Не унесу я радости земной...

История, случившаяся с „Гнедыми стихами“

В. Наседкин

«Почти у каждого из нас есть заветная сторона, вторая родина — где ты, может быть, никогда не был, но, как и на родине, знаешь каждую тропинку, каждый ручеек, спрятавшийся в тени кустов. У одних это Михайловское, у других — Таруса, у третьих — Кинешма…

Я бы везде хотел быть, но больше всего я люблю Рязанщину. Я никогда ее не видел, но эта грустная и звонкая сторона стала для меня второй родиной. Своей любовью к ней я обязан Есенину. Он, а потом Паустовский, помогли мне увидеть и по-настоящему полюбить красоту средней полосы России. Экзотика поражает, но скоро приедается. Все великое просто, зачастую неприметно.

Я тоскую по Рязани и часто вижу ее во сне. Каждый год я собираюсь туда поехать — и обязательно в сентябре. Я даже знаю, как это будет: я сойду на каком-нибудь тихом полустанке, заброшу за спину тощий рюкзак и пойду березовыми лесами, вслушиваясь в шорох жухлой травы. Буду всматриваться в холодную воду стариц, пахнущую тиной, и спать в ворохах листьев или в стогах сена.

Но каждый раз мне что-нибудь да мешает поехать в Рязань…»

Эти строки я написал несколько лет назад после поездки на северо-восток Башкирии, в Мечетлинский район. Была лучшая в году пора — бабье лето, и, очарованный тихим и желтым от тишины краем, я писал: «…мне казалось, что никакой Рязани и не существует, и писал Есенин совсем не о ней, а об этих вот мечетлинских перелесках, о здешних кобылах, ржущих в синюю стынь, о разбойничьем посвисте башкирских ветров, о золоте здешних полей».

Признаюсь: тогда за этими строчками ничего не стояло, ну, может быть, более или менее удачный художественный образ. Тогда я даже не подозревал, что в них была большая доля правды.

Если я скажу, что прообразами великим есенинским «Письмам» — к матери («Ты жива еще, моя старушка…»), от матери, к деду — послужили не только мать самого Есенина и рязанское село Константиново, но и в какой-то степени мать-крестьянка из башкирских степей и деревня Веровка, затерявшаяся в этих степях, — несомненно, кое-кто назовет меня сумасшедшим. Но прошу вас: не торопитесь с выводами.

Один из друзей подарил мне в день рождения сборник стихов, вышедший несколько лет назад в издательстве «Советская Россия». Назывался сборник «Ветер с поля». Имя автора — В. Наседкин — мне было незнакомо. Я положил книгу на полку и на время забыл о ней. Но как-то, собираясь в командировку, вспомнил и взял с собой.

Стихи были несколько грустные, но в то же время какие-то очень безыскусные, чистые, сочные:

Или вот еще одно, совсем короткое, но удивительно большое по мысли:

Но вдруг в стихах начинала звенеть торжественная и немного тревожная медь:

А вот эти, космические стихи, написаны в 1924 году. Почти 9 лет по России металась война, в стране разруха, и мозги миллионов голодных людей сверлила мысль о хлебе насущном:

Потом было еще одно стихотворение — о простом и великом обычае: демобилизующимся

фронтовикам-красноармейцам перед торжественно выстроившимся полком взамен винтовки вручают косу.

Поэт заинтересовал меня, но была досада, что я ничего не знал о нем раньше. Заглянул в предисловие, оказалось, вина моя не столь велика: первый его посмертный сборник вышел в свет только в 1960 году. И еще в предисловии, написанном поэтом Николаем Рыленковым, я прочел: «Сын хлебороба из воспетой Аксаковым Уфимской губернии».

«Сын хлебороба из воспетой Аксаковым Уфимской губернии?» Это уже интересно. Вернувшись в Уфу, нашел в библиотеке сборник поэта, вышедший в свет в 1960 году. В предисловии, написанном П. И. Чагиным, который, как известно, был одним из лучших друзей Сергея Александровича Есенина, читаю:

«В двадцатых и в начале тридцатых годов довольно часто можно было встретить на страницах наших литературных журналов стихи за подписью: В. Наседкин. Они привлекали внимание теплом, душевным лиризмом, высоким пафосом любви к родной природе, к ее степным и лесным просторам, к сини ее неба и рек, к ее ветрам, к красоте ее утренних рассветов и закатов… Любимым пейзажам вторили в его стихах воспоминания о детстве, проведенном в деревне… Наседкин считался в начале двадцатых годов одним их лучших, способнейших учеников в Литературном институте, которым руководил Валерий Брюсов. Это отмечал и сам В. Брюсов, внимательно следивший за творческим ростом молодого поэта, и С. Есенин, его старший собрат ив то же время, можно сказать, крестный отец».

