Небом крещенные

Ещё один из племени одержимых Повесть третья

С годами летная служба приобретает характер течения бурного, обгоняющего реку времени. Возрастающие реактивные скорости, неизбежные перегрузки диктуют весь уклад и режим жизни летчиков. Предварительная подготовка, дневные полеты, ночные полеты, боевое дежурство… Календарь со своими черными и красными числами теряет первоначальную силу — все подчинено графику.

И так — год за годом, год за годом…

Свою юношескую клятву — всегда летать вместе — Валентин Булгаков и Вадим Зосимов давно бы нарушили, ибо служба армейская не очень-то считается с личными пожеланиями. Но весной 1952 года случилось так, что их обоих вызвали в отдел кадров и предложили ехать в еще более отдаленную местность. Оба согласились, обрадовавшись не только выдвижению, но и приоткрывшейся где-то впереди перспективе: после нескольких лет службы в отдаленной местности полагался перевод на запад.

Так друзья очутились в Н-ской истребительной авиачасти ПВО, охранявшей дальние рубежи страны. Оба быстро и уверенно освоили свои новые командные должности, легко и просто вошли в семью летчиков.

Еще раньше сюда же получил назначение и подполковник Яков Филиппович Богданов. Приехало и несколько старых полковых "технарей", в том числе Игорь Жуков.

В эти годы уже хорошо прижились реактивные истребители и бомбардировщики. О поршневых машинах стали забывать, словно их и не было. А ведь исчезновение воздушного винта на самолете и появление на его месте зияющей дыры — сопла — представляло первую крупную резолюцию в авиации. Несколько лет спустя Военно-Воздушные Силы потрясет вторая крупная революция — переход на сверхзвуковые скорости. Булгакову, Зосимову и даже Богданову, хотя он значительно старше, пожалуй, придется полетать и на сверхзвуковых истребителях, если не случится чего (в воздухе — не на земле-матушке). Но до сверхзвуковых еще далеконько. Пока что над аэродромом, над таежными сопками косятся с посвистом косокрылые истребители с красивым и точным по смыслу названием — МИГ. Взлетно-посадочная полоса, собранная из металлических плит и расстеленная на земле, бренчит под колесами быстрых МИГов.

Из стопки летных книжек, лежавших на столе, Булгаков выбрал одну — книжку того лейтенанта, с которым сегодня вместе поднимался в воздух. В разделе поверки техники пилотирования сделал запись.

"Разрешаю дальнейшую самостоятельную тренировку на самолете МИГ-17 при горизонтальной видимости не менее 4 км и облачности не ниже 200 м.

К-p, а.э. к-н Булгаков",

В соответствующей графе поставил дату: "12 сентября 1352 года". И уж в который раз удивился, вздохнул: летят годы. Вот ему уже под тридцать, и этот вот лейтенант, поди, называет его за глаза стариком…

Пущенная по гладкому столу книжка заскользила, как хоккейная шайба. Лейтенант перехватил ее и долго изучал командирскую запись, розовея от удовольствия: допускают к поле хам при такой погоде не всякого.

— Семнадцать ноль-ноль, — сказал комэск, взглянув на часы. — По случаю субботы закругляем.

Говорливой толпой возвращались в гарнизон. Впереди шли командир эскадрильи капитан Булгаков и его зам, капитан Зосимов, в нескольких шагах за ними — остальные летчики.

На синем далеком небе резко выделялась гряда сопок, отороченная рябью снежных вершин и тенистых впадин. Дымил вулкан, как столетний дед, раскуривший трубку. Солнце снижалось; золотисто-белая тучка парашютом клубилась над ним.

— Может быть, махнем завтра на рыбалку? — спросил Булгаков.

Зосимов виновато усмехнулся.

— Я бы с удовольствием, Валентин Алексеевич. Да видишь ли, выпросил в батальоне машину на два рейса — дровишек привезти.

— В воскресенье отдыхать надо, — заметил Булгаков с напускной строгостью.

— А что ты думаешь, Валентин Алексеевич? Хозяйственные заботы — это тоже своеобразный отдых.

— Какой там отдых… — Булгаков махнул рукой.

Холостяк семейного человека не понимает. И наоборот…

Около двухэтажного деревянного дома они расстались.

Зосимов свернул к подъезду. Булгаков пошел дальше, к общежитию летного состава.

Две девчушки встречали Вадима на крылечке дома. Старшая смотрела на него его глазами, будто из зеркала, младшая пучила кругленькие карие глаза своей мамы. Наташе шесть лет, Светочке — два с половиной.

— Мама дома? — спросил он.

— Нету. Ее вызвали, — ответила Наташа.

На Светкином щекастом личике отразилась грусть по этому поводу, она, кажется, приготовилась всхлипнуть.

Варвара работала врачом в гарнизонном лазарете. Работала пока бесплатно в ожидании полставки, которая должна скоро освободиться. Летчики навезли в гарнизон столько жен-врачей, что далеко не каждой удастся устроиться на работу в крохотном местном лазарете. Окончив медицинский институт, Варя успела с годик поработать в хорошей клинике, специализировалась по акушерству, и это послужило ей надежной рекомендацией для здешнего начмеда: полковник взял ее в лазарет. Дела пошли у молодого врача успешно. Нередко ей приходилось самостоятельно диагностировать и оперировать — рука у Вари как у хирурга. В крупной больнице ничего подобного ей бы не доверили — там немало светил в белых халатах. Здесь же свобода действия полная. До города двадцать пять километров, не всякий раз повезешь туда беременную женщину. Денег пока Варе не платят, но на работу вызывают даже ночью, если нужно, и она этим гордится.

Оставив на время детей, Вадим забежал домой — умыться, переодеться. Сестрички, привыкшие к самостоятельной жизни, пошли себе гулять вокруг дома. Светка вертелась впереди колобком, часто нагибаясь над какой-нибудь находкой, заглядывая и под встретившийся кустик и за оградку. Наташа степенно шла с прутиком в руке, напевая песенку, — как пастушка. Смотреть за маленькой вошло у нее в привычку детской игрой и святой сестринской обязанностью.

Вадим вышел в старенькой летной куртке, изрядно потертой, и без фуражки. Переломил пополам шоколадку, отдал девочкам. Сам он никогда не ел шоколад, положенный по реактивной норме питания.

— Пора курочек покормить, — сказал Вадим, направляясь к сараю.

Эта процедура девочкам нравилась, особенно Светке. Она запускала ручонку в мешочек, который держал папа, и щедро рассыпала крупу.

— Тише, тише, а то ты весь корм, чужим курам раздашь, — смеялся Вадим.

— Они тоже хотят… — возразила Светка — добрейшая душа.

Здесь, в отдаленной местности, многие семьи военных, особенно те, у которых малые дети, держали кур: яички дорогие, в магазине их нет, да и на базаре редко встретишь. За домом стояли нестройной шеренгой сарайчики — кто какой слепил, — в них держали кур, хранили всякую домашнюю утварь.

У Вари в хозяйстве было пять курочек и шестой петух. А кормиться сбежалось больше десятка.

— Кыш! — гнал их Вадим. — Не поймешь, где свои, где чужие.

Наташа снисходительно улыбнулась, заметив:

— Мама их знает каждую в лицо.

Вадим рассмеялся, вспугнув кур.

Похозяйничали они, поужинали, а мамы все не было. Пришла Варя, когда дети уже спали, пришла очень усталая, с бледной улыбкой на губах.

— Ой, Вадим, какую тяжелую женщину привезли! — вздохнула она.

— И как?

— Да как… Кесарево сечение пришлось делать.

Вадим помолчал, не зная, что сказать на это. Он понимал, что Варе пришлось выдержать трудное испытание. Он обнял ее.

— Так что вот… — тихо молвила Варя. — Жена твоя провела сегодня акушерскую операцию высшей сложности.

— Женщина жива?

— Теперь жить будет! А висела на волоске.

Они долго шептались, засидевшись за полночь. Дети спали. Вадим затенил их кроватки от света, подвесив на лампочку кусок картона.

Жила семья в одной комнате на втором этаже. На общей кухне хозяйничали три соседки. По здешним условиям — не так уж плохо устроились.

В воскресенье поехали в лес, как только рассвело. Вадим настоял, чтобы и Варя с ним ехала.

— Тебе будет интересно, — сказал он. — А то ты ничего не видишь, кроме лазарета. Тутошних красот не видишь.

Детям был оставлен завтрак на столе.

— Спали бы подольше, мои маленькие, — прошептала Варя.

Когда вышли, машина уже стояла у подъезда. Шофер-солдат сел в кабину. Вадим и Варя, оба в гимнастических брюках, ловко вскочили в кузов.

Дорога петляла по мелколесью, она была слабо накатанной, кое-где заросла густой, высокой травой, иногда ныряла под быструю воду ручья. Никакой пыли за колесами.

— Я очень люблю лес! — кричала Варя.

Вадим понимающе улыбался.

Машина замедлила ход на повороте, и тут дорогу стали перебегать большие птицы.

— Смотри, курочки! — воскликнула Варя.

— Это тетерева, — пояснил Вадим и пожалел, что не взял ружья.

Шофер высунулся в окно по грудь:

— Видали тетеревов, товарищ капитан?

Вадим кивнул.

Потом мощный грузовик, по назначению — аэродромный тягач, карабкался на сопку. Подъем становился все круче, мотор завывал. Уже встречались между деревьями поленницы крупно наколотых березовых дров. Швырок — по-здешнему. Береза в этих местах растет приземистая, кривоствольная, крона у нее вся истрепана штормовыми ветрами. По сравнению с березкой среднерусской полосы, стройной, писаной красавицей, здешняя выглядит сиротинушкой, которую занесло на далекую чужбину. Полюбоваться нечем. Но древесина у нее окаменело-плотная, лучших дров быть не может — горят жарким огнем, что уголь.

Проезжали мимо большой поленницы. Вадим трижды стукнул кулаком по крыше кабины. Шофер понял сигнал, но не остановил машину.

— Будем лезть, пока сама станет, — прокричал он, выглянув из окна. — Чем выше, тем дрова дешевле.

Медленно продвигались в гору. Варя крепко держалась одной рукой за кабину, другой за Вадима. Оглянувшись, ахнула от изумления: с высоты, на которую они забрались, были видны щетинистые сопки, а за ними — бухта, отливавшая гладью стального листа.

Мотор кашлянул, скорость упала, и тогда шофер резко развернул машину, ставя ее боком по склону. Наступила тишина.

— О-го-го! — закричал шофер.

— О-го-го!!! — крикнули еще разок, все втроем.

На зов приковылял владелец высокогорных дров — тщедушный кореец с трубкой в зубах.

— Здорово, хозяин. Почем швырок? — обратился к нему шофер.

— Триста пятьдесят.

— По такой цене ты его до снега мариновать будешь, тогда уж никто сюда за ним не доберется. Давай за триста.

Кореец показал желтые зубы в улыбке.

— Триста? Давай-давай.

Варя толкнула мужа в бок, показав глазами на шофера: толковый, мол, парень, этот солдат, хоть и молодой. Практичные люди Варе всегда нравились.

Швырок покидали в кузов.

Осторожно спустил шофер груженую машину с горы. На обратном пути он сделал крюк, чтобы показать жене капитана еще одно интереснее место. Подъехали к берегу довольно широкой, быстротечной речки. Над ней висел мостик — несколько досок на ржавых тросах. Когда прошел человек, сооружение заскрипело и закачалось.

— Чертов мост!.. — улыбнулся шофер.

На берегу сидело несколько рыболовов. Один ходил с острогой, вглядываясь в темную воду. Вдруг он присел, пружиня ногами, резким взмахом метнул острогу. И вскоре выловил сачком пронзенную строгой большущую рыбину.

— Кета, глядите! — воскликнула Варя. Она никогда раньше не видела такого способа рыбалки.

— Чавыча, — поправил ее шофер. — Килограммов на пять-шесть будет рыбка.

Одну рыбину купили.

Вадим ехал наверху, на дровах, а Варя — в кабине. Шофер рассказывал ей, что сейчас, в сентябре, как раз идут на нерест кета, чавыча, горбуша. Лососевые. Живут в океане, а нереститься идут в реки. При выходе в устье та же, скажем, кета, рыба как рыба, а чем выше, тем инертнее делается (шофер употребил именно это слово из своего технического лексикона). В верховье она совсем инертная: можно подойти и погладить, когда она стоит в воде, — не шелохнется. Но там, в верховьях, ее уже не ловят: негодная она. После нереста вся погибает. В этом особенность лососевых…

— Интересно как. Откуда вы все это знаете? — спросила Варвара.

— А я здешний, дальневосточник.

— И наверное, рыбак?

— Бывал и на путине.

К десяти утра они вернулись домой. Сестрички только уселись завтракать. Варя, бросив все, занялась ими.

Во второй рейс Вадим отправился один, А потом до обеда трудился, укладывая дрова в поленницу. Часть швырка переколол помельче и сложил в сарайчике — на растопку.

За домом возвышалось немало золотисто-белых березовых поленниц. Каждая семья заготавливала дрова на зиму как раз теперь. Зимой, когда снега заметут дороги, дров не привезешь.

Вадим играл небольшим колуном, звенели, разлетаясь под ударом, березовые полешки.

— Привет дровосеку! — услышал Вадим за спиной голос жены.

Воткнул колун в чурку. Постояли вдвоем, полюбовались своей поленницей, которая казалась им и побольше, чем соседская, и получше.

— Обедать в столовую пойдешь или дома? — спросила Варя. И добавила; — Давай пообедаем вместе. Накормлю по летной норме, не хуже, чем в твоей столовой. И рыбка жареная, — соблазняла она.

— Ладно. Нарушим сегодня установленный порядок, — сказал Вадим.

Летчики-реактивщики питаются в летной столовой и по выходным дням. Никакого отклонения в их режиме питания быть не должно. Только то, что предусмотрено рационом, что изучено и проверено исследованиями авиационной медицины. Реактивный истребитель требует от человека идеального здоровья. Не поешь как положено, — не полетишь. Эта довольно-таки простая формула лишает летчиков общечеловеческой возможности есть и пить за одним столом со своими семьями. Иная может, конечно, позавидовать: мужика кормят в столовой бесплатно, так это ж облегчение для семьи какое! Та, которая так говорит, не испытав, не понимает, насколько оно горькое, это "облегчение", для жены летчика.

— Завтра полковому врачу доложат, что капитан Зосимов не обедал в столовой, и будет по этому поводу неприятный разговор. Да ладно… — Вадим махнул рукой.

— Ну, поскольку я вас приглашаю на обед, мой дорогой муж, то слазьте-ка в погреб за грибочками.

Невдалеке от дома вздымались бугорки. Погреб тоже старается завести каждая семья, или копают один на двоих. Вадим выкопал хороший погреб, сделал крепкое перекрытие, плотно прилегающую ляду. Все, за что бы он ни брался по хозяйству, у него получалось хорошо.

— Стоит присмотреться к чему-то, подумать и сделаешь, — говорил он, когда Варя его хвалила.

Спустились они вдвоем в погреб и перед тем, как набрать грибков, долго стояли в обнимку и целовались, как влюбленные молодожены.

Булгаков стоял около полосы, наблюдал за посадками летчиков своей эскадрильи. Комэск в новенькой кожаной куртке, в руках у него ничего нет — ни планшета, ни шлемофона; что потребуется, ему тотчас же подадут. Статный, невысокого роста, с остреньким, немного вскинутым подбородком Булгаков нравится своим летунам. Ему около тридцати, а кажется, он все такой же, каким был и пять и семь лет назад. Только вблизи, если присмотреться, можно заметить морщины у него на лбу да редкие сединки за ухом. Говорить стал басом, немного хриплым — от частого курения.

Очередной МИГ заходил на посадку. Заскользил над землей, промахнув посадочные знаки. Сел с большим перелетом, долго бежал, остановился где-то в конце полосы.

— Это кто там? Зеленский? — спросил, не оборачиваясь, Булгаков.

— Так точно, товарищ командир, — подсказали ему сзади.

У Булгакова набухли щеки и проступил румянец на лице — признак сдерживаемого гнева. Зеленского он недолюбливал.

— Высадить его к ядреной бабушке!

— Есть!

Лейтенанту Зеленскому, который должен был по заданию сделать еще два полета, передали по радио: заруливай на стоянку и вылазь.

Через минуту Зеленский — молодой летчик с влажным, сочным ртом любителя побалагурить — стоял перед командиром эскадрильи.

— Почему садитесь с перелетом в полкилометра? — строго спросил Булгаков, продолжая наблюдать за полосой.

— Не рассчитал, товарищ капитан, — пробормотал Зеленский.

— А кто за вас должен рассчитывать?

Лейтенант промолчал, Булгаков, покосившись, кольнул его беглым взглядом.

— Сегодня промазал на посадке. В прошлый раз в пилотажной зоне болтался, как дерьмо в проруби. Что-то вы, Зеленский, после отпуска совсем плохо летать стали. — Булгаков достал папиросу, затянулся. — Надо вам серьезно задуматься над этим. Вместо того чтобы разные небылицы рассказывать!

На последних словах Булгаков сделал ударение. Лейтенант должен был это понять. В среде летчиков любят почесать языки, когда делать нечего, — во время перерыва между занятиями, на старте [13] в ожидании погоды. Булгаков и сам участвовал в таких разговорах, сдобренных острой аэродромной шуткой, сопровождаемых раскатистым хохотом. Но ему не нравилась манера этого признанного в эскадрилье трепача Зеленского: всегда у него хохма содержит злую насмешку, всякий раз он, рассказывая, презрительно кривит губы.

Зеленский все еще стоял сбоку, Булгаков чувствовал его взгляд на правой щеке.

— Идите, — отпустил он лейтенанта, добавив насмешливо: — Отдыхайте.

Приближалось время вылета на групповой воздушный "бой". Сейчас Булгаков поведет четверку истребителей. А четверка из другой эскадрильи будет их перехватывать на дальних рубежах.

Взлетели парами. Ушли в сторону моря. Булгаков рассредоточил свою небольшую группу по фронту и по высоте, каждому летчику определил сектор наблюдения. Хотя тактика воздушного боя реактивных истребителей многим отличается от того, как дрались во время войны на "ячках", но одно прежнее правило оставалось железным: увидел "противника" первым — победил.

Идут над побережьем истребители, идут на большой высоте, откуда неугомонный прибой видится застывшей белой оторочкой моря, а сопки кажутся кучками пепла, перемешанного со снегом. Холодная синева небесная пронизана солнечными лучами. Булгаков заваливает крен, прикрываясь крылом от слепящих лучей, быстро осматривает половину неба и опять выравнивает машину. Ведомые маневрируют, не нарушая общего боевого порядка. Строй четверки истребителей — динамичный и надежно скрепленный. Никаких разговоров по радио. Так ходит лишь хорошо слетанная группа.

Какие-то блики сверкнули в глубине неба, словно звездочки, — загорелись и погасли. Краем глаза Булгаков уловил те блики и сразу понял, что истребители "противника" находятся в развороте. Солнечные лучи зайчиками отразились от стекол кабин — это выдало их. Еще не видя "противника", лишь примерно представляя, где он может быть, Булгаков скомандовал:

— Разворот влево на девяносто! Второй паре — с набором высоты.

Положил свой МИГ на крыло. Успел заметить, как полезла ввысь пара старшего лейтенанта Кочевясова.

Булгаков с напарником атаковали "противника" внезапно. Вторая пара, свалившись с высоты, нанесла еще удар. Затягивать воздушный "бой" Булгаков не стал, будучи уверенным, что все его летчики успели дать по нескольку прицельных очередей из фотопулеметов. На занятиях он не раз говаривал летчикам, что время собачьих свалок истребителей прошло. Внезапный, разящий удар с последующим отрывом от противника — вот надежный прием современной тактики. Сейчас в воздухе он подтвердил свои слова.

Удача всегда поднимала у Булгакова настроение. Над аэродромом он распустил строй веером, загнув разворот, несмотря на запреты, покруче.

Захрипел включенный на стартовом командном пункте передатчик, но тем и кончилось — руководитель полетов воздержался от замечаний по адресу лихого комэска.

Когда Булгакову показали проявленные и дешифрованные пленки фотопулеметов, он даже крякнул: у каждого из четверых зафиксировано условное попадание. Позвонил командиру соседней эскадрильи:

— Ну, как там у твоих? Ноль целых?

Тот проворчал что-то невнятное.

— Потренируй их на макетах, слушай… А уж потом в воздух выпускай.

"Ишь, как он рад, как он доволен!" — подумал Зосимов неодобрительно. Это вот булгаковское стремление ловко обойти другого, набрать побольше очков, эта его горделивость удачливого игрока, даже сам тон голоса — все это раздражало Вадима Зосимова. В том, как было поставлено обучение тактике в эскадрилье, Вадим усматривал немало ошибок и даже изъянов. Не раз говорил на эту тему с Булгаковым, а тот все отмахивался: не изобретай, мол, проблему там, где ее нет. Вадим молчал скрепя сердце. Но смириться с таким положением он не мог. Назревал спор с Булгаковым. Трудно сказать, чем это кончится, но схлестнуться придется.

Вадим подошел к столу комэска, взял пленку, посмотрел ее на свет и швырнул, не проявив особого интереса.

Его жест не остался незамеченным. У Булгакова моментально набухли щеки и погасли игривые огоньки в глазах.

— Ты взгляни-ка получше! — произнес он задиристо. — Какое попадание!

— Вижу… — безразлично ответил Вадим.

Булгакова это взвинтило еще больше, он с ядовитой улыбкой на губах воскликнул:

— Завидуешь?

Вадим не стал отвечать. Булгаков сопел носом, готовый и поспорить и нажать силой командирской власти.

— Послушай, Валентин Алексеевич, — заговорил Вадим миролюбиво, но твердо. — Пробоина в мишени, удачный кадр фотопулеметной пленки для тебя почему-то дороже всего. И почему-то мало занимает тебя то, каким путем это достигается. У нас в эскадрилье летчики обучаются тактике упрощенно. Мы не ставим летчика в такие условия, которые бы заставляли его постоянно думать, искать новые приемы воздушного боя. Тактика у нас сводится к тренировочным полетам на боевое применение: стрельнул, попал, не попал. А ведь тактика — это наука, практическая наука, требующая от командира и каждого летчика труда и раздумий.

Булгаков нетерпеливо прервал его:

— Доказательства?

— Чего именно? — не понял Вадим.

— Доказательства того, что у нас в эскадрилье летчики плохо обучаются тактике!

Скручивая в тугой моток и опять распуская фотопленку, Булгаков ждал. Вадиму было ясно, что надо ударить, если уж замахнулся, — иначе весь разговор обернется против него самого и цели никакой не достигнет.

— Вы все привезли сегодня хорошие пленки, так? — уточнил Вадим.

— Как видишь: все четверо имеют попадания! — Булгаков выбросил на середину стола ворох перепутанных пленок. — Можешь еще раз просмотреть их. Только протри прежде глаза!

— Хорошо. А вот вызови сюда, Валентин Алексеевич, кого-нибудь из летчиков, и пусть он вычертит нам схему воздушного "боя", проведенного вами.

Стукнув кулаком трижды в переборку, Булгаков окликнул ведущего второй пары.

Явился старший лейтенант Кочевясов, плотно сбитый, с коротенькими волосами на темени. Все в эскадрилье с ним дружат и все называют просто по имени: Вася.

— Ну-ка вычерти схему воздушного "боя", когда мы атаковали самолеты "противника", — приказал ему Булгаков.

— А зачем, товарищ командир?

— Велено — черти! Вот бумага и карандаш.

Старший лейтенант поочередно взглянул на Булгакова и Зосимова. Наморщил лоб, вспоминая что-то. Минуту спустя на листке бумаги обозначилась кривая, напоминавшая большой вопросительный знак, но, кроме нее, так ничего и не возникло.

— Ты что, Вася, все забыл? — не выдержал затянувшегося молчания Булгаков. — Вспомни хотя бы свой маневр перед атакой, когда я приказал тебе с напарником взять превышение. Ну?!

Как ни бились, Кочевясов не сумел вычертить схему маневра и "боя". Булгаков выслал старшего лейтенанта за дверь, чтобы он не видел хотя бы того, как его командир эскадрильи краснеет. Однако не стал ждать, что скажет Зосимов, сам начал и, конечно, в напористом тоне:

— Ну и что ты доказал? Не запомнил он перипетии воздушного "боя"? А плевать мне на те перипетии! Летчик дал прицельную очередь. То есть он сбил "противника", сбил! Какого лешего еще надо?

Вадим приподнял руку: погоди, дескать, с выводами.

— Все это — и в положение для атаки вышел и прицельно сфотографировал, — все это Вася сделал бездумно, следуя за тобой, Валентин Алексеевич. Сам бы он того не сумел. Ведь кто четверку водил? Булгаков! Ты-то делаешь все это по науке и даже лучше — по опыту боевому.

— Не хлопай по голенищам!

— Даже не собираюсь этого делать, Валентин Алексеевич. Скорее наоборот: хочу высказать неприятную для тебя, нелюбимую тобой правду…

Тут они оба кинулись к пачке папирос, лежавшей на столе, будто в той пачке было спасение. Курили некоторое время молча, затягиваясь часто и с жадностью. Дым клубился над ними.

— Давно я замечаю такую тенденцию… — продолжал Вадим раздумчиво. — Ты гонишь в эскадрилье классность летного состава. Это хорошо, и это, конечно, показатель работы комэска. Ты гонишь и боевое применение. Учишь стрелять по воздушным и наземным целям. Пробоины в мишенях — это тоже показатель. А вопросы тактической подготовки воздушного бойца — на втором плане. Тут, собственно, кет такого конкретного показателя. Тут много неучтенной черновой работы, результаты которой могут сказаться лишь когда-то, в реальном бою. И товарищ Булгаков к этому делу не очень охоч. Учета строгого со стороны штаба полка нет, оценок не ставят. И потому — черт с нею, с тактикой. "Была бы дырка в мишени, а тактика выкрутится…" Разве не так думает товарищ Булгаков? А тактика для воздушного бойца — хлеб насущный. И товарищ Булгаков, фронтовик, должен это понимать…

Хмуро слушал его рассуждения Булгаков. Руки с полусжатыми кулаками тяжело сложил на столе, неподвижный взгляд нацелил куда-то в угол. Порой казалось, что думает комэск совсем о другом, что многие слова Вадима до него даже не доходят. Но стоило Вадиму перейти от вопросов тактики к методам работы самого комэска, — тот решительно воспротивился.

— Сбавь обороты, товарищ заместитель, сбавь до номинальных! — тихо сказал Булгаков и поднял на Вадима серо-стальной непреклонный взгляд. — Мы сейчас вроде не на комсомольском собрании.

— Да, из комсомольского возраста мы уже вышли, — подхватил Вадим полушутливо.

Булгаков его тона не принял.

— Пока что я — комэск и буду командовать по-своему. Хорошо ли, плохо — полковому начальству виднее.

— Никто не посягает на твою командирскую булаву, — Вадим пожал плечами.

— Вот так! — заметил Булгаков, словно пришлепнул печать этими двумя словами.

После довольно-таки длинной паузы он заговорил назидательно:

— За показатели боремся? А как же иначе! От этого откажется только круглый дурак. Больше первоклассных летчиков — сильнее эскадрилья. Больше дырок в мишенях — выше боеготовность. Все ясно как день. По этому судят о нашей работе и службе. В этом направлении развертывается соревнование, о котором опять начали говорить. Что касается тактики, то, может, тут чего и недоработано. Ну так давай твои предложения, готов выслушать.

Вадим вдруг обиделся.

— В таком духе лучше не надо… — сказал он.

— Не надо, ну и не надо, — охотно согласился Булгаков.

Окно командирского кабинета-каморки было распахнуто настежь. Вадим поторопился уйти. "Ну и пусть походит, остынет малость", — подумал Булгаков. Хотя ему самому нелегко отделаться от чувства неловкости и какой-то досады.

Через открытое окно слышно, о чем говорят летчики, собравшиеся в курилке. И видно их: облепили скамейку, как воробьи. Зеленский топчется около них, выразительно жестикулируя. Кто еще может с таким упоением "травить", как не Зеленский?

Булгаков невольно прислушался: какая-то новая хохма.

Рассказывал Зеленский о том, как в деревню к старикам приехал в отпуск сын — заслуженный летчик…

Летчики хохотали. А Булгакова заело: такой желторотый подлетыш, только-только вылупился и уже высмеивает старших. Комэск мог бы вызвать и отчитать лейтенанта, но он поступил иначе. Когда страдало его самолюбие, он забывал о своем звании, о своих командирских правах и кидался в драку, как рядовой боец. У него хватало сил, чтобы свалить противника своей убежденностью.

Выскочил Булгаков к молодым летчикам, как был, без фуражки.

— Что же получается, Зеленский? В авиации такие дураки служат, что даже деревенским старикам смешно!.. — Злая ухмылка покривила рот Булгакова.

Летчики при появлении комэска вскочили.

— Да сидите вы! — кивнул им Булгаков.

Они сели, Зеленский все же продолжал стоять.

Положив отяжелевшую руку ему на плечо, Булгаков принудил его сесть. И сам оседлал скамейку.

— Ай, какие олухи в авиации: дергают людей туда-сюда, никакого толку, — продолжал он насмешливо. — Правда, откуда-то классные летчики берутся, но это не в счет…

Зеленский вдруг осмелел, сказал:

— Вообще-то перестраховки у нас много, товарищ командир.

Булгакову никак не удавалось поймать его блуждающий взгляд.

— Перестраховка, говорите? А как не страховаться, если иного летчика можно выпускать в воздух только при видимости миллион на миллион и при двух солнцах? Того и гляди как бы его тучка какая не нагнала.

— Не доверяют нам потому, что…

— Надо заслужить доверие! А зубоскалить легче всего, охотников много найдется.

В общем поспорил Булгаков со своими летунами. Они, конечно, приняли его сторону, но остались при своем мнении — по глазам было видно. Про хохму Зеленского вскоре забыли, разговор перешел на некоторые установившиеся в авиации, годами испытанные каноны. Молодым летчикам, разумеется, казалось, что их зажимают. Им бы летать без командирского контроля, без ограничения высот и скоростей, им бы птичью свободу.

Золотая осень в этом краю оправдывала свое название: покоряла людей щедротами диковато-красивой природы, но больно уж коротка. Только установилась погода, только успели гарнизонные жители съездить два-три раза в сопки за дровами, как вдруг появился невесть откуда налетевший белесый рой снежинок. К ночи разгулялась метель, а наутро студено заглянула в окна домов самая настоящая зима.

На аэродроме о наступлении зимы возвестили тревожным ревом тракторы и роторные машины. С ожесточением набросились они на первый снег, податливый и мягкий, разгребая его, счищая с рулежных дорожек и взлетно-посадочной полосы. Отныне и на всю зиму эта нелегкая заботушка: сколько бы ни выпало снегу, его надо убрать с рабочей площади аэродрома. Истребители должны взлететь в любую минуту, если потребуется.

В мирное время служба идет по расписанию. Но бывают минуты, особенно у летчиков, когда они остро ощущают характер своей боевой профессии.

Истребитель всегда рвется в бой и всегда досадует, если и по тревоге вылет оказался учебным… И все-таки Вадим вздохнул с облегчением, услышав команду идти на аэродром: очень уж мешал ему левый крен самолета. На такой машине воздушный бой начинать — все равно что в сабельную атаку на хромой кобылице. Ладонь от напряжения вспотела. Все время отклоняя ручку управления вправо, против крена, Вадим подпирал ее коленом.

И что случилось с самолетом — не понять. Вчера летал без фокусов, летал отлично — как МИГ.

При заходе на посадку Вадим значительно сбавил скорость — ослабла и сила, кренившая самолет. В момент приземления она почти не ощущалась.

Мгновенная догадка проскочила в голове: "Деформация крыла!"

МИГи дышали жаром своих турбин. Под руководством старшего техника-лейтенанта Жукова механики осматривали самолеты, заправляли керосином и маслом. Моторы поршневых ЯКов работали на лучшем, высокооктановом бензине. А современные реактивные двигатели перешли на керосин — не парадокс ли? Об этом или о чем другом размышлял Игорь Жуков, прислушиваясь к журчащей в горловине бака керосиновой струе. Может быть, вспоминал разные "технарские" заботы, может быть, задумался вообще о своей службе, которая начиная с сорок пятого года пребывает в каком-то заторможенном состоянии. Правда, прибавилась третья звездочка на погоне, но, кроме этого, за много лет решительно ничего не изменилось в жизни Жукова: послеполетные осмотры, регламентные работы, подготовка матчасти к полетам — все шло повторяющимся вкруговую циклом.

