Падучая звезда Повесть вторая


I

Втроем они попали в одну эскадрилью — Булгаков, Зосимов и Розинский. Остальных выпускников распределили по братским полкам ГИАЛК — Гвардейского истребительного авиационного Ленинградского корпуса.

Поначалу трое молодых невольно обращали на себя внимание: неразлучной тройкой ходили они на аэродром и в столовую, были одеты по-солдатски, исправно козыряли каждому, кто был хоть на звездочку старше по званию. В столовой набрасывались на еду с жадностью. Пока принесут им борщ, они весь хлеб сжуют всухомятку — ведь нарезано его без всякой нормы. Командир звена Бровко дал официантке негласное указание: поскольку ребята с голодного края и пока стесняются — наливать им побольше да погуще.

Как на детей, посматривал на них командир эскадрильи Богданов — рослый, плечистый капитан с Золотой Звездочкой Героя на груди. Посадит кто-нибудь из молодых машину с "козлом", Богданов лишь улыбнется снисходительно: бывает. На боевые задания брал только кого-нибудь одного, и вся группа оберегала новичка от внезапного удара "мессеров". Такой воздушный боец не помогал, а только мешал: его надо было водить за ручку, чтобы он не оступился и не набрел на опасность в просторах фронтового кеба.

Молодые привыкли к порядкам, заведенным в гвардейском полку, и неплохо усваивали тактику воздушного боя. Богданов говаривал своим гвардейцам, кивая в сторону дружной тройки младших лейтенантов: "Когда они облетаются, тогда поглядим, на что способен каждый в отдельности".

Первым показал бойцовский характер Валентин Булгаков. Эскадрилья в составе восьми истребителей рыскала на направлении вероятного пролета противника. Немецких бомбардировщиков так и не дождались, но наземная командная радиостанция подослала группу Богданова на помощь эскадрилье, которая вела бой в другой зоне. Дрались по всем правилам, не слишком напряженно, потому что воздушная обстановка была для обеих сторон пока неясной, что-то должно было измениться.

И точно: сторонкой пытались прошмыгнуть "юнкерсы". Бой сразу остервенел. Богданов с напарником ловким маневром оторвались от "клубка", ушли ввысь, а через несколько секунд ястребами свалились на группу бомбардировщиков. Излюбленный богдановский удар сверху — без промашки. Ведущий "юнкерс" был сбит наповал: накренился и рухнул на землю. Бомбардировщики смешали строй, стали разбредаться по небу, как коровы без пастуха. Их преследовали и били. Ведущий Булгакова дал очередь по "юнкерсу", но попал слабо — может быть, по концу крыла где-нибудь. На скорости проскочил ведущий дальше; повторить атаку нельзя, потому что истребители прикрытия лезут со всех сторон, надо одновременно и от них отбиваться. Булгаков, следуя за своим ведущим, вмиг оценил положение глазами зрелого бойца. Довернул машину влево и лупанул по "юнкерсу" одновременно из пушки и пулеметов. О чудо: "юнкерс" изрыгнул сноп огня и дыма! Едва успел сманеврировать Булгаков, чтобы не столкнуться с внезапно выросшей до натуральных размеров тушей горящего бомбардировщика.

— Молодец! Дал ему прикурить!..

Кто кричит по радио? Валька не сразу сообразил, что слова комэска относятся к нему. А когда понял, его охватил холодок безудержной отваги. Он совершенно перестал думать о себе, не дрогнул даже тогда, когда заметил на левом крыле несколько внезапно образовавшихся дырок — будто какая невидимка проткнула их пальцем. Близко от крыльевого бензобака, может вспыхнуть… Но пока ведь не горит? По газам! И Валька вслед за ведущим выписывал полупетли и боевые развороты. Охраняя командира пары, не упускал случая отвернуть, чтобы дать очередь по вражескому самолету.

С внушительной победой вернулась группа Богданова домой: сбили шестерых. Но все поздравляли Вальку Булгакова. Что означал, например, для комэска, Героя Советского Союза, еще один сбитый, двадцать третий по счету. Занести его в летную книжку — и порядок. Почти так же рассуждали о своих победах другие гвардейцы. А Булгаков, молодой летчик, открыл нынче счет, сбил первого, причем бомбера. Именинник он.

"Ну как?" — задавали ему дежурный вопрос при встрече. "Нормально", — отвечал он. "Ну, ну, расскажи, как ты его рубанул". Валька усмехался слегка и повторял фразу, которую услышал тогда по радио от комэска: "Дал ему прикурить — и все".

Боевая зрелость наступала у Валентина без переживаний, без ломки душевной, без эмоций. По крайней мере так казалось со стороны.

Вскоре Булгакова назначили ведущим. Командир пары — небольшой командир, но уже не рядовой. Главное же преимущество его состояло в том, что он отныне выступал в роли ударной силы, к чему Валька так стремился. Вспомнил командир эскадрильи просьбу двух молодых летчиков, с которой они обратились к нему по приезде в полк. Теперь можно было свести их в пару. После небольшой перестановки в боевом расчете эскадрильи Зосимов стал ведомым у Булгакова.

Некоторое время спустя Булгаков сбил еще самолет, и опять — бомбардировщик. Наградили Булгакова орденом Отечественной войны второй степени.

Зосимов и Розинский по-прежнему считались в полку молодыми, за которыми надо присматривать. Не только командир, но любой из летчиков постарше имел неписаное право сделать им внушение или послать за чем-нибудь, если самому лень. А Булгаков, их ровесник и однокашник, из такого "детского" возраста вышел. Человек имеет двух сбитых, орден, летает ведущим — попробуй его сгонять, он при своем характере так тебя пошлет, что не рад будешь.

Зосимов сбитых не имел. Да и боевых вылетов у него было поменьше: прежний его ведущий долго лечился в госпитале, и Вадиму тогда пришлось отсиживаться на земле. Летал Вадим не хуже Вальки, и смелости у него хватало. Попадись ему такой случай, как Вальке, он бы тоже не промахнулся. Но удачные случаи в воздушных боях — редкость, везет на них только некоторым счастливчикам.

Вообще-то боевой работы для летчиков противовоздушной обороны уже было мало. До прорыва блокады Ленинграда они тут не знали отдыха ни днем ни ночью. Вылетали по пять-шесть раз в сутки. Теперь же воюет в основном фронтовая авиация. Фронт откатился дальше на запад. ПВО оказывает фронтовой авиации помощь, не отрываясь от главного своего объекта прикрытия — Ленинграда. И уже заскучали гвардейцы, вылупилась и пошла гулять среди летчиков несправедливо-злая шутка насчет службы в системе ПВО — "пока война, отдохнем…".

Но война ушла не так уж далеко. В воздушных боях все еще случались потери. На прошлой неделе погиб командир звена из первой эскадрильи: два "фокке-вульфа" взяли его в клещи с двух сторон и расстреляли в упор. Вчера на рассвете, когда техники только разогревали моторы, пришла девятка "юнкерсов" и ударила по аэродрому. Дежурившая пара ночных истребителей вылетела с опозданием и завязала воздушный бой уже после того, как "юнкерсы" сбросили смертоносный груз. Бомбы легли по центру аэродрома и вдоль стоянки самолетов. Большого вреда они не причинили — земляные валы капониров надежно укрыли машины от осколков, — но два фугаса прямого попадания разворотили водомаслогрейку и КП полка. На КП в тот ранний час никого не было, лишь у входа стоял часовой, от которого после не кашли никаких остатков. Получили ранения некоторые механики и техники, пренебрегшие простым, но верным средством спасения от бомбежки: вблизи самолетных стоянок были вырыты зигзагообразные глубокие щели, а они туда не полезли. Кто по тревоге спрыгнул в щель, тот остался жив и невредим.

II

На аэродроме ее всегда ждут. Пара истребителей первой готовности; летчики, забивающие "козла" у порога эскадрильской землянки; механики, дремлющие каждый у крыла своей машины, свернувшись по-собачьи калачиком; телефонист, пребывающий в стадии гипноза перед ящиком полевого аппарата, — все ждут появления сигнальной зеленой ракеты. Ждут с тревогой, опасаясь прозевать. Зеленая ракета в своей сущности неповторима, как падучая звезда.

— Ракета!!! — заорал механик, дремавший только одним глазом.

Одновременно ее — зеленую падучую звезду — увидели многие и зашумели, забегали около самолетов.

Ведущий дежурной пары уже запустил двигатель, самолет, сдерживаемый тормозами, продвигался малыми шажками вперед. А у напарника мотор никак не запускается. Вертится, потеет в кабине Костя Розинский и ничего поделать не может.

Вдруг он выскочил из кабины и побежал, придерживая болтавшийся сзади парашют. Так может бежать не вовремя потревоженный, не успевший застегнуть штаны. И хотя было теперь не до смеха, на лицах летчиков и механиков появились улыбки. Костя бросился к соседнему капониру, где стоял расчехленный, готовый к вылету самолет командира эскадрильи. Самого комэска на аэродроме сегодня нет, приболел и отлеживается в деревне. В такой ситуации разрешения да согласия некогда спрашивать, дорога каждая секунда. Влез Костя в командирский самолет, и, как только винт у него заработал, ведущий пары прямо со стоянки, пересекая аэродром по диагонали, устремился на взлет. Розинский — за ним.

Набирая высоту, пара истребителей держала курс на юго-запад. Самолеты шли рядышком, летчики понимающе переглядывались.

По радио им указали квадрат южнее Нарвы, где-то там пересекла фронт группа немецких бомбардировщиков. Вслед за дежурной парой с аэродрома вылетела еще восьмерка истребителей. Она шла сзади, в пятиминутном интервале. Наверное, поднялись истребители и с других аэродромов. Летом сорок четвертого года сил уже хватало. К Ленинграду немецкие бомбардировщики давно не подпускались и близко. Некоторые полки Гвардейского истребительного авиационного Ленинградского корпуса ПВО были выдвинуты вперед, на прифронтовые аэродромы. Действуя с этих точек, они не только прикрывали дальние подступы к великому городу, но и помогали фронтовой истребительной авиации, которая трудилась над передним краем денно и нощно.

Чем ближе к фронту, тем больше становилось в воздухе самолетов. Внизу, у самой земли, проскользнула наискосок шестерка штурмовиков. "Как стайка чирков…" — подумал Костя, прослеживая их полет. Встречным курсом, почти на равной высоте, пронесли свои тучные тела бомбардировщики. Эти уже отработали по цели, возвращаются домой. Возвращаются, да не все. В одной группе Костя насчитал девять машин, в другой восемь, а в третьей — только семь. Известно, что бомберы летают девятками. Которых не хватает в строю, тех уже и нет… А где же истребители сопровождения? Вон они, храбрые рыцари, — идут сзади и повыше, идут опустивши заостренные "яковские" носы, печальные, как живые существа, потерявшие нескольких единокровных братьев в драке с врагом.

Костя Розинский все видит, все понимает. Он должен хорошо ориентироваться в воздушной обстановке, чтобы своевременно предугадать опасность и надежно прикрыть с хвоста ведущего пары. Тактику ведомого летчика (не столь уж простую, если разобраться) Костя усвоил, сегодня — его двадцать седьмой боевой вылет. Командир звена старший лейтенант Бровко меньше всего смотрит назад и по сторонам — там у него верный щит. Дело Бровко, как ведущего пары истребителей, — искать воздушного противника и бить.

Тонкая, легкая пленка облаков висит над головами летчиков, сквозь нее кое-где просеиваются солнечные лучи. Красивая, но в сущности своей нехорошая облачность…

Еще на подходе к заданному квадрату они увидели группу "юнкерсов". Истребителей сопровождения вблизи не видно. Возможно, их и нет совсем: немцы вынуждены теперь идти на риск — прикрывать бомбардировочные группы порой им просто нечем.

ЯК ведущего пары равнодушно отворачивает влево от группы "юнкерсов". Костя тоже закладывает левый крен, угадывая суть маневра хитрого Бровко: занять выгодное положение и подобрать сотню-другую метров высоты, чтобы атаковать внезапно. Немцы обнаружили их, нет ли, но идут пока спокойно.

Заканчивая вираж, Костя увидел "юнкерсы" слева от себя и пониже. Только он подумал, что сейчас ударить в самый раз, как услышал по радио вкрадчиво-хищный голос Бровко:

— Атакую, прикрой!..

Полный газ моторам, короткое пикирование с доворотом, огонь навскидку по куче "юнкерсов". Атака истребителей длилась какие-то мгновения. Кажется, Бровко одного зацепил чувствительно: тот выбросил струю дыма.

Повторить удар они не успели. Сами были атакованы. Сквозь облачность, как сквозь редкое решето, посыпались "мессершмитты" — два, четыре, шесть… Ползали, гады, над облаками и только выжидали момент.

Когда сшибаются в воздушном бою истребители, в первые секунды трудно разобраться, где свой, где чужой. Мелькают кресты и звезды на фюзеляжах, молниями пронизывают пространство трассирующие снаряды. Если пара хорошо слетана, но не так просто ее взять даже вшестером, Костя цепко держался в хвосте ведущего, а тот выделывал умопомрачительные фигуры, уходя из-под ударов "мессершмиттов". Костя пилотировал машину с одной бесшабашной мыслью: "пан или пропал", — чувству страха места в его душе не было.

Как раз подоспели свои. Четверку командир послал на подмогу Бровко, а другим звеном ударил по бомбардировщикам. Сбили ведущего "юнкерса". Обезглавленная группа вскоре была рассеяна; сбрасывая бомбовый груз бесприцельно, "юнкерсы" поворачивали назад, некоторые из них загорались и падали.

Была выполнена главная боевая задача: отражена группа авиации противника, угрожавшая нашим объектам мощным бомбовым ударом.

А бой истребителей все разгорался. Клубок маневрирующих самолетов оттянулся к переднему краю, и там силы стали наращиваться с обеих сторон. Откуда-то вывернулась шестерка "фокке-вульфов", с высоты ударили звеном ЛА-5. Истошно вопила наземная командная радиостанция, пытавшаяся скоординировать действия нескольких групп наших истребителей из разных полков.

Уже бой не бой, вроде как спортивное состязание в технике пилотирования. Смерти людей не видишь, крови не видишь. Исчез "фокке-вульф", оставив дымок в небе, — будто спортивный судья вывел его с поля. Умом-то понимаешь, что драка идет не на жизнь, а на смерть, сердцем же — не всегда.

"Мессершмитты" и "фоккс-вульфы" наседают на Костю Розинского. Вроде никого больше и не видят. Справа кольнула воздух огненная шпага, слева один "месс" вцепился ему в хвост бульдожьей хваткой, и, верно, все было бы кончено, да подоспел на выручку ЛА-5 из братского[5] полка, сбил немца. Другим летчикам мало работы в этом бою, потому что немцы всей сворой атакуют Костю Розинского. Почему они решили срубать в первую очередь именно его?

То, что Костю озадачивало в горячке боя и путало ему карты, давно стало понятным другим летчикам. Дело-то в том, что Розинский вылетел на машине командира эскадрильи, Героя Советского Союза, а та командирская "десятка" была расписана кистью самодеятельного полкового художника очень приметно: на борту кабины — двадцать три звездочки, что означало столько же побед в воздушных боях, на капоте мотора около винта — оскаленная морда бурого медведя. Против разрисовки самолетов решительно боролся замполит полка, говоря, что советскому летчику чужды нравы какого-нибудь иностранного аса. Летчики молчаливо соглашались с ним, строго насупливая брови на моложавых лицах. Но как только кто собьет, сейчас же просит механика: нарисуй, мол, Петрович, звездочку, пускай будет хоть одна. Тем же летчикам, у кого на счету было много сбитых, полковой художник сам стремился что-нибудь изобразить на фюзеляже самолета. Чтобы знали фрицы аса, чтобы издали пугались. Когда на "десятке" выписали маслом великолепный портрет бурого медведя, командир эскадрильи не возражал. Наоборот, долго им любовался, и так и этак присматриваясь, а вечером зазвал механика-художника в летную столовую и поднес ему свои боевые сто грамм.

В воздушном бою теперь "мессершмитты" кидались на медведя, думая, что пилотирует расписной самолет с бортевым номером "10" русский ас. Сбить его одного — большая удача. И ну давать ему дыму, и ну!.. Атаковали только его, не считая своих потерь, не обращая внимания на других ЯКов, от них только отбивались.

Бой тем временем сместился за реку, за линию фронта. Наземная командная радиостанция теперь подавала голос лишь изредка, в эфире звучала в основном немецкая речь. Увидев, что очередной "месс" заходит в хвост, Розинский решил спасаться скольжением — крен влево, а разворот вправо, обманное движение получается. Но не успел. Из такого положения мог вывернуться настоящий хозяин "десятки", а молодому летчику не хватало умения и чисто интуитивной бойцовской реакции. Трасса хлестнула его самолет, как кнутом, через капот мотора и кабину наискось. От приборкой доски в лицо брызнуло осколками, горячими каплями масла. Обожгло. Костя заставил себя открыть глаза, но ничего не увидел. Зелено-желтый свет, и только — как бывает в морской воде, когда нырнешь и посмотришь.

Сейчас огонь, сейчас земля, сейчас удар… Костя протер кулаком глаза и дико заорал от режущей боли. Собственный крик услышал — ведь мотор не работал. Он сдернул ноги с педалей, расстегнул привязанные ремни, отбросил назад фонарь[6]. Вывалился из накренившегося самолета вопреки всяким правилам, и если его не перерубило хвостовым оперением самолета, то это только дело случая. Рванул кольцо, как ему показалось, недопустимо поздно. Но парашют раскрылся. Обожженные, плачущие глаза Кости Розинского смутно различали внизу темную массу земли, а вверху светлое небо, до его слуха все глуше доносились завывающий рокот моторов и пулеметные очереди.

Земля надвинулась внезапно. От удара Костя потерял сознание, но где-то в мозгу коротким импульсом сверкнула торжествующая мысль: жив!..

III

Через час истребители вернулись на аэродром. Без одного. После посадки машины заруливали на свои стоянки, а капонир "десятки" так и остался пустовать. У капонира сидел, подпирая голову кулаками, осиротевший механик.

Булгаков вылез из кабины, небрежно свалив на крыло парашют, шлемофон, спасательный жилет[7] — механик все уберет, — сам отошел от самолета покурить. За несколько месяцев фронтовой жизни Валентин Булгаков заметно возмужал, окреп, завел пышную шевелюру, которая прибавляла ему роста. На груди у него поблескивал металлическими лучами орден Отечественной войны.

Подошел Зосимов. Валька сузил глаза и недовольно надул губы.

— Тянешься соплей, особенно на вертикальном маневре, — стал он выговаривать своему напарнику. — Стоило мне при выводе из пикирования поэнергичнее взять ручку, и ты бы оторвался.

— Не оторвался бы, — возразил Зосимов, глядя вбок. Валька вообще-то прав, но чего он орет, как большой начальник?

А Булгаков продолжал в том же духе:

— Опаздываешь с началом маневра. Я заваливаю машину в переворот, а ты еще только думаешь. Я иду на горку, а ты еще пикируешь. Такая слетанность фрицам очень понравится. Срубают, и не оглянешься.

— Срубают, так не тебя! — отпарировал Зосимов.

Булгаков упрямо тряхнул чубом снизу вверх.

— Я говорю: держись поближе на вертикалях!

Он все-таки ведущий пары и право потребовать имел. Зосимов молча кивнул: учтем.

Страстная Валькина натура не могла безропотно принять того, что случилось сегодня в воздушном бою. Он винит себя и товарищей, хотя на его глазах все дрались мужественно, мучительно переживал утрату, порываясь к действиям, о которых не имел четкого представления. Походя ругнул и ведомого, своего друга.

Булгаков достал сжатую в гармошку карту. По примеру бывалых фронтовых летчиков он носит карту не в планшете, а за голенищем сапога. Отчеркнул ногтем крестик на западном берегу реки.

— Вот тут упал Костик.

— Я видел, как он раскрыл парашют, — сказал Зосимов.

— Это все мы видели, — безнадежно взмахнул рукой Булгаков.

Упал на территории, занятой противником, — вот что самое страшное. Может быть, как раз теперь везут его куда-то в концлагерь, может, уже расстреляли, а может… пытают, изверги. От такой догадки перехватывает дыхание. Булгакову хочется рвать и метать. И он бы дал волю своей ярости, если бы их подняли еще раз в тот день. Таранил бы первого попавшегося "месса", чтобы щепки посыпались.

Но до вечера истребителей больше не вызывали. Зеленой ракеты не было.

Смеркалось. Механики зачехляли самолеты. Летный состав был отпущен с аэродрома, на боевое дежурство заступила лишь пара ночников. Оба пожилые, опытные летчики, еще довоенной выучки. Таких в полку немного; на обычные боевые задания их не посылают, придерживают на тот случай, если ночью заберется к нам в тыл какой-нибудь высотный разведчик.

Узкая тропка вела напрямик: от самолетной стоянки — через жнивье — в деревню. Летчики шли гуськом, обычных разговоров и шуток не было слышно. Булгаков, замыкавший цепочку, потянул за локоть Зосимова.

