Небо войны

23. Под нами Германия

Мы знали, что это будет прорыв на территорию Германии. Она именовалась логовом врага. О родине великих мыслителей, писателей, композиторов, художников, изобретателей говорили теперь только так, ибо нашей стране гитлеровская армия принесла неисчислимые страдания. Каждый фронтовик, кому судьба подарила счастье дойти сюда, до Вислы, в это январское серое утро поднимется из окопа. оглушенный канонадой, выведет свой танк из укрытия, взлетит в воздух, не видя земли из-за дыма и тумана, с кличем:

— На Берлин!

Поздно вечером 11 января в дивизию прибыл офицер связи из штаба корпуса и привез приказ: наступать завтра утром. Оставалось несколько часов тишины. Она по-прежнему надежно скрывала тайну командования. Наши полки были готовы к вылетам. У переднего края, рядом со штабом танковой армии, уже второй день находился представитель нашей дивизии Герой Советского Союза Вишневецкий вместе с радиостанцией.

…Грохот, вдруг возникший на рассвете, непрерывно нарастал, он напоминал нескончаемый обвал в горах. К нам на аэродром долетали только его звуки, а на позиции врага он обрушивался сокрушающим огненным смерчем.

Часам к девяти канонада начала утихать и отдаляться. Можно было выпускать самолеты на прикрытие танков, входивших в прорыв обороны врага, и на разведку.

Первую четверку повел Жердев. Он умел хорошо ориентироваться при низкой облачности, искусно маневрировать под обстрелом зениток.

Через час на аэродром возвратились трое. Сухов вылез из самолета и замер на месте. От напряжения глаза его были красными. К нему подошли летчики. Из его рук выскальзывал планшет, который он держал перед собой. Он заговорил подавленным голосом:

— Жердева подбили! Он врезался в землю, как снаряд. На их территории. Так все неожиданно произошло… Надо бить по зениткам!

Вот что принес нам первый вылет в этом наступлении! Прощай, наш дорогой соратник!

— Там сплошной дым, — продолжал Сухов. — Наши танки мы еле обнаружили: только пролетели над ними, наскочили на сплошной заслон зенитного огня. Сверху нас прижимали облака. Маневрировали, бросали машины в стороны.

…Малыми группами мы летали целый день.

Наступление разлилось на большом просторе. Этот простор наземным войскам дали неудержимые лавины танков, авиации — хорошая погода. На третий день штабы, полки, тылы, резервы двинулись вперед. Теперь наше взаимодействие зависело исключительно от оперативной связи, точной информации, быстро принятых решений. Все снялось с места, все в движении. Плечо соседа, рука поддержки должны ощущаться в каждом шаге.

Во время следования за штабом Рыбалко в пути погиб майор Вишневецкий. Я отправился на своем «виллисе» по разбитым, запруженным дорогам догонять нашу радиостанцию.

Черная развороченная земля, срезанные снарядами верхушки деревьев, вывороченные бревна… Это остатки оборонительных укреплений противника. Танки своими гусеницами здесь проложили первый след, и он быстро превратился в накатанную дорогу. Чуть сверни — подорвешься на минах или свалишься в воронку. Только по ней единственной я смогу настигнуть притаившиеся где-то под хатами или в лесу штабные машины Рыбалко. Этот умный, прославленный командарм, говорят, очень заботится о маскировке танков.

Я, наконец, настиг оперативную группу Рыбалко, разыскал своих. Рация снова превратила меня из щепки, которую несла река наступления, в командира.

В районы будущих атак танкистов идут группами «Петляковы», «Ильюшины». Истребители, поднимаясь с аэродромов, сразу связываются со мной. Нужно сообщить им обстановку. Навести на цель. Я слышу голоса Речкалова, Еремина, Лукьянова, Труда, Вахненко, Боброва и вспоминаю голос Клубова. Он чудится мне в гуле, в треске наушников. Не хватает Клубова. Он всегда был в самом пекле… Замолк навсегда и Жердев… Кто еще замолкнет в этих тяжелых, последних боях?

Истребители 2-й воздушной армии полностью овладели небом. «Мессершмитты» и «фокке-вульфы» появляются здесь очень редко. Завидев нас, мгновенно исчезают. Нашим ребятам приходится долго охотиться, чтобы перехватить хотя бы одного из них. Не рассчитывают ли немецкие генералы активизировать авиацию, когда мы удалимся от своих аэродромов? Эту уловку мы предвидим, и потому поиск и подготовка новых аэродромов на освобожденной территории — наша первейшая задача.

Я все время поддерживаю связь с авангардом танковой армии. Овладев городом Кельце, танкисты сообщили, что по пути к нему есть аэродром. Я немедленно передаю об этом в штаб корпуса и жду приказа о переброске полков. Но, оказывается, жду напрасно. Штаб армии сажает туда штурмовиков и бомбардировщиков. Значит, надо самим где-то искать площадки, хоть среди поля.

Танкисты и пехота очистили от немцев новые города:

Радомско, Пшецбуж, Пиотркув, Ченстохов… Этим победам салютует Москва, славит пехотинцев, артиллеристов, танкистов и нас — летчиков.

На Ченстохов держит путь наша аэродромная команда. Ей придется прощупать там каждый метр летного поля миноискателем, засыпать воронки, подготовить жилища для летчиков и техников. Это задание иначе не назовешь, как боевое. Аэродромщики берут в путь запас патронов и гранат.

Ченстохов, наверное, хороший город. Я вижу его на расстоянии. Там высокие дома, прямые улицы, стрельчатые костелы. Но на окраине, где мы остановились, одни бараки, колючая проволока, рвы, могилы. И здесь огромный концлагерь. Дымом и тяжелым духом веет от бараков смерти.

