Нечестивый Консульт

Глава восемнадцатая

Золотой Зал

Несть, Мир не единосущен в очах Божьих.

- Адепты 7:16 Трактат

Падают вместе, приземляются поодиночке.

- Айнонская поговорка

Ранняя Осень, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат

Небо и земля завывали – хор столь же неразделимый на отдельные звучания, как пение ангельских труб, и столь титанический, что он становился голосом всякого человека, дерзнувшего открыть рот, чтобы дышать, не говоря уж о том, чтобы попытаться перекричать его.

До сумерек ещё оставалось несколько страж, но по какой-то причине пыль Шигогли, что, лёжа на земле, была бледной, словно толчёная кость, став частью Пелены, почернела, образовав непроницаемую завесу, превратившую ясный день в почти непроглядную ночь. Драконьи головы изрыгали сияющие огненные струи как внутри, так и под металлической громадой Склонённого Рога. Колдовское пламя, облизывая неземное золото сокрушённого исполина, окружало шрайских рыцарей нескончаемой процессией увядающих теней. Пучки Нибелинских молний вспыхивали над Угорриором, заливая Сынов Среднего Севера мерцающим белым светом, а вдоль западных укреплений Голготтерата вздымались мириады сверкающих Гностических Абстракций, отбрасывающих к обутым в сапоги ногам эумарнанцев перекошенные, ярко-синие тени.

Голготтерат превратился в остров, окружённый всполохами убийственного света.

Тысячи нечеловеческих тварей каждый миг бросались на бастионы, но каменные блоки крепостных стен были слишком гладкими, чтобы существа способны были добраться до парапетов и преодолеть их. Одиночные адепты перемещались вдоль гребней куртин и немедленно уничтожали каждого шранка, которому удавалось забраться достаточно высоко, чтобы хоть чем-то угрожать защитникам. Настоящая битва бушевала в проломах, где Орда всей своей мощью обрушилась на людей, плотной массой стоявших на покрытых запёкшейся кровью грудах обломков, и на колдунов, парящих над ними и хриплыми голосами выпевающих проклятые самим Богом смыслы, крушащие темнеющие внизу множества. Это было сражение с могучими волнами, что, накатываясь, разбивались о твердь из колдовства и железа, затем потоками и струйками выживших откатывались назад, когда Орда, устрашившись Воинства Воинств, словно бы отшатывалась, лишь для того, чтобы заново устремиться вперёд. Вновь и вновь мужи Ордалии, выкрикивая неслышимыми среди ужасающих завываний голосами имена богов и возлюбленных душ, останавливали и отбрасывали натиск мерзости. Вновь и вновь они падали на колени или, оставаясь на ногах, поддерживаемые своими товарищами, шатались и в удушье хватали ртом воздух.

Логика была проста: те, кто чересчур уставал – погибали. Свирепость шранков, в сочетании с накатывающейся колышущейся стеной массой их тел, требовали от обороняющихся выносливости и упорства, которыми обладали далеко не все люди, какими бы закостенелыми в ратном труде они ни были. Так пал никто иной, как король Хога Хогрим, решивший остаться со своими людьми на переднем крае, не смотря на усталость и натруженные конечности. Какая-то громадная тварь, ни на что не обращая внимания, ринулась к Уверовавшему королю и, отпихнув в сторону его щит, до кости пронзила бедро. Племянник знаменитого короля Готъелка рухнул наземь, корчась от боли и истекая кровью до тех пор, пока силы его, наконец, не иссякли. Какое-то время над ним размытыми пятнами плыли чьи-то тревожные лица, а затем кружащимся вихрем явилась смерть…

Швырнув его визжащую душу в огонь.

Кланам Джималети была совершенно неизвестна стрельба из лука, и лишь у малой их части имелись дротики. Однако, время от времени кишащее чрево Орды выносило к проломам именно эти кланы, и тогда на мужей Ордалии обрушивался невероятный ливень из смертоносных снарядов – пусть грубо сработанных и заострённых одним лишь огнём, но, тем не менее, всякий раз по случайности находивших в строю людей слабые места и сражавших некоторое число воинов. Именно таким снарядом был изувечен и принуждён отойти в тыл король Коифус Нарнол, и именно такой снаряд сбил тана Сосеринга Раухурля с одного из бастионов Гвергирух. Могучий холька как раз ухмылялся, подбадривая своих родичей, когда брошенный кем-то из шранков дротик пробил ему левую щёку, выбил зубы и заставил его стремглав рухнуть в бурлящий внизу хаос. Вихрем явилась смерть…

Швырнув его удивлённую душу прямиком в объятия Гилгаоля.

Парившие в небесах колдуны Кругораспятия по большей части оставались неуязвимыми для шранков, однако и они не избежали потерь. Семеро самых дряхлых адептов различных Школ просто не сумели удержаться в воздухе, погубленные перенапряжением собственных сил. Вдоль обращённых к Угорриору проломов, где большая часть разграбленного сакарпского Клада Хор была потрачена на то, чтобы лишить колдовской защиты зачарованные стены Голготтерата, с небес по прошествии некоторого времени оказались сброшены более двух десятков адептов Мисунсай. Огромное множество мёртвых тел покрывало землю, словно второй слой той же земли – мерзкий и предательский, во всяком случае для тех, кому приходилось стоять на нём. Оказавшиеся зажатыми в этой ловушке шранки в какой-то момент начали разрывать трупы своих сородичей на части и метать эти куски на поразительные расстояния - либо, хотя без какого-либо зримого результата, забрасывая ими адептов, низвергающих на Орду с небес казни и муки, либо швыряя их в выстроившиеся напротив бронированные ряды. На мужей Ордалии дождём обрушился нескончаемый поток оторванных конечностей, голов, внутренних органов и даже кишок. Стиснутые сами собой, шранки начали метать во врагов себя же. Особенно много брошенных шматков растерзанной плоти доставалось тройкам адептов Мисунсай, и, время от времени - то ли случайно, то ли в силу какой-то звериной хитрости шранков - в этом дожде из мертвецов оказывалась сокрыта хора…

Так погиб вспыльчивый, но выдающийся чародей по имени Хагнар Старший – его нога до самой кости превратилась в соль. Такая же участь постигла Парсалатеса, одного из соконсулов Совета Микки и около двадцати других колдунов. Бусины небытия стегали адептов убийственным градом, превращая Обереги в дым и бросая их души в адскую яму…

Пелена сгущалась всё сильнее, всё глубже погружая мир во тьму, невзирая на то, что от полудня минуло едва ли несколько страж. Пыльная хмарь становилась всё непрогляднее, скрывая от взора всё большую часть заваленных мертвецами просторов, до тех пор, пока всякий не обнаруживал, что находится словно бы на постоянно уменьшающемся островке видимости, окружённом каким-то беспросветным мельтешением. И с этой всепоглощающей тьмой их души объяли уныние и ужас – предчувствие гибельного рока, который не дано преодолеть никакому рвению и героизму, и всё больше и больше людей ощущали обжигающее дыхание тщетности – убеждённость в неизбежности поражения.

Погасить взор, значит удушить надежду, ибо всякая стезя – дар зрения. И посему тут и там – на куртинах могучих стен и прямо в проломах начали одна за другой появляться ведьмы Сваяли – Лазоревки, облачённые в развевающиеся одеяния и извергающие и своих уст сверкающие смыслы. Но вместо того, чтобы бросаться в эту свирепую и напоённую безумием битву, они парили позади щетинящихся сталью боевых порядков, а меж их распростёртых ладоней начали один за другим появляться ослепительно-белые колонны, пронзающие удушающий плен Пелены и возносящиеся ввысь…

Стержни Небес воздвиглись по всему периметру внешних укреплений Голготтерата, одновременно и пробивая Пелену и разгоняя своим сиянием сгустившийся мрак - отбрасывая на колышущиеся завесы их собственные тени, прорезая в поглотившей, казалось, весь Мир тьме клинья, наполненные яростным светом и ясностью, разоблачающей все кишащие и вздымающиеся множества, являющей взору всё бескрайнее бурление Орды. Слепяще-яркие силуэты адепток бросались в глаза, притупляя разлагающее воздействие чудовищного зрелища - бесконечно накатывающихся на строй людей волн нечеловеческих тварей.

И люди, узревшие чудо, сжимали друг другу плечи.

Осмеливаясь вновь обрести веру.

- И давно ты знаешь? – поинтересовалась ближайшая и, вероятно, наиболее отвратительная фигура.

Это были люди, понял Маловеби. Изувеченные люди.

Они стояли каждый на своей лестнице в трёх ступенях от пола, облачённые в стёганые робы из серого шёлка. Все они недавно брили головы и все имели бледную из-за нехватки солнца кожу, однако на этом их сходство заканчивалось – и весьма катастрофически.

Говоривший выглядел так, словно кто-то во время путешествия по бурному морю ободрал с него кожу – настолько сморщенной и волокнистой она стала вследствие почти смертельных ожогов. Его глаза взирали из глазниц, лишившихся век в результате какого-то огненного шторма. Будучи неспособным моргнуть, он каждые несколько сердцебиений в судорожно сощуривался -движением настолько быстрым, что оно казалось пугающим.

- С Даглиаш, - сказал Анасуримбор. – Но я всегда догадывался о такой возможности. С тех самых пор, как о моём существовании стало известно миру, я предполагал, что Ишуаль будет обнаружена. Я знал, что Консульт непременно обрушится на неё со всей причитающейся яростью и не сомневался в том, что наш Сад в конце концов не устоит…

Один вопрос за другим безудержно рвались из окружавшего Маловеби тумана неразумения. Кто эти люди? Как они сумели добиться того, что ныне правят – правят! – самим Ковчегом?

И, вопрос ещё кошмарнее – откуда Анасуримбор их знает?

Сколько времени потребовалось Консульту на то, чтобы зачистить Тысячу Тысяч Залов? – спросил Аспект-Император.