— Игорь! Игорь, уснул ты, что ли? — окликнул его Зосимов. По старой дружбе и по прошлым комсомольским делам замкомэск, как прежде, называл Жукова по имени.

— Я вас слушаю, товарищ капитан! — встрепенулся Игорь.

Зосимов сделал легкий жест рукой, будто отмахиваясь от его официального тона.

— В воздухе страшно кренило самолет влево, — продолжал Вадим. — Ты не догадываешься, в чем дело?

— Ми не знаэм… — проговорил Жуков с наигранным кавказским акцентом. И повертел пальцем вокруг пальца.

— Эх ты, техническая душа! Поди-ка сюда… — Вадим потянул его за рукав, увлекая к левому крылу самолета. — Присмотрись к задней кромке.

Прищурив глаз, Жуков нацелился вдоль тонкой, бритвенно острой кромки крыла.

— Вроде погнута…

— Не вроде, а точно! — Вадим присел рядом с Жуковым. — Чуть-чуть выгнута вверх. На каких-то полсантиметра. При обычном осмотре можно трижды обойти вокруг самолета и не заметить. Но этого оказалось достаточно, чтобы создать тенденцию крена. Скорость! Нынешняя аэродинамика, брат, строгая.

Жуков поднял на него виноватый и восхищенный взгляд:

— В аэродинамике собака съедена. Другой бы летун и не догадался, — сказал он, избегая прямого обращения к Зосимову. Взаимно называть замкомэска на "ты" он как-то не мог. — Теперь я припоминаю, как оно случилось: кругом снежные брустверы наворочены, утром выкатывали самолет, кто-то перестарался — может, даже плечом поддел.

— Нельзя, нельзя… — заметил Вадим наставительно, — МИГ! Он ведь, гляди, какой изящный: его взять и на комод поставить для украшения.

— Сегодня дежурят в основном молодые механики. Мала-мала не соображают, — оправдывался Жуков. — Проведу разъяснительную работу.

Вадим кивнул, давая понять, что разговор окончен. Однако добавил:

— Хорошо, что мне попалась такая загадка. А представляешь, что могло случиться, если бы на машине полетел лейтенант какой-нибудь?

Жуков сокрушенно покачал головой.

И как раз последние слова об аэродинамической "загадке" услышал командир эскадрильи, подходивший К самолету. Он сегодня не дежурил, но явился проведать своих.

— О чем это вы толкуете? — насторожился Булгаков.

— Да вот, Валентин Алексеевич, анализируем с техником звена один дефект на машине… — И Вадим стал коротко рассказывать ему о погнутой кромке, которая в воздухе дала себя знать.

— Что-о-о?! — Булгаков сделал выпад, как фехтовальщик.

Игорь Жуков понял, что теперь разговор пойдет уже не об аэродинамике.

— Техник звена, вы куда смотрите? Что у вас творится на боевом дежурстве?

— Молодые механики работали, товарищ командир… — промолвил Жуков.

— Знать ничего не хочу, молодые они или старые! — повысил голос Булгаков. — Заместителя командира эскадрильи хотели убить, вот что я вижу! Распустили людей, никакого контроля. Дошло до того, что подсовывают летному составу неисправные машины. Летите, бейтесь, хрен с вами!..

Жуков молчал, но головы не вешал. Смотрел на командира эскадрильи ясными глазами.

— Самолет немедленно заменить, после чего построить мне весь техсостав — я тут с ними проведу некоторую профилактику! — распорядился Булгаков. — А вам, техник звена, трое суток домашнего ареста за недосмотр.

— Есть!

Булгаков отвернулся от техника. Пошел прочь. Медленно двинулся за ним и Вадим. Трудно оспаривать строгость командира, формально он прав, но какое-то неприятное чувство запало в душу Вадиму, и он долго не мог перестроиться, когда Булгаков заговорил с ним о текущих делах эскадрильи.

Эскадрильское летно-тактическое учение заканчивалось. Летчики выполнили все задания, решили все "вводные" посредника, и можно было считать, что очередная тема тактической подготовки отработана.

Представитель штаба доволен, командир эскадрильи доволен. И только капитану Зосимову что-то не нравится: нервничает, то и дело пристает к летчикам с разными вопросами.

Прилетела пара истребителей, которая изображала там, в далеком квадрате, "противника" и которую Вадим со своим ведомым перехватил, атаковал без всякого труда. О таких атаках говорят, что они получаются, как по нотам.

Завидев идущих сюда Васю Кочевясова и его напарника, лейтенанта Зеленского, Вадим сказал летчикам:

— Представляю: "противник", который совсем не кусается.

Летчики хохотнули, конечно, и напарники смутились. Хотелось им вообще куда-нибудь ретироваться, но замкомэск не отпустил, вытащил на середину круга.

— Почему не маневрировали? — спросил он.

— Мы маневрировали, — ответил Кочевясов.

И Зеленский тут же поддакнул:

— Точно, маневрировали.

Вадим усмехнулся, что-то припомнив. Сказал с подчеркнутой иронией:

— Это так, как один тоже маневрировал: крен самолета пятнадцать градусов, да голова летчика склонена на пятнадцать градусов — итого тридцать.

Тут уж все смеялись — и свои и "противники". Когда стихло, Вадим продолжил уже построже:

— Если играете за противника, так и вести себя должны, как противник. А то сами не учитесь и другим не даете. Если бы ты, Вася, захотел… — замкомэск обратился к Кочевясову. — Если бы захотел, говорю, мне бы пришлось потягаться с тобой. Сильный ты воздушный боец, знаю. А так что ж: подставили нам хвосты — мы атаковали. Птичка в тетрадь учета, и никакого проку.

Возразить, собственно, было нечего, и летчики примолкли, некоторые даже приуныли. Была возможность помериться силами в воздухе, а они ее не использовали. Кто тут виноват, трудно сказать: сами, конечно, виноваты и вроде еще кто-то…

— Зеленский, сколько попал по воздушной цели? — неожиданно спросил замкомэск.

Лейтенант показал на пальцах, явно гордясь результатами своей стрельбы.

— Видел я, как ты сосал мишень. Уж хотел пугануть по радио, да смолчал: может, думаю, у человека совесть заговорит?

Все понимали, о чем речь. "Сосать" мишень — значит бить не с маневра, как положено, а пристроиться, идти со скольжением почти параллельно и тюкать одну пульку за другой. В настоящем бою никакой противник такого не позволит — дело известное. И тем не менее иные летчики в эскадрилье не брезговали "подсосом", когда нужны были пробоины для оценки. Кто их учил этому? Специально никто не учил, но вроде и не запрещалось так делать…

— Отныне прошу запомнить: если я сам буду буксировать мишень и кого замечу на "подсосе" — тому не поздоровится.

Сказав это, Зосимов отошел от группы летчиков, направился к эскадрильскому домику. Шагал медленно, устало. Глядя ему вслед, летчики единодушно решили, что Вадим Федорович сегодня просто не в духе: всех ругает, всех высмеивает.

В эскадрильском домике, куда вскоре заглянул Вадим, находилось несколько офицеров штаба, с ними — Булгаков. Предварительно уже "подбивались бабки" учений, потому что осталось всего два вылета.

Посредник, майор, что-то помечал в своем блокноте и говорил про себя:

— Стрельбы по наземным целям выполнены все. Троек нет. Отличных оценок сорок три процента, почти половина, остальные — "хорошо". По воздушным мишеням стрельба выглядит не хуже, а пожалуй, даже лучше. Тек-с…

Он подсчитал что-то, справился, вернувшись к предыдущим своим записям.

— Итак, я должен констатировать, Валентин Алексеевич… — Повернулся в полупрофиль к Булгакову начальственно и вместе с тем доброжелательно. — Учение прошло на уровне, общая оценка за боевые действия эскадрильи по данной теме гарантирована не ниже "хорошо".

Булгаков деланно нахмурился при этих словах майора, хотя в душе у него все играло — четверка, а может быть, и пятерка обеспечена.

Он с некоторой опаской поглядел на вошедшего Зосимова. Некстати пожаловал. Да уж ладно, хотя бы рта не открывал.

Завалившись на табурет в углу между стенками, откинув голову назад, Вадим будто почивал в кресле. Молчал-молчал и вдруг из полутьмы:

— Тройка за такое летно-тактическое учение!.. И то с натяжкой.

Офицеры повернулись к нему:

— Почему? — спросил майор.

Зосимов молчал.

— Если капитан Зосимов имеет какие-то серьезные доводы, опровергающие наше мнение… — Майор несколько запнулся. — То пусть выскажется яснее и… предметнее…

После некоторой выдержки Вадим проговорил из угла:

— Красная цена — тройка.

— Но почему?! — повысил голос майор.

— А потому, что никакого тактического учения, собственно, не было, — спокойно ответил Вадим. — С самого начала весь тактический фон был отброшен, как излишние хлопоты и обуза. Летчики не решали никаких тактических задач. Проводились просто полеты с боевой стрельбой по воздушным и наземным целям.

— Не понимаю вас, капитан Зосимов, — возразил посредник.

Вадим отбросил всю свою выдержку и вежливость:

— Не понимаешь, так нечего было и браться за руководство учением без понятия!

— Странное рассуждение…

— А что с вами вообще рассуждать!

Вадим встал и вышел, хлопнув дверью.

Вскоре после этого покинул эскадрильский домик и офицер штаба, высказав Булгакову новое свое мнение о том, что на четверку, конечно, можно надеяться, а о пятерке вроде и речи-то не было.

"Тут сбавил на целый балл. А что он еще в штабе выскажет?.." — невесело подумал Булгаков.

Пораскинул мыслями, покурил в одиночестве, чувствуя, как разгорается в душе зло на зама: что это он взялся палки втыкать в колеса?

Сшиблись они с глазу на глаз, когда летный состав уже был отпущен, а механики зачехляли машины, негромко перекликаясь на стоянке. Сошлись на бетонке две темные фигуры, увеличенные меховыми куртками и унтами до богатырского роста. Зосимов нёс в руке планшет, пухлый от штурманских карт. Булгаков держал руки вольготно засунутыми в карманы куртки, чуть пониже груди.

Уже давно понял Булгаков, что Зосимов режет правду, хотя и неприятную ему правду. Там, в штабе полка, тоже она не очень понравится. Слишком сложное это дело — практическая тактика, полеты на тактическом фоне. Не всегда можно организовать, немало горючего надо затратить.

И потому, что сознавал Булгаков правоту Зосимова, скорее всего именно поэтому не пожелал принять ее такою, как есть. Чтобы он, значит, комэск, оказался лежащим на лопатках?

Когда в тихих аэродромных сумерках сошлись они нос к носу на бетонке, Булгаков даже не вспомнил о сути дела. Он смерил своего зама этак с ног до головы и рубанул:

— Ты, Зосим, всегда был теоретиком… Еще в училище. А каким воздушным бойцом ты был, скажем, на фронте?

Вадим открыл рот, чтобы молвить какое-то слово в ответ, но не успел.

Булгаков кинул ему в лицо:

— Ну, скажем: скольких ты сбил?

Потемнело в глазах у Вадима. По всему телу какая-то дрожь пошла волной. Это не кто-нибудь, а Валька Булгаков спрашивает: сколько сбил самолетов на фронте? Но как он мог, как у него язык повернулся?! Да, он, Булгаков, сбил семерых, за что получил три ордена. Славно. Вадим сбил всего двух. Но как мог забыть Булгаков, что они летали на фронте неразлучной парой и что Вадим все время ходил ведомым, прикрывая его, Булгакова, как верный боевой щит, от внезапного нападения сзади! Валька бил и сбивал, Вадим охранял его и потому не сбивал. Хотя на аэродром возвращались: Валькин самолет целехонький, а его, Вадима, — весь в пробоинах.

Булгаков забыл?!

Булгаков сказал то, чего не могут, не должны вымолвить уста друга. Значит, больше нет друга…

Так как Вадим долго молчал, Булгаков решил, что он окончательно сражен, и уж было зашагал прочь, не вынимая рук из карманов куртки. В таком споре, как этот — кто кого? — Булгаков жалости не знал.

Уходил друг.

Если бы только это, Вадим так и остался бы пригвожденным. Но разговор уже не о дружбе, а о том, как человек в командирском звании и правах относится к своему долгу. И Вадим крикнул ему в спину:

— Подождите, капитан Булгаков: я не все сказал!

Даже себе самому свой голос показался чужим.

Булгаков остановился нехотя, не вдруг. Не любитель он был выяснять отношения. Но если он теперь думал, что заместитель, спохватившись, идет к нему с повинной, то ошибался.

Вадим — бледное пятно вместо лица — приблизился к нему и в упор задал такой вопрос:

— Скажи, капитан Булгаков, для чего ты готовишь летчиков — для высокой оценки или для боя?

Что еще за допрос учиняет младший старшему?

— Давай прекратим подобный разговор, капитан Зосимов.

— Нет, Булгаков, ты не уходи в облака, ты мне скажи, для оценки или для боя?

— Не надо высокой философии… — Булгаков досадливо вздохнул. — С меня спрашивают за эскадрилью, и я отвечаю за эскадрилью.

— Неправда! — воскликнул Вадим с жаром. — Ты командир эскадрильи, а должен мыслить по-государственному. Ты, капитан Булгаков, лично отвечаешь за безопасность Родины.

— Если так рассуждать, то и ты, капитан Зосимов, несешь личную ответственность…

— Правильно! — Вадим прервал его на полуслове. — Очень правильный вывод с твоей стороны, Валентин Алексеевич. Потому и разговор этот зашел меж нами.

Вадим весь потянулся к Булгакову, но тот остановил его чуть заметным, равнодушным жестом руки.

Не вымолвив больше ни слова, Булгаков пошел вдоль самолетной стоянки.

Друг все-таки уходил.

Пятые сутки не планировались учебные полеты. Пятые сутки бушевала пурга, какой не увидишь на материке: штормовой ветер гнал сплошным мутно-белым потоком снег, наметал сугробы до чашечек электростолбов, подпирая дома косогорами. Через местный радиоузел передали приказ начальника гарнизона: на улицу выходить только группами и только в случае крайней необходимости, детей в школу не пускать.

Учебные полеты можно отложить, но боевую подготовку нельзя прерывать ни на час. Надо содержать в рабочем состоянии взлетно-посадочную полосу. Вся аэродромная техника, все силы ОБАТО — отдельного батальона авиатехнического обслуживания — были брошены на борьбу со снегом. С каждым днем росли в вышину и утолщались снежные брустверы, нагромождаемые роторными машинами. Дорожка между ними, не очень широкая, может быть, чуть пошире городской улицы, оставалась все время твердой и чистой. Взлететь можно. А удастся ли приземлить МИГ в таком переулке? О посадке, впрочем, толковали меньше. Главная забота — обеспечить взлет истребителей по боевой тревоге.

Сменившись с дежурства, Богданов не торопился на отдых. Выходил на полосу, окидывал хмурым взглядом горы снега. Летная куртка с поднятым воротником, меховые унты увеличивали и без того крупную фигуру Богданова. Руки засунуты в боковые карманы куртки, ноги широко, устойчиво расставлены. Увидев этот большой, заштрихованный снежными вихрями силуэт, командир ОБАТО шел к нему с докладом. Глаза у майора покраснели от бессонницы, щеки и подбородок заросли жесткой, с проседью щетиной.

Богданов выслушал его, не перебивая вопросами. Люди ОБАТО делали все, что могли, и даже то, что было свыше человеческих сил — это Богданов сам видел.

— Хорошо, — сказал он. — Нынешнюю ночку выдюжите — считайте, победа за вами.

— Слыхали мы, слыхали прогноз погоды, Яков Филиппович, да только синоптики наши иногда наворожат все наоборот.

— Без синоптиков знаю.

— А откуда, Яков Филиппович?

— Так сколько же можно! — Богданов усмехнулся.

Комбат поддержал его шутливый тон. И они поговорили о делах как люди, понимающие друг друга, которым вместе служить и работать — одному в воздухе, другому на земле, ко все равно вместе.

Тем не менее Богданов сделал ему замечание:

— Побрился бы, что ли. Зарос, как арестант.

Комбат тронул пальцами свою щетину.

— Пятые сутки дома ведь не был, товарищ подполковник…

— Какие могут быть объективные причины? Особенно у командира… Подчиненные должны всегда видеть его в хорошей форме.

— Понял вас, товарищ подполковник, понял.

Козырнув, майор устало поковылял к роторным машинам.

На шестые сутки, как и предположил Богданов, пурга выдохлась. Ветер все еще поддувал, но уже ровнее, без порывов бешенства, а снегу не было, и облака начали рваться.

Дали согласие на прием рейсового самолета, ожидавшего погоды на крайней материковой точке. Здесь он был очень нужен, тот самолет. Через два с половиной часа ЛИ-2 достиг аэродрома и стал заходить на посадку по системе ОСП [14]. Как раз в это время с моря нагрянул очередной вынос — скопление плотной, стелющейся чуть ли не по земле облачности. ЛИ-2 гудел уже где-то совсем низко. Вдруг из облаков — с креном, наискосок посадочной полосы. Пилот успел вывернуть машину перед приземлением. На пробеге кое-как удержал направление, хотя все-таки черкнул правым крылом по снежному брустверу.

— Распустился ты на своей бандуре. Когда-то на истребителях лучше летал, — поддел Богданов командира корабля.

Веснушчатый Бровко, сделавшийся от стыда малиново-красным, невнятно бормотал:

— На глиссаде, между дальним и ближним приводом, вдруг переменился ветер. Что тут поделаешь, Яков Филиппович? Любому такую "вводную" подбросить…

— Ладно, ладно, не оправдывайся! — Богданов протянул руку, здороваясь с командиром корабля.

Начали выгружать почту, накопившуюся за неделю: газеты за все числа — от среды до вторника, письма, посланные вдогонку друг за другом, посылочки с лучком и чесночком, чего на месте не достать.

Прибыло также несколько ящиков с медикаментами. Вынес Володя Бровко из пилотской кабины и личный объемистый чемодан — каким бы он был транспортником, если бы не привез кое-что с материка.

Только утихомирилась пурга, как высыпало на улицу население небольшого гарнизона. Мужчины, женщины, дети — все занялись расчисткой снега. И вскоре пролегли в сугробах, словно кровеносные сосуды, тонкие, извилистые тропинки к поленницам дров, к погребам и сарайчикам.

Ожил базарчик на околице гарнизона. Примчались на нартах, запряженных собаками, местные жители, которые так же не могут обойтись без гарнизона, как он без них. Навезли молока в бидонах, вяленой рыбы, брюквы. Один прокопченный табачным дымом каюр мерил маленьким граненым стаканчиком красную икру домашнего посола, и вокруг него сразу образовалась тесная толпа покупателей. Варвара сумела в числе первых взять несколько стаканчиков. Бежала домой и радовалась: будет чем ее малёхе Светке полакомиться. Яиц теперь нет, так хотя бы икры ребенок поест. На крышке посудины застыло несколько красных крупинок. Варя смахнула их мизинцем в рот. Засол неважный, жестковата. Конечно, какая там рецептура у того старика. Передержал икру на воздухе, и она уже подернулась мутной, жесткой пленкой. И рассол мог приготовить неправильно. Бывало, Варе попадалась на базаре свежая кета с икрой. Уж она сама делала засол по всем правилам, как ее гарнизонные бабы научили. Засол получался изумительный, соседки все заходили пробовать.

"А больше ведь ни черта нет, кроме этой икры. Дети забыли вкус помидоров, огурцов, абрикосов…" — Задумавшись, Варвара оступилась в сугроб. В ботик набился снег, холодным обручем сковало ногу повыше ступни. Отдалось колющей болью в самую кость. Что-то с ногами творится: припухают в суставах и болят.

К вечеру небо очистилось от облаков. В ранних, светло-синих сумерках красовались новыми белыми шапками две высокие сопки. Казалось, они совсем рядом с аэродромом, где-то за самолетной стоянкой. А до них десятки километров. Одна — давно угасший вулкан, другая, с вершиной в виде усеченного конуса — вулкан, чутко дремлющий, попыхивающий дымком.

Вдоль посадочной полосы двигались одна за другой несколько роторных машин, расширявших рабочую площадь аэродрома. Они выбрасывали фонтаны снега и были похожи на плывущих китов.

Булгаков и Зосимов стояли около деревянного домика эскадрильской канцелярии, или "штабика", как его называли. Оба с преувеличенным интересом следили за работой роторных машин, пускавших столь сильные струи снега. Оба глаз не могли оторвать от этих аэродромных китов.

— Если дальше так пойдет… — молвил Булгаков, — боюсь, что мы с тобой не сработаемся.

— А я уже заготовил рапорт, — ответил, не повернув головы, Зосимов. — Прошу перевода в другую эскадрилью.

— Возражать не буду.

— Благодарю.

Этот, как говорится, откровенный обмен мнениями состоялся лишь к концу дня, в течение которого комэск и зам работали рядом бессловесно.

Последним поводом послужило выступление Зосимова на вчерашнем полковом партсобрании. Произнесенные им слова, похоже, до сих пор стучали у Булгакова в висках. Ясно помнил их и сам Вадим, не раз продумавший то, что собирался сказать. Глядели капитаны на плывущие вдали роторы, и воспоминания их, наверное, текли синхронно — годами выработаная привычка.

Свою вчерашнюю речь Вадим начал вроде бы издалека. Проводил он занятия с летчиками в классе тактики. Какие там наглядные пособия висят? Куда ни глянь — всюду "Действия летчика при особых случаях в полете (пожар, отказ двигателя, разгерметизация кабины и т. д.)". Впечатление такое, что летчик, поднявшись в воздух, только и думает о том, как ему спастись. В классе тактики очень мало, почти нет наглядных пособий по активным боевым приемам. "Там не пахнет боем, товарищи коммунисты!"

В этом месте Богданов бросил реплику: "Вот правильно: наш класс тактики запугивает летчика, вместо того, чтобы воспитывать у него уверенность и боевой порыв".

Приоткрыв дверь в тактический класс, Вадим тут же перешел к своим эскадрильским делам. Он сказал, что у некоторых коммунистов притупилось чувство ответственности за порученное дело. Порой проявляется стремление прийти к успеху легким путем. Например, у них в эскадрилье имеются серьезные упущения в вопросах той же тактической подготовки молодых летчиков. В первую очередь должны ответить за это коммунисты Булгаков и Зосимов, с них — самый строгий партийный спрос.

Каждую мысль Вадим подкреплял примером. И все отрицательные примеры он почерпнул из жизни своей эскадрильи.

Может быть, так и надо, но зачем выставлять столько и таких некрасивых недостатков как раз тогда, когда в высшей инстанции решается вопрос о присвоении эскадрилье звания отличной? На взгляд и на слух Булгакова, выступление Зосимова отдавало немножко предательством. Во всяком случае, непатриотическое выступление по отношению к своей эскадрилье.

Правда, другие коммунисты Зосимова поддержали. "У нас же обожают критику… — мысленно иронизировал Булгаков. — Особенно когда она направлена в кого-нибудь другого".

Много раз переписывал капитан Зосимов свой рапорт о переводе в другую эскадрилью. Правильно ли поступает он, уходя в сторону, когда, казалось бы, надо бороться? Против души, но вообще-то все тут правильно. Эскадрилья ведь армейский коллектив, и затевать спор заместителю с командиром не годится. Это было бы не по правилам военной субординации. А кроме того, дело уже сделано. Как ни хорохорится Булгаков внешне, а сам же крепко задет за живое. Тактическую подготовку в эскадрилье он перестроит наверняка. Во время разговоров и споров Вадиму удалось заронить некоторые мысли в сознание Булгакова, и доброе зернышко непременно прорастет — можно не сомневаться.

Вадим знает Вальку Булгакова лучше, чем кто другой.

Капитан Зосимов засунул в планшет небольшой листок бумаги и направился в штаб полка. Понес он свой рапорт, но ему очень хотелось, чтобы командира полка не оказалось на месте. И когда он узнает, что Богданова действительно нет (улетел куда-то), ему станет немного легче. Хотя возврата нет и быть не может. Не сегодня так завтра, а может, через неделю рапорт капитана Зосимова все равно ляжет на стол командира полка.

Как поступит человек, когда к нему в дом ломятся без стука и с неизвестными намерениями?

Что остается делать, если в воздушное пространство над мирной землей врываются иностранные реактивные бомбардировщики? Если многократные предупреждения не действуют? Если кто-то читает очередную мидовскую ноту с наглой улыбкой, развалясь в кресле, задрав (по общепринятой у них привычке) ноги на стол?..

На рассвете иностранный реактивный самолет изменил курс, уходя на юго-восток. А до этого ночью он пролетел наискось над материком и полуостровом, продержавшись над нашей территорией в общей сложности около девяти минут.

Капитану Зосимову приказали немедленно занять боевую готовность. Только успел летчик сесть в кабину, пристегнуться, подсоединить нужные шнуры и патрубки, как тут же стегануло по радио:

— Триста сорок второму — воздух!

Выруливая на полосу, Вадим успел заметить, что к своему самолету бежит, застегиваясь на ходу, Булгаков.

"Значит, Булгакова также посадили в готовность, и это хорошо…" — подумал Вадим. Последний обрывок земной мысли утонул в громе реактивного двигателя. Истребитель рванулся вперед, с креном ушла под крыло земля. Все земное осталось внизу и как бы перестало существовать. Впереди по курсу и по времени было только небо, где тот же человек живет уже другими мыслями и по другим законам.

Пара истребителей, вылетевшая на перехват самолета-нарушителя, шла, форсируя двигатели, и все-таки сближалась с целью медленно. У реактивного разведчика тоже хорошая скорость.

Это понимали там, на КП, где над планшетом трудился в поте лица штурман наведения и куда уже примчался на своем "газике" подполковник Богданов, как только услышал, что цель — реальная.

Это испытывал сейчас и капитан Зосимов. Он выжимал из МИГа все силы, готов был загнать его, как загоняют лошадь в азартной скачке. Ему не хватало скорости, и он с раздражением отвечал на вопросы штурмана наведения, кислородная маска мешала ему плюнуть со злости.

— Триста сорок второй, цель выполняет левый разворот, — предупредил штурман. — Возможен ее уход с курсом сорок-пятьдесят градусов.

"Ага, он загибает вон куда…"

Если шпион станет уходить на северо-запад, так сказать, напрямую, то это облегчит задачу перехватчиков.

Штурман велел подвернуть влево покруче. Понятно, понятно: нарушитель идет по дуге, а перехватчиков пускают прямо по хорде. Теперь встреча будет наверняка.

Пушки у Вадима сняты с предохранителей…

По радио нередко называют позывной Булгакова — триста сорок один. Видать, Булгаков давно взлетел и уже где-то поблизости. Хотя нет… Судя по последним командам штурмана наведения, триста сорок первого держат в другом квадрате — на тот случай, если нарушитель ринется туда. Но туда он не пройдет, это уже ясно.

В эти решающие секунды в сознании Вадима, подобно электронным импульсам, проскочили встречная и ответная мысли. На земле это, возможно, потребовало бы раздумий, а тут, в небе, в острой динамике перехвата решение созрело мгновенно.

— Подведите ко мне триста сорок первого, — попросил Вадим.

И штурман наведения и Богданов поняли его правильно.

— Триста сорок первого вывожу на вас, — передал штурман наведения.

И вскоре слева обозначился маленький, будто учебный макетик, МИГ-17. Это был Булгаков.

Идея Вадима сейчас выражалась математически краткой и логически обоснованной формулой. По возвращении на землю ее можно будет в спокойной обстановке расшифровать, развернуть, и тогда она обретет смысл человеческих рассуждений примерно такого плана.

Истребители на форсаже режут небесный пласт, пушки сняты с предохранителей, с минуты на минуту впереди справа должна показаться цель. Ее пока что не видно, но мысленно она уже угадывается именно такой, каким и должен выглядеть У-2. Это нарушитель спокойствия и законов, проявивший свои неприятельские намерения над советской землей. Во что выльются результаты его черной работы, пока неизвестно, а они могут быть весьма пагубными. Откровенный враг, он не должен уйти безнаказанно.

Воздушный бой всегда опасен, и вместе с тем он венчает славой победителя.

Право первого удара принадлежит тому, кто, исполняя долг службы, вылетел на перехват.

Вадиму очень хотелось самому атаковать самолет-нарушитель. На его долю выпал редкий в мирное время случай провести бой и отличиться. Но неподалеку в небе был Валька Булгаков, которого Вадим считал более сильным, более удачливым воздушным бойцом и который являлся таковым на самом деле. Булгаков не упустит врага и не промахнется. Главная же цель всего вылета по боевой тревоге в том, чтобы обязательно перехватить нарушителя государственного воздушного рубежа.

Судьбе своей наперекор пошел Вадим. Но об этом он даже не задумался, об этом когда-нибудь на земле, при случае…

Командный пункт тем временем выводил вперед уже триста сорок первого. В предчувствии настоящего воздушного боя, без всяких там условностей Булгаков сразу же проявил характер и хватку боевого летчика. Выполнял все маневры, продиктованные штурманом наведения, с точностью автомата. Ему только скажут: разворот на курс такой-то, он тут же крен заваливает, орет: "Выполняю!"

А штурмана наведения слышно все хуже и хуже: далеко ушли истребители. Внизу сплошной слой облачности, под ним — берег океана. Повыше, вровень с МИГами, бродят редкие бесприютные тучи, пригожие для маскировки. Может быть, в них и скрывается шпион: из одной вылетит — в другую залетит.

Временами радио глохнет совсем, слышен лишь треск в наушниках.

Упустили нарушителя… Неужели упустили, черт возьми?! Булгаков не мог с этим смириться.

Он приказал Зосимову:

— Вернись на хорошую слышимость. Преследовать нарушителя буду я.

Это, пожалуй, единственное, что можно было придумать в подобной обстановке.

Самолет Вадима отвалил влево и мгновенно пропал из видимости. Вадим вернулся до того рубежа, на котором была устойчивая слышимость. Встал в вираж. Кружил и кружил с малым креном, передавая Булгакову команды с КП, дублируя его доклады.

А Булгаков, оставив на полпути самолет Вадима, продолжал погоню.

Внезапно он получил через Вадима команду энергично довернуть влево — наверное, цель сманеврировала. Потом ему велели подобрать высоту, еще метров пятьсот. Штурману наведения все было видно на экране локатора, он-то знал, что командовал.

На глазах у Булгакова из облака вынырнул разведчик У-2. Прямые крылья с подвешенным снизу мощным реактивным двигателем и нитка дыма… Улепетывает на полном газу.

— Вижу цель!.. — Бросает Булгаков, уже не заботясь о том, слышат его или нет, цепко удерживая в поле зрения шпиона.

Дистанция для стрельбы слишком дальняя. Но медлить нельзя: У-2 тянется к большой туче, скроется в ней, и больше его не увидишь.

Булгаков дал прицельную очередь из пушек.

Вроде пустил струю дыма разведчик… И тотчас же туча поглотила его вместе с дымом.

Еще одна пушечная очередь была послана в то место, где он нырнул — наугад. Молниеносные огоньки трассы куснули облако…

Вернувшись на аэродром, Булгаков, собственно, не знал, как докладывать: сбил он нарушителя или не сбил. И никто об этом не знал. И все ходили хмурые, подавленные неизвестностью. Лишь несколько часов спустя было принято радио от морских пограничников: разведчик, дымя, снижался над морем. Вот тогда потянулись руки к Булгакову — поздравить. Он отвечал крепким пожатием. Люди спрашивали — он рассказывал, рисовал даже схему на снегу. Вообще-то "достал" нарушителя на последнем пределе.

Богданов хвалил его за боевую инициативу: оставил Вадима, а сам пошел. Здорово сообразил!

Через несколько дней пришли газеты с сообщением, в котором указывалось, что самолет-нарушитель был перехвачен советским истребителем и атакован. После чего нарушитель удалился в сторону моря…

А вскоре летчикам стало известно, что капитан Булгаков Валентин Алексеевич награжден орденом Красного Знамени.

Прилетел генерал — вручить летчику боевую награду от имени Президиума Верховного Совета. Было построение, митинг, торжественные речи. Генерал отметил, что во время боевой тревоги толково действовал и капитан Зосимов, что неплохо сработал также расчет командного пункта.