Полки приземлились и сразу получили задачу — прикрывать танки, которые уже пробиваются к границе Германии! Летчики рвутся на задание. Каждый хочет увидеть землю врага, проштурмовать колонны удирающих домой, за Одер, фашистских войск. Захватчики, пролившие столько крови неповинных людей, получат расплату и на своей земле.

Я тоже не могу задерживаться в Ченстохове. Проезжаю по его забеленным, не очищенным от снега улицам, смотрю на окна — по ним, как по глазам человека, многое можно узнать, разглядываю людей. Они стоят на перекрестках, приветствуют машины с бойцами.

…Вот она, государственная граница. На столбе крупная надпись: «Дейчланд». Никто не тронул ее. Пусть замечает каждый идущий на запад, пусть вспомнит на этом рубеже войны весь свой трудный путь, свои раны. Пусть радость близкой победы придаст ему сил.

У дороги стоят высокие вышки со щитами. Они бегут дальше и дальше. Это линия беспроволочной связи. По ней уже ничего не могут передать фашистские генералы в Берлин, в ставку Гитлера.

Населенные пункты находятся в стороне от дороги — кажется, они прячутся от нас за холмами, в лесках. Те, кто уже побывал в деревнях, рассказывают на стоянках, что население ушло на запад. Только глубокие старики и старухи осмелились принять «муки» от большевиков.

Танкисты передали, что есть аэродром вблизи города Эльса. Я тороплюсь туда.

Да, аэродром здесь неплохой, на нем стоят немецкие самолеты, ангары тоже уцелели, надо только все разминировать. Я остановился у края летного поля. Смотрю на застывшие брошенные «фокке-вульфы», на строения, и мне чудится, что я очутился где-то далеко от своих, совсем один, и что сейчас появятся немецкие солдаты, окружат меня. И вдруг я спрашиваю себя: «Правда ли, что я на немецкой земле, если вокруг — покинутые села, города, поля, аэродромы? Ее ли бросила армия, грозившая всему миру порабощением?»

Германия, Германия… Какой пустошью веет от всего оставленного людьми. Сколько черной тоски ты навеваешь! Ты еще защищаешься — остатками своей недобитой армии, минами, припрятанными где-то здесь, под снегом, но дни твои уже сочтены.

Эльс тоже достался штурмовикам — в штабе армии «Ильюшиным» отдавали предпочтение. Мне пришлось разыскивать еще один аэродром. А это оказалось не таким легким делом, особенно если поиски совмещать с управлением авиацией над полем боя. Штаб армии Рыбалко я догнал за Эльсом. Здесь обнаружилось, что в пути наша радиостанция сломалась. Где, у кого искать помощи? Конечно же, у танкистов. Над нами пролетают наши самолеты, их ведущие тщетно зовут своего «Тигра», чтобы он указал им цель. Утром я нашел генерала Рыбалко в доме, где он остановился накануне. Командарм был занят своим утренним туалетом — стоял перед большим овальным зеркалом в просторной спальне и преспокойно выбривал свой затылок. Увидев меня через зеркало еще за дверью, он окликнул:

— Давай сюда, Покрышкин!

Я представился.

— Та шо ты рапортуешь, разве я тебя не знаю! В гости ко мне или по делу?

— По делу, товарищ генерал. Сижу без радиостанции.

— Что случилось?

— С танком поцеловались на дороге.

Рыбалко поднял бритву над головой, рассмеялся.

— У танков с машинами любовь собачья. Грызутся шоферы с водителями страшно.

— На сей раз просто случай. Может, у вас есть рация, пока мне доставят?

— Рации отдельно от танка нет.

— Плохо.

— Почему ж плохо? А я тебе уступаю на время свою рацию и даю к ней танк в придачу. Садись на мое место, езжай, куда тебе нужно, и командуй своими орлами. Идет? — Он повернул ко мне свое широкое, загорелое лицо.

— Большое спасибо за выручку.

Я хотел удалиться. Но генерал задал мне несколько вопросов и пригласил на завтрак, после того как налажу связь с полками. Я поблагодарил и последовал за его адъютантом.

Рация на танке была мощная. Я включил ее, услышал знакомые голоса в эфире. Мы двинулись на высотку, под дерево. В смотровую щель танка мне видна была только земля.

— Самолеты! — крикнул водитель.

— Где?

— Там! — Он указал в броневой потолок над собой. Я выбрался из танка, чтобы увидеть самолеты. Микрофон взять с собой не смог — у него был слишком короткий шнур. «Фокке-вульфы» шли прямо на нас. Мне бы передать об этом нашим истребителям, но для этого надо опять залезать в танк.

— Повторяй за мной, что буду говорить! — кричу водителю. — Я «Тигр», я «Тигр», надо мной появились «фоккера»!

— Я «Тигр», надо мной появились «юнкера»!

— Не «юнкера», а «фоккера».

— Не «юнкера», а «фоккера»! — повторяет водитель.

Нет, рация в танке не для меня. Нужно немедленно исправлять свою машину. «Фокке-вульфы», стреляя по нас, как бы подтверждают мой вывод. Пришлось спрятаться в танке.

Позавтракать с прославленным генералом не довелось. В штабе Рыбалко я узнал новость: танковая армия меняет направление своего движения, поворачивает на юг, в Силезию. Ей поставили задачу внезапным ударом окружить оккупантов в промышленном центре Силезии — Катовице, не дать им разрушить предприятия. Мы попрощались с Рыбалко, он сел в свою машину, еще раз махнул мне рукой и отправился в дальний боевой рейд на юг.

Нашей дивизии приказали прикрывать наземные войска армии генерала А. С. Жадова. Она устремлялась дальше, на запад. К Одеру.

Мы с Василием, опытным шофером, который когда-то служил при штабе Красовского, медленно продвигались с потоком машин. У меня была карта с пометками тех мест, где, по данным нашей разведки, должны находиться аэродромы. Нам уже пора было сворачивать на Крейцбург, я ожидал развилки дороги, проселка. Наконец-то подвернулось гладенькое, без единого следа, припорошенное снежком асфальтированное шоссе в нужную нам сторону.

