Небо и земля

Часть первая

Почти в девять вечера закончилось совещание, и Шефтл Кобылец в толпе съехавшихся со всего района бригадиров, взволнованный, возбужденный, вышел из гуляйпольского Дома культуры.

Вечерняя синева дохнула прохладой. Бригадиры торопливо расходились по мощеной улице: одни в Дом колхозника, расположенный за углом, возле клуба, другие — к жившим поблизости своякам и знакомым, где оставили распряженных коней и повозки.

Совещание затянулось, а так как близилась горячая пора уборки, бригадиры спешили разъехаться по домам. Но Шефтл Кобылец еще раньше решил, что задержится. Он хотел повидать Эльку.

О том, что Элька в Гуляйполе, он узнал от секретаря райкома Миколы Степановича Иващенко, когда тот месяца два назад, еще в апреле, заезжал к нему в бригаду. Элька, как рассказывал Иващенко, приехала не одна, а с дочкой. Надолго ли? Трудно сказать. За последние годы ей много пришлось пережить. Погиб ее брат на маньчжурской границе, и кроме того… Иващенко не договорил, а Шефтл не допытывался. Но держится она молодцом, все такая же энергичная, работает заместителем директора районного пункта «Заготзерно».

С той минуты, как Шефтл узнал, что Элька вернулась в Гуляйполе, он томился желанием повидаться с ней. Ведь они не виделись восемь лет.

Да… Много воды утекло… Многое с тех пор изменилось. За эти годы жена его Зелда родила ему четырех славных детишек. И хотя нет у него к Эльке того чувства, что прежде, и все же… С Элькой связано что-то очень для него дорогое. В ней как бы осталась частица его самого, частица его жизни.

И Шефтл все поджидал случая съездить в Гуляйполе. Однако случай не подвертывался, в поле кипела работа, никак нельзя было оставить бригаду.

Теперь наконец он сможет ее повидать…

В глубине души Шефтл надеялся, что Элька, узнав о совещании, сама придет сюда, и всякий раз, когда хлопала дверь, тревожно оглядывался. Но напрасно. Совещание закончилось, а Элька так и не пришла. Днем, во время перерыва, он мог бы сам зайти к ней в контору, но не решился — там слишком много людей. Лучше он повидает ее дома. Он пошел в райисполком и узнал Элькин домашний адрес. Оказалось, что она живет на окраине, за деревянным мостом, в новом двухэтажном доме.

На обратном пути из райисполкома Шефтл завернул в гуляйпольский универмаг. Там он долго стоял у прилавка с игрушками, пока наконец не выбрал красный с синими полосками мячик, свистульку, губную гармошку и две ярко раскрашенные жестяные коробочки с леденцами. Подарки, завернутые в плотную коричневую бумагу, он отнес на заезжий двор и спрятал в своей двуколке, а коробку с леденцами сунул в карман.

И вот он, взволнованный, возбужденный, торопливо идет по улице.

Не успел Шефтл дойти до угла, как его догнал приятель — бригадир из Веселого Кута.

— Браток! — окликнул он Шефтла. — Ну как, едем? Пора до хаты.

— Но я… мне тут надо еще… — смутившись, ответил Шефтл.

— Ну, тогда дай закурить.

Шефтл молча вынул из кармана светлого холщового пиджака, тщательно отутюженного Зелдой, надорванную пачку недорогих папирос и протянул бригадиру.

— Значит, не едешь? — спросил тот, закуривая. — Ну, смотри… Тут тебя так вознесли, а ты… — и вдруг подмигнул: — Смотри…

Он еще постоял, глядя вслед Шефтлу. Он хорошо знал своего соседа. Еще не было случая, когда кто-либо из бригадиров соседних колхозов заводил у себя что-нибудь новенькое, чтобы Шефтл тут же об этом не проведал. Приезжал, ходил по полям, присматривался, расспрашивал о каждой мелочи, запоминал. Нет, Шефтл не из тех, кто даром теряет время. Если остается в райцентре, значит, что-то пронюхал, хочет достать для колхоза какую-нибудь новую машину, пока не опередили другие.

На широкой центральной улице ярко горели электрические фонари. В парке громко играла музыка, и принаряженные парни и девушки, как обычно в канун выходного дня, гуляли по улице.

Шефтл шел быстро, держась края тротуара, затененного разросшимися акациями. На прохожих он не оглядывался — боялся встретить кого-нибудь из знакомых: не хотелось задерживаться, вступать в разговор.

Дойдя до здания райисполкома, он пересек центральную площадь, — по воскресеньям тут собирался большой шумный базар, — затем свернул на длинную тенистую улицу, с нее — на деревянный мост и наконец очутился в небольшом переулке. Здесь зелени почти не было.

Издали Шефтл увидел двухэтажный дом и почувствовал, что у него сильнее забилось сердце.

Здесь, в этом доме… Как она его встретит? Узнает ли?

При этой мысли ему стало не по себе. «А может, повернуть назад? — подумал он вдруг. — Запрячь коня и — до дому…» Но он чувствовал, что не сделает этого. Он к ней зайдет, а там — будь что будет.

У калитки стояла полная женщина в кричаще ярком халате и щелкала семечки. Шефтл спросил у нее, где здесь живет заместитель директора «Заготзерна». Женщина осмотрела Шефтла с головы до ног, затем показала на первый этаж.

Проходя мимо освещенного окна, Шефтл невзначай заглянул в него: сквозь полупрозрачную белую занавеску он увидел Эльку.

И снова, совсем как когда-то, забилось сердце. Ведь знал он, давно знал, что Элька вернулась, что она здесь, в Гуляйполе, а все же до этой минуты не верилось, что она так близко.

И вот он стоит у ее двери…

Шефтл тщательно вытер платком вспотевший лоб, поправил воротник пиджака и несмело постучал.

Ему не ответили. В комнате слышался шум, Элька — Шефтл узнал ее голос — громко, с ноткой раздражения бранила кого-то, видимо ребенка: «Сколько раз я тебе говорила, не трогай чернильницу! Ну что мне теперь с тобой делать!»

Плачущий детский голосок что-то пролепетал. Шефтл, собравшись с духом, постучал еще раз, сильнее.

— Кто там?

— Можно? — переступая с ноги на ногу, глухо спросил Шефтл.

В комнате стихло. Шефтл услышал шаги, легкие, быстрые. Дверь отворилась: на пороге, в светлом ситцевом халатике, стояла Элька. Лицо у нее было удивленное.

— Вам кого? — спросила она, вглядываясь в темноту. Шефтл совсем растерялся.

— Можно к вам… то есть не поздно ли?… — проговорил он неожиданно охрипшим, чужим голосом.

— Вы ко мне?

«Неужели она меня не узнает?» Но повернуться и уйти было невозможно. Подавляя смутную досаду, Шефтл шагнул, споткнулся о порог, еле удержал равновесие и, не помня себя от смущения, вошел в маленькую ярко освещенную комнатку. И тут Элька разглядела наконец гостя. На минуту замерла, как бы не веря своим глазам, потом воскликнула:

— Шефтл?!

И бросилась к нему. От неожиданности Шефтл попятился и неловко протянул ей руку.

Элька тоже смутилась. Но тут же овладела собой и крепко, несколько раз пожала протянутую руку.

— Шефтл, Шефтл… Это ты, Шефтл!.. А я — то тебя не узнала… Знаешь, ты стал какой-то совсем другой…

— Правда? — сказал Шефтл, слегка поведя плечом.

Нет, Элька никогда его себе таким не представляла: стоило ей о нем подумать, как перед глазами вставал заснеженный сад, разбитые сани с одной лошадью в упряжке и он сам — в старом рваном тулупе, в облезлой заячьей ушанке, в дырявых валенках, из которых торчала солома. Таким она видела его в последний раз, таким он ей запомнился — несчастным последним единоличником на хуторе… А теперь… Другой, совсем другой Шефтл! Он казался ей даже как-то выше, стройнее. И так опрятно одет. Элька втайне почувствовала гордость за него — ведь и она к этому как-то причастна.

— Как хорошо, что ты зашел, как хорошо… Я давно… Погоди, но что ж ты стоишь? Прости, в комнате такой беспорядок… А тут еще Светка чернильницу опрокинула… — Элька оглянулась на бледную заплаканную девочку в стоптанных сандалиях, которая виновато стояла в углу и с удивлением смотрела на Шефтла.

— Дочурка твоя? — спросил Шефтл, внимательно глядя на девочку.

— Единственная моя радость. Ну садись же, садись… Такой гость… Знать бы раньше… Дай я хоть немножко приберу… — Элька быстро начала убирать со стола. — Такой гость… — все повторяла она. — Когда ты приехал? А что на хуторе? Как у тебя дома? Подожди, я сейчас… Ты мне все, все расскажешь!

Стол она уже накрыла чистой, тщательно выглаженной скатертью и, вдруг вспомнив, что она в халате, смутилась, вытащила чемодан из-под кровати, взяла какие-то вещи и легкими шагами вышла в коридор.

Шефтл разглядывал комнату.

В чисто побеленной горнице у одной стены стоял диван, обтянутый голубеньким ситцем, у другой — опрятно прибранная железная кровать и детская, деревянная. Посередине — простой квадратный столик, две табуретки. В углу около окна — этажерка, над ней в резной рамке фотография молодого мужчины, с открытым, веселым и добрым лицом. Шефтл догадался, что это и есть муж Эльки.

— Иди сюда, ко мне иди, — позвал он заплаканную девочку, садясь на табурет.

Девочка с минуту колебалась, затем, словно решившись, подбежала к Шефтлу.

— А это мой папа, — сказала она с гордостью, показывая на фотографию.

Теперь Шефтл заметил, что она очень похожа на отца. Он легонько провел рукой по ее светлым мягким волосам.

— Как тебя зовут? — спросил он, сажая девочку на колени.

— Света.

— А фамилия?

— Орешина… Я не виновата, что скатерть запачкалась, — добавила девочка со слезами в голосе.

— Ну конечно, — согласился Шефтл, подбрасывая ее на коленях, — раз скатерть запачкалась, значит, скатерть и виновата.

— Нет, не скатерть. Это чернильница виновата. Она сама перевернулась.

— Сама? Вон оно что! Ай-яй-яй… Почему же это она взяла и перевернулась?

— Потому что не хотела стоять на одной ножке! — рассмеялась девочка.

— Вот как! — звонко прищелкнул Шефтл языком. — А ты умеешь прыгать на одной ножке?

— И даже до самого окна.

— Ну, если так, вот тебе подарок, — и, вынув из кармана пеструю коробку с леденцами, Шефтл дал ее Свете.

— Ой, какая хорошенькая коробочка! — закричала Света, соскочила с коленей и бросилась к матери, которая уже переоделась и, поправляя волосы, вошла в комнату.

Она надела белую блузку и синюю шевиотовую юбку, ловко облегавшую ее стройное тело.

— Мама, смотри! — весело трясла девочка жестяной коробкой.

— Я вижу, вы уже подружились, — грустно улыбнулась Элька. — Подожди еще минуточку, Шефтл… Света, пора спать! — строго сказала она и принялась стелить постель.

«Какая милая, — думал Шефтл, искоса поглядывая на Эльку. — Сколько лет прошло, а она все такая же красивая. Та же походка… Те же волосы золотистые… Только теперь они длиннее, почти до плеч, и вьются на концах…»

Наконец Элька уложила дочь и подошла к столу.

— Что, сильно изменилась? — спросила она, заметив, что Шефтл не спускает с нее глаз.

— Наоборот… Такой я тебя запомнил… Такой увидел в первый раз.

— А теперь ты видишь совсем другую Эльку, а, Шефтл?

— Почему? — сдавленным голосом спросил Шефтл, чувствуя, что краснеет.

Элька привычным легким движением откинула волосы назад.

— Ох, Шефтл, лучше не спрашивай, — сказала она грустно. — Столько пришлось пережить за это время…

Шефтл украдкой бросил взгляд на висевшую над этажеркой фотографию.

— Если б ты знал, какой человек Алексей, — продолжала Элька, словно угадав его мысли. — Трудно мне без него, очень трудно. Такая уж у него работа, что нынче он здесь, а завтра — за тридевять земель, на очередной новостройке. Он замечательный специалист, везде его требуют, что ему остается делать? Но мне-то каково одной с ребенком. А ему? Тоже нелегко, сам понимаешь, что это за жизнь. Мы со Светкой чуть не пол-Союза объездили вместе с ним, где только не побывали: в Чите, в Улан-Удэ, в Краматорске… Всякий раз берись за новую работу… а не работать я не могу, сам понимаешь… И вообще… Сколько можно? Ребенок его почти не видит, а ведь ребенку мало одной матери, отец тоже должен быть рядом… Как видишь, я решила пожить в Гуляйполе, в родных, можно сказать, краях, пока Алексей не кончит своей работы в Минске… Ох, прости, заговорилась я, — прервала себя Элька, — лучше ты расскажи о себе. Как живешь, что поделываешь? Кое-что я слышала от Иващенко. Как поживает Зелда? Все такая же красивая?

То, что Элька назвала Зелду красивой, было Шефтлу приятно. Он сдержанно улыбнулся.

— Хотелось бы мне повидать ее… И детишек… Представляю себе, как весело у тебя в доме. А сколько им?

— Старшему, Шмуэлке, исполнилось семь, почти парубок… Остальные мал мала меньше: Эстерке пять, Тайбеле три, а самому младшему, Шолемке, как раз в прошлую субботу год исполнился. Озорники ужасные, особенно Шолемке.

— Наверное, на тебя похож, — слегка улыбнулась Элька.

— Да нет, не похож. Девочки, те еще хоть чем-то в меня, а мальчишки все в Зелду.

— Ну, а мама твоя как?

— Маме, слава богу, уже за семьдесят. Но еще ничего. Помогает по дому.

— Меня она, должно быть, уже не помнит.

— Почему? Вот недавно Иващенко о тебе рассказывал, так она сразу вспомнила, как ты пришла и помогала ей зерно во дворе накрыть.

— Правда? — обрадовалась Элька. — Верно, верно, накрывала… Собирался дождь, а тебя не было. И той самой ночью в меня стреляли. Боже мой, кажется, вчера все это было, а сколько лет прошло…

— Но ты, видно, не очень по нас скучала… Три, да, три месяца, как ты в Гуляйполе, и ни разу… Хоть бы съездила посмотреть на хутор, на колхоз. Твой, можно сказать, колхоз. Теперь ты Бурьяновку не узнаешь.

— Давно собираюсь, но, веришь ли, свободной минуты не было. Теперь, правда, полегче. Непременно приеду. У нас собственная упряжка, двуконная бричка, хорошие лошади.

— Мама, я тоже хочу! — заныла Света, садясь в кроватке и не выпуская из рук коробку с леденцами.

— Ты почему не спишь? — Элька встала и подошла к кроватке.

— Не хочу, — захныкала девочка. — Хочу поехать с тобой…

— Ну, ну, только без слез!

— А чего плакать-то? — подошел к ней Шефтл. — Плакать-то зачем? Хочешь ехать, пожалуйста — поедем со мной. Хочешь?

— Хочу, — сказала Света, вытирая глаза кулачком. — А с кем я там буду играть?

— Ого, этого добра хоть отбавляй! Есть у меня такая же девочка, как ты, есть мальчик немного постарше, да еще одна девочка, поменьше, и еще один мальчик, Шолемке, совсем маленький. И кошка у нас есть, и собака, а на чердаке полным-полно голубей…

— А еще что?

— А на ферме индюки — голдер-голдер! — и утки, и гуси…

— А еще что?

— И поросята, и телята, и жеребята… Верхом умеешь ездить?

— Верхом?

— Ну да, гоп-гоп, на настоящей лошади? Не умеешь? Я тебя научу.

— Он правду говорит, мама? — голубые глазенки вопросительно уставились на Эльку.

— Повернись к стене и спи, — сдерживая улыбку, сказала Элька. — Если поеду, возьму и тебя с собой. Ладно?

— Ладно, — кивнула девочка светлой головкой. — Только я не хочу, чтобы дядя уходил. Пусть дядя останется у нас.

— Хватит! Сейчас же укройся одеялом и спи, — прикрикнула на нее Элька. — Уже поздно, тебе давно пора спать.

Она зажгла настольную лампу под зеленым абажуром, погасила верхний свет, и в комнате сразу стало уютнее.

— Славная у тебя дочурка, — сказал Шефтл.

Элька открыла окно. Легкая занавеска заколебалась, со двора потянуло свежестью. В парке оркестр играл какой-то знакомый вальс.

Они снова сели за стол. Смотрели друг на друга и молчали.

— Знаешь, Шефтл… — начала Элька и запнулась, будто сама себя оборвала. — Так говоришь, не узнать Бурьяновку? — продолжала она уже другим тоном. — А как там Хонця? А Калмен Зогот?

— Помнишь его сына, Вовку? Пионером у тебя был?

— Конечно, помню.

— Жених уже. Лучший тракторист у нас. Гуляет с Хонциной дочкой, с Нехамкой. Красивая девушка, золото. У меня в бригаде работает. Этой осенью, думаю, будем пировать на их свадьбе.

— Погоди… А этот, как его… Он жил против Юдла Пискуна, на самом краю хутора.

— Ты про Антона Слободяна? Он теперь механиком на электростанции. Помнишь ветряк? Теперь на том месте электростанция.

— А плотина осталась? — тихо спросила Элька.

Шефтл не ответил, а Элька не повторила своего вопроса. Только тряхнула волосами и снова принялась расспрашивать о Бурьяновке. Перебрала почти всех, под конец спросила про Долю Бурлака.

— Как он там? Он ведь, кажется, живет как раз напротив тебя, через улицу?

— Да, как раз напротив. Завтра у них золотая свадьба. Вот так-то… — Они снова помолчали. — Ну, а когда твой-то приедет?

— Должно быть, не скоро. Почему-то давно нет писем. Всегда писал часто, очень часто, а теперь… Боюсь, не случилось ли чего-нибудь.

— Мало ли что, бывает, письмо задерживается, — успокаивал ее Шефтл.

— Может, и так… Да, очень может быть, — оживилась Элька. — Однажды я сразу пять писем получила! Ой, — снова спохватилась она, — ты же, наверное, голодный? Сейчас я тебя накормлю.

— Что ты, не надо! — воскликнул Шефтл, хотя не ел с самого утра. — Правда, не надо.

Но Элька уже вышла в коридор и возилась с примусом.

— Особых разносолов нет, но кое-что найдется, — сказала она, возвратившись с тарелкой салата.

— Да мне совсем не хочется есть… — Обидеть хочешь?

Она поставила на стол салат, горшочек простокваши и синюю стеклянную солонку, потом снова вскочила и через несколько минут вернулась с яичницей, которая еще пузырилась на сковородке. Поставила сковородку на тарелочке перед Шефтлом, оглянулась, как бы припоминая, что еще у нее есть, затем спокойно села напротив.

— Знала бы я заранее, приготовила бы кое-что получше.

— Прости, а хлеба у тебя нет?

— Господи, совсем забыла!

Она принесла из прихожей буханку белого хлеба и начала резать.

Хлеб был мягкий, крошился под ножом, кусочек упал на пол. Шефтл отодвинул стул, поискал его глазами.

— Оставь, потом приберу. Ты ешь.

Но Шефтл, наклонившись, уже шарил рукой по полу и не успокоился, пока не нашел оброненный кусок. Поднял его, осмотрел и положил отдельно, на краю стола.

Элька чуть заметно усмехнулась.

— Давай ешь, Шефтл. Положи себе и салата! А редиску любишь?

— Я все ем… В еде я не разборчив.

— И конечно, все с хлебом, — рассмеялась Элька.

— Что поделаешь, — оправдывался Шефтл. — Я даже хлеб ем с хлебом.

— Ох, чуть не забыла! — воскликнула Элька. — У меня ведь есть еще варенье, свежее, из крыжовника.

— Да не надо…

Но Элька уже достала с подоконника баночку. Принесла чайник. Налила гостю и себе.

— Пей с крыжовником. И сахару положи.

— Спасибо, я уже положил. — Шефтл отодвинул баночку с сахаром.

— Постой, у меня ведь и мед есть.

— Да не надо!

Но Элька уже не могла остановиться: притащила и мед, и Шефтлу пришлось отведать всего, что стояло на столе.

— Курить у тебя можно? — спросил он через некоторое время, оглянувшись на открытое окно.

— Кури… — ответила Элька задумчиво. — Алексей много курил… Чего ж ты не куришь?

Шефтл долго мял папиросу, пока она не рассыпалась, и наконец бросил в окно.

— Прежде ты курил махорку.

— И сейчас люблю. Помнишь, как ты мне однажды принесла целую пачку из сельпо?

— Да, да, — рассеянно проговорила Элька. — У тебя что, дела здесь, в Гуляйполе?

