Не выпускайте чудовищ из шкафа

Глава 10. Фортуна

Когда ты дурак, то это надолго.

Так любил говорить князь Вахрустин, еще добавляя, что дураку дар не на пользу. И при этом он имел обыкновение хмуриться, седые брови сходились над переносицей, и казалось, что говорит князь именно про тебя. А еще взгляд его, пронизывающий…

Вспоминал об учебке Бекшеев редко. Просто… кому оно интересно? Да и гриф секретности до сих пор не снят.

И…

Ну да, сосредоточившись, он бы мог вытащить много. Место. Имена людей. Других, кроме князя. Тот-то имени не скрывал. Старейший маг-аналитик, который явно не одобрял происходящего, но понимал нужность. Как и цену.

Первым сорвался Тимка. Тимофей Салыгин. Неплохой веселый парень, который подавал надежды. И потому странно было видеть, как ушла его веселость. Как сменилась какой-то непередаваемою словами меланхолией. Он сделался неразговорчив и сосредоточен.

А потом, на очередном сеансе, воткнул себе ручку в висок.

И князь тогда злился. Кричал, позабывши о том, что его могут услышать. Про дозы, завышенные вдвое, про сверхнагрузки, про… бессмысленную трату материала.

Это врезалось. Что не Тимка – материал. Ценный. Очень.

И нагрузки действительно снизились.

Бекшеев закрыл глаза, перед которыми заплясала разноцветная мошкара.

Ему, если подумать, повезло. Способности были, это да. У кого их нет? Но средненькие. И старался он. Нет, старался, конечно, потому как дело чести и Влад пропал. Только не так сильно, как остальные. Может, поэтому и сумел выдержать?

И с даром совладал.

И был удостоен того самого, мрачного:

– Гляди, не подведи…

Вахрустин остался там, не безымянной базе, среди людей, чьи лица стерлись из памяти, и наверняка не сами собой. Но… плевать.

Оно того и вправду стоило.

Додумать не позволили, дверь открылась, и матушка, войдя на кухню, сказала:

– Я тоже не откажусь от чаю. Молодой человек, будьте столь любезны, помойте руки. И присоединяйтесь. Благодарю за помощь…

Чайник она поставила сама.

И кружки достала, тоже не фарфоровые, потому как здесь и сейчас фарфор совершенно точно не подошел бы. Тихоня, устроившись на другом конце стола, сгорбился, обняв кружку ладонями.

Огромные.

И ногти квадратные. Еще одна деталь.

Главное – не увидеть, главное – научиться перестать видеть…

Бекшеев вот, выходит, так и не научился.

Все молчали.

Матушка начала первой. Она села с прямой спиной. И кружку с кипятком поставила напротив. Положила руки на стол, с локтями вместе. Пальцы едва-едва касались оловянных боков. Взгляд ее был устремлен на столешницу.

– Он упал уже мертвым, – сказала она наконец. – Этот мальчик.

– Ты уверена?

Бекшеев осекся и запоздало прикусил язык.

Но заработал недовольный взгляд.

– Само собой, хотя… Идем. – Она поднялась резко. И кружка осталась на столе. А вот спорить сейчас было бы неразумно. И Бекшеев тоже встал. Поморщился. Не то чтобы его ожидало что-то новое, но вот до сих пор он не любил покойников. – Это проще показать. И нет, полноценное вскрытие я пока не делала, поэтому можешь не кривиться.

Бекшеев и не собирался. Но возражать не стал. Когда матушка злится, ей лучше не возражать.

Зима тоже встала.

А вот Тихоня не шелохнулся. Он вообще казался то ли спящим, то ли задумавшимся. Над чем?

Мальчишку укрыли простыней. Матушка сняла ее осторожно, словно опасаясь побеспокоить. Бледная кожа. Одежда чуть в стороне кучей грязного тряпья. А вот тело…

– Многочисленные внутренние повреждения. – Пальцы матушки коснулись мертвеца. – Позвоночник сломан в двух местах. Количество трещин посчитаю позже. Кости таза. Слева почти в осколки. Ребра. Я напишу подробный отчет. После вскрытия. Руки. И ноги. Раны в принципе соответствуют ранам, полученным при падении с большой высоты.