— Слышь, Вадим… Пошли своего Петровича за поллитровкой, он достанет.

Не хотелось Вадиму этого делать, но сегодня, видно, надо.

Петрович, сержант лет тридцати, раньше был механиком командира полка, со всеми вытекающими отсюда преимуществами: новенький самолет, задания лишь изредка, независимость. Да не удержался на своей должности Петрович. Работая до войны художником в рекламном бюро, частенько "закладывал", ту же привычку сохранил в армии, только подпольно. Однажды украл спирт, предназначенный для промывки приборов, напился и проспал боевой вылет. Командир полка решил было отправить его в штрафную роту, но в последнюю минуту пожалел, перевел механиком в третью эскадрилью. Вадим попросил назначить Петровича к себе в экипаж, обязавшись перевоспитать его. С тех пор Петрович обслуживает самолет младшего лейтенанта Зосимова. Вадим проводит с ним наставительные беседы, а порой они вдвоем забираются в тихое место, и тут уж механик преподает своему командиру уроки рисования. В их общем альбоме, который Вадим постоянно держит в планшете, — аэродромные пейзажи, схемы воздушных боев, напоминающие пчелиный рой в полете, портреты летчиков.

Скрепя сердце Вадим вернулся на самолетную стоянку и вполголоса дал Петровичу указание насчет пол-литра. Тот прижмурил глаза и соединил свои руки в пожатии: понял, будет сделано.

В полукилометре от аэродрома — село. Наполовину разрушенное и сожженное, но почти все жители, в основном бабы, старики и ребятишки, уже вернулись к своим очагам. Здесь квартировали нынче и летчики полка, занимая два просторных, пока бесхозных дома. В бывшем амбаре была оборудована летная столовая. Техники и механики жили на аэродроме, в землянках.

За ужином сегодня полагалось летчикам по сто граммов водки: боевой вылет был.

Выпив, Булгаков только огурчик пожевал, а к другой пище не притронулся.

За столиками нарастал гул. Что бы там ни случилось, а водка поднимала настроение. Официантка скрытно передала Вадиму завернутую в газету бутылку — посылку от Петровича. Вадим под столом налил по полстакана всем четверым летчикам, сидевшим за их столиком.

— Налей полный! — потребовал Булгаков.

Вадим добавил ему.

Кто-то сказал:

— За Костю.

— Рано хоронить! — гаркнул Булгаков, тараща свои выпуклые глаза. — Замолчите все!

Он залпом осушил стакан. Чуть закусил и пошел от стола, закуривая.

— Валька сегодня напьется, — сказал один летчик, сокрушенно покачивая головой.

— Ну и пусть, — отозвался Вадим.

В молчании закончили ужин. Пустую бутылочку сейчас же подобрала официантка. Летчики еще сидели, разговаривая, а Вадим вышел вслед за Булгаковым. Напарники должны держаться всегда вместе не только в воздухе, но и на земле.

IV

Капитан Богданов пролежал в постели несколько дней, но в госпиталь ехать отказался. Не дожидаясь полной поправки, встал.

На аэродроме он первым делом подошел к своему капониру и долго глядел в его зияющую пустоту. Пока там пришлют новый самолет, решил он летать на машине Розинского. Кто-то сказал, имея в виду Костину старенькую машину: "Богданов и такую научит летать".

Низкие, грудастые облака проплывали над аэродромом, временами накрапывал дождь. Посмотрел Богданов на небо и принял таксе командирское решение:

— Сегодня, братья истребители, вряд ли нас поднимут. Надо позаниматься.

Он направился к эскадрильской землянке, горбившейся среди редких деревьев лесной опушки, и все летчики неохотно потянулись за ним.

В землянке в такую погоду сыро и прохладно, разит застоялым вчерашним запахом табачного дыма.

Богданов смахнул со стола коробку с костяшками домино:

— Спрячьте его подальше!

Занятие по изучению района полетов командир эскадрильи проводил испытанным в авиации методом. Летчики приготовили по листу бумаги. Требовалось по памяти начертить схему в радиусе триста километров: берег моря, реки, железные дороги, крупные населенные пункты. Короче говоря, не глядя на карту, надо нарисовать ту же карту. Свой район полетов истребитель должен знать назубок. В воздушном бою да и вообще во время любого тактического маневра ему некогда смотреть в карту. Она у него за голенищем так, на крайний случай. Где бы ни оказался истребитель после воздушного боя, куда бы ни выскочил, всегда должен опознать местность под крылом. Только так. Иначе будешь блудить и упадешь где-нибудь без горючего.

Летчики пыхтели над контрольным заданием. Не так-то просто вычертить схему, если даже отлично помнишь, где что. Одному Вадиму работа нравилась и давалась легко: чай, художник. Его карандаш ловко сновал по бумаге, оставляя уверенные штрихи. Лучами разошлись на юг и на запад от Ленинграда железные дороги, извилистой линией обозначился берег Финского залива. Река на сегодня совпадает с линией фронта. На характерном перекрестке дорог — крупный населенный пункт, а южнее, в нескольких десятках километров, буквой "Т" отмечен свой аэродром. Надо еще нанести другие аэродромы, которые могут быть использованы как запасные.

После того как закончили рисование, капитан Богданов собрал листы, просмотрел их и каждому летчику выставил оценку.

Следующее занятие по тактике воздушного боя Богданов поручил вести командиру звена Бровко, а сам пошел на КП полка.

Бровко, высокий, рыжий, вывел летный состав из землянки. Дождик капает? Ничего, не сахарные. На моделях самолетов и просто так, размахивая руками, стали разбирать возможные варианты при встрече с истребителями и бомбардировщиками противника. Все это, конечно, надо, но до чего же скучно. Булгаков позевывал в кулак.

К полудню облачность поднялась повыше, там и здесь появились "окна", в которые проглядывало голубое небо. Снизу на них с завистью и надеждой смотрели летчики.

Капитан Богданов принес новость: сегодня на аэродром сядет бомбардировочный полк. Видно, готовилось очередное наступление, силы собирались в мощные ударные кулаки.

— Может быть, сходим на сопровождение, Яков Филиппович? — спросил Бровко. Он один называл комэска по имени-отчеству, и у него это получалось Бполке естественно. Остальные летчики обращались к Богданову по званию: "товарищ капитан".

— Певеошников на сопровождение бомбардировщиков не посылают, это дело фронтовых истребителей, — ответил Богданов. Добавил, улыбнувшись загадочно: — Но в наше время все может быть…

Что-то знал Яков Филиппович, да пока держал про себя. Улыбаясь, вот так, как теперь, он имел привычку облизывать губы, и они у него были попеременно то влажными, то шорхлыми, прихваченными ветром; улыбка его казалась немного соленой. Большой, русоволосый, чуть заметно окающий, он напоминал русского былинного богатыря, переодетого в форму летчика.

Бомбардировщики прилетели под вечер. Тяжелые двухмоторные машины ПЕ-2 садились и заруливали на ту сторону аэродрома, где в лесу для них были наскоро вырублены места стоянок. ПЕ-2, "пешки" — как их называли, всю войну вынесли на своих плечах.

Тесно и шумно стало на небольшом фронтовом аэродроме. Вскоре с той стороны, мимо эскадрильской землянки, пошли гурьбой летчики, штурманы, воздушные стрелки-радисты — целое войско.

— Сегодня, братья истребители, надо пораньше на ужин, а то и места в столовой не найдешь, — сказал Богданов. — Вишь, сколько их! По три гаврика в каждом самолете.


Истребителей ПВО, не очень занятых своей основной задачей, решено было использовать для сопровождения бомбардировщиков. И не раз ходили они вместе за линию фронта, налетая на цель роем, поминутно подбадривая друг друга по радио.

— Попадание отличное, большие! — кричат истребители, спикировав и наблюдая результаты бомбового удара.

Маленькие, подойдите поближе! Вас не видим, маленькие! — кличут своих защитников бомбардировщики.

Они страх как не любят, когда истребители отрываются от строя, если это даже продиктовано воздушной обстановкой. Иди с ними рядышком, помахивай крылышком — вот тогда они будут довольны.

Вчера по эскадрильям читали приказ о новом наступлении войск фронта. Сегодня с рассветом бомбардировщики выстроились мощной колонной звеньев на окраине аэродрома. Вылет всем полком, с максимальной бомбовой загрузкой, всякую маскировку — долой. На старт вынесли знамя. При развернутом знамени, полыхавшем на ветру, начали взлетать.

Как торжественно и грозно! Летчикам-истребителям, особенно молодым, впервые пришлось наблюдать такую картину, и они, уже сидя в кабинах, смотрели на бомберов с почтением.

Последний бомбардировщик проревел моторами, тяжело оторвался от земли. И тогда сверкнули малым созвездием три зеленые ракеты, вызывавшие в воздух истребителей. Эти взлетели парами быстро.

Зосимов, когда выруливал на старт, видел стоявших около КП офицеров штаба, а с ними рядом — Нину Голикову. Одна хорошая девушка, с метеостанции… Зажав на время ручку управления между коленями, Вадим помахал ей перчаткой. Она ответила ему вялым помахиванием гибкой, тонкой, как у балерины, кисти. Мотор гудел, заглушая голос полностью. Вадим крикнул, не задумываясь, правда это или нет: "Люблю!" Пусть никто не услышит его слов, но они произнесены. Еще раз прокричал Вадим в пропасть моторного шума: "Люб-лю-у-у тебя!!!" И потому что засмотрелся на нее, опоздал взлететь парой с Булгаковым, пришлось догонять. Когда Вадим пристроился к ведущему, Булгаков укоризненно посмотрел на него сквозь стекло фонаря и отвернулся.

Линию фронта перелетели на большой высоте. Внизу извизалась узкой лентой река. На правом и левом берегах будто клочья грязной ваты разбросаны — артиллерия обеих сторон лупит. А в небе спокойно: ни "мессершмиттов", ни "фокке-вульфов". Ясно почему. Перед вылетом группы две эскадрильи фронтовых истребителей ходили на "расчистку" воздуха" — хорошо подмели небо ребята…

Чем ближе к цели — крупному железнодорожному узлу, — тем чаще напоминают о себе вражеские зенитки. Звуков взрывов не слышно, видно только, как в прозрачной голубизне неба вспыхивают темные комки — будто капли туши растекаются по синей промокашке. Истребителям зенитный огонь не страшней: они маневрируют, как хотят. Булгаков и Зосимов, бросают свои машины в сторону свежих разрывов. Так вернее всего увернуться от осколков. Губителен зенитный огонь для бомбардировщиков, особенно на боевом курсе, когда они должны выдержать направление до градуса и высоту до метра.

Вблизи строя бомбардировщиков вспыхнул дымок. Такой бесшумный, безвредный с виду дымок, но от его ядовитого прикосновения начал пускать темную струю крайний в пеленге самолет.

Загорелся! Вадим перестроил приемник на волну бомбардировщиков, хоть этого и нельзя делать: с ними поддерживают связь только командиры групп.

— Шестьдесят восьмой, что у вас?

— Горит правый мотор.

— Возвращайтесь домой.

Ему велено возвращаться, тому бомберу дымящему, а он почему-то из строя не выходит.

— Как поняли меня, шестьдесят восьмой?

— Понял хорошо.

— Идите домой.

Он не ответил и продолжал идти вместе с группой. Цель уже близка. Видать, решил, несмотря на пожар, все-таки отбомбиться. Всем экипажем, наверное, приняли такое решение.

Ударили "пешки" метко: переплетение станционных путей, змеистые составы, коробки пакгаузов — все заволокло дымом. Группа развернулась в сторону залива и пошла обратным курсом над водой.

Горящий начал отставать, терять высоту. Дотянет или нет хотя бы до линии фронта?

Истребители выделили четверку, чтобы прикрыть подранка. Они вернулись на аэродром позже основной группы и рассказывали, что "пешка" села на вынужденную, едва достигнув нашего переднего края. Пропахала по целине, взметнув тучу пыли, и затихла. А что с экипажем — пока неизвестно.

После боевого вылета надо бы отдыхать летному составу, но в землянку никто не шел; курили, делились впечатлениями.

В третью эскадрилью завернул секретарь партбюро полка Остроглазов. Пожилой уже человек в капитанских погонах, до войны, говорят, работал в обкоме партии. Может быть, случайно попал в авиацию и прижился. В полку уважали умного, общительного капитана, умевшего и с хорошим докладом выступить и найти подход к любому человеку.

Разговор Остроглазов начинал обычно с того, что доставал пачку "Беломора" и угощал всех по очереди, хотя у летчиков в карманах был тот же "Беломор", который им выдавали на паек. Морщинистая, светящаяся добротой улыбка расцветала на лице Остроглазова, когда он протягивал свою пачку, — как не взять папиросу?

— Сегодня на ваших глазах свершился настоящий подвиг, товарищи, — уже серьезно сказал Остроглазов.

Сбежали улыбки с лиц, умолкли голоса. Согласно кивали головами: да, подвиг, иначе это не назовешь.

Бровко спросил:

— Как они сели? Что-нибудь известно?

— Приземлились удачно, все живы. Ко кто-то ранен: летчик или штурман, — ответил Остроглазов. — Сейчас там, на КП, уточняют. Сами понимаете, как трудно получить сведения, ведь прямой связи с наземными войсками у нашего КП нет.

— Товарищ, конечно, героический, — в раздумье сказал Бровко. Шлемофон его висел на поясе, пилотку он где-то оставил, на непокрытой голове пламенем горел рыжий чуб. — И весь экипаж героический. Но напрашивается мысль: так ли уж много мог добавить один экипаж к бомбовому удару всего полка? Двадцать семь самолетов вышло на цель или двадцать шесть… Велика ли разница?

Остроглазов склонил голову набок, оценивая то, что сказал командир звена.

— То есть ты ставишь вопрос так, товарищ Бровко: поступок героический, но какой в нем смысл?

— Не совсем так, конечно…

— Неправильно рассуждаешь, товарищ Бровко, — Остроглазов повторил с ударением: — Неправильно!

Вокруг них собрались все летчики эскадрильи, только Богданова не было: разговаривал в землянке с кем-то по телефону.

— Если так рассуждать, то что ж получится в конце концов? — запальчиво продолжал Остроглазов. — Идет рота в атаку, а один отстал: их, дескать, много, без меня захватят траншею противника, В другой раз найдутся еще желающие отсидеться, потом еще. Дойдет до того, что одному ротному командиру придется кричать "ура" и стрелять из автомата.

— Вы утрируете, — обиженно промолвил Бровко. Он любил книжные словечки и был начитан.

— Нет, ты меня дослушай, — Остроглазов взялся за шлемофон, висевший у Бровко на поясе, будто хотел удержать собеседника. — Любое подразделение чем сильно? Тем, что каждый солдат рвется вперед, умело используя свое оружие. Каждый! Огневая мощь роты складывается из выстрелов солдат, если так можно выразиться…

— Это ясно как день. Это аксиома коллективного боя, — заговорил Бровко, прерывая увлекшегося Остроглазова. — Но позвольте: обязан ли солдат вашей пехотной роты идти в атаку, если он ранен?

— Нет! — Остроглазов резко взмахнул рукой. — Не обязан.

— Аналогичный случай и тут.

— Да, мог не лететь, но полетел. И скажу тебе, товарищ Бровко, откровенно: важно не то, что он вложил и свою бомбу в полковой удар, а то, что он, горящий, раненый, все-таки полетел. Тут тебе сила морального духа, беззаветная храбрость, самоотверженность — все что хочешь.

Молодые летчики в спор не встревали, но то и дело поддерживали парторга одобрительными замечаниями. Никто не склонился на сторону Бровко, но и открытых возражений не было слышно. Что ты будешь тут говорить, если у того же Бровко около десятка сбитых на боевом счету?

А Остроглазов уже опять улыбался, щедро оделяя летчиков папиросами из своей пачки.

Вадим спросил:

— Про Костю Розинского ничего не слыхать, товарищ капитан?

Остроглазов сразу помрачнел. Неопределенно пожал плечами.

— Оттуда последних известий по радио не передают, — заметил Булгаков, покосившись на Зосимова холодно и насмешливо.

"Всюду ты свой нос суешь", — подумал Вадим, но ничего не сказал.

Зеленая ракета, расчертившая небо наискосок, положила конец разговорам.

Через несколько минут летчики уже были в небе. Вот так и бывает в истребительной авиации: от покоя и дружеской беседы — да в бой. Без предисловий.

Завязался групповой воздушный бой, какие в сорок четвертом году были уже редкостью: с обеих сторон собралось больше сотни самолетов. ЯКи, "Лавочкины", "месершмитты", "фокке-вульфы" — все это скопище техники вертелось в громадном объеме воздушного пространства, дышало огнем, тревожно ревело, как перед кончиной света.

В таком бою почти не чувствуется общего тактического плана, бой расчленяется на множество эпизодов, в которых судьбу решают командиры восьмерок, четверок и пар. Наземная радиостанция подсказывает лишь изредка, когда какой-то маневр развертывается на глазах у наводчика и что-то в нем не так.

Булгаков с Вадимом расщепили пару "мессершмиттов", которая неожиданно вывернулась перед ними. Один из немцев, спасаясь от огня, стал круто пикировать, и Вадим погнался за ним.

Пикировать с полным газом — это страшно: скорость растет мгновенно, машина вся дрожит, стрелки на приборной доске трясутся, как перепуганные птенцы, вот-вот выскочат из своих гнезд. "Мессершмитт" скользил впереди довольно близко. Вадим бил по нему короткими очередями из пушки и пулеметов. Видно, как срываются клочья обшивки с хвоста и фюзеляжа, но проклятый "месс" упрямо не хотел гореть.

Ручка управления вроде бы сама подается назад, на вывод из гибельного пике.

И тут прозвучал негромкий, уговаривающий голос наземной радиостанции:

— Не бросай немца, "ячок". Не бросай его! Добей…

Так может подсказывать наставник, напряженно следящий из-за твоего плеча за твоей работой, волнующийся больше, чем ты сам.

— Не выпускай. Добей!

На мгновенье Вадим забыл о том, что на него стремительно налетает земля. Он прильнул к прицелу и видел в нем только вражеский самолет — больше ничего. Этот миг бездумного хладнокровия все решил: затяжная очередь высекла из худого тела "мессершмитта" струю огня и дыма.

Выводил машину из пикирования без надежды на то, что она выйдет. Но ее удалось вырвать в какой-то сотне метров от земли. Метеором пронесся Вадим над тем местом, где в момент падения "мессершмитта" встал темный султан взрыва.


Четыре минуты длился воздушный бой. Одной строкой сказал о нем в дневнике Вадим Зосимов: "Сегодня сбил первый вражеский самолет". В эти четыре минуты свершилось столько, что об этом можно написать главу, или две, или, может быть, целую повесть.

Сокращенные скоростью расстояния, стиснутая в сгусток энергия, мгновенные импульсы человеческой мысли…

Вадиму потом не раз снился пилот "мессершмитта", которого он успел разглядеть в самом начале атаки. Когда Вадим на пикировании подошел совсем близко и начал хлестать трассами по "мессу", немецкий летчик оглянулся: темнобородый, болезненно-хищный оскал зубов, издали похожий на улыбку. Кем он был, тот летчик? Вадиму не верили, над ним посмеивались: как это он мог увидеть лицо фрица? Может, померещилось от страха… Если признаться честно, то страх, конечно, присутствовал. Столь прямодушный ответ победителя вызывал уже хохот. Вадим краснел и надолго умолкал.

Несколько раз он пытался вернуться к своему дневнику и не мог — не писалось.

Сколько чувств носили в сердцах фронтовики, сколько дум одолевало их головы! А письма-треугольнички летели с фронта короткими, очень короткими и несли с собой, пожалуй, одну лишь весточку о том, что, дескать, жив-здоров.

Вадимова строка в дневнике, наверное, оказалась столь же емкой. И добавить было нечего.

V

Полк перебазируется. Летят гвардейцы на северный берег Финского залива, на аэродром с нерусским названием. Облачность прижала эскадрилью Богданова низко к воде, под крыльями истребителей — живые, обозленные в постоянной толкотне волны.

Наверное, все вздохнули, когда промелькнул внизу желтый берег с белой опушкой прибоя.

Перед посадкой рассыпались по кругу, стали поочередно выпускать шасси. Вдруг резануло в эфире:

— ЯКи, ЯКи, смотрите внимательно: в облаках ходят "мессеры"!

Хитро подловили: когда истребитель заходит на посадку с выпущенными шасси и закрылками, он беззащитен, как куропатка, — подходи и бей.

Но вскоре заговорило радио другим тоном:

— ЯКи, все спокойно, все спокойно. "Мессеров" встречают "Лавочкины". Заходите нормально на посадку.

Прилетевшие как можно скорее "попадали" на аэродром. Самолеты закатили в капониры. Собирались кучками, балагурили и громко хохотали, вспоминая о пережитой несколько минут назад смертельной опасности, как о смешной истории, приключившейся с кем-то посторонним. Летунская душа, фронтовая душа переходит от минора на мажор мгновенно, как самолетная радиостанция переключается на другой режим работы при повороте ручки настройки.