А еще в предисловии я прочел:

«Родился Василий Федорович Наседкин в 1894 году в деревне Веровка бывшей Уфимской губернии. После сельской школы учился в Стерлитамаке в четырехгодичной учительской семинарии».

Снова, только уже другими глазами — глазами земляка — вчитываюсь в стихи. Почти в каждом узнаю Башкирию. Но одно стихотворение — «Гнедые стихи» — вызывало странное чувство. Темой, душевным настроем оно очень уж напоминало знаменитый есенинский цикл «Писем» в деревню и из деревни.

Вот это стихотворение:

Снова перечитываю те и другие стихи. Сходство между ними несомненно. К тому же оба написаны в одно время — в 1924 году. Что это? Слепое подражание Есенину?

Начинаю перечитывать все написанное о Есенине: воспоминания, письма его друзей, критические статьи, письма самого Есенина. Безуспешно. Фамилия Наседкина иногда встречалась, но просто в перечислении других фамилий. Много раз мне попадала на глаза известная фотография 1925 года: «Слева направо: В. Наседкин, Е. Есенина, А. Есенина, А. Сахаров, С. Есенин, С. Толстая». Но и она не давала ответа на возникший вопрос, хотя надежду подогревала: фотография-то семейная, значит, Есенина и Наседкина связывали более крепкие узы, чем просто знакомство? Снова, еще более внимательно, перечитываю воспоминания людей, сфотографировавшихся вместе с Есениным. И вот у сестры его, Екатерины Александровны, нахожу:

«В начале 1924 года в журнале «Красная новь» Наседкин встретился с Есениным и тут же был приглашен к нему на обед. Я сестра С. А. Есенина, меня не удивило новое лицо за нашим обедом, но удивило другое: этот поэт, товарищ Сергея по университету Шанявского и ровесник его, явно стеснялся Есенина, когда читал ему свои стихи. Лицо его покрылось красными пятнами. Сергей сидел, опустив низко голову, чтобы не смущать товарища, и хвалил стихи Наседкина, особенно стихотворение «Гнедые стихи»… Есенин почти три года не был в своей деревне. «Я последний поэт деревни» — было его прощальное стихотворение. Но, черт возьми, деревня-то жива! Встреча с Наседкиным очень обрадовала Есенина, и одна из первых работ его после встречи с Наседкиным называлась «Письмо к матери»: «Ты жива еще, моя старушка…». Форма писем в стихах Есенина навеяна Наседкиным».

А вот еще несколько строк из ее воспоминаний, которые еще сильнее заставили биться мое сердце:

«Наседкин был самым близким другом для Есенина. Встречи и разговоры с ним давали возможность лучше и острее чувствовать прошедшие годы революции и все события тех лет».

Талантливый советский поэт, близкий друг Есенина, к тому же еще человек, которому мы все в какой-то степени обязаны тем, что был написан целый цикл стихов великого поэта, — наш земляк?

Немедленно же найти эту деревню, в которой Есенин никогда не был, но может, только благодаря которой и появились его удивительные стихи. С линейкой — сантиметр за сантиметром — изучаю карту Башкирии: ни в одном районе республики деревни Веровки нет. Десятки Александровой Михайловок, Ивановок — и ни одной Веровки. «Учился в Стерлитамаке» — значит, скорее всего, нужно искать где-то недалеко от этого города. К тому же вокруг Стерлитамака, особенно южнее его, больше всего деревень с подобными названиями: Варварино, Дарьино, Татьяновка, Ульяновка… Звоню в Стерлитамак, Мелеуз, Ишимбай, Федоровку, в другие районные центры — нет такой деревни.

Остается одна надежда — искать на старых картах. Может быть, в последние годы деревни не стало, и все забыли о ней. Так и есть: на старой карте Башкирии мелким шрифтом на территории Федоровского района, почти на границе с Мелеузовским, на речке Сухайле — Веровка.

Снова звоню в Федоровку:

— На старой карте в вашем районе нашел деревню Веровку.

— Правда?.. Тогда подождите, выясним. Через час позвоним.

И вот долгожданный звонок:

— Да, оказывается, есть. По крайней мере пять лет назад была, а потом все разъехалась.

