Небо войны

10. Зима больших надежд

Зима обрушилась на землю морозами, метелями и пронизывающими ветрами. Казалось, она загонит в укрытия все живое. Но именно в эту лютую пору 1941 года Советская Армия совершила свой беспримерный подвиг. Разгром немцев под Москвой придал нам новые силы, еще больше укрепил нашу веру в победу над гитлеровскими захватчиками.

Здесь, на юге, фронт проходил по реке Миусу. Наш полк базировался в пригородном поселке.

Боевая работа полка оставалась прежней: разведка, штурмовка вражеских войск и аэродромов. Летали почти по одним и тем же маршрутам, на одни и те же объекты.

Перед самым Новым годом большую группу летчиков вызвали в штаб дивизии. Провожавший нас Никандрыч шепнул мне:

— Дырочку на гимнастерке заготовь.

Я понял его намек. Приказ командования фронта о награждении мы уже читали. Фигичев, Крюков, Середа и я ждали этого вызова.

Штаб дивизии находился в поселке Ровеньки. Здесь я встретил много старых знакомых.

Принимая из рук комдива орден, каждый невольно вспоминал и тех, кто не дожил до этого радостного дня. А как хотелось видеть рядом Миронова, Соколова, Дьяченко, Назарова и Атрашкевича!

После вручения наград состоялась конференция, на которой с докладом выступил инженер дивизии. Он говорил о современной авиации — нашей и фашистской, старался всячески доказать превосходство отечественных самолетов — МИГ-3, И-16, «чайки» — над немецкими. Зачем это понадобилось ему, не знаю. Ведь все, кто его слушал, уже раз встречались с «мессершмиттами» и «юнкерсами» в много воздухе, вели с ними бои и, следовательно, хорошо знали, что они собой представляют.

После доклада попросили выступить летчиков — поделиться боевым опытом и высказать свое мнение о наших и вражеских истребителях. Слово предоставили мне. Сравнивая МИГ-3 с МЕ-109, я откровенно сказал, что наш самолет, несмотря на многие его достоинства, все-таки очень тяжел и на малых высотах уступает «мессершмитту» в маневренности. Слабовато у него и вооружение. В заключение я пожелал советским авиаконструкторам побыстрее создать новые, более совершенные машины.

Мои слова были сразу же расценены как непатриотические. Я-де, мол, не прославляю отечественную боевую технику, а пытаюсь дискредитировать ее. Получив такую пощечину, вряд ли кто захочет откровенно высказывать свое мнение. И я решил больше никогда не выступать на подобного рода совещаниях. В полк возвратился в подавленном состоянии. Лишь боевые вылеты помогли освободиться от этого неприятного осадка на душе.

В канун 1942 года на нашем фронте наступило затишье. Даже авиация не проявляла обычной активности. Приближался новогодний праздник.

В полку и дивизии подводили итоги, подсчитывали, кто сколько совершил боевых вылетов и сбил вражеских самолетов. И на войне у нас было развернуто социалистическое соревнование.

Вечером накануне встречи Нового года к нам в землянку забежал адъютант эскадрильи.

— Послушайте, что происходит, — сказал он, отозвав меня в сторону.

— Что же именно?

— Кое-кто поступает несправедливо. Я лично сам готовил сведения и знаю: у вас больше всех боевых вылетов и сбитых самолетов. А первое место почему-то дали капитану Фигичеву.

— Вот и хорошо.

— Что же тут хорошего?.. — растерялся адъютант. — Ведь показатели у него ниже…

— Одни ниже, другие выше. Сбитых-то самолетов у него больше.

— Да нет же, — горячился адъютант. — Вот тут у меня все записано… — И он начал разворачивать свои бумаги. — Я о вас беспокоюсь, о вашей чести.

— Спасибо, — не сдержался я. — О своей чести я позабочусь сам, и не здесь, а в полетах. А Фигичев заслуживает первенства. Сегодня такой подарок ему особенно кстати. Жених!

— Это верно, — вздохнул адъютант и, козырнув, вышел из землянки.

Разговор с адъютантом все-таки задел меня. Оказывается, там, в дивизии, не забывают тех, кто их критикует. Не осмелившись отказать мне в награде, они решили все-таки ущемить меня при подведении итогов соревнования. Что ж, пусть это останется на их совести. Я солдат, и надо быть выше мелких обид.

