Небо остается нашим

Здравствуй, Севастополь!

Получив приказ перебазироваться в Крым, мы вначале обосновались у спаленной немцами деревни Чурбаш. Но линия фронта быстро отодвинулась, и полк расположился под Карагезом.

Это было чудесное время. Советские войска одерживали одну победу за другой, и мы работали с большим подъемом. С аэродрома в Карагезе наш полк чаще всего действовал по целям в районе Ялты. Летать приходилось далеко, и главное — через горы. Молодым, только что введенным в боевой строй летчицам такие полеты были еще не под силу. Поэтому командование посылало на задания наиболее опытные экипажи.

Не удержавшись на Ак-Монайских позициях, противник стремительно откатывался к Севастополю. Чтобы постоянно находиться в боевом соприкосновении с гитлеровцами, мы перелетели под самый Симферополь, в деревню Карловку.

Это был тихий красивый уголок. Раскинув домики вдоль дороги, деревня далеко протянулась по дну живописной долины, окаймленной горами. Уже цвели сады, и вся Карловка утопала в белоснежных пышных шапках.

Здесь мы пробыли до конца апреля. Карловка понравилась всем. Это был единственный встреченный нами в Крыму населенный пункт, уцелевший от фашистских погромщиков. Не потому, конечно, что гитлеровцы пощадили этот чудесный уголок. В этом районе хозяйничали партизаны. Они-то и не дали врагу спалить деревню. Население встретило нас очень радушно, гостеприимно, как говорится, по-русски — хлебом-солью. Не успели мы появиться в Карловне, как женщины разобрали нас по квартирам. Мы только диву давались, глядя на угощения. Творог, молоко, мясо, даже печенье — все это каждый день появлялось на нашем столе.

— Уж не скатерть ли у вас самобранка в каждом доме? — шутили девушки.

Но объяснялось все очень просто. Оказалось, что партизаны разгромили крупную фашистскую колонну и в числе трофеев захватили большой обоз с продовольствием.

Словом, жилось нам в то время неплохо. И работать стало проще. Советская авиация полностью господствовала в воздухе. Это как-то ослабило нашу бдительность, мы перестали маскироваться на аэродроме, не имели даже наземной охраны. Но если мы позабыли о противнике, то он решил напомнить нам о себе.

Как-то после боевой ночи, когда летный состав отдыхал, а техники и вооруженны готовили самолеты к новым полетам, в безоблачном небе раздался гул мотора. Девушки еще не сообразили, в чем дело, как затарахтели крупнокалиберные пулеметы, и тут же вспыхнула одна из машин. Галя Корсун и еще несколько техников получили легкие ранения. Растратив боеприпасы и повредив несколько самолетов, фашистский истребитель убрался восвояси. Майор Бершанская немедленно сообщила о случившемся в штаб армии. Оттуда пришло распоряжение срочно перебазироваться в Изюмовку. Но не успели мы подготовить самолеты, как в воздухе снова появились вражеские машины. Теперь их было уже четыре. Не меняя курса, они стали заходить на аэродром.

Налет застал меня в кабине: я ожидала разрешения на взлет. Вдруг командир полка сигналом приказала мне выключить мотор.

— В чем дело, не знаешь? — обратилась я к Марии Щелкановой, находившейся на месте штурмана.

Та вместо ответа указала рукой влево. Я посмотрела туда и буквально онемела — прямо на нас пикировал фашистский истребитель. Быстро отстегнув ремни, мы выскочили из кабины и, отбежав от самолета метров тридцать, плашмя бросились на землю. Рядом что-то глухо стукнулось о землю. Затарахтели пулеметы. Несколько комьев земли упало мне на спину. «Все, — пронеслась мысль. — Теперь будет взрыв». Но, к счастью, сброшенная гитлеровцем кассета с маленькими бомбами не раскрылась.

Отштурмовавшись, фашисты улетели. Несколько наших машин получили серьезные повреждения. Техники тут же приступили к их ремонту, а остальные самолеты поднялись в воздух и легли курсом на Изюмовку. В тот же миг из-за гор на низкой высоте выскочила девятка «фокке-вульфов». Что делать? Положение действительно было драматическое. На небе ни облачка, за которое можно было бы спрятаться, вблизи ни одной балки, куда бы можно нырнуть, до гор далеко. А на ровном месте приземляться бесполезно: все равно подожгут, либо при посадке, либо на остановке. А тут вдруг Маша крикнула в переговорный аппарат:

— Смотри, нам отрезают путь!