— Да нет, никаких дел нету… — сказал он, вставая.

— Что так спешишь?

— Уже поздно. Двенадцатый час. Элька тоже встала.

— Где ты остановился? У тебя есть где переночевать?

— В Доме колхозника… Там у меня койка, — торопливо ответил Шефтл, хотя ночевать ему было негде: заранее он об этом не подумал, а Дом колхозника был переполнен курсантами. — В Доме колхозника теперь хорошо. Чисто, аккуратно… Полный порядок, — добавил он.

— Тогда подожди минутку. Я тебя провожу.

Причесавшись перед стоящим на этажерке зеркальцем и накинув на плечи шарф, она на цыпочках подошла к детской кроватке. Света спала, держа в руке коробку с леденцами. Щечки у нее разрумянились.

Шефтл тоже подошел тихонько и молча взглянул на девочку. Элька бросила на него быстрый ласковый взгляд. Затем погасила свет, и они вышли во двор.

Около калитки она остановилась, поправила шарф; Шефтл, взявшись за щеколду, тоже остановился.

— Ну что ж, наверное, пора… пойду.

— Подожди, я тебя провожу, — задумчиво откликнулась Элька.

Шли молча. Наконец Шефтл решился и осторожно спросил:

— С Алексеем… вы как… я имею в виду, ты давно с ним? — несмело спросил Шефтл.

— Давно. Через полтора года, ну да, уже после того, как в меня стреляли, я шесть месяцев училась на курсах в Москве. Там мы и познакомились. На маевке. Мы быстро подружились. Он — замечательный. Его родители были революционерами. Отец погиб на каторге, мать колчаковцы застрелили… Трудно было. Потом вроде бы все наладилось, но что за жизнь, я тут, он там… Нет, тяжело, тяжело…

Шефтл не проронил ни слова.

А ночь была синяя-синяя. И так сладко пахло свежим сеном, степными цветами и маттиолой.

На деревянном мосту остановились. Внизу журчала речка. Кое-где спокойное течение дробилось, распадаясь на струйки, и вода в лунном свете блестела, как серебряная чешуя.

Шефтл вынул папиросу, не спеша закурил. «Сейчас она уйдет, а я… А ведь все могло быть иначе».

— Какое небо, — прошептала Элька, запрокидывая голову и глубоко вдыхая свежий воздух. — Такие ночи напоминают мне о Бурьяновке. Мне кажется, когда я там жила, все ночи были такие. Правда, Шефтл? — она легонько, кончиками пальцев, дотронулась до его руки.

— Что? — вздрогнул Шефтл. — Ты что-то сказала?

— О чем ты задумался? — спросила она.

Шефтл бросил недокуренную папиросу и ничего не ответил.

На краю поселка одинокий девичий голос затянул песню.

— Шефтл… — Элька наклонилась к нему, словно опять хотела спросить о чем-то, но тут же выпрямилась. — Ну иди, иди, — тихо сказала она, подавая ему руку. Рука была теплая, мягкая.

— Может, постоим еще немножко, — нерешительно предложил он.

— Нет, поздно уже. Спасибо, что зашел… что вспомнил. Передай привет Зелде, детям… Ну, иди.

— А ты… В воскресенье — в будущее воскресенье — я… мы будем тебя ждать… Приедешь?

— Да, приеду, — откликнулась Элька, уже уходя.

— Не забудешь? — Не забуду!

— Я буду встречать тебя у плотины! — крикнул ей вслед Шефтл.

С прошлой зимы, после того как у председателя Хонци умерла жена, хозяйкой в доме стала младшая дочь Нехамка.

Старшая, Крейна, вот уже второй год училась в Киеве, и Хонця очень ею гордился.

Не то было с младшей.

Кончив семь классов, она оставила школу и пошла работать в полеводческую бригаду к Шефтлу.

Степь — вот что она любила. Любила за то, что такая широкая, за то, что такая душистая, за то, что можно там петь во весь голос, и никто тебе худого слова не скажет, а в обед, когда солнце стоит над самой головой, можно, зажав платье меж колен, катиться с косогора по теплой, мягкой, пахучей траве — и хохотать, хохотать сколько душе угодно.

От домашних дел Нехамка отлынивала, а в степи была среди первых: работала споро, с огоньком — самой хотелось. И всегда ей было весело. Нравилось, что она среди первых, что даже Шефтл, самый строгий из бригадиров, ценит ее.

Пока жива были мать, Нехамка почти не занималась хозяйством. Приходила на закате, наскоро умывалась, хватала что-нибудь со стола на ходу, переодевалась — и айда! У калитки уже ждали ее подружки и Вова Зогот. Иоська Пискун, окруженный парнями, прикрыв глаза, наигрывал на гармони.

Гуляли до поздней ночи, жгли за ставком курай и прыгали через костры. Играли в горелки, с визгом и хохотом гонялись друг за другом по вытоптанной скользкой траве, пели любимые песни: украинскую «Галю» и еврейскую «Печаевские девушки», а когда никто не видел, целовались с Вовой.

Домой Нехамка возвращалась поздно, усталая, разгоряченная, счастливая, всякий раз с таким чувством, будто лучшего вечера, чем сегодняшний, еще не было за всю ее жизнь. Тихо сбросив у порога туфли, она на цыпочках прокрадывалась в дом, стараясь не разбудить отца. Отца она побаивалась с детства. Засыпала с улыбкой, прижавшись к прохладной подушке.

Ночи летом короткие — и вот она уже опять на ногах и, посвежевшая, полная предвкушения чего-то радостного, необычного, спешит в степь.

И дождливые вечера поздней осени, и зимние дни, когда работы в колхозе мало, Нехамка все больше проводила у подруг и в клубе.

Но все переменилось после того, как внезапно умерла мать и Нехамка осталась одна с отцом. С тех пор забота об осиротевшем доме легла на ее плечи. Отец никогда не умел о себе позаботиться: не раз случалось, что он уезжал на весь день в степь, даже не перекусив, а приехав поздно ночью усталый и запыленный, не раздеваясь ложился на жесткий топчан и так спал до рассвета.

Теперь Нехамка, вернувшись с поля, принималась за уборку, стирку и стряпню, ждала, когда приедет отец. И лишь поздним вечером, истосковавшись, бежала в клуб, где ее поджидал Вова.

С Вовой они гуляли с прошлой весны. Он был старше Нехамки на пять с лишним лет и до ухода на военную службу просто не замечал ее. Но когда вернулся из армии, младшим сержантом, в первый же вечер обратил на нее внимание. Все в ней было как-то по-особому мило: и шаловливый взгляд огненных глаз, поглядывающих со скрытой насмешкой, и играющая на губах улыбка, и перекинутая через плечо блестящая черная коса; каждым движением тела, каждой складочкой платья она словно звала, манила — «дотронься до меня, погладь меня», — и у Вовы от этого становилось сладко на сердце.

Нехамка, конечно, заметила, что он на нее смотрит, и ей это было приятно.

С того вечера все бурьяновские парни стали завидовать Вове, а девушки — Нехамке. Оба они это чувствовали, и им это нравилось.

Каждый свободный вечер они, не сговариваясь, встречались в клубе на танцах, или в молодом саду около новой школы, или у костра за ставком…

И хотя вокруг были парни и девушки, им всегда казалось, что они одни, и никто их не видит, и никто не знает, как им хорошо. Уже оттого, что видят друг друга, стоят рядышком и время от времени украдкой касаются их плечи.

Да, он ей нравился, ей в нем нравилось все: и веснушки на высоком лбу, и чуть вздернутый коричневатый от загара нос, и длинная шея, и то, что он такой высокий, и то, что он всегда острит, и что он вспыльчивый! вместе с тем такой добрый. Всякий раз, когда он брал ее за руку, Нехамка вздрагивала и смотрела на него снизу вверх сияющими испуганными глазами, как бы говоря: «Я тебя люблю… очень люблю…»

Вот уже три недели, как Вова в МТС ремонтировал тракторы к уборке. С тех пор как уехал, Нехамка никуда не ходила — ни в клуб на танцы, ни в сад на гулянье, ни к ставку, — она ждала Вову. Чтобы скорее шло время, Нехамка выискивала себе дела: обмазала снаружи хату и два раза побелила ее, обвела углы стен и низенькие окна синькой, а завалинку обмазала красной глиной, окопала вишенник и яблоньки в палисаднике, прополола разросшиеся мальвы и георгины под окнами.

Работала не покладая рук всю неделю. А в субботу пришла такая долгожданная и такая внезапная радость: сегодня возвращаются из МТС трактористы! За весь день Нехамка не присела. Солнце пекло, а сна ни на минуту не выпускала из рук сапки, торопилась скорее прополоть кукурузу, чтобы пораньше вернуться домой. Но как раз сегодня она вернулась позже, чем обычно. Шефтл, их бригадир, еще не приехал из Гуляй-поля, и Нехамке пришлось подменять его — записывать, кто сколько прополол рядков. От спешки она сбивалась со счета, несколько раз начинала сначала и страшно сердилась на бригадира — нашел когда просиживать штаны на совещаниях!

Было совсем темно, когда Нехамка, запыхавшись, прибежала домой. Умываясь и заплетая косу, она то и дело выглядывала в окно. Ей все слышались шаги на улице. Но никто к их дому не подходил. «А вдруг Вова уже был, не застал меня и ушел», — испугалась девушка. Она быстро надела ярко-синюю кофточку, которая очень шла ей, перекинула косу через плечо, бросила на себя взгляд в зеркало и, довольная, показала своему отражению язык.

Позабыв погасить свет, она вышла в палисадник и сорвала яблоко. «Для Вовки», — сказала себе Нехамка, засовывая яблоко в карман, и побежала к калитке. Там она остановилась в нерешительности. Куда идти? К Вове домой или в клуб? И вдруг Нехамка увидела, как вверх по улице кто-то идет. У нее сильно забилось сердце Она бросилась наперерез по тропинке. Но это был не Вова. Нехамка повернулась и, не раздумывая больше, быстро пошла к клубу. «Вова, должно быть, там, — решила она, — и ждет меня».

Раскрасневшаяся, улыбающаяся, она вошла в переполненный клуб с чувством, будто явилась на праздник, который нарочно устроили ради нее, — и сразу увидела Вову. Принаряженный, в белой рубашке, он стоял, окруженный девушками и парнями. Остановившись в дверях и еле сдерживая радостную улыбку, Нехамка смотрела на него, стараясь поймать его взгляд. Но Вова даже не обернулся.

Где она была до сих пор? Он ждал ее целый вечер, а она… Знала ведь, что он должен сегодня приехать. Интересно, кто это ее так задержал? И он сыпал шуточками направо и налево, стараясь не выдать своего волнения.

А Нехамка все ждала, удивлялась, почему Вова на нее не смотрит. И ее уже начинала разбирать досада. «Шуточки отпускает… Интересно, для кого он так старается?» Тут она заметила около Вовы молодую учительницу, которую недавно прислали из центра.

«Уйду», — в смятении подумала девушка, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Но не уходила. Закусив губу, она лихорадочно смотрела по сторонам. И вдруг у щита с экспонатами увидела парня из соседнего села; его фотография была напечатана в районной газете рядом с Нехамкиной.

— Зяма! — крикнула она, подбегая к парню. — Откуда? Какими судьбами?

Зяма покраснел, что-то пробормотал. Девушка громко рассмеялась. Она крепко пожала ему руку. Она была так рада, так рада, что видит его здесь! Ее черные глаза блестели, точно спелые вишни после дождя.

Вова по-прежнему шутил и смеялся, а на нее — не взглянул.

Да он что, не слышит? Нехамке захотелось подбежать к барабану, который стоял у стены, и изо всех сил стукнуть в него ногой. Или… Она уж и сама не знала, что делать. Не переставая болтать и смеяться, Нехамка взяла Зяму под руку и вытащила его на середину зала.

Почему не оглядывается? Почему не подходит? Она встала на цыпочки, зашептала что-то Зяме на ухо и, откинув голову, громко захохотала. Вова стремительно обернулся.

Зяма? А этот что тут делает? Хотя нечего и гадать, Зяме нравится Нехамка, это всем известно, и если он явился сюда, то, конечно, ради нее. Но она-то, она чего так хохочет? Ох, а какая она красивая сегодня… «Спокойно, спокойно», — уговаривал он себя и дрожащими пальцами торопливо доставал папиросу. Он уже направился было к Нехамке, как вдруг увидел, что девушка схватила парня за руку. Вову так и обожгло. Ему показалось, что все в зале заметили, как Нехамка жмет Зяме руку, и теперь смотрят на него, на Вову. Нет, раз так, он к ней не подойдет… Нет и нет, ни за что на свете…

Заиграла музыка. Вова бросил папиросу и растерянно оглянулся по сторонам. Взгляд его упал на учительницу, которая, задумавшись, стояла неподалеку, он лихо подхватил ее, и они закружили в стремительном вальсе.

Нехамка вспыхнула и отошла к окну. Смотреть, как Вова танцует с учительницей, было выше ее сил. Ошалевший от счастья Зяма подошел к ней и возбужденно стал что-то говорить, но Нехамка его не слушала. Ничего она не слышала, кроме шарканья ног. А сама спиной, затылком, шеей чувствовала, как Вова с учительницей проносятся мимо, с каждым кругом все ближе, ближе.

Пусть танцуют хоть до утра! Теперь ее заботило одно: только бы Вова и его веснушчатая красавица ничего не заметили. И она болтала без умолку, сама не очень понимая, что говорит. И смеялась. А в глубине души все надеялась, что Вова оставит учительницу и подойдет к ней. Вот они уже близко, сейчас он подойдет… Но парочка опять пронеслась мимо.

Нехамка до боли закусила губу. Не помня себя, выбежала из клуба. Подошла к шелковице, прижалась к ней. Прислушалась. Идет? А музыка в клубе играла, все танцевали, и никто оттуда не выходил.

— Ненавижу его! Он мне не нужен! — крикнула девушка. Оторвалась от дерева и пошла мимо палисадников по еле заметной тропинке — шла не глядя, а сердце ее разрывалось от боли. Учительница ему понравилась!.. А в МТС у него, наверное, еще какая-нибудь была…и в армии…и в Гуляйполе, на курсах… Всюду были, всюду…

Потом она стала жалеть, что ушла из клуба. Чего доброго, подружки заметили и посмеиваются над ней. Пожалуй, стоит вернуться. Мало ли что, вышла на минутку, в клубе жарко, захотелось подышать свежим воздухом. Нельзя, что ли?

И тут Нехамка услышала сзади быстрые твердые шаги. Вздрогнула. Это он… да, это он! И с новой силой в ней вспыхнула обида. Нет, теперь она ему покажет. Пусть зовет, пусть просит. Она не остановится, даже не обернется. Нехамка почти бежала. И в душе, ругая его, умирала от желания, чтобы Вова скорее догнал ее, схватил, крепко прижал к себе, просил прощения… Ведь он ее ждал. Ведь он любит ее, он ее так любит… А она — нет! Нет и нет. Она его даже слушать не хочет. Он ее обнимает, гладит по волосам… А она отталкивает его изо всех сил. «Уходи… пусти… не смей меня трогать!» И как ей хорошо слушать его бессвязные слова, отбиваться от сильных горячих рук…

Неожиданно она почувствовала, что шаги свернули в сторону. Оглянулась: вовсе не Вова! Кто-то из приезжих завернул во двор к Доде Бурлаку.

Она стояла, кусая губы, и со злостью наматывала косу на запястье. Ну и что теперь делать? Куда идти? Назад в клуб? Ни за что. Домой? Тоже нет. К подруге? Да нет, она никого не хочет видеть, она хочет быть одна.

И Нехамка, едва волоча ноги, побрела по улице, взбивая каблучками облако пыли. Вслед за нею тихо крадется луна. Нехамка идет по вытоптанной белой дороге, а луна прыгает с крыши на крышу, оставляя там белые пятна. Из темных печных труб идет дым… Нет, Нехамка не думает больше о Вове. Ее занимает дым, который клубами валит из труб…

Хутор готовился к торжеству. Завтра Додя Бурлак и его жена Хана празднуют золотую свадьбу. Всю ночь хуторские хозяйки хлопотали в своих кухнях: топили печи, пекли, варили, жарили, каждая стряпала к предстоящему пиршеству свое особенное, излюбленное блюдо.

И конечно, каждая готова была в лепешку разбиться, лишь бы перещеголять остальных. Жена Калмена Зогота, Геня-Рива, готовила слоеный кугель на желтках, приправленный корицей и залитый гусиным жиром; Зелда варила куриный бульон с пампушками; у Гиты Заики в печи стоял чолнт из молодой картошки с фаршированными шейками, у Слободянихи жарился индюк, у Добы Пискун тушился морковник с изюмом… А запеканки из лапши, а рубленые яйца, а тушеная фасоль, а фаршированная рыба, а кисло-сладкое жаркое… А тесто! С орехами, на меду, с маком — вертуты, струдели, хворост… О жареных гусях, утках, курах уж и говорить нечего. Катерина Траскун запекла молочного поросенка. В каждом дворе, у каждой хаты стоял свой, особенный и необыкновенный вкусный запах.

Еще с вечера съехалась к Бурлакам вся родня: четверо плечистых и черноглазых, как отец, сыновей с женами и детьми, три дочери с мужьями, внуки, правнуки, племянники, дяди, тети… Большинство жило в соседних селах и хуторах. Были среди них известные в районе доярки, кузнецы, комбайнеры, пчеловоды и конюхи, были и простые колхозники и колхозницы — все крепкие, здоровые евреи и еврейки с большими загрубевшими руками и докрасна загорелыми добродушными лицами. Некоторые приехали с ближних железнодорожных станций, где работали на элеваторах и на железной дороге, а иные — из дальних местечек и городов.

Дочь Маръяша, разряженная в пух и прах, с мужем-конструктором прибыли из Запорожья, младший сын Лазарь, техник, орденоносец, — из шахтерского поселка под Макеевкой; из Гуляйполя прикатила тетя Перл, депутат районного Совета, с двумя внучками, студентками животноводческого техникума, а из далекого Бреста прилетел на две недели в отпуск лейтенант пограничной службы, старший внук Зорах с хорошенькой белокурой женой Ксенией и трехлетней дочкой.

Как только приехали, все — дочери и невестки, сыновья и зятья — принялись за работу. Мужчины, сбросив пиджаки, пилили доски, отесывали столбы, копали ямы. Посреди двора, между колодцем и клуней, на том самом месте, где пятьдесят лет назад Додя и Хана справляли свою свадьбу, вырос большой балаган, а там — длинные столы и скамьи.

Женщины — старухи, молодухи и девушки — хлопотали на кухне. Одна нарезала душистый медовый пряник, другая разлизала по блюдам сдобренный чесноком студень, третья специальным зубчатым колесиком строчила тонко раскатанное яичное тесто.

Посреди комнаты стоял длинный, широкий стол — низкий и массивный, на устойчивых круглых ножках, за который когда-то вместе с отцом и матерью усаживалась вся семья — четверо сыновей, три дочери, дедушка, бабушка и прабабушка. Сейчас здесь в больших эмалированных чашках мыли посуду — неимоверное количество тарелок, глубоких и мелких, толстых и тонких, фарфоровых и фаянсовых, с синей и бледно-зеленой каемкой, белых и с цветочками; чайные блюдца и блюдечки для варенья, миски и супницы; разнокалиберные ложки и вилки, обычные алюминиевые и старомодные мельхиоровые, — словом, тут была вся бурьяновская посуда, которую Хана собрала у хуторских хозяек к завтрашнему дню.

На другом столе, у выходившего на улицу окна, дочери и невестки мыли рюмки и стаканчики; чистили мелом серебряные, вытирали полотенцами стеклянные — граненые и гладкие, высокие и пузатые, голубые, розовые и матовые, пасхальные, сохранившиеся еще от дедов и прадедов, первых здешних колонистов.

В боковушке, где за пестрой занавеской спала глухая девяностосемилетняя прабабка Ципойра, Ксения с Марьяшей утюжили шуршащие накрахмаленные скатерти. Все были заняты, хлопотали, бегали, сбиваясь с ног, и не умолкали ни на минуту, засыпали друг друга вопросами, советами, выкладывали друг другу последние семейные новости.

А виновники торжества, коренастый седоголовый Додя и его еще бодрая, зычноголосая Хана, Хана Трактор, как ее называли на хуторе, он — в белой рубахе и праздничном сюртуке, она — в темном шелковом платье, наблюдали за внуками и правнуками.

Ребятишки, шалуны, один отчаянней другого, уже успели перезнакомиться, и повсюду, в ярко освещенных комнатах, в темных сенях, в палисаднике и во дворе, слышался их веселый гомон, словно все вокруг, весь шар земной, все небо принадлежали им одним.

Была ночь, когда Доде и Хане кое-как удалось уложить ребят спать. Всем постелили на полу, девочкам в одной комнате, мальчикам в другой.