В душе я, конечно, рад был за Валентина Фигичева. Лучшего свадебного подарка и не придумаешь. А Валя и Валентин действительно уже зарегистрировали брак в местном загсе. Значит, жизнь ничем нельзя остановить. Любовь не умолкает даже тогда, когда грохочут пушки. Волновало лишь одно: только бы у них все получилось по-настоящему, без фальши и обмана. Ведь о Вале вздыхал не один «добрый молодец».

Вечером, когда все летчики полка собрались в столовой на ужин, Виктор Петрович Иванов поздравил нас с праздником, пожелал в наступающем году боевых успехов, а затем произнес хороший сердечный тост в честь новой семьи, сложившейся на фронте.

После ужина Фигичев пригласил нас к себе на квартиру за домашний стол.

Правда, свадьба проходила по-фронтовому. Гости пришли без подарков. Стол не оглашался «выстрелами» шампанского. Закусывали только сибирскими пельменями с уксусом. И все-таки было весело и по-домашнему уютно. Мы пили за счастье новобрачных, за боевые успехи, пели под гармошку песни, кричали «горько»…

Глубокой ночью стали расходиться.

Утром мое звено вызвали на КП.

Мороз жуткий, над землей дымка, а вылетать надо немедленно. Остывшие моторы заводятся не сразу… Выруливаю свой МИГ на взлетную полосу. Двигатель по-прежнему «чихает», на высоких оборотах не тянет. За мной стоят самолеты Лукашевича и Карповича. Время идет, пора вылетать, а мотор барахлит. Оставляю свою машину и иду к Лукашевичу. Он вылезает из кабины и уступает самолет мне.

Взлетаю, набираю высоту, разворачиваюсь. Где же Карпович? В воздухе его нет. Какой-то самолет катится по аэродрому. Наверно, у Карповича отказал мотор, и он решил вернуться. Мой тоже время от времени дает перебои. Что же делать? И мне возвратиться? Но разве можно с этого начинать новый год? Нет. И я иду на задание один.

Внизу, сколько глазу видно, заснеженные просторы. Горизонт затянут морозной дымкой. Хорошо видны лишь шахтерские поселки, железная дорога и черные заводы угасшего Донбасса. А мне нужно искать скопление вражеских танков и машин, колонны войск. Снижаюсь, чтобы лучше различать населенные пункты: все живое холод загнал в помещения. Где дымок, там и люди.

Кабина у меня открытая: еще летом мы отказались от фонарей. Но мне достаточно тепла от радиатора. Только вот мотор изредка пугает перебоями, его хлопки отдаются в сердце.

На земле ничего интересного не видно. Выходит, гитлеровцы предпочитают боям праздник, отсиживаются у печек? Что ж, и об этом важно знать. А это что за темные кучки на снегу? Снижаюсь и вижу: у костров — группы людей, а поодаль — заиндевевшие танки.

Открываю огонь. Гитлеровцы, словно зайцы, бегут к танкам, под защиту брони.

Возвратившись домой, я доложил о результатах разведки.

— А что с машиной Карповича?

— Прогрелась — взлетел.

Взлетел… Именно в эти минуты Карпович отчаянно боролся за жизнь.

В землянку ворвался грохочущий рев мотора. Самолет шел над поселком, едва не задевая за крыши домов. Вот он развернулся и пошел на посадку. Наблюдая за ним, мы сразу поняли, что произошло что-то неладное: казалось, машина вела пилота, а не он ее. Самолет плюхнулся на землю, пробежал сколько мог и остановился. Лопасти винта сразу же замерли.

Подбежав, мы увидели сначала развороченный снарядом борт МИ Га, а потом и летчика, безжизненно упавшего грудью на приборную доску. Вся кабина была залита кровью. И как он только привел самолет?

Карпович летал на разведку в район Сталино. Там всегда мы натыкались на мощный заслон зенитного огня. Как все произошло, мог рассказать только сам летчик. А его в бессознательном состоянии увезли на медпункт. На последнем дыхании он дотянул самолет до аэродрома.

А вскоре мы с горечью узнали, что Карпович, возможно, к нам уже не вернется. Ему оперировали раздробленную осколками руку.

В полк прибыла новая группа молодых летчиков — с виду очень хрупких парней. С ними нужно было кому-то заниматься. Когда Виктор Петрович вызвал меня к себе, я сразу догадался зачем. Он составлял учебную программу для специальной эскадрильи. Командиром туда назначили капитана Павла Крюкова, а меня — его заместителем.

Крюкова я знал давно. Коренастый, невысокого роста и немного медлительный, он с первых дней войны стал для меня образцом. Пал Палыч, как мы любовно величали его, храбро воевал на Халхин-Голе, за мужество был награжден орденом Красного Знамени. Я уважал этого летчика не только за его боевые заслуги, мне нравились его рассудительность, душевная чуткость.