Но говорят, что вроде бы несколько семей там еще живут…

В оставшиеся перед отъездом в Веровку вечера сижу в республиканской библиотеке — перелистываю десятки книг, старых журналов и газет, в которых надеюсь что-нибудь найти о Наседкине. За темным окном то ветер, то льет дождь. Я собираю по крупицам страницы случайно рассыпанной человеческой жизни. То ветер, то дождь. Все мы тысячи раз в своей жизни видим дождь, но только один человек из тысяч смог увидеть его вот таким:

И уже только за это мы должны ему быть благодарны. Отдельные крупицы, скупые и отрывочные, чаще всего случайные, разорванные дустотой сведения, которые мне удалось узнать от людей, лично знавших Василия Наседкина, найти в воспоминаниях о Есенине, в письмах его современников, в книге самого Наседкина «Последний год Есенина», изданной в 1927 году и ставшей теперь библиографической редкостью, — нанизываю на спицу давно улетевшего времени.

Василий Федорович Наседкин родился, как и Есенин, в 1895 году 13 января. (П. И. Чагин, указывая 1894 год, имел в виду старый стиль). И тоже в крестьянской семье. Дружил с башкирскими ребятишками, потому свободно говорил по-башкирски. Очень хотел учиться, но в семье он был самый младший и единственный сын (кроме него были четыре сестры), и отец не хотел его отпускать от себя. Тайком-бегал в приходскую школу, с завистью смотрел на своих счастливых сверстников. Видя это, сельский учитель пришел к отцу: «Раз не пускаешь в школу, пусть приходит заниматься ко мне домой, он у тебя очень способный». Поломался отец, поломался, в конце концов согласился. Так Василий Наседкин окончил приходскую школу.

Ему хотелось учиться дальше, но отец отказал в средствах на обучение. Тогда Василий ушел из дому. Как говорят в народе, «пошел по людям». Получил прозвище — Василий-Кульмяк (по-башкирски кульдяк — рубаха), потому что кроме длинной рубахи, сшитой из грубой мешковины, ничего у него не было.

Жил впроголодь. Тем не менее, окончил в Стерлитамаке учительскую семинарию. В 1913 году едет в Москву и поступает на физико-математический факультет Московского университета, подрабатывает репетиторством.

В это время среди студентов Московского университета все большее распространение получают идеи большевиков, и Наседкин скоро становится членом РСДРП. Неудовлетворенный учебой в Московском университете, он переходит в университет имени Шанявского, который в то время был одним из лучших и демократических учебных заведений страны. Как поэт Наседкин уже известен среди однокурсников, к этому времени относится и его знакомство с Сергеем Есениным. Вот несколько строчек из воспоминаний о Есенине однокурсника Есенина и Наседкина по университету Шанявского Б. А. Сорокина:

«В скверике я жду Васю Наседкина, чтобы пойти в большую аудиторию на лекцию профессора Айхенвальда. С Васей мы живем в комнатушке неказистого домишки в одном из переулков около Миусской площади. Он приехал из Башкирии. Пишет стихи. В них много солнца, ветра, тихой грусти к людям бедных деревень, разбросанных в неоглядных просторах пахучих степей. Спим мы на одной кровати, и иногда по ночам он будит меня и читает свои стихи.

— А, вот ты где? — подходя, еще издали громко говорит Наседкин. С ним стройный, в сером пиджаке паренек. — Познакомься, это Сергей Есенин, наш шаняевец, первокурсник. Пишет стихи. Из Рязани».

Ровесники, выходцы из патриархальных крестьянских семей, — один из Рязани, другой из Башкирии, — без средств на существование отправившиеся в столицу ловить поэтическую «жар-птицу», Есенин и Наседкин крепко подружились. В свободное время они вместе бродят по старинным улицам Москвы, смотрят с галерки «Вишневый сад» Чехова, читают друг другу свои стихи. Жил в то время Есенин далеко от университета, в Замоскворечье, и поэтому после занятий, особенно в ненастную погоду, часто заходил к жившим недалеко от университета Наседкину и Сорокину. Вот еще несколько строк из воспоминаний Сорокина:

«За окном сыро, а у нас на столе кипит самовар, и мы втроем — Наседкин, я и Есенин — пьем чай… Отхлебывая маленькими глотками чай, Сергей, повернув голову к окну, настороженно слушает стихи Наседкина. Они певучи и солнечны, и кажется, что в комнату входит веселый летний день.

— Хорошо, Василий, — говорит он. Твои стихи близки мне, но у тебя степи, а у меня приокский край, мещерская глухомань, березы и рябины. У вас в Башкирии и ветел-то, должно, нет? А у нас без ветел не обходится ни одно село…»

В 1915 году по совету большевиков Наседкин оставляет университет Шанявского и уходит добровольцем в армию. Примерно в это же время уходит из университета и Есенин, как позже сам он писал — «по материальным обстоятельствам».