Только потом улеглись и взрослые. Кто не поместился в доме и в сенях, лег под выстроенным накануне балаганом, а то и просто под чистым небом, на траве или на свежем, еще не слежавшемся сене около клуни.

Нехамка и не заметила, как миновала пустой загон, ряды телег и жаток возле приземистой кузницы и вышла за околицу. У плотины остановилась.

В степи неутомимо трещали кузнечики. На могилках прокуковала кукушка, замолкла, потом опять начала. Время от времени с пастбища доносилось одинокое тоскливое ржание, ему вторил глухой лай хуторских собак. А в камышах звонко квакали лягушки.

Ночь полна была знакомыми волнующими звуками. Хорошо, что на лугу ржет кобылица, чего-то не хватало бы без ее ржания. Хорошо, что лают собаки, что над чьим-то колодцем скрипит ворот, что гудят провода и так дружно, заливисто стрекочут кузнечики…

Все вокруг до боли прекрасно. Небо темное, темно-синее, в ярких мигающих звездах, и кусочек его лежит внизу, в тихом, словно застывшем ставке. Камыши в воде отливают серебром… И так плавно поднимается в гору широкая, в спокойных извивах, дорога. А там вдали много-много крохотных огоньков — это Ковалевск. А над плотиной светит полная луна… От ставка веет свежестью, из степи — густым запахом созревающих хлебов.

Чудная ночь… И вот она проходит, а Нехамка одна… И все из-за него! Тут Нехамка вспомнила о яблоке, которое она для Вовы, для Вовы же и сорвала! Она вынула яблоко из кармана и прижала к горячей щеке. Яблоко было прохладное, от него шел кисловатый запах недозрелого плода. «И зачем только я таскаю его…»

Размахнувшись, швырнула его в ставок. Раздался плеск, темная гладь воды зарябила, круги расходились все шире, шире, пока наконец тихонько не коснулись насыпи.

У Нехамки слезы выступили на глазах. «Теперь все… кончена любовь…» — сказала она себе, всхлипывая и вытирая косой мокрые щеки. Плечи ее вздрагивали. Все как назло! А в клубе все еще играет музыка, а он — он там, с другой…

Но Вовы уже не было в клубе. Закончив танцевать, он огляделся и сразу же заметил — Нехамки нет. И Зямы тоже. Рубашка у Вовы вдруг прилипла к спине. Стараясь держаться как можно спокойнее, он вынул папиросу, извинился перед учительницей и неторопливо, печатая шаг, направился к двери. Но чем ближе он подходил к двери, тем трудней удавалось ему сохранить спокойный вид. «Значит, ушла… Ну ладно. Сейчас я их, голубчиков, накрою…»

Вова вышел во двор и вдруг растерянно остановился. Под акациями, на длинной деревянной скамейке, сидел Зяма. Зяма, а рядом — Иоська Пискун. Оба курили и, перебивая друг друга, увлеченно рассуждали о районной спартакиаде.

Он повернул и вышел на широкую тихую улицу. Куда же, однако девалась Нехамка? Обиделась? За то, что он танцевал с учительницей?… Дурочка! Да ему и самому досадно. Нужна ему эта учительница… Эх, глупо он себя вел, ничего не скажешь. Ну, опоздала она, и что? Сказали же девчонки, что Нехамка еще в поле, ну пошутили, подразнили его… а он, дурак, сразу вскипел… Стояла с Зямой, хохотала… эх, пустяки все это, вот ведь Зяма сидит с Иоськой, а Нехамка ушла куда-то одна.

Вова исчиркал с полдесятка спичек, пока наконец раскурил папиросу. Глубоко затянувшись, спустился вниз по улице, к Нехамкиному дому. Окна светились. Значит, дома! Он знал, что отец ее уехал под вечер на заседание сельсовета и должен вернуться только завтра. Нехамка, стало быть, одна.

Окно ее комнатки, выходившее во двор, было открыто. Вове хотелось неслышно подойти и заглянуть… А если Нехамка испугается? Лучше позвать.

— Нехама!

Из-под застрехи с шумом выпорхнула какая-то птица.

— Нехама! — позвал Вова еще раз и, сдерживая дыхание, стал ждать, когда наконец девушка откликнется и выглянет. Никто не отзывался. Что же это? Неужели она уже спит? Вова решительно подошел к окну и, приподняв занавеску, заглянул внутрь.

В комнате никого не было.

Этого Вова никак не ожидал. Вздохнув, он устало опустился на завалинку и полез в карман за папиросами. Вот так история… Черт знает что… И из-за чего, из-за чего?.. А ему завтра ехать обратно в МТС, и Нехамка об этом не знает. Как он уедет, не повидавшись? Вот так история… Ну что теперь делать? Оставалось одно — ждать. Курить и ждать. И Вова тянул папиросу за папиросой, и вот все на исходе, а Нехамки все нет и нет…

Уже и музыка в клубе перестала играть. Вова слышал, как по улице, громко переговариваясь и смеясь, проходили парни и девушки. Потом смех и голоса стихли.

Одно за другим гасли окна. За каких-нибудь полчаса хутор погрузился в непроницаемую тьму. Только у Шефтла Кобылеца мерцал свет, пробиваясь сквозь густую листву. Зелда, видно, не ложилась, ждала уехавшего в Гуляйполе мужа.

А Вова все сидел на завалинке и, замирая от волнения, прислушивался, не идет ли Нехамка.

«Что это, — думал он с горечью, не зная, на кого ему больше обижаться, на нее или на самого себя. — Почему мы причиняем друг другу столько огорчений? Все делаем назло? Вот он приехал на одни сутки, на один вечер, еле отпросился… И вот уже рассветает, а ее нет. Обиделась. И главное, из-за какой-то ерунды…»

Свет в Нехамкином окне вдруг погас. Вова вскочил на ноги. И в этот же миг окно с треском захлопнулось,

Пришла!

Вова приник лицом к холодному стеклу,

— Нехама…

В окне было темно, Вдруг он услышал, как что-то скрипнуло, не то стул, не то кровать…

— Нехама… — повторил он беспомощно. — Я тебя, наверное, уже три часа жду. Ну что ты молчишь? Сердишься? Хочешь, чтобы я ушел? Скажи, и уйду…

Ему по-прежнему не отвечали. Нехамка — она только сейчас вернулась, — в платье, в туфлях, лежала на своей узенькой железной кровати и, еле сдерживая рыдания, кусала подушку.

«За что, — беззвучно всхлипывала девушка, — за что мне такая обида… За то, что ждала его? Ни разу завесь месяц в клуб не ходила… А он… измучил, на посмешище выставил… А теперь, после всего, — явился…»

Соскочив с постели, она подбежала к окну и задернула занавеску.

Вова тихонько выругался. Сунул руку в карман, — ах, черт, папирос-то нет! Ах, черт… Дернула же его нелегкая танцевать с этой учительницей!

— Нехама… Ну хватит… сколько можно сердиться. Ну хорошо, я виноват, я… Но я ведь сразу же пошел за тобой, сразу! Искал тебя, здесь сколько времени просидел… Ну… Мне нужно тебе что-то сказать. Я завтра уезжаю. Слышишь? Уезжаю…

«И уезжай», — ожесточенно шептала девушка в подушку. Ласковые слова ее не трогали. Теперь ей нужно было одно: чтобы Вова хорошенько изругал учительницу, высмеял ее, унизил. Пусть скажет, что он ее терпеть не может, что сама ему на шею вешалась, дура набитая…

Вова и сам догадывался, как умилостивить Нехамку.

Но сделать этого он не мог. Учительница ни в чем не виновата.

— Нехама, ты слышишь меня? Последний раз спрашиваю — откликнешься? Или нет? Нет? Тогда я ухожу! — и он громко затарабанил в окошко. — Ухожу… Но помни — больше ты меня здесь не увидишь.

Нехамка даже головы не подняла с подушки, только крепче сжала губы. «Ничего, сейчас снова постучит. Сидит, наверное, на завалинке. Пусть посидит. Но почему так долго он молчит?» Не вытерпев, Нехамка тихонько поднялась, на цыпочках подошла к окну и осторожно откинула занавеску.

Уже светало. В рассветной тишине прожужжал ночной жучок, внизу шуршали листья георгинов.

Вовы не было.

Ушел? Вот как! «Ну хорошо. Теперь ты меня поищешь!» — прошептала Нехамка. Выхватила из комода платок и, повязывая его на ходу, выбежала на улицу.

Огородами, чтобы никто не видел, быстро прошла к Сухой балке. Было свежо, туман начал рассеиваться, мокрая от росы трава хлестала по ногам, туфли насквозь промокли.

Нехамка нарочно ступала по высокой и густой траве. Пусть, пусть он теперь ищет ее. Пусть бегает по хутору, пусть спрашивает. А она уйдет в степь, в кукурузу…

или в подсолнухи. И пробудет там весь день до позднего вечера, а он пусть ищет…

Сегодня воскресенье, выходной, никто, кроме нее, в поле не выйдет. И хорошо, Нехамка никого не хочет видеть. Он уезжает… И уезжай на здоровье, нечего пугать, она тоже может уехать. И уедет… Раньше отказывалась, из-за него не хотела, а вот теперь поедет. Теперь она поедет обязательно. Целый год в Гуляйполе, в районном центре, — разве плохо? А когда выучится, попросит, чтобы ее послали в другой колхоз. Куда угодно, но не в Бурьяновку. Пусть знает…

Как только Шефтл уехал в Гуляйполе (а уехал он с вечера, чтобы поспеть к утру на совещание), Зелда занялась стиркой. Сняла занавески, скатерть, собрала все салфеточки и дорожки, постельное белье и замочила на ночь в большом корыте: Шефтл не любил, когда при нем разводили стирку, и вот она решила воспользоваться его отсутствием. Надо убрать и возле хлева, и у колодца и палисадника — словом, чтобы Шефтл был доволен.

Несмотря на восемь лет замужества и четверых детей, Зелда любила мужа, как в первые дни. Любила за то, что предан семье, заботится о ребятишках, любила его силу, его честность. Все восемь лет — она была уверена — Шефтл не солгал ни разу. Даже и то, что он, случалось, хмурился, ворчал, ей тоже не мешало. Быть может, в беззаветном чувстве Зелды была и маленькая капелька тщеславия: ведь Шефтл в колхозе от года к году рос на глазах, и вот он — знатный бригадир, с ним все считаются, советуются, и даже старые колхозники прислушиваются к его словам. Выбрали членом правления колхоза. Прошел единогласно! Зелда втайне гордилась, что портрет Шефтла уже второй год висит на Доске почета возле клуба. Проходя мимо, она всякий раз замедляла шаги и с удовольствием смотрела на него.

Она старалась угодить мужу во всем — тесто на хлеб ставила с таким расчетом, чтобы взошло к приходу мужа, убирая дом, следила, чтобы вещи стояли на привычных для мужа местах. Никогда не жаловалась, что ей трудно, никогда не бранила перед ним детей: знала, что муж приходит домой усталый и не надо его беспокоить, огорчать. Разобьет ребенок тарелку или чашку, Зелда уберет осколки и купит новую; когда Шмуэлке полез на вишню и порвал новую рубашку, Зелда тотчас ее зашила, так что Шефтл и не заметил; когда соседские куры, забравшись в огород, разрыли грядки с луком, Зелда выгнала их тихонько — и никто об этом и не узнал. Мужа она всегда встречала приветливой улыбкой, радостно и спокойно.

Поднималась Зелда рано, раньше, чем Шефтл. До зари успевала управиться в хлеву, напоить, подоить корову, протопить печь, приготовить еду и, едва рассветало, бежала с подойником на ферму, где на ее попечении было двенадцать коров. Подоив их, торопилась домой, а через два-три часа — снова на ферму. И так каждый день: три раза туда-назад. Соседи удивлялись ее неутомимому трудолюбию. А Зелда была счастлива.

Сегодня она особенно усердствовала. Белье выстирала и повесила сушить еще до ухода на ферму, часть выгладила днем, коров сдала пораньше сменщице, чтобы дома успеть управиться.

Накормила ребятишек — свою четверку и шестилетнего Курта; соседка, Эльза, оставила его на несколько дней, пока не вернется из больницы, затопила печь, согрела воды для свекрови, потом задвинула в печь горшки с борщом и картошкой и тут же, на чисто выскобленном кухонном столе, принялась доглаживать белье. Закончив гладить, постелила свежие простыни, переменила наволочки, повесила занавески — все быстро, впопыхах, только б успеть к приезду мужа.

Было поздно, когда Зелда, покончив с хозяйством, занялась последним, самым трудным делом. Натаскала из колодца воды и выкупала детей. Сначала девочек, Потом мальчиков. Курта — тоже, хотя он плакал и отбивался. На всех надела чистые рубашечки и не без труда уложила в постель. Шмуэлке и Эстерка ни за что не хотели ложиться, пока не приедет папа. Пришлось пообещать, что она их разбудит, как только услышит стук его двуколки. Только тогда они спокойно улеглись.

Зелда, задернув занавески, закрыв на всякий случай дверь на засов, стала мыться сама. Вымыла голову, потом разделась, выкупалась — и почувствовала себя свежей и бодрой. Надела чистую, приятно пахнущую, выутюженную рубаху.

Расчесав волосы и повязавшись косынкой, она надела платье, застлала выглаженной скатеркой стол на кухне, нарезала хлеба, поставила солонку и наконец, успокоившись, прилегла на топчан. Шефтл, по ее расчетам, должен был скоро приехать. Интересно, какие он привезет новости? Говорили ли на совещании о его бригаде?… Сегодня ей показали заметку о нем в газете. Как будто собирался повидаться с Иващенко… Жаль, не напомнила перед отъездом, чтобы разузнал об Эльке. Ведь Элька когда-то была ее пионервожатой.

Она задремала, В доме было очень тепло, даже жарко от печки. Только в приоткрытое окно чуть-чуть задувал свежий ветерок. В оконную створку легонько стукнула вишневая ветка. Зелда прислушалась. Еще стук. Зелда вскочила и, как была, босиком, выбежала во двор.

— Шефтл! — крикнула она, вглядываясь о темноту, Но Шефтла на было. В небе стояла одинокая бледная луна и, словно застыв от испуга, смотрела вниз, на хутор.

«Так поздно, а его все нет», — забеспокоилась Зелда, Она постояла, ожидая, не донесется лис дороги скрип двуколки и ржание лошади. Но слышно было только, как лягушки квакают в камышах за плотиной да трещат кузнечики.

«Хорошо еще, ночь светлая, — думала Зелда, — веселей ехать. Видно, где горка, где яма, где мостик через канаву… Тссс… будто бы колеса стучат?… Нет, показалось…»

От усталости Зелду знобило. Она вернулась в дом. За печкой похрапывала свекровь, на одной кроватке спали девочки, Эстерка и Тайбеле, на другой — Шмуэлке, просунув ноги сквозь прутья, рядом, на составленных стульях, — Курт. Все дышало тишиной, спокойствием. И Шолемке спит, раскинув ручки, рубашонка задралась, совсем раскрылся… Зелда укрыла маленького, качнула колыбельку, стоявшую около новой двуспальной кровати — постель с откинутым одеялом и двумя взбитыми подушками в изголовье уже ждала хозяина, — пошла к комоду взглянуть на часы. Они были ей особенно дороги, — Шефтл получил их от колхоза к Октябрьским праздникам. О господи… Так поздно. Она скова вышла во двор, постояла, растерянно озираясь, около завалинки. Если бы он сказал, что задержится, она бы не беспокоилась. Но он не предупредил. Да и какие у него в Гуляйполе могут быть вечером дела, ведь завтра воскресенье… Зелда снова взглянула на часы — скоро час ночи.

Тихо ступая по траве, застилавшей глиняный пол, Зелда подошла к колыбели — покачала, потом к Курту — поправила одеяло. «Чем бы заняться?» Снова подошла к окну, прислонилась головой к косяку, вглядываясь в темноту, прислушиваясь к каждому звуку. Но не видно было двуколки, не слышно было стука копыт.

Где же он? Почему не предупредил, что задержится?

Когда стрелки часов показали два, Зелда, забыв об упреках, простила уже Шефтлу все и с тревогой думала лишь об одном — живым бы вернулся. Он ведь и прошлую ночь не спал, провозился в степи с тракторами, днем вздремнуть не удалось, уехал усталый, могло сморить в дороге… И в воображении Зелды вставали картины одна ужаснее другой: навстречу двуколке мчится грузовик… Шефтл спит, не успевает свернуть… обливаясь кровью, лежит на земле…

В кроватке всхлипнул Шмуэлке. Зелда, едва переставляя ноги, шагнула к нему.

— Папа приехал? — спросил спросонья.

— Нет еще… спи, — тихо ответила Зелда. — Когда приедет, разбужу.

— А почему еще не приехал?

— Едет он, едет… — голос ее дрожал.

— А почему так долго?

— О господи, чего тебе-то от меня нужно! — Зелда отошла к окну. Так и стояла она, пока не рассвело.

Когда Элька скрылась в темном переулке, Шефтл еще долго смотрел в ту сторону, прислушиваясь к легкому стуку ее каблучков. Наконец звуки стихли. Он словно очнулся; озабоченно взглянул по сторонам, закурил, жадно затянулся, прошелся взад-вперед по мосту, затем свернул на длинную, обсаженную деревьями улицу, что вела к центру, к Дому колхозника.

Было поздно. В домах давно погас свет, темно, тихо, пусто на улице. Лишь из одного окна падала на низенький вишенник бледная полоска света и слышался негромкий чистый голос скрипки.

Шефтл шел медленно, словно боясь спугнуть что-то очень близкое и дорогое. Он думал об Эльке. С нежностью и вместе с тем — с болью. Немало пришлось пережить за эти годы. Единственный брат погиб в боях с японцами, ни отца, ни матери. А муж постоянно в командировках. И впрямь нелегко ей одной с ребенком, совсем нелегко…

Было около двух ночи, когда Шефтл, усталый, подошел к Дому колхозника. Ворота в огромный пустой двор были распахнуты, бригадиры давно разъехались, оставив крепкий запах дегтя, свежего сена и подсыхающего конского навоза.

В стороне одиноко стояла двуколка Шефтла. Шефтл подошел к ней — домой, скорее домой! Он уже направился было за своим гнедым, но вспомнил, что не рассчитался с комендантом за постой, и поспешил в контору. Коменданта на месте не было. Сторожиха сказала, что он давно ушел и будет часам к четырем.

К четырем… Значит, еще целых два часа! И как это он не расплатился заблаговременно… Он пошел обратно во двор, принес воды из колодца, напоил гнедого, подсыпал ему овса, потом, забравшись на копну сена, попытался вздремнуть. Но не мог. В голову лезли мысли об Эльке, мысли разные, беспокойные. И все же ему было хорошо. Хотелось лежать, хотелось думать о ней. Однако он несколько раз вставал, смотрел на часы, прикидывал: если выедет ровно в четыре, то дома будет не позже двенадцати, как раз успеет к Бурлакам на «золотую свадьбу». По дороге надо бы еще заехать в Свято-духовку: там в больнице лежит соседка — Эльза. Две недели в больнице, а ни он, ни Зелда ее не навестили. Только нет, не выйдет в это воскресенье.

Ровно в четыре часа пришел комендант. Шефтл расплатился, запряг гнедого, подбросил в двуколку сена, чтобы помягче было, и, подумав, не забыл ли чего, выехал на тихую, туманную улицу. Застоявшаяся лошадь пошла бодрой рысью, цокая по булыжнику хорошо подкованными копытами. Шефтл, поудобнее устроившись на сиденье, придерживал гнедого, не хотел нарушать рассветную тишину.

А за поселком, где кончалась булыжная мостовая, неторопливо стегнул гнедого; тот, словно бы этого дожидался, весело заржал и, пригнув голову, легко понесся по знакомой дороге. Домой, в хутор!

Сколько раз Шефтл ездил этой дорогой — знал здесь каждый бугорок и каждую канавку, каждый подъем и спуск, даже кусты на обочинах и те, кажется, знал наперечет. И все-таки теперь он глядел вокруг себя с каким-то новым, щемящим чувством, словно только теперь его глазам открылось, как прекрасна просыпающаяся степь. Сколько раз Шефтл видел, как всходит солнце, рассеивается туман и вся степь, отсвечивая, сверкает росой, но никогда еще его не трогала так эта величественная красота. Волны созревающей пшеницы — до самого горизонта; два одиноких тополя вдали; поле цветущих подсолнечников на косогоре… Справа от дороги — ряды кукурузы, еще зеленой, но крепкой, высокой — хорошо уродилась в этом году. И овес в балках хороший, уже золотится. И вся степь тихо шумит, травы, листья, колосья — все буйно растет, напитавшись жирным, хорошо прогретым черноземом…

Двуколка, покачиваясь, проносится мимо хлебов по извилинам тихой дороги. Сыроватый утренний ветерок холодит разгоряченное лицо. «Что теперь делает Элька? — подумал Шефтл. — Должно быть, спит еще… а может, и не спит, так лежит в своей чистенькой, белой постели, волосы разметаны, светлые, мягкие волосы… И, может, она тоже думает о вчерашнем вечере. Не спит она: наверное, не спит», — решил Шефтл, и ему стало радостно от этой мысли.