Для учебы нам дали десять стареньких И-16 и перебросили на отдельный аэродром. Наш полк и после того, как стал гвардейским, все еще воевал на устаревших самолетах.

Среди новичков сразу выделились своей бойцовской хваткой Вербицкий, Науменко, Мочалов и Бережной. Им пришлось по душе фронтовое обучение. После занятий в землянке — у классной доски и с макетами самолетов — мы чуть ли не каждый день летали «сдавать экзамены» в боевых условиях. Нашей учебной эскадрилье целиком доверили штурмовку вражеских эшелонов и станций. Старик И-16, вооруженный реактивными снарядами, становился грозой для вражеских железнодорожников.

В те дни у нас родился новый прием штурмовки. Обычно истребители атаковывали цель с большой высоты и обстреливали ее с крутого пикирования. Мы же летали теперь в низком небе, под облаками, нередко во время снегопадов. В таких условиях прицельный огонь можно вести только с пологого пикирования. Попробовали — получилось неплохо. При атаке объемных целей — автомашин, паровозов — новый метод оказался даже эффективнее, чем старый. И это вполне естественно: продолжительность ведения огня увеличилась, а дальность стрельбы сократилась. Но нужно было бояться просадки самолета и столкновения с землей.

Способ штурмовки с переменным профилем пикирования быстро освоили все летчики нашей эскадрильи. И он им понравился. Нередко они применяли его и при штурмовке объектов с обычной высоты: заходили на атаку круто, а перед тем как открыть огонь, уменьшали угол пикирования. Отстрелявшись, истребители стремительно проносились над загоревшимися машинами и снова уходили на высоту.

Однажды нашу эскадрилью навестили комдив и инспектор Сорокин. На этот раз они приземлились удачнее, чем в Астраханке, и мне не удалось избежать неприятностей.

В тот день я проводил занятие в классе. На доске были начерчены две схемы пикирования: прежняя и новая. Придирчиво осмотрев их и выслушав объяснения молодых летчиков, комдив раскричался:

— Неправильно! Все это чьи-то выдумки. Где наставления?

— Нет наставлений, товарищ генерал, — доложил Крюков, поглядывая на меня.

У нас, и даже в полку, действительно не было тогда никаких учебных пособий. При подготовке молодежи мы опирались в основном на собственные знания и фронтовой опыт.

— Сорокин, дайте им правильное объяснение! Инспектор начал повторять давно известные, но устаревшие истины, дополняя их примерами из опыта войны. В основном он оперировал фактами из нашей боевой практики в Молдавии. Но ведь на занятии разбирался совершенно новый, только что освоенный прием штурмовки. Почему комдив не пожелал этого понять? Почему инспектор не осмелился поддержать Крюкова и меня?

— Надо учить людей по наставлениям! — заключил комдив. Крюкову и мне он объявил по выговору за незнание тактики. Правда, мы быстро забыли об этом инциденте, поскольку были уверены в своей правоте. Приемы, которым мы учили молодежь, прошли проверку огнем, их эффективность подтвердили многие наши победы.

Летали мы часто. Штурмовали железнодорожные станции и эшелоны в пути. Самым трудным было приучить молодежь при любых обстоятельствах держать интервалы. При появлении «мессершмиттов» они обычно начинали прижиматься друг к другу, а все вместе — ко мне. И вместо того чтобы, все внимание уделять цели, приходилось следить за своими летчиками, чтобы не столкнуться.

По возвращении домой я всегда садился последним. Пока ребята один за другим совершали последние круги над аэродромом, мне удавалось выполнить несколько фигур высшего пилотажа. В частности, я отрабатывал один оригинальный маневр, на который меня натолкнул случай.

Однажды над аэродромом появились наши истребители конструкции Яковлева. Они летели четверками и, снижаясь на большой скорости, расходились парами в разные стороны.

— Цирк! — воскликнул кто-то из летчиков.

Дело знакомое: ребята получили новые самолеты и теперь хотели блеснуть перед нами, так сказать, произвести впечатление. Наблюдая за их «веерами», я заметил, как ведущий одной пары крутнул на горке «бочку». В авиашколе мы называли ее кадушкой. При таком медленном вращении вокруг своей оси машина опускает нос и теряет высоту. Кажется, летчик выполнил «бочку» одними элеронами и плохо скоординировал свои движения. Следовавший за ним, как при атаке, ведомый сразу проскочил над ведущим и вырвался вперед. Теперь ведущий, как бы уйдя «под мотор» своего ведомого, очутился ниже и сзади.