Закончив одно дело, генерал, раз уж прилетел на дальний аэродром, исполнил и другое: заглянул в штаб части, проверил некоторые службы, обнаружил немало такого, что ему не понравилось. Подполковнику Богданову, хозяину здешнему, влетело. Никаких оправданий генерал слышать не хотел. Трудности отдаленной местности? Нечего кивать на Петра!.. Трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать. Генерал отчитывал Богданова и еще нескольких офицеров, закрывшись с ними в кабинете, отчитывал вполголоса, все время повторяя, что не хочется нынче настроения портить.

Прошло еще несколько дней. Ту мгновенно сложившуюся в боевом полете идею Вадим Зосимов так и не развернул, хотя времени на это теперь было достаточно. В его душе осталось твердое убеждение, что поступил он правильно, и — ни капли сожаления или зависти. Те, кто знал о происшедшем — в первую очередь Богданов, офицеры КП, ведомые летчики, — не затевали разговоров на эту тему и лишь при встрече с Зосимовым посматривали на него как-то по-новому.

Ни разу ни о чем таком из ряда вон выходящем не заикнулся и Булгаков. Будто ничего и не случилось вовсе. Наверное, за самоотверженность, проявленную одним из двух, во имя высших интересов, нельзя благодарить, точно так же, как не принято благодарить за дружбу.

А далее служба в эскадрилье пошла своим порядком: полеты, дежурства, учения. И все бы хорошо, только вот не знал Вадим, что теперь делать с рапортом о переводе в другое подразделение. Вадим не думал отказываться от своей воинствующей позиции в тактической подготовке и вместе с тем понимал, скорее интуитивно, что рапорт подавать уже не время. Тот же Яков Филиппович, мужик разумный, многознающий, может усмотреть в таком рапорте какой-то демарш обойденного славой, что ли. Могут заподозрить что-то в этом роде и другие, хотя совесть Вадима чиста как стеклышко. Рвать или жечь заготовленную бумагу Вадим не стал, а засунул ее подальше, на самое дно своего ящика с документами.

Ничего не поделаешь. Видно, придется еще поработать и послужить с Булгаковым бок о бок.

Вдруг проснулась сопка Безымянная. Считалась она давно угасшим вулканом. Экспедиция вулканологов, работавшая в этом районе, уделяла внимание другим сопкам, а Безымянной совершенно не интересовалась. Но вот однажды утром прокатилась легкая волна землетрясения. Вслед за тем что-то заклокотало, загудело, и вершины сопки не стало — будто Безымянная, вдруг разгневавшись, хватила своей нарядной снежной шапкой о землю. Султан дыма и пепла поднялся на огромную высоту. Над образовавшимся кратером стали просвечиваться сквозь дым багровые полосы.

Такую картину наблюдали жители селения, расположенного в десятках километров от Безымянной. К счастью, это был ближайший к вулкану населенный пункт.

Подъехавшие часа через три после начала извержения вулканологи уже того не увидели: туча пепла заволокла и сопку и весь горизонт. Мельчайшая пыль, напоминавшая цементную муку, повисла в воздухе. Стало пасмурно. Взошедшее солнце тускло светилось оранжевым диском, на него свободно можно было смотреть. Пепел скрипел у людей на зубах, заставлял чихать ездовых собак, набивался во все щели. Вскоре он покрыл довольно плотным слоем все окрест. Зимы с ее белыми снегами вдруг не стало. Простерлась серая безжизненная пустыня…

Сопка Безымянная была слишком далеко. Никаких признаков начавшегося извержения гарнизонные жители не уловили. Слабые колебания почвы поутру были восприняты, как обычное явление. Маленькие землетрясения в здешних местах довольно часты. Лишь несколько дней спустя прочитали в газетах небольшую заметку: "Безымянная приобретает имя". Ещё через недельку пришел журнал "Огонек" с фотоснимком извергающегося вулкана.

Ко всему можно привыкнуть. В первое время пребывания здесь новоселы вскакивали по ночам, заслышав подземные толчки и скрип деревянных перекрытий, хватали детей вместе с одеялами, выбегали из домов. А потом, при повторных толчках, только просыпались и вставали с постелей. А еще поживши, спокойно досматривали сны.

Вадим пожалел, что как раз в это время он в отпуске и не может полететь в сторону Безымянной да посмотреть на нее. Настоящий вулкан, настоящее извержение — такое где еще увидишь, как не здесь?

Не усидел дома. Пошел на аэродром, встретился с Булгаковым. И тот как ни в чем не бывало, вроде и спору между ними никакого не было. Ну и Вадим взял его тон.

— Над Безымянной был, Валентин Алексеевич?

— Конечно! — Булгаков хитро подмигнул. — И днем и ночью.

— Здорово работает?

— Там такой высоты султан, что на МИГе не перепрыгнешь. Я вокруг него несколько виражей сделал. А ночью горит, как огромный костер.

Булгаков охотно и долго рассказывал о Безымянной, не выпуская инициативы разговора. Видимо, ему не хотелось, чтобы Вадим заговорил о чем-нибудь другом.

— Пойду, а то дома жена и дети плачут, — сказал Вадим, поднимаясь.

— А-а-а… Жена когда уезжает в отпуск? — спросил Булгаков.

— Уже скоро. Путевку ждем, — ответил Вадим и взялся за ручку двери.

Булгаков жестом задержал его.

— Ты вот что: молодым летчикам ничего не говори о вулкане. Я им нарочно не планирую маршруты в сторону Безымянной. А то полетит какой-нибудь Зеленский, еще в сопку ткнется…

— Ладно, буду держать язык за зубами.

Было далеко за полночь. В сонной тишине весь доп внезапно пошатнулся, будто какой-то исполин шел впотьмах и задел могучим плечом людское жилище. Послышался треск.

Вадим и Варя проснулись. Землетрясение, хоть и слабое, гипнотизирует человека своей зловещей неизвестностью.

Через минуту после первого толчка последовал второй, значительно слабее — его можно было заметить лишь по качнувшейся на шнуре электролампочке.

— Затухающие… — успокоительно молвил Вадим.

И только он это сказал, как весь дом сдвинулся и затрещал, словно деревянный ящик под ударом обуха. Поднялась пыль, что-то звякнуло и разбилось в посудном шкафчике, покатился по полу керогаз. Толчки участились. Деревянные перекрытия скрипели, угрожая обрушиться.

— Буди соседей, я хватаю детей! — скомандовал Вадим.

Варя бросилась из комнаты, застучала кулаками в соседнюю дверь.

Жалостливо запищала во сне маленькая Света. Кутая на ходу детей в одеяло, Вадим пробирался к выходу.

Погас свет: выключили на подстанции, опасаясь пожара. Жильцы теснились уже на лестнице. Два этажа всего, а какими бесконечными кажутся деревянные лестничные марши! В темноте раздался панический крик женщины. Заголосили, не выдержав, другие.

— Тихо, бабы! — прогремел с верхней площадки сильный бас.

И оттуда же, сверху, прорезал темень луч карманного фонарика.

Дом качало, пока люди выскакивали. Потом толчки прекратились. На снегу темнела растрепанная, стонущая, жалкая людская толпа.

Минута-другая покоя. Мужчины стали забегать в дом, чтобы выхватить оттуда побольше теплых вещей. Вадим тоже сбегал, вынес два полушубка, ватное одеяло.

А толчков нет и нет. Может быть, конец землетрясению?

— Пойдемте, а то детей заморозим… — послышался голос.

Начали заходить в дом. Но не успела захлопнуться последняя дверь, как опять затрясло с новой силой. Опять пришлось хватать детей и выскакивать на улицу — очень уж страшно трещал деревянный дом.

Так повторялось несколько раз.

Под утро совсем обессиленные жильцы крепко уснули в своих квартирах. Никто, наверное, не слышал нового колебания почвы. Варваре приснилось, что дом сделался вагоном-теплушкой и поехал куда-то, мелко подрагивая. Возможно, стрелочник не перевел свои стрелки, как надо, но вагон вдруг наскочил на какое-то препятствие, и страшной силы удар остановил его. Крушение!..

Варвара открыла глаза и увидела на потолке большую извилистую трещину. Стулья попадали набок, пустая Светкина люлька отъехала от двери, воздух в комнате был насыщен пылью. Прижав малышку к себе, Варвара укрылась одеялом с головой…

Этот последний в серии толчок был самым сильным. Утром, выйдя на улицу, люди увидели, что на некоторых домах не осталось дымовых труб — развалило.

Варвара заторопилась в лазарет. Убежала, не позавтракав. В комнате и в кухне такой разгром после землетрясения, что не до завтрака.

Вадиму надо было засучить рукава да приводить в порядок свое жилище.

Лишь поздно вечером вернулась Варвара, смертельно усталая. Сразу прилегла. Руки у нее были желтыми от йода. Перехватив мужнин взгляд, устремленный на ее руки, она сказала:

— Не размылась как следует. Восемь родов приняла… преждевременных.

Отпуск Вадим взял без выезда из гарнизона. Время тоже не лучшее в году: март — апрель. И все потому, что неожиданно коварная болезнь завернула в их семью. У Вари стали болеть ноги, распухли в суставах, нельзя было спокойно шагу ступить. Вадим заставал ее сидящей на кровати, массажирующей утолщение повыше ступни и… плачущей. "Полиартрит", — произнесла она однажды страшное слово, как приговор. Вместе они листали толстый томик терапевтического справочника и не находили утешительного совета. "Если бы жили на западе, можно было бы поехать, например, в Одессу, подлечиться — там целебные грязи. А отсюда разве поедешь с семьей?" — так сказала Варя. И больше они к этому разговору не возвращались — сильная натура Варина не терпела нытья. Временами ей становилось чуточку лучше, она говорила, что дело, кажется, уже совсем наладилось.

Вместе с полковым врачом Вадим хлопотал о путевке в Одессу. Далеко не всегда она есть, такая путевка, тем более что не для самого летчика, а для его жены. Пока шла переписка, знающие люди, надоумили: "Да поезжайте вы, Варвара Александровна, в наши горы, в местный санаторий. Там, говорят, совсем безнадежных ревматиков на ноги подымают! Санаторий, конечно, не ахти: несколько деревянных домиков, пять человек медперсонала, ко вода и грязи такие, каких на материке не сыскать". Вадиму приходилось видеть с воздуха тот курорт. Запомнилась какая-то странная лужа — не замерзающая среди снегов — и над нею пар, будто тучка на привязи. Тогда не обратил особого внимания.

Поехала туда Варя. Подполковник Богданов дал свой "газик", чтобы ее отвезти в горы. Вернувшись, шофер сказал, что доехали нормально, хотя дорога не приведи господь. Больше никаких известий не было. Начиналось весеннее подтаивание рек и озер вперемешку с метелями.

В такое время даже почтовая связь с маленькими населенными пунктами прерывается.

Оставшись с детьми, Вадим быстро освоился с домашней работой. Он и при жене ее не чурался. Зажил с ребятами неплохо. У соседок своих дел хватало, они помогали советами. Вадим же сам ходил на рынок, варил, жарил, комнату убирал. Днем надо было возиться с детьми, особенно с маленькой Светой, которая без мамы частенько капризничала. Вечером, когда дети уснут и на кухне пусто, Вадим клал перед собой раскрытую "Книгу о вкусной и здоровой пище" и начинал священнодействовать на двух керогазах.

Борщ получался преотлично. А чего, собственно говоря, сложного? По книге, как по нотам! И капустка Вариной засолки особый вкус навару придавала. Рассол такой, что брось в него кусок мяса и вари, больше ничего добавлять не надо. Первая партия котлет получилась, правда, неудачной. Забыл посолить! Зажарились такие пухленькие, румянокоричневые. Наташа первой попробовала и тут же выплюнула — трава травой! Светка потом, подражая старшей сестрице и заливаясь смехом, выплевывала все подряд, что бы ей ни сунули в рот. Как было исправить такую поварскую ошибку? Вадим придумал: приготовил крутой рассол и слегка проварил в нем котлеты.

Ранехонько он вскакивал и бежал на базарчик. В это время можно было свежей рыбки купить, кусок медвежатины, молока. Перед завтраком выводил детей на получасовую прогулку: аппетит нагулять. Сам в это время делал зарядку. Около своей поленницы раздевался до пояса наголо, обливался холодной водой. Наташа поливала ему на спину остатки воды из ведра — у самой у нее при этом бегали мурашки. Кроха Светка с серьезнейшим видом подавала папе мохнатое полотенце. Обе восхищались папой.

Так проходили дни. Катались на санках (папа хорошо бегал в упряжке), лепили снежную бабу, кормили курочек, носили в дом дрова, топили печь. После обеда строгим голосом объявлялся "мертвый час" для Наташи. А Светочку надо было поносить на руках и помурлыкать ей песню: "Где же вы теперь, друзья-однополчане?..", и она засыпала.

Большая печь-голландка, покрытая листовым железом, гудела. Березовые дрова пламенели жарким огнем. Вадим курил, пуская дым в открытую топку, рассеянно смотрел на огонь и думал о Варе.

Вот человек встретился ему на жизненном пути — Варя… Удивительный человек по красоте душевной, милый-милый друг. Их встреча в последний год войны, женитьба — все получилось так быстро и естественно, будто это давно предопределила судьба. Тогда он даже не осознал, не понял, какое счастье ему досталось — слишком много было восторга. Со временем открывал все больше достоинств в характере жены и все сильнее влюблялся в свою жену.

Вспомнил: когда поехали в загс регистрироваться, Вадим неожиданно для самого себя попросил Варю: "Не меняй фамилию на мою, останься навсегда для меня Пересветовой". Так и было сделано. И до сих лор, хотя прошло ужо лет семь, он всякий раз испытывает необъяснимое, радостное волнение, когда слышит фамилию жены у нее на работе. "Позовите Варвару Александровну Пересветову!" — певуче крикнет какая-нибудь сестричка. А у него дух захватывает…

Где ты теперь, дорогая Перссветова, и как тебя выручить? Завтра — десятое апреля, встречать надо, но как это сделать, если теперь — самая беспутица? Посылали "газик" — вернулся, проехав едва ли пять километров, аэродромный тягач снарядили (командир ОБАТО, добряк, уж взял такой грех на свою душу), но и мощный тягач с тремя ведущими осями спасовал. Косогоры снега, выросшие за зиму на дороге, были подернуты ледовой коркой — панцирь прочный, но машину не держал, колеса проваливались и сколько бы потом шофер ни газовал, они вертелись без толку, как детские игрушки. Проснулись, зашевелились под снегом ручьи и речки, в некоторых местах в податливом грунте вулканического происхождения образовались широкие размывы. Съедешь в такую мякоть — никаким буксиром не вытащат. Ходил Вадим на поклон к Богданову. Яков Филиппович обещал запросить с материка вертолет, но надежд на это было мало — оба прекрасно понимали. Вертолет бывал еще редким гостем на отдаленном аэродроме.

И тем не менее завтра надо что-то делать. На лыжах пойти, что ли, встречать? С кем-нибудь из товарищей. Саночки легкие захватить…

Укачав Светку после обеда, Вадим, намаявшись, и сам заснул. Он сидел около детской люльки, положив голову виском на ребро деревянной спинки. Дремал чутко, постоянно ощущая резь в левом виске, и, как только скрипнула дверь, сейчас же открыл глаза: может, соседка зашла за спичками?..

Вадим вскочил и глазам своим не мог поверить.

— Пересветова! — воскликнул он изумленно.

— Здравствуйте вам, здравствуйте, — сказала Варя, радостно улыбаясь.

— Я ее завтра готовлюсь встречать, а она сегодня здесь. Нет, ты мне первым делом скажи, как добралась? — тормошил ее Вадим. — Ведь ни пройти, ни проехать!

— А я на собачках, — ответила Варя, смеясь.

Ей повезло. Завернул туда к ним один каюр с вяленой рыбой. Главврач дал ему литр спирту, и он согласился доставить двух курортниц в гарнизон. Ехали часов шесть-семь, кое-где перетаскивали нарты через ручьи на руках, но ничего, добрались, как видите.

"Это же Варвара, а не кто-нибудь! — Вадим восхищенно смотрел на жену, посвежевшую и вроде бы помолодевшую. — Не такой у нее характер, чтобы сидеть и ждать спасенья. Она еще сама кого-нибудь выручит".

— За твое прибытие, Пересветова, можно и выпить. Угощаю "Устрицей пустыни" и чудесным омлетом из яичного порошка! — Вадим забегал, захлопотал по хозяйству.

Светка, уже одетая и умытая с помощью Наташи, потопала в кухню — она любила помогать взрослым. Кряхтя, притащила сковородку, удерживая ее на вытянутых ручонках.

— Ня, мама, скириводку.

— Зачем же ты мне даешь "скириводку"? — спросила Варя, подхватив на руки свою маленькую. — Папе отдай, теперь он у нас шеф-повар.

Служба Вадимова, служба летчика, почти каждый день поднимала его с постели, как только забрезжит рассвет. К этому давно привык он сам, к его рабочему распорядку приноровилась семья. Не засиживались по вечерам, ибо папе рано вставать. Не водилось в доме водки и вина, потому что реактивщикам пить нельзя — даже на третий день после выпивки врач подметит признаки депрессии и в воздух не выпустит. Да и без врача реактивщику известно, как можно "загреметь" с большой высоты с похмелья. Или пить, или летать на МИГах — что-нибудь одно. Капитан Зосимов летал не только сам, он обучал в воздухе других, и, пожалуй, инструкторских полетов у него было больше, чем собственных. Отвечать за двоих труднее, чем за одного себя. Необходима аналитическая методика, нужна мгновенная реакция — на одном только опыте не полетишь. То есть слетать можно, но какой толк от такого инструкторского полета? Об отличной методике и тонкой, изящной технике пилотирования капитана Зосимова было широко известно в полку и в инстанциях повыше — рассказывали об этом те, с кем он хоть раз летал.

Соответствующим приказом капитан Зосимов был допущен к инструкторским полетам в сложных метеорологических условиях днем и ночью. Он "возил", то есть обучал, на двухместном учебно-тренировочном истребителе и младших и старших. Не получается у лейтенанта заход на посадку в облаках — Зосимов полетает с ним и научит; вернулся кто-нибудь из командиров после отпуска — тот же Зосимов даст ему парочку провозных полетов для восстановления навыков, после чего командир может смело садиться в МИГ.

Во время собственного отпуска Вадиму не надо было летать, и некоторые привычные, уважаемые в семье каноны нарушились. Варю это насторожило — нет, она ничего не сказала, но в ее карих глазах промелькнула тревога.

На другой день после ее приезда они пошли в гарнизонный клуб посмотреть новую кинокартину. Вернулись поздно. Дети спали в обнимку на одной кровати — наверное, младшая, покапризничав, подлезла к старшей под бочек.

— Что-то спать совсем не хочется, — сказал Вадим.

— И мне не хочется, — отозвалась Варя.

Решили посидеть немного в кухне, там в это время никого не было, потому что семьи соседей-летчиков тоже укладывались на отдых рано.

В кухне три стола, накрытых клеенками, три настенных шкафчика для посуды, три керогаза. Между рамами окна напихано всяких пакетов — общественный холодильник. Смесь всевозможных аппетитных запахов еще не выветрилась.

Хорошо посидеть вот так в кухне, где можно и разговаривать вполголоса и курить, — никому не мешать.

Искорки тревоги опять промелькнули во взгляде жены, когда Вадим достал из шкафчика бутылку.

— Не часто ли будет?

— По маленькой рюмке. А то ведь пропадет "Устрица пустыни".

— Сам пей. Я не буду.

— Один глоток, Варюха!..

— Ладно.

"Устрицей пустыни" кто-то из местных старожилов назвал смесь шампанского и спирта. Неизвестно, почему "Устрица пустыни", но хлесткое название перелетало с языка на язык и прилипло к напитку все равно что наклейка. В двух небольших магазинчиках, что притиснулись к гарнизону сбоку припека, не бывает ни водки, ни пива, ни коньяка — только спирт и шампанское. В эти края, говорят, выгодно транспортировать спирт. А шампанского на материке завал, поэтому его также сюда везут. Спирт — бешено крепок и вонюч. От шампанского — слишком неустойчивое впечатление. Нужда заставила изобрести "Устрицу пустыни", напоминающую по вкусу ликер и ударяющую в голову, как увесистая боксерская перчатка.

Выпили и разговорились. Вспомнили свой славный гвардейский, Варину службу, однополчан — хороших и плохих. Душевным человеком был Остроглазов, парторг. Всегда подметит, в каком люди настроении, всегда найдет, о чем поговорить, заодно чему-нибудь научит, а если уж пойдет на принцип — не уступит любому начальнику. Мудрый, добрый старикан! А сколько было в строю хороших летчиков — Вадиму довелось всех их видеть в боях. Одна богдановская эскадрилья чего стоила!

При упоминании фамилии начштаба Мороза у Вари сразу испортилось настроение.

— Вот нехороший человек во всех отношениях, — заговорила она гневно. — Бывало, придет в столовую, официантка ждет с чистым полотенцем, пока он руки моет, угождает ему за столом всячески. Он же воротит нос: то ему не так, это не так. А сам ведь душой низок и грязен — уж я знала его, Мороза…

На последней фразе Варвара осеклась, с опаской взглянув на мужа. Но тот, кажется, не уловил ничего подозрительного в словах о близком знакомстве жены с Морозом. Налил себе рюмку "устрицы", ей — шампанского.

— Может быть, все-таки хватит, Вадим?

— Ай, Пересветова, не ругай меня. На полеты завтра не надо. Есть настроение, понимаешь?

— Настроение, поднятое градусами? Не много оно стоит.

— Да нет. Просто так. Не сердись, Пересветова. — Вадим взял из пепельницы выкуренную до половины, погасшую папиросу, зажег спичку. Крепкая затяжка доставила ему удовольствие. — Ты вот Мороза вспомнила…

— Не вспоминала я его, на что он мне нужен! — вспыхнула Варя.

— И у меня нет желания о нем говорить. Я тоже знаю его подлую душу, — сказал Вадим.

Умолкли оба. Варе не хотелось рассказывать мужу про "званый" ужин, затеянный однажды Морозом. А Вадиму неловко было признаться в том, как он, еще холостяком, влюбленным юношей, невольно подслушал разговор начштаба с Ниной Голиковой в финском домике.

Надо было переменить тему. Вадим спросил жену о том, о чем спрашивал по десять раз на день после ее возвращения.

— Как ноги?

Варя сразу оживилась:

— Ты знаешь, почти не болят.

— Покажи!

Вадим склонился у ее ног, поглаживая, слегка сжимая ступни и лодыжки.

— Сильнее сожми.

Он стискивал ногу сильными пальцами.

— Не болит.

И радовались оба. Еще раз смотрели привезенные Варей снимки: небольшой водоем, несколько купальщиц в нем, а рядом на заснеженном берегу — люди в полушубках и валенках. Облако пара над водоемом, из-за него выглядывает постройка барачного типа. Даже неловко называть санаторием, но там действительно, как убедилась Варя сама, поднимают на ноги неходячих больных. Второе чудо — здешнее. Первое чудо вулканы, а второе — горячие, целебные воды.

Весной Булгаков съездил в отпуск, на Запад, и вернулся не один: привез молодую жену. Рядом с Булгаковым, тридцатилетним зрелым мужчиной, пожившим на свете и немало повидавшим, супруга его выглядела совсем юным существом. Как вскоре стало известно из сообщении БРВ — "бабского радиовещания", ей всего двадцать один год, хотя она уже успела окончить университет. Москвичка, единственная дочь весьма почтенных родителей — отец не то ученый, не то крупный инженер какого-то столичного главка.

Пристальные, заинтересованные взгляды провожали Булгаковых, когда они появлялись на людях. Молодая, красивая, как звезда экрана, жена привезла с собой множество нарядов, сшитых по последней моде, всякий раз она удивляла женскую половину гарнизона какой-либо новинкой. У нее всегда было преотличное настроение, всем она лучезарно улыбалась. Не прятал улыбку и Булгаков — счастливый и влюбленный, но вместе с тем держался он с горделивой мужской независимостью, шагая рядом со своей красавицей. Не он ее брал под руку, а она его; опытному глазу, наверное, показалось бы, что большее счастье испытывает именно она.

Никто не знал, где и как нашли они друг друга, но почему-то думалось женщинам, что это как раз та редкая любовь, что обходится без неудач и без страданий. Видному собой, сильному, преуспевающему в службе Булгакову судьба должна была приберечь достойную невесту. А та красавица, в свою очередь, выросла как редкий цветок в питомнике, и, когда настала пора, ее увидел тот, кому можно было довериться. Встретившись, оценили друг друга с первого взгляда. Возможно, счастье любви как таковое пришло к ним уже потом, когда они провели немало времени вместе.

Чего бы, казалось, головы ломать женщинам, зачем философствовать? Вот приглядываются, иные завидуют, встречая и провожая красивую пару, а спросить любую: дорого ли ей собственное счастье, найденное в радостях и муках, может быть, упущенное однажды и опять возвращенное, хотела бы лучшего? Задумается… Истово закачает головой, смежив веки; плавленая слеза побежит по щеке, а побледневшие губы прошепчут беззвучно что-то, ведомое ей одной. Нет, нет, нет! Ни на какое другое счастье не променяет она свое.

В начале лета Булгакова провожали из полка. Уезжал он в академию, и, хотя ему предстояли конкурсные экзамены, все были уверены, что такой, как Булгаков, непременно поступит. Ни капли сомнений не было и в его собственной душе. "Я еду в Москву, за десять тысяч километров не в бирюльки играть!" — говаривал Валентин Алексеевич, когда заходила речь об экзаменах. И едва заметным волевым движением вскидывал остренький подбородок при этих словах.

Женушка его расточала направо и налево ослепительную улыбку. Она ехала в Москву, к маме, это большая радость, но ведь она и не предполагала, что могло получиться как-то иначе.

В последние дни перед отъездом Булгаков уже не работал, однако приходил на службу, помогая вникнуть в суть дела врио — временно исполняющему обязанности командира эскадрильи. Обязанности эти для Зосимова не представляли ничего нового, тем не менее он внимательно прислушивался к советам Булгакова.

Встревоженным табунком ходили летчики за Булгаковым. Он нахмурит брови — они тоже, он улыбнется, шутку какую бросит, они хохочут громче обычного. "И ругал он их и наказывал, а они все равно к нему льнут…" — думал Вадим, исподволь наблюдая за летчиками. Думал он об этом с хорошим, теплым чувством и немного волновался: как-то у него самого сложатся отношения с людьми, когда он станет хозяином в эскадрилье, хотя бы и временно?

На самолетной стоянке инженер эскадрильи доложил не Зосимову, а Булгакову, хотя приказ насчет "врио" уже был, — не мог инженер не знать об этом.

Булгаков указал на Зосимова:

— Вот с новым комэском решайте свои дела.

Инженер стал тут же жаловаться на полковое начальство, которое распорядилось передать одну спарку в другую эскадрилью.

— Поговорю, — пообещал Зосимов.

— Не говорить, а действовать надо. К Богданову надо идти, — недовольным тоном заметил инженер.

С Булгаковым он бы так не осмелился. Вадим хотел было одернуть его, но на первый раз сдержался.

Остановился Булгаков со своей летунской свитой перед фронтом истребителей. Наладился оживленный разговор, стали подтягиваться к толпе техники, механики. Жуков подошел; на щеке у него красовалась черная отметина, из нагрудного кармана технической куртки торчал манометр. Булгаков поздоровался с ним за руку.

— Ну как дела, техническая сила?

Жуков улыбнулся, показывая свою симпатичную щербинку в верхнем ряду зубов.

— Как говорят мои земляки: нэмножко хорошо, немножко нэт…

Наигранный кавказский акцент Игоря Жукова вызвал сдержанный смех, потому что к этому его чудачеству давно привыкли. Но когда он рассказывал новый анекдот, "присланный из Баку в конверте", все хохотали от души.

"Вот Жуков тоже… — вернулся Вадим к своей прежней мысли. — Тоже не в обиде на комэска. Трое суток домашнего ареста, которые Булгаков отломил ему тогда под горячую руку, наверняка уже забыты".

Булгаков обладал тем командирским обаянием, которое всегда привлекает людей. Он, во-первых, был одним из сильнейших летчиков-истребителей, а боевая зрелость и боевая удаль в сердцах военных людей ценится превыше всего. Нравились, конечно, его решительность, твердость, страстность и вдобавок этакая бесшабашная отвага. Старшему брату, которым в семье гордятся, простят строгость и даже жесткость по отношению к младшим. Точно так же забудется со временем командирский окрик, останется в памяти лишь славный образ, и тем, кто придет в строй потом, будут рассказывать о командире только хорошее.

Уезжая, Булгаков закатил прощальный ужин, на котором были друзья-командиры с женами и сам Яков Филиппович Богданов. Редко случались подобные встречи, по новым послевоенным временам офицеры если выпивали, то, как говорится, при закрытых ставнях, а тут и лилось обильно и пилось хорошо. Веселый хмельной гул стоял в маленькой квартирке Булгаковых. Выбрали специально пятницу: после нее, в субботу, день нелетный, а потом — воскресенье. Кому положено было дежурить, тот дежурил. Заместитель командира полка в торжестве не участвовал.

Вышли мужчины из-за стола — покурить во двор, погода хорошая. Курили, передавали через Булгакова мужские приветы некоторым москвичам и москвичкам. Распахнулось окно, и красавица хозяйка стала зазывать гостей в дом. Получилось так, что Булгаков отстал от толпы и Зосимов отстал. Взглянули друг на друга, и что-то подтолкнуло их. Булгаков положил руки на плечи Вадиму, а тот — свои на его плечи. Уперлись чубатыми лбами, вроде бы побаловаться, побороться, а самим не до шуток — острой жалостью проняло.

— Ну что, Зосим, расстаемся? На этот раз, видать, надолго… Может, навсегда?

— Расстаемся, Булгак… Дороги наши расходятся.

— А сколько лет вместе служили, летали, Вадим?

Все, что окружало их теперь, сплыло в сторонку, подернулось туманом. Показалось им в эту минуту, что вернулась молодость, тяжелая курсантская служба в далекой пустыне, что вернулось время, когда еще не было ни жен, ни детей, не было отчего дома, отсеченного линией фронта, и они, два паренька, нашли свою дружбу и обрадовались тому несказанно.

Бывают и здесь, на краю света, такие летние ночи, когда березы, проглядывающие из темноты, похожи на влюбленных в белых одеждах, а струящееся сверху сиянье напоминает, что все мы ходим под Луной. Когда строился военный городок, здесь вырубили только просеки для дорог да полянки для домов, деревья, которые не мешали, оставили, и теперь вокруг жилищ будто парк культуры и отдыха. Кто-то вкопал скамейки, грубо сколоченные из досок, чьи-то добрые руки сделали перекладину и подвесили к ней детские качели. Кто чем мог, тем и украсил городок.

Возвращаясь от Булгаковых, Вадим и Варвара дважды обошли вокруг своего дома. Там было тихо, сквозь открытую форточку ребячьего писка не слыхать — значит, можно не торопиться домой.

— Давай покатаемся на качелях, — вдруг предложила Варвара. И побежала к перекладине, легко вскочила на подвешенную дощечку. — Подтолкни!

Вадим осторожно качнул ее.

— Да не бойся ты! Сильнее качни.

— Веревки-то на детей рассчитаны…

— Ничего, выдержат.

После качелей Варвара потащила мужа к своей грядке около сарайчика. Говорят, редиска и лук здесь не растут, а она уверена, что можно вырастить, если поухаживать хорошенько, и свое докажет!

Потом ей захотелось посмотреть на вулкан с пожарной каланчи. Старая деревянная вышка давно не несла никакой службы, угрожающе поскрипывала.

Полудетские капризы, колкости по адресу мужа, нервический смех… Что-то творилось нынче с Варварой.

Неожиданно притихла, даже не отвечала на вопросы. В молчании подошли к дому. Варвара опять повернула прочь от крыльца. Вадим послушно зашагал рядом.

— А твой друг, между прочим, умный человек, — заговорила, наконец, Варвара.

— Валька-то Булгаков? — с готовностью поддержать разговор отозвался Вадим. — Конечно, умный. И летчик и командир хороший.

— Я не про то.

— А про что?

Варвара вздохнула, одарив мужа снисходительным взглядом.

— Учиться едет, потому и умный, — продолжала она. — Окончит академию, получит назначение, интересную работу. Да и пока учиться будет, пять лет поживет в Москве — тоже многое значит: театры, музеи, столичное общество.

— Все это верно, — промолвил Вадим.

— Ну, а ты? Так и будешь утюжить воздух?

Словечко-то какое вырвалось у Варюхи! Чисто летунское: "утюжить" воздух. Вадим рассмеялся, обнял ее за плечи.

— Отстань! — она сбросила его руку. — Ты мне скажи, как думаешь жить?