— Сворачивай, — сказал я шоферу. Василий притормозил, взял вправо и, только машина докатилась до нетронутого снежка, затормозил ее.

— Опасно, товарищ полковник.

— Поехали!

Василий думал о минах, я — об аэродроме. Три полка моей дивизии еще сидели в Ченстохове, а наземные войска на нашем направлении уже подходили к Одеру. Тащиться в обозе наступления, которое теперь шло на всех фронтах от Балтийского моря до Карпат, для летчиков было просто нестерпимо. Но полет к переднему краю и обратно забирал почти все время, для боев оставались считанные минуты. Новый аэродром нужен был до зарезу.

Машина помчала дальше. Василий, словно окаменев, смотрел только вперед. Дорога без следов извивалась по мелколесью и вскоре завела в густой, старый лес.

— Куда мы едем? — спросил скорее у себя, чем у меня, Василий.

Я еще раз сверил местность с картой. Все правильно:

Крейцбург находился где-то за массивом леса; не доезжая города, должен быть аэродром.

Я понимал Василия. Попадись одна мина под колеса, и мы погибли!

Глушь, безлюдье на враждебной земле настораживали. Увидеть хотя бы одного нашего солдата! Никого… Но где-то там, дальше, в поселке, должны быть люди. Там аэродром, который нам надо осмотреть до наступления темноты.

— Немцы!

Василий выкрикнул это слово и сразу сбавил газ. Машина гасила бег, катилась, казалось, уже не по своей воле. Я смотрел на солдат, стоявших кучей на дороге. Они были в шинелях, касках, с автоматами в руках. Какое-то время я видел только их, и они казались мне стеной, о которую мы сейчас разобьемся. Их было десятка полтора, нас двое.

Машина катилась приостанавливаясь. Я сначала не замечал этого. Но вдруг подумал: как быть? Если станем разворачиваться, нас обстреляют и убьют на месте. Ехать так, как едем? Нельзя!

— Гони! Полный газ! — крикнул я.

Василий, наверное, по моей интонации понял, на что я решился. Приказ был такой, что возражений и промедления не допускал.

Машина помчалась на полном газу. Я подался вперед, потянулся за пистолетом.

Солдаты расступились. Мы проскочили. Я ждал автоматных очередей в спину, но ни одного выстрела не последовало.

Немцы, наверное, были ошеломлены тем, что мы неслись прямо на них, и растерялись. А за это время нам удалось скрыться за поворотом. Что удержало их от стрельбы? Скорее всего внезапность нашего появления.

Мы промчались несколько километров, не оглядываясь. Василий то и дело вытирал свои потные от волнения руки о ватные штаны. Не скоро и я вспомнил о своем пистолете и вложил его в кобуру.

Лес кончился. Показалась деревня. На улице, во дворах — ни единой живой души. Когда Василий повернул к воротам и мы направились с ним к стоявшему в глубине усадьбы домику, над которым вился дымок, нас оглушил какой-то невообразимый рев, доносившийся со всех сторон.

Скот! Брошенные в каждом дворе коровы, овцы, мычали, блеяли. Эти звуки усиливали впечатление опустошенности, от которой становилось неприятно.

В доме мы увидели старика, сидевшего у печки. При нашем появлении он поднялся. Его болезненно-красные глаза слезились, в руках он держал поленья. Хозяин смотрел на нас, неподвижный, замерший от страха. В доме все говорило о том, что отсюда в панике бежали все остальные его жильцы.

— Здравствуйте! — сказал я громче, чем нужно, почему-то решив, что старик глухой. И невольно улыбнулся при мысли, что в первом немецком доме встречаю лишь единственного, брошенного всеми, беспомощного деда.

Старик тоже улыбнулся и закивал головой, словно его вдруг отпустил давно сковывающий паралич. Руками, из которых он все еще не выпустил поленья, принялся протирать слезившиеся глаза.

Я стоял перед ним и силился вспомнить немецкие слова, которые когда-то заучивал. Услыхав родную речь, старик совсем ожил. Я путано спросил об аэродроме, о самолетах.

— Флюгплац дорт! — воскликнул старик и показал рукой на окно.

Я обрадовался — значит, аэродром есть — и пригласил старика поехать с нами. Он бросил поленья, надел поношенный плащ и пошел за мной к машине. Двинулись в том направлении, куда он указывал.

За ближайшим лесом мы очутились на поле, среди которого стояло несколько «фоккеров». Никакой бетонированной полосы здесь не было, но мне понравилось это поле, присыпанное снегом. Не знаю сам, почему я поверил, что здесь нет минных сюрпризов, и, несмотря на ворчание Василия, решил объехать аэродром.

Осмотрев взлетно-посадочную полосу, мы завезли старика домой и направились на большую дорогу. Нам опять предстояло проехать то место в лесу, где видели немецких солдат. Мы оба помнили об этом, но говорить об опасности было лишним — и я и шофер одинаково сознавали, что означало для всей дивизии наше немедленное возвращение.

Некоторое время в пути я думал о старом немце, указавшем аэродром. Не очень ли доверчиво отнесся к нему?

Не сообщит ли он сразу на ту сторону, когда увидит наши самолеты? Тут же отмахнулся от этих подозрений. Его старческая фигура, скрюченные синие руки без перчаток, его суетливое старание, его одиночество в пустой деревне, среди жуткого рева скота вызвало во мне сочувствие к нему.

Кого он считает теперь виновным за то, что видит вокруг? Своих сыновей, которые бросили его здесь? Сыновей… Если они были, то, может быть, уже вдавлены гусеницами наших танков в землю или здесь, у Одера, или раньше — под Сталинградом. Он должен считать виноватым за свою судьбу Гитлера, фашистов, обманувших его, народ.