Когда я увидел все это, меня осенила мысль: а ведь так можно уходить из-под атаки противника!

На следующий день, возвратившись с задания, мы с Николаем Искриным, как заранее условились, набрали над аэродромом высоту. «Атакуй», — передал я покачиванием крыльев. Искрин пошел в атаку. Вот он уже на расстоянии, позволяющем открыть огонь. Я делаю замедленную «бочку» и сразу же теряю высоту и скорость. Ведомый проносится надо мной. Теперь уже я под ним. Стоит только немного поднять нос самолета — и могу стрелять по Искрину.

С тех пор я стал каждый день шлифовать этот прием.

Верил, что в предстоящих воздушных боях понадобится и эта находка. Надо только все хорошенько продумать и отработать каждый элемент.

Зима. Короткие, хмурые, промерзшие насквозь дни. Только успеешь за ночь отогреться, как утром снова стужа берет тебя в тиски. Кабина И-16 не обогревается. Подготавливая самолет к полету, техник и механик тщательно очищают его от снега. Но стоит подняться в воздух, и в кабине начинают гулять вихри снега.

В одном из полетов я не обратил внимания на то, что мое лицо припорошено снежком, и поплатился за это. Случайно взглянув на прибор, я увидел, что щеки у меня совсем белые. Начал оттирать их, да поздно спохватился. К вечеру обмороженные лицо и шея распухли. За такой вид друзья прозвали меня Мустафой. Несколько дней подряд лечился, смазывая гусиным жиром обмороженные места.

Как-то на аэродроме приземлился самолет соседнего полка. Он подрулил прямо к нашей землянке, и все мы невольно обратили внимание на обмороженное лицо летчика — черное, с рыжеватой бородой. А когда пилот вылез из кабины, мы чуть не ахнули. Это был здоровенный, широкоплечий детина. Настоящий богатырь! И как он только помещался в кабине И-16, да еще в меховом комбинезоне!

Окинув нас взглядом, незнакомец улыбнулся и поднял руку:

— Привет геройскому воинству! — Подошел и протянул мне широченную ладонь: — Сержант Фадеев. Я назвал себя.

— А-а, Покрышкин!.. Газеты читаем.

Я тоже сразу вспомнил имя Фадеева. С ним было связано много фронтовых историй, похожих на легенды.

Фадеев сразу объяснил, почему он оказался на нашем аэродроме:

— Дрались. Горючки не хватило. Как от вас позвонить в наш полк? Зачем пропадать двум ужинам?

— Почему двум? — удивился я.

Пришли на КП. Пока Фадеев терзал своими ручищами телефонный аппарат и грохотал могучим басом, вызывая полк, я с любопытством смотрел на него. Вспомнились слышанные о нем рассказы.

Вадим Фадеев служил в нашей дивизии. Летчики рассказывали, как в первые дни войны, еще на территории Молдавии, он с группой истребителей уничтожил колонну румынских кавалеристов, направлявшуюся на фронт. Фадеев первым ринулся на них и спустился так низко, что лошади, услышав над собой рев мотора, ошалели: перестав повиноваться всадникам, они мчались куда попало. Вся колонна рассыпалась по полю. Расстреляв патроны, Фадеев настигал конников и рубил их винтом самолета…

Разошлась среди летчиков и совсем недавняя история, которая произошла с ним под Таганрогом. Возвращаясь со штурмовки на поврежденном самолете, Фадеев приземлился между нашими и немецкими окопами — на нейтральной полосе. Противник сразу же открыл по истребителю огонь. Но Фадееву удалось добежать до наших траншей. Когда летчик увидел, сколько здесь бойцов, он вырвал у одного из них винтовку, снял реглан и, взобравшись на бруствер, заорал своим могучим голосом:

— Вперед!!!

Его увидели и услышали солдаты нескольких подразделений. Летчик побежал с высоко поднятой винтовкой на позиции врага. Из всех окопов и ходов сообщения за ним устремились бойцы. Это уже была настоящая лавина. Немцы оторопели от неожиданности и не успели открыть организованный огонь. Наша пехота ворвалась на их позиции. Началась рукопашная схватка. Фашисты дрогнули и побежали. Преследуя их, советские бойцы быстро заняли господствующую высоту. Туда немедленно подошли наши свежие силы и закрепились.