Но в армци Наседкин прослужил недолго. Его направляют учиться в юнкерское училище. И здесь по заданию большевиков он продолжает пропагандистскую работу. В 1936 году под впечатлением встречи со старым боевым другом М. А. Розенштейном, который в последний год перед революцией был партийным организатором в Благуше-Лефортовском районе Москвы, Наседкин написал стихотворение «Встреча» с посвящением: «Красногвардейцу М. А. Розенштейну». М. А. Розенштейну принадлежат вот эти строки:

«В нашем районе находились части телеграфно-прожекторного полка, три роты и учебная команда, имевшие довольно хорошую парторганизацию, руководимую солдатами, окончившими полковую учебную команду, во время прохождения которой среди них велась усиленная партийная работа тов. Наседкиным. Идеи нашей партии были разнесены ими по всем ротам полка… Партийная работа в воинских частях оправдала себя в октябрьско-ноябрьские дни, — и эти воинские части сыграли значительную роль в решительный момент».

В дни революции Наседкин руководит юнкерами, перешедшими на сторону Советов, и совместно с солдатами телеграфно-прожекторного полка участвует в захвате телеграфа, почты, телефонной станции и Кремля. Он — член полкового комитета, потом его назначают комиссаром полка. С 1918 по 1920 год Наседкин — в действующей армии. В 1920 году послан в Туркестан на борьбу с басмачами. Так, в отличие от Есенина, у него началось знакомство с Востоком:

Читая стихи Наседкина этого времени, нельзя не заметить и другие удивительные строки:

Во время тяжелых пустынных переходов, на коротких стоянках между боями родился цикл стихов «Согдиана. Стихи о Туркестане». В стихах была уверенность, что и в этот древний край придет новая жизнь.

Возвращается Наседкин из Туркестана только в 1923 году. Демобилизовавшись из армии, поступает в Литературный институт, одновременно работает редактором в журнале «Город и деревня». В 1924 году вновь встречается с Есениным. Вот как описывает он сам эту встречу:

«Как-то в конце лета я встретился в «Красной нови» с одним из своих знакомых, и по давней привычке запели народные пески. Во время пения в редакцию вошел Есенин. Пели с полчаса, выбирая наиболее интересные и многим совсем неизвестные старинные песни. Имея слушателем такого любителя песен, как Есенин, мы старались вовсю.

Есенин слушал с большим вниманием. Последняя песня «День тоскую, ночь горюю» ему понравилась больше первых, а слова

вызвали улыбку восхищения.

Позже Есенин читал:

В этот вечер Наседкин был приглашен к Есенину домой, где он и прочел ему свои «Гнедые стихи». Старый университетский товарищ, Наседкин скоро становится своим человеком в семье Есениных. И теперь вечерами Есенин и Наседкин пели вместе, и время от времени Сергей просил друга исполнить полюбившуюся ему песню оренбургских казаков «День тоскую, ночь горюю».

Я снова обращаюсь к воспоминаниям. На этот раз слово младшей сестре Есенина, Александре Александровне:

«Знатоки и любители народной песни находились и среди наших гостей. Среди них выделялся своим глуховатым тенором Василий Наседкин. Как сейчас вижу его, подперевшего щеку рукой, полузакрывшего глаза. И как сейчас слышу негромкую, полную тревожной печали, протяжную песню оренбургских казаков «День тоскую, ночь горюю».

Есенина и Наседкина сближали и возраст, и некоторая общность поэтических судеб, а главное — думы о будущем родной деревни. Мучимого душевными разногласиями Есенина тянуло к Наседкину, который тоже с грустью простился с патриархальной деревней, но, в отличие от Есенина, сразу без всяких колебаний и оговорок принял новую, и не только принял, но и утверждал ее в течение семи лет с винтовкой в руках;

Наседкин одним из первых, не в пример многочисленным мнимым друзьям поэта, понял истинное значение поэзии Есенина. В книге «Последний год Есенина» он писал:

«С той поры, как я приобрел тонкую тетрадочную книжку стихов «Исповедь хулигана», я полюбил Есенина как величайшего лирика наших дней. Новая встреча с ним после годичной разлуки мне показалась счастьем. Но почти этого же я испугался. Мне тогда часто думалось, что рядом с Есениным все поэты «крестьянствующего» толка, значит, и я, не имели никакого права на литературное существование».