Оказывается, новоселы здесь не одни. На аэродроме садятся тупоносые "Лавочкины". Непривычного вида машины, высокие, на шасси, рулят по полю. А вот идут и летчики с ЛА-5, и среди них… кто бы вы думали? Иван Горячеватый! Шагает впереди всех — рослый, приметный, с крупкой головой. Иногда обернется, бросит слово, и все к нему прислушиваются. Держится с летчиками так же уверенно, как некогда с курсантами. Горячеватый есть Горячеватый!

— Привет азиатам! — крикнул он еще издали, завидев и, конечно же, узнав Булгакова и Зосимова.

Те приблизились скромно, хотя и они теперь такие же летчики.

— Это ваши отбили "мессеров"? — спросил Вадим.

— Наши, — кивнул Горячеватый. — Смотрим: "ячки" заходят на посадку, потроха повыпускали, а тут "мессы". Перещелкают, думаем! Каш командир сразу четверочку в воздух.

— И вы сами летали? — спросил Булгаков.

— Летал, — безразличным тоном ответил Горячеватый. — Правда, мы не сбили ни одного, только отогнали…

Вместе пошли в столовую. Некоторые из прилетевших могли сегодня лишиться такого вот простого удовольствия: идти с друзьями обедать, оживленно беседуя, зная, что, кроме всего прочего, еще и сто граммов нальют. Поблагодарить за спасение? Ни у кого слов на это не нашлось. О чем тут, собственно? Летчики братского полка сделали то, что должны были сделать летчики братского полка.

После обеда Горячеватый зазвал к себе. Летный состав размещался в финских домиках, спрятанных в лесу. Никого как раз не было в комнате, где стояли четыре койки. После фронтовых ста граммов и сытного обеда по летней норме Горячеватый пребывал в благодушном настроении. Беседовал с Булгаковым и Зосимовым дружески, потребовал называть просто Иваном.

Как удалось вырваться на фронт? — спросил Булгаков.

— Семнадцать рапортюг написал! На восемнадцатом чуть было не разжаловали за эту самую "внутреннюю недисциплинированность". Особенно начальник школы свирепствовал. Но отпустили.

Горячеватый завалился на койку, довольно смеясь.

Потом он показал фотокарточку чернобровой полнотелой женщины. Скрывая радость, пояснил:

— Женился.

Булгаков с Зосимовым смущенно пробормотали свои поздравления, а он, пропустив их слова мимо ушей, продолжал:

— Поехала не к своим родителям, а до моих. Живут голодно — в тылу теперь совсем туго. Высылаю им все свои гроши.

Тут только друзья заметили, что Иван до сих пор в грубых яловых сапогах, которые носил еще в училище. Зосимов с Булгаковым, складывая воедино по две получки, справили себе хромовые.

Покопавшись в бумажнике, Горячеватый достал затертое письмо и дал ребятам прочитать одно лишь место:

"У нас все хорошо. Мне бы только увидеть тебя, только перемолвиться словом и больше ничего не нужно. Ночью я выхожу на улицу, смотрю в темноту и разговариваю с тобой. Мне кажется, что и ты со мной говоришь в это время…"

Тут же Горячеватый отобрал письмо, поглядев на каждого весьма многозначительно.

Зосимову подумалось, что вот есть же душа на свете, которая так любит Ивана Горячеватого.

— Будете писать, передайте там от нас привет, — сказал он.

— Ладно, передам, — согласился Горячеватый. — И добавил то, что, видно, являлось самым главным: — Сына ждем.

После такого сообщения полагалось, наверное, торжественно помолчать, как понимали Зосимов и Булгаков.

Лежавший на кровати Горячеватый мечтательно закатил глаза к потолку — оказывается, и это он умеет!

Вдруг повернулся на бок, да так, что кроватная сетка заскрежетала железом.

— А где Розинский? Он, слыхал я, тоже в вашем полку?

Друзья виновато потупились.

— Га? — нетерпеливо окликнул Горячеватый.

Булгаков ответил тихо:

— Костю Розинского сбили.

— Правда, пока неизвестно, что с ним, — торопливо добавил Зосимов. — Может, живой…

Горячеватого будто подбросило на кровати. Он сел, глыбой нависая над ребятами.

— Отак взяли и сбили?

Вадим начал было рассказывать, как получилось тогда в воздушном бою, но Горячеватый слушал плохо.

— А вы обое где были?! — закричал он на младших лейтенантов.

И давай ругать их вдоль и поперек: почему не прикрыли товарища в бою, почему не отсекли немца, который открыл уже прицельный огонь? Тут надо было что угодно применить, вплоть до тарана. Выходило так, что Булгаков и Зосимов во всем виноваты, хотя и дрались в том бою не рядом с Костей, а в другом месте.

— Если не можете прикрыть товарища, ваше присутст-вие в строю не обязательно! — сказал Горячеватый, рубанув воздух ладонью.

Как это напомнило ребятам прежнего Горячеватого-инструктора: "Утеряли направление во время пробега на пятнадцать градусив — ваше присутствие в кабине не обязательно". На какое-то время Горячеватый вновь стал инструктором, а Вадим с Булгаковым — курсантами. Дохнуло друзьям в лицо аэродромным ветром школы ускоренного типа.

Горячеватый успокаивался, сбавлял тон. Начали доходить до него отрывочные пояснения младших лейтенантов — они ведь и сами тяжело переживают.

Заговорили, наконец, о том, что боевые потери на фронте неизбежны, тут уж ничего не поделаешь.

— Только Розинского мне дуже жалко, — сказал Горячеватый. — И парень хорош был и летал неплохо.

Вадим с Булгаковым переглянулись. Это так он говорил теперь о том, кого нещадно ругал после каждого учебного полета, грозился отчислить.

Времена меняются…

В комнату начали заходить другие летчики, здешние жильцы. Знакомились, крепко пожимая друг другу руки и называя себя просто по имени: Колька, Серега, Степан. Завязался летный разговор, которому конца-краю не бывает, пока не вызовут на аэродром.

— Мы вообще-то улетаем отсюда, знаете? — сообщил Горячеватый. — Нас одна эскадрилья только зосталась. Завтра утречком и мы — фюить…

— А куда? — поинтересовался Булгаков.

— Наш полк переводят из ПВО во фронтовую авиацию. — Горячеватый посмотрел на друзей с выражением превосходства. — Так что доверяем вам полностью прикрытие дальних подступов. А мы ище повоюем! Мы ище погоняем хрицев над Берлином.

Горячеватый вскочил с кровати, изображая ладонями рук улепетывающего "месса" и настигающего его истребителя. Звонкий щелчок пальцами — и кувыркнулась сбитая ладонь.

Валька и Вадим откровенно ему позавидовали: вот повезло человеку, попадет в самое пекло воздушных сражений.

VI

Высоченные сосны стояли на песке, напоминая гигантские зонты. В лесу была строгая чистота. Воздух, крепко настоенный на хвое и спелой рябине, остуженный первыми октябрьскими заморозками, хмельно кружил голову. Вадим бродил под высокими зелеными сводами, часто натыкаясь на золотые россыпи солнечных бликов.

Иногда Вадиму хотелось побыть одному и помечтать о чем-то светлом, хорошем — таком, что одновременно похоже и на дивную сказку и на суровую быль.

Лесной склон привел к озеру.

Вадим поднял с земли полную пилотку брусники, которую насобирал по дороге к озеру, и зашагал назад. Надо было зайти в общежитие, высыпать ягоду во что-нибудь.

Наружная дверь была распахнута. Вадим вошел в коридор без шума и в полутьме стал искать ручку внутренней двери. Беззаботный женский смех, какая-то возня там, за дверью, заставили его замереть на месте: он узнал голос Нины Голиковой. И еще он явно расслышал хорошо известный в полку хриплый басок начштаба майора Мороза. Что они там делают вдвоем? Звонко чмокнул поцелуй… Второй, третий, серия поцелуев! В финских домиках стенки тонкие, наполовину картонные — все слышно…

Вадим отступил от двери, стараясь не шаркнуть ногой. Через все ступеньки спрыгнул с крыльца и почти бегом бросился от этого места. Ему было душно, он покраснел, будто побывал в парной баньке.

— Ах ты, гадюка такая! — крикнул он отчаянно.

Пилотка описала дугу, и брусника рассыпалась розовой радугой. Все немногие ругательства, какие знал Вадим, были выплеснуты на Нинку Голикову.

Беспрерывный маневр между соснами несколько успокоил его. Сейчас он вернется, по-хозяйски рванет дверь и скажет им пару горячих в лицо.

Домики стояли колонной, как вагоны поезда. Вадим миновал один, второй, направляясь к третьему. Стоп! Во втором распахнуто окно, и табачный дым оттуда валит, как из трубы.

Так вот оно что: он заблудился! Вместо третьего домика он попал тогда во второй, в котором, наверное, отвели комнату начальнику штаба. Надо же, занесло его. Ошибся дверью и напоролся на такое дело. И хорошо, что ошибся, — иначе ничего бы не подозревал. Вадим зло сплюнул.

Никогда не имел привычки подслушивать, но сейчас потянуло его к чужому окошку. Надо выяснить все до конца. Зашевелилась в душе даже такая малая надежда: а вдруг Мороз снасильничал и нужна девушке защита — Вадим готов на все!

Подкравшись сбоку к открытому окну, Вадим услышал неторопливый разговор:

— Кто будет жить у тебя по соседству, Миша?

— Замполит, кажется.

— Тогда к тебе и не зайдешь…

— Да, того надо остерегаться — на партсобрание потянет. Я буду подавать тебе сигнал, когда его здесь нет.

Минутное молчание. Потом ее грудной хохоток:

— Вообще, Михаил, у тебя есть соперники. Один младший лейтенант из третьей эскадрильи влюблен в меня по уши. Симпатичный мальчик. Дарил полевые цветы, рисовал мой портрет…

— Я его посажу на гауптвахту, такого соперника.

Они рассмеялись оба. А Вадим ринулся прочь от окна, кусая губы в бессильной ярости, жалея только о том, что нет у него сейчас в руках какой-нибудь противотанковой гранаты.

Вечерком летчики собрались навестить деревню за озером. Уже кто-то из новоселов аэродрома побывал там и доставил точные разведданные: в деревне живут ленинградские студентки, присланные на заготовку торфа.

Пошли многие. Чтобы не сидеть одному в комнате, подался с ними и Вадим.

На берегу нашлось несколько лодок. Вычерпали воду, весел не было — затесали старые, трухлявые доски. И двинулась флотилия завоевывать противоположный берег. На носу переднего челна сидел, вперив глаза вдаль, ярко-рыжий корсар, Бровко. Был вздернут на лозине гюйс — неопределенного цвета носовой платок.

Девчат в деревне оказалось множество. Днем их не видно, потому что все на торфоразработках, а к вечеру в каждом домике собиралось по восемь-десять хозяек. Никакого хозяйства у них, конечно, не было — только сухой паек, выданный на время работы.

Вначале гвардейцы ходили веселой ватагой, как деревенские парубки, потом разбрелись по домам. Красивый, находчивый в разговорах Валька Булгаков (совсем молоденький, а уже с орденом!) пользовался особым успехом.

Разбрелись хлопцы кто куда. А что делать такому, как Вадим? Он приблизился к худощавой, стройной девушке, все время молчавшей.

— Как вас зовут?

— Римма.

— А вас?

— Вадим.

— Пройдемся… Пока совсем не стемнело.

И они, изредка перебрасываясь словами, пошли по деревне. Постояли на берегу озера, прислушиваясь к отдаленному тарахтенью электродвижка на аэродроме. Валим спросил про ее институт, и тогда она немного разговорилась. Учится на третьем курсе, живет впроголодь, как все, не дает умереть студенческая столовая. В нынешнем году занятия прерваны, говорят, месяца на три, все студенты брошены на заготовку торфа. Скоро зима, а в Ленинграде топлива нет. Сама она не ленинградка — воронежская. Учиться приехала.

Потом Вадим рассказал ей кое-что о себе. Она слушала его не перебивая. От этого упорного молчания Вадим чувствовал себя неловко, скованно. Искра разговора, которую так тщетно пытался он раздуть, едва тлела. Еще пару ничего не обозначающих фраз — и оба умолкли.

Она подрагивала от вечернего холода, Вадим накинул ей на плечи свою летную куртку.

Пошли к дому, в котором она жила. У порога Вадим вдруг остановился. Зачем он пойдет в этот дом?

— Ну что ж, Риммочка, до свидания, — пробормотал он. — Я буду навещать тебя.

— Приходи.

С трудом Вадим разыскал Булгакова. В том доме уже была погашена коптилка. Валька сидел на кровати, в ногах у лежащей поверх одеяла девушки.

— Может, на взлет пора? — тихо спросил Вадим.

— Куда спешить в такую рань? — ответила девушка вместо Булгакова.

Понимая, что он здесь лишний, Вадим вышел на улицу.

Ни души вокруг, тишина и темень. Где-то в прибрежных зарослях спрятаны лодки. Удрать отсюда? Но ведь если он угонит лодку, на чем доберутся ребята?

Можно обогнуть озеро справа, перед походом сюда смотрели карту-километровку, — там есть дорога. Шагать, правда, не близко, если вкруговую, километров десять-двенадцать.

Узкий, источенный почти на нет серп луны не давал никакого света. Вадим шел серединой дороги, справа и слева, двумя темными стенами стоял лес. Ориентироваться можно было лишь по звездам. Приблизительно. Аэродром расположен севернее, значит, чтобы обогнуть вытянутый угол озера, надо сперва держать Полярную звезду слева, потом идти прямо на нее, потом оставить справа.

Путь затем казался бесконечно долгим. Иногда дорога делала повороты, не туда, куда нужно. Вадим останавливался, соображая, невольно прислушивался к жуткой тишине. Не так давно в этих местах проходил фронт. Может быть, и сейчас в лесу полно бродячих немцев. Не исключена и организованная разведка со стороны противника. Младший лейтенант, да еще летчик, был бы для разведчиков неплохим "языком". Вот как можно влипнуть по собственной дурости! Вадим вынул из кобуры пистолет и загнал патрон в патронник. Лучше держать оружие в руке наготове.

Топал он так часа полтора и, когда уже потерял надежду найти аэродром, вдруг услышал русское, родное:

— Стой! Кто идет?

— Свои, свои!.. — откликнулся Вадим.

— Кто это "свои"? — строго спросил часовой.

Вон он стоит с автоматом около дерева, а за его спиной темнеют коробочки финских домиков.

— Летчик один, понимаешь… — промолвил Вадим доверительно. Не хотелось, чтобы часовой стал вызывать карнача да выяснять его личность.

— А откуда идете? — спросил часовой уже менее строго. — Да, видишь ли… к бабам ходили.

— B таком деле надо летчикам посодействовать, — смешливым тоном отозвался из темноты часовой. — Пропускаю вас.

В это время у берега послышались голоса и плеск воды, Ребята возвращались.

VII

Зимой, когда гвардейцы работали с территории теперь уже вышедшей из войны Финляндии, свой полк догнал Костя Розинский. Он приехал после трехмесячного лечения в госпитале, откуда почему-то ни разу не написал. Вернулся к своим — и порядок. А все, что случилось с ним после того злополучного вылета, в плену, он представлял друзьям в виде полуанекдота. Появилась у него новая привычка. Когда высказывал какое-то мнение и с ним соглашались, он протягивал руку, говоря при этом:

— Ну, дай петушка.

Что означало: "дай пять". И непременно надо ему было скреплять рукопожатием всякий пустяк.

Иной раз летчики начинали его допрашивать: что было, когда приземлился с парашютом на вражеской территории, ведь не с цветами там встретили? Костя отмахивался:

— Ничего особенного.

— А немцы что?

— Немцев мы почти не видели.

— Но ты же был у них в плену!

"— Какой плен? Отсиделись, пока наши пришли, и все…

Вобщем, разговор на эту тему не получался. А после того, как Костю вызвал и два часа продержал у себя в кабинете один приезжий начальник, ребята уж и сами перестали его расспрашивать.

Летать Розинскому давали мало. Брали его на задание лишь в том случае, если вылетали большой группой.

Не рассказывал о себе Костя, однако прошлое забыть не мог. Его мучила привязавшаяся еще в госпитале бессонница. Он просыпался среди ночи от какого-то внутреннего толчка и больше уснуть не мог. Глядел в темноту, слушая богатырский храп летчиков, и вспоминал.


…Крепко ударила ослепшего парашютиста земля. А он, упав ничком, обнимал землю бессильно раскинутыми руками. Единственной мыслью, промелькнувшей тогда в оглушенной голове, была радость: жив! Когда же очнулся — пожалел, что не сгорел вместе с самолетом.

Его приводили в чувство тычками автоматов и ударами сапог. С первыми проблесками сознания Косте почудилось, что он попал в нокдаун на ринге, а противник-боксер, какой-то подлец, бьет его, лежачего. Тяжелые удары следовали серией — запрещенные, безжалостные удары. Костя слышал над собой хриплое, натужное дыхание, но не видел противника и потому не мог защищаться. Он закричал не столько от боли, сколько от злости на нарушителей благородных правил бокса. И тогда ему плеснули в лицо водой.

— Aufstehe!..

Его подняли, потащили куда-то.

Теперь Костя понял: он в плену. Отныне у него никаких прав и никакой защиты. Он даже лишен возможности видеть своих мучителей — серые тени окружали его, но вели они себя совсем не так, как тени.

Пистолета нет. Где найти Косте смерть?

Там, куда его привели, наверное, не было переводчика, потому что допрашивали на варварски ломаном русском языке. И тыкали косом в стол, в скользкую поверхность карты.

— Не вижу. Глаза!.. Глаза… — отговаривался Костя, поднося руки к лицу.

Опять били.

Где-то на передовой, может быть, на КП батальона, не дальше, велся этот неквалифицированный допрос. Похоже, что им некогда. Хотят наскоро что-нибудь выжать из пленного — и пулю в затылок. Костя сообразил, что оттяжка в молчании. Он лишь стонал, когда его били, стараясь думать, что все это происходит на ринге, где легче выдержать боль. Острота ударов постепенно исчезала. Что-то мягкое уже только касалось щек — будто полотенце, которым тренер обмахивает его. Тихо-тихо донесся стеклянный звон. Удар гонга?

Потерявшего сознание пленного бросили в подвал, решив что он еще пригодится.

Придя в себя, Костя нащупал сырую кирпичную стеку. Откуда-то сверху пробивались лучи заходящего или, может быть, уже восходящего солнца. Попахивало табачным дымом. Глоток бы такого дыму перед смертью. И только Костя об этом подумал, как приложили к его губам окурок. Влажный от слюны, дымящийся окурок. Забытые "двадцать"!

— Потяни, младшой, может полегчает тебе…

Костя сделал две затяжки. Ему и впрямь стало легче.

— Ты что, младший лейтенант, совсем ослепший? — спросил молодой мужественный голос.

— Чуть-чуть вижу, — ответил Костя.

— Нас тут еще двое пленных, твоих товарищей по несчастью. Солдаты мы.

— А-а-а… — протянул Костя неопределенно.

Говорил с Костей только один солдат. Второй молча лежал на соломе. Первый иногда грубовато покрикивал на того, чтобы он сопли не распускал.

— Ты летчик, младший лейтенант? Вижу на гимнастерке у тебя оторванный погон с "птичкой".

— Летчик. Бывший…

— Все мы теперь бывшие. — Солдат понизил голос. — Расстреляют, сволочи. Как пить дать расстреляют. Тебя, как офицера, может, еще повезут куда, а нас тут прикончат. Эх, мать его так!..

Подвал был огромный, как спортивный зал, — Костя не видел этого, но чувствовал по тому, как отдавались эхом голоса. Окошки, наверное, под самым потолком. Повернувшись к свету, Костя кое-что различал.

Втроем они лежали на прелой соломе, ожидая своего последнего часа. Иногда разговаривали. Делили на троих каждую из нескольких цигарок, свернутых из остатков махорочной пыли. Долго ли, коротко ли так было. Порой Костя впадал в полузабытье.

Вдруг за толстыми стенами прогремели мощные взрывы. В окошках под потолком вылетели стекла.

— Артобстрел. Или бомбежка! — сообщил радостно все тот же мужественный голос.

Солдаты сами отползли и оттащили Костю к внутренней стене. Бомбы рвутся близко. Даже в подвал осколки влетели, мягко ткнувшись в сырые кирпичи.

Очередной взрыв встряхнул подвал, как старый сундук. В лица пленникам дохнула горячая, пыльная волна воздуха. Заскрипело на зубах.

— Разворотило угол дома! Дыра в два метра, понял? — кричал солдат в Костино ухо. — Рвем отсюда… Держись, младшой, за наши руки.

Полуслепой Костя крепко уцепился за руки товарищей, когда все трое вылезли на край пролома. Только пуля могла отшибить Костю от них.

На мгновение задержались — наверное, солдат, ставший их вожаком, оценивал обстановку.

— Понеслись! — скомандовал он, дождавшись очередной серии взрывов.

Бежали, спотыкаясь о кирпичи и обломки. Рвали, конечно, напрямую и если никого из них не подсекло осколком, то это чистая случайность.