Когда через некоторое время на высоту пришел командир дивизии, Фадеева там уже не было: он буксировал свой самолет. Но комдив разыскал героя. Обняв летчика, он сказал, что для дивизии было очень важно овладеть этой высотой, заверил, что непременно представит его к награде. Говорят, что Фадеев на все похвалы ответил шуткой:

— Эх, если бы среди вас оказался кто-нибудь догадливый и обеспечил бы мне сейчас пару вкусных обедов…

Вскоре я поверил, что могло быть именно так. Мы зашли в столовую. Фадеев разделся, и я увидел на его гимнастерке новенький орден Красного Знамени. Официантке он сказал: «Мне две порции, пожалуйста». Достал из кармана гимнастерки помятую бумажку и положил перед ней. Я взял ее и прочел вслух: «Сержанту Вадиму Фадееву во всех БАО отпускать по две порции питания. С. Красовский». Командующего нашей воздушной армией мы хорошо знали, и в подлинности выданной Фадееву записки никто не усомнился…

Позже Вадим Иванович Фадеев стал всем нам, а мне, может быть, особенно, большим другом. Улетая от нас, он, как обычно, поднял руку и приветливо крикнул:

— До встречи, друзья!

…На основной аэродром наша эскадрилья перелетела, когда в воздухе уже запахло ранней южной весной. Таял снег, темнели холмы и дороги. В полк влилась целая группа молодых летчиков, хорошо подготовленных к боям. Возвратились из госпиталей и многие ветераны — Комоса, Федоров, Речкалов.

…В эти дни в моей жизни произошло очень важное событие. На партийном собрании, которое проходило прямо на аэродроме, меня приняли в члены партии. А через несколько дней тут же, у самолета, я получил партийный билет. Комиссар полка Михаил Акимович Погребной и секретарь партбюро Павел Крюков пожали мне руку и пожелали новых боевых успехов. Я заверил, что оправдаю высокое звание коммуниста.

Летали мы по-прежнему на стареньких, залатанных МИГах и «ишачках». Вооруженные реактивными снарядами И-16 казались нам все еще надежными и даже грозными истребителями. Один бой мне особенно хорошо запомнился. Как-то группа МИГов отправилась на штурмовку вместе с шестеркой И-16 соседнего полка. Когда мы сбросили бомбы и отстрелялись, на нас вдруг навалились двенадцать итальянских истребителей «макки». Они шли развернутым фронтом, крыло к крылу.

Первой ринулась в лобовую атаку эскадрилья И-16. Мы были немного в стороне и стали набирать высоту, чтобы атаковать противника сразу вслед за «ишаками». «Макки» перед опасностью сомкнулись еще плотнее. Когда они подошли на дальность выстрела реактивного снаряда, один И-16 залпом выпустил по ним шесть своих «эрэсов». Словно огненные стрелы, снаряды понеслись навстречу вражеской группе и, взорвавшись, поразили сразу пять самолетов.

Это произошло у всех на глазах. Пять «макки» вспыхнули и рухнули на землю. Уцелевшие шарахнулись в сторону и бросились наутек. Более удачного залпа «эрэсами» я не видел за всю войну.

Немецкая авиация в ту зиму подновила свою технику. На нашем фронте вместо «хеншеля-126» над передним краем стала летать «рама» — «фокке-вульф-189». Вскоре наши наземные войска ее просто возненавидели. Она подолгу висела над артпозициями и окопами, корректируя огонь своей артиллерии. Наши пехотинцы не знали, что предпринять против этого наводчика. Они связывали с «рамой» все неприятности: внезапные артиллерийские обстрелы, налеты «юнкерсов», тяжелые потери, неудачные контратаки. И если наш истребитель сбивал ФВ-189, ему аплодировали все, кто наблюдал за боем. Летчики тоже считали за большую удачу свалить корректировщика на землю.

Весной 1942 года из-за «рамы» погиб наш товарищ, чудесный летчик Даниил Никитин. Вот как это произошло. Возвращаясь с боевого задания, он увидел, что над нашим передним краем висит ФВ-189. Никитин с ходу атаковал его, но выпущенная им пулеметная очередь прошла мимо, поскольку «рама» искусно маневрировала. Летчика огорчил промах. Он уже собирался повторить заход, когда с высоты на него свалилась пара «мессеров», прикрывавшая своего корректировщика. Прорваться к «раме» в этой обстановке было невозможно, да и горючего у нашего истребителя осталось в обрез. После короткого боя с «мессерами» Никитин возвратился на аэродром.

В те дни мы с Даниилом летали на одном самолете, сменяли друг друга. Поэтому я его встретил первым. Спрыгнув с крыла на раскисшую землю, он выругался. Такое с ним бывало очень редко. Значит, случилось что-то неладное.