- Одна тысяча шестьсот одиннадцать дней, - ответила вторая фигура. Этот человек - единственный из всех - не имел видимых повреждений или шрамов, однако, его манера держаться и говорить была столь неестественно-отрешённой, что представлялась подлинной жестокостью.

- Мы не смогли совладать с эрратиками, - добавил третий, на голове у которого имелось два шрама: первый – вагинообразная щель, зияющая на месте правого глаза, а второй – более тонкий и кривой, напоминающий след от лезвия косы, обрамляющий лицо от макушки до глотки, словно кто-то пытался срезать это самое лицо с его головы.

- То есть, - сказал Аспект-Император, - до тех пор, пока они не захватили вас в плен.

Эти слова поразили Маловеби ударом ошеломляющего ужаса: дуниане.

Эти люди – дуниане.

Танцующие-в-мыслях, описанные Друзом Ахкеймионом в его еретическом трактате.

- Я всегда догадывался, что некоторые из вас окажутся в плену, -пояснил Анасуримбор, - и начнут также, как начинал некогда я – потворствуя чванству своих дряхлых господ…

Означало ли это, что перед ними сейчас стоят пять сил, равновеликих Анасуримбору Келлхусу?

- И я всегда знал, что вы совладаете со своим пленом тем же путём, каким дуниане овладевают любыми обстоятельствами…

Будь проклят Ликаро! Будь проклят он сам и его лживое коварство!

- И очень скоро покорите Нечестивый Консульт изнутри.

- Что ты приняла? – спросил Кайютас. – Какое-то лекарство?

- Нильгиккаса, - не глядя на него ответила Серва. Порошок на её языке на вкус казался чем-то вроде мела, угля или пепла – не более того. И всё-таки он почти немедленно наполнил её каким-то звенящим трепетом…

Серве пришло в голову, что это нечто вроде её личной аудиенции у легендарного нелюдского короля.

- Что ты собираешься делать? – настаивал её брат.

Она бросила мешочек настороженно взиравшему на неё экзальт-генералу.

- Спасти нашего Отца, - сказала она, наконец встречаясь с ним взглядом. – И наш Мир, Поди.

Серва во многих отношениях походила на свою сестру Телиопу, отличаясь от неё пропорционально, нежели качественно. Хотя её интеллект никогда не пылал столь же ярко, как у Телли, но и чувства её до конца не угасли. Она всегда оставалась скорее маминой дочерью. Если Телиопа была способна осознавать тонкости человеческих взаимоотношений лишь как некую абстракцию, Серва в полной мере ощущала нутряное напряжение, свойственное чувствам подобным опасению и сожалению…

Любви и долгу.

- Нет, сестрёнка. Я запрещаю тебе.

Как и Кайютас.

Они всегда относились друг к другу как близнецы, несмотря на значительную разницу в возрасте. Каждый из них всегда знал, что другой обретается в тех же самых болезненно-тусклых сумерках…в месте, где такие вещи как забота или сострадание почти что могут иметь значение и смысл.

- А кто ты такой, чтобы оценивать пределы моей власти? – спросила она.

Его взгляд метнулся к её пузырящейся влажными язвами коже – ко всем стенаниям и мукам её наготы.

- Серва…

- Я знаю способ не замечать плотских страданий.

Кайютас…Кайю. Он выглядел во всём подобным Отцу, и всё же был чем-то, невообразимо меньшим. Сё было проклятием каждого Анасуримбора – вечно жить в чьей-то тени.

- И всё равно – я запрещаю.

Она одарила его печальной улыбкой.

- Тебе, само собой, лучше знать.

Саккарис разразился ругательствами, понося тех, кто уставился на экзальт-магоса, вместо того, чтобы неотрывно наблюдать за Оскалом.

- Да любому дураку ясно, что ты умираешь, сестра.

- Тогда какое это имеет значение?

Сейчас она чувствовала его в себе – Нильгиккаса. Ощущала то, как его древняя жизненная сила закипает в самих её костях, возжигает её плоть.

- Саккарис, - обратился Кайютас к обожжённому великому магистру. – Если экзальт-магос попытается войти во Внутренние Врата, ты её останови…

- Что ты делаешь? – вскричала она. – Зачем, как тебе кажется, они укрыли враку, столь могучего, как Скутула именно здесь?

- Чтобы защитить Внутренние Врата, - хмуро ответил он.

- Но от кого? – спросила она. – Разумеется, не от Отца.

Они встретились взглядами, и, казалось, сами их души в этот миг соединились. Имперский принц, сдавшись, опустил глаза. Боль в его взоре была столь же глубокой, как и любое другое горе, свидетелем которого ей довелось стать в этот проклятый день. Между ними двумя достижение пусть нежеланного, но разделяемого понимания всегда было лишь вопросом времени.

В случае Апперенса Саккариса, однако, дела обстояли иначе.

- О чём ты говоришь?

Несмотря на все его дары, он не был Анасуримбором.

- Консульт… - объяснила она. – Они знают, что Великая Ордалия выстоит или падёт вместе со своим Святым Аспект-Императором.

- Так значит, вот каков их план? – хмуро спросил он, морщась от причиняемой ожогами боли. – Они рассчитывают сдерживать нас здесь до тех пор пока…пока…

Внезапно он побледнел.

Саккарис, поняла она, никогда всерьёз не допускал возможности, что его возлюбленный Господин и Пророк может потерпеть неудачу. В его представлении они не столько, застыв, стояли сейчас над бездной, сколько кровавыми чернилами выводили Священные Писания на лике сущего. Несмотря на все свои метафизические познания, несмотря на все невообразимые бедствия, что ему довелось пережить, он оставался лишь ещё одним Уверовавшим, преданным до самой смерти…и убеждённым до идиотизма.

В отличие от её брата.

- Возьми…- сказал Кайютас, вытаскивая из-за пояса длинный – зачарованный – меч, и протягивая его Серве оголовьем вперёд. Это было кунуройское оружие, созданное ещё до Наставничества – меч, что, учитывая архаичное треугольное острие и отсутствие какого-либо эфеса, был древнее самого Умерау. Приняв его и приноровившись к балансу, она подняла меч на уровень глаз, изучая особенности его Метки, а затем поражённо взглянула на брата – вне всяких сомнений это было изделие Ремесленника, Эмилидиса – сику-основателя Школы артефакторов Митралик.

- Исирамулис, - пробормотала она, читая вязь рун на гилкунья, вытравленных на зеркальной поверхности клинка.

- Испепелитель, - кивнув, подтвердил Саккарис.

Она взмахнула мечом у себя над головой, с удовлетворением отмечая его бритвенную остроту.

- Истина сияет, - сказал Кайютас, долгим прощальным взором вверяя сестру любому будущему, которое бы ни ожидало её.

Она подмигнула ему, как встарь – как поступала всякий раз, когда ради забавы заигрывалась с каким-нибудь чересчур человеческим сочетанием иронии и глупости. Он же ограничился лишь кивком. Крепко сжимая рукоять Исирамулиса, она повернулась к разгромленному проёму Оскала, рассматривая проложенную над пропастью колдовскую гать. Каждый, ещё остававшийся у неё клочок кожи покалывало холодком. Ожоги, являвшие взору глубинные слои её наготы, сочились и истекали бусинами телесной влаги. Мёртвый нелюдской король струился по её венам.

Сыны человеческие, собравшиеся внутри разгромленной скорлупы Высокой Суоль, издали яростный рёв.

Стержни Небес ограждали Голготтерат столбами сияющего белого свечения, выхватывающего из мрака, чёрным болотом растёкшейся вокруг нечестивой цитадели, сокрытые ею события и подробности. Невероятная громада Высокого Рога воздвигалась над крепостью, будучи ясно видимой из-за множества сверкающих, перекошенных образов - искривлённых выпуклой оболочкой Рога отражений гностических Стержней. Свет распространялся вовне, изливаясь на кишащие мерзостью пустоши и являя взору проблески кошмаров, проступающих на краю клубящейся тьмы – невообразимые множества толпящихся шранков, чья алебастрово-белая кожа отсвечивала во мраке, а красота, соседствующая с этой скотской толчеёй, ужасала сердца. Топчущие невидимую под их копошащейся плотью землю, шранчьи кланы то неуверенно, как-то по-жабьи, тянулись вперёд, то чудовищным бледным потоком бросались на Воинство, завывая от обуревающей их злобы и похоти. То тут, то там свирепые спазмы нарушали тяжеловесный круговорот Орды, когда тараторящие множества, вовлечённые в могучее движение, вдруг разбивали её спиральные рукава на клочья бурлящих облаков – отсвечивающих белой кожей областей, внезапно вскипающих яростной жестикуляцией…

Голготтерат превратился в плот, очутившийся в клокочущем отвратительном море.

Но они были тут не одни, ибо над темнеющей равниной вдруг появились какие-то блуждающие огни.

Адепты Имперского Сайка первыми заметили их в этой непроглядной темноте. Поначалу огни были едва зримыми, слабыми и дрожащими, напоминая размазанные кровоподтёки, пятнающие нутро Пелены еле заметным свечением – точно мерцание горящих свечей, виднеющееся сквозь промасленную ткань. Те адепты Сайка, что находились в громадной глотке Склонённого Рога, ничего не заметили из-за сияния Драконьих Голов, калейдоскопическими отражениями скользящих по вздымающимся вокруг золотым стенам. Однако те, что находились снаружи, в тени сокрушённого исполина, отчётливо видели их – всполохи света, медленно движущиеся в неком едва уловимом согласии, словно проблески молний надвигающегося грозового фронта…

Но появились они лишь на краткое время.

Бархатная тишина опустилась на Золотой Зал, хотя вокруг Высокого Рога весь Мир вопил и исходил слюной.

- Мы не покоряли Консульт… - молвила одноглазая фигура.

- Мы вошли в него, - продолжила четвёртая голосом, словно бы сплетённым из шелеста тростника. Этот человек также нёс на своём теле множество шрамов – и шрамов поверх шрамов – но при этом выделялся, в первую очередь, железными скобами, охватывавшими его голову и плечи.