На окраине полуразрушенного прибалтийского городка они вскочили во двор. Сюда-туда ткнулись — нет убежища. Пришлось без спросу войти в дом, надо было немедленно куда-то исчезнуть, пока не попались немцам на глаза.

Когда дверь за ними захлопнулась и они, обессилев, попадали у порога на пол, Костя смутно различил нескольких людей в комнате. Эти люди заговорили… кажется, по-немецки. Костя обомлел. Но хозяин тут же произнес несколько русских слов с сильным акцентом. Тогда Костя догадался: латыши.

Хозяева дома прятали их то на чердаке, то в погребе, то на огороде в густых зарослях бурьяна. Им давали поесть. На Костины глаза была наложена влажная повязка, пахнущая медом, коровьим маслом и какими-то травами. Костя узнал по голосам старика хозяина, старуху, их дочь или внучку — совсем юное существо, судя по ее рассуждениям.

В течение нескольких дней немцы во двор не заглядывали. А однажды пришли — пленники тогда лежали на чердаке, прижавшись к пыльному дымоходу, В доме поднялся крик и визг, слышались тупые удары и звон разбиваемой вдребезги посуды. Навзрыд, по-детски плакала девушка, хозяин изредка отвечал на вопросы сдавленным голосом. Было слышно, как открывали погреб. Приподнялась чердачная ляда, очередь из автомата осветила чердак мигающим огнем.

Потом в доме все стихло. Автоматные очереди хлестнули где-то по двору.

Опять загудела от взрывов земля. А вскоре на улицах городка заскрежетали гусеницами танки. Солдат подполз к смотровому окошку, заглянул в него и закричал неистово:

— Наши!!!

И скатился кубарем по лестнице в дом. Костя спустился с помощью другого солдата. Хозяева обнимали их и плакали на радостях.

В госпитале Костя часто вспоминал этих добрых, мужественных людей, очень сожалея, что не мог увидеть и запомнить их лица.

После лечения его, может быть, и не вернули бы на летную службу, заслали бы куда-нибудь в пехоту. И к тому, кажется, клонилось дело. Вызывали в политотдел. Его короткий, без эмоций рассказ о пребывании на вражеской территории фиксировался протоколом, но верили ему мало. Косте повезло: он встретился в госпитале с главным штурманом корпуса. Молодого гвардейца из родного ГИАЛКа полковник выслушал внимательно, и стоило ему позвонить куда-то, с кем-то переброситься мужской шуткой, как на другой же день выписанный из госпиталя младший лейтенант Розинский получил направление в свой полк.

С наступлением утра Костя гнал от себя эти воспоминания. Соседи по койке просыпались бодрыми и жизнерадостными, затевали веселую возню вместо физзарядки, и Костя старался подстроиться под их лад.

На аэродроме, когда в ожидании зеленой ракеты делать нечего, порой опять всплывала на поверхность Костина история. Большого значения ей уже не придавали, но она навязала в зубах. Кто-нибудь начинал представлять, как Костя Розинский по тревоге вскочил в самолет комэска, как за ним гонялись все "мессеры" фронта. Взлети он на своей машине, его, пожалуй, не тронули бы. Какой-нибудь "месс" понюхал бы с хвоста и бросил. Но асовский самолет!.. Летчики представляли все в лицах, покатывались со смеху, наставительно выкрикивая:

— Не в свои сани не садись!

VIII

Пришло известие о гибели Ивана Горячеватого. Об этом написали откуда-то из-под Берлина его однополчане, тоже выпускники школы ускоренного типа. Судя по письму, погиб Иван просто, как гибнут летчики-истребители в бою. Где-то не дотянул, в какой-то момент опоздал под-скользить, чтобы увернуться от трассы, и пуля — может быть, всего одна — человеку много не надо — пронизала фонарь кабины и пилота. Если воздушный бой шел над своей территорией, то были бы найдены останки или хотя бы документы, если же дрались над противником, то последние Ивановы мгновенья остались лишь в памяти летчиков группы: косая черта в небе, беззвучная вспышка взрыва на земле. Командир, может, черкнул ногтем крестик на карте, засекая то место. Если нашлось на это время у командира — ведь группа вела воздушный бой.

Вот и нету больше Ивана Горячеватого — сильного, мужественного человека. Погибнуть в самом конце войны, может быть, в одном из самых последних воздушных боев над Берлином — это очень печально и несправедливо, как казалось Зосимову и Булгакову. Они тяжело переживали смерть инструктора, уж какого ни есть, а первого своего инструктора и потому родного. По молодости и по холостяцкому своему сознанию они мало задумывались над тем, что осталась на свете навсегда опечаленная горем еще одна душа — жена летчика, что, может быть, уже глядит в мир лупастыми глазенками новорожденный сын летчика, о котором он мечтал.

Нередко в бою случается так, что человек гибнет, совершая геройство на глазах у товарищей, и тогда смерть его называют подвигом. Подвиг тот высоко оценивается однополчанами, командованием и правительством. Сами за себя свидетельствуют воздушный таран, когда летчик ценой собственной жизни обрывает полет вражеского бомбардировщика; бросок отважного пехотинца, вооруженного связкой гранат, навстречу танковой лавине; ценные сведения о противнике, переданные агентурным разведчиком в последние минуты свободы.

Чаще же воины гибнут, не вырываясь из строя вперед, выполняя в боевых порядках подразделения свои уставные обязанности. Общего признания геройства тут может, и не быть, награда может и не последовать, но подвиг все равно есть. Прославленные и оставшиеся безвестными, увенчанные орденами и не попавшие в списки награжденных — все они с оружием в руках защищали Родину, внесли равный вклад: отдали жизнь.

Лейтенант Горячеватый в составе эскадрильи ЛА-5 вылетел на сопровождение своих бомбардировщиков. "Мессер-шмиттов" и "фокке-вульфов" было в мартовском небе сорок пятого года уже совсем не густо. Передний край гитлеровских войск они уже почти не прикрывали, с нашими истребителями в бой не вступали — не хватало сил; но сразу же слетались в большую стаю и остервенело дрались, когда вот так группа русских бомбардировщиков шла на Берлин.

Своим излюбленным приемом — из-за облаков, из-за угла, ударили они по группе. Метили по клину ведущего звена, да не удалось: "Лавочкины" отвели удар в сторону.

— Тридцатка, тридцатка! Набирай высоту, "фоккеры" заходят справа!

— Тридцатка, прикрой больших справа, сзади…

— Выходи на правый пеленг, тридцатка!!!

Это бомберы кричат истребителям, помогая обнаружить противника и вовремя отразить его атаки. Им, бомберам, виднее и страшнее. У них вся надежда на тридцатку — командира истребительной эскадрильи, чей ЛА-5 имеет на борту большей белый номер — "30".

Истребители непосредственного прикрытия держались поближе к бомбардировщикам, готовые защитить их от прицельных трасс прорвавшихся "фокке-вульфов". Ударная группа, в которой был и лейтенант Горячеватый — восьмерка ЛА-5,— рассыпалась парами в большом пространстве, чтобы сковать боем как можно больше вражеских истребителей. Не допустить их к бомбардировщикам, любой ценой защитить бомбардировщики — в этом заключалась главная задача "тридцатки" и его летчиков.

Воздушные бои завязывались клубками, и клубки эти, медленно смещаясь, перекатывались вдоль маршрута группы бомбардировщиков. Иван Горячеватый с ведомым дрались претив пары "фокке-вульфов"; все четверо вошли уже в тот равновесный круговорот, когда опасность быть сбитым почти сводится на нет и столь же трудно добиться победы. И тут Иван заметил: снизу крадется к бомбардировщикам не связанная боем пара вражеских истребителей. Тупоносые "фокки" горкой набирали высоту, моторы их работали на форсаже, на последнем дыхании — в небе темнели тонкие натянутые шнуры дыма.

"Лавочкины" вели бои с превышением над всей группой, а петому могли и не видеть скрытой, внезапной атаки снизу. Здорово схитрили немцы: откололись парочкой, ушли вниз, а потом, разогнав максимальную скорость, подпрыгнули, чтобы ударить под сердце.

В несколько мгновений Иван оценил обстановку. Ту крадущуюся снизу пару надо бить в первую очередь, или она сейчас распорет огнем брюхо ведущему бомбардировщику. Иван не успел что-либо передать по радио тридцатке, сориентировать товарищей. Только крикнул напарнику:

— Бьем нижних! Я левого, ты правого.

— Понял, атакую, — откликнулся ведомый.

Иван резко накренил машину влево, сделав обманный маневр, и тут же полупереворотом ушел вправо. Удалось оторваться от пары, с которой вели бон раньше, или не удалось — Иван об этом уже не думал. Он пикировал наперерез атакующим истребителям. Подойдя почти вплотную, нажал обе гашетки. С такой дистанции трудно промахнуться. "Фокке-вульф", набиравший высоту, клюнул вниз, будто сорвался с небесной кручи. Загорелся! Второго "фокке-вульфа" бил ведомый, бил пока безрезультатно, но уже заставил отвернуть от группы.

Помня о том, что где-то неподалеку пара, которую они бросили, Иван сразу же после своей атаки нырнул под строй бомбардировщиков, как под навес. Его ведомый где-то отстал. Надо разогнать машину на снижении, чтобы боевым разворотом, одним махом выйти наверх — там и напарник отыщется. Но почему скорости нет? Почему без всякой перегрузки на пилотаже в глазах темнеет?. Сонливость и непонятное безразличие ко всему окружающему охватили вдруг Ивана.

В атаке, расстреливая в упор врага, он не почувствовал раны в плечо и навылет через грудь. Атакуя, он сам был атакован — та пара "фокке-вульфов", с которой дрались раньше, не оторвалась и не упустила выгодного момента.

Не боль, не страх смерти овладели душой Ивана, а скорее досада на себя, такого немощного, на то, что все это случилось так не вовремя. Не было сил ни пилотировать, ни выпрыгнуть с парашютом. Земля подступала все ближе и казалась мягкой, как прошлогоднее прелое сено, на которое хорошо бы прилечь и забыться.

Истребитель полого снижался без вмешательства Ивана — так везет к воротам умная лошадь задремавшего седока. Группа бомбардировщиков летела теперь далеко впереди, на недосягаемой высоте, и оставалось лишь проводить ее печальным взглядом, как журавлиный клин, что тянет по осени в дальний край.

В той стороне, куда шла группа, стояли сплошной стеной дымы — там пылал Берлин. Исполинский костер, в огне которого суждено было сгореть тем, кто бездумно раскидывал горящие головешки по всему свету.

Все это проплывало вторым планом, все вроде потеряло свое грозное значение…

Одно мучительно пронизывало сознание Ивана Горячеватого: сын. Он должен был родиться на днях, как писала жена. Он уже есть на свете или вот сейчас появится… когда умирает его отец.

— Сын!!! — закричал изо всех сил Иван хриплым, тонущим в крови шепотом.

Ему казалось, он свято верил в то, что малое существо услышит и поймет его.

— Сын…


Рыцарского подвига лейтенанта Горячеватого, защитившего от внезапного вражеского удара свою группу, никто не видел — ни сами бомбадировщики, ни братья истребители. Видели только, как его самолет уже падал и, достигнув земли, взорвался.

И однополчане Ивана Горячеватого написали его воспитанникам коротко и просто о том, что видели.

IX

Булгаков держал в руках оранжевую бумажку, на которой прописью была проставлена его фамилия, а типографскими буквами отпечатано: "…Вам объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего". Такие же бланки получили Богданов, Бровко, Зосимов — почти все летчики. Это им за участие в Нарвском прорыве. Косте Розинскому не дали, хотя он тоже летал и дрался и в конечном счете пострадал больше всех.

Избегали встречаться с ним взглядом. Он медленно, не подавая виду, отделился от толпы оживленно шумевших летчиков. Исчез куда-то.

— Когда у нас был Нарвский прорыв? Летом прошлого года? А дошло только теперь… — задумчиво проговорил Булгаков. Видно было, что благодарность Верховного Главнокомандующего, самого Сталина, глубоко его взволновала.

— За Нарву Сталин благодарил многие войска: корпуса, дивизии. Пока разослали извещения каждому вояке, знаешь, сколько времени понадобилось? — резонно заметил Бровко.

И такое толкование показалось всем очень правдоподобным. Вадим представил себе кабинет в Кремле, такой, каким видел его на известной репродукции: в окно заглядывает рассвет военного утра, на столе расстелена оперативная карта. Сталин держит в руке исписанный огрызок красного карандаша, прицеливаясь острым взглядом сощуренных глаз, куда бы направить новую красную стрелу. В кабинет бесшумной тенью входит какой-то ответственный работник и кладет перед Сталиным высокую стопку оранжевых бланков. Сталин решительным росчерком наносит на карту стрелу очередного удара. Потом садится за стол и начинает подписывать бланки…

Вадим достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную бумажку и еще раз перечитал короткий текст. Личной подписи Сталина на ней не было. Но это неважно, главное же не в подписи! Вадиму жаль рушить созданную воображением картину: Сталин собственноручно подписывает оранжевые бланки. Вадим оставляет в памяти все таким, как есть. И у него хорошо на душе, ему хочется свершить что-то героическое, он чувствует необыкновенный прилив сил.

Всю минувшую зиму полк стоял на небольшом клочке земли, временно предоставленном нам Финляндией. Летали не часто, но задания, как правило, бывали трудными: сопровождать "пешку"-разведчицу в глубокий тыл, перехватывать высотные, последней модернизации, самолеты противника, взаимодействовать с кораблями флота. Булгаков больше всех сделал вылетов на разведку. Сбил еще четыре самолета — итого шесть. К ордену "Отечественная война" прибавился у него орден Красного Знамени. Красно-белая лента ордена резко выделялась на гимнастерке, горела огнем. Славный боевой орден лишь бы за что не дадут, — это всякому фронтовику известно. Сбил второго по счету Зосимов. И тоже летал в паре с Валькой на сопровождение "пешки"-разведчицы. Его наградили орденом Отечественной войны.

Дороги сердцу фронтовика боевые награды.


Сидели в землянке эскадрильского КП. Железная печка накалена до "цвета побежалости" (любимое, хотя и малопонятное, выражение инженера полка), а входная дверь распахнута настежь. Уже не холодно, на аэродроме снег стаял, белел заплатами лишь у лесной опушки.

У Богданова настроение поговорить, что бывает редко. Капитан полулежал на своем командирском табурете, упираясь в стенку широченными плечами. Твердый, будто сплошь выточенный из кости подбородок притиснул к груди ворот кожаной куртки. Вспоминал Богданов, как летали и дрались под Сталинградом, — совсем не та была война, что теперь.

— Придут в полк молодые летчики, раз-два слетают на задание, и уже их нету. А кто выдерживал первые десять-двенадцать боев, тот уже все — оставался в строю надолго. Сам начинал сшибать фрицев.

— Как, например, наш Яков Филиппович, — вставил Бровко с восхищенной улыбкой.

Заерзали на нарах летуны. Слов подходящих нет, но все глядят на комэска влюбленными глазами.

— Да что там Яков Филиппович? — возразил Богданов, слегка хмурясь. — Якова Филипповича тоже лупили, не дай боже! Один раз "мессеры" так накрутили хвост, что я даже сознание потерял. В воздухе — представляете? Очнулся и вижу: самолет мой отвесно пикирует прямо в Волгу. Вывел из пикирования над самой водой. Мотор не работает, но скоростюгу я разогнал такую, что хватило ее выбросить машину по инерции на берег.

Ловким движением фокусника Богданов вылавливает в кармане двумя пальцами папиросу и вставляет ее в рот. Ему сейчас же подносят огоньку.

— Тогда ведь какие бои бывали? С явным превосходством немцев: наших четверка — их целая эскадрилья, наших восьмерка — их больше двадцати. Двойное и даже тройное превосходство в силах считалось в пределах нормы. Идешь в атаку и не раздумываешь. Дрались до последнего. Израсходует летчик весь боевой запас, но из боя не выходит — вертится вместе с группой, чтобы хоть своим видом пугать немцев. На таран шли. Думаете, только Харитонов, Жуков да Здоровцев совершили таранные удары? Этих на всю страну прославили, а сколько таких же остались неизвестными… Я был в воздухе и сам слышал последний доклад по радио одного летчика, который принял решение таранить. Передал: "Боезапас кончился. Иду на таран. За Родину, за Сталина!" Слышали это и другие. Но тогда отражали массированный налет немцев, на аэродромы не вернулось много наших летчиков — попробуй-ка узнай, кто из них таранил?

Богданов умолк. Смотрел на огонь, полыхавший в печурке у его ног. Думал, неторопливо перебирая минувшие события, будто листая странички дневника Сталинградского фронта.

Никто из летчиков не решался нарушить тишину.

Вадим Зосимов представил себя на месте того летчика. Он бы, Вадим, тоже пошел на таран. Таранить можно на до-гоне, винтом: чуть-чуть зацепить кончиками лопастей хвостовое оперение противника, и тому — хватит. Но бывает таран, когда надо немедленно покидать и свой поврежденный самолет. А есть лобовой таран: удар на встречных курсах, взрыв… от самолетов и летчиков — мелкая пыль.

И все равно Вадим не сомневается, что пойти на таран у него сил хватит. В последнее мгновение он бы сказал по радио те же самые слова: "Иду на таран. За Родину, за Сталина!"


Кто мог сомневаться в апреле сорок пятого в нашей скорой победе? Уже не было ни малейших сомнений, в победу верили, ждали ее со дня на день, только не знали, в каком образе она предстанет перед людьми.

А тут приказ гвардейцам: перелететь на ближайший к Ленинграду аэродром, там подготовиться к погрузке в железнодорожный эшелон. Куда и зачем — не сообщили. Хлопцы понимающе помалкивали, а сами не теряли надежды на то, что в последние дни войны как шуганут их под Берлин! Там сейчас жарко.

Аэродром, куда недавно перелетели, расположен в нескольких километрах от Ленинграда. Как не побывать в городе, хоть и запрещено отлучаться? На попуткой машине до Пороховых, а там уже трамвайное кольцо "десятки". Третья эскадрилья совершила тайную поездку в город почти в полном составе. Приятно было побродить по Невскому этакой праздной толпой заслуженных вояк — замки кожаных курток застегнуты лишь до половины, выглядывают алые ленточки орденов. Жаль, Богданова не было с его Золотой Звездой. Ленинградцы приветливо улыбались летчикам, а летчики еще радостней в ответ. Монументально строгий, прошел навстречу комендантский патруль. Морячки. Другим бы, может быть, влетело за нарушение формы одежды, ко кто посмеет затронуть фронтовиков? Ни слова не сказал пожилой морской офицер, начальник патруля, только глаза покосил на кожаные куртки и первым отдал честь.

Зачастили в полк начальники из штаба корпуса. Ходили по общежитию, разговаривали с летчиками, оценивающе присматриваясь к ним, что-то проверяли по своим службам.

В сопровождении начальника штаба зашел однажды в третью эскадрилью полковник.

— Ночью не летают? — спросил он, кивнув на младших лейтенантов.

— Ночью нет, товарищ полковник, — виновато заулыбался начштаба.

— А днем в облаках?

— Слепую подготовку [8] только начали. Раньше не позволяла боевая работа.

Потоптался полковник в комнате, сказал загадочно:

— Ничего, подтянутся в составе дивизии. Там зубры летчики.

С тем и ушли начальники, оставив третьей эскадрилье задачу-головоломку.

На аэродроме кипела работа, самолетная стоянка напоминала конвейер авиационного завода: машины стояли без крыльев, без винтов. Механики, техники, немногие имевшиеся в штате мотористы копались с утра до вечера.

Техник-лейтенант Жуков зашел в общежитие летчиков. Поздоровался со всеми за руки, попросил закурить.

— Если летный состав не очень занят… Помогли бы маленько, а? — закинул он удочку.

Все тут же поднялись и пошли на аэродром. Кому-кому, а Жукову надо помочь.

Техник звена Игорь Жуков был своим человеком среди летчиков третьей эскадрильи. На фронтовом аэродроме он частенько бывал в их землянке. Непременно присутствовал на постановке задачи перед боевым вылетом. Приоткроет, бывало, дверь без стука, войдет и лишь потом к Богданову: "Разрешите, товарищ гвардии капитан?" Не выгонять же, коли пришел… Богданов кивал головой в знак согласия. Жуков приседал на корточки у печки, подбрасывал чурочек в огонь, слушал, о чем говорит комэск. Технику вообще-то не мешало знать, на какое задание пойдут машины его звена. Иногда садился Жуков с летчиками в домино поиграть, к слову мог анекдот рассказать из серии кавказских — у коренного бакинца их в памяти великое множество. Когда же Богданов начинал ругать некоторых летчиков за ошибки в тактике боя и в технике пилотирования, Жуков выскальзывал из землянки. На Игоре всегда ловко подогнанное обмундирование, техническая специальность не мешала ему быть чистюлей. Забавно разговаривал с наигранным кавказским акцентом, хотя парень он русский, только жил и учился в Баку. Симпатичная щербинка на передних зубах, когда смеется. Фамилия "Жуков" звучит почти так, как "Жуковский", и летчики прозвали Игоря "отцом русской авиации".