Я повернула голову: наперерез стремительно приближалось несколько машин, еще плохо различимых из-за солидного расстояния. Терять нам уже было нечего. Отжав ручку от себя и едва не цепляя колесами каменистую почву, я повела свой У-2 к горам. В сознании теплилась надежда: «Авось дотяну до них, а там уж скроюсь в распадках».

Но в чем дело? Приближавшиеся к нам самолеты вдруг круто взмыли вверх и, минуя нас, стали пикировать на фашистов.

— Так это же наши! — обрадованно закричала Щелканова. — «Лавочкины»!

Бой был недолгим. Потеряв три «фокке-вульфа», гитлеровцы развернулись и кинулись наутек.

В Изюмовке мы узнали, что выручили нас из беды летчики Героя Советского Союза В. И. Максименко. Запоздай они на минуту, и трудно сказать, что сталось бы с нами. Наверное, для многих из нас тот чудесный солнечный день был бы последним.

Во всяком случае, урок, преподанный немцами, научил нас осторожности. В Карловку срочно прибыли зенитчики.

К тому времени войска Отдельной Приморской армии и 4-го Украинского фронта окружили Севастополь и готовились к решительному штурму последнего оплота врага на крымской земле. Фашистская авиация фактически прекратила организованные действия. Наше господство в воздухе было безраздельным. Поэтому вскоре 4-ю воздушную армию перебросили в Белоруссию, а в Крыму осталась лишь 8-я.

Гитлеровцы сделали все, чтобы сорвать наступление советских войск. Они построили доты и дзоты, оцепили горы проволочными заграждениями, минировали многие километры дорог, пристреляли каждый участок. На подступах к городу шла борьба, которую многие называли войной за метры. Мы, летчики, старались, чем только возможно, помочь солдатам.

Не один вылет совершили мы в районы Севастополя, Балаклавы, на Сапун-гору, на мыс Херсонес.

Небо над Севастополем гудело от рокота моторов. Мы вылетали с наступлением темноты и заканчивали боевую ночь поздно утром, когда на задание поднималась дневная авиация. Мы блокировали вражеские аэродромы, наносили удары по бухтам, куда заходили немецкие транспортные корабли, эвакуировавшие живую силу и технику.

Внизу, под нашими крыльями, страшный в ранах своих и бессмертный в своем героизме, лежал Севастополь…

А севастопольское военное небо! Днем и ночью было оно грозным для врага. Днем в нем господствовали советские штурмовики, истребители, дневные бомбардировщики. А ночью гитлеровцам не давали покоя наши У-2. Начиная с форсирования Керченского пролива и кончая разгромом фашистских войск на мысе Херсонес все мы жили одной мыслью — скорее освободить крымскую землю.

Наш полк вывели из состава 132-й бомбардировочной дивизии и временно передали 2-й гвардейской ночной бомбардировочной Сталинградской Краснознаменной дивизии. Событие это совпало с награждением нашего полка за успешные действия по освобождению Феодосии орденом Красного Знамени.

— Ну что ж, посмотрим, каковы мои новые орденоносные подчиненные, — сказал командир дивизии генерал-майор Кузнецов, прибывший в Карловку.

Признаться, мы не очень обрадовались новому хозяину. Думали, что и здесь повторится то же, что было вначале в 132-й дивизии: ирония, снисходительные улыбки, оскорбительное любопытство. Когда мы только вошли в состав 132-й, за нами утвердилось нелестное прозвище — «несерьезная авиация». И хотя девушки сразу доказали, что умеют воевать не хуже представителей «серьезной авиации», хотя своей работой заставили умолкнуть балагуров, обидное прозвище так и осталось за нами.

Во 2-й дивизии, вопреки опасениям, нас встретили, как равных, по-деловому. Полки этой дивизии имели однотипную с нашей материальную часть — самолеты У-2, и летчики ее по собственному опыту знали, что это за машина и каково летать на ней под зенитным огнем в лучах прожекторов.

Дивизия имела богатый боевой опыт: она участвовала в разгроме фашистов под Москвой, в боях на Дону, в обороне Сталинграда. Мы вошли в ее многочисленную дружную семью равноправными членами.