Неожиданно он вспомнил, как Элька спросила: «Ну, а с Зелдой ты счастлив?» О чем она подумала? Может, ни о чем? Просто так спросила? Нет, не просто так, это что-то значило. А он даже не помнит, что ответил. Или она сама перебила его другим вопросом… А когда они стояли на мосту, она так тепло на него посмотрела, прямо в глаза. И тогда уж наверняка хотела что-то сказать, но вдруг передумала… Почему? Раньше еще, когда были у нее в комнате, она сказала, что он изменился… Это ведь тоже что-нибудь значит? Но если бы ей было неприятно, она не пошла бы его провожать. Он ведь ее не просил, сама пошла. А то, что она не предложила переночевать, даже лучше. Он бы все равно не остался.

Тут Шефтл поймал себя на мысли, что все время думает только об Эльке, и ему стало совестно. Зелда-то проснулась давно, это он знает наверняка. Возится, должно быть, на кухне, убирает, варит — его поджидает. А он?.. Но сколько Шефтл ни заставлял себя думать о доме, о семье, он, сам того не замечая, все снова и снова возвращался к Эльке. Обещала приехать в будущее воскресенье. Сегодня двадцать второе, — значит, двадцать девятого… Целую неделю ждать! А если она не приедет? Может, передумает или забудет? Или то воскресенье будет у нее занято — всякое может случиться… Если Элька не приедет, решил Шефтл, сам отправится в Гуляйполе, — все равно нужно там быть, и не позже чем через неделю. К тому времени в МТС должны поступить комбайны новой конструкции. Только скорее прошла бы неделя…

«Что же это со мной такое? — спрашивал себя Шефтл. — Люблю я ее? Так же, как тогда? А она, Элька?»

— Но, айда! — заорал он вдруг на гнедого и сильно хлестнул кнутом.

Двуколка, подскакивая на ходу, свернула к двум тополям. Навстречу, гудя и вздымая пыль, выскочила трехтонка-молоковоз с дребезжащими пустыми бидонами. Шефтл тотчас узнал белобрысого шофера с гуляй-польского молокозавода, шофер узнал Шефтла — и оба остановились.

— Из Гуляйполя? — спросил шофер, высовываясь из кабины. — Что там новенького?

— Да ничего, все по-старому. — Дождя не было?

— А здесь, что ли, был?

— Ночью собирался, да пронесло стороной.

— И там не было. Кому он теперь нужен? — Шефтл показал на высокую густую пшеницу. — К нам на хутор не заезжал?

— Вторым рейсом. У вас вроде гулянка сегодня?

— О, сегодня погуляем! Приезжай.

— Заскочу! — Парень с ухмылкой включил мотор. Через минуту машина исчезла за поворотом.

Что скрывать — Шефтл в эту минуту позавидовал шоферу. Через полчаса он будет в Гуляйполе и проедет по деревянному мосту, по той новой улочке, где живет Элька…

А в степи все еще было по-утреннему тихо. Но вскоре, сначала глухо, а потом все отчетливее затарахтели колеса, и из-за ближнего пригорка вереницей потянулись возы. Весело позвякивали привязанные к телегам ведра. Колхозники торопились в Гуляйполе, на воскресный базар. Они везли редиску и лук, а кое-кто — и молодую картошку; корзины с черешней, кадки с брынзой. Многих Шефтл узнавал. Были тут и Ковалевские, и назаровские, и святодуховские… Все они, и знакомые, и незнакомые, по деревенскому обычаю здоровались с Шефтлом и, пожелав доброго утра, проезжали мимо. Особенно сильно тарахтели и пылили последние оставшиеся телеги — хозяева их припозднились. А иные выбрались, должно быть, из дальних хуторов и деревень и теперь понукали лошадей.

Из-за косогора показалось солнце и сразу стало припекать. День обещал быть на редкость ясным и жарким. Шефтл отпустил вожжи, расстегнул пиджак и закурил. Возы проехали. Снова все стихло вокруг, только два жаворонка наперебой заливались в светлой синеве неба, словно подрядились веселить одинокого путника.

Крепче, забористей запахло дегтем от тележных колес, а от начищенной до глянца упряжи — горячим лошадиным потом. Сквозь густые теплые запахи пробивались тонкие, свежие — васильков, ромашки, душистого желтого катрана и других степных цветов, разросшихся по краям дороги и по ближним пригоркам.

Шефтлу давно не было так хорошо, как теперь. Развалившись па ворохе сена, он, довольный оглядывал высокую пшеницу на полях, принадлежавших соседнему колхозу. Ничего не скажешь, хороши хлеба, но у него в бригаде пшеница лучше, куда лучше. Что ж, видно, недаром на совещании упоминалось его имя.

Извечная крестьянская жилка, понуждавшая когда-то заботиться о своем дворе, о свеем хозяйстве, сказалась и теперь, заставляла его думать о всей бригаде, хозяйство его должно быть лучшим из лучших. Превозмогая усталость, Шефтл работал с рассвета до позднего вечера. С детства вставал рано. Но с тех пор как стал бригадиром, вскакивал с постели до первых петухов. Было совсем темно, когда он выходил из дому: проверить, сыты ли кони, осмотреть упряжь, машины. За всем нужен глаз да глаз. Он и ночью, и под дождем, небритый, в ватнике, в тяжеленных кирзовых сапогах, шагал за гудящим трактором по полю, по низинам и изгоркам, следя, чтобы везде земля была хорошо вспахана, запасался семенным зерном, очищал его перед посевом, загодя вывозил на поля удобрение и все лето посылал людей на прополку.

Да, работы хватало. И чем больше ее наваливалось, тем лучше он себя чувствовал. Эта напряженная, деятельная жизнь доставляла ему удовольствие, которого он раньше не знал.

Вчера на районном совещании Шефтл за весь день ни разу не поднялся с места, даже покурить не вышел, боялся пропустить самое главное. Он внимательно слушал других бригадиров, отмечал в памяти всякое нововведение.

Солнце стояло высоко, когда Шефтл издали увидел поля своего колхоза. Вспомнил о Зелде и тяжело, протяжно вздохнул.

«Да что я такого сделал? — оправдывался он перед собой, пытаясь заглушить виноватое чувство. — Ну, повидался с Элькой… Мне что, нельзя ее навестить? Посидели, поговорили… Нельзя уж и поговорить с человеком? Чем Элька хуже других людей?»

Но в душе он отлично знал, что сам себя обманывает. Элька была для него особенной — не как все остальные. С той минуты, как он ее увидел снова, она не выходила у него из головы. Однако ему очень хотелось уверить себя, что ничего не случилось, и он старался думать о Зелде, всеми силами возбуждал в себе доброе чувство к ней. Она ждет, беспокоится. Добрая, работящая, преданная… Понимает его с полуслова, предупреждает каждое его желание. Недавно он зря накричал на нее, обругал. А она ему и слова не сказала… Не заслужила она, чтобы обижал ее.

Как Шефтл ни старался думать о Зелде, только о ней, нарочно перебирая в памяти все ее достоинства, но против воли перед глазами снова и снова вставала Элька, вспоминались мельчайшие подробности их встречи…

«Шефтл, это ты, Шефтл?» — вскрикнула Элька и протянула к нему руки. Какая она была красивая! Как подбежала к нему, словно хотела обнять его. Только теперь, отъехав от Гуляйполя на добрых тридцать километров, Шефтл сообразил, что Элька хотела расцеловаться с ним. А он, дурак, растерялся. Вместо того чтобы обнять ее. поцеловать, подал ей руку… Ах, черт! Ведь она в самом деле хотела его поцеловать,

Вот и гуляйпольские могилки показались впереди… Шефтл гикнул на коня, гнедой, мотнув головой, пошел быстрее. Внезапно из-за холмика вынырнули двое ребят, мальчик и девочка, и, пыля босыми ногами, с радостным визгом побежали навстречу Шефтлу.

— Пап, это мы, пап!..

Шефтл, растерявшись, не сразу остановил коня.

— Что вы тут делаете? Как сюда попали? — спросил он строго, соскочив с двуколки.

— А мы тебя ждем, — ответил Шмуэлке, потупив взгляд и ковыряя землю босой ногой. — Встречаем тебя….

— И давно ждете? — усмехнулся Шефтл. Девочка, поймав его улыбку, весело подпрыгнула.

— Мы тут с самого утра, с самого, самого… Мы знаешь где спрятались — вон за тем холмиком, в пырее…

— А я тебя увидел первый! Ты был еще совсем далеко, когда я тебя увидел, — сказал Шмуэлке.

— А потом я увидела…

— А ты нас не видел…

— Скажи-ка, а мать знает, где вы?

— Она сама сказала. Велела ждать тебя возле плотины, — торопясь и захлебываясь объясняла Эстерка, — а мы… а мы прибежали сюда, потому что с могилок лучше видно… Видишь, а я в новом наряде, — похвалилась девочка и погладила себя по ситцевому, в синих цветочках, платьицу. — А Шмуэлке мама дала сегодня белую рубашку, ту, что перешила из твоей…

— Ну, раз так, полезайте в двуколку.

Шефтл подхватил сначала Эстерку, потом Шмуэлке, усадил их в двуколке, а сам уселся посередине, широкой рукой погладил по голове, посмотрел, надежно ли сидят, для верности прижал к себе — и взялся за вожжи. Гнедой взял сразу бодрой рысью, и двуколка, поскрипывая, плавно покатилась по дороге.

— Ну, а что там мать делает?

— Мама? Мама белье стирала, все-все перестирала, а потом мы убрали двор, и в доме тоже, и все так красиво, — запрокинув головку и щурясь на солнце, бойко щебетала девочка. — Мама повесила новые занавески и стол накрыла красивой скатертью, с кисточками, все-все чистое, а ночью мама варила обед. Тыквенную кашу,

мясо с подливкой, щавелевый борщ и еще что-то, все, что ты любишь. Мама сказала, что ты вот-вот приедешь, мы тебя так давно ждали, а тебя нет и нет.

— Почему — нет? — смущенно проговорил Шефтл и опять погладил детей по головкам. — Вот же я приехал…

— Да, теперь-то приехал, а раньше не ехал, — обиженно буркнул мальчик. — Все другие давным-давно приехали, один ты… поздно…

Шефтл промолчал. Ведь несмышленыши, не понимают ничего, а чувствуют, что неспроста он задержался. И Шефтлу захотелось сейчас же, не дожидаясь, пока доберутся до дома, порадовать ребят. Он резко потянул вожжи, остановил коня.

— А что я вам привез, — сказал он, доставая из-под сена сверток с подарками. Развернул бумагу и протянул в одной руке красную губную гармонику, в другой — синюю свистульку. — Ну как, нравится?

Увидев гармошку и свисток, дети забыли обо всем на свете. Они во все глаза уставились на новенькие, ярко раскрашенные игрушки, потом попробовали, приложили их к губам — и начался концерт, хоть уши затыкай! Шмуэлке, оттопырив мокрые губы, изо всех сил дул в свисток, а Эстерка усердно водила по губам гармошкой, извлекая из нее диковинные, тягучие звуки.

Они уже подъехали к плотине. Впереди зеленели палисадники. Сквозь зелень Шефтл увидел, что улица напротив Доди Бурлака полна людей. Мужчины, женщины, дети — точно весь хутор собрался. «Неужто к Бурлакам на пир?» — подумал Шефтл. И вдруг до него донесся многоголосый женский плач.

— Тише вы, погодите гудеть! — прикрикнул он на ребят. — Что там случилось?

Шефтл так хлестнул гнедого, что тот, закусив удила, пустился вскачь. Обогнув загон, Шефтл увидел — Зелда с ребенком на руках бежала ему навстречу.

Мысли одна страшнее другой пронеслись у Шефтла в голове.

— Ой, Шефтл, Шефтл!.. — стонала Зелда. Платок у нее сбился, волосы растрепались, глаза красные.

Шефтл резко натянул вожжи и на ходу спрыгнул с двуколки.

— Ой, Шефтл, несчастье-то какое… А тебя все нет и нет… Еле дождалась…

— Что тут случилось? — воскликнул Шефтл.

— Ты что, не знаешь? — остолбенев уставилась на него Зелда. — Ты ж едешь из райцентра.

— Так что с того? Да говори же!

— Война…

Зелда припала к нему и громко разрыдалась.

Кто мог подумать в это погожее воскресное утро, что над землей разразится гроза, страшнее какой не может быть на белом свете…

Был выходной накануне жатвы. Все работали у себя на дворах: кто крышу перекрывал, кто чинил покосившийся забор, полол на огороде картошку, ладил улей. У каждого было полно забот.

Шия Кукуй вдруг спохватился — его Белуха до сих пор не обгулялась. И он, ругая себя за ротозейство, накинул ей на рога веревку и повел на племенную ферму. Липа Заика все утро гонял с огорода соседских кур, кляня их на чем свет стоит — разорили лучшие грядки, У Друяна тоже была причина для огорчения — опоросилась его Чемберлениха и вместо восьми поросят, как он ожидал, принесла всего пять.

Были и другие нежданные печали. Калмен Зогот, сев завтракать и развернув областную газету, увидел вдруг статейку о бурьяновской молочной ферме. В статье хвалили самых слабых работников, а его, Зогота, хоть бы словом упомянули! Горячая картошка с квашеным молоком и даже блинчики с творогом так и остались на столе нетронутыми.

Старик Рахмиэл тоже был озабочен в это утро: единственное абрикосовое дерево в палисаднике начала ни с того ни с сего сохнуть. А у Риклиса, как назло, схватило живот; он чуть не плакал от досады — надо же, именно сегодня, когда Бурлак задает пир на весь мир!

А хозяйки беспокоились о своем: поднялся ли в печке медовый пряник, подрумянилась ли запеканка с курицей, достаточно ли наперчена фаршированная рыба и не мало ли сдобы в сладких пирогах и пряниках,

В двенадцать часов дня к Бурлакам, окруженные детворой, пришли деревенские музыканты — сутулый Генах-барабанщик со своим видавшим виды инструментом в заплатах, старший конюх Симха-кларнетист и рыжий Гавриэл, по прозвищу Капельмейстер, — скрипач. Хана вынесла на подносе графинчик домашней вишневки и по прянику. Музыканты пожелали друг другу здоровья, выпили за то, «чтобы не лопнули струны», а затем, повеселев, расположились во дворе, прямо напротив раскрытых окон. Капельмейстер мигнул товарищам и, выставив рыжую бороденку, закрыв молитвенно глаза, провел смычком по скрипке. Симха тотчас взялся за кларнет, Генах за барабан, и все услышали знакомые, любимые звуки еврейского «фрейлехс»[1].

На хуторе только того и ждали. В ту же минуту во всех дворах показались разряженные хозяйки, каждая с блюдом в руках, прикрытым чистым полотенцем, и направились к Бурлакам. Там, в просторном балагане, они, бахвалясь, стали сравнивать закуски, лакомства и расставлять их на длинных, накрытых белыми скатертями столах.

Хозяйские дочери и невестки, запыхавшись, носились взад-вперед, раскладывали вилки и ложки, расставляли недостающие тарелочки и рюмки. А сыновья и зятья вкатили большую бочку вина, только-только из погреба, поставили посередине, так, чтобы тамада, старший внук Доди, лейтенант Зорах, мог отсюда обозревать все столы.

Додя Бурлак, в белой накрахмаленной рубашке, в черном праздничном сюртуке, и Хана, с украшениями из блестящего стекляруса на груди — подарок еще со времен свадьбы, — вышли к воротам, встречая гостей, по старинному обычаю, медовым пряником и вином.

Кто-то, уже слегка навеселе, обнимался с Додей, желая хозяину и Хане здесь же, в этом же дворе, через двадцать пять лет отпраздновать бриллиантовую свадьбу.

Музыканты играли без устали, девушки и парни танцевали, галдели ребятишки. Двор был полон, все гости были в сборе. Ждали только Хонцю и Хому Траскуна, уехавших на заседание сельсовета. Да еще вот Шефтла не было — задерживается.

— Едет, едет! Хонця едет! — крикнул кто-то.

Гости увидели, как по хуторской улице бешено несется бричка бурьяновского председателя.

Все поняли: что-то неладно. Что-то случилось.

Взволнованные колхозники выбежали на улицу, окружили Хонцю. И тут они услышали страшные слова:

— Война! Гитлер на нас напал.

В первую минуту люди замерли. Словно не поняли, не поверили, так поразило их это известие. Наконец Калмен Зогот проговорил:

— Вот тут-то Гитлеру и конец.

И в этот момент Геня-Рива, стоящая рядом с мужем в праздничном шелковом платье, увидела своего единственного сына Вову, младшего сержанта запаса. Геня-Рива бросилась ему навстречу и, обхватив его, расплакалась:

— Не хочу! Не надо войны, не надо…

Глядя на нее, запричитали другие женщины, заплакали дети.

В таком смятенном состоянии застал их Шефтл. Из сельсовета вслед за ним прискакал на разгоряченном коне уполномоченный Хома Траскун. Привез повестки из военкомата. Лихо соскочил с коня, видно вспомнил партизанскую молодость, и, перебирая дрожащими пальцами повестки, начал вызывать, каждый раз тяжело вздыхая:

— Зогот Владимир Калменович!

— Пискун Иосиф Юделевич!

— Слободян Антон Антонович!

Люди не сводили глаз с розовых бумажек, слушали, холодея, как Хома Траскун называет все новые и новые имена.

Раздав повестки, Хома устало оглядел толпу и объявил: кто получил повестки, должны завтра быть в райвоенкомате.

Выезжать надо было сегодня же.

Уже спускаясь с крыльца, Хома увидел Додю Бурлака. Молча сунул руку в карман, вынул телеграмму и протянул Доде: лейтенанта Зораха Бурлака вызывали в воинскую часть.

«Значит, правда… Значит, в самом деле война…» Только теперь, держа в руках телеграмму, Додя Бурлак поверил, что это правда.

— Где ты, Хана? — проговорил он, беспомощно оглядываясь и расстегивая сюртук!

Ханы не было, ушла, видно, к детям. Двор Доди Бурлака, только что наполненный людьми и веселым праздничным шумом, вмиг стал неузнаваемым. Из окон доносились стоны, рыдания, причитания. Все бестолково суетились. Как будто ураган обрушился на них. Мужчины, перекрикивая друг друга, торопили заплаканных жен: каждого дома могла ждать повестка. Как и на чем отсюда уехать?

Когда Додя Бурлак, подавленный, с поникшей головой, вернулся во двор, его окружила толпа родственников. Все требовали наперебой, чтобы он немедленно сходил в правление колхоза: нужен транспорт, дорога каждая минута.

Додя вышел на улицу. За воротами его догнал внук, Зорах. Лейтенант обнял деда. Он не может ждать. Ксения с ребенком останутся здесь. Куда им ехать? На границу, в самое пекло? А он — он отправится пешком, по дороге, наверное, попадется подвода, а то и машина. Зорах крепко расцеловался с Додей и, придерживая планшет, побежал проститься с остальными.

Широкая деревенская улица опустела. Все разошлись по домам. Матери, жены, сестры, плача, шили мешочки, чинили белье, готовили мобилизованных в дорогу.

Одна Геня-Рива ничего не могла делать. Все валилось у нее из рук, она места себе не находила. Где Вова? Куда исчез? Она и поглядеть на него не успеет.

— Чего ты сидишь как в воду опущенный? — рыдая, крикнула Геня-Рива Калмену, который молча пришивал ушки к Вовиным кирзовым сапогам. — Остался какой-нибудь час, а его все нет… Ушел и ничего не сказал… «Ступай погляди, должно быть, он у нее»…

— Тсс, не шуми, вон он идет, — сказал Калмен, посмотрев в окно. — Идет, идет.

И действительно, по тропинке шел Вова. Он уже несколько раз заходил к Нехамке, побывал у всех ее подруг, заглядывал во все дворы — Нехамки не было. Никто не знал, где она, никто ее не видел.

Вон уже запрягают лошадей в подводы на колхозном дворе. Половина четвертого… Осталось полчаса, Что делать? Куда она запропастилась? Где ее искать? Как уехать, не повидавшись?

Тут Вова заметил идущего к колхозному двору Хонцю, догнал его и заплетающимся языком спросил, где Нехамка.