- Лишь Шауриатис воспротивился нам, - объяснила пятая фигура. Шрамы, столь же неисчислимые, как и у его соседа, иссекали все видимые участки его кожи, причём в случае последнего дунианина их было гораздо больше, хотя размерами своими и глубиной они были меньше, будто бы этому человеку довелось претерпеть испытания пусть менее драматичные, но более многочисленные. Однако же, по-видимому, что-то пошло не так, ибо почти две трети его нижней губы были удалены, являя взору блестящие дёсны и зубы, торчащие из под полога верхней губы.

- Посему лишь Шауриатис и был уничтожен.

- Прочие же, - сказал тот, что выглядел невредимым, - попросту сочли наш Довод неоспоримым.

- Как сочтёшь и ты, - заявил обожжённый.

Дуниане правят Голготтератом – дуниане!

- Но как раз этот вопрос и требует разрешения, - ответил Анасуримбор. – Кто-то из нас обладает Вящим Доводом. Либо Консульт, либо Ордалия занимают место, принадлежащее оппоненту, и каждый исходит из предположения, что именно он владеет им по праву.

Хотя Маловеби едва осознавал смысл и значение сказанного, он понимал достаточно, чтобы знать – здесь и сейчас ведётся подлинная, а не фигурально-иносказательная битва.

- Однако же, имеет место простой факт, - сказал невредимый дунианин, - именно мы тщательно изучили Ковчег.

- А ты нет, - закончил обожжённый.

Если среди представителей человеческого рода слова всегда считались чем-то вроде невесомого мусора – «скрученными одеяниями алчности», как называл их Мемгова – то здесь, среди дуниан, они обладали тяжестью и твёрдостью железных инструментов. Они представляли собой бастионы, воздвигающиеся за время, потребное для единственного вдоха, и сносимые до основания на вдохе следующем – причём так обстояли дела для обеих сторон!

В этом было нечто чудесное…и тревожное!

- Я признаю это, - сказал Анасуримбор – и без малейшего нежелания в голосе.

Невредимый дунианин поднял руку – жестом, который после предшествовавшей ему неподвижности поражал своей резкостью – и поманил кого-то из-за спины Аспект-Императора.

- Ауракс! – позвал он. – Подойди-ка!

Маловеби предположил, что Аспект-Император, не двигаясь с места, полуобернулся - дабы не столкнуться с какой-нибудь неожиданностью. Поле зрения колдуна Мбимаю дёрнулось, а затем сместилось, ибо его голова перекатилась так, что теперь висела перпендикулярно бедру Анасуримбора, и посему, когда тот вновь повернулся к Изувеченным, Маловеби обнаружил, что смотрит на золотой плавник, торчащий из чёрного пола – и видит собственный лик, проступающий среди отливающих золотом отражений.

- Инхорои пережили свои истоки, - сказал одноглазый монах.

Это был он…он сам, взирающий из какого-то кожаного мешка, подвешенного на поясе Анасуримбора Келлхуса за чёрные волосы …

Будь он проклят! Будь проклят Ликаро! Пусть всех его жён настигнет проказа!

- Если мы воздвигли стены, чтобы защитится от нашего прошлого, - сказал дунианин, голова которого была опутана проволокой, - инхорои сочли их неуместными.

Взгляд на то, чем он стал, заставил мага Извази ощутить головокружение и удушье – ощущение тянущей пустоты в том месте, где должны были быть его внутренности. Будь он проклят! Будь проклято его коварство! Оторвав взгляд от декапитанта, Маловеби воззрился на чёрный с золотом мир, отражающийся всё в том же золоте – блеск самой алчности, будто бы помноженной на что-то приторно-мерзкое. Аспект-Император стоял уверенно и прямо, львиная грива его волос казалась из-за несовершенства металла размытой, чёрная рукоять Эншойи наискось выступала над его левым плечом, а складки безупречно-белых облачений играли и переливались всеми оттенками жёлтого. Изувеченные один за другим стояли в глубине зала позади Анасуримбора, и каждый следующий из них казался словно бы меньше предыдущего.

- Скажи ему, Ауракс.

Инхорой, отражение которого застыло в какой-то ямочке на металле, казался одновременно и жалким и нелепым – его туловище изогнулось, точно травинка, а когти казались дорожками расплавленного воска.

- Гдееее? – проскрежетало оно с негодующим поскуливанием. – Где мой брааат?

Оплывшее видение сделало шаг, и безумное искажение превратилось в уже похожий на себя лик Ауракса.

- Я швырнул его в чрево Орды, - сказал Анасуримбор.

Вещь резко развернулась к обожжённой фигуре.

- Тыыыыы! – завизжало оно. – Ты мне поклялся!

Но вызов в позе и голосе инхороя сменился похныкивающей услужливостью, ещё до того, как дунианин повернулся, чтобы взглянуть на него. Оно отползло обратно в ямочку, его отражение разветвилось и одновременно скрутилось в клубок, превратив образ инхороя в нечто ракообразное.

Танцующие-в-Мыслях образовали новый Консульт!

Да такой, перед которым инхорой пресмыкается в ужасе…

- То, что ты видишь, - невнятно пробормотал дунианин с оголёнными зубами, - продукт Текне. Сама конструкция его плоти несёт на себе отпечаток вмешательства интеллекта.

- Они были кастой воинов, - продолжал обожжённый, - созданной так, чтобы испытывать непреодолимую тягу к совершению всех разновидностей греха и, в конце концов, обременить свои души таким проклятием, чтобы малейший проблеск Обратного Огня был способен возродить их рвение и пыл.

Что толку осыпать Ликаро проклятиями?

- Так значит они и сами – нечто вроде шранков? – спросил Анасуримбор.

Но что ему ещё делать?

- Их плоть, - ответил заключённый в проволочную клетку дунианин, - несла и клеймо их миссии.

Лучше ненавидеть, чем отчаиваться.

- В них была заложена нерушимая убеждённость, - добавил его одноглазый собрат, - Извращённая Вера, предполагавшая преумножение собственного проклятия как стрекала, побуждающего их к обретению спасения.

Отражение Аспект-Императора, даже превосходя своими размерами образы Искалеченных, было при этом наименее отчётливым. Казалось, будто его окружают и сжимают капельки смолы, как-то оказавшиеся внутри наплыва инхоройского золота.

- А каким образом, - спросил Анасуримбор, - их древние прародители снискали своё собственное проклятие?

- Отцы инхороев? – переспросил тот, что с оголёнными зубами. – Уверен, ты уже знаешь ответ…

- Боюсь, что нет.

- Чересчур приблизившись к Абсолюту, - ответил обожжённый.

К Абсолюту?

- Ясно, - молвило золотое отражение Аспект-Императора.

Серва бросилась бежать по неровному, ухабистому своду гати, чувствуя, как её сожжённая кожа трескается, превращаясь в острова и целые архипелаги, и хотя она способна была счесть каждый пузырящийся атолл, это не тяготило её, ибо она мчалась как ветер – летела слишком быстро, чтобы ярмо плотской боли способно было сдавить её. Её муки волочились следом за нею, побуждая Серву всё больше ускоряться, устремляясь в разворачивающуюся впереди паутину ощущений и чувств. Она видела, как мириады теней сжимаются, вставая перед нею густыми, трепещущими зарослями…лишь для того, чтобы впитаться прямо в неё - в стройную девушку, сливающуюся с темнотой. Она видела, как растерзанный зев Оскала разверзся и поглотил её – искрошённый чёрный камень, выступающий или свисающий с парящей золотой оболочки. Она вдохнула вонь столь отвратную, что та заставила её кашлянуть – раз, а затем другой.

Она оказалась внутри Ковчега.

Колеблясь от замешательства, она помедлила. Отсюда Серва едва слышала вопли Орды.

Неужели ей удалось проскользнуть незамеченной?

Чудовищная крокодилья морда ухмыльнулась в сиянии собственной огненной отрыжки…

Она воздела руки, припав на одно колено.

Пламя вспыхнуло, поджигая слюну, словно нефть или горючий фосфор…и соскользнуло с её истерзанной кожи, как вода с промасленной ткани, обдав её жаром детских воспоминаний и ужасом древних времён. Она отпрыгнула назад и вправо, сделав кувырок, позволивший ей проскочить над огненным выдохом, и в этот самый миг впитала в себя каждую освещённую поверхность, выстраивая схему своего движения, ибо она ощущала девяносто девять хор, парящих где-то в пространствах вокруг неё, и знала, что протянутые в их сторону нити ведут к нечеловеческим лучникам. К тому моменту, когда точки небытия рванулись в полёт, она уже вновь мчалась, пробегая по полу, покрытому треснувшими и измельчёнными костями…

Поверхность, сплошь покрытая остовами трупов.

Остаточные завитки пламени плясали на лужицах догорающих потрохов. Проём Внутренних Врат оставался единственной серой полосой в абсолютной черноте, пожравшей всё вокруг и оставившей ей только время и память.

Но отпрыскам Анасурмбора Келлхуса большего и не требовалось.

За Оскалом находился обширный атриум нескольких сотен шагов в поперечнике, окружённый целым лесом колонн, несущих на себе этажи за этажами, каждый из которых кренился и заваливался на бок, точно палуба идущего ко дну прогулочного кораблика.

Возможно, некогда это место выглядело величественно, будучи чем-то вроде переливающегося всеми цветами радуги монумента, однако ныне оно было не более чем грудами мусора и скопищем жалких лачуг, ютящихся на отвесных склонах отсутствующей горы. Мусор и груды обломков образовывали пол, на котором находились они со Скутулой, остальная же часть атриума практически целиком была завешана бесконечными рядами полусгнивших тканевых штор и гамаков, свисающих с восходящих ярусов.

Враку, свернувшись кольцом, возлежал вблизи центра атриума. По меньшей мере, десять отрядов инверси - уршранков-гвардейцев затаились на перекошенных ярусах или теснились по краям заваленного мусором пола…

Гораздо больше, чем она надеялась.