Здесь мы познакомились с совершенно новыми методами руководства. В прежней дивизии инспекция, наведываясь в полк, знакомилась с работой, проверяла и, только уехав, присылала приказы с выводами и требованиями исправить то-то, устранить то-то, обратить внимание на то-то.

По-иному строили свою работу представители 2-й дивизии. Они тоже присутствовали на старте, следили за нашими действиями, но не слали приказов и указаний сверху, а тут же помогали исправлять недостатки, советовали, подсказывали и, если надо, требовали.

Опыт передовых летчиков этой дивизии помог нам увеличить бомбовую нагрузку на самолет почти в два раза. До тех пор у нас считалось, что 150–180 килограммов бомб — это максимум того, что могут взять с собой наши машины. Конечно, мы понимали, что У-2 способен поднять и больше, но для успешных действий над целью этот груз казался нам предельным. Ведь мало поднять в воздух бомбы, нужно ежеминутно помнить о ресурсах мотора, сохранять маневренность машины. Вот мы и считали, что большой груз резко снизил бы пилотажные возможности самолета под обстрелом с земли. Как же мы были удивлены, когда узнали, что во 2-й дивизии бомбовая нагрузка в 250–300 килограммов считается обычной.

Среди нас разгорелся спор. Надя Попова заявила, что и мы на своих самолетах можем поднять такой же груз и даже больший.

— Материальная часть у нас такая же. Во всяком случае, я уверена, что триста килограммов доступны каждому экипажу.

Я и Дина Никулина поддержали Попову. Мы тут же пригласили техников и вооруженцев. Они произвели соответствующие расчеты и подтвердили наш вывод.

— Если правильно эксплуатировать мотор, — заявила инженер полка Софья Озеркова, — то и триста килограммов далеко не предел. Можно еще подкинуть килограммов семьдесят. Моторы вытянут.

— Как, Надя, рискнем? — спросила я Попову.

— Рискнем, пожалуй!

Не откладывая дела в долгий ящик, мы тут же отправились к Бершанской. Евдокия Давыдовна согласилась не сразу. Вновь вызвали специалистов, проверили расчеты. И только когда были взвешены все возможности, мы получили разрешение.

Признаться, я, Надя и Дина Никулина сильно волновались в ту ночь. Мы не сомневались, что самолет поднимет 300 килограммов. Но ведь дело не только в том, чтобы поднять такой груз, главное — отлично отбомбиться. А это значит — не дать лучам прожекторов поймать себя пли суметь уйти, если тебя все же поймают. Но ведь 300 килограммов — не 150. Смогут ли наши машины маневрировать с такой нагрузкой?

Волновались мы не из-за боязни личной неудачи. Пугало другое. На нас смотрели все. От нашего успеха или неуспеха зависело многое. Выполним задание — за нами последуют другие, и боеспособность полка увеличится почти вдвое. Не выполним — придется краснеть перед товарищами, перед командованием полка, дивизии и, что самое главное, подорвем веру летчиц в свои возможности. Тут было над чем задуматься.

Пока вооруженцы подвешивали бомбы, мы с Надей и с нашими штурманами еще раз уточнили порядок действий над целью, согласовали режим полета, установили больший, чем обычно, интервал между самолетами при заходе на бомбежку. Большим интервалом мы рассчитывали ввести противника в заблуждение и обезопасить себя от случайностей. Мало ли что могло произойти на маршруте. Поэтому и первому самолету, и второму, и третьему не мешало иметь в запасе лишние полторы-две минуты, чтобы в случае необходимости лучше осмотреться, оценить сложившуюся обстановку, принять правильное решение.

Нам предстояло бомбить вражеский аэродром в районе Балаклавы. В воздух поднялись до наступления темноты. Все-таки в первый раз взлетать с такой нагрузкой с неровной каменистой площадки при дневном свете было удобнее и спокойнее. Поэтому лететь мы рассчитывали на меньшей скорости, чтобы пересечь линию фронта, когда на смену сумеркам уже придет ночь.

Первым стартовал наш с Катей самолет. Взревел мотор, и машина плавно тронулась с места. Из предосторожности я несколько удлинила пробег и, только набрав значительную скорость, слегка потянула ручку управления на себя. У-2 послушно и легко оторвался от земли.