— А что такое? — не сразу понял Хонця. Он не знал, за что хвататься, сколько дел на него навалилось. Обеспечь транспортом мобилизованных, выдай подводы для гостей Доди Бурлака — понаехали, черт бы их подрал… Где взять столько лошадей, подвод? Голова идет кругом… Надо кем-то заменить тех, кто уходит в армию, отправить на сборный пункт лошадей, надо… Столько неотложных дел, а тут — на тебе, Нехамка! Да кто ее знает, куда она подевалась!

А Нехамка беззаботно дремала среди цветущих подсолнечников. Солнце сквозь густую листву грело ее обнаженные ноги. Девушка спала на боку, подложив руку под голову.

Было тихо. Только изредка подавала голос какая-нибудь полевая птичка, слышался свист суслика, высунувшего на минутку головку из норки.

После ночи, принесшей столько огорчений, сладко спалось на мягкой траве, в прохладной теки подсолнухов. Так легко дышалось, таким свежим и пьянящим был степной воздух. Грудь девушки спокойно и мерно вздымалась под тонкой тканью кофточки, иногда губы чуть-чуть шевелились в едва приметной улыбке. Она провела рукой по шее — щекотал заползший муравей — и, не просыпаясь, перевернулась на другой бок.

Солнце стояло высоко, когда Нехамка проснулась. Девушка села и удивленно повела глазами, не понимая, как она очутилась здесь. Но тут же глаза ее прояснились, она проворно вскочила на ноги и, отряхнув платье, выбежала на лужок. На душе у нее было покойно. Лужок весь зарос голубыми и розовыми колокольчиками, желтым катраном, одуванчиками. Нехамка смотрела и не могла насмотреться, словно видела полевые цветы первый раз в жизни. Как искусно природа разрисовала их, раскрасила в такие нежные тона. У каждого свои особенные краски, свой запах, а если пожевать, они и по вкусу различаются. Поди разберись — почему? Один цветок красный, а другой синий, откуда берутся у них разные запахи? Из земли? Но ведь земля для всех одинакова, а каждое растение устроено по-своему… И у людей то же самое, думает Нехамка, у каждого свое. Такое, что выделяет среди других. Взять Вову — он ни на кого не похож. Она и сама не знает, лучше он или хуже других, может, и хуже… Тогда почему она его любит? Не знает, а хотела бы знать. Почему любишь именно этого, а не другого? Нехамка, может, вовсе и не хочет любить Вовку, но разве это зависит от нее? Разве она любит, потому что ей так хочется? Вот она теперь совсем не хочет о нем думать, а ведь думает! Она сердится на него за вчерашнее, и вместе с тем ей так его жалко: наверное, бегает, ищет, а ведь в МТС ему ехать. Ищет, а ее нет, и никто не знает, где она. Ну и пусть ищет, пусть что угодно думает. А она будет здесь!

Но Нехамка чувствовала уже, что сильно проголодалась. С каким удовольствием она съела бы теперь свежего хлеба с холодной сметаной или тарелку зеленого борща с огурцами, ей еще, кажется, никогда так не хотелось есть, как сейчас. «Придумываешь, как бы пойти на хутор, потому что он там». И все-таки свернула на узенькую тропинку и потихоньку пошла.

От разогретой земли приятно пахло чабрецом. Наверно, нигде нет столько чабреца, как на пригорках и в балках вокруг Бурьяновки! Чем ближе подходила Нехамка к хутору, тем беспокойнее становилось у нее на душе. Ускорила шаг. А что, если Вова уже уехал? Что тогда делать? Теперь Нехамка жалела, что провела столько времени в степи. Нечего было убегать. Наоборот, надо было остаться. Надо было собрать вокруг себя всех подружек и прогуливаться по улице. И пусть бы Вова на глазах у всех к ней подошел!

Нехамка спустилась в Сухую балку. Ей не хотелось, чтобы ее сейчас видели. Почему — она и сама не понимала. То ли хотела скрыть, откуда идет, то ли стеснялась, что возвращается с поля одна, — словом, боялась, как бы ее не подняли на смех. А в балке Нехамку никто увидеть не мог, балка снизу доверху заросла лебедой, сурепкой и полынью.

Чтобы сократить путь к дому, девушке надо было, выйдя из балки, свернуть и пройти мимо домика Липы Заики, где снимала комнату учительница. Но со вчерашнего вечера голубенькая мазанка Липы стала Нехамке противна. Она нарочно сделала крюк, обойдя дом стороной. Вдруг краем глаза она увидела Вову. Он бежал вдоль полосы молодой кукурузы. Бежал прямо сюда, к ней.

«Ага, не уехал!» — обрадовалась девушка и, словно не заметив его, стала подниматься в гору. Теперь в ней снова проснулась обида. И она нарочно пошла быстрей.

— Нехамка, — хрипло позвал Вова

Она шла не оборачиваясь, гордо подняв голову, словно внимательно разглядывала верхушки деревьев.

— Нехама!

Вова, с трудом переводя дыхание, взбежал вверх по склону и догнал ее наконец.

— Нехама, подожди… Я тебя уже столько ищу… Подводы готовы…

Она не ответила, даже не оглянулась, точно парень не к ней обращался.

— Нехама, стой… подожди же! — закричал Вова. — Слышишь? Мне нужно тебе что-то сказать… Нехамка!

— Да? А я не хочу слушать, — не убавляя шаг, с вызовом ответила девушка.

— Ведь я уезжаю… Сейчас…

— Можешь уезжать.

— Вот как ты со мной разговариваешь?

— Да, вот так.

— А если… не дай бог, не увидимся больше? Ты об этом подумала?

— Мне все равно, — спокойно ответила девушка.

— Ну, если так… — Вова остановился и беспомощно развел руками. Сердце больно сжалось. В конце концов, Что он сделал, чтобы теперь, в последние минуты, так жестоко с ним обращаться? «Все равно…» — да как она могла выговорить такое? Но он на нее не сердился. Наоборот, никогда еще его не тянуло так к ней, никогда она еще не казалась ему такой красивой и милой; она теперь ему еще дороже, чем прежде.

— Нехамка! — крикнул он, глядя ей вслед. — Нехамка! — Он немного подождал и тяжелым шагом пошел к плотине.

А Нехамка свернула к себе. Не доходя до дома, она услышала женский плач.

Через несколько минут она бежала, держась за го-лову, вниз, через огородные грядки, к плотине. Коса раскачивалась, как маятник, била по плечам, девушка тряслась от беззвучных рыданий и беспрерывно повторяла: «Война… боже мой… война…» На бегу она потеряла платок и не заметила. Она даже не чувствовала, как колючки царапали ноги,

У самой плотины, где стояли окруженные толпой подводы, она его догнала.

— Вова! Миленький. А я как же? А я?

Нехамка теперь никого, кроме Вовы, не видела и обеими руками судорожно обхватила его шею.

— Вова, — шептала, — Вова… Я ведь не знала… Не сердись на меня…

— А я и не сержусь, — тихо ответил Вова, гладя девушку по волосам.

Нехамка порывисто поднялась на цыпочки, прижалась губами к его губам. У нее закружилась голова.

— Вова… Вова… — повторяла она сдавленным голосом.

Вокруг стало шумно, уже начали рассаживаться по подводам. То одна женщина, то другая выкрикивала, разражалась рыданиями. Хонця и Хома Траскун с озабоченными лицами расхаживали среди подвод, наставляли возниц, прощались с мобилизованными. А Додя Бурлак, все еще в праздничном сюртуке, молча стоял и на все отвечал лишь усталым кивком седой головы.

Несколько минут сутолоки — и вот все разместились. Один Вова все еще стоял с Нехамкой. Возницы тронули вожжи. Наконец Вова ласково отстранил от себя Нехамку и повернулся к родителям.

— Будь здоров, отец. Будь здорова, мама.

— Возвращайся, сынок, целый и невредимый, — Калмен Зогот, отвернувшись, вытер глаза рукавом пиджака. — Простись с землей, на которой ты родился. Здесь лежат твои деды и прадеды… Это святая земля. Бей Гитлера, бей фашистов безо всякой жалости!

— О господи! — громко разрыдалась Зоготнха, обнимая сына.

Подводы тронулись.

— Садись лицом к хутору, — всхлипывала Геня-Рива, — тогда ты, даст бог, вернешься целый и невредимый…

— Ладно, ладно, — потом… будьте здоровы… я немного пешком пройду, — крикнул Вова, держась рукой за подводу.

Народ кинулся следом, а подводы, растянувшись цепочкой, уже переезжали высокую насыпь плотины. — Ради бога, пиши! — плача кричала Зоготиха, — Хорошо, мама!

Провожающие постепенно отставали, но все еще махали руками и что-то кричали.

«Что было бы, если б я опоздала, — думала Нехамка. — Могла б не застать его…»

Вова время от времени оборачивался и махал ей рукой. Вот-вот он скроется за горой, и она не увидит его. Нехамка рванулась и побежала.

— Вова, не сердись на меня, — просила она. — Не сердись, — повторяла девушка совсем тихо и дрожащими пальцами застегивала воротничок его гимнастерки.

Вова на ходу вскочил на подводу и, усевшись повыше, лицом к Нехамке, долго махал ей рукой. Подводы все удалялись и вскоре вовсе исчезли за горой. Вовы уже было не видно. Нехамка не уходила. Она стояла у дороги, с мокрым, как от дождя, лицом, стиснув зубы, смотрела туда, вдаль…

Мимо нее, тарахтя, проезжали все новые и новые подводы — из окрестных сел и хуторов. И все они по извилистым проселочным дорогам направлялись к широкому Гуляйпольскому тракту. Парни шапками махали стоящей на обочине девушке.

А Нехамка все стояла одна-одинешенька и глядела вдаль, где за горой скрывались последние подводы, оставляя за собой розоватый хвост пыли.

— Не сердись на меня, — шептала она, — Не сердись на меня…

Попрощавшись с Шефтлом, Элька торопливо перешла через мост и, не оглядываясь, повернула на узенькую утоптанную дорожку, которая вела вниз, к малозаселенной улочке. Она ступала легко, всем телом чувствуя, что Шефтл все еще стоит и смотрит ей вслед. И чем дальше она уходила, тем сильнее хотелось ей обернуться. Но она себя сдерживала и, постукивая каблучками, шла все быстрей.

Ничто не нарушало полуночной тишины. В домиках давно погас свет. Городок спал.

Может, надо было предложить ему остаться? В самом деле, почему она этого не сделала? Посидели бы, поговорили. Ведь о себе он почти ничего не рассказал… Вернуться? Пригласить? Донесся отзвук шагов. Элька прислушалась. Уж не Шефтл ли это? Сам к ней идет? Нет. Шаги удалялись. Это ее немного раздосадовало и вместе с тем — успокоило. Так лучше, решила Элька, откидывая волосы назад.

Теперь она шла медленней. Шла и вспоминала о нем и о себе самой, о времени, когда жила в Бурьяновке. Да, славное было время. За душой ни гроша, а ей хоть бы что. Могла спать в степи на сене или в КНС[2] на скамье. Платьице — одно-единственное, что на ней; за целый день съест несколько печеных картофелин, и ладно, а если надо было побывать в Гуляйполе, шла из Бурьяновки пешком, да и еще босая!.. И была счастлива. Все было для нее тогда так просто и так ясно — и бурные хуторские собрания, и раскулачивание, и организация колхоза… Неясными были только отношения с Шефтлом. Чего она хотела…. Она и теперь не знает. О себе она тогда совсем не думала, была захвачена работой. Как же она жила? Самой не верилось — она ли это? — ведь ей тогда было всего-то девятнадцать лет от роду, а смелости хватало организовывать колхоз, бороться с кулаками. В нее ль тогда стреляли в Ковалевской балке? И Элька сразу вспомнила о Шефтле, как подобрал ее там раненую и увез на своей телеге.

Элька невольно усмехнулась. Какой он был тогда упрямый. Держался за свою межу… Зачем он сейчас пришел?… Просто повидаться?… Так почему смутился? А что это он ей сказал, когда стояли на мосту? Неужели увидимся в воскресенье?

При этой мысли Элька повеселела. Она представила себе, как бричка везет ее вниз по извилистой гуляйпольской дороге. Вон уж видны знакомые могилки, насыпь плотины, зеленый, заросший очеретом ставок. И Шефтл стоит там. Он встречает ее… И Эльку охватила щемящая тоска по хутору. По низеньким вишневым палисадникам, густым старым акациям вдоль боковой тропинки, по многочисленным канавкам и пригоркам, заросшим калачиками и полынью… Как же она не собралась навестить милые, родные места, посмотреть, как выглядит хутор, колхоз. Повидаться с бурьяновцами — с Хонцей, Хомой Траскуном, — ох, им есть о чем вспомнить вместе, — с Калменом Зоготом, — а помнит ли, как оба чуть не замерзли ночью в степи? А ее бывшие воспитанники, пионеры — Вова Зогот, Нехамка, Иоська Пискун, — узнает ли она их? И главное — ей очень хочется побывать у Шефтла в доме, посмотреть, как он теперь живет…

Элька шла не торопясь, наслаждаясь тихой июньской ночью. Воздух был прозрачно-синий, небо чистое, без облачка. Крыши домов, верхушки деревьев и заборы бледно светились в лунном свете. Еще сильнее почему-то пахла маттиола. И Эльке стало так легко на душе. Она откинула голову и, закрыв глаза, глубоко вздохнула. Так бы ходила и ходила всю ночь напролет.

Солнце село где-то за высокими хлебами. Быстро растаяли солнечные блики на окнах, померкли огненно-медные верхушки деревьев. Наконец погасло и закатное зарево, потемнело небо.

… Народ толпился на колхозном дворе, у сельпо, около темных палисадников. Никому не сиделось дома: за затемненными окнами было так неуютно. Каждого тянуло к людям.

Мужчины, пожилые, бородатые, курили без передышки и толковали о войне, о Гитлере. О зверствах в Польше, — говорят, он собирается уничтожить всех евреев… Всех, до одного… А женщины вздыхали, шептались, утирали заплаканные глаза.

Зелде тоже хотелось выйти на улицу, послушать, о чем говорят люди, и заодно узнать, где Шефтл. Вернувшись из Гуляйполя, он только на минутку забежал домой, почти ничего не успел рассказать и тут же убежал куда-то. У Зелды сердце ныло, так ей хотелось выйти, побыть среди людей. Но нельзя было оставлять свекровь.

Она сварила в маленькой кастрюльке бульон, вскипятила молока. Но старуха не хотела есть. Вот разве только немножко вишневки…

Зелда налила рюмку, бутыль пока поставила на комод. И отошла. Пока возилась, старуха задремала. Ну ладно. Пусть поспит.

Уснул и Шолемке в своей колыбельке.

Со двора донесся звонкий смех Курта. «Нехорошо поступила Эльза», — подумала Зелда. Две недели назад Эльза попросила взять мальчика к себе хоть на два дня, сама хотела съездить в больницу, доктору показаться, а до сих пор все нет ее.

Прошло не два дня, а две недели, третья идет. Эльзу, оказывается, положили в больницу, и кто знает, сколько она еще там пролежит. Свекровь ворчит, она не переносит Курта — такой неугомонный, весь дом вверх дном, и Шефтл, кажется, недоволен… «Хоть бы скорее приходил».

Она посмотрела, хорошо ли завешены окна, — не дай бог, щелочка… На всякий случай на окно повесила еще старую бурку Шефтла. Вышла на улицу.

Мимо в расстегнутой белой рубашке, разгоряченный, запыхавшийся, пронесся Курт. Припав к двери сарая, забарабанил обеими руками.

— Дыр-дыр-дыр-дэс — я здесь!.. Я здесь!.. — выкрикивал он, захлебываясь от счастья.

Тотчас из-за колодца выпрыгнул, точно козленок, Шмуэлке и, прежде чем Зузик — соседский сын, которому выпало водить, успел оглянуться, тоже оказался у сарая.

Зузик метался по двору из стороны в сторону, но никак не мог никого «застукать».

«Дети остаются детьми, — подумала Зелда, направляясь к калитке. — Отец Зузика ушел на фронт… Мать Курта лежит в больнице, а они знать ни о чем не хотят… играют в прятки».

Когда Зелда скрылась за калиткой, Зузик подкрался к дому и заглянул в темные сени. Эстерка выскочила из-за двери, вбежала в комнату и спряталась за комод.

— Дыр-дыр… Я тебя видел… Я видел твои ноги! — закричал Зузик. — Выходи, я уже все равно тебя застукал…

Но Эстерка притаилась за комодом. Зузик бросился к ней, со злостью схватил за косички и потащил. Девочка завизжала. Курт услышал это и, разъяренный, влетел в дом.

— Эй, ты! Ей больно!.. Так не играют…

И стал царапать Зузику руки. Взвизгнув от боли, тот перекинулся на Курта. Обеими руками толкнул Курта в грудь, но поскользнулся и боком наткнулся на комод. Вишневка грохнулась на пол. Зузик и Эстерка выскочили из дома, а Курт, обрызганный липкой вишневкой, остался.

Зелда влетела в комнату. Возле комода стояла свекровь, в нижней юбке, и не своим голосом кричала:

— Ой, несчастье!.. Ой, горе!.. Ой, какую вещь разбил, чтоб самого его разнесло в клочья!..

Увидев Зелду, старуха еще громче раскричалась:

— Ну чего стоишь? Смотри, что сделал этот разбойник!

В темно-красной луже лежала разбитая бутыль.

— Господи! Когда же это… Я ведь… Я только что вышла из дому… И как раз сегодня, в такой день…

— Нет, ты только посмотри, что натворил он… — охала старуха. — Новая напасть на мою голову. Вишневки захотелось… Только и знает, что жрет да пьет, чтоб его задавило… Вчера насыпала полную сахарницу, а сегодня и крупинки не осталось… — Забыв о своих болезнях, старуха ползала по полу и, кряхтя, собирала ложкой остатки злополучной вишневки. — Я тебя просила, не бери его! Так нет же, всех она готова пожалеть, всех, кроме меня.

Испуганный мальчик не мог двинуться с места. С затаенной надеждой он ждал, что Зелда заступится за него. Ведь днем никто не захотел, а он баюкал Шолемке, и она сказала, что любит его, потому что он такой послушный. Отчего же она теперь молчит? Почему не заступается?

Но Зелде было не до него, она и не заметила, какими умоляющими глазами смотрел на нее мальчик.

Зелда, со страхом поглядывая на дверь — не идет ли Шефтл, торопливо принялась собирать с пола осколки.

— Видишь хоть, что наделал!

Курт, широко раскрыв глаза, смотрел на Зелду. Как? И она тоже? Мальчик крепко сжал губы, чтоб не расплакаться. Она и не спросила, он ли разбил! А ведь он даже не дотрагивался до комода. Даже не видел, что на комоде стоит вишневка… Ведь он не виноват. Зузик с Эстеркой удрали, а он остался… Ну, пусть… Он все равно не выдаст Зузика. Не скажет. Но вот Эстерка… Удрала! А ведь он за нее же заступился. Раз так, он, Курт, тут больше не останется, он убежит к маме в больницу, пусть тогда Эстерка знает…

Курт кинулся к двери.

— Куда? — Зелда догнала его у самого порога. Не поднимая головы, мальчик старался вырваться из ее рук,

— Смотрите-ка, он еще сердится, а! Ты почему молчишь? Говорить разучился?

Курт перестал сопротивляться, но упрямо молчал. Скажи хоть слово, тут же расплакался бы. А он больше всего боялся, как бы Эстерка (наверное, стоит под окном!) не услышала, что он плачет.

Зелда насильно раздела его, влажным полотенцем вытерла руки и ноги и уложила на кушетку.

— Лежи, не дергайся! Натворил, так хоть лежи спокойно…

Кушетку она обставила стульями, — еще, чего доброго, удерет.

Старуха тем временем собрала с пола остатки вишневки и, кряхтя, потащилась с миской на кухню.

— Ты хоть умри, а завтра отвезешь его к матери в больницу… Больше я его здесь не потерплю.

— Ну ладно, ладно, — старалась Зелда успокоить старуху, — ложитесь, пора уже…

— Попробуй только не отвезти!.. Знаю тебя… Смотри! Я тут пока еще хозяйка.

— Да ладно, разве я спорю…

Зелда принялась за уборку. Прежде всего хорошенько вытерла пол, чтобы Шефтл ничего не заметил. Ему сегодня и без того тяжко. Шутка ли — такая война. Полхутора забрали… А кто знает, что еще будет. И Зелда сама удивилась, что разбитая бутыль с вишневкой в эти минуты заслонила от нее страшное горе, нависшее над страной, над ее домом.

Шефтл пришел поздно. Дети (все трое вернулись поодиночке, не поднимая глаз) уже спали. Старуха была у себя в боковушке. Зелда, поджидая Шефтла, еще возилась на кухне.

— Слава богу, — тихо сказала она, увидев мужа. — Такой день, а тебя нет… Где ты был?… Ты ведь устал, не ел.