Оставалось ещё восемьдесят восемь Безделушек.

Абсолют…

Айенсис использовал этот термин для обозначения коллапса желания и объекта, Мысли и Бытия.

Мемгова считал, что Абсолют ничто иное, как Смерть - редукция разнообразия бытия до, своего рода, совмещения сущностей, некоего принципа существования. Однако, Маловеби не имел ни малейшего представления о том, что понимают под этим термином дуниане, не считая того, что для них Абсолют был чем-то вроде награды – целью, стремление к которой разделяли как Изувеченные, так и Анасуримбор…

- Прародители назвали этот век Озарением, - произнесло миниатюрное золотое отражение невредимого дунианина, -эпоху, во время которой Текне стало их религией – идолом, которого они вознесли над всеми прочими. Они отринули своих старых богов, забросили старые храмы и воздвигли новые – огромные сооружения, посвящённые разгадыванию истоков бытия. Причинность стала их единственным и подлинным Богом.

Из туманных образов обожжённый дунианин проступал в неземном золоте отражением, превосходящим размерами всех присутствующих, кроме Анасуримбора.

- Причинность, Келлхус.

- Ибо они верили, - провозгласил опутанный проволокой, - что двигаясь этим путём, сумеют превозмочь тьму, бывшую прежде, и, тем самым, станут богами.

- Смогут достичь Абсолюта, - заключила фигура с оголёнными зубами. Его отражение в полировке было крохотным – размером с большой палец.

Но что может значить солнечный свет для крота? В своей странной, коллективной манере дуниане поведали о том, как Текне таким образом видоизменило жизнь прародителей, что все старые пути сделались невозможными. Оно оторвало их от древних традиций, сняло с их разума кандалы обычаев – так, что в итоге лишь животная природа стала хоть как-то ограничивать их. Они поклонялись самим себе, как мере значимости всех вещей и предавались бессмысленному и экстравагантному чревоугодию. Никакие запреты не ограничивали их, исключая, разве что, воспрепятствование другим в их желаниях. Справедливость сделалась подсчётом состязающихся потребностей и аппетитов. Логос стал принципом всей их цивилизации.

- Незаметно прирастая, - сказал одноглазый дунианин, лицо которого странно блестело, - Текне освобождало их желания, позволяя им извращения и безумства всё более изощрённые.

Текне. Да. Текне лежало в основе их доводов.

- Они начали лепить и творить самих себя, как гончар лепит глину, - сказал невредимый.

Текне и все преобразования, на которые была способна его безграничная мощь.

- Они практически коснулись Абсолюта, - заявил дунианин с оголёнными зубами, - он колол их пальцы – так близко к нему они оказались.

То, что освободило инхороев от нужды и лишений, в то же время отняло у них всё, что было святым…

- Оставалась лишь одна загадка, которую они не смогли разрешить, - сказал невредимый дунианин, - единственный древний секрет, пока что оказывавшийся не под силу Текне…

- Душа, - выдохнул его лишённый нижней губы собрат.

Три сердцебиения безмолвия – безмолвия, напоённого невероятным откровением.

- Душа стала их Тайной Тайн, фокусом сосредоточения множества изощрённых интеллектов.

Более не имело значения, кто именно из дуниан говорил – Искалеченные не лгали, и посему Истина изрекалась так, словно высказывалась одним человеком.

- И когда душа, наконец, выдала свои тайны, спасовав перед их проницательностью…

И он сам тоже был там – отражение чего-то вроде пчелиного улья, свисающего с пояса Аспект-Императора. Как? Как он мог оказаться в положении настолько жалком?

- Они обнаружили, что вся их раса проклята.

Чёртов Ликаро!

Возле руин Дорматуз сияние Стержней Небес отбрасывало тени людей на бурлящее, бездушное буйство. Тени эти, измождённо вжимающие свои плечи в щиты, тяжко трудились, делая выпады копьями или же устало размахивая мечами и топорами. Вновь и вновь они отбрасывали натиск шранков, будучи уже скорее подобны окровавленным пугалам, нежели людям. Волосы прилипли к щекам, пропитанные кровью бороды обрамляли распахнутые в тяжёлом дыхании рты, а глаза тревожно, даже панически, рыскали из стороны в сторону. Вновь и вновь шранки бездумно прорываясь сквозь грабли Нибелинских молний и перехлёстывая через груды и завалы из обугленных трупов, бросались на осаждённых норсираев – источающие слюну, безумные и неисчислимые узкоплечие фигуры, словно бы вырезанные из палево-бледного воска, с глазами, сияющими подобно плавающим в масле чёрным оливкам. Сумасшедший натиск их был в той же мере буйством вопиющей непристойности, в какой и ревущей ярости. Неслышное бормотание. Неслышные хрипы и завывания. Вновь и вновь существа резко падали или же оседали в расстилающееся под их ороговевшими ногами сплетение мёртвых тел, движениями бёдер отсчитывая свои последние вдохи.

Именно здесь вновь появились блуждающие огни, ранее замеченные на западе адептами Имперского Сайка. Сам великий магистр Мисунсай, свирепый Обве Гёсвуран одним из первых увидел их прерывистое свечение – объёмные вспышки, прорезающие выбоины в чреве Пелены. Он стоял на переднем крае руин Дорматуз – там, где сынам Тидонна приходилось отбивать самые яростные атаки и где, поражённые хорами, во множестве пали колдуны его Школы. Сперва ему показалось, что его подводит зрение, но взгляд, брошенный им на адептов его личной тройки, убедил его в том, что если это и иллюзия, то уж очень реальная.

Всякий дурак мог видеть Метки. Огни в своём множестве и неистовстве разгоняли мрак Пелены, отдельными проблесками являя взору части Орды – целые области, кишащие чем-то вроде копошащихся в чернилах личинкам…

Колдуны… Десятки колдунов – судя по пиротехнической плотности и геометрической неразберихе приближающихся огней.

Смутное тление стало туманным свечением, вскоре усилившимся до сияния гностических устроений – во всяком случае, именно так с самого начала решил великий магистр. А затем, один за другим, их фигуры проступили в бурлящих пыльных шлейфах. Они шли в двадцати локтях над истерзанной равниной – некоторые, в силу своего безумия, совершенно голые, другие же облачённые в архаичного вида широкие, развевающиеся одеяния. Их рты и глазницы сияли мистическим блеском, а их колдовство обрушивалось на вопящие внизу пространства, сея гибель и опустошение.

- Иштеребинт! – загрохотал чародейским громом голос Гёсвурана. – Иштеребинт явился на помощь Великой Ордалии!

Квуйя наступали неровной дугой, извергая перед собой завесу искрящегося всеуничтожения. Могущественнейшими из них были Випполь Старший – сику времён Ранней Древности, подвизавшийся в Атритау и среди сынов Эамнора, а также Килкулликкас – ещё один истинный отпрыск Иштеребинта, что, принадлежа к числу Позднерождённых, тем не менее, сумел в полной мере раскрыть свои дарования. Именно он в ходе Инвеституры низверг Дракона Ножей – Муратаура Серебряного. Также, в числе явившихся был и печально известный Суйяра’нин – сиольский ишрой, которого древние летописцы именовали Бескровным за его невероятную бледность, и который некогда странствовал по людским царствам, и, будучи известен как Алый Упырь, служил визирем смертным королям до тех пор, пока не превратился в эрратика и не был вынужден просить милости у Нильгиккаса – короля Последней Обители. Он, единственный из всех нелюдей, имел определённое отношение к Мисунсай, ибо его жажда власти и прочие хищнические повадки вдохновили его основать во времена Поздней Древности Совет Микки, а его методы, хотя нынешним адептам Мисунсай это было и неведомо, как раз и подтолкнули эту Школу к наёмничеству. Именно Суйяра’нин первым начал требовать от своих клиентов вытяжку из их крови, удерживая её до окончательного расчёта в качестве залога – то же самое практиковала и Мисунсай. И именно его прозвище послужило причиной того, что люди почитали всех нелюдей за упырей–трупоедов.

Никто их тех, кто сейчас наблюдал за квуйя, не был способен узнать никого из них, ибо были эти души древнее древних. Они видели лишь кунуроев, Ложных Людей, о которых говорилось в Хрониках Бивня – существ, чья телесная мощь и плотская красота пристыжали людей своим совершенством, а лица были неотличимы от шранчьих. Упырей. И, тем не менее, сейчас на них надвигалось явственное проявление величия, поражавшего всех тех, кто, кто не был непосредственно поглощён грязью битвы. Эти нелюди не были развращёнными эрратиками, подобными тем, с кем им ранее довелось сегодня столкнуться – безумцами, изуродованными обрывками мучительных переживаний, которые они ещё способны были извлечь из своей памяти. Сё были последние кунурои оставшиеся Целостными, шествовавшие в сиянии своей древней славы. Пробудилась легендарная ярость квуйя!

Нелюди Иштеребинта ответили на призыв их Святого Аспект-Императра!

Песнопения извергались сияющими вспышками из их черепов. Квуйя приближались, паря над поражёнными скверной полями в своих традиционных позах - грудь выпячена, а руки отставлены назад, словно они пытались протолкнуть свои сердца через толщу воды. Перед самым мигом явления колдовства, они резко вытягивали руки вперёд, меняя положение тела на прямо противоположное и словно бы выстреливая свои Абстракции. И шранки гибли под ударами их гнева, как гибли они в те времена, когда их души ещё были молоды, а вся непристойная мерзость Сотворения этих существ была свежей, как пытка. Блистающие параболы вбивали шранков в грязь. Сверкающие гребни превращали их в горящие свечи. И они визжали, как визжали когда-то, обращая свои завывания к парящим в небесах призрачным фигурам, приходящимся им отцами. Их обращённые вверх лица сминались, словно зажатые в кулаке куски шёлка, кривясь в безумных гримасах. Они зрели в небесах своих древних врагов и ненавидели их – как ненавидели тех и люди, также как и шранки направлявшие свою ненависть на более совершенные, чем они сами, образы.