Я облегченно вздохнула: перегрузки нет. Но как поведет себя машина при наборе высоты? Необходимо было подняться хотя бы на 800 метров. Внимательно вслушалась в работу мотора. Пока все обстояло нормально, плавно двигалась по кругу стрелка высотомера.

На самолет медленно наплывал темный массив гор. Скоро линия фронта. Я перегнулась через край кабины, всматриваясь в смутные очертания земли, и только тут заметила, что еще достаточно светло. В чем дело? Неужели мы просчитались? Посмотрев на часы, я поняла все. Погрузившись в свои мысли, я забыла о принятом нами скоростном режиме и нарушила график полета. В результате передний край предстояло пересечь в сумерках, а значит, и к цели мы должны были подойти еще до наступления полной темноты. Это было скверно — самолет могли обнаружить раньше времени. Но ничего другого делать не оставалось.

Приглушив мотор, я повела машину на снижение. Мозг сверлила одна мысль: «Только бы дотянуть до границы Балаклавского аэродрома!» Рябова, словно угадав мое настроение, почему-то шепотом сказала, что до бомбометания осталось пять минут.

Удивительно долго тянулись эти минуты. Уже показалась взлетно-посадочная полоса. Движения на ней не было заметно. Неужели нас засекли, а теперь затаились и ждут, когда мы окажемся над их орудиями? Стараясь сохранить спокойствие, я спросила штурмана, хорошо ли она видит цель.

— Давай чуть правее! — скомандовала Катя. — У кромки поля что-то поблескивает. Похоже, истребители.

Прошло несколько томительных секунд. И вдруг включились прожекторы, на нас обрушился ураганный огонь.

Может, от неожиданности я сама качнула самолет, но мне почему-то показалось, что это Рябова сбросила бомбы. Я тотчас развернулась и пошла со снижением.

— Ты что, с ума сошла?! — закричала Катя. — Давай назад!

— Зачем? — спросила я. — Ведь ты отбомбилась.

— Ничего подобного. Все бомбы под плоскостями.

Сделав круг, я зашла на цель повторно. Разрывы снарядов все продолжались. Я попробовала произвести противозенитный маневр и повела самолет змейкой, сворачивая то вправо, то влево. Он слушался, хотя на действия рулей реагировал не так быстро, как раньше. Вот они, эти 300 килограммов… Казалось бы, не так много они отняли у машины — всего доли секунды, но как дороги эти мгновения сейчас!

Нервы у меня были напряжены до предела. Так и хотелось крикнуть штурману: «Скорей! Чего медлишь!» Но Катя не торопилась. Я знала, она не сбросит ни одной бомбы, пока тщательно не прицелится.

Разноцветные линии огненных трасс проносились все ближе. Одна из них прошла перед самым винтом. Я инстинктивно до боли сжала ручку управления. Но взрыва не произошло. А через некоторое время самолет сильно тряхнуло. В переговорном устройстве послышался голос Рябовой:

— Вот теперь все. Можно уходить.

Последнее слово я скорее поняла по смыслу, чем услышала: его заглушил взрыв на земле. По силе его догадалась, что Катя разом сбросила все бомбы. У меня точно гора свалилась с плеч: эксперимент удался.

Теперь дело было за Поповой: судя по времени, ей уже следовало находиться на подходе. Обернувшись, я стала ждать вспышек взрывов. А их все не было. Пронзая тьму голубоватым светом, над аэродромом шарили несколько прожекторов. Потом и они погасли, а Надя все не давала знать о себе.

— Неужели с ними что-то случилось? Как думаешь, Катя?

— Не будем торопиться с выводами, — ответила мне Рябова. — Мы вышли к цели раньше времени, а они могли задержаться.

И словно в подтверждение ее слов, позади нас темноту ночи опять вспороли лучи прожекторов, затарахтели зенитки. А вслед за тем небосвод озарили вспышки взрывов.

Попова приземлилась минут через десять после нас.

— Молодцы, девушки, — встретила нас майор Рачкевич. — От всей души поздравляю. Считайте, что после вашего полета вместо одного стало два женских полка У-2.

В ту же ночь многие экипажи вылетели на бомбежку с увеличенной нагрузкой. С тех пор и до конца войны мы подвешивали под плоскости самолетов не меньше 300 килограммов бомб, а случалось, брали и 400. И ничего, моторы тянули. Конечно, изнашивались от этого они несколько быстрее. Но наши удары по врагу стали более ощутимыми. А это в конечном счете было главным.