Подумав немного, Вадим сказал:

— Буду летать и летать, пока здоровья хватит.

— Скажи пожалуйста, второй Чкалов нашелся!

— Почему Чкалов? Зосимов.

— А учиться, значит, не хотим?

— Может быть, заочно… Туда попозже.

— Вы забываете, друг мой, что вам тридцать лет. Впереди не такой уж большой резерв.

— А в самом деле, Варюха, нам с тобой по тридцать уже.

Лирически настроенный Вадим весь потянулся к ней — тому способствовала тихая, посеребренная лунным светом ночь. Его порыв, однако, был встречен холодно.

— Я серьезно хочу с тобой поговорить, Вадим. Мне все-таки надо знать, с кем я связала свою судьбу. Учиться заочно — двойная нагрузка, семье тоже будет нелегко. Но я на все согласна, только поступай в академию. И не тяни! На этот год уже поздно, а на следующий подавай документы.

Вадим замурлыкал какую-то песенку.

— Не хочешь? — Варвара остановилась напротив него, загораживая дорогу. На бледном от лунного света лице глаза казались угольно-черными. — Слово даю, Вадим: не поступишь учиться хотя бы заочно — уеду от тебя. И детей увезу.

Ни слова не говоря в ответ, все еще напевая свой мотивчик, Вадим приложил руку к фуражке: дескать, слушаюсь. "Уехать, пожалуй, не уедет, — думал он. — А учиться в академии заставит". Характер Варюхин ему известен, и, может быть, как раз и любит Варюху не столько за красивые глаза, сколько за характер.

— Старший лейтенант Кочевясов! — Вадим взмахнул перчаткой: дескать, ко мне бегом! Плотная, невысокая фигура в кожаной курточке метнулась к нему.

— Слушаю вас, товарищ капитан.

Вадим коротко, но пристально взглянул в лицо летчика, В последнее время, пожалуй, с тех пор, как он стал исполнять обязанности комэска, выработалась у него такая привычка: прежде чем заговорить с человеком, прощупать взглядом.

— Если верить плановой таблице, то через тридцать пять минут вы поведете звено по маршруту? — спросил Вадим, повеселев глазами.

— Точно, — кивнул Кочевясов.

— Это интересное задание, как я понимаю… — И тут Вадим неожиданно перешел на доверительное "ты": — Ну-ка, Вася, расскажи, как будешь выполнять, чему будешь учить летчиков в воздухе?

Кочевясов сбил на затылок шлемофон, открывая лоб и коротенький чубчик.

— Маршрутный полет, значит, с переменным профилем… — начал он, подняв на уровень груди планшет с картой. — Контроль пути по курсу и времени с использованием радиотехнических средств…

Скучновато, без особых интонаций говорил старший лейтенант, но все доложил по порядку и в точности. Теперь уж он посмотрел на капитана выразительно: чай, не подловишь наших-то.

А комэск пока что ни "да", ни "нет". Медлил, вертел в руках штурманскую счетную линейку.

— Знаешь, о чем я сейчас подумал, Вася?

— Не-е.

— Слушая тебя, я подумал, что вот проведешь ты звено по маршруту без отклонений, без ошибок, в этом можно не сомневаться. Но ты настроился пролететь от ИПМ до КПМ [15],— вроде транспортник какой: высота, скорость, курс — больше ничего тебя не интересует. А ведь ты, Вася, Командуешь звеном истребителей. Дай-ка твою карту.

Кочевясов подал капитану планшет, и оба они склонились над ним.

— Вот пожалуйста… Здесь маршрут проходит невдалеке от аэродрома, на котором базируется эскадрилья истребителей, будем считать, что это противник, — рассредоточим свою четверку на подходе, чтобы при надобности заблокировать аэродром, воспретить взлет. Летим дальше. Тут возможен зенитный огонь — надо идти с энергичным маневром, а не тянуться гусиной стаей. Когда же выйдешь вот к этому мысу, можно чего ожидать? Команды на перехват нарушителя — это их облюбованное местечко… А ну, Вася, повтори мне задание на маршрутный полет с истребительской точки зрения.

Кочевясов заинтересованно прикусил зубами кончик языка. Подумал с минуту и рассказал довольно интересную тактическую "легенду". Парень он был грамотный и сообразительный.

Под конец Васиного рассказа капитан начал слегка кивать голобой — видать, понравилось.

— Вот так надо всегда, — сказал он. — В любом, самом простом задании надо мысленно видеть тактический фон, если зовешься истребителем. Ну иди, Вася, готовься: скоро твой вылет.

Кочевясов пошел к самолетам своего звена. Издали Вадиму было видно, как он собрал летчиков и что-то им обстоятельно толковал.

"Мало убедить и приказать, надо еще привить вкус к тактическому мышлению", — подумал Вадим.

Уж сколько раз вот так с глазу на глаз беседовал он с кем-нибудь из летчиков. И выяснялось, что понимает человек, насколько важна тактическая подготовка, хочет решать сложные задачи, но все откладывает до больших учений, когда на картах обозначат условную линию фронта, а в воздух поднимут эскадрильи самолетов с синими полосами на фюзеляжах — "противники". Двусторонние учения бывают нечасто. Вадим требовал, чтобы каждый полет использовался для повышения тактической выучки.

— Шагаешь по бетонке в хромовых сапожках, а думай, что ты на фронтовом аэродроме, — говаривал он летчикам, все больше увлекаясь сам. — Отрабатываешь технику пилотирования в зоне, а думай, что барражируешь над передним краем, следи за всеми самолетами, лови выгодный момент для атаки.

Усиленно занимаясь тактикой, Вадим выступал в трех лицах — командиром, преподавателем, пропагандистом. И если ему за короткое время что-то удалось повернуть, сдвинуть, то большую роль тут играли не плановые занятия, а многие-многие беседы с летчиками, опросы перед вылетом и тактические летучки, на которые он был хорошим выдумщиком.

"Надо, чтобы они тянулись к тактическим задачам, чтобы хватались за них при первой же возможности, как за шахматную доску хватаются во время обеденного перерыва и по вечерам" — такой курс взял врио командира эскадрильи. И он знал, что делал. Он готовил воздушных бойцов.

Под руководством врио эскадрилья работала и весной и все лето. Кадровики почему-то оттягивали назначение командира. Дела шли неплохо. Многие летчики надели на кители новенькие крылатые значки — кто о цифрой "два", а кто с "единичкой".

Летали смело, дерзко, ко безаварийно, хотя в журнале руководителя полетов зафиксировано несколько "предпосылок к летным происшествиям". Эту категорию — предпосылку — придумали и утвердили в жизни осторожные, искушенные в своем деле методисты летной учебы. Предпосылка означает, что она могла в таком-то полете явно назреть аварией, но дело все-таки обошлось благополучно. Чуть-чуть не авария. За это "чуть-чуть" здорово наказывали командиров, ибо всякий старший начальник тоже хотел служить и расти по службе. Несколько предпосылок аукнулись капитану Зосимову двумя выговорами. Самим же непосредственным виновникам аварийных ситуаций — ничего, с них как с гуся вода, разве что напугались немного. Лейтенант Зеленский однажды чуть было не потерял ориентировку вблизи аэродрома — с ним побеседовали, а капитану Зосимову — выговор.

В эскадрилье не сомневались, что командиром рано или поздно будет назначен капитан Зосимов. Кого же, как не его, выдвигать на эту должность: давно ходит в замах, с работой освоился. А вышло иначе. В один прекрасный день распространился слух, что на должность командира эскадрильи присылают "варяга", то есть выдвиженца со стороны. "Почему не Зосимова, на черта он сдался, варяг?" — недоумевали летчики. Для Вадима новость тоже была неожиданной и, что говорить… обидной.

Вадим не знал, что его кандидатура выдвигалась и обсуждалась, но в какой-то инстанции один из начальников вдруг воспротивился, сказав: "Зосимов? Да он больше на скрипача похож, чем на командира. Хотя пилотяга отличный". К мнению начальника, конечно же, прислушались, его полушутливое замечание стали повторять. Долго тянулось дело, и, наконец, решено было назначить командиром офицера из другой части.

Тоже недавний замкомэск, капитан.

С первой же встречи он многим не понравился: говорил сбивчиво, упирался в грудь собеседнику тяжелым взглядом, жуя каменными челюстями. Может быть, он только напускал на себя такую строгость, еще не освоившись с новым служебным положением, но атмосфера отношений в эскадрилье сделалась напряженной.

Вадиму пришлось кое в чем перестраиваться. Иные нововведения вызывали у него противоречивое чувство, но он пока воздерживался от спора, понимая, что командир еще не нашел, еще только ищет точки приложения своих сил. Он старался ему помочь, он подавал летчикам пример исполнительности в служебных делах, а сам невольно вспоминал, как все-таки хорошо было работать с Валькой Булгаковым, несмотря на его упрямство и заскоки. Валька, кстати, прислал недавно письмо, сообщил, что поступил в академию с ходу и учится нормально. Живут у родителей жены, условия такие, что некоторым военным даже присниться не могло.

Новый командир держал под строгим контролем самостоятельную тренировку летчиков. Вадиму казалось, что осторожность подобного рода излишняя — ведь все классные летчики, все допущены к полетам в облаках, ночью, в стратосферных высотах. Мало-помалу комэск отобрал у Вадима право выпускать летчиков в воздух и решал этот вопрос сам, только сам.

Комэск хотел избавиться от предпосылок. Он боролся с ними решительно, ему хотелось выкурить их, как комаров. Но летная работа — это все-таки такая работа, где без риска не обходится. Новый комэск избегал риска, и вот…

Все же это случилось однажды ночью, в самом конце ночных полетов, когда уже собирались заруливать.

Заходил на посадку последний самолет. Пилотировал его командир звена, опытный ночник. Вышел на приводную радиостанцию, точно выдержал снижение, а перед самой землей, когда уже вспыхнул голубовато-желтый луч посадочного прожектора, — заторопился и потерял скорость. Офицер, дежуривший "на подходе", не успел воспользоваться своей радиостанцией, чтобы подсказать. Закачавшись без скорости, истребитель свалился на крыло. Ткнулся в землю, в пни, не дотянув до посадочной полосы всего-то сотню метров.

Те немногие, кто следил за посадкой командира звена, видели: самолетные огоньки — зеленый и красный — нырнули вниз и пропали. Удара, треска вроде бы никто и не слышал.

Обломки, искореженные части самолета разнесло на большое расстояние. Труп летчика был изуродован до неузнаваемости.

Утром члены аварийной комиссии топтались на том месте, мерили рулеткой и разглядывали свежевырытые борозды. По их представлениям, катастрофа выглядела так: удар крылом о пень, переворот на спину, последующий удар кабиной о другой пень, перелом фюзеляжа… Летчик, якобы, не заметил своей ошибки до последней секунды, не принял никаких предосторожностей…

Может быть, так, а может, несколько иначе. Трудно восстановить картину, когда от самолета остались мелкие обломки и летчик погиб, не успев передать почему.

Налетело в полк начальство. Разбирались, искали виновника. Начальники-летчики высказывали предположение, что были какие-то неполадки с матчастью. Начальники-инженеры отрицали это и старались выискать малейшие нарушения в организации полетов. Спорили до хрипоты, прежде чем записать очередную строчку в акт. Понимали, что за катастрофу многие поплатятся. Нового командира эскадрильи наверняка снимут, Богданову, руководившему в ту ночь полетами, объявят строжайшее взыскание, инженеру эскадрильи и технику самолета — тоже несдобровать. Всем достанется.

А главный виновник уже не ответчик. Гроб с телом погибшего установили ненадолго в офицерском клубе. Врачу пришлось поработать, чтобы с помощью кремов, пудры и пластыря как-нибудь замаскировать следы ранений на лице летчика. И потому подбеленное, припудренное лицо утратило черты, некогда присущие одному ему. Полковой врач был хорошим врачом, но неважным скульптором.

Негустая, недлинная вереница гарнизонного люда прошла мимо гроба, установленного в клубе. Прощание длилось едва ли час. Все это время стояла у гроба жена, державшаяся на расстоянии. Это была интересная, молодая женщина. Черная шаль лишь подчеркивала ее красоту.

Проходил мимо гроба Зеленский. Кивнув на женщину, пробурчал, чтобы услышали летчики:

— А ей горе невеликое. Она уже присматривает себе очередного.

Может быть, его слова услышала и женщина — вздрогнула, как от удара током. Уходили из фойе последние. Она к гробу не приблизилась. Не могла она заставить себя склониться над обезображенным лицом-маской, поцеловать. Еще вчера она видела его дома — бравым таким, добродушным здоровяком, еще не остыло у нее на груди тепло его страстных мужских объятий, еще звучал у нее в ушах его голос, беззаботно громкий голос человека, привыкшего к аэродромному шуму. Таким остался в ее сердце муж. Она думала о нем, отворачиваясь от маски в гробу с содроганием, мысленно она не переставала говорить с тем, живым. На глазах у нее не было слез.

Траурная мелодия прозвучала коротко и улетучилась, развеялся дымок пистолетного салюта, встал на окраине скромный обелиск со звездочкой.

Реактивный гром на аэродроме возвестил о том, что жизнь и служба продолжают свое течение.

В эскадрилью прибыло четверо молодых летчиков. Их постепенно вводили в боевой строй. А одного уже и списали с летной работы — Зеленского.

В последнее время Эдик Зеленский стал жаловаться на головные боли и общее недомогание. Однажды прервал выполнение задания: на большой высоте, в стратосфере, почувствовал себя плохо. Послали его на медицинскую комиссию. Там всесторонне обследовали, внимательно прислушиваясь к жалобам на здоровье. Может быть, то, что он говорил порой заставляло врачей вскидывать очки на лоб: приборы и анализы свидетельствовали о другом. Но ни один врач не станет утверждать, что летчик здоров, если сам летчик говорит, что болен. Стоит высказать жалобу, и ее запишут в медицинскую книжку в той же самой формулировке и еще какую-нибудь замысловатую фразку по-латыни прибавят. Не хочет человек летать — никто силком заставлять не будет. Зачем врачу брать на себя лишнюю ответственность?

Так и списали Эдика с летной работы, направили в резерв. Кадровики подыскивали лейтенанту какую-нибудь службу на земле. И вскоре нашли. И не очень утомительную, да еще в части, которая стояла в большом городе. Поехал Зеленский туда с охотой, оставив отдаленному гарнизону на память такую сочиненную им же присказку:

"Пусть мухи летают — их много, все не перебьются".

Слава "сильнейшего пилотяги" за Вадимом утвердилась накрепко. Об этом не пишется в газетах и не говорится по радио, знали об этом лишь летчики, передавая свои впечатления из уст в уста. Офицеры, побывавшие на аэродроме в командировке, рассказали о виртуозной технике пилотирования Зосимова в вышестоящем штабе. Был инспектор-летчик из Москвы — тоже увез с собой такое мнение. Фамилию Зосимова услышали даже в Главном штабе ПВО страны.

Тот же самый начальник, который возражал против назначения Вадима командиром эскадрильи, теперь вспомнил о нем. Надо было подобрать хорошего летчика на вакантную должность инспектора техники пилотирования. И начальник высказал кадровикам такую мысль: "Посмотрите-ка Зосимова, замкомэска из такой-то… Это же не летчик, а скрипач".

Запросили мнение командира, и Яков Филиппович Богданов дал Вадиму отличнейшую характеристику, хотя ему и жаль было отпускать такого летчика.

Так-то повернулась служба Вадимова. Распрощался он с дивной экзотикой далекого аэродрома, с вулканами и горячими озерами, уехал на материк. Были свои плюсы и свои минусы в этом повороте. Вадиму предстояла интересная, чисто летная работа, сопряженная с непрерывным ростом его мастерства, — разве не об этом всегда мечтал Вадим, влюбленный в авиацию с юности? Будут поступать на вооружение новые машины — Вадиму в числе первых летать на них.

Будет какое-то сложное спецзадание — наверняка Вадиму доверят его. Инспектор техники пилотирования… И звучит, кроме всего прочего, неплохо. С другой стороны… Если отслужившие свой срок в отдаленной местности едут в западные округа — на Украину, в Белоруссию, в Прибалтику, то Вадим это свое законное право отныне утратил. Ему еще летать на Востоке, ему служить здесь, на восточной окраине страны, много лет.

А что Варвара, как она отнеслась к его неожиданному и своеобразному выдвижению по службе?

Она радостно, сердечно поздравила мужа, взяв с него при этом слово, что теперь-то он уж непременно поступит на заочный факультет.

Она не покривила душой, сказав, что этот дальневосточный город, куда они переехали, для нее чужой и нелюбимый.

Суровый, штормовой ветер развеял Варины мечты и надежды. Но куда иголка, туда и нитка — эту мудрость житейскую приняла как должное Варвара Пересветова.

В полетах, в командировках минул год и минул второй. Ныне майора Зосимова, инспектора техники пилотирования, хорошо знали на ближних и дальних аэродромах. И он знал многих командиров, потому что почти с каждым летал, проверял выучку, почти у каждого, кто сдавал на первый класс, принимал в воздухе практический зачет. Зосимова знали, уважали и немного побаивались: при всей своей общительности, при своем дружелюбии он не делал никаких скидок, проверяя технику пилотирования. Сплоховал какой-нибудь комэск в контрольном полете — первого класса ему не видать. Придется товарищу долгонько ждать, пока инспектор опять появится на этом аэродроме и повторно примет зачет. Да еще надо будет ловить погоду. Для контрольного полета нужен "минимум погоды": чтобы, значит, темная ночь и чтобы нижний край облачности держался на высоте метров триста-четыреста, неплохо, если дождик моросящий. Если при минимуме погоды летчик уверенно выполняет задание и заходит на посадку, то при более благоприятной погоде — наверняка слетает.

Проверял Зосимов и начальников постарше себя званием. Прилетит на Н-ский аэродром: ну-ка, товарищ командир полка, садитесь-ка с инспектором в двухместный самолет, в спарку садитесь, да покажите, на что способны. Командуете вы вроде неплохо, требуете строго, а как сами пилотируете?

Авиация — это такой род войск, где чем старше командир, тем лучше летать должен. Тут по первому классу летает и сам генерал.

Двухместная реактивная спарка служила майору Зоси-мову рабочим кабинетом, просторное поле аэродрома было ему академией.

Он уже второй год учился на заочном факультете Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского. Говаривал в шутку, что жена все-таки отдала его в ученье.

Зосимов позвонил жене на работу:

— Это вы, доктор?

— Я, — ответила Варя, смеясь.

— Домой сегодня не приду. Через час лечу в командировку.

— Куда?

— Да тут, недалеко…

— Надолго?

— На несколько дней.

Варвара помолчала и потом, с обидой в голосе:

— Вчера только вернулся из командировки, а сегодня опять в командировку.

Вместо ответа Вадим просвистел в трубку всем известный мотивчик:

Через час все тот же старенький ЛИ-2 уносил офицеров на северо-восток, вдоль реки. Пилотировал машину капитан Бровко. Он пригласил Вадима на правое пилотское сиденье. Как инспектор-летчик Вадим и сам мог занять это место, чтобы проконтролировать командира корабля.

— На проверочку летите, Вадим Федорович? — спросил Бровко.

— Да нет… — возразил Вадим. — В основном для того, чтобы подмогнуть командирам: на крутую спираль провозим летный состав.

Бровко слегка пожал плечами. Ничего не сказал, но, наверное, подумал: "На кой ляд инспектору заниматься инструкторской работой?"

Приземлились на Н-ском аэродроме. Прощаясь, Бровко почтительно выжидал, пока инспектор первым протянет руку. Был Зосимов когда-то молодым летчиком, был совсем зеленым, когда Бровко имел уже сбитых на счету, а теперь стал инспектором. Летая многие годы на транспортнике, Бровко усвоил определенные нормы обращения с начальством — с большим и маленьким.

Легко, как стрижи, взлетали с Н-ского аэродрома реактивные МИГи. Уж как верно они названы! Один миг — и умчался самолет, врезаясь в облака. В ясную погоду летит, невидимый, на большой высоте, белым следом режет синее небо пополам, будто алмаз. Летчики говаривали между собой, что это замечательная машина, что она на вооружении уже много лет и хорошо в авиации притерлась.

И вот по приказу свыше вдруг начали всех летчиков заново "вывозить" на пресловутую крутую спираль. Крутая спираль близка к штопору самолета и почти неуправляема. Где-то на каком-то аэродроме, на другом конце Советского Союза, был случай, когда самолет, стремительно снижаясь, так и не вышел из крутой спирали, несмотря на многократные судорожные старания пилота. Истребитель — он быстрокрылый, сильный, послушный, но не терпит ошибок в технике пилотирования. Иных ошибок вообще не прощает. Когда он начинал вертеться в крутой спирали, быстро теряя целые километры высоты, надо было хладнокровно, точно соблюдая последовательность, сработать рулями — он покорится пилоту безропотно.

Как раз в эту пору майор Зосимов зачастил в командировки. А находясь на каком-то аэродроме, не вылезал из кабины спарки. Обучал летчиков правильной методике вывода из крутой спирали. В летном деле так: если у тебя что-то получается хорошо и есть гарантия, что ЧП не будет, то давай и давай, браток, тебе охотно доверят и твою и чужую работу — только тяни.

Дело инспектора — проверять, а он взялся за черновую инструкторскую работу, помогая командирам. Старший начальник не запрещал ему этого, командиры были ему признательны.

Лейтенант подошел, чеканя шаг, заученной фразой доложил о готовности к полету. Видно было, парень подрагивает уже от одной мысли, что ему придется лететь с инспектором техники пилотирования.

Зосимов добродушно посмотрел на него. До вылета оставалось еще несколько минут, и он заговорил с ним.

— Послушай, земляк, ваши тут на подледный лов ходят?

Неожиданный вопрос вызвал несмелую улыбку на лице лейтенанта.

— Ходят, — ответил он. — И я тоже.

— А места ты знаешь?

— Знаю одно отличное место. Такие щуки там хватают!..

— Покажешь?

— С удовольствием, товарищ майор.

— Ну вот, хоть один порядочный рыбак встретился, — Зосимов дружески подмигнул лейтенанту. — А то все ведь помалкивают, скрывают рыбные угодья.

Лейтенант рассказывал все охотнее. Напряжение встречи с начальством куда и девалось. Зосимов взял парня за локоть, увлекая к самолету: приближалось время запуска.

Набрали высоту. Тайга и сопки простирались до самого горизонта, величаво извивала свой стан, вся в белом зимнем наряде, река; ниточка железнодорожного полотна обрывалась на берегу; когда лед окрепнет, ее протянут прямо по льду — тут такие морозы, что зимой мостов строить не надо.

Зосимов намеренно загнал самолет в крутую спираль. Скорость вращения все увеличивалась, создавалось впечатление, что машину засасывает в какой-то воздушный омут.

— Видишь, какая она? — пояснял Зосимов. По тону голоса можно было догадаться о его настороженной усмешке под кислородной маской. — Нос самолета наклонен совсем мало…

И правда, нос машины был опущен чуть пониже линии горизонта, как при обычном снижении перед посадкой.

— Но заметь, сколько высоты теряем за каждой виток!

Крутую спираль никто не станет выполнять, как фигуру пилотажа, — такого упражнения в программе нет. Самолет может войти в спираль, например, после штопора, опять-таки при ошибке пилота.

Показав лейтенанту коварную спираль "в живом виде", Зосимов скомандовал:

— Выводи!

Лейтенант начал действовать рулями, невольно проявляя торопливость: земля огромными прыжками подбиралась к самолету, безликая в своей коловерти земля, твердая, и тем страшная.

— Не спеши, не спеши из угла выбирать. Надо полностью остановить вращение педалью, — подсказывал Зосимов. Сам думал: "Черта с два ты бы так вывел!" А лейтенанту говорил: — Почти нормально. Набирай высоту, еще разок попробуем.

Во второй раз Зосимов не вмешивался в управление и ничего не подсказывал. Лейтенант сам выхватил машину из воздушного омута.

— Пошли домой, — велел Зосимов.

На следующий полет сел к нему в спарку командир звена, в годах уже капитан. Этот полетал за свою службу в авиации немало. Перед начальством не робел. Выслушав инструктаж Зосимова, схватил самое главное и, выводя самолет из крутой спирали, действовал рулями в нужной последовательности. И все-таки чуть-чуть поторопился. Зосимов завернул ему еще одну спираль да подпустил машину пониже к земле, чтобы не только умение, но и нервы капитана испытать. Ведь командир звена сам летает инструктором.

— Техника пилотирования у вас хорошая, товарищ капитан, — сказал Зосимов уже на земле. — Выдержки иногда недостает. Но это уже характер…

Взгляд капитана померк при последних словах инспектора: недостает выдержки — это же тройка за весь полет, не больше.

А Зосимов сказал то, что думал. На этот раз он имел дело с человеком вполне взрослым, который как летчик-истребитель уже сформировался.

Летал и летал Вадим в командировках. В тихое мирное небо поднимался двухместный учебно-боевой истребитель. Варвара, конечно, не знала, что каждый день, в каждом инструкторском полете ее благоверный имеет все шансы на проигрыш.

Часто бывало так, что Вадим ждал до последней возможности, пока пилот сам выкарабкается из крутой спирали. И если не оставалось в запасе ни высоты, ни времени, если инспектор уже жадно, как последний глоток, хватал ртом кислород, но пилот все-таки справлялся с задачей самостоятельно, Вадим устало усмехался своим мыслям. Лучше сейчас вдвоем рискнуть, зато будешь уверен, что лейтенант не разобьется, когда полетит один.

На земле Вадим выкуривал сигарету до половины и бросал, затирая с ожесточением каблуком. Садились в самолет с очередным пилотом — и опять все сначала.

Так, в разлуке, прошло много лет у друзей. И все-таки жизненные пути Булгакова, Зосимова, Розинского и некоторых других фронтовиков снова перекрестились. А как же иначе? Еще смолоду судьба у ребят складывалась одна на всех. Что-то их отталкивало друг от друга, а что-то крепко связывало еще в авиашколе ускоренного типа. Вместе воевали на фронте — кто больше, кто меньше, кто преуспел, а кому не повезло. Служили потом в далеком-далеком краю, где начинается день, где столько экзотики и куда тем не менее людей калачом не заманишь. С военным братом, правда, разговор короток: командировочное предписание вручат и поедет, куда пошлют.

У Валентина Булгакова минувшие годы прошли в режиме набора высоты: академию окончил, получил несколько повышений по службе, почти подряд. Вадима Зосимова "отдала в ученье" его жена, учился он заочно, все у него шло потруднее, поскромнее, но по-своему интересно. Кому пришлось горе мыкать, так это Косте Розинскому, человеку хорошему и честному, но невезучему на редкость.

Впрочем, что толковать да раздумывать, если по нынешним временам совсем просто слетать в места не столь отдаленные, повидаться, в душу заглянуть друг другу…

В каких-то четверть часа истребитель перемахнул море.

С большой высоты, на которой летел сверхзвуковой истребитель, простиравшаяся внизу местность здорово напоминала географическую карту: зеленые долины, серо-коричневые горы, резко оттененные с северной стороны, окаймленное извилистой линией прибоя морское побережье.

Летчик включил форсаж — заставил двигатель работать всей мощью. В короткие мгновения преодоления звукового барьера стрелки некоторых приборов заволновались, сбились, давая явно ложные показания, — все это пилоту было знакомо, и он спокойно продолжал увеличивать скорость.

На земле в это время раздался спаренный залп. И тоже на него не обратили особого внимания: не такое уж диво для 1961 года. Местные жители привыкли к этим хлопкам, и каждый мальчуган может квалифицированно пояснить, что при проходе звукового барьера в атмосфере возникают скачки уплотнения — маленькие ударные волны, они-то и стреляют. "Непонятно? — Снисходительно улыбнувшись, мальчуган изложит мысль более популярным языком. Его черные глаза при этом азартно заблестят, от возбуждения усилится азербайджанский акцепт его речи: — Эсли подушку колоть шилом, да? Она сжимается, сжимается, потом — вистрел! Проткнул! Сверхзвуковой самолет то жи самое. Только сильнее: атмосфера — это тебе не подушка…"

Перелетев море, истребитель вскоре оказался над пустынной местностью. Наведение на цель осуществлялось автоматически — уже не надо было, как прежде, летчику и штурману КП перекликаться по радио. Не надо было пилоту напрягать до слез глаза, выискивая в бескрайнем небе воздушную цель. Радиолокационный прицел захватил ее с большого расстояния, на экране появился импульс цели — "птичка", и летчик доложил коротко:

— Захват.

Направляя самолет мелкими доворотами, летчик старался загнать засветку, плававшую по экрану, в угол координат, в лузу. Вскоре ему это удалось. И вспыхнула молния под крыльями: пошла ракета… Секунды величайшего напряжения переживал пилот в ожидании результата своей боевой работы. Мишень ему казалась противником. Мишенью на сей раз был старый, отслуживший свое самолет, управляемый по радио. Настигла его ракета. Яркая вспышка гигантской вольтовой дугой озарила небо. И посыпались в пустыню мелкие осколки — развеялся пепел страшного пожара, вспыхнувшего в небе лишь на мгновенье.

Совсем немного времени ушло на весь этот полет, в котором свершилось столько событий. На подходе к аэродрому надо было использовать разные средства, чтобы сдержать скоростной порыв своей машины, похожей больше на ракету, чем на самолет. Он сбавил обороты двигателя, выпустил шасси, выпустил закрылки. Но скорость все еще была большой. Когда машина коснулась бетонной полосы — по земным представлениям, на бешеной скорости — белым облачком вспыхнул за хвостом тормозной парашют.

Спустившийся по лесенке из кабины летчик был в доспехах современного рыцаря неба: прозрачное забрало гермошлема, туго зашнурованный высотный костюм. Когда этот марсианин снял гермошлем, техник самолета несмело подступил к нему:

— Товарищ подполковник, разрешите получить замечания по работе материальной части в воздухе.

— Нету никаких замечаний. Все нормально.

Летчик попросил поскорее сигаретку, — ведь его высотный костюм, надетый поверх белья, не имел карманов. А уж когда задымили на пару, отойдя в сторонку от самолета, технику захотелось поговорить.

— Как слетали, товарищ командир?

— Нормально.

— Стрельба как?

— Тоже нормально. Ударил ракетой — только искры полетели.

Слова летчика не были похвальбой. Они выражали его восторг полетом, чудо-техникой, которую он держал в своих руках и подчинял своей воле. Не так часто подвешивают ракету и поднимают в воздух настоящий самолет-мишень — только при зачетных упражнениях. Лишь время от времени дают летчику-перехватчику возможность испытать всю мощь его оружия по настоящей цели, и такой день — праздник даже для Булгакова.

Подкатил командирский "газик" и увез Булгакова. Машина затормозила около высокого сооружения КДП — командно-диспетчерского пункта. Булгаков взбежал по крутой железной лестнице на второй этаж. Сквозь стеклянные стены комнаты ломились отовсюду жаркие лучи южного солнца, глазам открывался весь аэродромный простор с шеренгой серебристых самолетов, с бетонкой, убегающей вдаль, с голубыми разливами знойного марева.

С утра уже пекло немилосердно.

Аэродром сверхзвуковых истребителей-перехватчиков лежал в пустынной степи. Далеко от него присел на корточки городок, стремясь укрыться в тени низкорослых, чахлых деревьев.

А вокруг, куда ни глянешь, — ничего. Плоская раскаленная, как плита, степь…

Руководил полетами заместитель командира полка: сидел за пультом в белой панаме и в темных очках, обливаясь потом. При появлении Булгакова руководитель полетов кивнул одному из сержантов-планшетистов. Тот сбегал вниз и принес бутылку минеральной воды.

— Попейте, товарищ командир. Из холодильника, — любезно предложил РП.

Булгаков налил себе неполный стакан, выпил с наслаждением. Передал бутылку планшетистам, и они разделили воду по глотку — такая острая, ледяная водичка редко попадает в рот.

Присев на табурет, Булгаков стал со стороны наблюдать за действиями руководителя полетов. Сам не вмешивался, если даже что-то ему не нравилось. Существенные ошибки РП он заметывал в памяти, чтобы сказать о них своему заместителю потом, в кабинете. Это был уже не тот Булгаков, горячий и порывистый, который командовал эскадрильей на Востоке девять лет назад. Раздался в плечах, заматерел, над висками проступили глубокие залысины, во взгляде появилась искринка житейской мудрости, свойственная людям, приближающимся к сорокалетнему рубежу. Особый отпечаток наложили на характер и внешность Булгакова три последних года, в течение которых он командовал полком сверхзвуковых истребителей-перехватчиков. Тяжелая летная работа, большая ответственность, полнота власти — эти факторы делают свое дело…

В разгаре летного дня на аэродроме не было беспрерывного движения и шума, как в прежние времена. Тогда вылетали на перехват воздушных целей парами, звеньями и даже эскадрильями, теперь — в одиночку. Сверхзвуковой истребитель, вооруженный ракетами, способен один разметать в пыль целую группу самолетов. Прокатится по аэродрому реактивный гром, тряхнет бетонно-стеклянную вышку КДП, и опять тишина.