– Но?

Всегда было это треклятое «но».

– Он полетел вниз головой. Впрочем, это тоже возможно, – матушка обошла тело, – практика показывает, что часто по положению тела нельзя понять, сам ли человек упал. Приземляются и на ноги, и на грудь, и на спину. И на голову… Здесь большинство ран получены как раз от соударения с твердой поверхностью. – Иногда она дразнила. Нет, не специально. Это не было игрой. Просто матушка смотрела еще раз, опасаясь пропустить что-то и вправду важное. – Но получены они были уже после смерти.

– Как? – тихо поинтересовалась Зима. – Как вы это поняли?

– Сердце. – Рука матушки легла на грудь паренька. – В момент смерти сердце останавливается. И перестает качать кровь по сосудам. Соответственно и кровь тоже замирает, если говорить просто. И тогда, в случае разрыва сосуда, кровь из него не выливается. – Матушка убрала руку. – У него множественные повреждения внутренних органов, но кровоизлияний нет. Зато есть вот это, – она повернула голову чуть набок, – видишь?

И обращалась не к Бекшееву.

Зима подалась чуть вперед. И покачала головой.

– На шее. Вот здесь… к слову, повезло или нет, но на шее повреждений почти нет. И рыбы объесть не успели. Полагаю, тот, кто его убил, надеялся, что тело или утянет в море, или вынесет, но не так рано. В любом случае еще сутки, и этот след вряд ли получилось бы увидеть.

Бекшеев и сейчас не видел.

А вот Зима вытянулась. И глаза ее чуть прищурились. И желтизна в них стала очевидно гуще.

– Рана. – Синеватый ноготь коснулся краев[1] небольшой царапины. – Ровная. Очень.

– Именно. А еще обрати внимание, – матушка чуть сдвинула края, – она пробивает стенку артерии, но вновь же на одежде в этом месте нет следов крови. Я смотрела.

Которые должны бы быть, потому как пробить сонную артерию и не изгваздать все в крови – задача невыполнимая.

Все-таки убийство.

Дерьмо.

Вот только этого Бекшееву не хватало.

– Следовательно, рана тоже была нанесена посмертно, но, полагаю, почти сразу после смерти. Минут пару. Я затем измерю остаточные эманации, хотя с неодаренными сложнее, но, думаю, справлюсь. От них во многом зависит скорость распада тканей. Есть еще кое-что… цвет. Видишь? Он долгое время провел в холодной воде, что позволило телу сохраниться. И не только в воде дело… – Матушка повернула голову мертвеца еще сильнее. – Так вот, на груди, на спине его, на руках и ногах кожа одного оттенка, а вокруг раны она бледная. И обескровленная.

– В… смысле? – Зима отстранилась.

И снова подалась вперед. И черты лица ее слегка поплыли. А ноздри дернулись, раздуваясь, вбирая запахи.

– Скажем так. Если оперировать исключительно фактами, то убийца зачем-то высосал из тела кровь. Не всю. Думаю, миллилитров сто, может, чуть больше. Навскидку сложно сказать. Причем сделал это уже после смерти. Что нелогично.

– С живого проще?

– Именно, – кивнула матушка, – сердце качает. Кровь сливается. Это… известная практика.

И отвернулась, скрывая дернувшиеся губы. Зима тоже отвернулась – с куда большей поспешностью и в другую сторону.

Только он, Бекшеев, остался стоять дурак дураком.

И мальчишка еще лежал вот неподвижно, в потолок пялился. Но с него какой спрос?

– Значит… – Зима вытерла ладони о штаны. – Мишку сперва убили, потом попытались выпить кровь, а когда не вышло, сбросили со скалы?

– Полагаю, именно так. – Матушка быстро взяла себя в руки, и только пальцы коснулись высокого кружевного воротника. – Но вскрытие я все же проведу. Хочу попробовать окрасить ткани. Проверить одну теорию… на это потребуется время. Поэтому пока вот так.