Но если убожество приводит к однородности, совершенство порождает многообразие. Около тридцати трёх квуйя продвигались к пролому и, при всём сверхъестественном сходстве их черт, выражения их лиц ни разу не повторялись, и каждое искажали сильнейшие чувства – убийственная холодность, чудовищная скорбь или же веселье, рождавшее судорожный смех. Даже Целостные казались словно бы одурманенными, ибо многие квуйя полагали, что битва по своей сути есть Ри – то есть нечто, пребывающее вне любых законов и предполагающее отсутствие какой-либо сдержанности. Горбясь над сиянием своих Теорем, они хихикали и рыдали, вопили и считали вслух, обрушивая опустошение и погибель на кишащие под ними белесыми личинками просторы.

Обве Гёсвуран всегда славился какой-то по-особому безрассудной отвагой, превосходя в этом отношении даже своих суровых и властных собратьев по ремеслу. Там, где прочие словно бы блуждали в лабиринте, он безошибочно придерживался золотой тропы, сворачивая, делая выбор или же сходя с пути именно там, где это было необходимо.

Он гораздо быстрее чуял опасность, чем осознавал её.

Лязганье доспехов и вой гвардейцев-уршранков, разносились в обрамлённой металлом пустоте.

- Множество раз, - прорычал ужасающий и великий Скутула, -поглощали мы девственных дочерей человеческих.

Анасуримбор Серва мчалась сквозь непроглядную тьму, перепрыгивая через обломки и мусор, расположение которых открылось ей перед тем как исчезли последние источники света – угасшие языки пламени. Она слышала скрипение и стук, исходящие от примерно сотни или чуть больше того инверси, пребывающих во чреве того самого мрака, в который она устремлялась. Самая нижняя из галерей, учитывая перекошенные плиты перекрытий и заваленный грудами мусора пол, была чуть просторнее тесной пещеры. Потолок накренился параллельно проходу, оставив лишь небольшую щель, отрывавшуюся в атриум, где с топотом и грохотом воздвигался древний враку.

- Но мы не чуем запаха твоего девичества…

Ни одна из тварей не подозревала, что она уже рядом – во всяком случае, поначалу. Серва промчалась меж ними с той же лёгкостью, с какой дитя пускает пузыри. Исирамулис скакал из стороны в сторону, изощряясь в акробатических пируэтах. Уршранки едва успевали вскрикнуть или слегка хрюкнуть, как, хватаясь за смертельные раны, уже падали наземь. Она успела убить пятерых до того, как перед ней оказался носитель хоры. Он умер также глупо, как и предыдущие твари, но его предсмертные корчи привлекли остальных, которые тут же бросились в её сторону, вслепую разя темноту, что хоть и выглядело нелепо, но, тем не менее, было довольно опасно. Прекратив свою охоту, она просто развернулась и побежала в обратную сторону, преследуемая буйной, по-кошачьи завывающей толпой…

- Жена ли ты, - с присвистом прохрипел могучий враку, - или же шлюха?

Вернувшись назад, к светлеющему на фоне абсолютной черноты пролому Оскала, она на краткое мгновение припала к земле – достаточно долго для того, чтобы её изящный образ отпечатался в глазах тех, кто охотился на неё. Она чувствовала, как на находящихся перед ней галереях поднимаются хоры - лучники прицеливаются в неё. Она слышала колыхание венчика рогатой короны дракона, ощущала дрожь земли, исходящую от его туши. Она увидела, как инверси выскочили из галереи, по которой она только что бежала, увидела их искажённые гневом и яростью нелюдские лица…

Она приготовилась прыгнуть, глазами души узрев пересекающиеся траектории выпущенных в её сторону хор.

- Нет! – воскликнула она, совершая мгновенные расчёты. – Я ведьма!

Огонь. Огонь охватил всё вокруг, превращая грязь в стекло, воспламеняя осколки костей и уничтожая выскочивших гвардейцев.

Теперь ей пришлось бороться ещё и со светом, исходящим от пылающих тел.

И она насчитала восемьдесят семь.

Он отлично помнил её - саудиллийскую шлюху, к которой они с Ликаро оба наведывались в молодости. Остерегайся этого шакала! - как-то предупредила она его. - Ибо он навлечёт на тебя погибель!

Свирепые речи, произносимые с усталостью, неотличимой от мудрости. И всё же Маловеби сомневался, что она была способна в полной мере предвидеть, что с ним в действительности произойдёт.

Обезглавленный. Оказавшийся в заложниках у Нечестивого Консульта – или, скорее, у поглотившего Консульт дунианского кошмара.

А в ладони спорящих дуниан сейчас пребывало всё человечество -сумма всей когда-либо существовавшей на свете любви, итог всех мук и трудов. Аргументы были подобны рычагам и шестеренкам. Высказывания и факты, оценивались не по радению или тревоге говорившего, но лишь согласно их убедительности – вне зависимости от того, насколько они противоречили тому, что свято…

- Ты понял, Брат? Текне – и есть Логос.

Понимание всегда сопровождает опасность. Маловеби, постоянно наблюдавший за тем, как Ликаро подталкивает их глуповатого царственного кузена к нужным ему решениям, слишком хорошо знал это. Понять значило оказаться перемещённым. Понять значило стоять на пороге веры…

- Ты принял наш Довод?

Он чувствовал это даже сейчас, размышляя над возможностью того, что Истина и Святость не одно и то же. Как бы Айенсис ликовал и злорадствовал!

- Проклятие это препятствие…

И хотя его разум и сопротивлялся, сердце Маловеби, казалось, ушло в пятки от настигшего его всеобъемлющего осознания – это не люди.

- Помеха.

Как инхорои, являясь вариацией шранков, были созданы, чтобы верить в то, во что им предначертано было верить, так и эти Танцующие-в-Мыслях – эти дуниане – были созданы, чтобы постигать и покорять.

- Мир необходимо Затворить, Брат.

И, тем самым, достичь своего загадочного Абсолюта.

- Завещание Ковчега должно быть исполнено.

Стать самодвижущимися душами.

Всё именно так, как и утверждал этот несчастный Друз Ахкеймион! Всё это время сатаханов Двор дивился Аспект-Императору, вновь и вновь пытаясь постичь смысл его озадачивающих действий, вновь и вновь приписывая ему грубые мотивы, присущие их собственным душам. Мог ли им овладеть демон? Был ли он «Кусифрой», как утверждали Фанайял и ятверианское чудовище? Но никому не приходила в голову возможность того, что он мог всего лишь воплощать определённый принцип, что он, подобно шранкам, мог попросту исполнять некий императив, впечатанный в саму основу его души.

Искореняя всё остальное…

- Круговорот душ должен прерваться, - сказал безгубый дунианин, его миниатюрное отражение из-за отсутствия губы выглядело как-то нелепо. – Человечество необходимо привести на грань уничтожения.

Твари, полоумные твари! Адепт Мбимаю почувствовал дурноту и головокружение – не столько из-за того, что ему довелось осознать нечто, настолько безумное, сколько из-за того, что нечто, настолько безумное может быть истиной.

Неужели всё так ужасно? Неужели твердыней человечества всегда было лишь заблуждение…невежество?

Как бы убивался бедный Забвири…

- И поэтому-то вы и обихаживаете меня, - молвило отражение Анасуримбора.

И, наверное, выглядел бы довольно забавно.

- Да, - признал обожжённый дунианин, его складчатая кожа нервировала даже в столь крохотном отражении. – Чтобы воскресить Не-Бога.

Вопящий хор немного утих, став чуть менее оглушительным.

Те Долгобородые, что находились на куртинах могучих стен, осмелились высунуться меж золотых зубцов, дабы как следует оглядеться, а те, что стояли в проломах, закричали, получив неожиданную передышку. Десятки тысяч шранков, скопившихся возле руин Дорматуз, внезапно умолкли. Квуйя рваной линией выступили из непроглядной завесы Пелены, обозначая себя сиянием семантических конструкций и соответствующим им вполне материальным высверкам и взрывам. Парящие Тройки Мисунсай, меж тем, оставались на своих позициях, волны их облачений вились и кружились, как чернила, растворяющиеся в воде. Их Нибелинские молнии яростными вспышками сметали с расстилающейся под колдунами равнины всякую жизнь. Шранки, подобно громадным рыбьим косякам, скользили меж росчерками магического света, бросаясь как к неприступным чёрным стенам, так и прочь от них толпами настолько плотными, что даже самые слабые Напевы учиняли среди них совершенно невероятную бойню. И хотя тесаками и выступали сверкающие колдовские устроения, работа эта ничем не отличалась от труда мясника.

Сыны Се Тидонна взвыли в унисон – вопль, который они на сей раз сумели услышать – и застучали мечами и топорами о поднятые щиты.

Обве Гёсвуран во главе своей Тройки вышел навстречу сынам Иштеребинта, считая этот поступок своей привилегией и обязанностью. Находившиеся рядом Тройки сместились вперёд, сопровождая его. Облачение из свинцово-серого войлока, несущее вышитый переливающимся золотом Знак его Школы, унимало колыхание шлейфов его одеяний. Сиял Свёрнутый Свиток Оараната, парящий над Луком и Стрелой Нилитара, опоясанных Кругом Микки. Около пятнадцати адептов Мисунсай шагнули в пустое небо на обоих флангах. Многие из них, подобно великому магистру, также несли на своих одеждах Знак Школы.

Однако, среди квуйя лишь Килкуликкас сумел правильно оценить намерения приближающегося магистра и попытался предупредить Випполя Старшего, но безуспешно. Безумнорожденный крушил давящие друг друга толпы, и, рыдая, выкрикивал имена своих давно умерших братьев. И также вели себя и многие другие. Затерявшись в искалечивших их память утратах, они вновь переживали битвы, в которых им довелось сражаться тысячелетия назад – Имогирион, Пир-Миннингиаль, Пир-Пахаль и другие. Они выкрикивали имена возлюбленных мертвецов, оплакивали горести и мстили за беды, что были старше человеческих языков.