Во время очередной такой паузы, когда ветерок по-хозяйски сметал с бетонки облако пыли, оставленной взлетевшим истребителем, над аэродромом послышался странный, нездешний звук. Тарахтел моторчиком легкокрылый маленький ЯК-12. И как он сюда забрел, этот четырехместный воздушный лимузин? Мало того, он отважился вступить в переговоры с грозным реактивным царством.

Руководитель полетов, услышав его запрос, повернулся к Булгакову.

— Чего ему? Заблудился небось? — снисходительно улыбнулся Булгаков.

— Похоже, что-то у него забарахлило. Просит посадку.

— Прими, конечно.

РП поднес к губам микрофон:

— Борт, борт… Посадку разрешаю.

Крутнувшись над аэродромом, "ячок" тут же и плюхнулся. Пробежал по-птичьи несколько десятков метров.

— Подскажи, чтобы тормозной парашют выпустил! — воскликнул Булгаков и басовито рассмеялся.

Однако встал, пошел к ЯКу сам. Гостя, пусть и нежданного, должен встречать хозяин.

Задрав нос, воробьем сидел около бетонки самолетик. Никаких звезд на нем, трафаретная белая надпись — "Аэрофлот". Булгаков, командир части, идет к нему неторопливо, а прилетевший пилот хотя бы с места стронулся. Еще издали Булгаков пристально и с удивлением вглядывался в него: что за фигура такая?

Пилот стоял в одной рубашке с расслабленным узлом галстука. Он усмехался, показывая при этом целый ряд металлических зубов.

"Костя Розинский?.. — пронеслось в голове Булгакова. — Если это тот самый Костя, "азиат", однокашник, то почему он выглядит стариком?"

Видно, на лице Булгакова было выписано недоумение, когда он приблизился, потому что пилот сказал:

— Ты сделался таким начальством, Булгак, что даже своих не узнаешь.

Они обнялись. Наждачно жесткая Костина щетина тернула Булгакова по лицу. От Кости пахло бензином и рабочим потом. Вблизи глаза его смотрели устало-устало, но по-прежнему насмешливо.

— Я давно знаю, что ты здесь, — сказал Константин. — А сегодня иду спецрейсом, дай, думаю, загляну. Договорился с диспетчером — он у нас мужик с душой — и подсел. Имею сорок минут времени.

Розинский озабоченно посмотрел на часы. Выходило так, что все зависит от его свободного времени, а занятость командира полка при этом вопросе не учитывается. Булгакова немного задело, но он промолчал.

Стали вспоминать, кто где. Булгаков рассказал о Богданове, Бровко, больше и подробнее — о Вадиме Зосимове. Кстати, подполковник Зосимов недавно тоже переведен сюда инспектором техники пилотирования.

— В штабе служит. Примерно в такой же зоне, как наша, только в другом месте, — пояснил Булгаков.

Константин жевал металлическими зубами мундштук папиросы. Его худое конопатое лицо все было изрезано нервными морщинами.

— Вы так и бродите с Зосимовым напару: на Восток вместе, на Кавказ вместе — вот неразлучные.

— На Востоке мы давно с ним расстались. Я в академию уехал еще в пятьдесят втором. Но с Востока летчики почему-то, как правило, попадают на Кавказ. Не в Сочи, разумеется, а вот в такие места, — Булгаков окинул взглядом степь. — Ну и Вадим Федорович сюда, значит…

— Вот друзья, водой не разольешь, — повторил Константин и добавил многозначительно: — От того, что вы с Зо-симовым все время вдвоем, не только вам самим польза, а и вообще…

Взлетающий, дико ревущий истребитель заглушил их беседу. Оба повернули головы, посмотрели вслед уходящему в небо крутой горкой самолету. Металлический треугольник с огнедышащим выхлопным соплом быстро уменьшался в размерах.

— Может, желаешь в кабине посидеть? На земле… — спросил Булгаков.

Константин отрицательно замотал головой:

— Да, понимаешь, некогда…

В кабине сверхзвукового истребителя Константину посидеть очень хотелось, но он сознательно лишил себя этого удовольствия, дабы не бередить старые раны.

— Приезжай как-нибудь ко мне домой, Булгак. Посидим, по чарке выпьем. А то у тебя тут все запрещено.

— Да ничего…

— Приезжай ко мне, Булгак.

— Спасибо. — Ответ Валентина прозвучал суховато. Дружески-фамильярное обращение "Булгак" пощипывало его самолюбие.

Уже садясь в кабину своего "лимузина", Розинский вдруг переменил тон. Спросил серьезно:

— Давно командуешь?

— Три года, — ответил Булгаков.

— Полковничью папаху ждешь?

— Теперь жарко, зачем она? А вообще представлен к званию полковника.

Розинский кивнул понимающе и уважительно.

По этой трассе — давно знакомой воздушной тропе — Розинский мог лететь с закрытыми глазами, он отмерил ее на своем ЯКе сотни, тысячи раз туда и обратно. Трудолюбиво тарахтит моторчик, высота двести метров, скорость сто сорок километров в час… Выше, неизмеримо выше выткал белую нить своего курса истребитель. Может быть, Булгаков полетел, может, кто другой из его части. Вряд ли заметит реактивщик скользящий над землей маленький зеленый ЯК-12, а если и заметит, то посмотрит на него, как на майского жука…

Могла бы и Костина жизнь сложиться иначе, если бы не тот роковой вылет, когда его сбили. Он подорвал тогда свое здоровье, потерял частицу острого птичьего зрения. Но теперь Константин с высоты своего птичьего полета никому не завидует: ЯК-12 тоже хорошая машина, только другого назначения. Константин летает, а это для него главное, это для него все.

Встреча с Булгаковым, конечно, взволновала, разбудила воспоминания.

Что было делать ему тогда, отвергнутому авиацией?

Наниматься на какую-то обыкновенную, земную работу? Нет, на это человек с душой летчика не мог пойти.

Нужда, однако, заставила.

Работал физруком в школе, экспедитором на базе, даже каким-то заведующим. Жена устроилась на работу. Жизнь постепенно налаживалась.

Так прошло четыре года.

Летом сорок девятого Костя лопал по командировке в Минск. Встретил одного знакомого летчика — на фронте тот был командиром звена в братском полку.

— Здорово, азиат!

— Привет!

— По кружке пива ради встречи?

— Не повредит.

У ларька толпились мужчины, на пустых бочках стояли янтарные с пенистыми шапками кружки.

— Ты где теперь, кто ты?

— В Борисове. В одной организации работаю… старшим подметалой. А ты?

— А я, братко ты мой, инструктором-летчиком в аэроклубе.

Его сообщение огорошило Костю. Есть на свете не только ВВС и ГВФ, есть еще и аэроклуб — как можно было выпустить это из виду?!

Аэроклуб в 1949 году только-только заработал после многолетнего перерыва, связанного с войной и восстановительным периодом. Держался он на крохотных средствах и на энтузиазме любителей авиации: убогий домик на окраине города — штаб, несколько старых, списанных и еще раз восстановленных ПО-2 в открытом поле — учебно-летная база.

Как раз на следующий день были полеты, и Костя поехал вместе с приятелем на аэродром-поле. Вдвоем уговаривали начальника аэроклуба взять Костю на должность инструктора-летчика. Доводы начальника были каменно-твердыми. Спасибо за то, что разрешил Косте слетать с приятелем. В первые же минуты пребывания в воздухе Костя освоился с простеньким ПО-2, отпилотировал по всем правилам, рассчитал и сел.

Приятель сказал начальнику аэроклуба, кивнув на Костю:

— Перерыва в летной работе совсем не чувствуется. Летает как бог.

— Охотно верю, охотно верю… — произнес начальник и развел руками беспомощно; а места-то все равно нет.

Но обещали иметь Костю в виду.

Он все время переписывался с другом, использовал любую оказию, чтобы побывать в Минске. И повезло: один инструктор перевелся куда-то, взяли Костю на его место.

Приходилось ездить из Борисова на товарных поездах — ведь каждый день покупать билет в плацкартный вагон не будешь, прогоришь через неделю. Приходилось оставаться на время напряженных полетов в Минске, ночевать где придется, питаться чем попало. Пришлось смириться со значительной потерей в зарплате. Но Константин будто ожил, будто на свет народился, как стал летать. И Марина, жена, поняла, что новые трудности их семейной жизни вызваны неспроста, что так надо.

На второй год Костиной работы в аэроклубе удалось пристроить семью в Минске. Опять, конечно, плохонькая комнатуха в частном доме, но жить можно.

Летая с курсантами — ребятами из десятилеток, с заводов — Константин все больше увлекался инструкторской работой. У него выработалась хорошая методика: он умел передать курсанту навыки техники пилотирования быстро и спокойно, в каждом полете открывая перед ним что-то новое. Курсанты его группы, как правило, первыми поднимались в воздух самостоятельно. Порой Константин вспоминал своего инструктора Горячеватого и при этом беззвучно смеялся.

Вместе с самолетами порхало над аэродромом несколько планеров. На них тренировались в основном девчата. Затащат планер на буксире под облака, где восходящие воздушные потоки посильнее, и вертухается он себе. Парящий полет планера Константину казался просто забавой. Без мотора что за полет?

Но именно на них, на планерах, вдруг предложили летать инструктору Розинскому. Он был удивлен и оскорблен. Но ему пояснили, что таково требование. Опять кто-то вмешался в Костину жизнь. Он ругался, ходил к разным начальникам. Почему ему не дают летать даже на ПО-2 в аэроклубе? Внятного ответа не услышал.

Не знал Константин, что у начальника аэроклуба состоялся разговор с одним кадровиком. "Зарегистрирован случай, — сообщил тот, — когда один летчик пытался летать чуть ли не в очках — близорукий. Набрал высоту вроде бы для отработки пилотажа в зоне, сделал один вираж и… начал падать. Кинулись поздно, потому что никто же не думал. Случайно обошлось без аварии. А то ведь сам мог погибнуть и курсанта, молодого рабочего парня, жизни лишить. Запросто. — Рассказывая об этом, товарищ зорко смотрел на начальника аэроклуба. — Розинский тоже был в аварии, — заметил он веско и потребовал снять Розинского с летной работы. Можно использовать на планерах, если уж такой золотой инструктор.

С месяц полетал Константин на планерах. Работал без всякого интереса. И вскоре бросил. Ушел куда глаза глядели, подальше от аэроклуба, над которым по-прежнему гудели моторчики, для Костиного слуха — выли, как собаки, накликая беду.

Потянулись месяцы и годы, беспросветный перерыв в летной работе, а это все равно, что в жизни перерыв — так понимал Костя. Вернулся он к своему тихому причалу, в Борисов. И когда уже все надежды были потеряны, вдруг вспыхнула радость: на одно из многочисленных писем откликнулись. Как было считать после этого — неудачник он в жизни или счастливчик?

Занесло его добрым ветром на Кавказ, подняло опять в небо на легкомоторном самолете гражданской авиации.

С тех пор, уж скоро десять лет, летает пилот Розинский по коротким трассам местного значения.

В пограничном городке взял ЯК-12 два мешка почты и "почимчиковал" обратным рейсом. Через два с половиной часа приземлился на аэродроме малой авиации — недалеко от аэропорта. В аэропорту садятся и взлетают турбовинтовые лайнеры, чьи голубые трассы распростерлись над всей страной. А здесь, на скромной площадке, — пристанище легкомоторных самолетов, вертолетов и прочей мелочи. Если пассажиру в Москву лететь, он направляется в аэропорт, если куда-то недалеко, родню навестить, он покупает желтенький билетик на местный рейс.

Четыре остановки на электричке, и Константин дома. Он живет в микрорайоне, отброшенном в сторону от громады старого, славного города. Крупнопанельный дом, двухкомнатная квартирка на пятом этаже. Потолки в комнатах наклонные, ибо это заодно и крыша дома. Чтобы склон был менее заметен, хозяин-пилот повесил ковер на стену с небольшим кренчиком.

Дочь, беловолосая, изящная девушка восемнадцати лет, накрывала на стол. Ловко работали ее тонкие руки. Бросил отец фуражку на диван — мимоходом подхватила ее, повесила на место. Пошел отец умываться — свежее полотенце ему подала.

— Устал?

— Не сказать чтобы очень.

А сам плюхнулся на диван, с удовольствием вытянул ноги. С доброй улыбкой следил за дочерью, хлопотавшей то в кухне, то около стола. Только эта приемная дочь у него, своих детей нет, но любит он ее, как родную, а может быть, и больше. Для Ларисы, студентки-первокурсницы, он делает все, что в его силах.

— А где же наша Марина Ивановна? — спросил про жену.

— На подходе, — ответила Лариса, перенявшая многие пилотские выражения отца.

— В баке там еще булькает? — спросил Константин, имея в виду винный бочоночек, хранящийся в ванной комнате.

Лариса прыснула смехом:

— Нацедила уже, в холодильник поставила.

Два коротких звонка у двери. Марина не вошла — ворвалась в комнату, определив по висящей фуражке, что муж уже дома.

— Прохлаждаемся, значит? А бедная женщина страдай без него! — воскликнула Марина, бросаясь к дивану. И качалась обычная в подобных случаях возня… — Лара, на помощь! Лара, давай мы его вдвоем отлупим хорошенько.

Рейсовый пилот живет не по календарю, как все люди, а по расписанию. Ни в воскресенье, ни в большой праздник рейс не может быть отменен. Кому-то хочется в воскресенье лежать на пляже, а кому-то — непременно лететь в гости.

Трое парней в белых рубашках, наверное, собрались на какое-то торжество, может быть, на свадьбу. Рослые, загорелые, с тонкими черточками кавказских усиков. Один постарше, шрам у него через всю щеку.

Константин окинул беглым взглядом своих пассажиров, и чем-то они ему не понравились. Но не пилоту выбирать пассажиров. Трое парней имели билеты до южного пограничного городка, на воскресный рейс, и будь добр, пилот, доставить их на место по расписанию.

Пассажир со шрамом сел рядом с пилотом, два его приятеля — сзади.

— Все готово, шеф? Тогда поехали! — воскликнул тот, со шрамом, нацелив на Костю свои черные, непроницаемые глаза.

Константин не обратил на его слова никакого внимания. Когда надо будет, тогда и "поедем". Дело пассажирское — сидеть да в окошко поглядывать.

Часы показали восемь пятнадцать. Вот теперь пора, точно по расписанию.

Заработал мотор. Техник, стоявший у крыла, выбросил руку семафором: все в порядке, путь в небо свободен.

Высота была назначена диспетчером триста метров. Хорошая высота. В утреннем, подбеленным дымкой воздухе что в молоке: не болтает, не сносит ветром. Пассажир, сидевший справа от пилота, тот здоровяк с перечеркнутой шрамом щекой, поглядывал на землю с нефтяными вышками, на видневшийся впереди городок…

Вдруг Константин ощутил появление между собой и пассажиром какого-то постороннего предмета. Не увидел, а почувствовал. Он скосил глаза направо и увидел руку пассажира, тяжело лежащую на коленях, а в ней — пистолет.

— Давай прямо, шеф! — приказал он.

"Прямо? Значит, через границу? Ну и гад!.."

Костя крутнул штурвал влево. Тяжелая рука пассажира вывернула его обратно. Пистолет поднялся на уровень головы пилота.

— Молчок, шеф! Или каюк тебе.

Что-то крикнул он своим. Те потащили Костю к себе, освободив пилотское сиденье. Руки у них прямо железные! А сам здоровяк быстро передвинулся влево, взял в руки штурвал, поставил ноги на педали и… продолжал пилотировать машину, сволочь такая! Пилотировал он, конечно, плохо: самолет начал рыскать по сторонам, проваливаться и вскидывать нос, будто ровная воздушная дорога внезапно кончилась и начались ухабы. Долететь и так можно, но посадка!..

Они отпустили пилота, разрешив ему занять свое место. Шнур от ларингофонов к радиостанции предварительно оборвали.

Времени на раздумья — считанные минуты, времени почти кет. И все-таки, почему они сами не повели самолет дальше, почему вернули ему штурвал? Ковылять по прямой может, сесть не сумеет — вот почему. Ну так он им устроит посадку!

— Договорились, шеф?! — орет сидящий справа.

"Пора!.." Константин резко повел машину на снижение.

Взвыли они, как шакалы. Сбоку, сзади вонзились в тело пилота два ножа.

— Давай вверх, давай прямо!!!

Нестерпимая боль. Руки вынужденно взяли штурвал на себя.

Внизу пропал ориентир, над которым положено разворачиваться влево. Дальше впереди — пограничная зона. На дороге стоит машина. Люди запрокинули головы, кто-то машет приветственно шляпой. Знали бы люди, что происходит на борту четырехместкого самолета! А что бы они могли поделать, если бы даже знали?

Константин выровнял машину. Полминуты передышки! Он часто дышал открытым ртом.

— Вот так и топай!

"Так? — Жгучая ярость охватила Константина. — А хрен тебе в глотку… Чтоб голова не качалась!"

Он дал полный газ, рывком штурвала вздыбил машину. Потом энергично сработал рулями, отчего те трое завалились на борт. Истребитель при таком положении рулей сделал бы отличный переворот через крыло с последующим пикированием в обратную сторону. Костин же "лимузин" не способен был на это. Но все же он перевернул его раком — боком, заставил его хоть разок за всю жизнь вертануться по-истребительски. С двухсот метров — что там пикировать? Секунда-другая, и вот — земля. Скорость превысила допустимую. Еще мгновение и…

Нож глубоко воткнулся в тело, под ребро. Но сейчас не так больно… Почему не больно? И почему потемнело в небе, где только сейчас так ярко светило солнце? Вот и все…

На бешеной скорости, с креном, "ячок" пропахал по земле. Снесло шасси. С треском ломались хрупкие конструкции.

В наступившей жуткой тишине визжал ротор гироскопа, который продолжал бешено вращаться в своей металлической коробочке.

Этот комариный зуд и услышали люди, подбежавшие к разбитому самолету.

Четыре ножевых ранения, перелом ноги и сотрясение мозга при ударе самолета о землю. Врачи покачивали головами: в чем еще душа держится? Порой он впадал в беспамятство, и тогда надежды на спасение оставались слабыми, как огоньки тлеющего костра.

Однако выжил пилот. Медицинские светила лучшей клиники сделали все, чтобы он выжил.

А потом потянулись долгие месяцы заточения в больничной палате. Навещали друзья-пилоты. Однажды приехал сам начальник республиканского управления ГВФ. Не привыкший к такому вниманию и почету, Константин беззвучно смеялся, когда за посетителями закрывалась дверь.

Марина и Ларочка бывали каждый день. С ними было просто и хорошо. Втроем они могли оживленно разговаривать, могли молчать, держась за руки, и порой казалось Константину, что он дома.

Всякий раз Константин с нетерпением ждал обхода профессора. Несколько капризный, но веселый человек в небрежно накинутом халате появлялся в сопровождении целой свиты врачей и сестер. У Константина был к профессору всегда один вопрос: будет ли он летать?

— Все в наших руках, маладой чэлавэк, все в наших руках… — шутил профессор. У него был взгляд гипнотизера, он видел человека насквозь.

Приехавшие однажды друзья-пилоты рассказали Косте, с чего началась и чем кончилась вся история, — в управлении уже стало известно. Один из троих был матерый преступник, он при аварии самолета разбился насмерть, а два его компаньона — просто так, шалопаи. Отделались легкими ушибами, теперь сидят за решеткой. Заодно попал под суд один молодой пилот, который, не подозревая того, стал соучастником преступления. По своей глупости влип.

С некоторых пор на аэродроме легкомоторной авиации стал бывать рослый мужчина со шрамом на щеке. Иногда покупал билет на какой-нибудь рейс — туда и обратно. Заводил знакомства с пилотами. И вот нащупал одного, молодого да гонористого. Подружились. Он приглашал пилота в ресторан, вместе ездили к веселым девочкам. Как-то сказал этот друг, что завидует пилотам, которые летают, как вольные птицы. И добавил, что летать, наверное, очень трудно. Молодой пилот ответил: "Ничего сложного, летать можно научить даже медведя". — "Ой ли?" — "Запросто!"

Условились отправиться вместе в рейс — такой рейс подобрать, чтобы других пассажиров не было, — пилот обещал поучить друга своему искусству. Из хвастовства пообещал, потом выполнять не хотелось, но пришлось — ведь слово дал.

Молодой пилот летал как раз по такой трассе, где возили в основном почту, а пассажиров было мало — изредка сядут один-два. Другу пилота очень понравилось учиться летать. Он покупал билеты чуть ли не на каждый третий рейс, денег у него всегда было много.

После десятка подпольных инструкторских полетов пилот разрешил другу в воздухе пересесть на свое пилотское место и вести машину самостоятельно. Не очень ладно, но получилось: по прямой мог вести. "А посадить машину трудно?" — спросил друг. Его почему-то совершенно не интересовал взлет, только — посадка. "До этого еще очень далеко, — ответил пилот. — Посадка — самый сложный элемент полета".

Это озадачило друга. Он наморщил лоб и сгримасничал так, что шрам у него на щеке шевельнулся змейкой.

Внезапно друг куда-то исчез, не появлялся на аэродроме с месяц.

Однажды в воскресенье он приехал с двумя приятелями. Приобрели билеты на другой рейс, совсем в другую сторону. Так готовился побег за границу. Не просто готовился. И возможно, все бы удалось тем троим, напади они на какого-нибудь другого пилота, а не на Костю Розинского — офицера запаса, бывшего истребителя.

Так и не собрался Булгаков в гости к Розинскому, хотя подумывал об этом не раз. Дела не пускали. Он, конечно, начальник, он у себя в гарнизоне всему голова, но чтобы уехать куда-то, даже в воскресенье, — надо разрешение вышестоящего штаба. Солдату срочной службы легче поручить увольнительную записку, чем командиру полка — отпуск на денек.

Все откладывал да откладывал Булгаков поездку, а с "плана" все-таки не снимал. А тут… прочитал о Косте в газете. В корреспонденции была подробно описана борьба в воздухе на маленьком ЯКе и подвиг пилота, сообщалось, что Розинский награжден орденом Красного Знамени.

— Вот Шкапа ленивая! — восторженно воскликнул Булгаков, вспомнив юношеское прозвище друга. — Это же Шкапа, и больше никто!

Булгаков просматривал газеты у себя в кабинете. Сидел один, что редко бывает. Ему захотелось сейчас же кому-то рассказать о замечательном парне Косте Розинском. Позвонил дежурному.

— Пригласи замполита ко мне.

— Есть!

Через минуту в кабинет вошел подполковник Косаренко, заместитель по политчасти. Молодой, крепкий, смуглый, что цыган. Частая белозубая улыбка выдавала в нем человека веселого, таким он и был на самом деле. На кителе — значок летчика первого класса.

— Читал? — спросил Булгаков и показал на газету.

Косаренко, конечно же, догадался, какую статью имеет в виду командир.

— Про пилота? Читал. Героический парень.

— А знаешь ли ты, что это тот самый пилот, который однажды прилетал к нам? Помнишь, еще летом садился здесь "ячок"? Так это был он, Костя Рогинский, мой однокашник по училищу.

— Вот этого не знал, товарищ командир.

Булгаков откинулся на спинку кресла. Замполит присел к столу.

— Учились вместе, на фронте были в одном полку и в одной эскадрилье, — продолжал Булгаков. Глаза его прищурились, будто пытались заглянуть в далекую даль минувшей молодости. — Не повезло ему, правда, в службе.

— А что?

— Да при аварии самолета немного ослеп; на несколько дней всего! Вернулся в полк. Но сразу же после войны уволили. Помнится, я пробовал вступиться за Костю, так меня самого отчитал кадровик. А Костя Розинский, безусловно, всегда отлично чувствовал машину. Мы, летчики, знали его и верили в него, только нашего мнения никто не спрашивал… — Булгаков потянулся за сигаретой. Прикурив, изменил тон: — Надо будет с летным составом работу провести по статье — так я понимаю?

Замполит кивнул утвердительно.

— Человек совершил подвиг, награжден в мирное время боевым орденом. Воздушные рубежи приходится охранять" оказывается, не только на сверхзвуковых истребителях, но и на аэрофлотском ЯКе.

— Точно, точно, товарищ командир, — сказал замполит. — И я думаю, что лучше выступить перед летчиками не мне, а вам. Ведь Розинский ваш бывший сослуживец.

Булгаков секунду подумал.

— Пожалуй, ты прав, Иван Максимович. Я расскажу летчикам о Косте. И даже сейчас, не откладывая.

Они вместе вышли из кабинета, продолжая разговор. Булгаков обращался к замполиту на "ты", а тот к нему — на "вы". Булгаков называл замполита по имени-отчеству, Иваном Максимовичем, или просто Иваном, а тот его — "товарищ командир". Может быть, потому, что замполит помоложе. Так повелось с первого дня их знакомства, и это внешнее неравенство не мешало им дружно работать, не исключало взаимного уважения и доверия.

В день предварительной подготовки к полетам народ малыми группками разбредается по аэродрому: одни в штурманском классе карты клеят, другие на тренажере "пилотируют", третьи расчетами занимаются, блуждая по густой паутине сложного графика. Где бы ни появился, о чем бы ни заговорил подполковник Косаренко, сейчас же собирался около него тесный кружок. Особенно льнули к нему молодые лейтенанты. Замполит, как и командир части, был для них начальником, но менее строгим, более доступным. Он занимался всякими мероприятиями вплоть до художественной самодеятельности и наряду с этим являлся летчиком высшего класса. Если надо, его поднимут в ненастную ночь на перехват воздушной цели; если надо, он сядет в инструкторскую кабину, чтобы обучать лейтенанта технике пилотирования; если надо, займет место посаженного отца на комсомольской свадьбе — гости будут смеяться и плакать.

В авиации любят политработников летающих. Такому простят наспех подготовленную лекцию, которую он едва дотянул до конца на одних цитатах, на него не обидятся, если на полетах под горячую руку ругнет кого-нибудь крепким словцом. Кабинет такого политработника вскорости становится излюбленным местом офицеров, и там вечно будет висеть десятибалльное облако табачного дыма.

Черно-смолистая шевелюра, широкоскулое лицо, воспаленный блеск глаз сквозь узкий прищур ресниц и этакий мужественно-грубоватый басок — все в облике молодого замполита светилось человеческим обаянием.

За глаза Косаренко называли комиссаром. Был он между тем потомственным комиссаром. Его отец, политработник того же полкового звена, погиб на фронте, когда Ванюше было шестнадцать лет. Об отце сохранились у Вани в основном довоенные, мальчишеские воспоминания — преданные, пылкие, подсоленные слезой безвозвратной утраты. А однажды фронтовой друг отца, оставшийся живым, при встрече с Иваном, уже летчиком-истребителем, рассказал ему такую историю.

…В сорок втором году Н-ский ЗАП — запасный авиационный полк — базировался в глубине России. Тылом его место дислокации можно было назвать лишь по довоенным географическим представлениям. А тогда, в сорок втором, фронт извилистой огненной трещиной раскалывал страну почти что пополам. Летали, если ЗАПу выделяли бензин, голодной оравой осаждали крохотную столовую, обедая в три очереди, ходили в наряд. Заветной мечтой каждого заповца было вырваться на фронт.

Как раз в то время прибыл новый заместитель командира по политчасти. В такое хозяйство, как ЗАП, любого могли назначить, но чтобы прислать в авиацию кавалериста — до этого надо было додуматься!

Появился он впервые на аэродроме: фуражечка лихо сдвинута набекрень, красные лампасы и — о чудо! — шпоры на сапогах. Вышагивал вдоль самолетной стоянки, а они: дзинь-дзинь.

Начал постепенно знакомиться с народом. Подход к людям имел. Его мужественный, немного сиплый бас настраивал на бодрый тон, а черный чуб, выбивавшийся по-казачьи из-под фуражки, вызывал откровенную симпатию. Мужик, видать, толковый. Но что он понимал в авиации, как ему хотя бы со временем вникнуть в сущность весьма незавидных заповских дел?

Механик Чуркин, человек прямолинейный, нестеснительный в обращении с начальством любого ранга, сказал ему однажды:

— Вообще-то, товарищ майор, по аэродрому в шпорах ходить неудобно. Тут ведь самолеты. Можете зацепить ненароком за перкаль и распорете справа налево.

Замполит ожег его взглядом черных блестящих глаз.

— Неудобно знаешь что? Штаны через голову надевать.

Чуркин прикусил язык.

А майор пошел дальше. Завернул к И-16-м, старым истребителям, на которых уже почти не летали. Небольшой, с округлым туловищем-фюзеляжем, на высоких шасси — может быть, И-16 отдаленно напоминал кавалеристу коня? Во всяком случае, замполит, приблизившись к самолету, похлопал его по крутобокому фюзеляжу. Механики втихомолку прыснули: чего доброго, вскочит верхом на И-16 да пришпорит его по-кавалерийски.

Несколько дней спустя замполит вышел на аэродром уже в авиационной форме: фуражка с "крабом", голубой кант на брюках — все как положено. Перевели служить в авиацию, значит, и форму надо сменить соответственно. На его месте каждый бы так поступил. А тут пошли разговорчики: "Перелицевался. Долго ли? Зачет по технике пилотирования от него не требуется". Замполит не обращал внимания на эти разговорчики. Но авторитет его в ЗАПе пошатнулся. То, что он с такой легкостью превратился из кавалериста в авиатора, многим не понравилось: не соображает в летно-техническом деле, а "краб" нацепил.

Однажды в день наземной подготовки, когда на аэродроме было множество народу, замполит подошел к самолету Чуркина.

— Ну-ка, товарищ сержант, познакомьте меня с вашей техникой.

Чуркин снисходительно улыбнулся. Когда с ним старшие обращались вежливо, он наглел.

— Я вам так скажу, товарищ майор: это с девушкой можно в один вечер познакомиться, а самолет надо изучать долго.

— Начнем с малого, — сказал замполит, пропустив мимо ушей разглагольствования Чуркина.

Когда майор полез в кабину, около самолета начали собираться летчики, техники, механики.

В кабине на пилотском сиденье лежал парашют. Майор разобрал лямки подвесной системы, надел их и защелкнул карабины. Между передним стеклом фонаря и прицелом был затиснут шлемофон. Майор надел и шлемофон. Сидит, рычаги трогает, приборы рассматривает. Потом к Чуркину:

— Заправлен?

— Полностью, — ответил механик.

— К полету готов?

— Хоть сейчас. В аккурат командир эскадрильи собирался лететь.

— Попробуем мотор, — неожиданно решил замполит.

Чуркин вскочил на крыло, склонился над кабиной, чтобы показать майору кое-что. Все подготовительные операции к запуску они проделали в две руки.

— Теперь остается только нажать кнопку вибратора…

Эти слова механика потонули в мощном шуме заработавшего двигателя.

Чуркин спрыгнул на землю и встал на свое место — у левого крыла. Выразительным жестом пояснил собравшимся: пускай погазует майор хоть на земле. Пускай…

Некоторое время двигатель молотил на малых оборотах, потом заревел, в его шуме появились угрожающие интонации. Вот опять маленько притих. Майор подозвал к себе Чуркина, и тот прибежал, как говорится, на полусогнутых.

— Уберите колодки! — прокричал майор Чуркину.

Это уж слишком! Пока тормозные колодки цепко удерживают колеса на месте, можно газовать — никуда самолет не денется. Но если колодки убрать, он же двинется вперед… Чуркин раскрыл было рот, но так ничего и не сказал. Властный, твердый взгляд замполита приказывал слушать да исполнять. Когда старшие начальники смотрели вот таким образом на Чуркина, он моментально сбрасывал личину нахальства, будто лишнюю одежду, мешавшую работать.

Нырнув под крыло, Чуркин сильно дернул за веревку, вытягивая левую колодку. Так же быстро убрал правую.

Никто из стоявших в сторонке офицеров не успел вмешаться.

Истребитель взревел и пошел на взлет. Прямо со стоянки! Толпу любопытных обдало теплой воздушной струей.