Вот и лес. Василий склонился к баранке. Я тоже смотрю только вперед. Поворот. Уже близко то место, где мы встретили вражеских солдат. На снегу по-прежнему виден один-единственный след нашей машины. Он вырисовывается в свете фар. Василий не сбавляет скорости, он понял меня по взгляду. Приближаемся и видим: в кювете перевернутый грузовик, дальше — второй. Ветровые стекла пробиты пулями. Рядом с машинами — несколько трупов.

Я не могу остановиться и узнать, чьи это грузовики. Нельзя еще раз испытывать судьбу. Я сообщу об этом нашим в первом же населенном пункте. А сейчас дай скорость, Василий! Такая участь — трупами лежать на снегу — была предназначена и нам. След других оборвался здесь. Наш пока стелется дальше. Нас ждут, Василий, десятки летчиков. Надо торопиться, чтобы воевать, добивать врага.

В Ченстохов мы вернулись в полночь. Утром вся дивизия перелетела на новую базу у Крейцбурга. В середине дня я отправился на передний край. Когда у летчиков есть удобный аэродром, «Тигр» не должен молчать.

Генерал А. С. Жадов, приняв меня в своем штабе, расположенном в домике над Одером, назвал самыми важными позиции корпусов Родимцева и Бакланова. Имена этих командиров напомнили мне о битве на Волге. Они стяжали себе громкую славу. Здесь их полки тоже отличились при форсировании Одера и в боях за плацдарм. Нашим летчикам надо было достойно поддержать прославленных пехотинцев. Мой КП на земляной дамбе. Поставив автомашину под деревом, я нашел местечко с широким обзором. Отсюда далеко видно. Внизу, на берегу, солдаты загружают лодки для переправы. Под облаками и выше их беспрерывно гудят самолеты. В моих наушниках, не умолкая, кричат, зовут, приказывают, ругаются. Вражеская авиация пытается превратить Одер в рубеж решающей битвы: на наш плацдарм идут «фокке-вульфы» с бомбами под крыльями. У немцев заметная нехватка бомбардировщиков. Они заменяют их истребителями-штурмовиками.

С нашего аэродрома поднялась группа Цветкова. Я связался с ней на подходе. Через несколько минут наши самолеты прогудели надо мной, мелькнув в просветах облаков. С земли я раньше заметил «фокке-вульфов» и сразу же навел на них Цветкова. Наши молниеносно вынырнули из-за облаков. Атаковали всей восьмеркой.

Рвутся бомбы, режут воздух пулеметные очереди. Два «фокке-вульфа», загоревшись, пошли к земле. У противника нет ни преимущества в высоте — она за нашими, ни численного перевеса: их шесть, наших восемь. Они бегут с поля боя, прижимаясь к своей земле. Но собственные стены им не помогают.

Вот один бросился наутек почему-то не на запад, а в нашу сторону. Очевидно, рассчитывал таким маневром быстрее скрыться. Цветков действительно не заметил его. Я подсказал ему, и он сразу погнался за «фоккером».

Два самолета — вражеский и наш — приближаются ко мне. Вижу, как Цветков подстраивается для атаки. Очередь. Снаряды рвутся на земле, рядом со мной. «Фоккер» прет прямо на меня. Цветков бьет по нему, и мне приходится прижаться к дамбе.

— Подойди ближе! — кричу Цветкову. — Разве так?..

Закончить фразу не понадобилось: «фокке-вульф» задымил и тут же грохнулся на землю. Позади, за дамбой, грянуло многоголосое «ура». Я посмотрел на дамбу и замер: там стояла большая группа пехотинцев и следила за моими действиями. Трижды Герой на переднем крае — это ведь зрелище, все забыли о переправе. А тут еще воздушный бой разразился над ними. Было на что посмотреть. Я хотел сказать ребятам, чтобы они разошлись, — ведь река еще просматривается противником, но они начали аплодировать.

Вдруг послышался свист снаряда. Взрыв, за ним второй, третий… Теперь все бросились кто куда. Доаплодировались… Я остался на своем месте: неудобно летчику бегать от снарядов…

Час спустя ко мне пришел связной от командира дивизии Бакланова. Этого молодого, красивого, уже прославленного на войне генерала, в прошлом известного спортсмена, я знал и раньше, но совсем не подозревал, что он находится здесь, рядом. Зачем я понадобился ему?

Я нашел комдива в полуразрушенном доме. Бакланов встретил меня очень радушно.

— Я пригласил вас пообедать, — сказал он, — но, к сожалению, обед не может состояться. Из-за вас в мой КП попал снаряд. Он, как видите, не пощадил ни дома, ни кухни, ни повара.

Беседуя о положении на плацдарме, мы невольно следили за тем, как с потолка продолжала осыпаться «растревоженная» штукатурка. Бакланов рассказал мне об успешном продвижении наших войск в районе Бреслау, о том, что туда направляется часть сил танковой армии Рыбалко. «Если так, ~ подумал я, — скоро и нас туда перебросят».

Через несколько дней я возвращался на аэродром у Крейцбурга по памятной лесной дороге. Движение машин, дымки над домами в деревне, жители на улицах — первые признаки жизни совсем изменили этот уголок.

Дивизия получила новую задачу: прикрывать боевые действия армии генерала Коротеева севернее Бреслау. Даже по начертанию линии фронта на карте можно было сразу догадаться, что нас посылают на ответственный участок: острый клин, нацеленный на Дрезден, глубоко раскалывал позиции противника. Здесь фашисты будут, конечно, воевать с особым ожесточением.

Генерал Коротеев, когда я прибыл к нему, подтвердил мои догадки. Немецкие войска пытаются прорваться к городу Лигницу, сосредоточивают силы для контрнаступления с целью окружить нашу выдвинувшуюся далеко вперед группировку. Битые генералы, видимо, вспомнили, что они когда-то в начале войны (это было так давно!) неплохо умели окружать, брать в «клещи».