Но в этом была и своя обратная сторона. Я немного отвлекусь. 27 ноября 1872 года грандиозный пожар почти полностью уничтожил город Чикаго. Долгое время виновницей случившегося считали корову, якобы опрокинувшую в стойле керосиновую лампу. Но очевидцы пожара рассказывали невероятные вещи, в которые было трудно поверить. День был совершенно безветренный, но дома, стоявшие далеко друг от друга, вспыхивали, как спички. Горел даже мрамор; металлический стапель, стоявший в стороне от построек на берегу реки, сплавился в один кусок. Необычайно выглядели и жертвы пожара. Сотни трупов людей, пытавшихся спастись от пожара бегством из города, были найдены в окрестностях Чикаго без видимых следов ожогов. Время все уносит с собой в бесшумную Лету, постепенно забылась бы и эта, так и неразгаданная человеческая трагедия, если бы ею в свое время не заинтересовался молодой американский ученый Чемберлен. Он столкнулся с любопытным фактом. Оказывается, одновременно с Чикаго многочисленные пожары прошли широкой полосой через весь североамериканский континент. В одной из старых газет Чемберлен нашел описание пожара со слов очевидца: «Огонь падает дождем, огненные камни падали подобно летящим из пожара головням». В специальной литературе Чемберлен нашел сообщение, что в этот же день, 27 ноября 1872 года, в различных районах мира, в том числе и в Северной Америке, прошел метеоритный дождь. Точка на небосводе, из которой он шел, совпадает с той, где в этот день ожидалось появление открытой несколько десятков лет назад кометы, которая через каждые 6 лет и 9 месяцев проносилась через солнечную систему. Больше эту комету не видели, метеоритный дождь 27 ноября 1872 года, спаливший Чикаго, был ничем иным, как ворвавшимися в атмосферу Земли ее раскаленными остатками.

Если в 1915 году Наседкин и Есенин расстались подающими надежду крестьянскими юношами, то теперь перед Наседкиным был великий поэт. И ослепленный неожиданно ворвавшимся в литературу каменного языка и вспыхнувшим в ней необычайно ярким, трагическим светилом, Наседкин, сам того не сознавая, на какое-то время оказался в хвосте этой стремительно несущейся к вершинам поэзии, но одновременно и приближающейся к земле, а потому еще более стремительно и ярко сгорающей кометы. И еще долгое время его стихи будут светиться благородным, но все-таки чужим отраженным светом, и по-есенински будут говорить с небом, с ветром башкирские степи.

Этого не мог не заметить и сам Есенин. Вот что вспоминает по этому поводу П. И. Чагин: «Почувствовав в стихах Наседкина слишком уж сильное свое влияние, С. Есенин, как помнится, предостерегал его против непродуманной подражательности, нашедшей выражение в некоторых тогдашних стихах В. Наседкина». Но, как пишет другой человек, хорошо знавший Наседкина, поэт Николай Рыленков, «даже в пору наиболее сильного воздействия на него поэзии Есенина Наседкин воспринимал в ней далеко не все, а только то, что ему было близко, а прежде всего те ее мотивы, которые порождены осмыслением жизни пореволюционной деревни».

Вместе с Есениным и Всеволодом Ивановым Наседкин мечтает о создании нового альманаха, который они собираются назвать «Поляне». В марте 1925 года перед первой поездкой на Кавказ Есенин писал в Госиздат Н. Накорякову:

«…для ведения редакционных дел альманаха необходимо закрепить одного человека с соответствующей оплатой по должности заведующего редакцией и секретаря альманаха.

На эту работу редакционной коллегией предоставляется тов. Наседкин, с которым я буду поддерживать связь с Кавказа».

А за 20 дней до этого Есенин сообщал писателю Н. К. Вержбицкому: «Он (Ионов — М. Ч.) предлагает мне журнал издавать у него (в Ленинграде — М. Ч.), но я решил здесь, все равно возиться буду не я, а Наседкин. Я ему верю и могу подписывать свое имя, не присутствуя».

В июне 1925 года Василий Федорович Наседкин ненадолго уехал из Москвы в Башкирию, в родную Веровку.

Не так давно в архиве С. А. Толстой, летом 1925 года ставшей женой Сергея Александровича Есенина, литературовед Виталий Вдовин обнаружил телеграмму следующего содержания:

«Москву Остоженка Троицкий пер. 3 квр. 8, Ясениным.

Привет любов в деревне с субботы скука как развод издание отъезд планы Катя милые пишите адрес Берлин Изгнанник».

Долгое время не удавалось раскрыть содержание телеграммы, посланной 29 июня из Мелеуза, и кем она послана.

Сергеем Александровичем Есениным?

Но дата отправления телеграммы исключает такое предположение: достоверно известно, что в этот день Сергей Александрович был в Москве.