Набрал истребитель высоту и появился над аэродромом. Вираж влево, вираж вправо. Переворот — петля — боевой. Управляемая бочка…

Отпилотировав, зашел на посадку.

Он шагал к оторопевшей, восхищенной толпе, похлопывая ладонями — так отряхивает руки от опилок мастер, выточив новую деталь. То, что замполит проделал в воздухе, и впрямь было мастерским произведением. Оно существовало лишь мгновение, не оставив в небе ни тени, ни следа, но всем запомнилось.

Его окружили.

— Так вы, оказывается, летчик, товарищ майор?

Летчик. Командиром звена войну начинал.

— А как же в кавалерию попали?

— Как попал, так и попал… В тяжелых боях полк потерял почти весь летный состав, почти всю материальную часть — четыре самолета осталось, да и те пришлось сжечь. В окружении особенно не интересовались биографией, сунули туда, где надо было дыру заткнуть.

— Вы что же, товарищ майор, и на коне умеете… пилотировать?

— Научился, когда шастали по вражеским тылам.

С того дня майор влился в летный строй полка. Именно "влился", как любят говорить в военной среде. Может быть, это слово звучит несколько необычно, когда речь идет о человеке, прибывшем в новую часть, но вместе с тем оно очень точное по смыслу. Чтобы стать неотъемлемой частицей коллектива, надо показать себя в деле, проявить страсть, надо расплавленной каплей влиться в металл, и тогда уж будет крепко и навсегда.

Отныне летчики ходили за ним табуном, верили ему на слово. Он говорил, что должны скоро дать бензин, в то время как на складе ГСМ давно сохли емкости; он утверждал, что наши войска готовятся к решающему удару, хотя враг удерживал позиции на Волге; он твердо говорил, что победа в конечном счете будет за нами, хотя тогда, в сорок втором, ни в какую подзорную трубу невозможно было разглядеть нашу далекую-далекую звездочку-победу. Его убежденность и стойкость, его партийность передавались летчикам. Каким-то особым способом передавались — что-то вроде самоиндукции…

Не только эту историю рассказал друг отца Косаренко, когда нашел Ивана: рассказал много других случаев из жизни Косаренко-старшего. Тем более что стали ветеран и молодой летчик соседями по дому, часто встречались и подолгу беседовали. Рассказывал фронтовик о воздушных боях, проведенных вместе с замполитом, о его тонкой, умной работе с людьми на земле, о его сердце комиссара. Рассказал и о том, как погиб гвардии подполковник Максим Косаренко.

…Сопровождали ИЛов на штурмовку переднего края. Черновая, к тому же адская работа: глушить огневые точки, выковыривать фрицев из блиндажей и окопов. Замполита, как всегда, не пускали, а он, как всегда, полетел. В самый разгар штурмовки в боевой круг начали затесываться "мессеры" — и где только взялись! Истребители прикрытия оттянули их на себя. Дрались долго и ожесточенно: ИЛы тем временем заканчивали свою работу. Замполит двух сбил в том бою. А в конце схватки его самого как-то подловили: истребитель загорелся, и пришлось покинуть его без промедления. Высота была небольшая, замполит раскрыл парашют. Перед тем как приземлиться ему, может, за три секунды до земли, поддел его на огненную пику трассы проносившийся "Мессершмитт". Весь израненный, упал замполит. Да если бы в расположении наших войск упал, а то на ничейную землю угодил, на нейтралку. Долго пролежал там, истекая кровью. Пока-то наши утащили его оттуда… Спасти уже не могли. Но он до последнего дыхания был в ясном сознании. Велел отвезти на аэродром документы, продиктовал адрес семьи. Велел друзьям найти после войны сына и передать горячие объятия — так он сказал перед смертью: горячие объятия.

Не сразу после войны удалось другу отца найти Ваню: сам попал надолго в госпиталь. Встретились уже в сорок восьмом году, когда Иван Косаренко успел окончить летное училище, носил на плечах лейтенантские погоны. И тогда фронтовик передал сыну отцовские горячие объятия, как сумел: рассказал о нем. В тех простых, пересыпанных "Латунскими" словечками рассказах возник перед Иваном живой образ отца и стал ему в жизни и в службе светочем.

Чудо-техника сверхзвуковой авиации заставляет подчас думать, что все люди на аэродроме попали в окружение живых, разумных машин.

Сквозь стену-окно командно-диспетчерского пункта видна бетонная полоса — прямая, широкая дорога в небо. Вдруг сейсмическая волна пошла по аэродрому. Сверкающий серебром оперения, яростно ревущий истребитель с разгону полез в небо, пронзил белогрудую тучку. В радиодинамике звучит голос металлического тембра, и вроде бы не пилот докладывает, представляется устремленная в атаку машина, железная птица, оглашающая небесные просторы победным, восторженным кличем: цель вижу!

Вскоре на КДП появился тот, кто управлял в воздухе крылатой супермашиной — подполковник Косаренко, замполит полка.

Во время обеденного перерыва в столовой протяжно, требовательно зазвонил телефон. Дежурный взял трубку и слегка побледнел, услышав команду:

— Весь летный и технический состав на аэродром немедленно! Боевая тревога.

Были оставлены на столах дымившиеся ароматным парком тарелки, графины с янтарным квасом. Летчики и техники опрометью выскакивали в настежь открытую дверь, а около столовой их уже ждали автобусы с заведенными моторами.

В прошлом тревога объявлялась внезапно на рассвете, в субботу, в воскресенье, но слухи о предстоящем учении, несмотря на бдительность старших начальников, каким-то образом просачивались в полк накануне, и все знали, что это очередная проверка боевой готовности. Старались, конечно, действовать, как в боевой обстановке, каждый стремился добросовестно исполнить свою роль в игре при активной режиссуре командира. Однако сознание того, что все делается по учебному плану и что ничего, кроме дождя, на голову упасть не может, сдерживало усердие людей в определенных диапазонах.

На сей раз объявили тревогу во время обеденного перерыва — необычно. Предварительных "импульсов" об учении не поступало. Поднялись в воздух дежурные перехватчики.

Учение или война?

Никто не знает. Спрашивать у старших не положено.

Как только прибыли на аэродром, поступила команда — срочно готовить боевую технику.

И закипела работа, при которой — пот в три ручья. Адски сложная машина — сверхзвуковой истребитель; чтобы она взлетела, надо проделать множество технических операций.

Может быть, в самом деле война. Может быть, стратегические бомбардировщики противника уже на боевом курсе, а его межконтинентальные ракеты уже в полете.

Время и еще раз время! Оно стало нынче решающим фактором победы или поражения, жизни или гибели.

Совсем немного времени прошло с момента объявления тревоги, а истребители уже взлетают.

А гарнизон, маленький городок в степи, прирос к месту и никуда уйти не может. Если по аэродрому будет нанесен ядерный удар, кучку домиков сметет с лица земли, как сметает порывом ветра ореховую скорлупу. Летчикам это известно. Для их жен — тоже не секрет. Первейший долг рыцарей неба не в том, чтобы защищать свои хаты, а в том, чтобы прикрыть от ударов крупные промышленные центры и жизненно важные объекты страны.

Перед вылетом по тревоге Булгакову очень хотелось позвонить домой. Рука сама тянулась к телефонной трубке. Но он сдержался. Что сказать жене, когда в трубке прозвучит ее голос? Береги сына, береги себя? Это были бы пустые слова, а Булгаков распространяться попусту не любил. Так же, как другие летчики полка, он поднял в воздух свой истребитель.

В памяти людских поколений — много, много войн. И всегда было так, что солдаты уходили на фронт, а мирные жители оставались в тылу. На фронте побеждали в боях и погибали при поражениях; в тылу худо-бедно, но жили. Война, которая может охватить землю теперь, обещает быть не такой, как прежде. Люди знают о ней пока что лишь по предположениям военных специалистов. Норов и лик ракетно-ядерной войны чудовищный.

На рабочей карте командира авиачасти, охватывающей сравнительно небольшой район боевых действий, вылупились в разных местах оранжево-зеленые круги атомных взрывов, поплыли ядовито-желтыми языками радиоактивные облака. В несколько мгновений цветущие земли превращены в пустыню.

На командном пункте работают офицеры штаба и солдаты-планшетисты. Обстановка уже прояснилась, уже известно, что начались тактические учения, а не война. Булгаков склонился над своей рабочей картой. Все, что нанесено на ней цветными карандашами, вся эта устрашающая роспись — просто рисунок. К счастью, он ни одним своим штрихом не отражает сегодняшней мирной действительности.

А вокруг — рыжая, голая степь простиралась до горизонта. С юго-востока к ней подступали отроги невысоких гор, покрытых мелколесьем, — где-то там оборудованы самолетные стоянки, скрытые под маскировочными сетями.

— Перекурим, — говорит Булгаков замполиту.

Когда Булгаков и Косаренко вышли на воздух, как раз взлетел уходивший на задание истребитель.

Булгаков проводил самолет глазами. Лейтенант Щеглов ему нравился, из молодых летчиков это был самый сильный.

— Как ты считаешь, Иван Максимович, способен такой, как, скажем, Лешка Щеглов, сегодня воевать?

Косаренко подумал, прежде чем ответить на такой вопрос.

— Я имею в виду современную боевую обстановку, — уточнил Булгаков. — Когда будут ядерные удары, когда в первые же минуты войны на нашем аэродроме останется эскадрилья или, может быть, всего несколько экипажей и каждому летчику придется действовать самостоятельно…

— То есть речь идет о моральной готовности летчика?

— Вот именно.

— Лично я уверен, что каждый из наших к смертному бою готов, — веско сказал Косаренко. И продолжал задумчиво, но убежденно: — Вспомните войну, товарищ командир. Вы ведь фронтовик и лучше меня знаете, как воевали наши летчики, такие же молодые ребята. Самому-то вам сколько лет было?

— Ну, двадцать один…

— Комсомольский возраст! — воскликнул Косаренко. — А кучу "мессеров" насшибал. — Он уважительно посмотрел на орденские планки командира.

Булгаков сдвинул на лоб фуражку, стараясь этим жестом скрыть смущение.

— Не обо мне речь, Иван Максимович.

— Я к примеру, товарищ командир.

— Поищи другой пример.

Они вернулись на КП.

Ночь прошла в относительном затишье: изредка появлялись на дальних рубежах самолеты "противника", разведчики; массированных налетов не было.

Внезапно усложнилась воздушная обстановка с рассветом. На зеленоватом кругу экрана засветилось множество белых точек — цели полезли к объекту с разных сторон. Порой некоторые засветки исчезали. Это значило, что бомбардировщики "противника" переходили на малые высоты, где локаторы не могли их взять.

Тем не менее перехватчики выполнили свою задачу, как оценил Булгаков, неплохо — ни одному бомбардировщику не удалось прорваться к городу. А если бы какой прорвался, тогда всем стараниям перехватчиков цена бы нуль, потому что даже один бомбардировщик способен нанести большому городу смертельный ядерный удар.

А ночью вдруг опять боевая тревога. Несколько бомбардировщиков летели на этот раз на огромной высоте, в стратосфере.

Булгаков поднес микрофон к губам. И тут повис у него на руке командир эскадрильи:

— Молодых не выпускайте, товарищ подполковник. Не стоит рисковать, товарищ подполковник!

— Ты не уверен в подготовке своих летчиков? — спросил Булгаков. — Зачем тогда второй класс им присваивали?

Штурман наведения подсказал командиру, что если поднимать перехватчиков, то сейчас, через две-три минуты будет поздно.

— Каркаешь ты! — грубо прикрикнул на него комэск. — Наплевать на твои цели! Они учебные. Лучше пропустить учебную цель, лучше двойку за перехват, чем брать на себя такую ответственность.

— Я докладываю обстановку, товарищ майор, а ваше дело решать, — пробормотал штурман наведения в замешательстве. Бывший летчик, недавний подчиненный этого же самого майора, он явно стушевался, услышав начальственный окрик.

— Гляди в экран и помалкивай. Ты за свои чертики-импульсы отвечаешь, а я за людей.

Булгаков с мрачным видом слушал перепалку офицеров. У него набухли щеки, отяжелела нижняя челюсть — верные признаки, что Булгаков сердит крайне. Офицеры его привычки знали: он не повысит голос в минуту гнева, не станет ругаться, он будет диктовать короткими рублеными фразами свою волю, и уж тогда попробуй перечить!

— Снимаю ответственность с командира эскадрильи, — сказал Булгаков. — Беру на себя.

Майор пожал плечами, но промолчал.

— Поднимайте всех, — приказал Булгаков по радио.

Вскоре на индикаторе кругового обзора возникли белые точки — импульсы своих перехватчиков. А раз они показались на экране, значит взлетели.

Лейтенант Щеглов перехватил цель почти на предельной высоте. Провел точную, короткую по времени атаку. Его навели на вторую цель. И тут он сработал, как зрелый воздушный боец.

— Шасси выпустил, прошу посадку, — прозвенел в динамике молодой, бодрый голос.

— Разрешаю, — отозвался Булгаков.

В помещение КП донесся затухающий гул истребителя.

Булгаков встал со своего вращающегося креслица, пригладил ладонью редеющий хохолок волос.

— Щеглову стоит, по-моему, объявить благодарность за отличный перехват, — сказал он. И добавил вполголоса, только для комэска: — Зря раскудахтался… Перестраховщик.

Подполковник Зосимов время от времени наезжал, вернее налетал, сюда вместе с начальством. Вадим Федорович служил теперь в штабе и его, опытного инспектора техники пилотирования, часто включали в группу генерала, когда тот вылетал куда-либо в часть.

Так и в этот раз. Диспетчеру КП стало известно, что на аэродром держит курс ИЛ-14 с бортовым номером "01". Сейчас же разыскали командира части — он находился в одном подразделении на дальней точке — и доложили ему о ноль-первом. Булгаков примчался в штаб, бросил налево-направо несколько распоряжений, мигом подхваченных подчиненными, сам же усилием воли привел себя в состояние готовности к любым неожиданностям — за время командования частью он этому обучился.

"Единичка" приземлилась мягко и осторожно, а порулила, куда ей нравилось, не обращая внимания на флажки дежурного техника, выглядевшего какой-то малозаметной букашкой на рабочем поле аэродрома.

Выключили моторы. По трапу спустился генерал, за ним — офицеры.

Булгаков четко доложил. На первые два-три вопроса командующего он ответил толково, даже оригинально, и сразу же их беседа приняла непринужденно-деловой тон, при котором раздражительность и окрики со стороны высокого начальства надежно исключаются. Булгаков увидел Зосимова среди сопровождающих, подмигнул ему дружески и немного снисходительно. Поздороваться как следует сейчас просто не было возможности.

Вопрос боевой готовности истребительной авиачасти ПВО — это такой всеобъемлющий вопрос… Прибывшие офицеры занимались каждый по своей службе, щупая натренированными руками и пронизывая зоркими глазами специалистов самую глубинку, самое существо. Генерал сказал, что они постараются не нарушать служебных планов, что их цель не столько контролировать, сколько помогать на месте. Все это хорошо, но люди все равно пребывали в напряжении и, будь их воля, от квалифицированной помощи охотно бы отказались.

Под вечер генерал куда-то уехал, прихватив с собой только адъютанта. Атмосфера несколько разрядилась. Булгаков сейчас же нашел Зосимова.

— Ну, здорово, Вадим Федорович! Давай хоть за руку подержимся, а то ты все с начальством, не подступиться к тебе.

— Если сказать честно, так это вас, товарищ командир полка, не оторвать было от начальства; как пристроился в правый пеленг к генералу, так и ходил весь день.

— Меня не отпускали.

— Видали мы, Валентин Алексеевич.

Слово за слово, и они слегка поцапались. Будто борцы во время разминки перед матчем — натерли друг другу уши до малинового цвета.

К ним подошли другие офицеры, и тут Булгаков, который всегда был остер на язык, хватил лишнего.

Взяв за локоть одного майора, он при всех погромче спросил его:

— Как идет проверка? Много ли недостатков накопали в твоей эскадрилье?

— Мала-мала есть, — отшутился майор.

— Гляди в оба! — Булгаков покосился в сторону Зосимова. — А то мой друг, Вадим Федорович, прилетел с задачей наковырять как можно больше отрицательных фактов.

— Ошибаешься, Валентин Алексеевич, и других неверно ориентируешь, — холодно возразил Зосимов. Он отвернулся, не желая больше об этом говорить.

— Знаем, знаем, — не унимался Булгаков. Колюче заблестели его глаза, неприязненно заиграла усмешка на губах. — Стоит вам записать какой-нибудь "крючок" в докладную, так его потом всей своей службой не сотрешь. На каждом совещании будут тебя склонять.

На некоторое время залегло неловкое молчание. Хорошо, нашелся товарищ, сумевший перевести разговор на другую тему.

Время близилось к ужину, и все потянулись не спеша в столовую — кто в летную, кто в техническую.

А вечером попозже Булгаков стал приглашать Зосимова к себе домой:

— Зайди, Вадим Федорович, ты ведь у меня здесь еще и не был. Чайку попьем…

После едких шуток и вольностей, допущенных Булгаковым, Вадиму Федоровичу идти к нему домой просто не хотелось. Он попробовал отказаться, но Булгаков потащил его чуть ли не силком:

— Обидишь кровно, если не зайдешь!

Булгаков, как и обещал, потчевал гостя и друга только чаем, хотя в холодильнике нашлись бы и коньячок и доброе сухое вино. Завтра обоим летать — и Булгакову и Зосимову, — а значит, нельзя сегодня ни капли спиртного. Надо быть в форме.

Очаровательная хозяйка дома приготовила чай по самому лучшему рецепту, известному в здешних местах, подала кавказские сладости и печенья. Очень приятно было Елене распоряжаться за таким столом, она не любила, когда мужчины пили коньяк или водку — тогда и радость не в радость.

Бриллиантово поблескивал дорогой чайный сервиз, чудесный аромат витал над столом. Елена улыбалась так же ослепительно, как и десяток лет назад, когда только вышла замуж за Булгакова, — ничуть она не постарела.

В результате проверки Н-ский авиаполк был признан, как и прежде, одним из передовых. Боеготовность — на уровне. И когда офицеры, уже в штабе округа, готовили докладную записку, не так много недостатков они отметили. Что удалось исправить по ходу работы, то было сделано на месте, остальное вменялось командиру полка и его помощникам.

Дело сделано. Планировались очередные командировки в другие места, намечались для изучения новые вопросы. Булгаков мог надолго зажить спокойной жизнью на своем аэродроме, но вот о нем опять вспомнили в штабе, так сказать, вне очереди.

Из Москвы потребовали наметить кандидата на должность заместителя командира. Здесь подумали и предварительно наметили двух командиров, одним из которых был Булгаков. Прежде чем решить, кого же все-таки выдвинуть, командующий пригласил к себе на совет нескольких офицеров. Подполковника Зосимова также потребовал пред свои очи, поскольку речь шла о летной должности.

Больше шансов было у того, другого командира: в его части зародился хороший почин, он показал себя умелым воспитателем, его лично знал по прежней службе нынешний командующий, что тоже немаловажно.

Чаша весов окончательно склонялась в его сторону.

И тогда подполковник Зосимов, все время молчавший, высказал противоположное мнение. Он считал, что более подходит Булгаков.

— Ваши доводы? — посмотрел на него поверх очков командующий.

Вадим Федорович позволил себе на размышления ровно три секунды.

— Считаю, что подполковник Булгаков сильнее как летчик и организатор боевых действий в воздухе. Опыта воспитательной работы у него, конечно, поменьше, руководитель воинского коллектива он помоложе — все это правильно. Однако главное предназначение командира, к чему он все время готовит и людей и себя, — это решить боевую задачу в условиях войны.

— И мы так понимаем, между прочим… — бросил реплику командующий. Взгляд по-прежнему заинтересованновыжидательный.

Вадим Федорович сглотнул слюну.

— Заместителя требуют, как известно, перспективного, чтобы вскоре и командиром можно назначить. С этой точки зрения Булгаков также более подходит. У него в потенциале еще много моральных сил, у него, наконец, характер типично командирский, а не…

— А не какой?

— …А не председательский.

Последние слова вылетели как-то сами по себе и вызвали веселый смех.

— Хорошо, подумаем, — сказал командующий, кладя ладонь на стол. — С учетом вашего мнения, товарищ Зосимов.

Пока обсуждали другие дела, Зосимов глядел в широкие окна кабинета, через которые открывался вид на город и море.

Наступал новый год — 1962-й. К празднику Булгакову присвоили звание полковника. Все его поздравляли. Пришло несколько телеграмм, в том числе от Зосимова: "Поздравляю папахой тчк. Обнимаю дружески".

Булгаков не скрывал своей радости. Надеть бы папаху да пройтись по городку. Но куда тут папаху, если зима здешняя на зиму не похожа: термометр показывает двенадцать градусов тепла, повсюду травка зеленеет. Летнюю поросль выжгло солнцем, она полегла бледно-рыжими космами, а из-под нее только теперь пробились молодые побеги.

В конце года был разрешен командиру полка отпуск — тянуть дальше некуда. Прислали санаторную путевку. Срок ее — с десятого января. Булгаков решил ехать с семьей: там, в Сочи, можно будет пристроить жену и сынишку "диким образом". А до выезда что делать Булгакову, почти две недели остается?

На охоту! Новый год встретить дома, а потом — куда-нибудь в долину, на кабанов.

Сборы, однако, затянулись: то напарника не было, то знакомый егерь куда-то запропастился.

Иногда Булгаков вызывал свой командирский "газик" и ездил по дальним окраинам аэродрома. На систему посадки завернет, радиолокаторщиков проведает. Притягивал он его как магнитом, этот большой, пыльный, наполненный реактивным гулом аэродром.

Шофер — ефрейтор Альберт Арутюнян — неодобрительно пошевеливал изящными усиками: чего тут вертеться во время отпуска, ускакать бы куда-нибудь!

Однажды командир велел остановить машину невдалеке от радиолокатора. Станция была включена. Махала крыльями антенна, будто большая птица, порывающаяся улететь. Стоял командир и задумчиво покусывал травинку.

Арутюнян, маленький, всегда настороженный, подошел сбоку неслышным шагом.

— Вы никогда не бывали в Армении, товарищ полковник?

— Нет, Альберт, не приходилось.

Выразительный вздох Арутюняна был красноречивее слов: как много потерял человек, не побывавший хотя бы раз в Армении!

— Правда, я летал над твоей солнечной Арменией, видел ее с высоты, — заметил Булгаков.

— Это совсем не то, товарищ полковник. Вы не могли напиться из родника.

Булгаков согласно кивнул: чего не мог, того не мог.

— Я родом из Нагорного Карабаха, товарищ полковник. Это здесь, в Азербайджане, совсем недалеко. Кусочек армянской земли и армянской жизни.

Командир слушал его, а думал о чем-то своем, все глядел на трепыхавшую крыльями антенну радара.

— Туда километров двести, товарищ полковник, ну, от силы двести пятьдесят…

Улыбнулся командир уголками рта.

— Это тонкий намек, Альберт? Хорошо. Краткосрочный отпуск тебе в порядке поощрения объявлен. Завтра оформляйся и поезжай.

Арутюнян не стал рассыпаться в благодарностях, сознавая, что свой отпуск он заслужил. Он долго молчал, зорко следя за выражением лица командира, — будто прицеливался. Вдруг выпалил:

— Съездим вместе, товарищ полковник, да?

Булгаков повернулся к нему, удивленный. А тот заговорил быстро и горячо, стараясь предупредить командирский ответ и возможный отказ:

— Поедем, товарищ полковник! В моем родном селе Мартуни каждый второй житель — Арутюнян. Охота на кабанов будет, вино будет!

— …Дэвочки будут! — прибавил Булгаков, дружески хлопнув шофера по плечу. — Гляди, Альберт, если ты и это имел в виду, то я воздержусь от поездки, а тебя для профилактики посажу на гауптвахту.

Арутюнян понял, что полковник согласен ехать. Под тонкой черточкой усов улыбка сверкнула ослепительно.

Натужно подвывая мотором, "газик" карабкался на перевал.

Медленно и долго.

Заехали в облако, лежавшее прямо на земле у вершины перевала.

— Включи авиагоризонт! — шутливо подсказал Булгаков.

Арутюнян улыбнулся коротко, из вежливости. И опять нахохлился за рулем, крючковатый нос его угрюмо повис над усами, тщательно выбритые щеки посинели. Не импонировала южанину такая погода, как в этом облаке: холодно, мокро. Да и скорости не выжать на крутом подъеме.

Булгаков поднял воротник летной куртки, склонился на борт. Он пожалел, что не взял с собой сына Сережку: пускай посмотрел бы на свет божий, тем более что в школе как раз каникулы. Правда, мал еще, во второй класс перешел, но захватить можно было.

Сережку своего Булгаков крепко любил, но не дрожал над ним, как иные отцы над малолетними сыновьями. Придет, бывало, с полетов, поиграет немного с Сережкой — по-мужски, без поцелуев и страстных восторгов — и тут же передает на попечение матери. Опять у Булгакова дела, опять ему некогда. А уж мама своего сыночка единственного обласкает щедро. Рос Сережка да рос. Если ему надо было что-то купить, отец покупал или заказывал дефицитную вещь друзьям, ехавшим в отпуск в Москву, в Ленинград. Если Сережка хватал на улице какую-нибудь болезнь, отец говорил, что надо вызвать врача и поправить дело. Думая о Сережке, Булгаков больше мечтал о его будущем, когда он вырастет и станет хорошим летчиком — таким, как, например, Лешка Щеглов…

Одолел "газик" перевал и резво покатился вниз. Облако осталось наверху. Горная дорога петляла над крутыми обрывами, впереди внизу виднелась долина, залитая солнцем, утыканная свечками кипарисов.

Настроение у Арутюняна сразу поднялось. Он разговорился, обещал богатую кабанью охоту. Вспомнил, как однажды гнался на машине за кабаном-подранком.

— Ударил по нему из обоих стволов. Вижу — кровь на заднице, а скорости, зверюка, не сбавляет. Чешет и чешет. Хвостиком делает два оборота влево, два оборота вправо…

В день приезда нечего было и думать об охоте: многочисленные родственники Арутюняна уплотнят программу встречи гостей до предела.

Машина затормозила около неказистого строения, обнесенного плетеным тыном.

— Вот мой дом родной, товарищ полковник! — радостно воскликнул Альберт, выскакивая из кабины. — Разрешите мне быть как дома?

— Разрешаю. Все разрешаю, и, кстати, зови меня просто Валентином Алексеевичем.

— Есть.

Кусок тына был отодвинут в сторону, образовались ворота, в которые и въехала машина.

По ветхим, скрипучим ступенькам крыльца шустро сбежала вниз старуха. Непривычным для себя жестом она выбросила вперед сухую руку — видно, ей внушили на этот раз, что женщина должна подавать руку первой, приветствуя мужчину, даже если он большой начальник.

— Это бабушка. Ей восемьдесят лет, — представил старуху Альберт.

Вслед за нею вышли во двор мужчины: дядя Саркис, дядя Баграт, дядя Артем… Отца у Альберта нет, погиб на фронте. Мать живет и работает в городе.

С дороги полагается баня — хочешь не хочешь. Мужчины повели Булгакова в баню. Скорее всего им хотелось похвалиться своей нововыстроенной баней, в которой все как в городе и где работает заведующей одна из теток Альберта. Перед тем как помыться, они еще заставили гостя сыграть несколько партий в шашки, старательно проигрывая ему один за другим. Шашки в предбаннике и два выпотрошенных журнала — это тоже признак хорошего быта.

А уж после бани — за стол. Кто-то из великих полководцев, кажется, оставил такое правило в назидание потомкам: после бани продай портки, но выпей. Тут же столы, составленные в длинный ряд, ломились от закусок и кувшинов с вином. Около порога был сконцентрирован резерв — несколько бочонков, сделанных в виде чемоданчиков. Через раскрытое окно влетал дымок и неповторимый дух шашлыков.

За стол уселось человек двадцать — все родственники Альберта, пришел с ними и второй секретарь райкома, тоже Арутюнян. Женщин — ни одной.

Поднялся со стаканом в руке седой армянин, после коротких переговоров по-армянски его избрали тамадой. Булгаков ожидал услышать от него что-то вроде "с приездом, дорогие гости", а он сказал:

— Первый тост разрешите провозгласить за здоровье великого русского народа, представителем которого является Валентин Алексеевич.

Выпили стоя.

Вино местного производства было изумительным по вкусу. Прозрачное, рубинового оттенка, сухое вино.

Ответный тост следовало провозгласить на столь же высоком уровне, раз уж так пошло за домашним столом.

— Давайте выпьем за здоровье талантливого армянского народа, представителями которого все вы являетесь, — сказал Булгаков.

Его слова вызвали шумный восторг. Очень понравилось, что русский гость, полковник, отметил талантливость армян. Ай молодец! Доктор физико-математических наук в двадцать лет с небольшим, известный всему миру композитор, Маршал Советского Союза — кто такие, откуда родом? Армяне!

Потом уже пошли тосты семейные. А так как родственников за столом было много, то и тосты провозглашались до бесконечности. Тот, за чье здоровье пили, принимал похвалу в свой адрес с самым серьезным видом, хотя говорилось каждому одно и то же.

Вносили в дом все новые шампуры с шипящим шашлыком. Жарили шашлык на дворе подростки-мальчики, это считалось мужским занятием. Немного щепок, маленький костерок — вот и все, что требуется для шашлыка.

Когда все напились и наелись изрядно, к застолью была допущена бабушка, старшая из женщин. Она неловко уселась на краешек стула, подперев щеку костистым кулачком, смотрела на все удивительно молодо блестящими глазами.

Булгаков справился о ее здоровье.

— Ох-хо-хо! — закивала она головой и не ответила на столь малозначительный вопрос. Указала перстом на Альберта: — Он должен скоро жениться! Мы все ждем. Двух барашков откармливаем листьями. Он должен жениться, я хочу увидеть его свадьбу.

И так радостно сверкали ее глаза из-под седых бровей, будто она ждет не дождется собственной свадьбы.

Бабушки, с которыми Булгакову приходилось встречаться, тяжело шаркали шлепанцами по полу и без конца рассказывали о своих болезнях. С лица этой восьмидесятилетней женщины не сходила улыбка. Она смотрела на людей с неистребимой любовью, искренне радуясь их молодости.

— Бабушка была первой трактористкой в здешнем совхозе, — сказал Альберт, подсаживаясь рядом.

Она махнула рукой.

— Ты лучше скажи, почему не женился до сих пор!

Вскочила, тенью выскользнула на веранду. Булгаков вышел вслед, покурить. Бабушка сидела на полу, зажав между ног убиенную курицу, ловко выщипывала перья. По ее мнению, гостям надо было добавить закуски. И все посмеивалась, старая, веселая и мудрая.

Булгакову постелили на двуспальной кровати и оставили его в комнате одного. Хмель от хорошего сухого вина не дурманил голову, ощущалась приятная теплота во всем теле.

"Хорошо живут люди", — подумал Булгаков. Все разошлись с пьяным, белозубым гоготаньем, в прекрасном расположении духа.

Он походил по комнате перед сном. На стенах висело множество фотографий — целые иконостасы. Узнал Булгаков на снимках дядю Саркиса, дядю Баграта, дядю Артема… В молодости фотографировались — все фронтовики, с многими орденами и медалями.

"Славные люди", — еще раз подумал Булгаков. Пуховая перина приняла его в свою глубокую теплоту, обняла, и он крепко уснул.

Кабанья охота на другой день не удалась, потому что слишком часто присаживались закусывать. Поехали на зайцев. Выследили и подстрелили двух косых.

Перед обедом, который обещал так же затянуться, как и вчерашний ужин, Булгакову показывали местные достопримечательности: винный завод и винное хранилище, в прохладной глубине которого покоились огромные бочки, напоминавшие паровозы. Самое главное приберегли напоследок — строящийся Дворец культуры.

В центре села высилось здание замысловатой архитектуры. Розовыми и лиловыми оттенками матово блестел знаменитый армянский туф. Внутри здания уже велись отделочные работы: желтым разливом лежал паркет в фойе, ледовой прозрачностью сверкали большие стекла на окнах без переплетов.

— Вы поняли, что это такое получается? — спросил директор совхоза, лично дававший пояснения.

— Дворец культуры… — неуверенно промолвил Булгаков.

— Дворец-то дворец… — директор горделиво усмехнулся. — Но это точная копия ереванского оперного театра, только немножко уменьшенная.

Вышли на улицу.

— Взгляните со стороны! — сказал директор, указывая на дворец княжеским жестом. — Разве не узнаете ереванский оперный?