Шлюхе было угодно, чтобы первым с великим магистром Мисунсай столкнулся Алый Упырь, ибо, учитывая свою знаменитую страсть к убийствам и разрушениям, Суйяра’нин попросту оказался далеко впереди своих товарищей. Попеременно то хихикая, то рыдая, он парил в небесах, облачённый в блистающую алую броню из зачарованного нимиля – знаменитый Оримурил, Рубеж Безупречности , который века тому назад люди Трёх Морей со страхом и завистью именовали Валом. Он взрывал землю Виритийскими Инфляциями, оболочками раздувающихся сфер расшвыривая кучки шранков, разлетавшихся по траекториям, зачастую проходящим всего в нескольких локтях от его обутых в сандалии ног. Казалось, он заметил людских колдунов лишь когда те оказались прямо подле него - настолько глубоко он погрузился в себя. Нахмурившись, словно только что разбуженный человек, Алый Упырь парил в воздухе, наблюдая за тем, как адепты Мисунсай обступают его…а затем его взор упал на вышитый золотом Круг, украшающий грудь Обве Гёсвурана…

Защитные Аналогии Гёсвурана, предназначавшиеся для отражения стрел, камней и прочих мирских снарядов, ничем не могли помочь против Абстракций Суйяра’нина. Призрачная оболочка развеялась в дым, и Обве Гёсвуран, пылая, рухнул с небес, а его дергающееся тело, разрезанное сверкающими Мимтискими Кольцами, ещё в воздухе распалось на части.

Вихрем обрушилась смерть…швырнув его сущность навстречу жаждущим чреслам Ада.

В последовавший за этим миг изумления и замешательства Суйяра’нин убил ещё одного адепта Мисунсай, а, пока остальные отчаянно готовили ответный удар, прикончил ещё двоих. Оставшаяся в живых восьмерка обрушила на ярящегося, облачённого в алый доспех нелюдя сокрушительный всполох Нибелинских Молний, охвативших его сплетением сверкающих ломаных линий и сбросивших потрясённого этим ударом Суйяра’нина с небес прямо в ревущие внизу мерзкие толпы – ибо его Обереги тоже предназначались лишь для защиты от копий и стрел.

Алого Упыря более не было.

Словно мышка, шныряющая в тени плюющегося огнём кота, она стремглав неслась по усыпанной мертвечиной поверхности. Громадные камни дрожали от гневного рыка Скутулы. Пылающая жидкость плескалась вокруг, разбухая с шипящим сиянием.

Серва выпрыгнула прочь из неё.

- А вот я чую одно лишь девичество! – тяжело дыша, крикнула она. – Быть может, это от тебя так несёт?

Схватившись за свисающую верёвку, она перебросила себя во мрак круговой галереи второго яруса.

Пламя яростным потопом следовало за ней, бурля и вздымаясь словно живое, рыщущее в её поисках существо. Крепко сжимая Исирамулис, она, будто призрак, скользила вперёд, уворачиваясь от его обжигающих щупалец, яркое сияние которых на миг вырывало из сумрака поблёскивающие конструкции и особенности здешнего обустройства. Она очутилась на истёртом временем помосте, мчась мимо созвездий сверкающих оранжевых бусин и всматриваясь в мир, вдруг ставший грубо сработанным лабиринтом. Плиты перекрытий оказались настолько перекошенными, что террасы и проходы были повсюду – частично образованные вздымающимися каменными блоками и наваленными на них грудами грязи и мусора, а частично деревянными конструкциями, причём столь гнилыми, что местами они свисали с потолка как паутина, заполняя собой все галереи вплоть до золотых сводов атриума. В некоторых случаях по всей протяжённости яруса были обустроены четыре или даже пять деревянных террас, под каждой из которых были один над другим подвешены два, а иногда и три убогих обиталища. Казалось, будто целое царство, полное свирепых паразитов, обретается в нутре некого громадного и, вместе с тем, совершенно иначе устроенного существа, или, скорее, какой-то необратимо повреждённой структуры.

- Сам этот Мир провонял сучьей дыркой! – с хриплым смехом прогремел величественный змей.

Она бежала по самому краю галереи – так близко к внутреннему пространству, как только могла. Тела гвардейцев, которых она заманила под пламя дракона, будто головешки пылали внизу, бросая на её обнажённую фигуру красные и бледно-жёлтые отблески. Она добавила шесть к своему Счёту – теперь оставалось семьдесят четыре.

- Говорят, десять миллионов погибло во время Падения, - и эта земля набилась в утробу нашей Матери! Но ещё больше гвардейцев по-прежнему копошилось в ветхой сети, сползаясь отовсюду, чтобы перехватить и поймать её.

- Во чрево нашего Наисвятейшего Ковчега!

Здесь было достаточно светло, чтобы она могла видеть поблёскивание перевёрнутого пламени, украшающего их щиты, а там, внизу, в скудном свете был заметен лишь суетный рой спешащих теней. Она бежала так, словно стремилась прямиком в их объятия. Мчалась, подныривая и перепрыгивая посвист хор, летящих вместе с разящими стрелами с различных позиций внутри атриума. Ещё пять!

Она спрыгнула с дощатого края галереи на находящийся ниже усыпанные мусором перекошенные каменные плиты и остановилась на островке ложной безопасности, скрытая от враку, но ясно видимая несущимся вверх по склону уршранкам. Буйство, что было Нильгиккасом, колющими иглами струилось по её венам, и ей казалось, что она может ощущать всё вокруг –вихляющие на бегу тесаки и мечи гвардейцев, скребущие грязь когти и дрожание гребня враку, а также разгоняющее гнилостный воздух движение его туши. Невообразимое множество словоохотливых знаков, сходящихся на этом вот самом…месте…

В месте, где обреталась Причинность.

Она увидела выбегающих из мрака гвардейцев – их нелюдские лица уродовала чудовищная злоба и похотливое презрение - и каким-то образом сумела узреть прямо в этих лицах постепенно воздвигающуюся позади неё массивную корону враку - все особенности и подробности её устройства, рассеянные по ним множеством проявлений потрясения и ужаса. Серва внимательно наблюдала за тем, как гвардейцы, скользя по обломкам и мусору, замедлили бег и остановились, и в нужный момент сунула Исирамулис в ложбинку между своих грудей, ибо увидела пламя враку, вспыхнувшее золотом в чёрных глазах.

Это нечто вроде способностей Отца?

Умение видеть затылком.

Ревущая огнём блевота вспыхнула вокруг неё. Она ощутила как пламя колышет остатки её волос и протискивается сквозь остатки кожи. Наблюдала за тем как оно, подобно любым другим инструментам её воли, поглощает уршранков…

Убогие твари визжали как тонущие свиньи.

Затем она перепрыгнула через гребень укоса, и, увернувшись от клацнувших челюстей Скутулы, полных железных зубов, скользнула в извилистый лабиринт галереи, заполненный хаотичным переплетением камня и дерева. Двое из оставшихся у неё за спиной инверси, имели при себе хоры…

- И что же, скажите на милость, - воскликнула она со смехом, что весело зазвенел, отражаясь от золотых конструкций, - драконы могут знать о сучках?

Оставалось шестьдесят семь.

- Мог-Фарау, - сказал Анасуримбор.

Произнесённое имя, казалось, налилось тяжестью.

Колдовское бормотание какого-то странного тембра донеслось вдруг отовсюду. Свет вспыхнул на отражении безгубого дунианина, превратив его оставшуюся губу в подобие предмета, извлечённого из печи стеклодува. Лики Изувеченных, синхронно повернувшись, воззрились куда-то в темноту…

Маловеби почти сразу увидел его – чёрный, беззвучно проступающий из такой же черноты огромный саркофаг, размером примерно девять на четыре локтя, сделанный то ли из керамики, то ли из какого-то загадочного металла и словно бы плывущий в собственном отражении по обсидиановым плитам.

Это происходит сейчас, понял он. Прямо сейчас!

Поблёскивающий монолит с лёгким шорохом по очереди миновал трех стоящих в отдалении дуниан. Скорчившаяся клякса, являвшаяся Аураксом, стоило саркофагу поравняться с ней, издала какой-то звук – то ли хрип, то ли кашель. На мгновение чёрная громада всей своей массой воздвиглась перед Аспект-Императором. Поверхность саркофага была испещрена линиями и прожилками, образовывавшими то ли контуры какого-то лица, то ли чертёж великого города – и Маловеби едва не зажмурился, ибо тьма, проступавшая в отражении Анасуримбора, вдруг словно бы слилась с отражением этой вещи. А затем, с той же самой беззвучной точностью, саркофаг опрокинулся назад, встав горизонтально и зависнув примерно в одной ладони от пола. Своим верхним краем чёрный монолит достигал талии Анасуримбора.

Карапакс… Неужели это он? Но большинство источников утверждали, что в него были вставлены хоры…

- Это Объект, - с какой-то мрачностью возгласил обожжённый дунианин.

Гравированная плоскость саркофага, оказавшаяся крышкой, сама по себе поднялась, а затем, наклонившись, опустилась на одну из своих граней. Зеркально отполированная поверхность исказила и раздробила отсвет Обратного Огня.

Маловеби ничего не мог рассмотреть внутри саркофага…как и не был способен сформулировать хоть какую-то связную мысль.

- Но к чему такие сложности? – спросил Анасуримбор. – Если ваша цель – истребить человечество, то почему бы не воспользоваться тем оружием, которое вы применили в Даглиаш?

Единственное, о чём мог думать сейчас Маловеби – Не-Бог…

Перед ним Не-Бог.

- Нам удалось восстановить лишь одну подобную вещь, - сказало отражение невредимого дунианина, - но даже если бы были другие – это оружие чересчур неразборчиво и непредсказуемо, особенно если его применять массово.