— Как у вас аэродром? — спросил Коротеев именно о том, что занимало мои мысли во время нашего разговора.

— Утром ничего, днем подтаивает.

— Надо искать бетонированную полосу, иначе вы нам не помощники.

— Верно. Но где ее взять?

Передний край теперь особенно нуждался в прикрытии истребителями. Противник уже смирился с нашим преимуществом в воздухе, он не пытался возвратить его, у него не было сил для больших сражений. Но он не уступал без боя рубежи на своей земле. К нашим позициям то и дело шли парами, четверками, шестерками «фоккеры», нанося удары бомбами по артиллерии, окопам, обстреливая с малых высот. Враг изматывал нас, на что-то надеясь, возможно на то «чудо-оружие», которое продолжал обещать армии Гитлер.

Находясь на КП на переднем крае, я на себе испытывал частые штурмовки «фоккеров». Вызывал туда из дивизии группу за группой. Летчики готовы были беспрерывно находиться в воздухе — никто не щадил себя, не считал своих вылетов. Но в эти дни самым лютым врагом стала февральская оттепель. Колеса шасси увязали в грязи, машины ломали «ноги», винты. Это обрекало на бездействие.

Сначала мы попытались использовать на нашем аэродроме у Крейцбурга узенькую шоссейную дорогу. По ней нельзя было ни взлететь, ни приземлиться, но если бы расширить ее… Снимали плиты с тротуаров, подбирали кирпич из разрушенных домов, на фронтовой воскресник вышли техники, летчики, все подразделения БАО… Но большая, трудоемкая работа оказалась почти бесплодной — полоса вышла практически малопригодной. К тому же самолеты, свернув с нее, утопали в грязи.

А фронт ждал истребителей. На нашем направлении свободно разгуливали «фокке-вульфы» и «мессершмитты». Когда на переднем крае рвались бомбы, я слышал от пехотинцев одни укоры.

Возвращаясь в дивизию по широкой автостраде, я вдруг подумал, что можно посадить самолеты прямо на ней. Чем чаще попадались прямые участки дороги без мостов и других препятствий, тем больше я убеждал себя в реальности такого необычного выхода. Меня поддержал генерал Красовский.

Ночью команда отправилась на поиски подходящего места на автостраде. Только получили от нее сообщение, я со своим ведомым отправился на новый «аэродром».

По автостраде изредка пробегают машины. Изредка потому, что она где-то у Герлица обрывается окопами переднего края. Мы летим над дорогой, ищем перекрытый отрезок, но его нет и нет. Наконец находим прямо на асфальте посадочный знак, рядом с которым проносятся машины.

Что ж, надо выбирать момент и приземляться. Я пошел на посадку первым, Голубев — за мной. Только снизился — навстречу машина. Надо набирать высоту. Еще один заход — снова показалась машина. Но вот, кажется, уже никто не мешает. Только бы выдержать направление. Ширина полосы девять метров, размах крыльев самолета — двенадцать. Кто и где решался посадить машину на такой полоске? Вообще-то на фронте случалось всякое, но здесь речь идет об использовании дороги для каждодневной работы. Что получится из этой затеи?

Отвечать на этот вопрос надо самому, и совершенно конкретно — делом. Сяду я, сядет Голубев — значит, сядут и другие.

Все в порядке. Крылья провисают над бегущей землей, над мелкими кустами, и вот уже колеса катятся по твердому, сухому асфальту. За мной благополучно садится Голубев.

Теперь можно пропустить автомашины (люди, ехавшие в них, раскрыли рты от изумления), самим осмотреть места стоянок, «съезды». Команда выбрала отрезок очень удачный — здесь рядом был грунтовой аэродром. Там есть служебные сооружения, лесок для стоянок и даже больше десятка крупных планеров, брошенных немцами при отступлении. К вечеру был заделан грунт между полосами, срублены мешавшие деревья.

Мы возвратились домой, я собрал командиров, летчиков.

— Аэродром есть, кто чувствует, что может приземлиться на автостраде, летит со мной!

Согласились все. Но несколько человек сразу же замялись.

— Кто не решается, для тех рядом есть грунтовая полоса. Перелетите вслед за нами.

Больше ста машин село на бетонной дороге без поломки. А три самолета, летчики которых не решились на это, загрузнули почти на том месте, где коснулись колесами земли.

Тракторы притащили сюда несколько немецких планеров. Ими можно перекрыть автостраду.

Кончается хлопотный, напряженный день. Самолеты надежно замаскированы в леске, жилища для летчиков и техников найдены и уже натоплены, всех ожидает ужин. Завтра начнем боевую работу. Для того чтобы побеждать врага в небе, летчику нужно многое на земле.

Утром, когда наши самолеты еще стояли в сосняке, над аэродромом появился «мессершмитт». С ним, видимо, что-то случилось, раз он оказался в воздухе один. Он не кружил, ни к чему не присматривался — для него было достаточно нескольких планеров в конце летного поля, чтобы узнать аэродром. Мы старались его не спугнуть. Он сел. Летчика обезоружили, как только он спрыгнул на землю. Беседовать с ним у нас было некому и некогда. Его отправили в штаб армии.

— А что с «мессером» делать? — спросил инженер.

— Осмотрите и заправьте. Я вечером испробую его в воздухе. Совершенно новая модель.

Я бы охотно слетал на нем и сейчас, но сегодня у «Тигра» очень много работы.

Базируясь на автостраде, я рассуждал так: даже если мы на таком «аэродроме» и поломаем несколько самолетов, польза от нашей близости к фронту перекроет это. Получилось же еще лучше. Поломки машин были единичными, а участие нашей дивизии в боевых действиях наземных войск в районе Герлица, Пигницы, Загана помогло отбить контрнаступление немцев. Вскоре все здешние аэродромы, кроме Брига и нашего, стали непригодными для полетов. Немцы, которые действовали с бетонированных аэродромов, расположенных за Одером, чаще всего встречались в воздухе с нашими истребителями.

