в рот какую-то питательную жижу. По приказанию фрау Бригитты, конечно.

В камеру несколько раз спускался фон Кессинг. Он развлекал узника сводками с фронтов, как бы между прочим упоминая в этих сводках фамилию генерала Величко... Фон Кессинг не замечал никакой реакции на свои слова.

И тогда фрау Бригитта решилась на последнее средство, господа. Бригитта нашла способ вывести Андрея из состояния оцепенения, в котором он находился более двух недель под влиянием пыток, голода и собственных мыслей об обреченности.

Андрей был очень юн, почти мальчишка. Фрау Бригитта имела основания предполагать, что угасающая в слабом теле жизнь в какие-то мгновения противилась смерти. Андрей не мог не думать об отце. Мальчик видел, каким в сущности ничтожным объектом является одинокая усадьба Святого ордена под Грюндорфом.

В их доме когда-то гостил летчик, который опустился на японской территории близ Халхин-Гола. На глазах у ошеломленных врагов, летчик подобрал своего напарника по полету, покинувшего подожженный зенитками самолет.

— Может, как раз в такой момент, — раздумывал вслух Мортон Дейк, — когда состояние Андрея было наиболее критическим, в решетке, окруженной ангелами, послышался треск, словно кто-то пытался ее вырвать. А затем... Что произошло затем — трудно выразить словами. В затхлую тишину подземелья ворвалась пахнущая полуденным солнцем, травами и дорожной пылью степь. Заметьте, что это уже не чудилось, а отчетливо слышалось... Невдалеке от усадьбы, возможно, на той самой дороге у леса, по которой везли юного пленника в немецкой автомашине, по следам Андрея шел эскадрон русской конницы... Стучали копыта русских коней, звенели бубенцы русских тачанок... Бойцы устало и вдохновенно пели, сокрушая подземелье:

Вы уже догадались, господа, что это была злая шутка фрау Бригитты. Звуки пластинки, смешавшись с прежними видениями Андрея, породили галлюцинации в душе мальчика. Он кидался то к решетке, то к двери:

— Папа, я здесь! Папа!

Но тачанки, перекатывались через решетку с ангелами и уходили куда-то вдаль...

Разрядка была очень тяжелой. Андрей долго и безутешно плакал, словно расставался с последней надеждой. Он плакал, когда фрау Бригитта повторяла эту песню, плакал над судьбой плененных вместе с ним песен.

Решетка усиленно извергала на голову Андрея весь трофейный запас русских пластинок Бригитты. С некоторым перерывом в камеру были обрушены «Широка страна моя родная», «Катюша» и даже «Если завтра война».

И вдруг последовало непредвиденное.

Разрушая мелодичную гармонию звуков музыки, по всем коридорам задребезжали электрические звонки. Фрау Бригитта металась от одной двери к другой, разыскивая подручных.

— Вилли! Мориц! — выкрикивала она. — Идите скорее вниз. Там что-то творится с русским!

Я кинулся вслед за немцами в бетонированную пропасть. Один за другим мы пролезли в узкие двери изолятора номер четыре, где уже несколько часов находился под новой пыткой фрау Бригитты несчастный узник.

Андрея не было на койке. Запрокинув лицо к решетке и уставившись на ангелов воспаленным взглядом, Андрей перемещался по камере. Он размахивал руками, иногда приседал и снова приподнимался.

Андрей был так худ, господа, что, казалось, светился насквозь. Ему приходилось много работать руками, прежде чем он смог организовать свои движения. Однако движения эти с каждой минутой становились все более уверенными, они все более точно сочетались с необыкновенно веселой музыкой, буквально громыхавшей через решетку.

Танцевал ли Андрей? Для кого и что? Замечал ли он вообще людей, вошедших в камеру? Едва ли кто-нибудь из присутствующих мог ответить на эти вопросы. Во всяком случае, когда Мориц попробовал приблизиться к Андрею на полшага, лицо его наткнулось на сжатую руку подростка, в мятежном порыве выброшенную вперед. Мориц хотел наброситься на узника, но был остановлен суровым взглядом фрау Бригитты.