- Наше Спасение заключается не в самом факте истребления человечества, а в особенностях этого процесса.

- Лишь Объект способен Затворить Мир от Той Стороны, - пояснил одноглазый дунианин.

- Да…- сказал Аспект-Император, - те самые сто сорок четыре тысячи…

- Объект это замена Ковчегу – нечто вроде протеза, - продолжил безгубый дунианин, его отражение размером было не более пальца - из-за того, что он стоял дальше остальных. – В отливах и приливах жизни этого Мира таится определённый код, и чем больше смертей, тем явственнее он проступает – и тем большую часть кода Ковчег способен прочесть…

- Так значит Не-Бог и есть Ковчег? – спросил Анасуримбор Келлхус.

- Нет, - ответил обожжённый дунианин, - но ты это и так знаешь.

- И что же я знаю?

- Что Не-Бог сливает воедино Объект и Субъект, - ответил одноглазый монах. - Что он и есть Абсолют.

Святой Аспект-Император Трёх Морей склонил голову в задумчивом подтверждении. Отражения Изувеченных замерли в ожидании его следующих слов. При всех странностях отражения Анасуримбора, Маловеби понимал, что тот смотрит вниз – внутрь Карапакса…

Размышляя?

Жаждуя!

- И вы полагаете, что я – недостающая часть? – спросил Келлхус. – Субъект, способный вернуть к жизни эту…систему?

Поэтому хоры и были убраны из Карапакса? Из-за него? Маловеби казалось, что он сейчас задохнётся…

Ближайший из дуниан – обожжённый – кивнул.

- Кельмомасово пророчество предрекало твоё пришествие, брат.

Вой Орды поглотил все звуки и голоса, кроме самых громких. Моэнгхусу ещё предстояло понять, слышит ли кто-нибудь его самого, ибо пока что он пребывал в таком же оцепенении, как и все остальные, а его побелевшие пальцы цеплялись за искрошенные парапеты Акеокинои. Скюльвенды что-то оглушительно орали на своём языке, но, в целом, происходящее было и без того понятно. Когда ошеломляющие размеры шранчьего воинства сделались очевидными, его отец приказал Народу укрыться за гребнем Окклюзии – на её внешних склонах - и использовать предоставленных Консультом экскурсидля того, чтобы преградить проходы и перевалы. Сам же Найюр, вместе с военачальниками и вождями, теперь держал ставку здесь – на Акеокинои…разглядывая открывающиеся его взору просторы – кишащие жизнью, но при этом совершенно безлюдные.

Выступая над передними зубами Орды, словно какие-то газообразные дёсны, Пелена постепенно без остатка удушила весь Шигогли в своих зловонных объятиях – палево-бледная кисея, отчего-то ставшая в свете полуденного солнца чёрной и почти совершенно непроницаемой, так, что в определённый момент она сокрыла от взора даже сияние уцелевшего Рога, теперь проступавшего сквозь завесу лишь смутными очертаниями. Не считая всполохов колдовства, напоминающих мерцание серебряных келликов в глубинах ночного омута, Пелена ныне стала единственным зрелищем – сплошной вуалью, сотканной из гнилостных шлейфов, заслоняющих скалы Окклюзии и воздвигающихся до самого почерневшего Свода Небес.

И это встревожило имперского принца, поражённого монументальностью вершащегося зла, к которому харапиорово зло не способно было даже приблизиться…ибо он был взращён на рассказах об этом миге - о миге конца, о дне, когда Судьба Человечества, наконец, определится. Сущность и значимость всех их душ проявиться в день сей! Пелена, плещущаяся в чаше Окклюзии, казалось, источала некое таинство, словно сосуд, наполненный тёмным, мифическим приношением…

Сама земля превратилась в алтарь ужаса!

И там сейчас был Кайютас…и Серва.

- Уверен, твой план заключался не в том, чтобы просто стоять тут и наблюдать! – воскликнул Моэнгхус, изо всех сил стараясь перекричать вой Орды.

Король Племён обратил к нему свой взор – давящий и убийственный.

- План, щенок, заключался в том, чтобы захватить Ордалию врасплох, пока она ещё находилась в лагере, и завладеть Кладом Хор, вырезав при этом всю твою семью.

Слова, произнесённые, чтобы спровоцировать его.

- И ты ожидал...

- Я ожидал того, чего всегда ожидаю, противостоя ему!

Прочие вожди, скрестив руки, с каменными лицами взирали на них.

- И чего же? – едва сдерживаясь, спросил Моэнгхус. Ибо всю свою жизнь он был наименее хладнокровным из своей семьи – человеком, ведомым внутренней яростью, порывистым и ожесточённым.

Ухмылка мертвеца. Шрамы вокруг найюрова рта превратились в сочетание вертикальных линий, и у Моэнгхуса возникло приводящее его в замешательство ощущение, что все свазонды варвара ухмыляются вместе с ним самим.

- Что я потерплю неудачу.

- Но это же безумие! – не успев как следует подумать, выпалил Моэнгхус.

- Безумие? Но в этом-то и вся суть, не так ли? Сама мерзость его существования навязывает нам это безумие! Всё то дерьмо, что он размазывает по нашим щекам и ноздрям! И потому-то нам должно быть словно мечущиеся на поле мотыльки – постоянно покидать проторенные пути, и порхать туда-сюда, не замечая уклонов и косогоров. И чирикать как чёрные птицы, клюющие маргаритки!

- Да ты же сумасшедший! – в ужасе вскричал Моэнгхус.

- Даааа! – проревел Священный Король Племён, отвешивая ему подзатыльник и взирая на имперского принца с кровожадным весельем. – Потому что лишь это с ним и разумно! – с хохотом проорал он, вновь поворачиваясь к мрачному образу Пелены, царящей и возвышающейся над всем сущим. Найюр урс Скиота плюнул вниз на выступающие парапеты нелюдских руин, а затем поднял обе руки, сложив пальцы в виде чаши …

- До тех пор, пока я вижу Его тень, - прокричал тяжеловесной круговерти неистовейший из людей, - я не прыгну в пропасть!

Казалось, всё сущее взревело. Випполь Старший, наконец, вышел из своего оцепенелого помрачения – лишь для того, чтобы тут же погрузиться в иную его форму, грозящую много более ужасающими последствиями. Он повернулся к кучке адептов Мисунсай, отделившихся от общего строя. Глаза древнего квуйя от обуревавшей его ярости округлились словно монеты.

- Сиоль тири химиль! – прогремел его голос, раскалывая окутанные тьмой небеса. – Ми ишориоли тири химиль!

Лишь Вальсарта – единственная ведьма свайяли, в силу обстоятельств оказавшаяся рядом с брешью, поняла ужасающий смысл этих слов: «Кровь Сиоля - кровь Ишориола!»

Безумнорождённый двинулся в сторону колдунов Мисунсай, которые начали отступать под его натиском. Они хорошо помнили трагедию Ирсулора, когда адепты Завета и Вокалати умылись кровью друг друга из-за действий единственного безумца. Словно мифический призрак, явившийся из каких-то доисторических времён, помешанный архимаг квуйя грянул на них. Он выглядел донельзя диковинно в своих архаичных чародейских доспехах – сплетённых из тонкой проволоки заслонов, при помощи специальной упряжи закреплённых так, что они располагались вокруг его напоминавших истлевший саван облачений, и обеспечивавших Випполю Старшему защиту от хор.

- Ишра, Випполь! – прогрохотал голос Килкуликкаса. – Инсику! Сиралипир джин’шарат!

Колеблющийся Безумнорождённый, мерцая, парил в воздухе – образ его был едва виден из-за вскипающих Оберегов. Он взглянул на циклопические укрепления, на протыкающий непроглядную завесу Высокий Рог, на его громадные зеркальные поверхности, где плясали бело-золотые переливы и отблески. А затем озадаченно воззрился в пустоту, где некогда воздвигался Склонённый Рог…

- Ишра, Випполь! – проревел Килкуликкас где-то за пределами возможностей слуха и голоса.

Безумнорождённый, наконец, вернулся к своим Целостным родичам.

Однако же, за время, понадобившееся, чтобы избежать одной катастрофы, успели взрасти корни другой – ещё большей. Столкнувшись с надвигающейся возможностью магической битвы, адепты Мисунсай перестали бичевать своими молниями кишащую белесой мерзостью равнину. Рукопашная схватка, смешав ряды людей, вспыхнула по всей протяжённости бреши. Впервые за всё время сражения строй сынов Тидонна, принявших на себя ничем не сдерживаемый удар Орды, оказался прорванным. Они были обучены тому, что следует делать в подобных обстоятельствах, и бесконечно упражнялись именно ради такого случая, более того - ранее им уже доводилось сталкиваться с такими атаками, однако порода шранков, с которой им ныне довелось столкнуться, была более сильной и свирепой. Они бросались на Долгобородых, как взбесившиеся обезьяны, колющие и молотящие воинов с такой яростью, словно сзади их поджимало пламя. Стена щитов смешалась, превратившись в одну отчаянную схватку. Так древнее зло Дорматуз продолжило собирать свою кровавую жатву. Люди гибли так быстро, что таны-военачальники начали хлопать по шлемам целые отряды, посылая их на передний край – в самую гущу битвы.

Но сынов Тидонна не удалось сломить. Да и как бы могло такое случиться, если пролом за их спинами преграждала вся вящая слава их гордой нации? Нангаэльцам же пришлось ещё тяжелее, ибо они удерживали ту груду обломков, небеса над которой занимал, чтобы затем покинуть их, сам Обве Гёсвуран. И поэтому, даже когда адепты Мисунсай вновь начали рыхлить равнину артритичными когтями колдовских высверков, нангаэльцы по-прежнему продолжали принимать на себя ничем не смягчённый удар Орды. Смерть выскребала их ряды, как железная кирка выскребает угольный пласт, и хотя это их не сломило – не могло сломить – нескончаемые потери, казалось, высасывают костный мозг из костей воинов, поражая их мрачной убеждённостью в неизбежности собственной гибели, вне зависимости от того, чем завершится битва в целом.