Отправителем телеграммы мог быть только Василий Федорович Наседкин.

«Необычную подпись «изгнанник», — пишет Виталий Вдовин, — легко объяснить, если вспомнить, что В. Ф. Наседкин был в то время влюблен в Е. А. Есенину, но поначалу не пользовался взаимностью. «Он (В. Ф. Наседкин — В. В.) что-то прихлестывает за Катькой, и не прочь сделаться зятем, но сестру трудно уломать», — писал Есенин Н. Вержбицкому 6 марта 1925 года. Теперь становится понятным, почему в телеграмме, адресованной Есениным, упоминается имя только одной Екатерины Александровны Есениной — «Катя».

Уехав из Москвы, вдали от любимой В. Ф. Наседкин затосковал — «скука» — и чувствовал — себя «изгнанником».

Текст телеграммы во многом будет ясен, если вспомнить, что во второй половине июня, когда Василий Федорович был еще в Москве, Софья Андреевна Толстая подала заявление в суд о разводе со своим прежним мужем Сухотиным, чтобы вступить в брак с Сергеем Александровичем Есениным. Зная об этом и будучи одним из самых близких друзей семьи Есениных, Наседкин в телеграмме и спрашивает об этом — «как развод».

Упоминаемое в телеграмме и не совсем понятное «издание»?

17 июня Сергей Александрович в присутствии Наседкина написал заявление в Госиздат с просьбой издать «собрание стихотворений и поэм», и в телеграмме Наседкин интересовался судьбой издания.

Еще больше смущала последняя часть телеграммы: «пишите адрес Берлин».

Наседкин собирался в Берлин и просил писать ему туда? Или в Берлин собирался Есенин, и Наседкин спрашивал его будущий берлинский адрес?

Виталию Вдовину удалось распутать и этот узел.

В марте 1925 года Сергей Александрович уехал на Кавказ. В Батуми, после того как его ограбили бандиты и он остался без пальто, он сильно простудился, о чем восьмого апреля писал Г. А. Бениславской:

«Когда я очутился без пальто, я очень и очень простудился. Сейчас у меня вроде воспаления надкостницы. Боль ужасная. Вчера ходил к лучшему врачу здесь, но он, осмотрев меня, сказал, что легкие в порядке, но горло с жабой и нужно идти к другому врачу, этажом выше».

Но все оказалось гораздо сложнее, тем более, что сам он не очень-то заботился о своем здоровье. И в следующем письме Бениславской — одиннадцатого мая — вынужден был писать:

«Лежу в больнице. Верней, отдыхаю. Не так страшен черт, как его малютки. Только катар правого легкого. Через 5 дней выйду здоровым. Это результат батумской простуды, а потом я по дурости искупался в средине апреля в море при сильном ветре. Вот и получилось. Доктора пели на разный лад. Вплоть до скоротечной чахотки».

Но одиннадцатого письмо он не отправил и двенадцатого сделал к нему приписку:

«Письмо написал я Вам вчера, когда не было еще консилиума… С легкими действительно что-то неладно. Предписано ехать в Абас-Туман.

Соберите немного денег и пришлите. Я должен скоро ехать туда.»

Но в Абас-Туман он не поехал, и уже 12 июня писал сестре из Москвы:

«Дорогая Екатерина!

Случилось очень многое, что переменило и больше всего переменяет мою жизнь. Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым».

Но было и другое намерение — поехать с женой на лечение в Башкирию, к Василию Федоровичу — на кумыс.

«Об этих планах Есенина В. Ф. Наседкин и спрашивает в телеграмме, — считает Виталий Вдовин, — «отъезд планы». На первый взгляд несколько неожиданными, откровенно чужеродными выглядят заключительные слова телеграммы — адрес, по которому В. Ф. Наседкин просит ему писать: «Катя милые пишите адрес Берлин». Нелепо даже предположение, чтобы Наседкин намеревался ехать из Башкирии в столицу Германии. Такой адрес можно бы, пожалуй, воспринять как розыгрыш со стороны Наседкина. Но текст телеграммы заставляет усомниться и в таком предположении. Изучение вопроса убедило меня в том, что Наседкин сообщал в телеграмме реальный адрес.

На территории Башкирии близ Уфы уже в то время действовал кумысолечебный курорт «Шафраново», ведущим специалистом в котором был врач П. Ю. Берлин. Намереваясь поехать из деревни на этот курорт, чтобы отдохнуть и поправить свое здоровье, В. Ф. Наседкин и сообщает Есениным условно сокращенно: «адрес Берлин» (то есть курорт Шафраново). Необычный для постороннего человека, такой адрес был хорошо понятен Есенину, его родным и близким, интересовавшимся в то время Берлином как крупным специалистом кумысолечения.»