Когда я прибыл на командный пункт Коротеева с приятной вестью о надежном аэродроме, он сказал:

— Прикройте нас с воздуха, чтобы не бомбили, и на земле они не пройдут.

Снова микрофон в моих руках. Эфир наполнен гулом боевой жизни,

…"Рама» совсем беспечно повисла над городом Герлиц, корректируя огонь своей артиллерии. Я увидел ее, как только она появилась, и в это время услыхал голос Сухова:

— Иду на работу. Сообщите обстановку.

Мне было что сообщить ему.

Сухов парой шел значительно выше «рамы». Если его не навести, он мог долго кружить здесь и не заметить ее. Но вот наша пара уже стремительно падает с высоты. В поединках с вражескими корректировщиками Сухов не новичок. Он в нашей дивизии считается специалистом по «рамам». И на этот раз летчик, конечно, выдержит свою марку… Да, вот уже и наступила развязка: атака снизу — и вражеский самолет пошел горящим к земле!

В небе появились четыре немецких истребителя. Они сопровождали еще одну «раму». Мое сообщение об этом ведущий принял в момент стремительного набора высоты.

— Вас понял. «Фоккеров» вижу, — ответил Сухов.

Что же он решит? Сухов и его ведомый Кутищев были смелыми бойцами, приказывать им идти на врага, если они сами увидели его, излишне. Они, конечно, не допустят, чтобы на головы наших пехотинцев посыпались бомбы, им надо только занять выгодную боевую позицию.

Разворот. Молниеносное снижение. Атака на «раму» опять снизу. Меткий огонь. «Рама» горит! «Фоккеры» лишь теперь заметались. На выходе из атаки Сухов поджигает ведущего, Кутищев — ведомого. Оставшиеся два бросились наутек. Пара наших «сняла» за один бой четырех!

Но вот зенитки досаждали нам. Низкие облака, вынуждавшие нас ходить на малой высоте, были врагу на руку. Андрей Труд потерял самолет, подбитый зенитными снарядами.

Однажды Сухов возвратился на свой аэродром на изрешеченной, обгоревшей машине.

Я видел, как она то воспламенялась над полем боя, когда летчик уменьшал скорость, то сразу гасла, когда шел в атаку на «фоккера». Ему на выручку я вызвал из полка подкрепление. Через несколько минут услыхал в наушниках всегда бодрый, уверенный голос Графина:

— «Тигр», я «Граф». Иду на задание.

Появление в воздухе этого отважного летчика со своей группой всегда подымало настроение у товарищей, ведущих бой, сразу меняло самую сложную обстановку в нашу пользу. Графин имел собственный сокрушительный «почерк». Его любили, с ним охотно шли на задание.

И на сей раз «пиковый туз» со своим напарником быстро разогнал «фоккеров», наседавших на Сухова. Но когда наша группа уже оставляла район прикрытия, в самолет Графина угодил зенитный снаряд. Истребитель упал возле линии фронта. Вот и еще одного друга лишились мы почти на исходе страшной войны…

Вскоре, когда я находился под Герлицем, пришла весть о гибели грозного пикировщика генерала Полбина. Он водил группу на окруженный Бреслау, бил с пикирования по домам-крепостям. Зенитный снаряд попал в его самолет, он стал полого падать. Раненый Полбин пытался перетянуть за Одер, но сил у него не хватило. Самолет рухнул в реку… Подробности я узнал потом. Тогда, на фронте, меня омрачил сам факт: погиб Полбин. Он был одним из тех авиаторов-генералов, которые при высоком звании и служебном положении сохраняют профессиональную молодость, юношескую увлеченность делом. Командирские обязанности не лишили его этих важных качеств. Он летал, совершенствовал тактику, личным примером вдохновлял летчиков на подвиги. На сборах я всегда прислушивался к его высказываниям, присматривался к нему — образцу человека и летчика.

Проезжая в тот печальный день по дороге в стороне от Бреслау, я видел огромные тучи дыма, вставшие над этим злым, ненавистным вражеским пеклом. Оно проглотило чудесного человека. Наверное, мстя за своего командира, сегодня бомбардировщики обрушили на город тысячи бомб. Пусть враг запомнит этот день…

Бои за Герлиц ожесточились. Противник во что бы то ни стало хотел возвратить половину города, занятого нашими войсками. И он действительно немного потеснил наших. А атаки вражеских летчиков иногда оставляли впечатление безрассудной ярости и обреченности.

Как-то наша группа прикрывала наземные войска в районе Бунцлау. Ей встретилась четверка «фокке-вульфов». Первой атакой наши обратили их в бегство. Но вот ведущий четверки вдруг возвратился на передний край и вызывающе пошел на сближение. Старший лейтенант Климов развернулся ему навстречу.

Лобовая атака, сколько наблюдал я за ней и сколько применял ее сам, всегда кончается тем, что самолеты, стреляя, расходятся в стороны, пусть даже на самом опасном расстоянии. Ведь в таком поединке каждый стремится сбить противника, стараясь сохранить себя. Здесь неминуемо наступает момент, когда ни тот, ни другой уже не имеют возможности воспользоваться выходом противника из атаки. Сближение прекращается.

На этот раз я впервые увидел, как два самолета на всей скорости неслись в лобовую атаку и столкнулись. Наш — без крыла, немец-без хвоста стали падать. Все, кто наблюдал за этим поединком с земли, замерли. Ожидали, что летчики выбросятся с парашютом. Но не тут-то было. Два самолета упали, два истребителя разбились на одном квадратном километре немецкой земли, уже политой кровью в недавних боях.

Я поторопился на автомашине к дымящимся обломкам. На окраине Бунцлау лежали они — по одну и другую сторону речушки. Наш летчик, очевидно, потерял сознание при ударе о «мессершмитт», немецкого — рассекло винтом.