Повторяю, господа, едва ли это был танец в обычном смысле. Но по лицам притихших, ошеломленных немцев я догадался о многом, что таилось в Андрее и что Андрей не мог высказать словами. Это был мятеж его духа, который жил еще в истерзанном и обескровленном теле юноши. Это была его лебединая песня, господа.

Сколько продолжалось это видение? Минуту, десять минут, пятьдесят? Не думаю, что так уж много. Пластинка закончилась и решетка извергала хрип и шорохи. А Андрей все еще продолжал носиться по камере в непередаваемых, необъяснимых порывах. С каждым его заходом круг движений несколько расширялся. Немцам приходилось отступать — кто в угол, кто к стене. И они отходили: изумленные, конечно, не искусством одаренного русского мальчика, а внезапно открывшейся его волей...

Вот и все, господа, что мне известно об Андрее, — с печальной задумчивостью закончил свою исповедь Мортон Лейк. — Драма эта прекратилась так же внезапно, как и началась. Андрей упал. Его не удалось привести в сознание.

Я стоял позади всей этой своры, отступившей к двери и почти изгнанной таким образом из камеры. Помню, как закричала фрау Бригитта, когда мальчик покатился по цементному полу. Мориц захлопнул камеру, грубо отослав меня прочь. Я прождал в своем изоляторе всю ночь, надеясь, что меня позовут на помощь. Но лишь утром поступило распоряжение: убрать в четвертом изоляторе. Там я уже не застал Андрея и вообще больше нигде не видел его. Ни живого, ни мертвого...

Подметая пол, я нашел под тумбочкой затерявшийся, очевидно, с времен практики Курта Зорге листок бумаги со служебным штампом гестапо. На обороте листка в неровную строчку, твердым мальчишеским почерком было написано:

«Дорогой папа! Я не выдал тебя. Я не сделал того, что они хотели. Твой Адрейка-коробейник»...

В комнате стало тихо-тихо. Кто-то тяжело вздохнул. Потом послышался резкий, будто выстрел, щелчок, портсигара. Берлик Хьюз, подперев голову руками, часто-часто моргал...

— Вам удалось передать Андрейкиному отцу эту записку? — спросил Лейка Галинский. Он медленными шагами приблизился к рассказчику.

— К сожалению, нет! — ответил Мортон Лейк, тоже вставая. Он торопливо разыскивал по карманам запропастившуюся зажигалку. — Советских людей я встретил лишь через три года в горах Югославии. К. тому времени генерала Величко не было в живых.

— Но вы могли бы передать записку в наше посольство для советских ребят, — с явной обидой на Лейка произнес молодой актер.

— Согласен, — улыбнувшись, заметил Мортон Лейк. — Но ребята имеются не только в вашей стране. Об этом я никогда не забывал. Ведь моя мирная профессия — учитель. Тогда я понял, что и американским детям не мешало бы знать язык далекой для них страны «коробейников». А для этого пригодятся некоторые тексты, тем более — написанные рукой одного из «коробейников».

Берлик Хьюз, подскочив к Лейку, горячо пожал его руку:

— Ты правильно понял, милый Мортон! — И уже обращаясь к жене, сказал: — Не правда ли, дорогая, история эта куда значительнее, чем встреча с горняком в прерии?

Мортона окружили.

Кто-то пробасил запоздало, неуместно:

— А как же миллион?

Лейк ответил, глядя через головы, отыскивая любопытного глазами:

— Миллион пропал, господа. Это была самая неудачная сделка моего шурина Джона Грошмана. Фрау Бригитта прикарманила миллион. А мне удалось бежать из концлагеря в горы. Я понял, что дипломатия и спекуляция — не те средства в борьбе с фашизмом. Уговоры тоже ни к чему. Надо было хватать чудовище всем вместе — кто за рога, кто за хвост. Америка и Россия должны были выступить заодно против фрау Бригитты. Мы с Андреем это хорошо поняли тогда... — Выждав несколько секунд, Лейк закончил: — Я и сейчас так думаю!..