На самолетной стоянке Жуков велел своим друзьям засучить рукава и приступить к делу. И что ж, летуны охотно взялись за техническую работу.

В ссорах, в суматохе подчас ослабевает порядок. Кто-то пренебрег коварным свойством огня — загорелся деревянный дом, в котором была столовая летного состава. Собралась толпа, тушили пламя водой из колодца, а больше зубоскалили. Над огромным костром выделывал фигуры пилотажа ЯК. Это Бровко, которому поручено отогнать старую машину в мастерские. При выходе из пикирования у ЯКа выпадала правая стойка шасси. Он вертелся над пылавшим домом, как одноногий, злорадствующий юродивый.

Куда же все-таки двинут полк? Однажды, во время затяжного перекура после обеда, под хорошее настроение летчики взяли в тугое кольцо командира полка. Он все отшучивался, а потом сказал:

— Куда, не знаю. Известно пока одно: не на запад.

Вот так новость! Смахнула она улыбки и шутки в один миг.

X

Эшелон с бескрылыми самолетами на платформах, с несколькими теплушками и вагоном-кухней, замедляя ход, приближался к станции. Подплыла закопченная доска с названием станции: "Половина"!

— Тут как раз половина пути от Москвы до Владивостока, — резюмировал Остроглазов. Несколько перегонов парторг ехал в теплушке летчиков третьей эскадрильи.

— Половина!

— А ну, пошли поглядим на эту Половину!

Стали спрыгивать с вагона, минуя узенькую подвесную лесенку.

Эта тихая сибирская станция безлюдна. На базарчике одна баба с брюквой, другая с миской серой перестоявшей капусты — война все высосала.

Эшелон загнали на запасные пути — значит, продержат несколько часов, а может быть, и сутки.

В дороге находились около двух недель. Первое Мая отпраздновали на колесах. Погода держалась прекрасная: безоблачное небо, теплый весенний ветер, увивающийся над эшелоном.

На стоянках командир полка, начштаба и еще кто-нибудь из полкового начальства иногда оставались на хороших угодьях поохотиться, потом догоняли эшелон пассажирским поездом. Самолеты на платформах охраняли свои механики. Если в теплушке душно, можно было завернуть брезент, сесть в кабину, закрывшись фонарем, и ехать по-барски. Справа и слева бегут бескрайние сибирские просторы, зелень всюду буйная, никаких признаков, никаких запахов войны. Едешь и едешь в кабине, будто идешь бреющим полетом.

Не надо быть большим стратегом, чтобы догадаться, зачем перебрасывают боевые части на Восток. Фашистская Германия вот-вот будет поставлена на колени, как говорится в последнем приказе Сталина, но жив-здоров другой агрессор, постоянно угрожающий с Востока… Летчики в обстановке разбираются и глубокомысленно помалкивают на этот счет. Везут их на Восток — значит, там без них не обойтись.

Станционные пути Половины пустовали, только воинский эшелон стоял в стороне да обрывок товарного состава. Пассажирские поезда лишь двухминутным вниманием удостаивали Половину. А груженые товарняки проходили безостановочно. И опять залегала тишина. Серебрились накаленные солнцем рельсы.

Шла по рельсу девушка в офицерской шинели. Осторожно выставляла ногу в хромовом сапожке, равновесие удерживала с помощью двух наполненных водой котелков, которые несла с собой. Улыбалась. Все равно как цирковая канатоходка. Рядом с нею двигался мелкими шажками кто-то из поклонников, готовый поддержать, если оступится.

Остроглазов, беседовавший с Вадимом Зосимовым, вдруг замолчал, следя за "канатоходкой" издали. Отцовской любовью заблестели его блеклые, немного слезливые глаза.

— Лейтенант Пересветова, — сказал он. — Замечательная женщина!

Вадим уточнил:

— Женщина или девушка?

Морщинистая, добрая улыбка исчезла с лица парторга. Повернувшись к Вадиму, он закричал на него, словно Вадим был в чем-то виноват:

— По вашим летунским понятиям между женщиной и девушкой какая-то пропасть! Вы себе только одно в башку вбиваете, совершенно не видя перед собой человека.

— Извините, товарищ капитан, я ведь не про то…

— Ладно, — отмахнулся парторг. — Пойдем вот лучше познакомлю. — И окликнул сиплым стариковским голоском: — Варвара Александровна!

Девушка остановилась. Вопросительно посмотрела на них.

Остроглазов и Вадим подошли.

— Не знакомы? — спросил Остроглазов, попеременно глядя на каждого из них. — Это лейтенант Пересветова Варвара Александровна, техник радиолокационной установки. А это младший лейтенант Зосимов Вадим… батькович, летчик-истребитель.

Девушка протянула Вадиму руку. И тут же забыла о его присутствии. С парторгом они, видно, были давними друзьями, сразу у них наладилась оживленная беседа. Вадиму с тем, другим, поклонником оставалось достать папиросы и пустить дымы.

Мимо проходил майор Мороз, начальник штаба полка, — доеолько полный и коротконогий, он переваливался через рельсы, как селезень. Остановился, сказал Пересветовой несколько вежливых слов. И тоже к ней по имени-отчеству:

— Варвара Александровна…

Вадиму показалось, что начштаба как-то заискивающе заглянул ей в лицо. А в потемневших при этом карих глазах Пересветовой не было для начштаба ничего хорошего.

— Вот набрала кипятку на станции. Волосы надо вымыть, — сказала она, обращаясь к Остроглазову, и пошла к своему вагону. В том вагоне ехали девчата — операторы и прибористки с приданной полку радиолокационной установки "Редут" [9].


У начштаба была одна встреча с Пересветовой, еще там, под Ленинградом, которая существенным образом дополнила их уставные отношения.

Как-то после совещания офицеров майор Мороз задержал в своем кабинете лейтенанта Пересветову; ее начальнику — молчаливому, широкоскулому узбеку, сказал, что он может ехать в подразделение и не беспокоиться. Мороз пригласил Варвару… э-э-э Александровну на дружеские ужин. Будут его квартирная хозяйка с дочерью-студенткой, может быть, кто-либо из офицеров штаба заглянет на огонек — вот и все. Пересветова согласилась, и Мороз даже крякнул от удовольствия.

Они зашли в сельский дом. Там было тепло-тепло, в горнице стоял обильно накрытый стол. Студентка к ужину не приехала, хотя обещала, сама квартирная хозяйка посидела недолго с гостями и куда-то ушла. Мороза привело в восторг, что его гостья выпила полстакана водки, закусила хорошенько и еще выпила. Он расстегнул китель и сказал ей, что она тоже может себя чувствовать как дома. Подсел поближе. Разговаривая, дышал ей в щеку прерывисто и жарко, как загнанный на охоте гончий. "Ну, почему это у нас в армии преданы забвению лучшие традиции русского офицерства? — недоумевал он. — Читаешь классиков — Льва Толстого, Лермонтова, того же Куприна… В их произведениях все отражено. Раньше как было в офицерском обществе? Вне служебных занятий все равны — от поручика до полковника, все сидят за одним столом, пьют вино, в карты играют. Теперь же такой вот простоты в отношениях, такой, можно сказать, интимной близости между офицерами не чувствуется. Нет ее, и все. И очень печально. Да-с!.. — Мороз обнял тяжелой рукой девичьи плечи. — Мы ведь с вами люди одного круга, правда? Здесь, за столом, вы просто Варя, а я Михаил, Миша".

Она порывалась встать, он крепче обнимал ее, ужо двумя руками. Ставни в доме наглухо закрыты, огонек в керосиновой лампе садится все ниже…

Она все-таки вскочила и, обогнув стол, очутилась напротив него — их разделял только стол, уставленный бутылками, открытыми консервами, тарелками. Влево-вправо, влево-вправо… В этой игре вокруг стола ему не удалось ее поймать.

"Послушайте, Михаил! — воскликнула она, вдруг улыбнувшись, и он замер по другую сторону стола, трепетно ожидая перемены в ее настроении. — Послушайте: поручик в моем лице может по пьянке натворить чего угодно". — Улыбка и ненавидящий взгляд… Мороз сделал едва заметное, обманное движение, чтобы ринуться потом в другую сторону и все-таки поймать ее. Слез кету — это уже хорошо. Покорится… Но "поручик" опередил Мороза. Подхватив снизу стол двумя руками, Пересветова сильным рывком бросила его от себя. От толчка Мороз подался назад, неловко сел и вместе с табуреткой упал навзничь. Перевернутый стол накрыл его, скандально зазвенели бьющиеся бутылки и тарелки. Пересветова набросила шинель на одно плечо — и к двери. От порога раздался ее хмельной хохот.

Как там выкарабкивался из-под стола и очищался от объедков толстый начштаба, Пересветова уже не видела.

Быстро зашагала она прочь от дома, на ходу надевая шинель. Две женщины встретились ей на пути. Они стояли и разговаривали, ожидая чего-то. При ярком лунном свете в одной из них Пересветова узнала квартирную хозяйку. Прошла бы мимо, если бы не такая подлая ухмылка на той безбровой физиономии. Рука сама потянулась к кобуре. Тыча пистолетом в мягкое, податливое лицо, мгновенно перекосившееся от ужаса, разбушевавшийся "поручик" крикнул девичьим голосом: "Пристрелю, старая сводница!.."

Мороз очень побаивался, что об этом "званом ужине" в полку узнают, и, хотя Пересветова была подчинена ему по службе, он стал смотреть на нее просительно и заискивающе. Раньше Мороз частенько хаживал в расположение радиолокационной станции, где служили одни девушки; с некоторых пор то место сделалось для него запретной зоной. Подобные отношения начинали мешать начальнику штаба в работе, и он подумывал о переводе Пересветовой в другую часть. Не удалось это сделать, когда полк откомандировали в дальнюю дорогу, наверняка удастся на Востоке…


От мимолетной встречи с девушкой-лейтенантом, от ее короткого рукопожатия у Вадима Зосимова осталось какое-то неясное чувство этакого легкого остолбенения. Нечто подобное Охватывает человека после изумительного птичьего парения во сне, И почему это вдруг?.. Ведь не впервые увидел Пересветову. Красивая, конечно, Вадим не отрицает, так мало ли на свете красивых? Всегда она была в окружении начальства: совещание инженеров эскадрилий — ее приглашают, постановка новой тактической задачи руководящему составу — без радиолокации не обойтись. Радиолокация, чудесное изобретение века, только-только открылась во всей своей красоте. Ей уделяли максимум внимания.

Вадим стал думать о Пересветовой, хотя сознавал, что такие мысли совершенно напрасны. У нее наверняка кто-то есть, постарше чином Вадима.

Думал летчик-истребитель об одной недосягаемой звездочке небесной весь вечер, а ночью она ему приснилась… Он вскочил в свой самолет, что стоял на четвертой от хвоста эшелона платформе, запустил мотор, ринулся в небо, вдогонку за звездочкой-красавицей. Истребитель, несмотря на то, что был без крыльев, летел хорошо, слушался рулей, только мотор работал с большой перегрузкой. Вдруг его затрясло с такой силой, что самолет начал разваливаться в воздухе…

Вадим проснулся. Вагон-теплушка, пошатываясь, грохотал на стрелках. В окошке под потолком виднелось сероголубое предрассветное небо. Значит, опять поехали, преодолели, наконец, станцию Половина. Вадим повернулся на другой бок, но уснуть уже не смог.

Утром поезд почему-то остановился в чистом поле. Ни слева, ни справа не было видно станции. Вдоль эшелона бежал Остроглазов и кричал, безжалостно надрывая свой несильный голос:

— Товарищи, выходите! Победа, победа!!!

Ржаво скрипели шарниры широких дверей-ворот, из теплушек сыпались заспанные, наскоро одетые пассажиры эшелона.

— Победа, дорогие товарищи! Войне — конец!.. — не унимался старик Остроглазов.

Негромко и вразнобой прозвучало "ура!". Потом хор голосов окреп, и уже слышался сплошной, восторженный крик: "А-а-а!!!" Чей-то пистолетный выстрел послужил началом, вслед за ним хлестко прозвучало на ветру несколько выстрелов подряд — будто очередь из пулемета. Множество рук протянулось вверх. И тут уж постреляли! Выпускали в воздух все, что было в основных и запасных обоймах, словно торопились избавиться от патронов, потерявших какую-либо ценность в мирное время.

Командир полка предвидел, что будет такая неуправляемая стрельба, и потому, когда радио сообщило о победе, приказал остановить эшелон в поле. Машинист дал им на это три минуты, надеясь нагнать время на спуске.

На ближайшей станции устроили митинг. Речи ораторов были короткими и очень схожими, ко каждая сопровождалась восторженным, ликующим "ура!".

Летчики, стоявшие в задних рядах, незаметно откололись от толпы, побежали искать водку. В станционном буфете было сухо, как в пустыне. Бросились в поселок. Заведующий одного захудалого магазинчика уважил покупателей, увешанных орденами. Повел их за дощатую переборку и там наклонил небольшой бочонок: в нем слегка булькало — все, что осталось. Тминная водка. Наполняли котелки и фляги, впопыхах совали продавцу смятые красненькие тридцатки.

Вернулись к самой отправке эшелона, но все-таки поспели, и не с пустыми руками.

Наливали сразу по полкружки.

Вадим поморщился от резкого запаха спирта и тмина.

— Рань такая… Может, лучше в обед сабантуй устроить?

Не греши, Зосимов! — прикрикнул на него солидный, краснолицый капитан. — С утра в самый раз водку пить.

— За победу!

— За победу!

Поезд шел на восток. Шел, минуя редкие станции, огибая сопки, ныряя в тоннели, и долго не останавливался. Как раз когда надо было бы постоять, он катил и катил. Толпились летчики у дверей теплушек, открытых настежь, орали песни. Как же хотелось им, фронтовикам-гвардейцам, увидеть свою победу, встретиться с нею и обнять ее. Какая она теперь там в поверженном Берлине, в ликующей Москве?

XI

Осторожно, на малом ходу, поезд прошел трехкилометровый мост над рекой. Говорят, самый длинный в стране мост. Без остановки прогнали воинский эшелон мимо большого города. Перевели на одноколейную ветку, подали к аэродрому.

Огляделись летчики: куда это их привезли? К аэродрому жались низкорослые строения, поодаль стояли ветхие двухэтажные ДОСы[10] с рыжими подпалинами на местах обвалившейся штукатурки, кое-где белели, как грибы, круглые домики — корейские фанзы. А вон и местная авиация топчется небольшой гурьбой. Серый какой-то народ, только по погонам и догадаешься, что это летчики. Двое были в коротеньких синих шинелях еще довоенного образца.

Это и есть те самые зубры, о которых упоминалось перед отправкой полка из Ленинграда?

На дворе прохладно. Середина мая по календарю, а здесь еще ходят в шинелях. Ветер порывистый, пронизывающий.

Богданов, выскочивший было из теплушки в одной гимнастерке, вернулся за курткой. Но дальневосточники успели заметить у него на груди Золотую Звездочку и теперь глядели на комэска с великим почтением.

Некогда было заводить знакомство. Железнодорожники потребовали высвободить подвижной состав как можно скорее. Порядки на железкой дороге известные: везут медленно, а как только стали — начинают штрафовать за каждую просроченную минуту.

Разгрузка шла второпях. Дальневосточники помогали.

Новоприбывших летчиков временно разместили в солдатской казарме. Вечером пришли двое дальневосточников знакомиться. Оба лейтенанты. Один прихватил с собой гитару; сидел на кровати и наигрывал, пока его товарищ рассказывал о здешнем житье.

Летчики брились, гладились, начищались с дороги. На кроватях лежали гимнастерки, усеянные орденами — где погуще, где пореже. Гимнастерки дальневосточников от плеча по плеча были девственно-чистыми.

Приезжие узнали, что здесь им будут меньше платить денег, ибо фронтовая надбавка как таковая срезается. И норма летного питания другая, поскромнее. Словом, все здесь рангом ниже.

— А стоять, значит, будем вместе, на этом аэродроме?

— Нет. Вас шуганут на другой. Он километров тридцать отсюда, в тайге.

— Кто сказал?

— В штабе дивизии говорили.

— Ну и как там?

— Да ничего, нормально. Бетонка хорошая. Комаров, правда, до черта.

Бровко встал и отошел в сторону — высокий, огненно-рыжий, гордый. Издали крикнул:

— Это кто придумал, чтобы гвардейский полк загонять в тайгу?

Сидевшие на кроватях повернули к нему головы:

— Известно, кто: командование дивизии, — ответил на его вопрос один из дальневосточников.

— Пускай само туда летит, твое командование!

— Да оно теперь и ваше…

— Знать не хочу! — вспылил Бровко. — Во время войны отсиживались тут, а теперь командовать захотели.

То, что он сказал, больно хлестнуло дальневосточников. Лейтенанты потупились, в последний раз жалобно прозвенела тонкая струна гитары. Засобирались гости, стали прощаться. Они не смели поднять глаз на летчиков из новоприбывшего, теперь уже братского полка. Злое слово рыжего затронуло самое ранимое — то, что всегда жгло их совесть огнем и против чего трудно возразить. Никому дела нет до того, какая здесь была тяжелая служба, какие лишения пришлось терпеть. Тут бомбы не рвались и не было жертв — каждый может попрекнуть: отсиделись…

Уходя, один из лейтенантов задержался напротив Бровко. Глаз так и не поднял, уперся взглядом в грудь Бровко, на уровне орденов. С нарочитой фамильярностью сказал:

— Ты прав, старшой. Но кому-то надо было оставаться и здесь.

За ними закрылась дверь, и о них вскоре забыли. Заговорили наперебой гвардейцы, изливая друг другу свои души обиженных. Мало того, что перевели защитников Ленинграда на Дальний Восток, так еще хотят загнать в самый что ни на есть медвежий угол.

На сборке самолетов работали и техники и летчики — спешка была такая, будто гвардейцев хотели поскорее отсюда выдворить. В назначенный день с утра стали перегонять самолеты на таежный аэродром. Уходили четверками.

Третья эскадрилья должна была перелететь после обеда. От нечего делать летчики слонялись по аэродрому. Вчетвером — Бровко, Булгаков, Зосимов, Розинский — зашли в штаб дивизии воды напиться. Заглянули в некоторые кабинеты — к штурманам, к ветродуям [11], поболтали. Адъютант командира дивизии, приятной наружности лейтенант, затащил их в свою комнатку. Как всем адъютантам, ему было дозволено то, чего другим нельзя. Он достал из чехла немецкий аккордеон и растянул мехи, не принимая во внимание рабочую тишину штаба дивизии. Он играл и пел неплохо, Он знал, что спеть для новых знакомых:

Опустилась ночь над Ленинградом,

Та-ра-ра-ра, та-ра на Неве…

Мы стоим с моею тенью рядом

И вдвоем мечтаем о тебе…

Заблестели слезинки на глазах гвардейцев. В одну минуту адъютант сделался их лучшим другом. Они пригласили его на праздник — годовщину полка, который будет отмечаться через неделю. От имени всего летного состава полка пригласили.

В стенку постучали кулаком.

— Понял, — откликнулся лейтенант, пряча аккордеон в чехол.

— Командир дивизии стучал? — спросил Розинский.

Лейтенант беспечно взмахнул рукой:

— Комдива сейчас кет, улетел. Это инженеры за стенкой обитают. Просят тишины.

Незатейливая песенка о Ленинграде, исполненная хорошим парнем, сейчас же передалась гвардейцам. Они шли вдоль самолетной стоянки, напевая ее, не зная слов второй строки, как и тот адъютант:

Опустилась ночь над Ленинградом,

Та-ра-ра-ра, та-ра на Неве…

Они чувствовали и считали себя коренными ленинградцами, хотя на фронте лишь кружили по аэродромам около Ленинграда, а в самом Ленинграде были всего-то два-три раза. Такова притягательная сила великого города, таково его обаяние, что человек с первой встречи отдает ему свое сердце.

Скоро дали третьей эскадрилье команду на перелет. Не зеленой ракетой, как это сделали бы на фронтовом аэродроме, а просто голосом.

Тридцатикилометровый маршрут — это шесть минут лету.

Новый аэродром гвардейского полка представлял собой большую поляну в тайге с настеленной посредине серой бетонной полосой. Новым жилищем летчиков стала просторная, добротно сработанная землянка. Войны не было, но от этой землянки повеяло дымной сыростью войны. К тому же приказом свыше установили дежурство. Войны нет, но готовность есть, и по всему этому можно кое о чем догадываться. Изучая новый район полетов, летчики мерили циркулем и линейкой расстояние до государственной границы — выходило тридцать километров с небольшим. Рукой подать.

Однажды прилетела четверка истребителей братского полка дивизии. Их нарядили сюда для боевого дежурства в ночное время. Вылезли из кабин четверо лейтенантов: один постарше — командир звена, остальные — молодежь. А поди ж ты, все летают ночью. В гвардейском полку ночников почти не осталось, разве что один Богданов мог тряхнуть стариной.

Капитан Богданов как раз был в воздухе. Обычный тренировочный полет. Комэск пилотировал чуть в стороне аэродрома, и у всех на глазах его атаковал какой-то чужой "ячок".