В это время с Кавказа по служебным делам в Москву приехал П. И. Чагин, зашел к Есениным в гости и, узнав о здоровье Сергея Александровича, пригласил его на Кавказ, там он обещал создать самые лучшие условия для лечения. Предполагавшаяся поездка в Башкирию была отложена, тем более, что состояние здоровья Сергея Александровича несколько улучшилось, и 25 июля с Софьей Андреевной Толстой он выехал в Баку.

Но надежды на счастливую поездку на Кавказ не осуществились, впрочем, Есенин знал об этом и до поездки, о чем писал Н. Вержбицкому: «Все, на что надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда?». Но остановить себя он уже не мог. Вот несколько хронологически последовательных выдержек из воспоминаний Александры Александровны Есениной:

«…он вернулся (Есенин с Кавказа — М. Ч.) усталым, нервным. Дома же было как-то тихо и чуждо. Вечера мы теперь проводили одни, без посторонних людей, только свои: Сергей, Соня, Катя, я и Илья. Чаще других знакомых к нам заходил Наседкин и коротал с нами вечера… К нему хорошо относился Сергей, и Наседкин у нас был своим человеком. Даже 18 сентября, в день регистрации брака Сони и Сергея, у нас не было никого посторонних. Были все те же Илья и Василий Федорович.

19 декабря Катя и Наседкин зарегистрировали свой брак в загсе и сразу же сообщили об этом Сергею. Сергей был очень доволен этим сообщением, он уважал Василия Федоровича и сам всегда советовал сестре выйти за него замуж.

И тогда ими всеми вместе было принято решение, что и Наседкин поедет в Ленинград д будет жить вместе с ними».

И вот последний, трагический день:

«На улице еще бушевала метель. Часов в одиннадцать нарочный с почты принес нам первую настораживающую телеграмму: «Сергей болен еду Ленинград Наседкин».

Сергей болен. Что могло случиться за 5 дней, в течение которых мы не видели его? Стало тревожно, но успокаивало то, что рядом с ним Василий Федорович, свой человек».

Давая эту телеграмму, Наседкин уже знал о смерти друга, но сразу не решился сообщить об этом родным.

«Часа через три к нам снова пришел нарочный с почты и на этот раз нам принес еще две телеграммы — одну из Москвы от друга Сергея Анны Берзинь, которая писала: «Случилось несчастье приезжайте ко мне», — и вторую от Василия Федоровича из Ленинграда с сообщением о смерти Сергея».

А эти строки принадлежат Екатерине Александровне Есениной:

«Смерть Есенина была тяжелой утратой для Наседкина. Он всегда верил, что поэзия Есенина будет жить долго. Он тщательно собирает материалы к биографии Есенина, пишет воспоминания о нем. Собранные им материалы, письма Есенина к Панфилову, ранние стихи, все документы о его образовании и написанные им лично материалы в настоящее время служат основным источником к биографии Есенина».

В 1927 году выходит в свет первая книга стихов Наседкина, которую он назвал «Теплый говор». В стихах был теплый говор спелой ржи в предчувствие счастья. Вторая книга его стихов — «Ветер с поля» — появилась в 1931 году. В это время Наседкин работает в журнале «Колхозник», который был организован по инициативе А. М. Горького. В 1933 году был напечатан последний сборник стихов поэта…

И вот я еду в Веровку. Туда, где

В Мелеузе узнал, что деревни уже нет, ее жители переехали в соседние деревни при укрупнении колхозов. Есть Наседкины в Ивановке, это в четырех километрах от бывшей Веровки. Едем в Ивановку с заведующим орготделом Мелеузовского райкома комсомола Анатолием Прокудиным. Он хорошо знает эти места.

Крайний дом.

— Если не ошибаюсь, вот тут и живут Наседкины.

С замиранием сердца стучу в дверь.

Вышла пожилая женщина.

— Наседкин Федор из Веровки?.. — Женщина окинула нас долгим внимательным взглядом. — А вы что, сродственниками ему будете?

Я долго и путанно стал объяснять, что к чему.

— Как не знать. Ведь сродственница я им по мужу-то. Так-то я Гребнева. Они жили в Веровке, а мы на хуторе рядом, Шарлыцким назывался. А потом хутор соединился с деревней. Когда образовался колхоз, назвали его Пугачевским. Потом и деревню по колхозу стали называть Пугачи. И сына ихнего, Василия, помню. Правда уж, не так хорошо. Времени-то сколько утекло. В Москве он жил. Приезжал он редко: то учился, то воевал. Помню, приехал как-то, в году 23, кажется. Ходит вокруг деревни по полям, тихий такой. Все рожь руками трогает, гладит колосья.