Май сорок четвертого…

Май — весенний месяц любви и цветов, время, когда природа пробуждается после долгой зимы. В Крыму все зеленеет и расцветает особенно бурно. Душистыми весенними ночами мы летали к Севастополю бомбить врага.

Гитлеровцы стянули на севастопольскую землю много боевой техники, в том числе зенитную артиллерию. Они надежно окопались, позабирались в бетонные укрытия. Выковыривать их оттуда было трудно: враг, прижатый к морю, цеплялся за каждый метр крымской земли, особенно за мыс Херсонес. Но фашистам не было спасения ни на суше, ни на море. Севастополь расплачивался с ними за долгую свою боль.

На мысе Херсонес, где когда-то дрались последние защитники города, скопилось множество немецких войск. Отступать им было некуда. Позади лежало море…

Борьба за Крым близилась к завершению. С конца апреля полк базировался в Чеботарке, что в двух километрах восточнее города Саки. Отсюда мы летали добивать врага в Севастополь, в район Балаклавы и Байдарских ворот, на мыс Херсонес. Здесь гитлеровцы еще располагали тремя аэродромами, которые использовали для спешной эвакуации морем техники и живой силы. Чтобы увеличить мощь своих ударов, наша авиация стала применять на этом участке фронта новую систему обработки вражеских объектов — полеты в несколько ярусов. Это позволяло наносить более концентрированные и ощутимые удары по врагу.

Но полеты ярусами требовали от штурманов и летчиц исключительной внимательности, точного расчета. Чтобы предупредить столкновения в воздухе, мы летали с бортовыми огнями, а выключали их только при подходе к цели. И несмотря на повысившуюся сложность работы, на плотную насыщенность вражеской обороны средствами противовоздушной защиты, в боях за освобождение Севастополя полк не потерял ни одного экипажа.

О нагрузке, которую выдерживали девушки в тот период, убедительнее всего говорит лаконичный язык цифр: за время боев в районе города-героя полк произвел 1147 боевых вылетов, что составляет в среднем 150 вылетов в ночь.

В эти незабываемые дни судьба подарила мне неожиданную приятную встречу. Я часто вспоминала своих друзей по аэроклубу, иногда получала от них скупые известия, знала, что кое-кто находится на нашем фронте, рядом со мной. Но ни с кем до сих пор не доводилось встретиться на перепутье фронтовых дорог. А как хотелось хоть на миг увидеть знакомое лицо, почувствовать крепкое рукопожатие старого товарища, услышать от него несколько слов!

И вот однажды, вернувшись из очередного боевого полета и воспользовавшись какой-то заминкой у вооруженцев, я выбралась из кабины, чтобы немного размять затекшие ноги.

Ух, до чего же здорово, когда под тобой твердая земля! Особенно если до этого ты в течение трех часов только и делала, что взлетала, маневрировала под огнем вражеских зенитчиков, садилась и снова взлетала. Я с наслаждением потянулась, сделала несколько шагов и вдруг услышала голос дежурной:

— Чечневу — на КП, к командиру полка!

Обычно во время боевой ночи летчиц никогда не тревожили такими вызовами. Обеспокоенная, прибежала я на командный пункт.

— Не надо, вольно, вольно, — остановила меня майор Бершанская, увидев, что я вытянулась по стойке «смирно» и хочу рапортовать. — Дело сугубо личное. Тут к вам гость.

Загадочно улыбнувшись, она отошла в сторону, и передо мной предстал — могла ли я подумать! — мой первый инструктор. Я буквально остолбенела от неожиданной радости и, наверное, с минуту стояла с раскрытым ртом, не в состоянии произнести ни слова.

— Ну здравствуйте, — услышала я, — здравствуйте, товарищ гвардии старший лейтенант!

— Миша! — невольно вырвалось у меня. — Михаил Павлович!

Дужнов шагнул мне навстречу, и мы долго молча и улыбаясь трясли друг другу руки. Вот и сбылось то, о чем я мечтала. Случай оказался более щедрым ко мне, чем я могла ожидать, он свел меня не просто с товарищем, а с другом, любимым учителем и воспитателем.