— Я не был в Ереване, — заметил Булгаков и почему-то смутился.

— О, тогда другое дело!

Сопровождавшие их Арутюняны быстро заговорили по-армянски. Директор, склонив голову набок, прислушивался и кивал одобрительно. Потом он стоял молча, заложив руки за спину и выкатив большой живот, а старший из Арутюнянов пояснял Булгакову:

— Наш совхоз самый передовой в республике и очень богат. Наш директор — Герой Социалистического Труда и депутат Верховного Совета. Мы хотим, чтобы наши люди жили культурно.

После этой ремарки продолжал рассказывать уже сам директор совхоза;

— Проект заказывали в Ереване, туф привезли из Еревана, такого туфа в мире нигде нет, только там, мастеров выписали из Еревана…

Двинулись гурьбой вокруг здания. Булгаков почесал за ухом. Можно было представить, сколько денег ухлопано на сооружение в селе копии ереванского оперного театра — миллионы! Молено представить, какую малину нашли ереванские мастера-шабашники, налетевшие сюда, что воронье, и сколько сдерут они за свою работу. "Вот закончат строительство к празднику, шумно отметят, — размышлял Булгаков. — А потом что делать будут во дворце? В шашки играть?" Он ступал по хрустевшей щебенке, курил и уже не слушал, что там бубнил директор совхоза.

На обед к директору он не пошел, сказал, что уже обещал быть у Арутюнянов. А к вечеру неожиданно для веселого застолья объявил о немедленном отъезде: дела призывают.

— Куда на ночь глядя?

— Ничего, ночью прохладно и хорошо.

Альберту он разрешил и даже приказал, когда тот начал возражать, догуливать краткосрочный солдатский отпуск — десять суток. Бросил своего зайца в багажник "газика", сел за руль сам.

— До свиданья. Спасибо вам за все.

— Счастливого пути, товарищ полковник.

Выбравшись на шоссе, Булгаков дал газ и пошел на скорости.

Сережка заверещал от восторга, увидев папиного зайца. Он таскал его по коридору, пытался усадить в углу на задних лапах. Заяц сидеть не хотел.

— Пап, а пап!.. Подержи его.

Булгаков охотно включился в игру. А мать смотрела на них, как на двух почти равных по возрасту мальчуганов. Уголки ее губ опустились книзу, гримаской. Хотелось Елене поскорее куда-нибудь сбыть этого зайца.

Наконец муж бросил свое занятие.

— Ты к отъезду собираешься, Ленок? — спросил он.

— У меня почти все готово, — оживилась Елена.

— Перед курортом в Москву заедем.

— Я уже вся в Москве! — Елена бросилась к мужу, обнимая его. Одно воспоминание о Москве всякий раз вызывало в ее душе бурю радостных чувств.

Булгаков ощущал на своей шее волнующий холодок мягких, холеных рук. Он подумал, что Елена, в сущности, еще очень молодая женщина, и сделалось на душе от этого горделиво-приятно.

— Заедем в Москву денька на три-четыре, — повторил Булгаков. — Высокое начальство на беседу вызывает.

Елена посмотрела на него пытливо.

— Я думала, мы только к нашим… Зачем вызывают?

Искорка надежды промелькнула в ее настороженном взгляде: может, перевод? Куда бы ни ехать, лишь бы из этой пустыни!

Булгаков медлил с ответом.

— Зачем? — переспросил он. — Не знаю. К начальству требуют, когда полагается и нагоняй.

По его затаенной, хитроватой улыбке можно было понять, что вызывают не для этого. Наверняка предстояло что-то хорошее. Но Елена не стала надоедать мужу расспросами, сумев подавить свое женское любопытство, Уж если он сам пока не хочет говорить, значит дело еще не решенное. Лучше помалкивать, дабы не спугнуть. А до чего же все-таки хочется Елене знать! Она снова начала обнимать и целовать мужа, спрятала лицо у него на груди, прижавшись ухом к тому месту, где слышались удары здорового, сильного сердца: может быть, сердце скажет?

В Москве полновластно хозяйничала зимушка-зима. Целые дивизионы снегоочистительных машин едва справлялись со своей работой на широких улицах и площадях. Люди толпами ныряли в распахнутые двери метро, будто спасались от холода.

Москва родная! Давно Булгаков не был в Москве и даже не подозревал, как соскучился. Прием у генерала ему был назначен на двенадцать. Он вышел пораньше и отправился в управление пешком, безошибочно прокладывая свой маршрут по знакомым улицам, бульварам и узким, скрытым за арками дворов переулкам. Тот, кто провел в Москве годы учебы, конечно же, знает Москву.

В полковничьей папахе Булгаков казался повыше ростом, посолиднее. И вместе с тем выглядел моложаво — ведь еще не было полковнику и сорока. Встречавшиеся офицеры козыряли ему с видимым усердием — не так, как отмахивались они, лишь бы положенное исполнить, от пожилых полковников.

Булгаков знал, зачем его вызывают, и примерно представлял, как сложится разговор с генералом. Все было решено на месте, не без согласия самого Булгакова, но для окончательного утверждения вопроса требовалась еще вот эта официальная беседа.

Выдвигают на вакантную должность заместителя командира. С ближайшей перспективой: полгода, не больше, поработать рядом с опытным, но уже отслужившим свое генералом и потом занять его место. Наверное, достоин, раз выдвигают. А что ж… Частью командовал неплохо, летали безаварийно, да на каких машинах летали! Выращено в части немало первоклассных летчиков. Положа руку на сердце: кое-что сделал Валентин Алексеевич для родной авиации. Вместе с тем было очевидно, что не только заслуги, не только авторитет передового командира работают на Булгакова. Само время работает на него.

Не знал Булгаков еще одного фактора, сработавшего на него. Не знал о недавнем разговоре Зосимова с командующим…

В управлении пропуск был уже заказан. Булгаков разделся в гардеробной и в сопровождении офицера отдела кадров поднялся наверх. Они миновали приемную. Мягко отворилась одна дверь, вторая…

В глубине просторного кабинета сидел за столом генерал-лейтенант. Булгаков знал этого генерала по фамилии и в лицо: несколько раз встречал его на аэродромах. Генерал вряд ли запомнил Булгакова, хотя однажды на учениях вызывал пред свои очи и ругал за какие-то недостатки, но встретил, как старого знакомого.

— Рад видеть, рад видеть в добром здравии… — генерал скосил глаза на обложку личного дела Булгакова, лежавшего у него на столе. — Присаживайтесь, Валентин Алексеевич.

Булгаков сел. Офицер-кадровик положил на стол перед генералом какой-то листок. В ходе беседы время от времени генерал заглядывал в тот листок.

— Я смотрю, Валентин Алексеевич, на Дальнем ты был, на Кавказе теперь греешься, а вот северо-запад не видел… генерал рассмеялся, и Булгаков охотно поддержал его. — Надо побывать, Валентин Алексеевич, а то после жалеть будешь.

По службе выдвигают и одновременно на край своей земли засылают… А куда еще — в Москву, в Киев? Для боевого летчика-командира там работы нет. Северо-запад так северо-запад…

— Ну что ж, уважаемый Валентин Алексеевич, назначаем вас заместителем командира и надеемся на вас… — генерал заговорил более официально, перешел на "вы". — Новую должность вы, конечно, освоите, будете работать. У меня лишь один совет. Не соглашайтесь на роль простого порученца при командире, как это получается у некоторых замов. Иной зам превращается в этакий живой трансформатор: служит лишь для передачи распоряжения сверху вниз. А себя не проявляет никак. Вы должны стать первым помощником командира, его надежным, авторитетным помощником. Свое мнение надо иметь! Творчески участвовать в работе, держать под контролем наиболее важные дела, помогать командирам частей. Заместитель командира — это, знаете ли, крупная фигура в армейском строю.

Генерал встал, прошелся по кабинету. Булгаков также поднялся.

— Не открою большого секрета перед вами, Валентин Алексеевич, если скажу, что в гарнизоне, куда вы едете, командир, заслуженный, уважаемый, скоро уйдет в отставку, — Грустная улыбка промелькнула на лице генерал-лейтенанта. — Всем нам, старикам, скоро уходить. Как говорится, снаряды рвутся все ближе и ближе… Да не о том речь. Потребуется новый командир, и мы, конечно, вас будем иметь в виду. Вот вам и повышение и одновременно перспектива. А при такой ситуации ведь хорошо работается, правда, Валентин Алексеевич?

— Так точно, товарищ генерал.

— Ну вот…

Они поговорили еще немного и на том расстались. Булгаков покинул генеральский кабинет с таким чувством, будто вместе с предписанием ему вручили еще что-то, словно дали в руки жезл-невидимку, с которым там, на незнакомом аэродроме, залитом северным сиянием, будет ему легче.

Москва — столица, Москва — ослепительная красавица, Москва — большой перекресток жизненных дорог многих-многих людей, особенно военных, которые и бывают здесь главным образом по делам службы. Встречаются северяне с южанами, западники с дальневосточниками, бывшие однокашники и недавние сослуживцы.

Еще в управлении Булгаков услышал, что Зосимов как раз теперь тоже в Москве. Булгаков час просидел на телефоне и все-таки разыскал Вадима. Договорились встретиться вечером в гостинице ЦДСА, где остановился Зосимов, — по-холостяцки.

Привыкший к точности, Булгаков ровно в девятнадцать ноль-ноль постучался в номер на седьмом этаже. Всегда точный и аккуратный, Зосимов в ту же минуту, еще до стука, подошел к двери и открыл ее.

— Валентин Алексеевич!

— Вадим Федорович!

Хрустнули косточки, когда они сгребли друг друга в объятия.

Дверь осталась распахнутой. Проходившак мимо старушка горничная прошептала слезливо: "Братики встретились". Подобные сцены в армейской гостинице ей частенько доводилось видеть, и всякий раз они волновали ее материнское сердце. Она тихонько толкнула дверь, прикрывая.

— Проходи, Валентин Алексеевич, раздевайся, — приглашал Зосимов. — Дай-ка я твою драгоценную папаху определю должным образом. Вот тут, на верхней полке.

Булгаков снял шинель, окинул взглядом комнату. Это был общий номер, к стенкам прижимались четыре кровати.

— Не ахти как устроился ты в столице, — заметил Булгаков.

— Очень даже неважно, — согласился с этим Зосимов, смутившись. — И то администратор предъявил ультиматум: к девяти часам утра выселиться.

— Поедем к нашим! Прямо сейчас.

— Нет, спасибо. Я сегодня ночью улетаю, билет в кармане.

— Ну, если так…

Булгаков достал сигареты, чиркнул зажигалкой. Зосимов взял предложенную ему сигарету, повертел в пальцах, но не закурил.

— Лена привет тебе передает. Просила заезжать в гости, — сказал Булгаков.

— Спасибо. Спасибо и целую ручку. Моя Пересветова, если бы знала, что мы встретимся, тоже передала бы тебе привет.

— Варвара Александровна человек наш, армейский, — тепло улыбнулся Булгаков. — Как она поживает?

— Неплохо.

— А жизнь в том городе нравится? Ты ведь все там же служишь, в округе ПВО?

— Да, город хорош, хотя и своеобразный.

— Девчата твои как? Повырастали небось?

— Старшая, Наташка, в этом году десятый класс заканчивает, младшая ее догоняет.

— О, невесты уже!

Зосимов похмурел при этих словах: он не любил, когда о дочерях говорили, как о невестах. Какая-то непонятная ревность просыпалась в нем.

Еще раз чиркнула зажигалка в руках Булгакова.

— Прикуривай, Вадим Федорович.

Зосимов решительно положил в пепельницу незажженную сигарету.

— Знаешь, я бросил курить.

— Давно ли? — насмешливо спросил Булгаков, защелкнув свою изящную зажигалку.

— Уже больше года.

Булгаков пожал плечами.

Словно извиняясь, Зосимов начал торопливо пояснять:

— В последнее время сдает здоровье, Валентин Алексеевич. Не пью, не курю, ничего такого лишнего, понимаешь, а оно все хуже.

— Летаешь много.

— Летаю, конечно, много… — Зосимов потянул носом душистый дымок, повисший облачком. Эх, как ему хотелось закурить сейчас! Он продолжал рассказывать о здоровье, стараясь отвлечь, оторвать мысль от сигареты, лежавшей в пепельнице: — Растет кровяное давление. Медленно, но растет, проклятое. В Москву я ведь на центральную медкомиссию приезжал. Наши эскулапы боятся ответственности, сюда послали. Уж тут крутили-вертели, насквозь всего просвечивали. Пронесло. Допущен к летной работе. Но это, кажется, в последний раз. — Зосимов поднял на Булгакова жалкий, растерянный взгляд: — Спишут меня скоро, Валентин Алексеевич.

Последние его слова прозвучали так, как если бы он сказал: "Конец мне скоро…"

Булгаков отвел глаза, стал смотреть куда-то в окно. Не нашлось у него слов утешения для друга, ибо в его собственном понятии отстранение от летной работы смерти подобно.

— А я вот курю, — сказал он, попыхивая сигаретой. — Курю все время и ничего, на здоровье не жалуюсь. По какому-нибудь торжественному случаю и выпить могу.

Зосимов тряхнул головой, будто хотел сбросить с себя грустное настроение.

— Сегодня случай очень торжественный: мы с тобой встретились в Москве, Валентин Алексеевич. Сейчас пойдем и выпьем. — Зосимов решительно поднялся. — Пойдем, пойдем. Тем более что я тут один тост хороший придумал.

— В ресторан хочешь? — спросил Булгаков. И протянул руку за папахой.

— Мы оба в форме, в ресторан не поедем, — возразил Зосимов. — Спустимся вниз, в буфет. Там в это время пустота, а если кто и есть, то все свои, офицеры.

Когда они вышли в коридор, отворилась дверь напротив. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы увидеть интерьер уютного одноместного номера. В следующий миг дверь закрылась, толстенький майор запер номер и положил ключ в карман.

— Во как надо устраиваться, — сказал вполголоса Булгаков. — По виду начклуба какой-то или казначей, а номерок отдельный имеет. Не то что ты, инспектор техники пилотирования.

— Куда уж нам, строевым офицерам. Дали койку переспать, и на том спасибо, — ответил Зосимов. — Ты видел, входя в гостиницу, сколько народу толпится у окошка администратора?

— Видел…

— И подполковники, и полковники, и постарше нас с тобой. А над окошком табличка висит: "Мест нет".

— Для кого нет, а для кого и есть.

Толстенький майор независимо вышагивал впереди них, и если не слышал, то, наверное, догадывался, о чем разговор. Оглянулся: лицо у него было красным и злым.

На первом этаже — большая столовая, работающая с утра до вечера и всегда с перегрузкой. А в цокольном этаже — буфет, где можно посидеть с другом и спокойно побеседовать. Две официантки — Маша и Шура, — чьи молодость и зрелые годы прошли между этими столиками, знают в лицо, наверное, половину офицерского корпуса. Булгаков дружески кивнул обеим, как старым знакомым, и они ответили ему приятно-кокетливыми, сбереженными с молодости улыбками.

— Машенька, — попросил Зосимов, — неси-ка нам, пожалуйста, по сто пятьдесят граммов чайку. Лимон, шпроты — все, что полагается.

Маша отлично поняла, какого надо "чайку". Принесла коньяк.

— Так вот… — Зосимов поднял рюмку. — В нарушение своего сухого закона, вопреки всем невзгодам, пью за то, чтобы ты, Валентин Алексеевич, стал генералом.

Косаренко обладал каким-то удивительным чутьем: он появлялся там, где вот-вот должен вспыхнуть спор, в полку не помнили случая, чтобы копья ломались без него.

В этот раз, когда штурман наведения нервничал и готов был крепко ругнуть одного-другого летчика, замполит бесшумно проник в герметические двери КП и подсел к экрану.

По светло-зеленому полю индикатора кругового обзора двигались белые точки. Расстояние между ними сокращалось — это значило, что перехватчик настигает цель.

Предварительное наведение протекало спокойно и ладно: штурман давал команду по радио, летчик тотчас же ее исполнял. Но вот истребитель выведен в исходное положение для атаки, на КП с нетерпением ждут от летчика пару слов: "Цель вижу", а он все молчит. В воздухе — первоклассный летчик, командир звена. Наверняка же видит цель на своем бортовом радаре, а помалкивает: вдруг исчезнет?

Штурман наведения и так и сяк ему подсказывал, уточняя курс, высоту, скорость, — в ответ молчание.

— Долго ты его за ручку водить будешь? — не утерпел замполит.

— Хе-хе! — сердито усмехнулся штурман наведения, показав замполиту свой ощеренный профиль. — Некоторые господа перехватчики привыкли, чтобы их подводили к самой цели, вплотную.

Косаренко покачал головой.

— А ты проверь, видит он цель или нет. Скомандуй ему отворот.

Штурман подал команду выводить из атаки. Летчик тут же закричал: "Цель вижу!"

— Ага, жалко стало! — рассмеялся замполит. Он уточнил фамилию летчика и что-то записал себе в блокнот.

Перехват не состоялся.

Наморщив лоб, сидел в углу на табурете Косаренко, усталый и мрачный.

— Встреча летчиков и офицеров наведения когда намечается? — спросил он.

— Завтра, после разбора полетов, — ответили ему.

Косаренко порывисто встал.

— Не завтра, а сегодня хотел бы я с ними поговорить.

Сейчас! — Уходя, он обернулся: — Полеты кончаются. Соберу ненадолго летный состав. И вас приглашаю, штурман наведения.

— Есть, товарищ подполковник.

Собирать летчиков специально в методическом классе или в парашютной, где обычно занимались, Косаренко не стал. Никакой официальности! Завел разговор сразу, врезавшись в толпу очкастых, затянутых в высотные костюмы и оттого поджарых, похожих на донкихотов людей. Черные глаза Ивана воспаленно заблестели, когда он нацелился на капитана, упустившего нынче воздушную цель.

— Разминулись, говоришь, как в море корабли? Сел на спину бомберу и не заметил! Слез и полетел дальше…

В толпе летчиков послышались иронические восклицания, исподволь назревал смех и вот-вот должен был взорваться.

— Для таких перехватчиков надо указки повесить на небесах: направо пойдешь — цель найдешь, налево свернешь — ни хрена не найдешь.

Взрыв хохота.

Когда стихло, капитан сказал:

— Я высоту нечаянно перебрал, товарищ подполковник. Сам не заметил, как перебрал, и потому проскочил над целью.

— А-а-а… — Косаренко сразу сделался серьезным. — Хорошо, хоть признался, а то бы мы так и не узнали, почему ушла цель.

Ошибка есть ошибка — за это не наказывают, на этом учат. Косаренко оставил капитана в покое, начал подступать к другим летчикам, к тем, которые хитрили в воздухе, кого штурману пришлось "водить за ручку".

Иногда на аэродром истребителей-перехватчиков прилетал замкомандующего. Сюда он наведывался чаще, чем на другие аэродромы, а почему — надо у него самого спросить. Это был один из тех авиационных генералов, кто и в зрелом возрасте и при высоком ранге отказывался от пассажирского кресла в транспортном самолете. Садился в сверхзвуковой истребитель и летел, куда ему нужно.

Как он сажал машину! Глиссада снижения — что по лекалу вычерченная, скорость чуть занижена, угол чуть увеличен — и вот истребитель, этот вздыбленный дракон, приземлился, нежно касаясь бетонной полосы.

Летчики выходили смотреть, когда заходил на посадку генерал.

Когда же он вылезал из машины и менял гермошлем на фуражку, обнажая при этом на мгновенье седую голову, летчики держались подальше: мало ли о чем спросит. Генерал не только летал отменно, но и в технике и в аэродинамике был силен.

Алешка же Щеглов набрался однажды нахальства. Подошел к генералу, щупленький такой, подлетыш, козырнул.

— Товарищ генерал, лейтенант Щеглов, разрешите обратиться.

— Ну? — генерал повернулся к нему вполоборота, продолжая следить за движением самолетов на бетонке.

— Какую вы скорость держите на снижении, после ближнего привода?

Юный летчик задал чисто профессиональный вопрос старому летчику. Почему бы не ответить вот так же просто? И генерал назвал ему скорость. Она была километров на двадцать меньше положенной.

— Только вам… Щеглов, кажется?

— Так точно, товарищ генерал: Щеглов.

— …Вам не следует, как говорится, перенимать мой опыт. Лучше придерживаться инструкции по технике пилотирования.

Щеглов откозырял. Быстрым движением генерал протянул ему руку, хотя они не здоровались и не прощались.

В тот же день — были как раз полеты — Алеша попробовал сажать машину при заниженной скорости и увеличенном уголке, попробовал выписать на подходе к бетонке плавную, красивую дугу.

Эксперимент не удался.

Строгое соответствие скорости, угла не так-то просто было подобрать. Трудноуловимый предел балансирования то и дело ускользал, наверное, так терял бы тонкую струну под ногами малоопытный канатоходец. На заниженной скорости машина вдруг стала проваливаться. Поддержать ее тягой двигателя! Рычаг газа дан вперед, но пока-то турбина выйдет на большие обороты, пока-то дождешься скоростного рывка…

Тяжелый самолет с усеченными до предела крылышками мог держаться в воздухе лишь на двигателе, а парить, как планер, не умел. Глиссада снижения получилась у Алеши с двумя крутыми уступами. При последнем провале едва успел подхватить машину у земли. Чиркнул колесами по грунту до бетонки, поднялось облако рыжей пыли…

— Спокойно! — предупредили по радио. С вышки все, конечно, видели.

Второй раз самолет опустился уже на бетонку. Покатился.

— Парашют есть, — услышал Алеша в наушниках. И одновременно почувствовал силу тормозного парашюта, сдерживавшего бег машины.

Вытирая пот после сущей бани в кабине самолета и после чувствительной вздрючки от командира эскадрильи, Алеша сказал себе: "Нет, ну его к черту!"

Он решил вернуться к доброму, испытанному методу, четко и ясно описанному в инструкции по технике пилотирования. Но какая-то заноза, видимо, осталась. Однажды при заходе на посадку потеря скорости подстерегла его, как злая собака. Опять выхватил машину на последних метрах высоты. Еще хуже получилось в другой раз ночью. Ночью вообще летать страшно, если честно признаться, а тут еще такая ошибка. В темноте ничего не видно, только слабый пунктир огоньков показывает, что там полоса. Тянется пилот, следит за огоньками и незаметно для себя опускает нос машины. И тут она как ринется вниз…

Начали Щеглова ругать за посадки, чего раньше никогда не было.

— Отсебятину прешь! Так когда-нибудь в землю ткнешься! — кричал комэск.

— Дать ему пять провозных полетов на спарке, десять, если надо! — приказал исполняющий обязанности командира полка.

Досадливо морщась, слушал все это замполит. Так вот можно задергать, заучить молодого летчика, и он потеряет свою прежнюю крепкую хватку в полетах. Такие случаи бывали.

— С вашего разрешения со Щегловым полетаю я сам, — сказал Косаренко.

Врио командира полка не ответил ни "да", ни "нет".

Комэск возражал:

— Есть у Щеглова командир звена, пусть он и возит его. А то привык этот Щеглов быть на особом положении. Любимчик полковника Булгакова…

— Да при чем тут особое положение? Человеку нужно помочь, — возмущенно заметил Косаренко.

— Пусть командир звена помогает своему подчиненному.

— Ладно. Решим, как надо поступить в данном случае, — произнес Косаренко с твердостью.

Комэск, недовольно махнув рукой, отошел.

Свое мнение Косаренко еще раз повторил врио командира полка, и тот согласился. Вынужден был согласиться.

Впервые после отъезда Булгакова почувствовал замполит, как плохо и как одиноко ему стало без Валентина Алексеевича. Тот бы разве стал обычный рабочий вопрос возводить в принцип? Никогда!

Прежде чем сесть в учебно-боевой самолет, замполит отвел Щеглова в сторонку — потолковать надо было.

Лейтенант осунулся за последнее время, взгляд его, прежде такой живой и уверенный, поблек. Исподлобья посмотрел он на замполита, видно, приготовившись выслушать очередное нравоучение. Но замполит сразу заговорил в доверительном, дружеском тоне, и натянутость исчезла.

— Подозреваю, что укоренилась ошибка, которой вы сами не замечаете и даже не знаете, откуда она взялась.

— Может быть… — отозвался Щеглов.

— Эта машина, — замполит похлопал ладонью по округлому фюзеляжу, — сложная машина, кто ее только выдумал.

— Кто же выдумал? Конструктор.

— Вот я и говорю…

Замполит поискал палочку на земле. Поясняя, он привык что-нибудь чертить.

— Бывает полезно вернуться немного назад, — продолжал замполит. — Посадка для военного летчика второго класса Щеглова, конечно, пройденный этап. Ничего. Не стесняясь, пройдем его еще раз. А чтобы как-нибудь опять самолет не загремел вниз (он же тяжелый как колун), будем заходить на посадку на повышенной скорости. Это, чтобы вытравить укоренившуюся ошибку. Вы согласны со мной, Щеглов?

— Очень даже согласен, товарищ подполковник.

— Тогда полетели.

В прежние времена излюбленным методом всех инструкторов было преднамеренно допустить какую-то ошибку и тут же показать, как ее исправить. Применительно к сверхзвуковому истребителю такой метод уже не годился. Эта сложная машина требовала только безошибочной техники пилотирования. И замполит показал Щеглову образцовый полет по кругу и образцовую посадку на чуть повышенной скорости.

— Понятно?

— Все понятно.

Вслед за тем выполнил такой же полет Щеглов. И еще раз — Щеглов; замполит только наблюдал из кабины инструктора.

— Ну и хватит, — решил замполит. — Если получается нормально, зачем зря гонять спарку?

С того дня лейтенант Щеглов продолжал летать хорошо и уверенно, будто никакой ошибки на посадке не бывало. В боевой подготовке он по-прежнему первенствовал среди молодых летчиков.

Прошло порядочно времени. И когда о пережитом вспомнить было уже не больно, замполит как-то спросил Щеглова:

— А с чего это вдруг, Алеша, ты начал тогда "падать" на посадке?

Щеглов ответил не сразу. Вспомнив что-то, начал краснеть.

— Мне просто интересно, так, для себя… — пояснил свой вопрос замполит.

Алеша опустил и поднял глаза, но смотрел на замполита доверчиво.

— Хотел попробовать, как наш генерал сажает машину, — признался он.

— Я так и знал! — воскликнул Косаренко. — Думаю, не может же быть, чтобы так, ни с того ни с сего!

Разговорились они, когда Щеглов был на дежурстве. В комнате отдыха летного состава как раз никого больше не было. Замполит заглянул сюда, увидел Алешу, склонившегося над книгой, и подсел к нему.

— Наш генерал — старейший пилотяга… — задумчиво продолжал Косаренко. — Он летает уже лет около тридцати, перебрал почти все типы истребителей и бомбардировщиков. При его огромном опыте можно позволить какое-то отклонение. У него может быть свой стиль и свой летный почерк. Он сидит в самолете свободно и спокойно, как на табуретке. А молодой летчик, способный летчик вроде тебя, Алеша, все-таки чувствует себя, как за партой во время контрольной по алгебре: решает задачу правильно, но весь напряжен в струнку. В этом вся разница. Полетаешь десять-пятнадцать лет, и у тебя будет достаточно опыта, тогда и ты сможешь себе позволить элементы творчества.

Щеглов сощурил глаза отчужденно.

— А до тех пор что я должен делать, товарищ подполковник?

— Не лови меня на слове, Алеша! Не лови!

— Да я не ловлю…

— И не прибедняйся! — Косаренко строго посмотрел на лейтенанта. Перевел взгляд на его значок второклассного летчика. — В любом учебном задании можно и нужно проявлять инициативу. Ушел в пилотажную зону — выполни комплекс фигур быстрее положенного. Вылетел на перехват воздушной цели — сделай все, чтобы обнаружить "противника" как можно раньше. Не ухмыляйся, не ухмыляйся, Щеглов! Чтобы отлично выполнить полетное задание на современном истребителе, надо проявить не только умение, но и подлинное творчество. А подрастешь, большего достигнешь. Может, летчиком-испытателем станешь, может, космонавтом. Тебе, Щеглов, большой путь на роду написан в авиации.

Косаренко умолк на минуту. Потом открыл рот, желая еще что-то сказать, но тут коротко и как-то пронзительно звякнул телефон прямой связи. Взяв трубку, Косаренко сейчас же положил ее.

— Дежурным — в готовность! Щеглов, давай!

Алеша выбежал из комнаты.

Около самолетов торопливо работали техники и механики. Летчики сели в кабины.

Тонко, по-комариному завыли турбины, набирая большие обороты, сорвались раскаты реактивного грома.

Замполит видел сквозь плексиглас кабины мальчишеский, упрямый профиль Щеглова. Улыбнулся замполит одними глазами. Если поднимут сейчас не на учебное задание, а на настоящее дело, он, Алешка Щеглов, пожалуй, будет только рад.

Срывая листок календаря, Зосимов вспомнил, что как раз в это время, в январе месяце минувшего года, они с Булгаковым встретились в Москве.

— Что ж, хорошо! — воскликнул Вадим Федорович. — Валька стал большим командиром, а мы еще годик продержались.

Он имел в виду: продержались на летной работе. Кровяное давление было у него на пределе.

— О чем вы разговариваете сами с собой, повелитель? — спросила Варвара из другой комнаты.

Она не догадывалась, что муж видит ее отражение в зеркале. Лежала на диване с журналом — только вернулась с работы, — на щеку спадали волосы, окрашенные в светлый тон, несколько чужой, не ее цвет волос, но зато хорошо скрывавший седину.

— Собираюсь на ночные, — спокойно ответил Вадим Федорович.

— Отдохнул как следует? Выспался?

— Прекрасно.

— Ну иди, я тебя поцелую, старый, чтобы леталось тебе хорошо.

Он подошел к дивану, опустился на ковер. И так они побыли вдвоем несколько минут — в обнимку, безмолвно, на едином дыхании.

Вадим Федорович вышел из дому.

Огромный южный город наполнялся оживленным шумом раннего вечера. Январь стоял по обыкновению теплый, люди шли по улицам в нарядных одеждах, молодые парки — в одних костюмах, обернув шеи шерстяными шарфами, по-кавказски.

На электричке Вадим Федорович доехал до маленькой станции. Там его уже ждала машина. Еще десять минут пути, и он оказался на ближайшем военном аэродроме. Отсюда инспектор техники пилотирования должен лететь на дальний аэродром, где в эту ночь будет работа. Но прежде чем лететь, предстоит свидание с врачом.

Ох, эти врачи! Не дают они покоя Вадиму Федоровичу в последнее время!

Только он вошел в комнату медосмотра, майор медслужбы Григорьянц наставил на него свои испытующие глаза, усиленные оптикой цейсовских очков. Ни слова не говоря, подступил с черным жгутом, как с тюремным наручником.

Медленно стравливается воздух, падает ртутный столбик, с какого-то рубежа начинает гулко стучать пульс под манжетой.

Черные брови Григорьянца полезли вверх, выгнулись подковами.

— Что такое, доктор?

— Гм…

— Что вы хмыкаете?! — сорвалось у Вадима Федоровича.

Григорьянц мог понять его раздражение и не обиделся.

— С таким давлением в воздух нельзя, Вадим Федорович. Во всяком случае, сегодня.

Опустив ресницы, Григорьянц поигрывал своим блестящим фонендоскопом. Зосимов сверлил его взглядом, но молчал. Оба понимали: сейчас вот, в этой комнате с голым столом и клеенчатой кушеткой, произнесен приговор, тот самый приговор, которого со дня на день следовало ожидать и который обжалованию не подлежит.

Без надежды на участие Зосимов все же попросил:

— Последний раз слетаю — и все, доктор, ложусь на обследование. Ну, хоть перелечу на тот аэродром, а там буду сидеть на СКП в роли наблюдателя.

— Не имею права, товарищ подполковник.

Если уж перешел Григорьянц на "подполковника", значит превратился в глыбу, в скалу — не сдвинуть его никакой силой.

За дверью медпункта Вадима Федоровича обняла прохладная ночь, улыбнулись ему разноцветные огни аэродрома, и что-то прокричал уходивший в небо истребитель. Этот знакомый, прекрасный мир летного поля становился отныне ему недоступным. Если бы Вадима Федоровича предупредили за день, за два, если бы не так внезапно, ему было бы немного легче.

Как последний глоток воздуха, нужен сегодняшний полет — ведь не попрощался человек с небом!

Он медленно брел по бетонным плитам. Ноги несли его не от самолетной стоянки, а туда, к ней, где на левом фланге боевых машин стоял инспекторский истребитель.