– Спасибо. – Зима поклонилась, и пальцы ее сжались в кулаки.

А Бекшеев спохватился.

– Как все-таки он умер?

– А я не сказала? Простите… шею ему сломали. Причем весьма ловко, вот, – матушка вновь повернула голову парнишки в другую сторону, – и это определенно не несчастный случай. И не падение.

В этом Бекшеев не сомневался.

А матушка аккуратно прикрыла мальчишку простыней.

– Я… чуть позже займусь подробнее, – теперь она явно оправдывалась, и доказательством тому – легкий румянец на щеках, – вскрытие – это… долго. А должна зайти та милая девочка, Нина… она так смущалась. И я обещала…

– Конечно. – Зима отступила от стола. – Одежда ведь вам не нужна? – Матушка покачала головой. – Я заберу.

Могла бы и не спрашивать.

Она бы и не стала. У Бекшеева – точно, а вот матушка его – это совсем-совсем другое.

Пускай.

Просто почему-то снова обидно. Как в детстве.

Наверное, прав был князь, когда ты дурак, это надолго.

– У вас старых газет не будет? – Зима не поворачивалась к мертвецу спиной, предпочла втиснуться в угол между столом, на котором лежало тряпье, и стеной. – Надо забрать…

– В участок?

– Ну… не знаю. Ко мне. Там… там у меня много свободных комнат. – Она махнула рукой. – Надо… оно вряд ли, но никогда не знаешь, где найдется след.

– Можно и здесь. Здесь тоже хватает свободных комнат. И не только комнат.

Вдох.

И выдох.

– Что думаешь? – Легкий поворот головы и взгляд.

– Пока ничего. – Бекшеев подошел. Одежда гляделась грязным мокрым комом, из-под которого расползалась темная лужица воды. – Мало… информации.

– А когда достаточно?

– Не знаю. Больше это от меня не зависит. Раньше я мог открыть окно даже при малом количестве вводных данных. Более того, так и делал. Данных всегда не хватало. А теперь вот.

Кивок.

И ни упрека. Ни уточняющих вопросов.

– Что ж, значит, попробуем по старинке. Как-то ж раньше обходились без магов.

И подняла что-то.

Тряхнула.

– А может, прямо тут? Тут… столы вон.

Помещение и вправду было немаленьким. И столов в нем имелось с полдюжины, начиная от узкого, протянувшегося вдоль стены, и заканчивая железным, на которым прежде, надо полагать, разделывали туши. А теперь лежал славный паренек Мишка…

На мгновенье показалось, что она откажется.

Зима призадумалась, мотнула головой и сказала:

– Тогда помогайте.

– Что это? – Прикасаться к влажной ткани было неприятно. – Штаны… рваные…

Грязь. Ил. Водоросли. Песок, который скрипел под пальцами и осыпался на столешницу. А руки сами изучали, что ткань эту, толстую, прочную, но все одно не выдержавшую падения. Что дыры в ней.

Швы.

В подвороте левой брючины обнаружилась монетка.

– На удачу, – сказала Зима, разглядывая позеленевшую копейку. – И чтобы за проезд. Если в море. Рыбаки ведь не всегда возвращаются. Вот и повадились. Местное поверье, что если монетка будет, то святой Андрей примет душу. Одинцов бы сказал, что это эхо греческих мифов, отраженное в местечковом фольклоре. – Она хмыкнула.

Рядом с монеткой легла длинная кривоватая игла.

Нож в ножнах, тоже мелкий. Кошелек, в котором нашлось место мокрой трехрублевке и паре копеек.

– Странно… – Зима расправила купюру. – Откуда?

– Заработал?

– Чем? Его отец… он специфический человек. Ну да мы все тут… Он выходил в море. И Мишка тоже. Невестки. Рыбу сдавали на фабрику. Или продавали, если чего хорошего выловится. Но деньги Яжинский забирал себе. И сам уже распределял. Разве что Отуле мог выделить, чтоб она потом раздала на женские всякие штуки. А так… их много. И нужно тоже много. Мука. Масло. В дом всего… одежда, обувь. И приданое. Еще в пару копеек я поверю, мог бы Мишку наградить за старание… если бы рак на горе свистнул. Но три рубля?