— Я не хочу. — Шефтл устало опустился на скамью.

— Надо поесть, — Зелда прикрыла дверь, чтобы не разбудить детей.

— Да не хочу… — Он скользнул по ней отчужденным взглядом. Платье измятое, волосы не причесаны, на лбу морщины… «Как она изменилась… за одни сутки… постарела…» — подумал он с тоской и уныло опустил голову.

__ Нехорошо, — сказал он как бы про себя, — нехорошо, и все тут!

— А, что? — высунула голову из-за занавески старуха. — Что ты рассказываешь?..

— Да что рассказывать… Невесело. — Шефтл медленно обвел глазами кухню, словно уже прощался с домом. — Сегодня на рассвете немцы бомбили Киев и Одессу… Завтра они могут сбросить бомбу и на нас.

— Что ты говоришь?! — воскликнула Зелда, хватаясь за сердце.

— Это же звери, не люди. Они на все способны. Расстреливают невинных… Убивают маленьких детей…

— Мало ли что пишут в газетах, — успокаивала его Зелда. — Я не верю. Не может быть…

— Она не верит! — У старухи горько искривилось лицо. — Все беды от них только и идут, от немцев… Двух братьев потеряла я на той войне, муж вернулся калекой, и осталась я вскоре несчастной вдовой…

— Тише… хватит. — Шефтл тяжело поднялся, сделал несколько шагов, приоткрыл дверь в комнату и опять закрыл.

— Почему пахнет спиртом?

— Нахлебничек… Бутыль с вишневкой разбил! — мстительно отчеканила старуха. Наконец-то ей удалось свести счеты с невесткой!

— Бутыль с вишневкой?

Зелда заметила, что Шефтл покраснел, и промолчала — как всегда, когда он сердился.

— Себе не позволяли… Берегли черт знает для кого, — не унималась старуха. — Пусть его мать уплатит…

— Что творится тут, в моем доме? — возмутился Шефтл. — А ты где была? — повернулся он к Зелде. — Не могла за ним присмотреть?…

— Я только вышла узнать, где ты, — оправдывалась Зелда. — Откуда я знала, что он полезет к вишневке…

Шефтл в раздражении прошелся по кухне, огляделся, казалось думая о чем-то постороннем, своем. И резко вдруг остановился в углу, около печи.

— Страшную историю рассказал сейчас Хома… страшную… В польском городе это случилось. Еврейская девушка, певица, вышла замуж за местного немца. Красивая была, самая красивая девушка в этом городе. Они очень любили друг друга, и она родила от него ребенка. Когда пришли гитлеровцы, послали его рыть окопы, ночью он вернулся и тут же, в доме, застрелил жену и ребеночка.

— О господи, что ты говоришь! — воскликнула Зелда.

— Рассказывают еще и не такое… — Шефтл, опять заходил по кухне. — А что с этой… Эльзой? — спросил он, нахмурившись.

— Я не знаю, она ведь сказала… Может, завтра… должна же она вернуться, — растерянно бормотала Зелда.

Старуха опять хотела вмешаться, но Шефтл недовольно махнул рукой:

— Ну ладно, хватит. Пора спать…

Он снял запыленные туфли и направился было в комнату, но тут под окном послышались шаги. Постучали в дверь.

— Кто там? — спросил он.

— Это я, Гавриловна… Из больницы… Зелда бросилась на улицу.

Вернулась, стала у порога, будто боясь шагнуть в дом.

— Что там? — настороженно спросил Шефтл. Зелда прижала дрожащие руки к груди, молчала. — Что случилось? — повысил он голос.

— Эльза умерла…

— Умерла? — Шефтл посмотрел на нее так, словно не верил своим ушам. — Умерла? Когда?

— Вчера…

— Еще этой напасти не хватало! — схватилась за голову старуха. — А нахлебничек? Куда ты денешь эту немчуру?

Шефтл посмотрел на Зелду, потом на мать, сдвинул брови и, не сказав ни слова, ушел в темную комнату, где спали дети.

— Сами себе привязали камень на шею, — покачивая головой, причитала старуха. — Что с ним теперь делать?

— Не знаю, — растерянно ответила Зелда. — Теперь куда ж я его повезу?

— Куда хочешь!

— Ну что вы говорите, свекровь? — взвилась всегда ровная Зелда. — Это ребенок… Вы слышали — мать умерла. Неужели у вас совсем жалости нет?

— Жалости? — вспыхнула старуха. — Немца жалеть? А они нас жалеют? Теперь немца жалеть грешно!

— Какой он немец? Ребенок…. Что он знает? Кому зло причинил?

— Когда вырастет, зарежет и тебя и твоих детей. Духу его чтобы здесь не было!

Зелда изменилась в лице.

— Я ребенка на улицу не выгоню. И если хотите знать, для меня все дети равны. Дети ничего не знают. Дети ни в чем не виноваты и… не вмешивайтесь. Не ваше дело! У нас будет жить! Что с моими детьми, то и с ним будет. А вам говорю: не вмешивайтесь!

Задыхаясь от возбуждения, Зелда выбежала во двор. Когда она, немного остыв, вернулась, старуха уже ушла к себе за занавеску. Несколько минут Зелда стояла на кухне одна, потом тихонько вошла в комнату. Лампу она не зажигала, только сняла с окна одеяло и бурку, и от лунного света в комнате стало светлее.

Шефтл все еще ворочался, не спал. Зелда на цыпочках подошла к Курту, укрыла его, постояла, тихо вздохнула. Потом бесшумно подошла к постели, разделась и легла рядом с мужем. И прильнула к нему, благодарная, что он не бранил ее из-за Курта, что он здесь, с ней, с детьми. Боже, боже, а если бы и его сегодня призвали… Будь ему на год меньше, не тридцать шесть, а тридцать пять, был бы и он бог весть где. От этой мысли ей стало страшно. «И кто это выдумал войну? Зачем?… Почему люди должны убивать друг друга?» — думала она, прижимаясь к Шефтлу. Она ждала от него утешения, но он лежал чужой. Зелда взяла его руку и положила себе на грудь. Рука соскользнула, словно неживая.

— Шефтл, — позвала она тихо. Он молчал.

— Шефтл, — повторила она.

— Ну чего?… — ответил он недовольно.

— Тебе не низко? Может, дать тебе еще маленькую подушечку?

— Не надо.

— Может, съешь чего-нибудь?

— Спи. Не хочу. — И повернулся к ней спиной. Шефтл вздохнул. Никогда она еще к нему так не приставала. Ему было тяжело и противно, а почему — он и сам не знал. Он не мог с ней разговаривать. Плохо, конечно, особенно сейчас, но он ничего не мог с собой поделать, Ему хотелось одного — тишины.

О чем он думал? Только вчера он был в это время в Гуляйполе, сидел у Эльки в комнате, потом стоял с ней на мосту, и ни он, ни она даже не подозревали, как им хорошо, какие они счастливые. И не только они — все… Все люди без исключения, даже те, которые думали, что несчастливы. И вот прошли одни сутки — и все перевернулось. Сегодня он еще здесь, дома. Но надолго ли? Когда такая война, нельзя отсиживаться дома…

— Ну, Шефтл, — вновь попросила Зелда. — Ты же со мной еще и не поговорил толком. Как это было? Ты когда выехал из Гуляйполя, еще ничего не знал?

— Не знал.

— А что было на совещании? Иващенко ты видел?

— Давай спать, — огрызнулся Шефтл.

— Почему ты не хочешь со мной разговаривать?

— Ну, не видел, не видел, — ответил Шефтл, еле сдерживая раздражение. — Не было Иващенко.

С минуту он колебался, — может, сказать ей про Эльку? — но раздумал, закрыл глаза и ровно задышал, как будто засыпая.

Зелда, затаив дыхание, лежала рядом. Через некоторое время она услышала, как Шефтл похрапывает.

— Спи… Спи, дорогой, — прошептала она.

А Шефтлу снилось, что он и Элька сидят друг подле друга в его двуколке и гнедой стремительно несет их в гору. Элька держит вожжи, она правит и отчаянно погоняет коня. А вокруг цветут маки, высокие красные маки, и от этого красным кажется поле, красной кажется балка, и косогор, и даже небо. Дорога все круче поднимается в гору, Элька гонит коня, хлещет вожжами, и вдруг Шефтл слышит чей-то крик. Он оборачивается. Это Зелда. Бледная, босая, она бежит за двуколкой и плачет, кричит, просит ее подождать, но Элька еще сильнее гонит коня, и двуколка несется еще стремительнее, едва касается колесами земли…

Шефтл хочет сказать Эльке, чтоб она остановила лошадь, но не может выговорить ни слова. Он хочет соскочить на землю, но в эту минуту над головой, как бомба, разрывается бутыль с вишневкой и рассыпается по дороге огненными осколками. Зелда падает, поднимается, снова бежит, но Курт стреляет в нее из пугача. Она хватается за сердце и стремглав катится вниз. А внизу вода… Вот-вот она упадет в ставок и утонет.

Шефтл тяжело дышит, что-то кричит во сне. Зелде едва удается его разбудить.

— Шефтл… Что с тобой? Шефтл?

— А? — он с трудом открывает глаза и растерянно оглядывается.

— Тебе что-то снилось… Сплюнь через левое плечо. Ну, сплюнь же…

Он садится, напряженно морщит лоб и сплевывает.

— Ну что, Шефтл? — спрашивает встревоженная Зелда. — Что тебе снилось?

Он молчит, тяжело дышит и молчит.

— Что с тобой?… А?

— Ничего, — бурчит он и вдруг обнимает ее. Зелда прижимается к нему.

«Хорошо еще, что она меня разбудила», — думает Шефтл.

На душе у него тяжело. Он старается забыть о своем сне, гладит Зелду по голове, потом наклоняется и, закрыв глаза, целует ее.

— Спи, Зелда, спи…

С минуту Зелда лежит неподвижно, не дыша. Потом погладила его небритую щеку.

— Что будет, Шефтл? Такая война…

— Что со всеми, то и с нами. Время покажет… Спи.

И Шефтл засыпает, но Зелде не спится. Ей страшно, и хочет заснуть, да не может. Перед глазами — сегодняшние проводы у плотины. Она видит перед собой совсем еще молоденьких солдаток, заливающихся слезами, видит большой балаган, столы, заставленные блюдами с едой, к которой никто не притронулся, и Додю Бурлака в его праздничном сюртуке, и Хану… и Нехамку, как она бежит за подводами и кричит что-то Вове. И все это натворил Гитлер, думает Зелда и вспоминает об Эльзе: «Умерла Эльза… Нет Эльзы…»

Зелда закрыла глаза, повернулась па бок. Послышался тихий плач. Она осторожно, стараясь не разбудить Шефтла, поднялась, прислушалась.

Плакал Курт.

— Чего ты? — спросила она, наклонившись над мальчиком, и погладила его по голове.

— Я не виноват… Это не я разбил… Хочу к маме, — лепетал он, глотая слезы.

Зелда сама едва не расплакалась от жалости.

— Ну конечно же ты не виноват… Спи, мой мальчик, спи. Не надо плакать. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю…

Она укрыла его простыней и снова погладила по голове.

И тут раздался оглушительный гул, Зелда вздрогнула, посмотрела в окно. Низко над хутором летел самолет. Зелде показалось, что он летит прямо сюда, к ее дому…

Когда Элька пришла домой, она застала Свету спящей, с коробочкой леденцов в руке.

Девочка чуть улыбалась — ей, видно, снился хороший сон.

Элька наклонилась, тихо поцеловала ее и тоже легла.

Проснулась она поздно. Встала, выглянула в окно. Было тихо. Как всегда в день отдыха, никто не спешил вставать.

Элька умылась, причесалась, посмотрела на себя в зеркало.

Скрипнула Светкина кроватка.

— Ах ты маленькая моя соня… — улыбнулась Элька, подходя к ней. — Сколько же можно спать?

Светка потерла ладошками глаза и села.

— А где дядя? — спросила она, оглядевшись вокруг.

— Какой дядя? — лукаво спросила Элька.

— Тот, что дал мне вот это… — Светка показала коробочку.

— А… уехал.

— Почему он уехал?

— Начинается! Почему, почему… — Элька сделала вид, что сердится. — Уже поздно. Вставай!

Светка натянула на себя платьице, весело соскочила с постели и принялась надевать сандалии.

Позавтракав, она убежала во двор.

Элька осталась одна. Несколько минут сидела у стола, там, где вчера сидел Шефтл.

… Как все-таки хорошо, что он зашел. Славный он. Кто еще так поймет ее? Хорошо, что есть человек, с которым она может поговорить обо всем… А не съездить ли прямо сегодня на хутор? — мелькнула мысль. Успеет ли? Уже начало первого…

Громко постучали в дверь.

«Кто это?» — удивленно подумала Элька. Она никого не ждала. Не успела она сказать «войдите», как дверь шумно распахнулась и в комнату вбежала соседка со второго этажа. На ней лица не было.

— Вы уже знаете? Какой ужас! Война!

— Война? — Элька остолбенела.

… В это страшное воскресенье почти все гуляйпольские жители до ночи толпились на улицах. Стояли на углах под радиорупорами, напряженно ловили голос диктора, Элька тоже выбегала несколько раз, стояла, слушала вместе со всей толпой сводку.

Боже мой, враг бомбит наши города. И Минск! А Алексей в Минске. Если бы можно было связаться с ним. Но как?

Легла она поздно и долго не могла заснуть. Перед глазами неотступно стояло все, что пришлось пережить за последние сутки: люди на улицах, испуганные лица, Шефтл…

Утром, оставив Светку, как всегда, с ребятами во дворе, Элька пошла на работу. Было рано, но ей хотелось поскорее в контору, к сотрудникам, людям, быть может, не очень близким, но к людям. Несмотря на ранний час, во дворе и на улице, как и вчера, толпились прохожие, — казалось, гуляйпольцы этой ночью не сомкнули глаз. Проходя мимо группы мужчин и женщин, взволнованно обсуждавших последние известия, Элька услышала, как кто-то сказал: «Война скоро кончится. Наши расколошматят врага за несколько недель».

И ей стало радостно: незнакомые люди высказывали вслух то, что ей самой хотелось.

Когда Элька вошла в контору, радио повторяло утреннюю сводку. За ее столом сидел незнакомый пожилой, довольно плотный гражданин и рассеянно перелистывал стопку бумаг. Элька сняла пальто, повесила, как всегда, на деревянную вешалку, подошла к столу и стала ждать, когда незнакомец уступит ей место.

Вошел директор, очень озабоченный, с растрепанными седыми волосами. В ответ на Элькино приветствие он коротко кивнул, выключил радио, взял телефонную трубку и, явно нервничая, стал вызывать железнодорожную станцию. Станция была занята. Он бросил трубку и, недовольный, резко повернулся к пожилому человеку:

— Ознакомились? Все ясно? Сегодня, я думаю, вам надо заняться пятым складом.

Тот, словно лишь дожидался этого распоряжения, поднялся, взял бумаги и вышел.

— Кто это? — спросила Элька.

Директор поглядел на нее, с минуту помолчал, наконец тихо ответил:

— На ваше место, товарищ Орешина. Элька смотрела на него во все глаза.

— Как на мое место? А я?

— Вы будете работать теперь счетоводом. Без работы не останетесь.

«К майским праздникам райисполком вынес вам благодарность за хорошую работу, — горько усмехнулась Элька. — И вот — на тебе…»

На длинной мощеной улице, что вела к центру, собралось много людей. Провожали мобилизованных. Кто-то играл на баяне. В головной колонне, перекрикивая друг друга, пели: «Если завтра война». Женщины плакали. За каждой колонной бежали босые ребятишки. Несколько пожилых мужчин стояли в стороне под пышно разросшимися зелеными акациями и печально покачивали головами.

Элька смотрела на мобилизованных. Она сама пошла бы в военкомат просить, чтобы ее послали на фронт! Но дочь… на кого оставить ребенка?

На углу, против аптеки, на телеграфном столбе гремел радиорупор. Прохожие останавливались и озабоченно слушали последние известия.

«Что с Алексеем? Где он? Почему нет письма от него?»

Элька огляделась и только теперь увидела, что стоит одна на опустевшей улице. Радио замолкло. Солнце скрылось за крышами.

Надо было идти домой. Что-то сварить, покормить Светку. Дуся, соседка со второго этажа, могла и забыть. У нее тоже муж уходит на фронт.

Как на грех, Света, обычно очень чуткая, сегодня не замечала состояния матери. Шалила, хохотала, всю комнату перевернула вверх дном. Только поздним вечером Эльке удалось уложить ее.

Утром у скверика она издали увидела Иващенко. Ссутулившись, он медленно шел к зданию райкома партии.

«Возвратился с курорта… Раньше времени…» — подумала Элька.

Иващенко заметил ее и окликнул.

Тяжело ступая, он пересек улицу и подошел к ней.

— Я тебя еще вон откуда заметил, — он показал на угол улицы. — А ты думала, должно быть, что я все еще греюсь на солнышке, купаюсь в море. — Он тепло пожал ей руку. — Вот видишь, стоило мне в кои-то веки собраться на курорт, как Гитлер тут же начал войну… Тяжелая война… — сказал Иващенко грустно, не спуская с нее глаз. — Ну, о тебе… я знаю. Мне рассказали. Без работы не останешься. А пока…

— Спасибо, Микола Степанович, — у Эльки дрогнул голос. — Я пока ни в чем не нуждаюсь.

— Ну, ну… Вечером приходи, будем тебя ждать. И Светку возьми с собой. Я уж соскучился по ней.

— Не знаю… — сказала Элька.

— Если не придешь, Татьяна Гавриловна обидится. Слышишь! И я тоже. Будем ждать к ужину.

С каждым днем все больше доходило до хутора тревожных вестей. Красная Армия продолжала отступать. Двадцать третьего июня, на второй день войны, наши части оставили Ковно, Ломжу… Двадцать четвертого — Вильнюс… В сводках Совинформбюро упоминались новые направления: Шавловское, Барановичское, Луцкое, Львовское…

Враг наступал по всему фронту — от Балтийского моря до Черного.

Слушая эти известия, Шефтл все больше мрачнел. Он понимал, что при таком положении скоро будет призван и его год, и хотел до тех пор справиться, по крайней мере, с уборкой урожая.

Хлеба — пшеничный массив, тянувшийся от гуляйпольских могилок до самого горизонта, и на редкость высокий и густой ячмень в Ковалевской балке — почти поспели. День, другой, и можно будет начинать жатву.

Дорога была каждая минута. Это Шефтл знал с малых лет. Жнейки, арбы, упряжь — все нужно успеть подготовить заранее. К тому же до жатвы надо прополоть кукурузу в Кривой балке, свезти оставшееся в степи сено и кое-где перепахать пары.

Была у Шефтла и еще одна забота.

Тракториста Вову Зогота, который ушел на войну, заменила молодая невестка Доди Бурлака, курносая Ксения. Как раз накануне войны приехала в гости из Двинска, да так и осталась здесь. А Ксения вот уже три года — с тех пор, как родила ребенка, — на тракторе не работала. Надо помочь ей на первых порах, пока не освоится.

На многих участках, всюду, где вместо ушедших в армию мужчин работали женщины, старики или совсем зеленая молодежь, дела шли не так, как хотелось бы Шефтлу. Это его огорчало, не давало ему покоя. С рассвета до позднего вечера он был на ногах: то его видели в кузнице — не понравилось, как починили колеса старой жнейки, — то на стогу сена с вилами, то он шел по косогору за трактором, перешагивая через отваленные глыбы чернозема, то наравне с бабами и девками полол в Кривой балке кукурузу… Но чем бы ни занимался Шефтл, как бы ни был погружен в заботы, нет-нет да и стукнет сердце от беспокойного ожидания, не оставлявшего его с тех пор, как он побывал у Эльки. За эту долгую, хлопотливую и тревожную неделю он не раз загадывал — исполнит она свое обещание, приедет ли в воскресенье? Если бы не война, она, конечно, приехала бы, но теперь… в такое время…

Шефтлу очень хотелось, чтобы Элька приехала. И вместе с тем его мучила совесть. Думает о другой, а неизвестно, что будет с женой и детьми, где сам окажется завтра. Он пытался отогнать свои мысли об Эльке, но они его неотступно преследовали. Как надоедливые пчелы, чем упорней он гнал их, тем назойливей они возвращались. Он не в силах был истребить в себе чувство, которое пронизывало его. Он хотел одного — видеть ее. Теперь же. Именно теперь, когда никто не может сказать, что будет с ним завтра.

Он не верил, что Элька приедет, но все же с нетерпением ждал ее.

Как назло, в субботу к вечеру — перед тем всю неделю пекло солнце, а последние два дня были особенно жаркие и парные — небо над хутором потемнело и в воздухе запахло дождем. Шефтл совсем затосковал.