"Улизнуть в воздух, пока они там будут сговариваться… — Мысль шальная, запретная, удивительно, как она могла прийти в голову инспектору техники пилотирования. — В последний раз… А то ведь больше ни за что не дадут слетать, близко не подпустят к истребителю". Шаг его ускорялся. Вот и самолет — косокрылый, с выдвинутой вперед иглой.

Темная фигура техника выросла перед Зосимовым.

— Товарищ подполковник, самолет к вылету готов.

"Врач не подписал полетный лист. Ну и ладно. Кто о том знает и кто станет проверять инспектора?" Он сел в кабину. Техник помог ему пристегнуть ремни, подключить шнуры и шланги.

"Вопиющее нарушение? Строго накажут? Все может быть, на все согласен. Но без последнего полета невмоготу. Это уже не инспектор идет на безрассудный поступок, нет! Это просто летчик, у которого отнимают небо, а заодно и жизнь…"

Успел врач доложить начальству или не успел?

Руки безошибочно находили в темноте кабины нужные тумблер и рычаги.

Заработал двигатель.

— Я ноль-четвертый, прошу взлет.

Каким-то чужим показался ему собственный голос, усиленный рацией.

Долго нет ответа. Почему молчит РП, уже знают? Секунды предельного напряжения могут испепелить человека.

Наконец откликнулся руководитель полетов:

— Ноль-четвертому выруливание и взлет разрешаю.

Теперь все, что случилось на земле, забыть. Оторваться от земли! Впереди — небо, сложная работа в воздухе, требующая от летчика максимум внимания, если он даже инспектор техники пилотирования. Вадим Федорович заставил себя успокоиться. Повел машину на взлет.

Через несколько мгновений он был уже на большой высоте. Под крылом самолета простиралась темная масса земли, усыпанная кое-где огоньками. Справа, на берегу моря, лежала исполинская золотая подкова — сплошное зарево огней огромного города. Много раз пролетал Вадим Федорович над ним, днем и ночью, а только вот теперь показался он ему золотой подковой. Найти подкову, говорят, к счастью? Грустно усмехнулся Вадим Федорович этой навернувшейся мысли…

Море тоже было темным, едва-едва отличавшимся от суши. В черной пустыне моря, далеко от берега, вытянулись, змеисто извиваясь, цепочки огней. Это были эстакады морских нефтяных промыслов. Удивительная, романтическая жизнь людей — тоже неземная…

Вадим Федорович накренил машину, меняя курс полета. А все-таки неважно чувствует он себя на большой высоте: ломит в висках, и тяжело дышится. Кислород плохо поступает, что ли? Взглянул на прибор — нормально поступает.

Он не заметил, когда именно это случилось — когда звезды посыпались с неба на море? Плавало внизу множество звезд, множество созвездий, а небо вверху стало черным и безжизненным.

Галлюцинации! Этак недолго потерять пространственную ориентировку. Вадим Федорович перестал смотреть за борт, сосредоточив все внимание только на показаниях приборов. Авиагоризонт и другие приборы утверждали, что все в порядке и никакого перевернутого полета нет.

Бывали случаи, когда в ночных полетах начинали вдруг галлюцинировать молодые, крепкие пилоты, чье здоровье не вызывало и малейших сомнений. Ничего страшного. Выждав несколько минут, Вадим Федорович осторожно выглянул за борт. Звезды взлетели в небо, на свои насиженные места.

И все-таки трудно было ему в этом полете. Высота угнетала его. Связавшись по радио с диспетчером, он попросил эшелон пониже.

Сел на дальнем аэродроме и подумал, что как-то не успел в течение всего полета попрощаться с небом. И стало ясно ему, что такового не будет, сколько бы он ни удирал тайком в воздух. В последний раз они по-настоящему обнялись с небом, когда пилоту ничто не мешало летать, когда не были подрезаны крылья. А теперь уж не надышишься. Искренне пожалел Вадим Федорович о своем легкомысленном поступке: врача подвел, себе неприятность нажил — как мальчишка, ей-богу!

Домой он вернулся на транспортном самолете.

Навстречу ему летел ветер — теплый, бесшумный ветер апреля, навевающий воспоминания, волнующий, как близкое дыхание красивой женщины.

Через двадцать лет случилось так, что дорога службы привела Зосимова к тому самому месту. Теперь здесь было высшее авиационное училище. Подполковника Зосимова, уже списанного с летной работы по состоянию здоровья, назначили сюда преподавателем аэродинамики.

Прежде чем приступить к чтению цикла лекций для курсантов, Вадим Федорович совершил экскурсию по училищу, прошел знакомыми тропками — а разве не так поступил бы, окажись на его месте, любой другой?

Те тропинки нынче виражили на поворотах и устремлялись вдаль асфальтированными дорогами.

Никого из бывших инструкторов и командиров Вадим Федорович не встретил. Отлетали свое. И только Акназов напомнил о себе размашистой подписью на одном из документов, попавшемся Вадиму Федоровичу на глаза, Акназов служил где-то в верхах, время от времени рассылал письменные распоряжения, которые в училище надлежало исполнять неукоснительно.

Учебная эскадрилья занимала несколько больших зданий — целый городок. На аэродром курсантов возили автобусами, Летное поле и всякие там авиационные службы были оборудованы по последнему слову техники. Широкая взлетно-посадочная полоса из бетона легла на спину пустыни. Реактивные самолеты отливали на солнце серебром.

Вадим Федорович побыл на полетах. Истребители взлетали и садились. Ни одного "козла", ни одной грубой ошибки в расчете. Может быть, тренировались инструкторы? Очень уж чистая работа. Нет, летали курсанты. Эти краснощекие, жизнерадостные мальчишки здорово летают, черт их подери!

В светлых, просторных аудиториях, в прекрасно оборудованных кабинетах учебного корпуса, в спальных комнатах, напоминавших по уюту и чистоте палаты дома отдыха, в курсантской столовой, где кормили, как в хорошем ресторане, — всюду, куда заходил Вадим Федорович, были образцовый порядок и полная обеспеченность. Одно из лучших училищ страны. Высшее. Готовит не просто летчиков, а летчиков-инженеров. Несколько лет пребывания молодого человека в стенах такого вуза многому его научит и многое ему даст.

При первой же встрече с курсантами на занятиях Вадим Федорович подумал: "Вот бы рассказать им, какая тут была во время войны авиационная школа ускоренного типа и как мы тут жили…" Подумал он так, но рассказывать не стал. Ведь не поверят, что такое может быть, просто не поверят!

Крещенные небом за свою летную жизнь проходят две жизни: одну — в небе, другую — на земле. Да, так и проходит жизнь в авиации — вдвое ускоренным темпом. Ровесники, которым нынче по сорока лет, достигли в своей земной жизни самого расцвета. А у Вадима Федоровича, выходит, все уже за плечами — полеты, свершения, борьба.

Они говорили про это с Варварой, и она сказала, что на свете действительно есть такие, молодежные, что ли, профессии. Взять тех же спортсменов или артистов балета, например: пока молодые, преуспевают. Подобные рассуждения были вполне логичными, но Вадиму Федоровичу не понравились, он решительно возражал и даже рассердился на свою Пересветову: "Ну разве можно сравнивать летное дело с каким-то там спортом! Летное дело — это такое дело… — У Вадима Федоровича не нашлось достаточно ярких слов, чтобы выразить бившуюся в подсознании мысль. — Эх, да что там… Есть такая замечательная страна — Авиация. Понять и оценить ее способен лишь тот, кто прожил в воздухе свои летные часы".

Теперь уже Варваре не понравилось его профессиональное высокомерие. Она произнесла известное изречение с этаким ироническим нажимом: "Рожденный ползать летать не может". И тут же шпаги скрестились, и, так как в спорах Варвара не привыкла уступать, пришлось Вадиму Федоровичу туго. Спор не удержался на чисто теоретической основе, его перенесло, как ветром пламя пожара, на их отношения. Вадим Федорович вдруг замолчал, будто лишился дара речи, и отправился обедать в военторговскую столовую. Вечером пустовали два кресла у телевизора, те самые, которые стояли рядышком, касаясь друг друга подлокотниками. Смотрела передачу одна Светлана, ученица шестого класса. Никто не гнал ее спать, и она досиделась до полуночи, решив, что завтрашнюю контрольную по алгебре как-нибудь одолеет. В полутьме проступал изящный Светланин профиль, на плечах лежали две толстые пушистые косы — всем, всем напоминала Света свою маму, снятую на фотокарточке тоже в тринадцать лет. Мама же уединилась в кухне и строчила страницу за страницей письмо Наташеньке, студентке первого курса Минского института иностранных языков. Примерно с восьмого класса Ната стала поговаривать, что она хочет быть переводчицей. Думали, что это увлечение, подхваченное в тех же телепередачах: красивая, модно одетая девушка, попеременно обращаясь то к одной знаменитости, то к другой, щебечет то по-английски, то по-русски. А Наташа, окончив среднюю школу без медали, поехала сдавать в иняз: отличное произношение и цепкая фонетическая память пронесли ее через водоворот страшного конкурса. Вот и Наташа, папина дочка!

В течение последующих нескольких дней разговор на летную тему не возобновлялся.

Но обе стороны носили в душе что-то недосказанное. И однажды Варвара, подтрунивая над мужем по какому-то безобидному поводу, нечаянно обронила фразу, кольнувшую его больно. Летал он, дескать, летал на своих истребителях, рисковал, здоровье тратил, а много ли пользы от тех полетов? За все время ни одного килограмма груза не перевез, ни одного пассажира.

Вадим Федорович при этих словах вскочил, побелел как бумага. Может быть, хотелось ему хватить кулаком по столу, разбить что-нибудь на мелкие осколки — в последнее время нервным стал, — но взглянул мельком на свою Пересветову, и все переменилось в нем. Единственная на свете Пересветова, та, которая вместе с ним прошла далекий, трудный путь жизни и, может быть, тоже вдвое быстрее прошла.

Улыбнулся Вадим Федорович дружески и одновременно с хитринкой.

Пардон. Одного пассажира он все-таки перевез. Давно было, но было. Он перевез когда-то на ПО-2 одну прекрасную пассажирку, летевшую читать лекцию по радиолокации.

Как говорится: один — ноль в его пользу. Варя должна была это признать. Она положила голову ему на грудь — светлые волосы у корней темнели, серебрились частыми сединами. Плача, она говорила, что вот он, Вадим, миновал финиш своей летной жизни, а она ему завидует, и другие могут позавидовать человеку, у которого в сердце такая сильная страсть.

Булгаков держал курс на аэродром, где базировалась одна из авиационных частей. Ночь была светлая, потому что лежала на снежных равнинах, как на простынях изумительной белизны, слегка подсиненных. Показавшаяся вдали темно-серая полоса аэродрома изгибалась под тупым углом — словно кто-то бросил в снег сломанную, больше не нужную линейку. Это не смутило пилота, знакомого с явлением рефракции света, повидавшего и не такие причуды старого сказочника — Севера. Когда истребитель, снижаясь, приблизился к полосе, она стала прямехонькой.

На самолетной стоянке Булгакова встретил командир части. Доложил:

— Товарищ полковник, на аэродроме проводятся ночные полеты. Работают первая и вторая эскадрильи.

Булгаков, не дослушав, сдернул перчатку, тычком сунул руку:

— Здравствуй, Дубровский.

Пошагали рядом, направляясь к вышке командно-диспетчерского пункта.

— Как полеты? — спросил Булгаков.

— Все нормально, товарищ полковник, — ответил Дубровский. — Плановая таблица уже выполнена процентов на восемьдесят.

— Молодых выпускаешь?

— Точно. Двое слетали самостоятельно с оценкой "отлично", третьего, лейтенанта Илларионова, сейчас провезут на спарке, и будем пускать.

— Я сам с ним слетаю.

— Есть.

Перед тем как подняться по крутой лесенке на вышку КДП, они остановились внизу покурить. Часто и с видимым удовольствием затягиваясь, Булгаков спросил:

— А на электрический стул кого ты сегодня посадил?

— Заместителя.

Булгаков спросил без усмешки, а Дубровский так же серьезно ответил — настолько вжилась в аэродромный лексикон шутка о том, что на месте руководителя полетов за пультом управления человек чувствует себя не лучше, чем на электрическом стуле.

Недолго побыв на КДП, кого-то скупо похвалил, кого-то ругнул походя, Булгаков опять вернулся на самолетную стоянку. Он решил лично проверить технику пилотирования молодого лейтенанта перед его самостоятельным полетом ночью. Это, должно быть, станет событием в жизни вон той длинноногой фигуры, застывшей у самолета столбом. Нынешнее поколение молодежи дает сплошь высоченных парней, как по мерке: сорок пятого — сорок шестого года рождения, значит, того и гляди два метра росту. Чтобы не стоять и не глядеть снизу вверх, выслушивая рапорт лейтенанта, Булгаков еще издали крикнул ему:

— Садитесь в кабину, готовьтесь!

Сверхзвуковая спарка ушла в воздух с оглушительным громом, будто этой серебристой, остроносой машиной стрельнули, как ракетой, по верхнему сполоху полярного сияния.

Сдвоенное управление позволяло Булгакову ощущать руками и ногами малейшие детали лейтенантского пилотажа. Надо было признать, что пилотировал он неплохо, и Булгаков перестал вмешиваться в его действия, лишь изредка бросал короткие фразы по СПУ [16], подправляя какой-нибудь элемент полетного задания. Лейтенант унюхал, что полковник доволен, стал работать в воздухе без напряжения, и получалось у него еще лучше.

На земле Булгаков сделал ему лишь одно, да и то малосущественное замечание. Объявил свое решение:

— Подготовлены вы, товарищ… э-э-э…

— Лейтенант Илларионов, — подсказал тот.

— Подготовка у вас, говорю, хорошая, товарищ Илларионов. Самостоятельный вылет в простых метеусловиях ночью разрешаю. Так и доложите командиру полка.

— Есть! Понял, товарищ полковник.

После этих слов повернуться бы лейтенанту через левое плечо и топать, а он почему-то медлил, пристально глядя в лицо полковника, чего-то ждал. "Влюбился, что ли?" — подумал Булгаков.

— Ну вот так… — молвил он неопределенно и пошел от лейтенанта первым.

Обернувшись потом и скосив глаза, Булгаков заметил, как сутуло маячила около самолета высокая фигура, будто пригорюнилась. "Чего ему в самом-то деле?"

Вскоре собрался Булгаков в обратный путь. Напоследок дал некоторые указания командиру части, предупредил, чтобы все было нормально.

— Все будет нормально, товарищ полковник, — заверил Дубровский, а сам неприметно сплюнул на сторону трижды. — Нам тут осталось семь полетов сделать, и подведем черту.

— Добро! — благосклонно пробасил Булгаков, садясь в кабину истребителя.

Он прошел коротенький маршрут. Только явился, наконец, домой и стал тихо раздеваться, стараясь не разбудить жену, как зазуммерил телефон у изголовья его кровати. Дежурный доложил: у Дубровского летное происшествие — подломали спарку.

Булгаков приказал немедленно соединить его с Дубровским. Тут уж он забыл, что находится дома в спальне, а не в служебном кабинете, — проснувшуюся, сидевшую в ночной рубашке на кровати жену вроде как не видел. Выловил сигарету одной рукой в пачке, нетерпеливо чиркнул зажигалкой. Когда в трубке послышался далекий голос Дубровского, закричал на него с налету:

— Ну куда вы там смотрели, начальники? Каким местом вы думали?

Дубровский коротко доложил о летном происшествии. На посадке не выпустился тормозной парашют. Инструктор и летчик тормозили, как положено, однако машина, попав на скользкую часть полосы, все равно выкатилась за ограничители. Переднее колесо на малой скорости попало в ямку, стойка шасси подломилась. Основная причина в том, что не выпустился тормозной парашют.

Булгаков оскалил в хитро-злой улыбке ряд золотых зубов.

— Не врите!

Дубровский сказал, что на месте проведено предварительное расследование при участии летчиков, инженеров, аэродромщиков, и картина вырисовывается та же самая. Все дело в парашюте.

— Не врите мне всей компанией! — раздраженно крикнул Булгаков. Три раза подряд глотнул он табачного дымку, заговорил быстро и напористо, не оставляя собеседнику малейшего зазора, чтобы втиснуть ответное слово. — Парашют не выпустился — это одно дело. Главная же причина летного происшествия в том, что инструктор с летчиком, надеясь на парашют, совсем не тормозили в первой половине пробега… Вы вот слушайте, что я вам говорю! Тормозить они начали только тогда, когда поняли, что парашюта нет. А уже было поздно. Вдобавок и скользкая часть полосы и всякая хреновина. Мне и сейчас все ясно, завтра прилечу — разберусь до конца.

Он хотел положить трубку, но только оторвал ее от уха и опять прижал — на том конце провода заговорили.

Слушал Булгаков, усмехаясь; иногда кивал головой, выразительно поглядывая на жену, сидевшую на кровати, и она отвечала то улыбкой, то нахмуренными бровями, хотя существа телефонного разговора не понимала.

Усмешка, блуждавшая на губах Булгакова, сделалась жесткой, неприятной.

— Дубровский!.. — сказал он в трубку, прерывая затянувшуюся речь собеседника. — Александр Иванович, ты сколько лет командиром части работаешь?

Ответа, видимо, не последовало. Подобный вопрос мог, конечно, обидеть. Но возбужденного летным происшествием и ночным разговором Булгакова не смущало то обстоятельство, что Дубровский постарше возрастом и что не кто иной, как инструктор Дубровский, обучал когда-то курсанта Булгакова технике пилотирования на ЯКах.

— Четыре года на вышке, если мне память не изменяет, — продолжал в снисходительном тоне Булгаков. — И до сих пор считаешь, что летное происшествие может вот так, Просто из яйца вылупиться?

Наконец телефонная трубка, будоражившая весь дом, была брошена на рычаг.

Булгаков полулежал на кровати, опираясь на локоть, и курил. Лампочка-ночник освещала его сбоку, давая сильные полутени. На нем была тонкая белая сорочка первой свежести, только слегка примятая. Обветренное, смуглое от мороза и зимнего загара лицо выглядело на фоне дорогого белья, пожалуй, контрастно. Чуть припухлые щеки, свежие губы, проступившая к вечеру золотистая щетинка на подбородке делали лицо мужественно красивым. Так казалось Елене, наблюдавшей за мужем все время, пока он говорил по телефону и теперь вот, лежа, курил. Ока прильнула к своему Вальке, обняла так крепко, что у самой дух захватило. Он улыбнулся ей в ответ и поцеловал, но сделал плечами едва уловимое движение, будто хотелось ему сбросить дополнительную тяжесть. Для этого человека, по-юношески неуемного в своей небесной страсти, ничего сейчас не существовало, кроме аэродрома, где при посадке сверхзвукового истребителя не выпустился тормозной парашют. В сердце Елены боролись два чувства — обида и любовь. Конечно же, верх взяло последнее, то самое, которое водит Елену, как на веревочке, за Булгаковым — с Востока на Кавказ, с Кавказа — на Север.

Она негромко молвила что-то невнятное. Булгаков переключил на нее свои глазищи, именно переключил, как оптические приборы.

— Ты что, Леночка?

— Пошел прочь! — крикнула она совсем не зло и укрылась одеялом с головой…

Утром полковника Булгакова долго не выпускали в воздух его земные дела. Принес срочные бумаги на подпись кадровик, подкинул толстую папку документов для чтения делопроизводитель, потом вошел в кабинет, втискиваясь плечом и не спрашивая разрешения, начальник политотдела. Этот через несколько минут завладел умом и душой Булгакова полностью и заставил его активно включиться в партийные и комсомольские мероприятия, намеченные на ближайшее время. С докладом на партактиве лучше выступить, конечно же, Булгакову, как считал начальник ПО. С прибывшими в подразделения молодыми офицерами также надо бы опять-таки лично побеседовать командиру. А завтра — заседание горкома партии. Валентину Алексеевичу надо так спланировать свою работу, чтобы в пятнадцать ноль-ноль быть в горкоме.

Иногда в сознании Булгакова начинала вертеться, набирать силу пружины бунтарская мысль: у него множество помощников, и пусть бы они занимались каждый своим участком, не отрывая командира от главного дела, от летной подготовки. Но он ни разу так и не высказал эту мысль ни ближайшим своим помощникам, ни тем более начальнику политотдела. В те вопросы, которые перед ним ставили, вникал, на собрания, где он должен был сидеть в президиуме, являлся. Но когда Булгаков входил в командный пункт и занимал свое рабочее место у светоплана, на котором живо отражалась вся динамика воздушной обстановки, он жестко подчинял всех и все решению командирской задачи. Никто не смел перечить ему в вопросах летной подготовки. Помощь и совет он тоже принимал далеко не всегда, будучи как летчик и как организатор летной службы на голову выше других офицеров штаба.

Теперь же, в штабном кабинете, Булгаков прислушивался к тому, что ему толковал со знанием дела то один, то другой его помощник, Иные документы он пробегал глазами и что-то запоминал для себя, иные подписывал не читая, полностью доверяя офицерам, готовившим приказ вниз, или донесение вверх.

Если бы командир сидел вот так за письменным столом весь рабочий день, круговорот докладов, уточнений, личных вопросов продолжался бы нескончаемо. Но Булгаков уловил момент, когда можно было оторваться от текущих дел, уже не таких важных, как те первые, утренние. Он решительно встал и надел папаху, надел ее одним махом, этак молодецки, чуть набекрень. Взглянул на часы.

— Я полетел к Дубровскому.

Все находившиеся в кабинете поняли, что больше ни одкой бумаги полковник не возьмет в руки, смирившись, захлопнули свои папки.

Булгаков сбежал вниз, гремя каблуками по деревянным ступеням. С утра он был сегодня одет в летное обмундирование, а потому приказал водителю: прямо на аэродром. "Волга" помчалась, вздымая на крутых поворотах снежную пыль.

Через каких-нибудь тридцать минут Булгаков был на том же самом аэродроме, куда летал вчера ночью. По земным понятиям и меркам туда далеко, по небесным — рукой подать.

На "газике" Булгаков проехал по взлетно-посадочной полосе, кое-где останавливаясь. Место, где были видны следы заторможенных самолетных колес, осмотрел тщательно. Потом подъехал к спарке, так и стоявшей за ограничителями с подломанным передним колесом. Машина опустила нос и задрала хвост, будто большая птица, клюющая зерно. Булгаков обошел вокруг нее. Хмурое молчание, отяжелевший подбородок, набухшие щеки красноречиво свидетельствовали о настроении полковника. И все сопровождавшие его старались не проронить ни слова. Кто первым заговорит, на того может и обрушиться начальственный гнев, уж это известно. Напряженное молчание достигло крайнего предела — казалось, чиркни кто-нибудь зажигалкой, и оно взорвется.

Не отрывая взгляда от машины, Булгаков проговорил сталисто-натянутым голосом:

— Летчика-инструктора ко мне.

Дубровский кивнул кому-то из офицеров. Тот бросился к "высотному домику" [17], где находился летный состав. И уже там, поодаль от начальства, послышалось передаваемое из уст в уста:

— Сухорукова командир вызывает!

— Капитан Сухоруков!

— Сухоруков!

От "высотного домика" шел одетый в меховую куртку и штаны летчик. Казалось, он идет слишком медленно, и посланный за ним офицер крикнул:

— Сухоруков, поскорее!

— Иду, — отозвался летчик. — Ты же видишь: вот я иду.

Не в пример некоторым штабным офицерам Сухоруков держался перед полковником совершенно спокойно. И Булгаков это сразу оценил.

— Спарок и так мало, а мы, значит, одну умудрились подломать? — заговорил он с летчиком отнюдь не сердито. — Да еще бы кто другой в кабине сидел, а то Сухоруков! Ну, как там было дело? Доложите нам по порядку.

Капитан Сухоруков, стоявший навытяжку перед полковником, ослабил левую ногу в колене.

— Заходили на посадку нормально, приземлились без перелета, но на пробеге не выпустился парашют… — начал было капитан.

— Это все ясно, Сухоруков, — прервал его Булгаков. — Непонятно, почему машина выкатилась за полосу, когда при нормальном торможении и без выпуска парашюта этого никак не должно было случиться.

— Товарищ полковник, расчет на посадку был точный, без перелета.

Булгаков досадливо махнул рукой.

— Не об этом я спрашиваю. Ты вот что мне скажи, Сухоруков, только честно: зная наперед, что парашют не выпустится, ты бы тормозил так же или по-другому?

Взгляды офицеров обратились к Сухорукову, и он, наверное, чувствовал их многочисленные уколы на себе. Но ответ все же дал не такой, какого от него ждали и требовали полковые начальники.

— Если бы знать, товарищ полковник, я бы начал тормозить пораньше и поэнергичнее, — ответил Сухоруков.

— Все слышали? — вскричал Булгаков, торжествующе оглядев офицеров. — А вы мне тут… пятки морочите: парашют, парашют! — Он опять обратился к Сухорукову: — Понадеялись на парашют и спали себе на пробеге. А когда увидели, что конец полосы близко, нажали на тормоза, да уж было поздно. Не так ли, капитан Сухоруков?

Капитан помолчал мгновение. Потом тихо молвил:

— Виноват, товарищ полковник.

Булгаков тоже не сразу заговорил. Прошелся коротко туда-сюда, заложив руки за спину. Остановился и сказал, строго глядя на всех сразу:

— Наказать бы надо! Только в первую очередь не летчика, а начальство, которое пытается втереть очки командиру соединения.

Он дал указание, чтобы компетентная комиссия расследовала летное происшествие и представила материал в вышестоящий штаб. Соответствующий приказ по этому случаю обещал не задержать. И выразительно посмотрел на Дубровского: кому-кому, а командиру полка в том приказе будет "привет" передан пламенный — не меньше выговора.

Отказавшись остаться пообедать, Булгаков сел в истребитель и полетел на самую дальнюю точку, где стоял его любимый полк. Почему любимый? А во-первых, потому, что там никогда ничего не случалось, полк тот уж сколько лет работал "без летных происшествий и предпосылок к ним", как отмечалось в праздничных докладах и приказах.

Как только в расписании занятий появлялось "окно" — свободные два часа, — Вадим Федорович покидал учебный корпус и отправлялся на аэродром. Он бродил по старту, вдоль самолетной стоянки, заговаривал с курсантами, прощупывая осторожными вопросами их знания в аэродинамике. В классе она, аэродинамика, вся состоит из формул и графиков, а в полете дает себя знать другими силами, способными вознести человека до небес или бросить вниз, если он ошибется.

На аэродроме привыкли к тому, что здесь часто появляется преподаватель аэродинамики. В том, что среди серых летно-технических курток маячил один зеленый китель, усматривали тесную связь теории с практикой…

Высокий, с атлетическим разворотом плеч курсант медленно шел в сторону самолетной стоянки, читая на ходу письмо. Черты лица парня показались Вадиму Федоровичу не то что знакомыми, но какими-то очень уж выразительными.

— Что, товарищ курсант, весточку с родины получили?

— Так точно, товарищ подполковник.

Курсант остановился, опустив руку с письмом. Его взгляд заставил Вадима Федоровича вздрогнуть: этакие серые с прозеленью глазищи, вырезанные внешними углами кверху, — не часто такие встретишь.

— О чем же вам пишут отец и мать, если не секрет? — спросил Вадим Федорович. Не мог он вот так просто пройти мимо этого курсанта.

— Письмо от бывшей одноклассницы, товарищ подполковник.

— От девушки, значит… Ясное дело… — пробормотал Вадим Федорович, понимая, что его вопрос о содержании весточки с родины в данном случае не к месту. Чтобы сгладить смущение — и его и свое, Вадим Федорович спросил: — А отец часто пишет?

— У меня нет отца, товарищ подполковник. Он погиб на фронте.

— Кем был ваш отец?

— Летчиком-истребителем.

— Значит, решили унаследовать боевую профессию отца? Очень похвально.

Безотцовщина… Сейчас в армию много приходит таких. Подросло поколение родившихся в годы войны. Этот вот, стоящий с письмом в руке, — длинный, худощавый, хотя широкой кости… Отца знает, наверное, лишь по фотокарточке да по рассказам матери.

Пора бы кончить беспредметный разговор, отпустить курсанта, а Вадим Федорович все оттягивает минуту расставания, сердцем чувствуя, что вместе с этим парнем пройдет мимо что-то очень значимое, о чем он больше никогда не узнает.

— Ваша как фамилия?

— Курсант Горячеватый.

— А зовут?

— Игорь.

— Игорь Иванович?

— Точно. Откуда вы знаете? — изумился курсант.

Ни о чем бы, пожалуй, не догадался Вадим Федорович, если бы не фамилия Горячеватый. Эта фамилия, простая и в то же время редкая, сказала ему все.

— Тебе, Игорь, известно, что твой отец в годы войны готовил для фронта летчиков вот здесь, на этом самом месте?! — Вадим Федорович топнул ногой.

— Да, нам говорили…

"Вон какой ты уродился и вымахал, Игорь Горячеватый. Не угадать большого сходства ни с отцом, ни с матерью. Батька твой — шумливый, грубоватый здоровяк, мать, судя по фотографии, виденной однажды, — полненькая такая украинка. Простые лица. А сыну неожиданно передались в наследство атлетическая стать и широко, чуть косо разрезанные глаза запорожского предка, атамана, "казачьего бога". Может быть, сравнение это возникло в раздумьях Вадима Федоровича по давней, немножко смешной ассоциации: инструктор — курсантский бог.

— В числе курсантов, которых здесь учил летать твой отец, Игорь, был и я.

Горячеватый-младший промолчал, хотя ему, наверное, небезынтересно было об этом узнать.

— А как мама? — спросил Вадим Федорович.

— Мама живет в Одессе. Она у меня одна, и я у нее один. — В голосе Игоря прозвучали полудетская привязанность и любовь.

— Будешь писать домой, передавай маме поклон от Зосимова.

— Спасибо, товарищ подполковник.

— Зовут меня Вадимом Федоровичем. Очень я рад нашей встрече, Игорь. Заходи, когда будет время.

Они крепко пожали друг другу руки. Игорю скоро надо было лететь, и он направился к истребителю, стоявшему на линии предварительного старта. У Вадима Федоровича кончалось "окно".

МИГ-17, легкокрылый стриж, взмыл в воздух и пошел по кругу над аэродромом, разворачиваясь аккуратно и не очень круто. Во всем был виден летный почерк пилота-курсанта.

Еще один из племени одержимых.

Каким далеким и насколько высоким будет его маршрут в летной жизни? Об этом не задумывались нынче ни его воспитатели, ни он сам. Молодой пилот выходил на крыла Он уже видел землю с высоты, уже почувствовал свободу полета, и никакая сила не удержит отныне его стремления — смелого и самоотверженного.

Еще один…

Дома Вадим Федорович ночью поднялся с постели, перелистал свои заметки. Он не любил и не умел размышлять о чем-то серьезном лежа — ему надо было что-то делать или просто ходить. Свежим воздухом, что ли, подышать? Ночь на дворе… Ну и пусть.

Китель с подполковничьими погонами так и оставил на спинке стула, а натянул на плечи кожаную курточку, в которой он отлетал.

Углубленный в свои раздумья, он бродил по городку, заходя иногда в дальние тупики и заставляя настораживаться часовых, которые стояли там. Он дышал чистым воздухом ночи и припоминал то, что нашел в своей тетради с записями.

"Ну что же, Вадим Федорович, — написал ему Булгаков. — Многие годы шли мы с тобой рядом — учились летать, воевали на фронте, служили в далеких краях. Я был всегда ведущим и командиром, ты — ведомым и заместителем. По служебному положению, по боевому расчету. А по совести? Только теперь я понял, кем ты был для меня в жизни и есть. Летал в крыле у меня, но был ведущим. Семнадцатилетним парнем ты уже рассуждал в своих дневниковых записях так, как я стал рассуждать уже в зрелые годы. Ты прикрывал меня в боевых полетах на фронте, и ты учил меня потом командовать эскадрильей… Как именно? Вот этого я не знаю. Даже в последний раз, когда мы с тобой по телефону говорили, ты опять что-то такое повернул в моей душе, хотя я, вроде бы начальство, а ты всего-навсего преподаватель училища, списанный летчик. Мне вот совестно теперь за свою просьбу.

Да, дружище, был ты всегда мне не только другом, но и наставником.

Дневник твой прочитал я, как интереснейшую книгу, без твоего ведома, и знать тебе о том, пожалуй, не надо бы… Крепко жму твою руку, друг."