— Что с тобой, Василий? — спрашивает мужик-то мой, покойник.

— А я три года травинки не видел, не то что поле. Пески одни.

А потом как-то с женой приезжал. Тоненькая такая, как девчонка. Катей звали. Золотые руки у нее были. Полдеревни она у нас вылечила. Время было тяжелое, врачей не было, она и взялась. И сестру его, Тоню, на ноги поставила, а ведь умирала совсем. Долго потом о ней добром вспоминали, письма писали, чтобы помогла советом. Жива ли?.. Родители? Нет уж их, милый, давно. Помню, вывели их беляки на улицу, как родителей красного комиссара, и хлеб их весь подожгли: «смотрите, мол»… А Веровка-то вон, за пригорком. Тихо там теперь. И поля кругом.

(Летом 1975 года, узнав, что Екатерина Александровна Есенина-Наседкина немного приболела, я завез ей в память о тех далеких днях баночку знаменитого башкирского меда: «Выздоравливайте поскорей!»

— Как же, помню, — улыбнулась она. — Всех помню. У нас еще там сын тяжело заболел. Других-то лечила, а его не уберегла. Климат не пришелся ему, потому мы вскоре и уехали оттуда. И деревни все окрестные хорошо помню: Шарлыцкий хутор, Юрматы, Сыскан. И Мелеуз хорошо помню… Сергей все собирался в Башкирию поехать, Василий Федорович-то его постоянно звал. Да и так он Башкирией давно интересовался. Еще когда собирал материал к поэме «Пугачев»… Теперь вот дочь собирается поехать, посмотреть на родственников, на места, где родился отец…)

На пригорке мы оставили мотоцикл. До горизонта во все стороны с легким шорохом катились волнами зреющие хлеба, тепло говорили, — и ветер посвистывал в решетке ограды на братской могиле. В ней лежали солдаты, гражданской войны — одногодки и, может, даже школьные товарищи поэта и красного комиссара Василия Наседкина.

А внизу под пригорком — под знойным степным небом без единого облачка — лежала заброшенная деревня, в которой он родился. В память о которой даже в раскаленных пустынях Средней Азии ему казались «тучи соломой, дали — покатым плетнем».

Под пригорком грелась на солнце заброшенная деревня, в которой жила когда-то похожая на сотни и тысячи других крестьянок старушка мать. Она давным-давно сошла в могилу, конечно же совсем не подозревая о том, что ее полное материнской тревоги письмо к далекому сыну было последним обостренным толчком, заставившим обнажиться сердце и память другого поэта, тоже крестьянского сына, — и родились стихи, ставшие великим памятником всем матерям Росши.

Мы опустились к деревне. Два ряда заросших полынью и татарником фундаментов.

Ветлы с орущими грачами. Камышовая речка Сухайла. Мосток через нее. Пророческими оказались строки поэта:

Жизнь переиначена. И в этой новой жизни оказалась ненужной «низкая деревня» Веровка. Остались лишь ветлы. Те самые:

Тогда мужики и не догадывались, что это собрание и решило судьбу их деревни: при «артельной жизни» станут обузой десятки беспорядочно разбросанных по степи маленьких деревень и хуторов — они сольются в большие села без соломенных крыш.

Мы стояли на заброшенной улице заброшенной деревни. И странно — не было у этой деревни и тени печали. Со всех сторон ее обступили богатые поля, и она грелась на солнце с достоинством много потрудившегося за свой век человека. Она словно смотрела на эти поля и с гордостью говорила:

— Смотрите, это вырастили мои внуки, сыновья тех, что лежат в братской могиле на пригорке. А недавно из соседней деревни приходили ребятишки в красных галстуках, я уж не смогла узнать, чьи они, и положили к могиле цветы. А сегодня вот приехал какой-то чудак и читает вслух стихи моего сына, да еще утверждает, что обо мне написал стихи другой поэт — Сергей Есенин.

А мне слышались стихи:

Стороной пропылил мотоцикл. Откуда-то из камышей потянул ветер, тронул ветлы, густо зашумела рожь. И я подумал, что десять, двадцать раз прав Николай Рыленков, написав вот это:

«Нет, то, что соединяет людей, не размывает время. Не может размыть. И все, что есть живого в стихах несправедливо забытого поэта, не только вернется к старым друзьям, но и будет находить все новых и новых друзей».