Было уже очень поздно, когда он, еле волоча ноги в тяжелых, запыленных башмаках, пришел домой.

В полутемной кухне еще возилась Зелда, с тревогой поджидавшая мужа.

Зелда жила теперь в постоянном страхе. Всякий раз, когда кто-нибудь направлялся к их дому, у нее падало сердце — а вдруг уже несут повестку. А тут еще Шефтл последнее время так поздно возвращается домой. Понимая, как ему трудно — столько односельчан ушло на фронт, — она старалась ничем его не беспокоить. Раньше Шефтл немного помогал ей — когда воды из колодца наносит, когда приберет в хлеву, — ко всю последнюю неделю, даже сегодня, хотя у нее сильно нарывал палец, Зелда все делала сама. И весь вечер беспокойно думала об одном: что случилось, зачем Хонця, председатель колхоза, спрашивал у нее, где Шефтл?

Услышав во дворе его шаги, Зелда залилась румянцем и начала торопливо накрывать на стол.

— Видела, как небо-то заволокло, — озабоченно сказал Шефтл, входя.

Он плотно закрыл за собой дверь, чтоб не выбилась в сени полоска света, устало спросил:

— Ну, что слышно?

— Ничего. Маме лучше, — тихо ответила Зелда. — Дети уже спят. Ждали тебя, не дождались… А у тебя что? — спросила она, с затаенным страхом ожидая ответа.

— Да что у меня… устал я.

Он хозяйским глазом окинул кухню, как бы удостоверяясь, все ли здесь в порядке, затем стал стаскивать с себя пыльную, выгоревшую рубаху. Закатал рукава широкой нижней рубахи и молча наклонился над тазом с водой, приготовленным на низкой табуретке в углу кухни.

Зелда незаметно бросила на него беспокойный взгляд. «Чего он такой хмурый? Не принес ли Хонця новых повесток из военкомата…» Но спросить она побоялась.

Шефтл вытер лицо серым холщовым полотенцем и, как был в нижней рубахе, сел за стол.

Зелда тут же подала тарелку зеленого борща со сметаной и блюдо горячих картофельных оладий, таких, какие любил он, хорошо прожаренных в масле, а сама присела напротив, не сводя с пего любящих глаз. Теперь она, как никогда, ценила минуты, которые он проводил с ней и с детьми.

Чувствуя на себе ее взгляд, Шефтл проглотил несколько ложек борща и отставил тарелку.

— Почему ты не ешь? — испугалась Зелда.

— Не хочу.

— Невкусно? Может, подбавить сметаны?

— Не хочу больше.

Зелда встала, засуетилась. Словно чувствовала себя виноватой, что Шефтлу не понравился борщ.

— Тогда съешь хоть оладий… Ты же ничего не ел.

Он машинально жевал оладьи, думая, сейчас ли сказать, что завтра, быть может, приедет Элька, или подождать до утра?

Шефтл всю неделю собирался рассказать Зелде, что он побывал у Эльки и она обещала приехать к ним в гости. И всякий раз откладывал. Но больше уж, пожалуй, откладывать нельзя.

— Послушай-ка… Зелда, — начал Шефтл.

— А? Что, Шефтл? — Зелда вздрогнула и прижала руки к груди. — Случилось что-нибудь? — спросила она упавшим голосом.

— Да ничего не случилось, — поморщился Шефтл.

— А Хонця… Зачем он приходил?

— Комбайн привез.

— Комбайн? Поэтому он тебя искал… — У Зелды камень с сердца свалился. — А я уж чего только не передумала… Ну, слава богу! И как раз в субботний вечер — это добрый знак. — Бог даст, вся неделя будет хорошая.

В бога Зелда никогда не верила, но с тех пор, как началась война, стала, сама того не замечая, суеверно поминать его на каждом шагу.

— Дай бог, вся неделя такая, — повторила она с облегчением. — Хорошая, спокойная неделя, Шефтл.

— Дай бог, — озабоченно ответил Шефтл. — Покамест что-то хмурится небо. А тут хлеб… пшеница…

— Хмурится, да не к дождю, — успокаивала его Зелда. — Слышишь — деревья шумят. Пронесет. К утру прояснится.

— Все может быть, — ответил он сдержанно, чтобы не спугнуть доброе пожелание. Затем вынул из кармана папиросы и, не глядя, протянул руку к шестку, где обычно лежали спички.

Зелда вскочила, взяла с плиты спички и подала ему.

— Ну, как твой палец?

— Вроде полегче, — сказала она, чтобы не огорчать мужа, хотя палец еще сильнее распух.

— На ферму завтра еще не пойдешь… Так, может, в доме маленько прибрала бы… и во дворе не мешало бы… А, Зелда?

— Я и сама хотела, да вот… Хорошо, приберу.

— Скажи ребятам, пусть помогут.

— Хорошо, Шефтл, — ответила Зелда, радуясь, что он думает о доме.

Шефтл тяжело поднялся и вышел во двор. Через минуту вернулся с недовольным лицом.

— Ты уже постелила? — спросил он и ушел в темную комнату. Он тихо подошел к кроваткам, где спали дети, постоял около них немного. Дети спали спокойно, только Курт что-то бормотал во сие. Шефтл укрыл его получше и лег в постель.

Ночью Шефтл не раз просыпался и прислушивался — нет ли дождя. Едва рассвело, как он уже был на ногах. Босой вышел во двор, — на него дохнуло туманом и сыроватой свежестью. Над хутором небо слегка прояснилось. Но над гуляйпольскими могилками еще чернели тучи, бросая сумрачную тень на поля. Ближе к Гуляйполю, видимо, шел дождь.

Шефтл, озабоченный, вошел в дом, оделся и, не сказав жене ни слова, направился к двери.

— Постой, куда ты, — окликнула его Зелда. Она уже разожгла под треножником огонь и разогревала оладьи. — Поешь!

— Не хочу, — буркнул Шефтл и вышел.

— Может, дать с собой? — крикнула вслед ему Зелда, выглядывая в дверь.

— Не надо… я потом… — отозвался Шефтл и быстро свернул на колхозный двор, где вокруг Нехамки уже собирались, с тяпками в руках, женщины. Подходя, Шефтл услышал, как они тихонько обсуждают последнюю сводку.

Шефтл еще раз оглянулся на Гуляйпольский шлях и с досадой тряхнул головой. Нет, не приедет она в такую погоду… И решил, пока нет дождя, надо идти с колхозницами в Кривую балку, полоть кукурузу.

А Элька в это время стояла у старого гуляйпольского моста и нетерпеливо высматривала машину на Бурьяновку.

Утро выдалось прохладное. Небо было покрыто тучами, надвигался дождь. Однако Элька надеялась, что дождя не будет. Она должна была съездить к Шефтлу во что бы то ни стало.

Трудно ей было в последние дни. Все ждала, надеялась, что вот-вот получит весточку — телеграмму от мужа. Минск, передавали по радио, уже был захвачен гитлеровцами. Где же тогда Алексей? Элька терялась в догадках. Мысли, что он мог там остаться, не допускала. Но если успел эвакуироваться или мобилизован, почему не дает о себе знать? А может, телеграфировал, но телеграмма не дошла? Все может быть в такое время. Возможно, еще и придет телеграмма. Однако это не успокаивало. Хотелось с кем-нибудь поговорить, облегчить душу. Тревожить своими волненьями Иващенко — теперь, когда на него свалилась такая гора забот, — Элька не позволила себе. Ну, а Шефтл, с ним она может всем поделиться. Тем более что и время есть у нее… Да, вот оно как бывает. Человек сызмальства привык к труду, в десять лет она уже телят пасла у богатого Ковалевского кулака и потом работала не переставая— а теперь… Война, война страшная — а она бездельничает! Стать счетоводом? Нет, если здесь нет для нее дела поважнее, тогда ее место в армии. Но Светка? На кого оставить Светку? И что, если бы Шефтл, во всяком случае, она хочет с ним посоветоваться.

От разросшейся под мостом осоки тянуло прохладой. Элька застегнула свое легкое пальтецо. Вскоре она услышала низкий гул грузовой машины. По звяканью бидонов, доносившемуся из кузова, она догадалась, что это машина районного маслозавода, и подняла руку.

Оказалось, что машина идет в Мядлоровские хутора, как раз мимо Бурьяновки, а на обратном пути заедет на бурьяновскую молочную ферму. Таким образом, Элька на этой же машине могла вернуться к вечеру в Гуляйполе. Все складывалось как нельзя лучше.

Экспедитор, седеющий худой старичок, хотел было уступить ей место в кабине, но Элька отказалась. Залезла в кузов, примостилась на пустом ящике из-под масла, который стоял среди бидонов; сдвинув на лоб, потуже завязала косынку.

Машина неслась, бидоны звенели, Элька жадно оглядывала милую, знакомую степь. Давно она здесь не была, а вот — все помнит: и широкий Гуляйпольский шлях, и эти холмики вдоль дороги, и два тополя там, на горке… И села, и хутора, раскиданные по степным балкам… И пахнет чабрецом и цветущим катраном — запахами ее детства…

Вспоминалось, как двенадцать лет назад она шла босиком по этой дороге в Гуляйполе, добиваться первого трактора для только что организованного бурьяновского колхоза. И как около подсолнухов ее нагнал Шефтл, она села к нему в телегу, и он погнал лошадей…

А вечером этой же дорогой возвращалась в хутор на тракторе. И когда она проехала плотину и зажгла фары, сбежались все бурьяновцы и уставились на трактор, как на заморское чудо.

Это был первый трактор в. округе. И она его пригнала.

Трехтонка шла быстро, от мелькавших по сторонам пшеничных, ячменных, кукурузных полей рябило в глазах. Вот машина прогремела по новому мостику, перекинутому через узкую зеленую балку, потом, взревев, стала карабкаться по крутым извивам дороги в гору. Отсюда Элька увидела старое немецкое село Блюменталь[3], лежавшее поодаль, слева от дороги. У Эльки дрогнуло сердце. Блюменталь!.. В самом начале коллективизации — ей было тогда девятнадцать лет — она приехала в это село проводить собрание. И блюментальские бабы напали на нее, разорвали на ней блузку и камнями в нее кидали. Она наверняка сбежала бы оттуда, если б не Микола Степанович Иващенко. Вовремя прискакал верхом на коне. Он тогда уже был секретарем райкома. «Только не поддаваться панике», — сказал он.

Элька повеселела. «С чего это я? — спохватилась она. — А…. Иващенко…» Стоит ей о нем вспомнить, и сразу становится легче на душе, и она чувствует себя крепче, увереннее.

Заморосил дождик. Элька плотнее запахнула пальтецо, с волнением вглядываясь в даль. Вон уже могилки виднеются. Отсюда начинаются бурьяновские земли. Где-то здесь неподалеку — только ее не видно — Дикая балка, бывший надел Шефтла, заветные две десятины. Как он тогда упрямился, как спорил с ней! А теперь…. Не узнать его, совсем другой человек…

Дождик прибил пыль на дороге и перестал. На минуту показалось солнце, выглянуло из-за лохматых туч и снова скрылось.

Машина проехала проселком к молочной ферме, стоявшей на холме по эту сторону плотины, и остановилась у длинного недавно побеленного хлева.

Ферму построили, когда Эльки уже здесь не было. Несколько длинных высоких коровников, крытых белой и красной черепицей. За коровниками виднелись силосные башни, а подальше — длинные низкие кошары. На стене склада висело красное полотнище, на котором большими белыми буквами написано: «Все для фронта!»

Старичок экспедитор оставил несколько бидонов и напомнил Эльке, что машина заедет на ферму через три-четыре часа.

У артезианского колодца стояло несколько колхозниц. Элька быстро пошла вниз, к плотине.

С каждым шагом ее охватывало все более глубокое волнение. Та же плотина… тот же ставок… Он, казалось, совсем не изменился, точь-в-точь такой же, как тогда… Вон там, у тех высоких камышей, она полоскала свою кофточку. А отсюда, с плотины, спустился тогда Шефтл… С любовью и печалью смотрела она на милые места.

От плотины дорога вела мимо низкой кузницы, мимо амбаров на высоком фундаменте из белых больших камней, затем, обогнув пустой загон, выводила на широкую, немного кривую деревенскую улицу. Элька свернула вправо, к ставку, и, пройдя по сырому берегу, вышла к огородам.

Перескочив через заросшую пасленом канаву, она стала подниматься вверх по тропинке. Тропинка вела через огород прямо во двор к Шефтлу. Издали она увидела сквозь листву молодого тополя беленькую хатку с ярко-синими углами.

С учащенно бьющимся сердцем вошла во двор. Сняла косынку, поправила волосы.

Из дома торопливо вышла Зелда в выцветшем платье, с пустым ведром в руке. Направилась к колодцу — и вдруг увидела Эльку.

— Товарищ Руднер!.. — вскрикнула она, уронив ведро. — Ой, какой гость!.. Заходите! Заходите, пожалуйста!

Не помня себя от радостного удивления, она завела Эльку в горницу, которую, к счастью, только что убрала, захлопотала, засуетилась, не зная, как лучше принять гостью.

— Раздевайтесь, раздевайтесь, — помогала она Эльке снять пальто. — Будьте как дома… А помните, товарищ Руднер, вы ведь были у нас пионервожатой. А теперь я, слава богу, уже мать четверых детей. Меня, должно быть, трудно и узнать… Но вы-то, вы… ничуть не изменились! Такая же, как тогда, точь-в-точь… Та же товарищ Руднер, — оглядывала Зелда Эльку сияющими глазами.

И действительно, никто, посмотрев на Эльку, не сказал бы, что ей уже тридцать один. В своей скромной темно-синей юбке и белой блузке она выглядела, как девушка.

Радость, с какой ее встретила Зелда, тронула Эльку.

— Спасибо, Зелда, спасибо. Да ты не беспокойся…

— А вы сядьте, чего вы стоите, — Зелда вытерла передником и без того чистую табуретку. — Небось устали с дороги… Может, молока выпьете? Пока еще будет обед… Такой гость… Ах, если бы Шефтл знал…

Элька хотела спросить, когда же придет Шефтл, но Зелды уже не было в комнате.

«И это Зелдка?» — подумала Элька. Она ее представляла себе другой: не такой располневшей и гораздо более красивой.

Элька осмотрела комнату. Широкая никелированная кровать с розовым покрывалом. В изголовье две большие подушки в свежих белоснежных наволочках. Детские кроватки и кушетка тоже чистенькие. Свежемазаный глиняный пол, пестрые грубошерстные половики.

В комнате пахло только что испеченным хлебом и свежим чабрецом. На стене, между выходившими на улицу окнами, — несколько грамот и большая фотография Шефтла, вырезанная из газеты. В уголке — белый пиджак, в котором он приходил к ней. Увидев этот пиджак, Элька почувствовала себя как-то уютнее.

Но где сам Шефтл? Он ведь говорил, что встретит ее…

Элька выглянула в окно. На тихой затененной улице не было ни души. Элька узнала домик Доди Бурлака… А это что? Там, где стоял дом Симхи Березина? Такое красивое высокое здание с большими окнами? Видимо, клуб. И еще один новый дом… И еще… Ого, сколько настроили!

Элька с удивлением обвела глазами подернутую голубоватым туманом широкую улицу. Значит, здесь она ходила когда-то? И по этой вот улице вела за собой возбужденную, шумную толпу хуторян на окраину, ко двору Якова Оксмана? И тогда же его раскулачили… Теперь ей все это казалось таким далеким-далеким…

— Извините, товарищ Руднер, — Зелда быстро вошла в комнату, держа в одной руке большой кувшин с молоком, в другой — чистый стакан. — Выпейте молочка, а то пока еще обед будет… Выпейте, я вас прошу, холодное, только что из погреба.

— Спасибо…. Хорошо тут у вас, — тихо сказала Элька.

— Конечно, хорошо, только вот если б не война… — вздохнула Зелда, складывая руки на полной груди. — Что же будет, товарищ Руднер? Вы-то должны знать…

— Я, Зелда, милая, знаю не больше, чем ты.

— Да как это может быть!

Зелда и теперь относилась к Эльке как в пионерские годы.

Когда-то до нее доходили слухи, будто Элька влюблена в Шефтла. Однако Элька была в ее глазах слишком большим человеком, и Зелда не могла поверить, чтобы на их хуторе ей мог кто-нибудь нравиться. Даже Шефтл ей не ровня.

— Ну, что ж вы не пьете? — она придвинула Эльке стакан с молоком. — Я вас прошу…

— Спасибо, — Элька все оглядывалась, словно ей было не по себе. — А где ребятишки? — спросила она. — Где дети?

— Играют во дворе. А Шолемке спит, у свекрови он. Сейчас я ее позову, — спохватилась Зелда, вскочила, подбежала к боковушке и отдернула занавеску — Свекровь, вы не спите? Поглядите-ка, кто у нас в гостях!

Свекровь, в измятом платье, с белым, в крапинку платком на голове, кряхтя, вошла в комнату и присела на табуретку.

— Гости, говоришь? — разглядывала она Эльку, щуря глаза, потом повернулась к Зелде: — Кто эта девушка?

— Разве вы не узнаете? — воскликнула Зелда. — Присмотритесь-ка получше.

— Нет, не узнаю, — покачала старуха головой.

— Да это ж товарищ Руднер… Элька Руднер…

— Элька Руднер, говоришь? Какая Элька? А, что когда-то была у нас? — удивилась старуха.

— Да, да, та самая, — сказала Элька. — Как поживаете? Как здоровье?

— Спасибо, — ответила старуха. — Ты уж не взыщи, я плохо вижу. Значит, ты та самая Элька? Это в тебя тогда стреляли в Ковалевской балке? Ну, а теперь ты как? Давно ты здесь не была… Должно быть, важная птица, а? Ты кто — секретарша или председатель? Замуж вышла, верно, и дети есть?

— Дочь.

— Дай ей бог долгой жизни. Сколько ей?

— Шестой год.

— Что ж вы, товарищ Руднер, ее с собой не взяли, — с сожалением сказала Зелда.

Она сняла с кровати одну из подушек, достала из комода чистую простынку и постелила на кушетке.

— Прилягте, отдохните немного. Сейчас вернется Шефтл, вместе и пообедаем.

И, взяв с полки горшочек с гусиным жиром, заторопилась на кухню.

Элька осталась вдвоем со старухой.

— А твой муж кто? Тоже, видно, большой человек? — продолжала расспрашивать старуха. — Директор какой-нибудь, а? На войну-то его не взяли? Ну, а к нам в колхоз ты зачем приехала? Будешь выступать на собрании? Сил вот не стало, а то бы я тоже сходила послушать. Наверное, будешь говорить о войне… Полхутора уже забрали… только бы уж больше не брали никого. Я ночей не сплю, один-единственный сын…

Свекровь сидела лицом к окну и не заметила, как Дверь открылась и вошел Курт. Босой, в белой рубашонке и коротких синих сатиновых штанишках с лямками, он несмело переступил порог но, увидев старуху, попятился. После печальной истории с вишневкой он боялся ее как огня.

— Поди сюда, — позвала его Элька. — Какой красивый мальчик — ваш старший, должно быть? Как тебя зовут? Ну, иди, иди ко мне…

Старуха обернулась и увидела Курта.

— Тьфу, чтоб тебе, — плюнула она. — Тут как тут! Уже учуял? Ступай, ступай нечего тебе здесь делать!

Курт побледнел, бросил испуганный взгляд на Эльку и выбежал вон.

— Зачем вы с ним так, — пожурила ее Элька. — Такой славный внучонок.

— Какой еще внучонок? Для кого внучонок, а для меня волчонок… Нужен мне этот немчик!

Старуха была довольна: наконец-то ей попался человек, с которым она может отвести душу. Опасаясь, как бы Элька не ушла, она суетливо подсела поближе и захлебываясь начала выкладывать всю историю с Куртом.

— Зелда сама во всем виновата; его и брать-то не надо было. Жалостливая… А кого тут жалеть, кого? Говорят, они режут всех подряд… Ну и этот как вырастет, такой же будет…

Элька слушала рассеянно, молча поглядывала в окно.

Зелда тем временем умыла детей, одела их в чистое. Хотела умыть, переодеть и Курта, но мальчик, обидевшись, убежал и спрятался во дворе за скирдой.

Зелда с детьми вошла в комнату.

— Вот, товарищ Руднер, — она взглянула на Эльку сияющими глазами, — вот мои достижения! Это — Шмуэлке, самый старший, он уже скоро в школу пойдет. А это Эстерка, а это Тайбеле. А самый маленький, Шолемке, спит…

Дети стояли, держась за руки, и большими, круглыми и черными, как маслины, глазами с любопытством смотрели на незнакомую тетю. Элька погладила по голове Тайбеле; девочка была удивительно похожа на Шефтла.