— Это инспектор техники пилотирования, — пояснил удивленным гвардейцам командир звена ночников.

Все запрокинули головы, пристально следили за воздушным боем. Клонившееся к горизонту солнце слепило, надо было прикрываться ладонями и фуражками. Инспектор техники пилотирования дивизии — летчик высшего класса. На эту должность, как правило, назначают человека с настоящим летным талантом. Уж если ему положено проверять технику пилотирования руководящего летнего состава, то сам он должен летать не хуже. Но каким бы сильным пилотом ни был инспектор, с Богдановым ему не тягаться — так считали гвардейцы.

Не отрывая глаз от вертевшихся в воздушном "бою" истребителей, летчики обменивались обоюдоострыми замечаниями:

— На третьей минуте Богданыч прижмет инспектора. Голову даю наотрез.

— Побереги головушку-то, пригодится…

— Что для Яши такой противник? У Яши двадцать шесть сбитых!

— Посмотрим…

С земли трудно было уследить, где чей истребитель: самолеты ведь однотипные, а номеров на таком расстоянии не видно. Кто-то побежал в землянку за полевым биноклем. Но пока он бегал, поединок уже подходил к концу. Один ЯК зашел в хвост другому, не отставая при самых энергичных и неожиданных маневрах.

Гвардейцы твердили: в хвосте, конечно же, Яша. Дальневосточники молчали. Но вот самолет-победитель резко отвернул в сторону и пошел на посадку. Сел. И тогда летчики увидели на его борту незнакомый номер. Это был инспектор. Он взял верх в поединке и потому, когда захотел, тогда и бросил гоняться за "противником".

— Что, надрали хвоста вашему Яше?

— Пошел ты, знаешь куда? Если бы по-настоящему, Богданов срубил бы с первой атаки. Он таких сшибал на фронте пачками!

— Видать, не таких…

Злость забирала гвардейцев: такой позорный проигрыш фронтовика при всем честном народе!

Богданова, наверное, тоже заело. Он снизился и начал выделывать на запретной высоте головокружительные номера. Пикировал отвесно, выхватывал машину у земли и потом, устремляясь ввысь, крутил восходящие бочки. На бреющем полете переворачивал машину вверх колесами и так проносился над аэродромом — через фонарь кабины была ясно видна висящая вниз голова, опоясанная дужкой трофейных немецких наушников. Загибал крутые виражи, так что срывались и мгновенно таяли в воздухе золотистые струи. Те струи — явление редкое, образуются лишь при максимальной скорости и перегрузке.

Гвардейцы бросали красноречивые, торжествующие взгляды в сторону дальневосточников: "Дает жизни Богданыч!"

Командир звена дальневосточников смотрел на пилотаж у земли хмуро.

— Нарушение безопасности… — Это все, что он сказал.

После посадки Богданов не подошел к летчикам — может быть, потому, что не хотел встречаться с инспектором техники пилотирования. Прислал механика передать командиру полка, что он, Богданов, займется проверкой ночного старта. Он пошел вдоль бетонки, склоняясь иногда к фонарям, пока еще не зажженным. Долго маячила на аэродромном поле его крупная фигура.

С наступлением сумерек несколько раз вспыхнули и погасли огни ночного старта — проверка. Летчики разговорились, угощали друг друга папиросами. Командир звена рассказал, что у них почти весь летный состав подготовлен для действий в облаках и ночью, В их полку много "стариков" — не на войне ведь, все живы, все служат и служат. Летную квалификацию имеют весьма высокую.

— А вы думали, мы тут, на Востоке, сидели? Летать не умеем? — криво усмехнулся командир звена. — С Востока один полк ушел в сорок втором году на фронт, так он в числе первых стал гвардейским. Насчет летной подготовки у нас будь здоров!

Стало темнеть, люди уходили с аэродрома. Лишь четверо летчиков-ночников остались около боевых машин.

XII

Отмечали годовщину родного гвардейского полка. Поздравляли тех, кому присвоены очередные воинские звания. В третьей эскадрилье было несколько именинников: сам Богданов — он получил майора, Булгаков и Зосимов, ставшие лейтенантами.

В летной столовой был устроен торжественный ужин.

Явилось начальство из дивизии. Комдив, строгий полковник по фамилии Божко, сказал краткую поздравительную речь, пригубил рюмку и вскоре уехал. Своему адъютанту он разрешил остаться. Тот лейтенант сразу же как с привязи сорвался: хватил два стакана водки, после чего не мог не только спеть ленинградскую песенку, но даже язык повернуть. Аккордеон его спал в чехле.

Все новые перемены тормошили гвардейский полк. Некоторых летчиков перевели в другие части дивизии с повышением. Оттуда пришли сюда, тоже выдвиженцы. Третью эскадрилью принял новый командир, коренной дальневосточник — ему было лет сорок. Летчики третьей эскадрильи пожимали плечами и перешептывались: как это будет комадовать такой гриб засушенный фронтовиками? А то, что майор Богданов стал заместителем командира полка, всех обрадовало. Яков Филлипович обещал третью эскадрилью не забывать. Повысили в должности к одного из молодых летчиков. Им был Валентин Булгаков, ставший командиром звена.

Вскоре всем полком провожали бывшего парторга — Остроглазова. Старик демобилизовался. Он ехал в свою область, его теперь называли Василием Ивановичем, просто дядей Васей, и это больше подходило к нему, чем прежнее "товарищ капитан".

Когда увольняют кз армии людей старшего поколения, взятых на службу во время войны, — это воспринимается как должное. Но почему вдруг попал под демобилизацию младший лейтенант Розинский? Третья эскадрилья взбунтовалась. Летчики ходили к командиру полка, чтобы отстоять Костю, решили накатать самому командующему коллективное письмо, хотя это и запрещено. По растерянному, приниженному Костиному виду можно было понять, что он и сам толком не знает, почему его демобилизуют. Те из начальников, которые решали этот вопрос, объяснялись с ним полуфразами или вовсе молчали, подписывая документы.

В третью эскадрилью пришел кадровик, одетый в летную форму, но никак не похожий на летчика. Располагая какими-то данными, он спокойно и веско разъяснял летному составу: младший лейтенант Розинский был сбит, временно терял зрение, а таких из авиации начинают постепенно убирать. Кости не было в эскадрилье при этом разговоре, он ушел куда-то с "побегушкой".

— Да какое это ранение? — возмутился Булгаков. — Человека обожгло. Какие-то сутки он просидел слепым.

— Можно и за сутки подорвать здоровье летчика, — сказал капитан уверенно и посмотрел на Булгакова весьма выразительно.

И летчики примолкли. Они знали и любили Костю, всегда был он для них свойским парнем, но чём чёрт не шутит… Капитан, наверное, знает, что говорит.

Товарищ, может быть, имел в своем распоряжении факты? Он сказал, что летный состав может быть свободен. А лейтенанта Булгакова он просил бы остаться. Когда летчики вышли, капитан сел за стол командира эскадрильи.

— Вы, товарищ Булгаков, как командир звена, обязаны поддерживать решение высших инстанций, а не выступать инициатором всяких, понимаете ли, протестов. Есть заключение медицинской комиссии: здоровье этого вашего Розинского подорвано, как летчик он уже неперспективный. Так что к начальству ходить нечего и коллективки писать не стоит. Рекомендуем воздержаться от этого. Вас, товарищ Булгаков, недавно выдвинули, вы молодой командир звена.

Получив такую солидную порцию нравоучения от строгого капитана, Валька Булгаков прикусил язык. В самом-то деле: какими доводами мог подкрепить свое мнение Булгаков, с кем взялся спорить? Говорят, этот моложавый капитан распоряжается судьбами людей и постарше себя. Кадровик…

— Всего хорошего, товарищ Булгаков, — уходя, капитан козырнул, но руки не подал.


На таежном аэродроме новоселов заедали комары, да такие большие, такие свирепые, что никак от них не уберечься. Через кирзовый сапог жалили, стервецы. В землянках дымились специальные губки, привезенные полковым врачом. Дыму было много, а толку мало. Все время надо было обмахиваться веточкой, отгоняя комаров хотя бы от лица. Кусали все-таки, но реже. Одно спасенье было: выйти на середину взлетно-посадочной полосы и прилечь. Над широкой бетонкой, сильно нагретой солнцем и сохранявшей тепло до позднего вечера, комары почему-то не летали.

Богданов лежал на боку, подперев голову кулаком. Огромный, малоподвижный, он по сравнению с летчиками, окружившими его, выглядел Гулливером.

— Что, братья истребители? Воевали-воевали, "юнкер-сов" сшибали, а теперь учиться приходится, и все сначала? — промолвил Богданов.

Кто улыбнулся, а кто нахмурился, потому что такая шутка задевала самолюбие фронтовиков.

Сегодня впервые вышли на ночные полеты. Вывели на старт только спарку — двухместную учебно-боевую машину, имеющую спаренное управление. Сегодня Богданов начнет "вывозить" летчиков, обучая пилотированию самолета в ночных условиях.

Ночь где-то на подходе к аэродрому, пока еще светло, но в небе с восточной стороны уже зажглось несколько редких крохотных звездочек — признак того, что с этой поры любой полет считается ночным.

Гулливер неторопливо поднимается, надевает маленькие наушники. Он шагает к спарке, и гурьба почетных стражей поспевает за ним.

Недолгий рев одинокого мотора на взлете, и опять тишина. Аэронавигационные огни самолета — зеленый, желтый и красный — обозначились в вечернем небе новооткрытым созведием.

XIII

На востоке доброе общество холостяков гвардейского полка, как заявил однажды Бровко, начало деградировать. В полку появились "женатики", чего на фронте не было. Там у некоторых военных были только ППЖ — походно-полевые жены. Приехали семьи к командиру полка и к майору Богданову. Новый командир третьей эскадрильи все время жил здесь с семьей. В полукилометре от аэродрома были поставлены сборные финские домики, в которых поселились офицерские семьи.

Однажды на утреннем построении стало известно о женитьбе первого из молодых летчиков. Штабист вышел вперед и прочитал приказ, прозвучавший для холостяков громом средь ясного неба. Сержанта Голикову считать вступившей в брак с лейтенантом и принявшей фамилию того лейтенанта. Поскольку оба пока военные и бракосочетание происходит в полку, а не в загсе, то акт определяется приказом, подписанным командиром и начальником штаба.

Все знали, что Нина Голикова жила с начальником штаба Морозом. Все знали, что молодой летчик просто влип. И всем было совестно слушать приказ о браке. Когда строй распустили, некоторые из вежливости поздравили лейтенанта, другие молча отошли в сторону.

Майор Мороз нашел повод заглянуть в спецмашину к синоптикам. Лишних выпроводил за дверь, оставшись наедине с сержантом Голиковой, то есть теперь уже не Голиковой.

Нина подняла на него пустой, затравленный взгляд. Встретившись с ее глазами, Мороз перестал улыбаться. На толстом, лоснившемся от недавнего бритья лице возникло выражение досады. Он пошел к двери, ибо разговаривать с дурочкой больше было не о чем. Однако вернулся.

— Тут такое дело: семья ко мне приезжает. Наши прошлые отношения — я буду всегда вспоминать о них с любовью — должны остаться глубокой тайной. Жена ревнива, он не понять… Договорились, Нинок?

И опять ни слова в ответ. Нина сжалась вся, будто в ожидании удара.

Положительно невозможно разговаривать с таким народом! Мороз выпрыгнул из будки спецмашины и пошел по делам, С утра у начальника штаба дел много: надо организовать, отладить очередной день боевой подготовки.

Попались навстречу лейтенанты Булгаков и Зосимов. Закадычные дружки, всегда вместе.

— Чем занимаетесь, товарищи летчики?

Лейтенанты вытянулись перед начальником штаба.

— Наши сегодня дежурят, — ответил Булгаков, считая, что такое пояснение отводит в сторону какие бы то ни было претензии.

— Дежурят, дежурят… Не вся же эскадрилья дежурит одновременно! Пара сидит в первой готовности, а остальные? Болтаются! — Начальник штаба строго посмотрел на одного лейтенанта и на другого. — Нет того, чтобы взять НШС, КБП [12], почитать самостоятельно. Обязательно над вами контролера надо ставить. Идите в эскадрилью и займитесь делом!

— Есть, товарищ майор! — пробормотали лейтенанты.

Но как только начштаба скрылся из поля видимости, друзья опять стали расхаживать вдоль самолетной стоянки, продолжая свой прежний разговор. Валентин Булгаков насмехался над молодыми женатиками, высказывался в высшей степени презрительно о таком деле, как женитьба, — благодарение богу, позорное пятно пало не на третью эскадрилью.

— Что касается меня, то я думаю холостяковать так лет до тридцати, — твердо заявил Вадим Зосимов.

— Я тоже: минимум до тридцати, — согласился с ним Валька. — Наши будущие невесты пока еще спят в люльках.

— Точно! Спят и нам гулять не мешают.

Что может быть дороже холостяцкой свободы и каким надо быть олухом, чтобы добровольно принять на шею семейное ярмо? Единомышленники обнялись и зашагали, сшибая сапогами одуванчики, попадавшиеся на пути.


А несколько дней спустя после этого разговора случилось то, что заставило Вадима Зосимова хотя бы мысленно взять свои слова обратно.

Техник-лейтенант Игорь Жуков, избранный секретарем комсомольской организации эскадрильи, попросил Вадима как художника поехать с ним в город, чтобы подобрать некоторые материалы. Командир и замполит дали свое "добро" на это.

— Втроем поедем, и Пересветова с нами, — вскользь бросил Жуков.

— Пересветова? — переспросил Вадим.

— Да, а чего ты удивляешься? Она входит в наш комсомольский актив.

На попутной машине доехали они до села, что в восьми километрах от аэродрома. На Востоке немало сел украинского типа: крытые соломой хаты, колодец "журавль", мягкий, певучий выговор — таким было и это. Когда-то привезли сюда переселенцы каждый по щепотке украинской земли, завернутой в хустынку. А переселенцев было много… Теперь на околице села стояли автофургоны с антеннами, а в нескольких хатах располагался радиолокационный взвод: кроме старшего лейтенанта да солдат-шоферов, — сплошь девичье войско. Пересветова квартировала отдельно.

Когда Жуков с Зосимовым зашли в тот двор, она встретила их, уже собранная в дорогу. Темно-защитное габардиновое платье с лейтенантскими погонами очень шло ей к лицу, новенький офицерский ремень подчеркивал девичью талию.

В обществе красивой девушки-лейтенанта Вадима мгновенно сковало. Он почувствовал себя так, как тогда, при первом знакомстве на станции Половина, — лишним, не представляющим для нее никакого интереса. Чтобы не молчать, спросил:

— Значит, и вы с нами едете, Варвара Александровна?

Пересветову и Жукова почему-то рассмешил его вопрос.

— Не она с нами, а мы с нею поедем, — пояснил Жуков.

Пересветова окликнула солдата, проходившего мимо, и велела ему:

— Положите в кабину мой чемоданчик.

Оказывается, поездка в город была подготовлена заранее.

Снарядили спецмашину-фургон. Что-то там нуждалось в ремонте, и, пока машина будет стоять в мастерских, в распоряжении Пересветовой и ее спутников — несколько свободных часов.

Через час были в городе. Втроем шли по главной у липе, спускавшейся к реке. Город целехонький, не то что западные города, которые фронтовикам довелось видеть в развалинах. В одном ряду между домами современной постройки жались особняки старинной архитектуры. Много зелени. Прекрасный парк на высоком берегу реки. А сама-то река широченная, полноводная, с нею связана вся история Дальнего Востока.

На то, чтобы купить в канцелярском магазине кисточки, краски, ткань для лозунгов, потребовалось всего полчаса. Теперь можно было побродить по городу: глушь таежного аэродрома и сельской околицы им наскучила.

Проходя мимо большого здания, Пересветова замедлила шаг. Они прочитали на стеклянной вывеске; "Государственный медицинский институт".

— Мечта… — сказала Пересветова.

— Ваша? — спросил Вадим.

— Не столько моя, сколько мамина, — ответила Пересветова. — После окончания училища мне дали пять дней отпуска, и я съездила домой. Мама посмотрела на мои погоны и сказала: "Все это хорошо, но я во сне вижу тебя врачом, и непременно с золотым зубом".

— А почему с золотым зубом?

— Так ей представляется, маме моей.

— И что же, будете вы учиться на врача?

— Очень хочу. Только не знаю, когда это станет возможным.

Игорь Жуков предложил зайти в один дом к одной знакомой девушке. Он в городе бывал частенько по комсомольским делам и успел завести знакомства.

Позвонили в квартиру на третьем этаже. Открывший дверь старичок сказал, что дочери нет дома, но пригласил молодых людей войти. Он усадил их в уютной, чисто прибранной комнате, сам шмыгнул в кухню. Вернувшись, объявил:

— Будем вместе ужинать. У меня есть борщ, вскипятим чай…

Ужинать так ужинать.

— У нас тоже кое-что есть, — сказала Пересветова, открывая свой чемоданчик. И достала две банки консервов, колбасу, полбуханки хлеба, печенье.

— Ого! Живем, — обрадовался Жуков, которому давно хотелось есть.

— Помоги-ка мне, Игорь, накрыть на стол, — обратился хозяин к Жукову запросто.

— Давайте уж лучше я займусь этим, — Пересветова встала.

Старичок принес ей передник:

— Наденьте, пожалуйста. Это дочкин.

За ужином хозяин завел беседу о театре — сам он, оказывается, старый артист и режиссер. Разговаривать на эту тему ему пришлось в основном с Пересветовой, которая знала многие спектакли, видела на сцене известных актеров. Жуков иногда поддакивал, ловко перефразируя то, что уже было сказано. Вадим безнадежно молчал. Его бросало в жар. Горела только одна щека — с той стороны, где сидела Пересветова.

Хозяйской дочери так и не дождались. Ушли из гостеприимного дома с наступлением сумерек.

— Когда это вы успели столько увидеть и услышать? — спросил Вадим.

— Я ведь уже большая, — отшутилась Пересветова. Потом пояснила: — До войны, еще девочкой, я бывала с папой в Москве, в Одессе, в Минске. Он любил театр и меня воспитал в том же духе.

— А кто ваш папа?

— Был работником потребсоюза. Образования имел мало, а понятия много. — Пересветова только вздохнула, сказав: — Во время войны был в партизанах. Не вернулся.

Шли некоторое время молча. Неудобно было после ее слов продолжать разговор об искусстве, но она сама его возобновила.

— Когда ваш полк и наш "Редут" стояли под Ленинградом, мы тоже не терялись: ездила в Мариинку, в Пушкинский, в музкомедию. А летчиков не отпускали, наверное?

— Почему же? Пускали… — Вадим не договорил. Время и возможности были. Только использовали они их своей летунской ватагой не в том направлении. Болтались без толку. Теперь совестно.

Ехали из города уже затемно. Дорога пустовала, и шофер гнал машину быстрее, чем днем. Вдруг остановились, не доехав до своего села. За бортом послышались голоса Пере-световой и шофера.

— На минуту забегу в хату — и поедем. А нет, так топайте все пешки!.. — бубнил шофер.

— Не выдумывайте! Я вам запрещаю отлучаться, — говорила Пересветова.

— Да ладно, товарищ лейтенант. Чего уж там…

Зосимов и Жуков выпрыгнули из машины. Лунный свет серебрил накатанную гравийку. К дороге жались домики небольшого поселка. Туда и порывался шофер, его крупная, ссутулившаяся фигура темнела уже за кюветом.

— Вернитесь! — потребовала Пересветова.

Солдат перешагнул кювет обратно, но к машине не подходил.

— В чем дело, что за шум? — спросил Зосимов, готовый броситься хоть в драку, если надо помочь Варваре Александровне.

— А вам какое дело? Пассажиры — ну и пассажирами сидите в кузове, — развязно отозвался шофер.

Вадим шагнул к нему с решительным видом. Неповиновение офицеру! В командировке! Да тут за пистолет можно взяться, но навести порядок.

Пересветова остановила Вадима, взяв под руку и сказав вполголоса:

— Не надо его злить, а то он станет еще больше куражиться.

Она попросила обоих офицеров отойти в сторону, причем просьба была высказана категорическим тоном. Вадим с Жуковым стали закуривать.

— Так поехали, — обратилась она опять к шоферу. — Я жду, когда вы сядете за руль.

Шофер негромко выругался — так, чтобы его услышали и в то же время можно бы отказаться от грязных слов, если что…

Пропустив мимо ушей брань, Пересветова раздельно сказала:

— Вы можете меня не уважать как женщину. Но обязаны уважать как офицера и повиноваться. Если не сядете за руль — трибунал вам обеспечен.

После недолгого раздумья шофер вернулся к машине. Он сердито сопел, как медведь, которого загоняют в клетку. Дверца кабины захлопнулась за ним с лязгом.

Пересветова подошла к своим спутникам — по-девичьи тоненькая, хрупкая. Ее побледневшее лицо при лунном свете казалось прозрачным.