— Ты чего такой злой?

— Понимаешь, был рядом с ней и промахнулся. Жаль, винтом не рубанул по килю. Не сбил… Позор!

И он рассказал, что произошло с ним в воздухе. Мне стало ясно, что Никитин, увидев «раму», просто погорячился — уж очень хотелось свалить эту ведьму. А если бы он, набрав высоту, обрушился на нее сверху стремительным ударом, наверняка добился бы успеха. Такая внезапная атака почти всегда неотразима. Свое мнение я тут же высказал товарищу.

На следующее утро Никитин снова первым вылетел на разведку. А я на УТ-2 отправился на соседний аэродром, где находились наши мастерские: надо было опробовать отремонтированный МИГ и пригнать его в полк.

Все это решил сделать к возвращению Никитина. Не хотелось, чтобы самолет простаивал на аэродроме. И все-таки я немного не уложился в срок. Летел и ругал себя за опоздание. Но каково же было мое удивление, когда я, вернувшись, увидел нашу стоянку пустой.

— Подбили, наверное, — грустным голосом сказал техник.

Я тоже об этом подумал: «Значит, где-то сел на вынужденную. Такой летчик самолета не бросит».

До вечера ждали, звонили, разыскивали. После ужина летчики собрались в землянке. Все думали о Никитине. Его школьный товарищ Андрей Труд, наверно, уже в десятый раз прокручивал на патефоне одну и ту же заигранную пластинку. И только потому, что в записанной на ней песенке были слова: «Тебя здесь нет…» Я не выдержал и остановил патефон:

— Хватит, Андрей, этой сентиментальной тоски.

Скрипнула дверь. Не он ли? Нет, вошел адъютант командира эскадрильи.

— Звонили из штаба дивизии, — доложил он. — Самолет упал на переднем крае. Летчик не выпрыгнул.

Утром группа наших товарищей выехала на передовую. Командир стрелкового батальона показал им через амбразуру наблюдательного пункта место, где упал самолет. И рассказал о последнем воздушном бое Никитина с четырьмя «мессершмиттами».

Сначала над передним краем повисла «рама». Вдруг откуда ни возьмись высоко над ней появился наш истребитель. Он, словно сокол, стремительно упал с заоблачной выси на вражеского корректировщика и открыл огонь. Тот сразу загорелся и рухнул на землю. А на нашего МИГа набросились четыре «мессера». Никитин бился отчаянно. Одного фашиста он поджег, другого — таранил. У его машины тоже отлетело полкрыла. Самолет вместе с летчиком врезался в заболоченный луг.

Под покровом ночи наша полковая группа добралась до этого места. Там валялись лишь обломки крыльев и хвостового оперения. Мотор и кабина самолета вошли в землю на несколько метров. Барахтаясь в грязи, авиаторы попробовали откопать останки машины и вытащить тело Никитина. Но мешала вода, которая моментально заполняла яму. А откачать ее было просто невозможно. Стало ясно, что, совершив героический подвиг, Даня сам навсегда похоронил себя на болотистом берегу реки Миуса, вблизи села Мамаев Курган.

А через несколько дней полк с почестями похоронил Лукашевича. Его жизнь, испытанная в боях с «мессерами» и в зенитном огне «эрликонов», оборвалась от нелепого случая.

К тому времени уже все наши летчики отказались от фонаря на кабине МИГ-3. На большой скорости он не открывался, и в критический момент летчик не мог выброситься с парашютом. Но в мастерской, где ремонтировалась машина Лукашевича, пренебрегли мнением летчиков и поставили фонарь.

И вот печальный результат: едва Лукашевич взлетел, как управление машиной вдруг заклинилось и она камнем понеслась к земле. А пилот не смог открыть фонарь и оставить кабину. Он погиб под обломками самолета, в фюзеляже которого под тягой нашли забытый слесарем медный молоток.

Вместе с Лукашевичем мы проложили немало боевых маршрутов на карте и в небе. Его нелепая смерть и гибель Никитина сильно подействовали на меня. Я стал раздражительным.

В один из хмурых дней этой бесцветной весны меня вызвали в штаб дивизии. Заместитель комдива сообщил, что на нашей территории недавно приземлился летчик-хорват на «мессершмитте-109».

— Думаем назначить тебя в спецгруппу, — сказал он. — Нужно полетать на «мессершмитте» и изучить его досконально. Пойдешь?

Я, не задумываясь, ответил:

— Пойду.