«А я ведь им ничего не привезла», — вдруг подумала Элька, и ей стало неловко. Отозвав Зелду в сторону, она напрямик спросила, нельзя ли здесь, в Бурьяновке, купить что-нибудь для детей.

__Что вы, — замахала на нее руками Зелда, — ничего не нужно! Спасибо, что сами к нам приехали, для нас это большая честь. А за детей не беспокойтесь. Им хватает…

Она вынула из верхнего ящика комода ярко раскрашенную жестяную коробку с леденцами и дала детям.

— Вот вам подарок от тети Эльки, — сказала она. При виде яркой коробки у ребят загорелись глаза, и они, все разом, протянули к ней руки.

— Ну-ка, что зам там привезли, покажите и бабушке, — вмешалась старуха.

Но ребята, заполучив коробку, убежали во двор.

— Не забудьте дать Курту! — крикнула Зелда в окно.

— Спасибо еще, что не велела все ему отдать, — проворчала старуха и, недовольная, ушла к себе.

— Старый человек… Что с нее взять, — тихо сказала Зелда, когда свекровь задернула за собой занавеску. — А вы, наверно, уже есть хотите?

— Нет, нет, я ничего не хочу, — Элька поднялась. — Я, пожалуй, пойду пройдусь немного.

— Никуда вы не пойдете! — воскликнула Зелда. — Шефтл должен вот-вот… А знаете что? — Она схватила платок и накинула на голову. — Ну-ка я за ним сбегаю…

— Не надо, — Элька взяла ее за руку.

— Так ведь он не знает, что у нас такой гость дорогой. Я мигом…

— Нет, нет…

Вдруг Зелда подняла голову, прислушалась, затем подбежала к окну. Вниз по улице, по разбитой пыльной дороге, мчался гнедой, запряженный в знакомую двуколку. Зелда издали разглядела Шефтла.

— Едет! — крикнула она радостно. — Вы его, наверное, и не узнаете, товарищ Руднер. Он так осунулся, особенно за последние дни. Сколько, как вы его не видели?

— Ну, сколько… неделю.

— Неделю? — Зелда смотрела на Эльку непонимающими глазами.

— Ну, восемь дней… Сегодня воскресенье, а у меня он был в ту субботу, вот и считайте…

— В позапрошлую субботу? — Зелда чувствовала, что у нее холодеет сердце.

— Как? Он разве не говорил?

— Да нет… говорил… конечно, говорил… Да, да, ведь он тогда ездил в Гуляйполе, — силилась улыбнуться Зелда, стараясь, чтобы Элька ничего не заметила. — Ну, я пойду, накрою на стол… Я сейчас… Сейчас будем обедать, — и, чувствуя, что больше не может сдерживаться, она выбежала на кухню.

Все в ней перевернулось в эту минуту. «Он был у нее, он был у нее… Там, в Гуляйполе… И ничего не сказал…. Не сказал даже, что виделись… скрыл от меня…»

Теперь она поняла, почему он вернулся не ночью, как другие бригадиры, а на следующий день.

От неожиданности, от потрясения Зелда даже не подумала, что, если Элька так просто говорит об этом, значит, ничего такого не было. А впрочем, что Элька, ей Шефтл был важен, он почему ничего не сказал?..

Шефтл оставил гнедого у плетня. Привязал вожжи к колышку, почистил рукой пыльную, выцветшую куртку и, невеселый, с озабоченным видом, вошел в дом.

— Дашь чего-нибудь поесть, а, Зелда? — устало спросил он с порога, на ходу расстегивая куртку. — А то мне сейчас же обратно… — и вдруг остановился как вкопанный.

— Элька? — вскрикнул он, и нельзя было понять, обрадовался он или испугался. — В такую погоду? — Он оглянулся, потоптался на месте, снова оглянулся, наконец подошел и нерешительно пожал Эльке руку.

— Ты недоволен, что я приехала? — смущенно спросила Элька.

— Почему? Просто не ждал… в такую погоду, — оправдывался Шефтл. Он заметил, что за эту неделю Элька похудела, побледнела — и стала еще красивее, милее, ближе… это его даже как-то испугало.

— А где Зелда? Она… уже видела тебя? — спросил он запинаясь.

— Зелда только что вышла.

Шефтл украдкой оглядел комнату — чисто ли хоть?

— Ну скажи, не угадал… Все небо еще с вечера в тучах… я думал, не приедешь. И утром небо прямо черное было… А дочурка твоя где?

— Дома.

— Надо было взять ее с собой.

— Ты когда уехал из Гуляйполя? — упавшим голосом спросила Элька.

— На рассвете. — А когда узнал, что война?

— Уже здесь, на хуторе. Зелда встретила меня этой новостью.

Осмелев, он посмотрел ей в глаза, словно хотел сказать: «Не об этом мы думали, когда стояли с тобой на мосту. Всего за два часа до того, как началось».

— Поди угадай, — сказал он, закуривая. — Прошла неделя, а сколько пережито. Сегодня вот снова плохая сводка…

Хмурясь, Шефтл приоткрыл дверь на кухню и позвал Зелду.

— Сейчас, — слабо донеслось оттуда.

Шефтл отошел, но дверь оставил открытой. Он не знал, рассказала ли Элька Зелде, что он был у нее, и это его смущало, сковывало.

— А дверь почему открыта? — спросила Зелда, входя с высоким караваем хлеба и тарелками.

Осторожно поставив тарелки на комод, она вынула чистую скатерть с бахромой и стала накрывать на стол, изо всех сил стараясь казаться спокойной.

— Пожалуйста, садитесь сюда, товарищ Руднер, — показала она Эльке место во главе стола. — Сейчас подам борщ…

— Ну, Зелда, как ты находишь Эльку? Узнала ее? — спросил Шефтл, придвигаясь со стулом к столу. Он чувствовал, что должен ей что-то сказать, быть с ней поприветливей. — Скажи, Зелда, а как твой палец? А, Зелда?

Ей очень не хотелось отвечать. Но она, поборов себя и ставя перед ним тарелку, тихо сказала:

— Ничего с ним не сделается…

— Но уже не так больно, а, Зелда? Может, я тебе, Зелда, помогу? — повторил он несколько раз ее имя, словно чувствовал себя перед ней виноватым.

— Не надо мне помогать… я сама.

Она подошла к комоду и начала нарезать хлеб.

Шефтл бросил на нее быстрый взгляд и, невольно сравнив с Элькой, удивился, Зелда выглядела старше Эльки, а ведь она была моложе ее на целых пять лет,

— Что у тебя с пальцем? — спросила Элька.

— Ничего… Поболит и перестанет.

Стараясь унять дрожь в руках, Зелда сложила нарезанный хлеб на тарелку и вышла на кухню за борщом.

— Шефтл, — сказала Элька торопливо, — Шефтл, слушай… Мне надо с тобой поговорить… Для этого я и приехала…

Заметив, что она то бледнеет, то краснеет, Шефтл сам изменился в лице.

— Боюсь, что Алексей застрял в Минске. А там ведь уже немцы. Я в отчаянии… Это было бы самое страшное…

С улицы послышались гудки. Элька вскочила, подбежала к окну, но, увидев, что машина не маслозаводская, снова села.

— Ты чего?

— Да вот боюсь пропустить машину.

— Как? — удивился он. — Разве ты не на бричке? Ты ведь говорила, что приедешь на бричке «Заготзерна».

Элька посмотрела ему прямо в глаза:

— Я ведь там уже не работаю. Уже целую неделю.

— То есть как это? — уставился на нее Шефтл.

— Да вот так… — тихо сказала Элька. — Только ты об этом никому не говори. Даже Зелде. Терпеть не могу, когда меня жалеют…

В эту минуту она решила о Свете пока не говорить. Все равно ответа из военкомата еще нет… а если понадобится, тогда… И не только с Шефтлом, а и с Зелдой надо будет обо всем договориться.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла Зелда. Она была бледна, глаза ее болезненно блестели. Горшок с дымящимся борщом, который она несла, казалось, вот-вот выскользнет у нее из рук. Стараясь не глядеть на мужа и Эльку, она поставила горшок на край стола, открыла было рот, хотела, видно, что-то сказать и вдруг, круто повернувшись, вышла.

— Что с ней? — растерянно спросила Элька. Ей стало не по себе.

— Не знаю… Должно быть, палец разболелся, — угрюмо произнес Шефтл. — Зелда! — крикнул он, поднимаясь. — Ну, что же ты? Где ты?

Зелда не откликалась.

Шефтл направился было на кухню, но тут мимо дома, поднимая густую пыль, пронеслась машина с веселым звоном бидонов и свернула на пригорок к ферме.

— Ой, это моя! — воскликнула Элька и бросилась надевать пальто.

— Подожди! Пообедаем! Сейчас Зелда придет, — удерживал ее Шефтл.

— Ты что? Я не успею. Не станет же машина меня дожидаться…

— Успеешь, успеешь. Голодной мы тебя не отпустим. Пока еще погрузят сливки… Зелда! — крикнул он опять, открывая дверь на кухню.

— Нет, нет, — отказывалась Элька, хоть у нее и сосало под ложечкой. — Так где же Зелда? Попрощаюсь и побегу.

— На кухне ее нет, — растерянно пробормотал Шефтл.

Заглянул в боковушку. Там не было ни Зелды, ни свекрови…

— Куда она ушла? Нет, ты садись, садись, — бросился он к Эльке. — Поешь, я прошу тебя.

— Нет, нет, не могу… — Элька уже застегивала пальто. — Досадно, с Зелдой я, видно, так и не успею попрощаться… Поблагодари ее за меня. Скажи, что я торопилась. Пусть на меня не обижается… Ну, будь здоров, Шефтл, и если приедешь в Гуляйполе… — Она протянула ему руку.

— Я тоже пойду. Подвезу тебя.

— Не надо, Шефтл, не надо, прошу тебя.

— И не проси, — Шефтл вышел вместе с Элькой и направился к двуколке.

Дети, игравшие под шелковицей, увидели их и с радостным шумом бросились навстречу.

— Папа, посмотри, что нам подарила тетя, — Эстерка показала раскрашенную коробочку.

— Не видели маму? — рассеянно спросил Шефтл, отвязывая вожжи от колышка.

— Не знаю, — ответила Эстерка и убежала с коробочкой в руке.

— Скажи маме, что я сейчас вернусь, — крикнул ей вдогонку Шефтл, усаживаясь рядом с Элькой в двуколку, и стегнул гнедого.

Узкая двуколка неслась по краю дороги, подпрыгивала на кочках. Шефтл чувствовал Элькино плечо, ее горячую руку, упругую ногу, которая время от времени касалась его ноги, и со свистом взмахнул в воздухе кнутом, словно хотел заглушить в себе что-то…

У загона двуколка свернула к плотине. Из дворов выглядывали любопытные, которым не терпелось узнать, с кем это едет бригадир. Элька пониже надвинула на лоб косынку — сейчас ей никого не хотелось видеть.

Шефтл щелкнул языком, гнедой поднял уши и весело заржал.

— Странно все-таки с Зелдой, — сказала Элька, когда они подъехали к плотине. — Да, послушай, — вспомнила она, — а говорил ты Зелде, что был у меня?

— Нет, — Шефтл покраснел. — А что?

— Нехорошо получилось, — огорчилась Элька.

— Я не успел… не мог, — сказал он тихо и взял ее за руку.

Элька осторожно высвободила руку.

Нерадостно было у нее на душе. Она ехала сюда и так надеялась, что разговор с Шефтлом принесет ей облегчение, а может, что-нибудь посоветует… И вот разговора не получилось, да тут еще с Зелдой… Скрыл от жены, что был у нее. Зачем он это сделал? Нехорошо.

Шефтл натянул поводья. Они уже миновали высокую насыпь плотины, под которой переливались маленькие голубоватые волны ставка.

У молочной фермы, около склада, на котором висело красное полотнище с большими белыми буквами: «Все для фронта», грузили тяжелые бидоны со сливками на машину из Гуляйполя. Рядом стояло несколько пожилых колхозников и колхозниц, молодых и постарше, с сапками в руках. По дороге с поля они завернули на ферму напиться. Когда подъехала двуколка, все обернулись. Узнали Эльку и, словно увидели близкого человека, бросились к ней.

— Товарищ Руднер!..

— Да это ж Элька Руднер!..

— Товарищ Элька!..

«Не удалось уехать незаметно», — с сожалением подумала Элька.

— Вот так гостья! — Калмен Зогот протянул ей свою большую жилистую руку.

Все столпились вокруг двуколки и, отталкивая друг друга, старались протиснуться.

— Наконец-то вспомнила о нас! — Катерина Траскун обняла ее и расцеловала. — И такая же красавица… Сколько, как ты уехала отсюда?

— С тридцать третьего года, — тихо ответила Элька.

— Господи, восемь лет! — воскликнула Кукуиха. — Помнишь ли хоть меня?

— Помню даже, что вы не позволяли вашему мужу вступать в колхоз…

— Правда? — Кукуиха широко раскрыла глаза. Все вокруг захохотали, засмеялась и она сама.

— А меня вы помните, товарищ Руднер? — раздался звонкий голос Нехамки.

Элька обернулась, увидела пылающее девичье лицо, горячие черные глаза и неуверенно пожала плечами.

— Не узнаете? Это ж Нехамка, Хонцина дочка, председателя…

— Откуда товарищ Руднер может ее помнить? Сколько ей тогда было — лет восемь-девять, не больше.

— Я тогда уже была пионеркой, а товарищ Руднер нашей вожатой…

Элька взглянула на Нехамку. Какая стройная, какая красивая девушка!

— Ты когда приехала? — спросила Катерина. — Только что? Ну, пошли ко мне. Помнишь, ты у меня ночевала когда-то?

— Помню… Но я сейчас уезжаю…

— Что ты говоришь?

Все уставились на нее с удивлением.

— Как это — сейчас уезжаешь? — спросил Калмен Зогот. — Ты что же — не хочешь даже на наше хозяйство поглядеть?

— В другой раз… Я с попутной машиной.

— Жалко. Нашего колхоза сейчас не узнать. Как раз тебе не мешало бы посмотреть.

— Я спешу… Уезжаю на этой машине…

— Ничего не скажешь, — Додя Бурлак покачал седой головой, — жить бы можно. Можно бы жить, если б не война… Скажи, товарищ Элька, что ж это будет? Сколько это может продолжаться? Ты ведь знаешь больше нас…

— Я знаю столько же, сколько и вы.

— Ну, все-таки. Ты там с большими людьми… До каких же пор? Вон ведь уже до Минска дошли.

— Каждый день новое направление, — сокрушенно вставил Триандалис.

— Не дай бог, еще и до нас доберутся.

— Что же это за сила такая, что нельзя ее остановить?

— А я понимаю, — задумчиво сказал Калмен Зогот, снимая соломинку с бороды. — Я думаю, что мы их заманиваем в западню, и скоро им конец.

— Дай бог, дай бог, — поддакнула Катерина. — Ну, а ты-то как? Расскажи хоть, как ты живешь? Кто твои муж? Тоже гуляйпольский?

— Нет, с Урала.

— С Урала? — переспросила Кукуиха. — О, должно быть, большой начальник…

Элька чувствовала, что у нее кружится голова — может, и потому, что за весь день у нее маковой росинки во рту не было. Она нетерпеливо оглянулась на машину. Скорее бы уехать.

Бидоны заняли весь кузов. Шефтл с озабоченным видом стоял возле шофера и, разговаривая с ним, глядел издалека на Эльку. Юркий старичок экспедитор, отвечая, кивал и одновременно подписывал на крыле машины какие-то розовые квитанции.

Элька стала прощаться.

— Будьте здоровы… Кланяйтесь Хонце, Хоме, всем, всем, — говорила она уже на ходу.

— Я хочу вас о чем-то попросить, — тихо сказала Доба, следуя за Элькой. — Мне бы вот ссуду получить. Небольшую. Я одна… Замолвите за меня словечко в райисполкоме.

— Вам и так дадут, — ответила Элька.

— Ну хоть словечко, пожалуйста. С вашей просьбой они посчитаются.

— Напрасно вы так думаете, — сказала Элька с горькой усмешкой.

— Нет, я знаю, вы же в «Заготзерне» главный начальник. Ну, я прошу вас…

Шофер включил мотор, и Элька побежала к машине.

— Вот так, возомнят о себе и не хотят другому малейшего одолжения сделать, — ворчала Доба.

— Ну, едем! — умоляюще попросила Элька.

— Ум-гу, — ответил экспедитор, закуривая папиросу. Элька подумала, что, предложи он ей сейчас сесть

в кабину, она бы не отказалась. То, что придется сидеть среди бидонов, ее не смущало, но вокруг стояли колхозники и, главное, среди них был Шефтл, и было неприятно у всех на виду перелезать через борт кузова. Но экспедитор не предложил.

— Ну, Шефтл… — Элька подошла к нему, полола руку. Больше она ничего не могла сказать. Ухватилась за борт, стала ногой на колесо и, придерживая платье у колен, перелезла в забитый бидонами кузов. Все смотрели на нее. Растерянно улыбаясь, она махнула рукой.

В эту минуту мотор загудел, машина рванула с места, Элька покачнулась и упала на приплясывающие бидоны; зацепившись за проволоку, порвала пальто.

«И откуда, черт бы ее подрал, взялась эта проволока!» Элька с трудом протиснулась между бидонами ближе к кабине. Здесь хоть не так трясло. Оглянулась она, когда они были уже возле подсолнечников, и увидела издали, как двуколка Шефтла повернула обратно к хутору.

Шефтл ехал шагом. Давно у него не было так муторно на душе. Только что была здесь Элька, и вот ее уже нет. Уехала… Оставив двуколку около двора, он направился к дому. Переступил порог и остановился, широко раскрыв глаза: на Шмуэлкиной кровати лежала, зарывшись головой в подушку, Зелда и громко плакала. На полу молча сидели дети, только Курт стоял возле Зелды и робко гладил ее по ноге.

— Что случилось? — спросил Шефтл смущенно. Дети испуганно посмотрели на отца, а Зелда, услышав его голос, разрыдалась еще громче.

— Что? Сильно палец болит? — Шефтл подошел к кровати и нагнулся над Зелдой.

Она продолжала рыдать.

— Вы чего тут собрались? — прикрикнул он на детей. — Ну-ка, марш во двор!

Внезапно Зелда оторвала голову от подушки и села на кровати.

— Зачем ты гонишь детей? Пусть они знают, пусть… О господи, в такое время. Война… Завтра, избави бог, могут забрать… Оставит меня одну, с такой семьей… А он о чем: думает? Одно баловство на уме… О господи… Не хочу больше жить… Не могу…

Шефтл строго посмотрел на ребят, и те, опустив головы, вышли во двор.

Зелда снова упала на кровать и заплакала тихо, сдавленно, будто совсем обессилела.

— Зелда, ну что ты… ну что я сделал такого? — он осторожно присел рядом и погладил ее по плечу.

— Уходи от меня! Теперь я знаю, почему ты тогда задержался, — проговорила она сквозь слезы. — Я тут чуть с ума не сошла… не знала, что думать, а он у нее развлекается… Отец четверых детей… А эта… Как ей не стыдно! Ведь у нее муж, ребенок… Никогда бы про нее не подумала. Теперь все понятно. Это ты у нее ночевал в прошлое воскресенье. А сейчас она приехала к тебе. Выфрантилась… В такое время! Ведь война!

— Что ты говоришь, Зелда… Да что за глупости ты говоришь! — Шефтл почувствовал, что на нем взмокла рубаха. — Ну, а если я и зашел к ней? Нельзя, что ли?

— А почему ты мне раньше ничего не сказал, почему молчал целую неделю? Ведь с тех пор уже целая неделя прошла… Почему ты мне не рассказал, что ночевал у нее? — твердила Зелда, приподнявшись и глядя на Шефтла. Лицо у нее искривилось, глаза распухли, нос покраснел. Шефтл еще никогда не видел ее такой некрасивой.

— Да ты что? Кто ночевал? Сама не знаешь, что мелешь! Я заскочил к ней на минутку. А потом ушел в Дом колхозника! Вот где я ночевал.

— А зачем она к тебе приехала? О чем вы шушукались?

— Не кричи. Почему ты кричишь? Мы… Она хотела… Она должна была мне рассказать…

— С чего это она должна тебе что-то рассказывать? Кем ты ей приходишься?

— Как так — кем прихожусь?… Люди мы или нет? Ей теперь тяжело… у нее горе.

— Какое горе?

— Ну… — замялся Шефтл, — этого я тебе не могу сказать.

— Собственной жене не можешь сказать? Она тебе ближе, чем я! У тебя с ней секреты… Лучше бы я до этого не дожила! — И Зелда снова залилась слезами. — Уйди… Уйди от меня…

Шефтл беспомощно озирался по сторонам. Ну, что с ней делать? За всю жизнь у них ничего подобного не случалось.