– Позволите?

– Опять выкаем? – Она насмешливо глянула из-подо лба, но купюру протянула.

А Бекшеев подумал, что там, на Большой земле, с этой купюры первым дело отпечатки пальцев сняли бы. Если бы они уцелели в морской воде. А он вот не умеет.

Но умеет кое-что другое.

Он поднес мятую бумагу к глазам. И закрыл их, пытаясь дотянуться до остатков дара. Странное дело, но тот не стал упрямиться, потянулся жгутами силы. К пальцам. Сквозь пальцы. Морская вода? Дрянь. Вода сама по себе стирает всю-то силу, но сейчас купюра в руке вдруг вспыхнула зеленью и синевой. Над поверхностью ее заплясали искры, складываясь в узоры. И оставалось мелочь – отделить один от другого.

Свежие.

Ему нужны самые свежие. И вот этот… этот знаком. Скорее всего, паренька, но Бекшееву нужно будет что-то из его вещей. Хотя… вещей здесь с избытком.

– Нож. – Бекшеев протянул руку, и в нее вложили нож.

Правильно. Монеты – сродни купюре, ненадежные свидетели. А вот нож парнишка любил. И носил с собой…

Не только его.

– И ту первую. С ножом.

Позеленевшая копейка легла рядом. Именно то, что нужно. Нож и копейка. И узор над ними знакомый. Отлично.

Стало быть, первый отпечаток – парня.

Второй более слабый, но для сравнения годится, как и третий, а вот дальше все размыто и смазано. Но, может, хватит и двух? Бекшеев отпустил силу и выдохнул.

– И?

– И теперь, если будет с чем сравнить, я могу точно сказать, кто трогал эти деньги до… него, – Бекшеев вернул улики на стол, – если, конечно, не был в новых перчатках.

– А если в старых?

– Со временем любая вещь перенимает энергетику владельца. И старые перчатки оставят след. А вот новые… – Он поморщился и чуть огляделся. – Повезло. Сейчас сила так легко не отзывается, но что-то с этими вещами… пошло.

– То есть нам осталось пойти по острову…

– Нет, – Бекшеев головой мотнул, – на всех меня точно не хватит. Это только кажется, что легко, а на самом деле сил требует приличных. И пару сравнений я еще проведу, но всех и каждого – увольте.

Кивок.

И снова осмотр.

Майка. И грязная рубашка, которую Зима разглядывает особенно пристально. Потом возвращается к куртке. Снова к рубашке. И к штанам. Она закрывает глаза и просит:

– Отойди…

И Бекшеев послушно отступает.

Интересно.

Нет, он видел ищеек, при штабе всегда была парочка. Но те были вечно какие-то полусонные, будто пребывающие мыслями где-то невероятно далеко.

– Кровь, – она выдохнула и склонилась над штанами, – здесь кровь…

– Кровь, – согласился Бекшеев. – Его все-таки убили и…

– Нет. Посмотри. – Ему с силой сунули те самые грязные штаны. – Видишь? Пятнышко совсем маленькое.

– Не вижу, – вынужден был признать Бекшеев.

И нахмурился. Ему очень не нравилось, что он не видел. Плохой признак. Очень и очень плохой.

Или это снова перенапряжение?

Если присмотреться, то… черная кошка в темной комнате? Черта с два. Крохотное, с булавочную головку, пятнышко на темной ткани, покрытой песком, грязью и хрен знает чем еще. Но сейчас, зацепившись взглядом, Бекшеев не мог понять, как он не увидел это пятнышко раньше.

Как…

– Это не его кровь. – Зима почти уткнулась в него носом. – Это… другая. Совсем другая! По запаху! – Она отпрянула.

И фыркнула.

Чихнула. Зачем-то потерла нос руками. И снова потянулась к этому пятну.

– Тут… тут пахнет… слабо очень. Отвернись!

И Бекшеев подчинился. Не стоит нервировать женщину, особенно ту, которая вполне способна оторвать тебе голову.

Он знает.

Видел.

В хрониках.