Оружие врага… Наземные войска, захватив трофеи, использовали немецкие автоматы, пушки, винтовки, громили тех, кто пришел с ними на нашу землю. Мы, летчики, до сих пор видели на своих аэродромах только обломки вражеских самолетов. Ну-ка попробую «худого» в воздухе. Как он покорится мне?

Меня так тянуло скорее перескочить со своего аэродрома в Новочеркасск, куда надлежало прибыть, что я, получив разрешение от Виктора Петровича на вылет с Искриным, не посчитался с сильным боковым ветром — самолет развернулся, и подломилась стойка шасси.

— Разгильдяй! — выругал командир полка, выслушав у КП мое ничем не оправданное нарушение правил взлета. — Вон видишь террикон? — вдруг спросил он.

— Вижу, — ответил я, посмотрев туда, куда показывал командир рукой.

— Тебе нужно в том направлении. Иди пешком!

Виктор Петрович серьезно обиделся на меня. Надо было подождать. Я знал, когда он успокоится, то даст другой самолет.

Поселки, терриконы, шахты, дороги и степь. Тронутая теплом, она пробуждалась после снега.

Рыжая лиса, услышав гул мотора самолета, просто растянулась в беге. Искрин, сидевший в задней кабине, первым увидел лису. В его глазах загорелся охотничий огонек, и он чуть не вывалился из кабины. Я тоже заразился желанием припугнуть зверя, погоняться за ним. Снизился так, что еле-еле не задевал колесами прошлогоднюю стерню. Лиса, сообразив, что ей по прямой не уйти от чудовища, наседавшего на нее, начала петлять. Свернув несколько раз за ней, слыша за спиной улюлюканье и хохот Искрина, я и в самом деле проникся идеей придавить лису колесами шасси. Но, пребывая в плену азарта, я вспомнил о Викторе Петровиче.

Что сказал бы Виктор Петрович, увидев, как я гоняюсь за лисой на самолете? Что я делаю?

Мой УТ-2 взмыл над равниной. Искрин притих за моей спиной, наверное недовольный таким неожиданным финалом. Простор сразу стал шире и приятнее.

Еще в воздухе я различил на аэродроме среди наших самолетов три «мессершмитта».

Это была местная затея: потренировать летчиков на «мессерах» и попробовать использовать их для свободной «охоты» и разведки тылов противника. На аэродроме, куда я прилетел, меня встретил командир спецгруппы генерал Науменко. Он приказал сразу же идти знакомиться с немецкими самолетами.

Техник, принимавший участие в восстановлении двух «мессеров», уже назубок знал эту машину. Он объяснил мне систему управления, назначение всех кнопок и приборов. Я посидел в кабине истребителя, пощупал все руками и отправился к генералу за разрешением подняться в воздух.

— Лети! — сказал он, с нетерпением ожидая, когда прирученный «мессершмитт» будет кружить над аэродромом.

Я запустил мотор, вырулил, взлетел. Сделал два круга. Машина шла легко. Ничего необычного в ее поведении я не заметил. Увидев, что звезды, нарисованные бледной краской прямо на крестах, еле заметны, я невольно подумал: а вдруг меня встретят в воздухе наши? Несдобровать тогда. Но все обошлось благополучно.

Приземлился. Командира группы почему-то обеспокоило мое возвращение.

— Почему так мало летал? — спросил он. — Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — ответил я. — Хочу пойти на высоту.

На следующий день я испытал «мессершмитт» в высшем пилотаже. Летчику нужно не много времени, чтобы оценить машину, если она легко делает горку, быстро набирает скорость на пикировании, если он в бою догонял ее на вираже и вместе с тем видел, какие дыры в крыльях оставляют снаряды установленных на ней пушек. Я опять сравнивал «мессершмитт» с нашей новой машиной ЯК-1 и снова приходил к выводу, что в этих самолетах есть что сравнивать.

Через полчаса кувыркания в воздухе я совсем забыл, что в моих руках чужой самолет, и, когда заметил вдали наш бомбардировщик СБ, очевидно возвращавшийся домой, спокойно направился к нему. Летчик увидел меня внезапно с близкого расстояния. Наверно, именно так шарахаются овцы, когда увидят голову волка, продравшего крышу сарая. Покачиванием крыльев я несколько раз передал сигнал «Я свой», но «бомбер» так рванул прочь, что я даже начал опасаться за его судьбу.

Немедленно отправился домой. При подходе к аэродрому проскочил мимо заходившего на посадку У-2. Его летчик тоже не обратил внимания на звезды. Увидев меня, он перевалил машину на крыло и тут же, за аэродромом, плюхнулся на пашню. Экипаж выскочил из кабины и, не выключив мотора, бросился к лесополосе.