Дужнов был все таким же стройным, подтянутым, аккуратным и даже чисто выбритым. Война и фронтовые неудобства не изменили его привычек. Таким я увидела его в первый раз шесть лет назад на осоавиахимовском аэродроме, таким же повстречала и на фронтовом, где подчас даже помыться толком было негде.

— Да как же вы здесь? — наконец обрела я дар речи.

— А вы?

— Я в полку Бершанской.

— Стало быть, мы соседи. Наш полк тоже в составе второй гвардейской. Вот не чаял, что доведется встретиться со своей ученицей у самых стен Севастополя, да еще в такую жаркую боевую ночь.

— Значит, и вы летаете на У-2? Но как же так, воюем бок о бок и не знали об этом.

Дужнов развел руками:

— Всякое бывает. А я, откровенно говоря, был твердо убежден, что вы в истребительной авиации. Помните ваши планы?

— Не вышло, Михаил Павлович. Раскова отговорила, порекомендовала на ночные бомбардировщики.

— Жалеете?

— Пожалуй, немножко жалею. А вы?

— Тоже немножко.

И мы оба рассмеялись, прекрасно поняв друг друга. Встреча наша длилась не более пяти минут. Я спешила в очередной полет. Дужнова тоже ждал самолет. Михаил Павлович оказался в нашем расположении неожиданно — залетел со своей эскадрильей пополнить запас бомб, которые кончились к тому времени в их полку.

— Чечнева, к самолету! — прокричал кто-то. Мы отошли от КП.

— Ну, Марина, — вдруг впервые назвал меня по имени Дужнов, — желаю тебе успеха. Может быть, свидимся в иной обстановке.

— Почему «может быть»?

Дужнов помолчал немного и тихо произнес:

— Война все же… Помнишь Мацнева?

— Анатолия Сергеевича? — Сердце сжалось от недоброго предчувствия.

— Да. Вместе сражались. Я вот уцелел, а он погиб под Сталинградом. Ну, бывай!

Дужнов еще раз крепко сжал мою ладонь, повернулся и быстро зашагал в темноту. Я постояла немного, вслушиваясь в звук его удалявшихся размашистых шагов, и медленно побрела к самолету.

И радость и печаль принесла мне эта неожиданная встреча. Весть о смерти Мацнева омрачила мою радость, но не могла совсем изгнать из сердца большого, непередаваемого словами чувства благодарности к судьбе, подарившей мне эту короткую, но приятную встречу.

Минула еще неделя, и наконец свершилось долгожданное. Советские войска полностью освободили Крым от фашистской нечисти.

Обезумевшие гитлеровцы потеряли всякую ориентировку. Один их самолет пролетел на бреющем полете над нашим стартом в Чеботарке, заметался из стороны в сторону и произвел посадку на аэродроме соседнего с нами мужского полка. Остатки вражеских дивизий, в предсмертных судорогах цеплявшиеся за мыс Херсонес, были разгромлены до основания. Над Крымом опять голубело мирное небо, залпы орудий и взрывы бомб больше не заглушали морского прибоя.

Прекрасно сказал о тех днях поэт полковник Александр Кудряшов:

Солнечным погожим было утро 12 мая. Мы поставили самолеты на прикол, а сами чистились, мылись, приводили себя в порядок. Надеялись, что полку предоставят по крайней мере недельный отдых. Большинство из нас впервые попали в Крым, и девушки мечтали вдоволь покупаться в море, побывать в живописных уголках южного побережья. Вместе с подругами пошла и я на берег моря. Пронзительно кричали чайки. Воздух и море были голубыми, как акварель. Не верилось, что где-то продолжается война.

Но отдыхать нам не пришлось. Не суждено было исполниться нашим мечтам. Через два дня поступил приказ: немедленно вылетать на 2-й Белорусский фронт, в 4-ю воздушную армию.

Утром 15 мая полк взлетел с аэродрома Чеботарка, построился поэскадрильно и лег курсом на север. Пока делали круг, я все смотрела на море, согретое солнцем. Оно вело свой нескончаемый разговор с берегом и неустанно плело пышное кружево прибоя.

Ну, прощай. Нет, до свидания, Черное море! До встречи, истерзанный, но по-прежнему прекрасный Крым! Я верю — мы свидимся. Мы вернемся к твоим лазурным берегам, но уже не как солдаты. И думаю, что твои берега никогда не потревожит больше грохот новой войны.