Их Долгобородые родичи из Канутиша первыми недоумённо начали указывать туда – в точку, находящуюся где-то в сотне шагов перед позициями нангаэльцев и погребённую под кишащим белесым месивом. Там, где друг к другу жались неисчислимые бледные лица, а бесчисленные тесаки и дубины сотрясались над ними подобно теням насекомых, - шранки вдруг стали…разлетаться?

Или они, напротив, устремлялись туда?

Со всех сторон существа бросались к этой точке, словно бы нападая на нечто, находящееся прямо среди них - нечто швыряющее их в воздух, как скошенную траву и заставляющее их разлетаться параллельно равнине более чем на сто шагов в каждую сторону. Открывавшееся зрелище озадачивало взор: ядро, состоящее из сотен копошащихся на поле битвы шранков, постоянно извергало из своего центра устремляющиеся вверх и вовне фигуры так, будто они падали с отвесной скалы. Сучащие и дёргающие конечностями палево-бледные существа разлетались во всех направлениях, словно бы сваливаясь с края какой-то волшебной поверхности, и, в конце концов, ломая себе шеи, врезались в окружающие массы сородичей, сбивая тех с ног…

И это явление перемещалось…

- Сам Эмилидис, Ненавистный Кузнец, был той ещё сучкой, и мы отведали его плоти!

Драконья блевота порождала настоящее пекло, ибо дерево ярусов вспыхивало лишь немногим хуже, чем трут. Заключённой во чреве Ковчега ветхой конструкции из навесов, столбов и платформ никогда не касалась влага, за исключением, разве что, сырой плесени да мочи. Но хотя пламя и мчалось с невероятной стремительностью, экзальт-магос без каких-либо сложностей убегала от него, шлёпая босыми ступнями по грязи, гниющей внутри галерей.

- Его нежно похрустывающего мясца! – проревел величественный Зверь. – Его хрупких косточек! Слышишь, мы пожрали создателя твоего мечишки!

Её частящие ноги превращали валяющиеся на полу отбросы в брызги – в непроглядный туман, который непременно сделался бы серьёзным препятствием для другого человека. Она же проскользала сквозь него словно бесплотное видение – как нечто совершенно неприкосновенное и неуловимое.

- Дааа…

Никогда ещё цель не была для неё столь очевидной.

- Нам…

- Сучки…

- По вкусу…

Невзирая на все свои дары, ей всегда приходилось гнать от себя суматоху и хаос, всегда приходилось бороться, дабы ступать в ногу с неистовым бурлением Мира. Всегда и всюду она была окружена вещами непостоянными и строптивыми, на краткое время хватавшими её, всякий раз стремясь заключить в клетку «здесь и сейчас», но всякий раз что-то ещё отбрасывало её назад – к себе самой.

- Так Скутула домогался Скутулы! – крикнула она со смехом столь звонким, что он был отлично слышен даже сквозь весь этот скрипучий рёв.

Ничто не могло коснуться её просто потому, что она была всем.

Белесой раной Оскала. Осыпавшейся грудой земли. Громадным Атриумом, своими бесчисленными ярусами возносящимся от основания укоса до неизмеримых высот. Гвардейцами, тут и там теснящимися вдоль кромки самой нижней из галерей, что-то бормочущими, жестикулирующими, и жадно всматривающихся в темноту в ожидании малейшего, поданного ею знака…

И, конечно, драконом.

- Дерзкая шлюха! Посмотрим, как ты запоёшь, когда Я выдерну тебе ноги из зада.

- Не понравятся тебе мои песни, земляная змея!

Оставив позади этот крик, Серва бросилась вверх по укосу - в объятия свистящего пламени. Она заметила, как последовавшие за нею уршранки, завывая и скуля, загорелись прямо на бегу. Крепко сжимая в руке Исирамулис, она углубилась в охватившее её сияние и помчалась вверх по обугленным доскам.

- Ведьма? – со свойственной всем ящерам недоверчивостью прохрипел Скутула. – Изо всех могучих воинов, явившихся на эту войну, человеческие народы, стремясь испытать нашу мощь, посылают к нам тощую ведьму?

Пламя опало с неё, словно влажные розовые лепестки. Сажа покрыла кожу, но дым оставался беззубым, неспособным впиться в её глаза или дыхание независимо от того насколько густым и вязким был этот едкий вихрь. На мгновение она появилась там же, где и исчезла, стоя на краю Великого Атриума в сотне шагов от того места, где враги ожидали её появления. Её кожу и ожоги сплошь покрывала копоть.

Пламя объяло громадную ухмылку галереи, являя отражённые образы Сервы в каждой золотой поверхности и заполняя пустую громаду Атриума всполохами дробящегося света. Чудовищное тело Скутулы Чёрного, свернувшееся возле проёма Оскала, поблёскивало и лоснилось в свете распалённой им же самим адской топки.

- Посылайте к нам ваших героев! – проревел чёрный монстр. – Посылайте к нам ваших храбрецов, дабы они могли сделаться мучениками, сгорев в огнище, как и полагается Истинному Святому!

Никто не знал, с помощью какой изощрённой алхимии инхорои породили драконов, ибо, подобно яблокам, из семян этих проклюнулись разные плоды, хотя и представлявшие собою вариации на одну и ту же исполинскую тему. Сё был никто иной как Скутула – тот самый враку, что, будучи самым змееподобным из драконов, подвигнул нелюдей древности назвать всю их расу «Червями». Его чудовищная масса висела на костяке, почти целиком состоящем из позвоночника и рёбер, не считая расположенных внизу десятков веретенообразных ног, которые волнообразно – словно конечности многоножки - шевелились, когда существо перемещалось. Его тело по всей длине покрывали бесчисленные чёрные чешуи, размером и пропорциями напоминавшие норсирайский щит, но ближе к ногам уменьшавшиеся, на сочленениях становясь не более броши. Крылья враку, сложенные как треугольные паруса, лежали на его длинной спине, вырастая из массивных мышц, которые были единственным местом на теле дракона хоть в какой-то степени напоминающим плечи. Грива длинных как копья игл украшала его шею, переходя в гребень, состоящий из окостеневших белых шипов, венчающий массивную роговую корону.

- Накормите нас теми, кто достоин бремени нашей славы! Теми, кто сможет нести на плечах нашу легенду – или хотя бы её приподнять!

Но смертоносное великолепие враку в большей мере проявляло себя в нюансах и оттенках, а также изяществе его движений, нежели просто в голых фактах, описывающих его облик. Его чешуйки переливались перламутровыми отблесками, когда дробящийся свет играл и плясал на них свой радужный танец, и одновременно были совершенно чёрными, казалось, поглощая весь падающий на них свет без остатка – так, что дракон представлялся подвешенными на неких струнах осколками зеркала – фантомом, облачённым в пустоту. И он скользил через пространство, как плывущий сквозь толщу вод угорь - в одном месте двигаясь медленно, словно гнущаяся ветвь, а в другом в своей стремительности оставляя взору лишь размытый образ. Он не сколько перемещался, сколько пульсировал. В сочетании со сверхъестественно-чёрным окрасом Скутулы, это заставляло его казаться скорее призраком, нежели чудовищной ящерицей – струйкой чернил, тянущейся сквозь умасленный мир.

- Увы, тот Мир уже мёртв! – воскликнула она. – Боюсь драконы теперь лишь забава для маленьких девочек!

Скрипящий визг приветствовал её возвращение. Шранки, толпящиеся по краям нисходящих галерей, завопили и начали указывать на неё. Рыло Скутулы рванулось к ней, злобные зелёные глаза сузились.

- Сё речёт лакомство! – прогремел Бич Веков. – Смазка для зубов!

И всё было наполнено…такой…ясностью…

- Сё говорит герой! – крикнула она с певучей насмешкой.

Дразнящие колкости, словно серебряные блесны, жалили разум рептилии, замедляя её необходимостью подсчёта неуместных очков чести…

Дразнящее видение её тела, выставленного напоказ, как прелести портовой шлюхи, жалило уршранков бледным и неистовым искушением…

Всё это было совершенно ясно, ибо она и была тем змеиным разумом, свернувшимся вокруг незапамятных обид, также как была и каждым из месящих грязь лучников, чресла которых, изжигаемые неистовой жаждой совокупления, так манил к себе её мелькающий образ. Кирри струилось по её венам, нет, по костям, заполняя все промежуточные пустоты, все ложные дыры сущего, ранее делавшие её обособленной и уязвимой.

Кирри раскрывало, кто она есть – и кем была всегда…

Неприкаянным танцем среди летящих хор, пущенных в полёт тетивами, натянутыми пальцами и нацеленными глазами, следящими за неприкаянным танцем…

Изящным прыжком среди обжигающих выдохов…

Волчьим укусом и стремительным бегом…

Клацающей пастью и ускользающим пируэтом…

Колесами, вращающими колёса. Анасуримбор Сервой, экзальт-магосом Великой Ордалии, божественной дочерью Аспект-Императора – она была тем, что происходило здесь.

Самим этим местом.

И потому Счёт уже дошёл до двадцати одного.

Жить, означает быть промокшим и влажным. В бытии нет ничего сухого, ничего стерильного или раздельного. Жить значит источать и вонять – всегда просачиваться собою в собственное окружение. Все отверстия человеческого тела смердят. Уши. Рот, из которого у некоторых несёт как из зада.

И глаза. Глаза более всего остального.

Жить значит потреблять и извергать, жевать и гадить, меняя всё, до чего сумел дотянуться, тысячью потаённых алхимических преобразований, трансформируя желанное в ненавидимое…или любимое.

И посему жизнь билась в судорогах и исторгалась из своего вместилища. Покрытая кровью, она выскальзывала из удушающей действительности – из грязи своего амниотического истока, являя себя взору холодной Пустоты, приюту молитвы…

Лишь так некая сущность может возникнуть…

Чьё-то дыхание изверглось вовне криком.