Железные кресты фашистского аса были обагрены кровью. Его закопали здесь же, на месте падения. Нашего мы увезли, чтобы похоронить на своей земле.

…Весна была близко. Небо в тот день цвело синевой… А мы хлопотали о похоронах. Скорей, скорей надо кончать эту войну!

Наши войска, уступив немцам вторую половину Герлица, прочно закрепились на своих рубежах, и наступило затишье. «Тигр» имел право на время примолкнуть. Я возвратился в штаб.

За время моего отсутствия аэродром основательно улучшили. Выложенный кирпичом просвет между асфальтированными полосами автострады сделал его совсем удобным. Вокруг него стояли, окопавшись, батареи малокалиберной зенитной артиллерии. Непреодолимой оставалась проблема заграждения, которое вынуждало поток машин идти в объезд. Грузовики, обозы мирились с этим положением: они останавливались перед планерами и съезжали в грязь. Но когда к фронту шли танки…

Однажды какой-то отчаянный парень подмял гусеницами все наши заграждения, раскрошил несколько планеров и прогремел по автостраде. В это время садился самолет. Свернув в сторону, чтобы не разбиться о танк, он поломал винт, но, к счастью, не скапотировал.

Аэродром на автостраде нас выручил в трудное время, но принес и немало неприятностей. Активность наших истребителей в дни боев за Герлиц вынудила немецкое командование усиленно разыскивать нашу близкую к фронту таинственную базу.

Однажды в феврале возле аэродрома был схвачен фашистский диверсант, спустившийся с парашютом. На допросе он сразу раскрыл свои карты. Его выбросили для того, чтобы он разведал, где мы находимся. Затем над базой начали изредка пролетать воздушные разведчики. Они, конечно, интересовались и продвижением войск по дороге и, без сомнения, загадочным аэродромом.

…Это был день напряженной учебы: посылая в воздух парами молодых и опытных летчиков, мы отрабатывали прицельную стрельбу и бомбометание. В небе беспрерывно гудели наши самолеты, а зенитчики тем временем благодушно сидели в своих землянках. Как тут услышишь противника, если над батареями кружат наши? Чужие звуки вплелись в привычный гул… Заметили поздно. По двухмоторному «мессершмитту» стрельнули лишь вдогонку.

Строгую нотацию зенитчики получили и от меня и от своего начальства, но этим своих дел мы не поправили. Где-то в штабах немецкого командования наш аэродром уже обозначался как объект для удара. Правда, понадобилось, очевидно, еще одно подтверждение: на второй день разведчик повторил полет по вчерашнему маршруту. На сей раз зенитчики постарались, и он домой не вернулся. Но его донесения уже действовали против нас.

В воздухе как раз был Сухов с четверкой. Самолеты, развернувшись вдали от аэродрома, приближались к нашему полигону. Гул моторов, наблюдение за своими отвлекли наше внимание, и появление «фокке-вульфов» для всех оказалось неожиданностью. Они сбросили так называемые ротативные бомбы, то есть целые контейнеры, начиненные маленькими бомбочками. Кое-кто из нас успел спрятаться в укрытие; кого тревога застала на летном поле, тот лег. Побежал только Цветков: близко была щель… Осколок попал ему прямо в спину и сразил его. Маленький кусок металла оборвал жизнь нашего летчика на немецкой земле.

Сухову понадобилось несколько минут, чтобы набрать высоту, и он все-таки успел свалить одного «фоккера». Самолет упал здесь же, возле аэродрома, вместе с летчиком.

С этого дня мы установили беспрерывное дежурство истребителей. Аэродром стал необычным не только своим летным полем, но и тем, что на него почти ежедневно налетали немцы, оставляя здесь своих «фоккеров».

Совпадение обстоятельств бывает удивительным. Сегодня нам сообщили, что по автостраде будет проходить Войско Польское — его свежие части выдвигались на боевые позиции. Я приказал снять заставы и открыть дорогу машинам с пехотой, тягачам с артиллерией и танкам, избавить их от неудобств объезда.

У нас на аэродроме в ато время находилась большая бригада операторов кинохроники. Они приехали снимать боевые эпизоды. Когда Войско Польское вступило на аэродром, застрекотали кинокамеры, люди засмотрелись на длинную, нескончаемую колонну, на солдат с орлами на шапках-ушанках. Хорошие чувства вызвала братская помощь нам.

И вдруг в небе «фокке-вульфы». Вот они, над нами! Кинобригада, искавшая настоящую войну, на сей раз скрылась в щелях. Колонна остановилась. Дежурные истребители, как и полагалось им, быстро взмыли в воздух. Пока они набирали высоту, «фоккеры» успели проскочить восточнес и теперь разворачивались к нашему аэродрому. Но путь им преградили наши истребители. В небе под облаками завязался бой.

Уже колонна продолжала свой марш, а там, в стороне, не утихали рев моторов, стрельба. Мы на земле ждали развязки. И вот видим — падает один горящий самолет, за ним — другой.

— Кто из наших в воздухе? — спрашиваю Боброва.

— Луканцев и Гольдберг.

— Что же вы подбираете одних новичков для дежурства? — не сдержал я своего недовольства. — Гольдберг же не сбил еще ни одного самолета.

— Для практики, — неуверенно оправдывался Бобров.

Он тоже думал сейчас о том же: ни за что потеряли двух молодых летчиков и две машины. И кинооператоры приуныли: не засняли они горящих на земле «фоккеров».

Рокот моторов двух самолетов, дружно вынырнувших из-за облаков, сразу изменил наши мысли и настроение. Луканцев и Гольдберг возвратились из полета победителями. Кинооператоры помчались к месту падения вражеских самолетов.