— Пока мы были в городе, он успел выпить, — тихо рассказывала она. — И представляете: ни в одном глазу! Только в пути я учуяла запах перегара. А здесь остановился, захотелось ему добавить.

Вадим предложил:

— Садитесь в кузов, Варвара Александровна, а я в кабину.

— Ничего, не беспокойтесь, — возразила Пересветова. — Он будет ехать у меня как миленький!

XIV

События в летной жизни Зосимова развивались стремительно. Шла восьмерка истребителей по маршруту; один вдруг откололся от строя, спикировал до бреющего полета над селом, где стоил "Редут" Поресветовой, потом ушел ввысь, накручивая восходящие бочки. За это воздушное "приветствие" лейтенант Зосимов получил от командира эскадрильи трое суток ареста. Зосимов стал заходить в штаб полка и, пользуясь прямым проводом, позванивать на "Редут", что нагоняло хмурь на толстощекое лицо майора Мороза. Вечерами Вадим куда-то исчезал, и Булгаков не мог найти его.

К тому времени ранняя дальневосточная осень уже хозяйничала окрест. Зачастили холодные, секущие дожди, развезло дороги, и когда лейтенанту Пересветовой надо было прибыть в штаб дивизии для выступления с лекцией перед руководящим составом, поступило распоряжение привезти ее на самолете.

Услышав про это, Вадим пошел прямо к Богданову.

— Товарищ гвардии майор, разрешите слетать мне.

— Да найдется пилот. Почему именно тебе?

— Бы даже не представляете, как мне нужно, товарищ гвардии майор.

— Скажи зачем, тогда пошлю.

— Товарищ гвардии майор!..

— Ладно, готовься. Пользуйся добротой своего бывшего комэска.

Снаряженный в путь ПО-2, этот разъездной старый шарабан, стоял на левом фланге шеренги истребителей. Пилот в ожидании пассажира кружил около самолета. Похоже, нервничал.

— Кажись, они едут, — сказал механик.

Вадим посмотрел: по бетонке прытко катил командирский "виллис".

В глазах Пересветовой промелькнуло радостное удивление, когда она увидела Вадима.

— Вы пришли меня проводить?

— Почему? Я повезу вас, Варвара Александровна.

— Я очень рада! — Пересветова протянула ему обе руки. Она не подозревала, какой восторг вызвала этим жестом в сердце пилота.

Уселись в кабины двухместного ПО-2 — пилот впереди, пассажир сзади. Краешком глаза Вадим заметил, что стоит на краю бетонки начштаба, показывая руками крест, а к самолету бежит от него посыльный. Хотят задержать вылет? Может быть, пилот не устраивает майора Мороза? В таком случае Вадим ничего не слышал и ничего не видел.

— От винта! — крикнул он механику.

— Есть от винта!

Затарахтел несильный моторчик. Вадим дал газ и повел коробчатую машину на взлет. Главное — оторваться от земли, а там пусть что хотят, то и делают — радио на ПО-2 кет.

Вадим шел по маршруту, строго соблюдая все правила. Не снижался больше положенного, не делал резких маневров. С каким-либо другим пассажиром он не преминул бы воспользоваться свободой бесконтрольного полета: можно бы отвернуть к плавням, погонять уток. Присутствие на борту Пересветовой вызывало в кем чувство глубокой ответственности, и он не знал, почему это так.

На аэродроме у штаба дивизии Вадим сажал машину, призывая все свое умение. Притер.

Ему пришлось ожидать пассажирку больше двух часов.

А Варя Пересветова читала в то время лекцию для маноров и подполковников, присутствовал сам комдив Божко. Радиолокаторов при авиачастях на Востоке тогда еще не было. Ленинградцы привезли с собой первый "Редут". Никто в дивизии не знал тонкую технику так хорошо, как сапа хозяйка "Редута". Развертка, директоркая антенна, электронный лепесток — все это становилось понятным солидным слушателям. Как не понять, если такая умница да красавица лекцию читает! Даже те, кто привык дремать, на лекциях, нынче уснуть не могли.

После лекции все вышли во двор, где была развернута станция. Тонкие пальцы Пересветовой прикоснулись к ручкам настройки и тумблерам — по экрану побежал радиус развертки, засветились точечные импульсы воздушных целей.

Это было первое свидание дальневосточников с радиолокацией.

Да, события развивались стремительно, быстрее, чем обычно в подобной ситуации, — словно торопила их сама судьба, уверенная в неизбежности ею задуманного…

По утрам сильно примораживало, хотя снега еще не было. На кустах, тянувшихся вдоль дороги, листья пожелтели, но не успели опасть, и мороз прихватил их белой вязью к веткам, сберегая на зиму искусственные цветы. Окаменевшая тропинка звенела под сапогами.

Со стороны аэродрома шел летчик в меховой куртке и в щеголеватой фуражке блинчиком. От села шагала мелкой поступью девушка в шинели. Видно, они не сговаривались встретиться здесь; заприметив друг друга, узнав, к обоюдному изумлению, друг друга, бросились бежать. И то, что произошло дальше, выглядело настолько естественно, что они даже не смутились. А ведь это был их первый поцелуй.

Когда Варя рассказывала о своем родном местечке на берегу Западной Двины, о простом и умном человеке с жесткой щеточкой усов, о полудикой ватаге десятого "А", перед Вадимом возникала живая картина, очень понятная ему и будто даже виденная им раньше. Столь же близок для Вари был его рассказ о школе в донецком поселке; лишь одного она не могла взять в толк: что такое Горячий Ключ?

Порой они умолкали. Шли, не разговаривая, в течение долгих минут, шли в сторону аэродрома или в сторону села — этого не замечали, это было совершенно неважно.

— А между прочим, я скоро должна уехать. Меня переводят в другую часть, — объявила вдруг Варя.

Вадим остановился, побледнел.

— Куда? Почему?

— Есть тут один человек, который давно хочет от меня избавиться, — сказала Варя.

— Кто?!

— Один из начальников.

— Назови мне его, назови!

— Не горячись, потому что формально к нему не придерешься. Перевод предполагается в интересах службы и даже с повышением.

Новость эта сразила Вадима. Мысли в голове вертелись лихорадочно. Что делать? Как отвести надвигающуюся беду — ведь оба они в погонах, оба служат, и неизвестно, куда пошлют их завтра.

— Выходи за меня замуж… — сказал Вадим. Он выговорил эти слова как-то неожиданно для себя, они сами слетели с губ.

Девушка повела взглядом карих глаз — строго, испытующе.

— Для того, чтобы меня оставили в полку?

Нет, что ты! — Малейший намек на неискренность больно ранил Вадима.

— Выйти замуж… — Она улыбнулась задумчиво.

Он только вздохнул.

— Семейная жизнь до сих пор казалась мне чем-то далеким, потусторонним. Когда мама в письмах интересовалась насчет моего возможного замужества, я только смеялась.

— А я, откровенно тебе скажу, был твердо уверен, что до тридцати лет и не подумаю жениться.

XV

По воскресеньям на городском рынке собиралась толкучка, где можно было купить решительно все, если хорошенько поискать, — от самодельной зажигалки до кимоно с плеча восточного императора. В первые послевоенные годы ни один уважающий себя город не обходился без толкучки, а тем более такой, как этот, стоявший на перекрестке дорог, куда приезжало и откуда уезжало множество разного люда, где было всегда тесно и шумно. Полки промтоварных магазинов пустовали, толкучка, несмотря на все притеснения горсовета, процветала.

Молодоженам нужны были туфли. В Варином чемодане нашлось несколько платьев, сшитых еще в школьные годы, изящный легкий костюмчик нашелся, который с двумя разными вставочками на груди можно было носить и так и этак, а вот туфель не было. Не обувать же сапожки. Они хоть и на полувысоких каблуках, ко под штатское платье не годятся, не то.

Послезавтра — свадьба, на которую приглашена вся эскадрилья. Срочно нужны туфли.

Варя с презрением отворачивалась от пестро украшенных туфель кустарного производства. Иной товар нравился, да не подходил по цене. После свадебных приготовлений оставалось у них денег ровно три тысячи.

Второй час блукали они в рыночной толпе, как в густом лесу. На свой вкус Вадим давно бы уже купил те туфли. Несколько раз он принимался расхваливать товар вместе с продавцом, но Варя, сердясь, отходила прочь. Вадим послушно следовал за нею, впервые испытывая на себе действие женского каприза. Давит, как перегрузка на глубоком вираже. Однако надо терпеть и беречь покой жены — она такая нервная стала в последние дни, что просто невозможно.

Мимо Вадима, сквозь толпу Варя устремила острый взгляд горлицы. Что-то увидела. Перед нею расступались, когда она пошла туда.

Посиневший от холода старик держал в заскорузлых руках нечто нездешнее, небазарное. На первый взгляд — простая "лодочка", но во что она превратилась на Вариной ножке! Ничего подобного Вадиму не приходилось видеть.

— Сколько? — спросил он.

— Две семьсот, — прохрипел старик. И пожал при этом плечами: приходится, дескать, отдавать товар за бесценок, ничего не поделаешь.

Вадим выхватил из кармана деньги. Но старик почему-то не спешил отдавать Варе вторую туфлю.

— Две семьсот — деньгами и кило масла, — уточнил он цепу.

Где тут взять кило масла? В городе его ни за какие деньги не купишь. Вадим решил, что лучше увеличить сумму.

— Отдавайте за три тыщи.

Старик покачал головой:

— Что теперь деньги? Вода! А почему вы не хотите прибавить кило масла? Военным же дают на паек.

— Но мы ведь не носим его в карманах, — резонно заметил Вадим.

Варе туфли понравились. В то время как продавец не выпускал из рук второй башмачок, она столь же прочно завладела первым.

— Поедем к нам, дома мы найдем килограмм масла, — предложила она.

— А где вы живете? — спросил старик.

— Не очень далеко, — ответила Варя.

Вадим взял ее за локоть, хотел предупредить о чем-то, но сна высвободила руку.

— Как мы поедем, у вас есть машина? — поинтересовался старик. Наконец-то он отдал Варе и вторую туфельку. Теперь ему ничего не оставалось, как идти за ними.

— Машина? — переспросила Варя. — Здесь уйма попутных машин, каждые пять минут идут.

Сизый нос старика повис над губами. Трястись на попутной машине ему, видно, не очень хотелось, но надо было соглашаться на все — туфли, уже завернутые в газету, были в руках этой решительной девушки-лейтенанта.

Попалась военная машина. Варя села в шоферскую кабину, старик с Вадимом — в кузов. Солдат-шофер погнал с ветерком, наверное, Варя объяснила ему ситуацию. Вадим должен был поминутно отвечать на вопросы своего спутника: далеко ли осталось ехать? Развлекал его, как мог. Начал про авиацию рассказывать, но старик плохо слушал, с опаской глядел по сторонам. А машина мчалась полем, потом въехала в лес…

От большого куска сливочного масла, хранимого между рамами окна, старику отрезали примерно килограмм. Вадим устроил старика на попутную машину, отправлявшуюся в город, и помахал ему рукой. Обе стороны остались довольны.

Двери были заперты на крючок. Полдня шла примерка нарядов. В сочетании с туфлями Варины платьица выглядели совсем по-иному.

Крохотную комнату в финском домике молодоженам выделили сразу же, как только они объявили о браке, — ведь оба офицеры. В той комнате стояли железная кровать, две тумбочки и шкаф, взятые из казарменного фонда. Вадим, умевший плотничать, сколотил длинный ящик, покрыл его двумя полушубками мехом наружу, и получилась неплохая тахта.

Жить можно. Есть крыша над головой, стены, имеется дверь, которую можно закрыть изнутри на крючок — последняя деталь играет в жизни молодоженов роль весьма важную.

Иногда, вежливо постучавшись, захаживали гости — друзья-летчики, кто-нибудь из начальства. Некоторым было просто интересно взглянуть на семейную жизнь: какая она вблизи?

Тихий, несмелый стук раздался поздним вечером, когда добрым людям уже спать полагается. Вошел Петрович, механик Вадима. Он поставил перед собой некую конструкцию, опираясь на нее, как на трибуну.

— Книжная… полка… — Петрович произносил слова раздельно, с большими интервалами. — Может… пригодиться.

С помощью этажерки Петровичу удавалось кое-как сохранять равновесие. Глаза его смотрели осоловело.

"Пьян технарь", — подумал Вадим. Пришлось ему одеваться и провожать механика на аэродром, а там — разувать и укладывать в постель.

— Не бросать же его на улице. Замерзнет, — оправдывался Вадим, когда вернулся.

— Правильно, правильно, — отозвалась Варя сквозь дремоту. — Не требовательный командир со временем становится нянькой.

Отгуляли свадьбу, памятную для всей эскадрильи и для всего полка. А вскоре пришел приказ о Вариной демобилизации.

Подписывая обходной лист, инженер полка долго кряхтел над ним, вернул его Варе со словами:

— Вот, пожалуйста, за вами ничего больше не числится.

Пошел было по своим делам. Вдруг остановился и, подняв кверху палец, многозначительно добавил:

— Вы были в строю большим человеком!

Варя улыбнулась, не придав его полушутливой фразе особого значения. А придя домой, вспомнила. И сделалось ей грустно. Конечно, не всю жизнь служить женщине в армии. Война давно кончилась, девчата увольняются. Но как забыть Варе свой "Редут", как забыть время, когда она распоряжалась в подразделении и ее приказания исполнялись беспрекословно, как забыть минуты напряженного вдохновения за радиолокационным экраном?

Несколько дней спустя на "Редуте" что-то случилось. Прислали за Варей. И она помчалась, бросив какое-то свое шитье и кипящие кастрюли. Весь день проработала там. Вадим, вернувшись с аэродрома, поехал за нею. Она сидела в операторском железном кресле, усталая, с засученными рукавами, счастливо улыбающаяся.

— Я говорила, что все дело в отметчике, и точно! — воскликнула Варя. Сунула кому-то в руки отвертку и паяльник — больше не нужны.

Редутовцы по-прежнему называли Варю "товарищ лейтенант".

Назад шли пешком. Варе захотелось прогуляться по знакомой тропинке. Дул холодный ветер, срывался снежок.

Гонялись друг за другом по-ребячьи, хохотали и визжали. Не заметили, как прошли восемь километров. А дома Варя загрустила. На вопросы Вадима не хотела отвечать. И вдруг расплакалась.

— Не смогу я так, Вадим. Засохну, погибну… — говорила она сквозь слезы. — Остаться на положении только жены, превратиться в гарнизонную обывательницу… Не могу!

— Варюша, успокойся… — Он целовал ее, глотая соленые слезинки. — Не навсегда же запихнули сюда наш гвардейский полк. Переведут куда-нибудь, и даю тебе слово: будешь учиться.

— А если навсегда оставят здесь? — возразила Варя.

— Быть не может.

— Все может быть, Вадим. Время идет, а мы будем жить с тобой пустыми надеждами и мечтами.

Вадим вышел за дверь покурить. Когда вернулся, Варя уже не плакала. Оживленное, сосредоточенное выражение лица свидетельствовало о ее напряженных размышлениях.

— Тут не запад и не фронт, где полк перебрасывали каждый месяц на новое место, — продолжала ока тот же разговор. — На Востоке все выглядит стабильно: где посадили, там и будем сидеть годами.

Вадим задумался.

— Перевестись куда, что ли?

— Хотя бы в братский полк, который стоит под самым городом, — подсказала Варя, ухватившись за его мысль. — Я бы могла учиться в медицинском.

— Эврика, Варюха!

Они бросились друг другу в объятия. Но тут же Вадим и остыл. Уходить из родного гвардейского, в котором получил боевое крещение, где живешь как дома, среди друзей… Как уйти, если это даже ради благородной цели? Теперь уже Варвара стала его уговаривать. Ничего предосудительного нет; летный состав уже и так изрядно перетасовали: гвардейцев туда перевели, дальневосточников сюда. Полк другой, но дивизия та же. Подумаешь, расстояние в тридцать километров. Увидит Вадим своего Булгакова, как только ему захочется.

— Надо бы в институт заехать, поинтересоваться, примут ли… — сказал Вадим.

— Меня примут ли? — Варя вскочила с тахты. — Аттестат отличницы, участница Отечественной войны! Меня должны принять без экзаменов.

Назавтра Вадим подал рапорт. Просьбу лейтенанта Зосимова удовлетворили. Булгаков, когда узнал, повторил известную среди холостяков шутку о том, что, дескать, жил-был человек и вдруг… женился.

XVI

На вокзале в Москве встретились двое: один в новеньком обмундировании, в звании младшего лейтенанта, другой — в офицерской шинели без погон.

— Кого я вижу?!

— Привет, привет Розинский, ты?

— Ну, я. Давай петушка, и я пошел, а то на поезд опоздаю.

Младший лейтенант сообщил, что он только вот теперь окончил летную школу. Просидел в ней в общей сложности пять лет: не везло их группе — и все. С издевкой, смеясь над самим собой, он говорил:

— Такого ценного человека, как я, берегли в тылу и к фронту ближе, чем на тысячу километров, не подпускали.

Костя слушал его невнимательно. Он подхватил увесистый чемодан.

— Извини: тороплюсь на поезд.

— Да подожди минуту, — удержал его за руку младший лейтенант. — Ты почему без погон? Уволился, что ли?

— Ага. Надоело все до чертиков… — Костя пустил сквозь зубы тоненький плевок.

— Как же ты живешь, Розинский? Где работаешь?

— Работаю в одном важном учреждении.

— Кем?

— Старшим подметалой.

С этими словами Костя зашагал прочь со своим чемоданом, оторвавшись, наконец, от младшего лейтенанта. В другом зале он поискал свободное местечко на деревянном диване и присел. Спешить-то ему было некуда, еще и билета нет в кармане, и делать нечего…

Когда его сразу после войны демобилизовали, он попал в какой-то водоворот, в какое-то паводковое течение событий, и понесло его как щепку.

В поезде он встретил молодую женщину с трехлетней девочкой на руках. Женщину звали Мариной, ее дочурку — Лариской. Обе они Косте понравились. Он не доехал до Минска, куда направлялся после демобилизации, а сошел вместе с ними за семьдесят километров раньше, в Борисове, так как в дороге было принято решение пожениться.

Полуподвальная комнатка, снятая в одном частном доме, уцелевшем на окраине разрушенного городка, показалась Косте прекрасной квартирой. А что он до этого видел, где жил? В казармах да в землянках. Выходное пособие, полученное при увольнении, — в сущности, весьма небольшие деньги по тогдашним временам и ценам — придавало ему уверенности. Не было того дня, чтобы он не завернул на толкучку и не купил своим какого-нибудь подарка. Отвалил тысячу рублей за туфли для Марины. Увидел у одного моряка дальнего плавания дамские золоченые часики — тоже купил. Те часики скоро остановились, потому что оказались бескаменной штамповкой, какую в изобилии производили заграничные фирмы.

Костя рассчитывал так: отдохнет месяц-другой после, службы, побудет немного с семьей, а потом устроится в гражданскую авиацию — летчика всегда возьмут.

Так он рассчитывал, да промахнулся…

В длинной очереди пилотов к окошечку отдела кадров выстаивали бывшие бомбардировщики и летчики военно-транспортной авиации с пухлыми летными книжками под мышками — тысячи часов налета, миллионы воздушных километров! Истребителям приходилось туговато. А как только выяснялось, по какой причине младший лейтенант демобилизован, с ним и разговаривать не желали. Ездил в Москву, в Главное управление ГВФ — ничего не добился, делал попытки напрямую в аэропортах разных городов, больших и маленьких, — безрезультатно…

Случайная встреча с выпускником летной школы разбередила старую боль души. Поехал тот свеженький лейтенантик в Н-скую часть, перед ним только раскрывается прекрасная жизнь. А у Розинского, его одногодка, все уже позади.

Вот только разве это… Может быть, единственная надежда, может быть, последняя, но именно она позвала в далекий путь. Костя достал из нагрудного кармана сложенный конвертиком листок бумаги, а из него вынул обрывок старой газеты. Еще и еще, в который уж раз, перечитывал он объявление, напечатанное в той газете:

"Карагандинскому подразделению Гражданского воздушного флота требуются на постоянную работу пилоты, техники, механики. С предложениями обращаться в аэропорт г. Караганды".

Что за газета, как она называется — неизвестно, потому что в руки Косте попал только этот обрывок нижней части страницы. Видимо, тамошняя областная газета. А попала она Косте так. Пошел он однажды на базар купить табачка-самосада. Выбрал по вкусу: душистый, средней крепости. Смуглый, узкоглазый продавец свернул кулек из газеты и всыпал туда три стакана табака. Потом Костя стоял в очереди за пшеном и от нечего делать читал заметки на своем кульке. Вдруг попалось ему на глаза это объявление. Оно поразило в самое сердце, и оно же окрылило его. Костя бросился к торговцу, но уже не нашел его в табачном ряду: видать, распродал и ушел. Да черт с ним, в газете ясно написано: требуются пилоты.