На КП, куда я пришел для доклада, меня ожидали неприятности. Сначала летчик У-2, узнав, что «мессер» наш, ругал и самолет и меня. Потом позвонили из Миллерова.

— Кто у телефона?

— Дежурный, — ответил я, случайно взяв трубку.

— Что у вас там за чертовщина? — гремел голос.

— Какая чертовщина? — таким же тоном спросил я.

— Кто разрешает гоняться на «мессершмиттах» за нашими самолетами?

Я опешил. Что сказать в ответ? Я ни за кем не гонялся, но как это доказать, если экипаж бомбардировщика именно так расценил мои действия?

Голос в трубке требовал наказать виновного за то, что СБ сел на вынужденную в плавнях. Я передал трубку командиру спецгруппы. А потом мне пришлось подробно объяснять, как все произошло.

Несколько дней мы летали на «мессершмиттах» только в пределах своего аэродрома. Затем Науменко послал одного из нас — капитана — «прощупать передний край», то есть проверить, как там отнесутся к появлению «мессершмитта» со звездами. «Мессершмитт» не возвратился.

К вечеру генерала пригласили на КП пехотной дивизии. Я отправился вместе с ним. По дороге строили разные догадки. Что же случилось? Но все моментально прояснилось, когда на командном пункте мы увидели нашего капитана. Он сидел в уголочке с разукрашенным синяками лицом. Капитан бросился нам навстречу, как бросаются осужденные на казнь к своим избавителям. На обратном пути он с горечью рассказал, что с ним произошло.

В полете у его машины заклинило мотор, и он вынужден был приземлиться у самого переднего края нашей обороны с убранными шасси. Бойцы окружили «вражеский» самолет и даже несколько раз пальнули по нему для острастки. Летчик, выбравшись из кабины, заговорил с ними на русском языке. Тут-то и началось.

— А, предатель! — воскликнул один из бойцов. — Бей его!

И уже никакие заверения: «Товарищи, я наш!» — не могли сдержать гнева толпы. Перед ней был «мессершмитт», на крыльях которого из-под звезд явственно проступали ненавистные черно-белые кресты.

— Если бы не подоспел комиссар батальона, — сказал капитан, — приговор мне, как «изменнику», был бы приведен в исполнение. Но тумаков досталось. А за что?

— За эксперимент, — ответил я, смеясь.

— Покорнейше благодарю. Синяки я согласен разделить на всех нас поровну. Больше я на нем не ездок!

— Как так? — насторожился генерал.

— Сегодня же уезжаю в свой полк — и все! На аэродроме я увидел Виктора Петровича. Он ходил вокруг одного из немецких истребителей, осматривая его со всех сторон.

— Какую науку уже взял от него? — спросил Виктор Петрович, кивнув на «мессершмитт».

Я коротко рассказал о своих наблюдениях. Мои полеты на «мессершмитте» не были бесполезными. Я теперь лучше знал и его положительные качества и недостатки. А когда знаешь противника, легче бить его в бою.

— Хорошо, — сказал Виктор Петрович. — А воевать ты не разучишься в этой «академии»? Наш полк перебазируется в другой район.

Под Харьковом уже шли упорные бои на земле и в воздухе. Там будут сражаться мои товарищи. Значит, и мне нечего здесь отсиживаться. Я не намерен ожидать тумаков или чего-нибудь похуже от своих же солдат.

Мы еще немного походили вокруг «мессеров». Виктор Петрович внимательно слушал мои объяснения, даже кое-что записывал. Он сказал, что прилетел поторопить мастерские с ремонтом наших машин. Но я понял и то, чего не сказал Виктор Петрович. Наш полк, уже носивший имя гвардейского, был накануне серьезных боевых испытаний. Прорыв нашей обороны под Харьковом разрастался в новую катастрофу. Туда и направлялся полк. Виктор Петрович хотел, чтобы я был вместе со всеми: мой опыт, мои руки бойца были нужны, очень нужны полку.

Через несколько дней меня, наконец, освободили от сугубо специальных занятий. Захватив свой маленький чемоданчик и реглан, я торопливо зашагал к У-2. Летчик армейской авиации согласился попутно забросить меня в полк.

Мы взлетели. Весенняя, покрытая изумрудной зеленью степь радовала глаз. Однако вскоре на горизонте, слева по маршруту, появились темно-серые пятна. Но эти были не тучи, как показалось мне вначале. Это зловещими столбами дыма и пыли вылезала из окопов война.