Вскоре на аэродром доставили немецкого летчика, приземлившегося на парашюте. Это был награжденный Железным крестом командир истребительной части, на днях переброшенной с запада на наш фронт. Гитлеровцы бросали все свои военные силы против Советской Армии, чтобы не дать ей первой занять Берлин.

— Этот бой, а за ним и последующие, не менее успешные, отучили немецкую авиацию от налетов на наш аэродром. Он стал неприступным.

К концу дня группа наших самолетов во главе с майором Петровым пошла на прикрытие переднего края. Вблизи фронта она столкнулась с невиданным явлением: истребители «фокке-вульфы» летели как бы верхом на «юнкерсах». Что за трюки?

Недолго думая, Петров пошел в атаку на эти чудища и одного сразу сбил. Почувствовав опасность, истребители начали выпускать из своих «лап» подвешенных «юнкерсов». На земле взметнулись огромные столбы от взрывов. Так вот это какие «юнкерсы»! Их начинили взрывчаткой. Группа Петрова заставила «фокке-вульфов» побросать свои летающие «бомбы» где попало. А предназначались они для колонны Войска Польского. Она шла, не маскируясь, днем, надеясь на наше прикрытие с воздуха. Небо уже было твердо отвоевано у врага.

Пришла весна. Просохла земля. Поля Германии этой весной вспахивались бомбами, снарядами, саперными лопатами, гусеницами танков, а не плугами, засевались не зерном, а костями и осколками.

Наша дивизия в марте оставила автостраду и полностью доверилась грунтовому аэродрому. Когда самолет разбегался и взлетал, оставляя на почве следы колес, мы смотрели на затвердевшие отпечатки и с грустью думали о здешней весне без хлебороба в поле, о нашей далекой родной земле, которую обрабатывали женщины, дети и старики. Думали о близком конце войны.

В конце марта повеяли теплые южные ветры, и небо Германии стало чистым, высоким, ласково-голубым. В это время в нем особенно отчетливо обозначались маршруты американских бомбардировщиков, совершавших свои челночные операции. Взлетев с аэродромов Италии или Франции с тяжелым бомбовым грузом, они шли на цель — города Германии, наносили по ним удар и продолжали свой маршрут через Польшу на Украину. В Полтаве совершали посадку, заправляли машины, отдыхали и возвращались на свои базы в Италию и Францию.

Однажды в ясный весенний день мы со своего аэродрома наблюдали за армадой «боинг-17», пролетавшей над нами. Самолеты шли дружным, плотным строем, поблескивая в лучах солнца. Вдруг один из них начал отставать. Ради одного группа задерживаться не могла. Вот он уже еле тащится, позади стелется дым. Очевидно, самолет был подбит над целью или у него что-то случилось с моторами.

Бомбардировщик горит. От него одна за другой стали отделяться черные точки, потом забелели купола парашютов.

Теперь нам надлежало организовать помощь американским летчикам. Недалеко от нас располагалась дивизия, которой командовал Горегляд. Я связался со своим коллегой, и мы разослали машины туда, где приземлялись американцы. Их было человек десять.

Вскоре нескольких привезли к штабу. Наши офицеры предоставили им необходимые удобства. Американцы быстро нашли с нами, авиаторами, общий язык, переговаривались как могли. Но когда собрались все вместе, кроме одного, которого никак не удавалось разыскать, выяснилось, что среди них есть выходцы из Западной Украины, живущие в Америке. Они и стали нашими переводчиками. После обеда и отдыха экипаж «летающей крепости» вылетел на нашем транспортном самолете в Полтаву. Мы пожелали ему благополучно добраться до своих.

Чудесные теплые дни, наступившие в начале апреля, торопили нас действовать.

Мы жили предчувствием торжества великой победы. Но эта радость была еще где-то там, за последними боями, за последним напряжением наших сил.

В Москве генеральный штаб разрабатывал план наступления на Берлин. Для этого были вызваны туда командующие фронтами и армиями главного направления.

Степан Акимович Красовский позвонил мне поздно ночью. Он спросил, чем я сейчас занят, что планирую на ближайшие два-три дня. Я доложил.

— А в Москву слетать хочешь? — вдруг спросил командующий.

— Кто откажется от такого удовольствия, товарищ генерал?

— Будешь при мне советником по истребительной авиации. Жду тебя завтра утром.

Совещание командующих было рассчитано на несколько дней, мое участие в нем ограничивалось одной беседой. Вечером, возвратясь в номер гостиницы, мы с Красовским засиделись за полночь, рассказывая друг другу о себе, о своих семьях. Степан Акимович окончил ту самую Качинскую авиашколу, в которой учился и я, у нас было много общих знакомых. Вспоминали товарищей, мечтали о послевоенной жизни. Когда я рассказал Степану Акимовичу о своей дочурке, которую еще не видел, как-то сам по себе возник разговор о возможности слетать в Новосибирск.

— За день туда доберешься?

— На рейсовых, на почтовых, среди мешков, а доберусь! — сказал я.

— Одни сутки дома и день на обратный путь. Три дня. Уложишься?

— Да.

— Лети. Только, чур, не подводить.

— Есть, товарищ генерал!

Восход солнца я встретил в небе. Дома меня, конечно, не ждали. Марии не было, она ушла на почту послать мне письмо, мать держала на руках ребенка, убаюкивая.

— Чей это? — спросил я.

— Да это же твоя дочь!

Я принял из рук матери теплое розовое тельце, прижал к груди. Перехватило дыхание. Звонкое сердечко дочурки стучало рядом с моим.

Я не жалел, что ради этих минут меня целый день до тошноты болтало в самолете. Ради них я готов был пройти эти версты пешком.

В дверях остановилась Мария. Она не верила своим глазам.

— Я на один денек. Прилетел дочь посмотреть, — шагнул я навстречу ей с ребенком на руках.

Мне тоже не верилось, что за окнами был родной, звенящий апрельской капелью Новосибирск.