Подобных объявлений Костя никогда не встречал и теперь чувствовал себя, как старатель, отыскавший самородок золота. Там, в далекой Караганда, лежит Костино счастье. Ничего не уточняя, не наводя никаких справок, дабы не спугнуть свое счастье, он решил ехать б Караганду немедленно. Но как, где взять столько денег? Он мог бы при содействии преданной жены наскрести небольшую сумму на дорогу только туда. А обратно? А там пожить насколько дней, пока устроится? И тогда вспомнил Костя о деловом предложении одного дружка: свезти чайку в Среднюю Азию, там выгодно продать. Разыскал приятеля. Тот уже побывал в Средней Азии дважды, как раз в самой Караганде, привез денег. Теперь он не только все рассказал Косте, ко и помог достать под залог "товар", дал адрес карагандинского оптового спекулянта по фамилии Тзибеков.

Костя ни за что бы не согласился на эту авантюру с чаем, если бы не объявление в газете, Ему нужно было попасть в Караганду во что бы то ни стало. Билета у него еще не было, и неизвестно, как его достать. Над кассами сплошь таблички: "Для депутатов", "Для офицеров", "Для командированных" — а Костя не представлял собой кп то, ни другое, ни третье. Если бы узнали, что у него в чемодане, что он попутно везет в Караганду…

Сдав чемодан в камеру хранения, Костя стал бродить по многим, переполненным пассажирами залам вокзала и нашел того, кто ему был нужен. Перед ним стоял мужчина с цепким взглядом, с явными следами вчерашней выпивки на лице.

— Ты мне даешь два рубля, и я тебя сажаю с билетом, — мужчина выставил два пальца перед своим носом. — Потом ты даешь мне еще рубль.

"Два рубля" на диалекте железнодорожных дельцов означало двести рублей, а еще "рубль" — дополнительно сотню.

— Ладно, — согласился Костя. — Только чтобы все чисто.

Мужчина развел руками: дескать, о чем может быть разговор.

Взят чемодан из камеры хранения, в кармане появился старый, использованный билет с многими компостерами. Перед посадкой в поезд Костя выпил сто пятьдесят граммов водки, поскольку операция началась и он имел право на "служебную".

Тот прощелыга вокзальный действительно посадил его в поезд, коротко переговорив с проводником. Костя сунул ему еще сотенную, и они расстались. Когда поезд тронулся, проводник подошел к Косте и сказал:

— С таким билетом, друг, далеко не уедешь.

— Я же оплатил его! — возмутился Костя, намекая на "три" рубля.

— Не знаю, не знаю. Лично мне ничего не досталось.

— Гад ползучий! — выругался Костя по адресу своего провожатого. — Он же говорил, что делит выручку с тобой пополам.

— Ничего он мне не давал. — Проводник отвел глаза в сторону. — Подкинь хотя бы рупь, и поедешь тогда спокойно.

Вздохнув, Костя достал сотенную из внутреннего кармана. Предпоследнюю.

Ночью проводник разбудил Костю, спавшего на третьей, багажной, полке.

— Ревизор. Незнакомый попался. Ты, друг, побудь в туалете, пока мы с ним пройдем. Я тебя запру, а потом выпущу.

Минут пятнадцать пришлось сидеть взаперти. В тамбуре слышались голоса, кто-то пробовал плечом, заперта ли дверь туалета.

Пронесло.

Чемодан свой Костя все время держал под наблюдением. А однажды ушел в тамбур курить и разговорился там с симпатичными ребятами. Когда вернулся, увидел, что его чемодан поставлен на попа, другой на него плашмя, и режутся на нем в карты. Замки могли открыться, и тогда… Костя подошел к играющим. Сказал помягче:

— Ребята, возьмите какой-нибудь другой чемодан, а мой мне сейчас нужен.

— Подождешь! — нагловато возразил один из игроков, не отрывая взгляда от веера своих карт.

Костя решительно потянул чемодан. Игрок заорал на него:

— Ты чего тут пришел игру ломать?!

Не слушая его, Костя быстро спровадил чемодан на верхнюю полку, чувствуя, какой от него идет душистый запах.

Сварливый игрок, по внешнему виду — демобилизованный солдат, явно лез на скандал.

— Видали мы таких куркулей: чемоданчик его не моги тронуть, местечко его не займи, — ворчал он на Костю.

— Бери свой чемодан и делай что хочешь, — ответил Костя спокойно, но твердо.

— Шугануть бы тебя отсюда…

— Смотри, как бы я тебя не шуганул.

— Да кто ты такой? Ты в армии был офицером, да? Ты там приказывал, да? Видали мы…

— Ни хрена ты не видал! — жестко проговорил Костя. Он посмотрел на толстолицего игрока расчетливыми и бесстрашными глазами боксера: куда бы его двинуть — в скулу или в переносицу? Наверное, парень почувствовал это и сразу утихомирился.

— Ни хрена ты не видал, — повторил Костя. — И плохо тебя учили. Понял?

Ответа не последовало никакого.

Костя подтянулся на руках, легко забросив свое небольшое, сильное тело на багажную полку. От чемодана пахло чаем.

Пересадка в Петропавловске на карагандинский поезд представляла собой испытание, какое выдерживала лишь меньшая часть пассажиров. Костя влез в вагон и чемодан втащил. Последние сутки не было у него росинки во рту, но и к такому Косте не привыкать.

Караганда встретила его двадцатиградусным морозом. Домики-мазанки Старого города кое-где кренились, как утлые суденышки на волне. В этих местах, говорят, проседала почва над заброшенными угольными выработками. Поодаль маячил высокими, красивыми зданиями Новый город. Тот построен в течение нескольких лет, по единому плану, там нет кривых улочек и малорослых окраинных домиков. А в Старом городе можно найти все, что угодно. Важнейшим факторов жизни Старого города является базар, большой базар.

Костю зовет Новый город, зовет аэропорт, но прежде, чем туда ехать, надо же избавиться от "товара", пока не попался. Надо иметь выдержку в таком деле.

Казахский парнишка, которому Костя отсыпал табачку на несколько закруток, помог довезти на санках чемодан. Адрес известен. Три месяца назад здесь побывал Костин друг. Кособокая мазанка смотрела на Костю подслеповатыми оконцами. У столба был привязан оседланный жеребец — красивый, буланой масти, с серебрившейся от инея гривой. На таком коньке мог прискакать из степей какой-нибудь лихой джигит. Это Костю встревожило, но что было делать с чемоданом, если уж он здесь? Надо стучаться в дверь.

— Тзибеков дома? — спросил Костя, когда в окошке показалась закутанная в белый платок по самые глаза женщина.

Та быстро и обрадованно закивала головой:

— Дома, дома, дома…

Вышел Тзибеков — старый, изможденный казах. Внесли Костин чемодан.

В задней глухой комнатке, в которой не было никакой мебели, хозяева и гость уселись на полу. Они говорили между собой по-казахски. Костя, не понимавший ни слова, вынужден был молчать. Он открыл чемодан, показал товар. Это был чай, упакованный в самодельные пачки — по двести граммов. Появилась пиала с кипятком. Тзибеков бросил в нее щепотку чая, взболтал, завороженно наблюдая, как тут же начал окрашиваться кипяток. Попробовал, чмокнул языком.

— Индыйский?

— Индийский, высший сорт.

— Сколко будэт?

— Тысяча рублей за килограмм.

Хозяева быстро заговорили по-казахски, заспорили. Внезапно примолкли. Тзибеков покачал головой:

— Тисча нэ будэт.

Костиному другу они охотно платили по тысяче рублей за килограмм чая. Может быть, нынче упала базарная цена. Тзибеков по рекомендации того же дружка — честный спекулянт: не дает тысячу за кило, значит, не может, невыгодно.

Они молчали. Тзибеков царапал грудь заскорузлой рукой. Ватная стеганка его была надета на голое тело.

— Восемьсот пойдет? — спросил Костя после некоторой выдержки.

— Пойдэт, пойдэт!!!

И сейчас же по какому-то тайному знаку Тзибекова набежали соседи, зашелестели отсчитываемые деньги. Около чемодана толкались, гортанно переругивались — все равно что воронье около добычи. Костя стоял на коленях, совал за пазуху лачки денег, не считая, лишь чувствуя их бумажный хруст.

С помощью соседей Тзибеков смог сколотить только половину суммы. Остальное обещал к вечеру, когда продадут некоторую часть товара.

Было около десяти утра. Теперь Костя пойдет на свидание, ради которого приехал издалека. Он пошел в Новый город. Разыскал ресторан, позавтракал весьма капитально, чтобы уже не возвращаться к этому вопросу до вечера. Потом он сел в автобус и поехал в местный аэропорт. Куда бы Костю ни занесло во время его бродяжничества после демобилизации, он всякий раз бывал в аэропортах, спрашивая летной работы. Тщетно. На этот раз он ехал с обрывком газеты в кармане, как с мандатом.

Здешний аэропорт представлял собой расчищенную от снега небольшую площадку, на краю которой покачивалась на мачте "колбаса" — полосатый конус, туго надутый ветром. Зачехленный, без винтов, старый-престарый ЛИ-2 да четыре "кукурузника" — вся карагандинская авиация.

В грязноватом зальчике ожидания томилось несколько пассажиров. Вошел погреться с мороза человек в пилотской куртке и в унтах. Костя заговорил с ним.

— На летную работу? — переспросил аэрофлотовец. — Если ты летчик, то разве не знаешь, что на летную работу направляет только Москва?

— Да знаю… — протянул невесело Костя. — Не раз выстаивал в очередях безработных летунов там, на площади Ногина.

— Во-во, на площади Ногина отдел кадров ГВФ. И если знаешь, зачем тогда спрашиваешь?

— Да так…

— Лишь бы людей от дела отрывать?

— Я вижу, ты совсем заработался. — Костя вышел на дверь, думая о том, что нашелся на свете столь необщительный тип: ты к нему с добрым словом, а он огрызается как собака.

Не придавая особого значения словам ворчуна-аэрофлотовца, может быть, совсем и не летчика, несмотря на его унты, Костя пошел разыскивать командира подразделения. Нашел его на заснеженном летном поле. То был пожилой человек с обветренным, морщинистым лицом. Заслышав вопрос насчет летной работы, он пожал плечами:

— Ничем не могу помочь. Вакантных мест у нас нету.

Костя оторопело смотрел на него.

— Но позвольте! Вот же ваше объявление!.. — Был разорван и брошен на снег бумажный конвертик. Обрывок газеты сунут ему под самый кос.

— Верно, наше объявление, — сказал командир подразделения, пробежав глазами по строчкам. — Но вы посмотрите, за какое число и за какой год газета.

— А где там дата? — опешил Костя. — Я прочитал все от строчки до строчки и никакой даты не нашел.

— Тьфу!.. Стоило только лишь перевернуть страницу наоборот. Вот видите внизу: под чертой мелким шрифтом название газеты и дата — 20 марта 1943 года.

Костя нехотя взглянул.

— Да, в сорок третьем мы только начинали развертываться. Летных кадров не было. Мы готовы были любого планериста на самолет сажать. Даже объявление в газете дали. А сейчас подвалило столько демобилизованных летчиков-фронтовиков, что отбою нет…

Не слушая его больше, Костя ругнулся в три этажа. Все рухнуло. Обозленный до крайности, он решил плевать на все, спекулировать чаем, обманывать судьбу-индейку, как она его все время обманывала.

Обратным рейсом того же автобуса Костя вернулся в Старый город.

Прошел "бреющим" по рынку, не задерживаясь, стараясь не обращать на себя внимания. Видел в толпе многочисленных родственников и соседей Тзибекова, опознавая их по самодельным пачкам чая. Товар, кажется, пользовался спросом.

"Торгуйте, торгуйте, братцы", — ухмыльнулся про себя Костя.

На вокзале он разговорился с девушкой из справочного бюро. Рассказал ей байку:

— Иду, значит, с работы, а по тротуару лягушка прыгает, и говорит она человеческим голосом: "Возьми меня с собой". Взял, принес домой. Она опять: "Брось меня в свою постель". Ну, бросил. Лягушка обернулась прекрасной девушкой. Ну, и что же дальше? Вдруг приходит с работы жена. Я ей — про лягушку, а она не верит…

Девушка из справочного весело хохотала. Костя осторожно просунул в окошко сторублевую бумажку. Ее ручка ловко смахнула купюру, чтобы не мешала разговаривать. Через подругу из кассы она устроила симпатичному парню плацкартный билет до Петропавловска. Роскошь, на которую Костя не смел даже надеяться.

К вечеру Тзибеков рассчитался. Помог купить мешок муки, упаковать ее. Чемодан сделался страшно тяжелым. Костя был похож на муравья, подхватившего непосильный груз.

И отправился Константин в обратный путь. Имея верхнее плацкартное место, он не воспользовался им до глубокой ночи. Когда в вагоне все уснули, пошел в туалет и надолго закрылся там. Надо было "утрясти" денежки, опасно носить все время за пазухой. Сложив купюры в стопки, он засунул их во внутренние карманы брюк, пришитые специально.

Теперь можно было ехать дальше. И поспать можно — на правом боку, не вынимая левую руку из кармана.

До Москвы Константин доехал без приключений. На площади Ногина выстоял длинную очередь. Летную книжку он всегда возил с собой. Кадровик полистал его книжку и вернул:

— Небольшой у вас налетик, скажем прямо. К тому же вы истребитель. А нам больше подходит летный состав из военно-транспортной и бомбардировочной авиации.

Смешно, ей-богу! Каждый раз Константину объявляют все новые причины, по которым его не могут взять на летную работу.

С огорчения на вокзале Костя в буфете выпил сто пятьдесят. Задумался о своей судьбе, о небольшом белорусском городке Борисове, — там ждали его жена с дочерью в полуподвальной сырой комнатке, снятой у добрых, таких же бедных людей. Отправляясь в эту далекую и опасную дорогу, он рисковал ради них. Уходил, как на задание, не зная, вернется ли. В тюрьму можно было угодить в два счета.

Скоро полгода, как демобилизовался. До сих пор не работает. Жениться, правда, успел. Жену взял с трех летней дочкой — обе они прелестные существа, да вот устроить их жизнь по-человечески никак не удается. Когда собирался в путь-дорогу, жена не пускала. Плакала, умоляла бросить все и устраиваться на работу. Если бы Константина взяли на летную работу, если бы ему дали летать… На чем-нибудь, на самом дряхлом "аэроплане", но летать! А больше ничего он не умеет и не хочет.

На вечерний поезд Костя билет не достал, хотя применил все свои испытанные методы. Не попадался нужный человек, который мог бы стать связующим звеном между билетной кассой и незаконным пассажиром. Оставаться почти на сутки в Москве, когда дом так близко, не хотелось. Костя выволок свой тяжело-каменный чемодан на перрон и стал ждать: авось представится какой-нибудь случай. Стоял он в самом конце платформы, где вслед за паровозом и ближним вагоном следовали общие вагоны — первый, второй, третий… Сунулся было к проводнику-девушке, мигая глазами, как светофорами, — не прошел номер. Другой проводник, седоусый старичок, пригрозил комендатурой и милицией. До отправления две минуты, проводники уже встали на дверях.

В последний момент Костя поставил чемодан на ступеньки, где дверь не открывалась. Никто не заметил. Поезд тронулся. Костя встал на подножку, прижав грудью и животом чемодан, уцепившись обеими руками за поручни. Второй от головы поезда вагон быстро миновал платформу, нырнул в темноту. Поехали! Прощевай, столица…

Но как поехали? До Можайска поезд шел без остановок, пришлось Косте часа полтора висеть на подножке и держать чемодан. Выручили пилотские меховые перчатки — краги, оставшиеся в память о летной службе, — без них руки наверняка бы отморозил и свалился где-нибудь на повороте, когда центробежная сила отрывает тело от вагона.

В Можайске Костя купил билет. Как только, он стал пассажиром с билетом, та же самая девушка-проводник, что не вняла его многообещающим подмигиваниям раньше, теперь проявила о кем трогательную заботу.

Забравшись на багажную полку, Костя накрылся шинелью с головой и часто дышал, чтобы согреться. Только теперь он осознал, каким неоправданным риском была поездка на подножке. Зато уже завтра он будет дома. Жене и дочурке везет подарки. Четыре пуда муки везет — в такое голодное время, как нынче, она на вес золота.

Деньги надо растянуть хотя бы на несколько месяцев. А тем временем искать работу. Писать во все концы. В любое место, хоть к черту на кулички готов Константин поехать, если улыбнется ему, пилоту, голубое небушко.

XVII

"Секрета атомной бомбы для нас больше не существует! Советский Союз располагает ядерным оружием!.." Слова эти, прозвучавшие с высокой и далекой трибуны международной организации, эхом облетели земной шар. Шелест их невидимых крыльев пронесся и над таежным аэродромом.

Было много суждений по этому поводу. Занятия по аэродинамике, по существу, были сорваны — до формул ли летчикам, когда такое на белом свете творится? Майор Богданов не настаивал на том, чтобы занятия продолжались. Все ждали, что он скажет, и он свое мнение высказал.

— Это поворот на сто восемьдесят во всей политике, братья истребители. Теперь по-иному будут складываться судьбы всего мира, уверяю вас. Ведь американцы были до последнего времени монополистами атомной бомбы. Ударили по Хиросиме… Думаете, Хиросима — важный стратегический объект? Ничего подобного! Деревянный городок, понимаешь, да рыболовецкая пристань… Американцы сбросили атомную бомбу, чтобы постращать сю весь мир и в первую очередь нашу Россию. Тюкнули одну бомбочку — к города как не бывало. Захотим, дескать, любую страну сметем с лица земли, все в наших руках… И вдруг мы заявляем, что и Советский Союз ту же атомную бомбу имеет. Это в корне меняет положение. Монополия развеялась как дым. С Россией надо считаться.

Последняя фраза Богданова летчикам особенно пришлась по душе. Мысль подхватили, толковали всяк на свой лад, но звучала она гордо.

— Россия — это Россия, с нею всегда считались.

— Россия всю войну вынесла на своих плечах и разбила фашизм. Увидели, что Гитлеру капут, тогда только и зашевелились на Западе со вторым фронтом.

— Еще вопрос, где раньше атомную бомбу создали: в США или в России? Наши ученые тоже не спали.

И тут говор стих. Задумались братья истребители: она могла быть у нас раньше, и об этом люди могли совершенно не знать, потому что Россия никогда не решилась бы грохнуть вот так по какому-нибудь, даже вражескому, городу.

Милая Россия, героическая Россия, благородная Россия.

Об атомном ударе по японскому городу Хиросиме доходили только слухи — негромкие и разноречивые, как сейсмические волны, ослабленные огромным расстоянием до мелкого, едва заметного колебания. Никто не представлял себе всей картины и всей трагедии, охватившей далекий город с девичьим именем — Хиросима.

Если взрыв, эквивалентный силе многих тысяч топи тротила, разрушил сразу весь город, то на том месте должна зиять огромная воронка и больше ничего… Говорят же, что бомба взорвалась над городом на какой-то высоте, вертикальная ударная волка оголила под собой купол одного монументального здания, обрушила его перекрытия, сохранив при этом остов стен, — раздела до скелета и оставила стоять. Еще толкуют, что будто бы на какой-то скале взрывом высекло и выжгло тени бегущих людей. Тень ужаса перед атомной смертью, независимая ни от каких светил тень запечатлелась на века.

В одно зловещее утро над Хиросимой появился американский самолет — всего один самолет. Он летел, а город, ослепленный солнечными лучами, смотрел на него без особых подозрений. В следующий миг Хиросима погибла…

Со временем люди узнали имена летчиков. На разведку погоды перед бомбометанием вылетал майор Изерли. Вслед за тем сбросил атомную бомбу экипаж полковника Тибетса.

— Как им жить после этого? С ума сойти!.. — говорили на таежном аэродроме, услышав их имена.

Наши летчики были не в силах понять тех летчиков. Тогда они не знали, что Изерли, преследуемый призраком невиданного преступления, несколько лет спустя действительно потеряет рассудок. А Тибете и те, кто послал его в полет с атомной бомбой, будут жить преспокойно.


Тихой, мирной жизни, видно, не будет на земле никогда. Не так давно праздновали победу над фашизмом, думали, что если не стало фашистской Германии, то с нею исчезла навечно военная опасность. Квантунскую армию разбили. Это был сильный и очень агрессивный противник. Он представлял большую опасность для многих армий и государств, но не мог сдержать натиска русских дивизий, вооруженных боевым опытом, умудренных полководческой мыслью, прославленных беззаветной храбростью.

В первое время мирной, немного сонной жизни показалось, что с профессией летчика-истребителя за душой и делать-то больше нечего. А вот поди ж ты! Старый, лысый, прокопченный насквозь сигарным дымом, проспиртованный англичанин прокаркал с трибуны слова, которые опять взбудоражили военные страсти.

Плеснули масла в тлевший, потерявший силу костер те, кто участвовал в одной коалиции. Как говорится на авиационном языке про таких, "друзья до первого разворота".

Кет, не жди покоя на этом свете…

Гвардейский истребительный авиаполк противовоздушной обороны получал новую материальную часть — самолеты Яковлева, новейшей по тем временам конструкции. На таких машинах, с большим радиусом действия и большой огневой мощью, можно перехватить противника за пределами своей территории, где-нибудь над океаном.

Загрузка...