Нечестивый Консульт

Глава седьмая

Привязь

Поведанная кому-то истина, означает отказ от собственной выгоды и амбиций, и предполагает либо доверие к чужим оценкам, либо равнодушие к ним. Почитание истины неотличимо от ужаса.

- Третья Аналитика Рода Человеческого, АЙЕНСИС

Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Привязь.

Лицо поднимается из глубин заводи, кажущееся бледным сквозь зеленоватую воду. В окружающей тьме переплетаются, то сходясь вместе, то вновь разъединяясь, пустоты, подобные тонким канавкам, что можно найти под валунами, вытащенными из густой травы. Лишь у самой поверхности юноша с бирюзовыми глазами замирает, будто сдерживаемый какой-то глубинной силой, улыбается и чуть выше приподнимает свой рот. В ужасе Король Племён взирает, как через улыбающиеся губы юноши протискивается червь, проникая сквозь водную гладь. Он чует воздух, извиваясь точно слепо тыкающийся палец - влажный и непристойный в своей розоватой бледности, скорее свойственной более постыдным частям тела.

И, как всегда, его собственная, не слушающаяся приказов рука протягивается над заводью, и в миг звенящего тишиной безумия касается этой мерзости.

Стук валящих лес топоров подобный треску брошенных в огонь кукурузных початков. Гортанные человеческие крики, голоса укоризненные, поддразнивающие, заявляющие что-то на неизвестном ему языке.

Анасуримбор Моэнгхус проснулся от укусов цепей. Прищурившись от проникающего снаружи света, он увидел засаленные шкуры, натянутые на рёбра деревянных опор. Он был гол...и скован кандалами, охватывающими его запястья и лодыжки. Цепь, прикреплённая к лишенной ветвей берёзе, превращенной в невольничий столб, грубыми железными звеньями обвивала белокожий торс Моэнгхуса, прижимая его локти к груди.

День был по-летнему жаркий, но в яркости безоблачного неба и сухости воздуха слышалось дыхание осени. Он ожидал, что в якше будет душно, но что-то, возможно запылённые щели на стыках меж кожей и деревом или отверстие в коническом потолке, оставленное специально для проветривания, позволило освободить воздух от дурных запахов и духоты. Он ощущал себя...чистым, чище, чем когда-либо после Иштеребинта. Вопли и крики, раздающиеся в его душе, никуда не делись, но теперь звучали глухо и откуда-то снизу, будто бы они оказались погребёнными в черноте земли под его ногами. Его захватили скюльвенды - Народ Войны! - но невзирая на лежащую у их ног историю, полную зверств и злодеяний, он не испытывал страха. Какую боль они могли причинить ему, пережившему знакомство с упырями и претерпевшему все изощрённые пытки Харапиора? Что они могли забрать у него, когда собственная жизнь висела на нём подобно свинцовым чушкам? Скюльвенды схватили его -сыны отцова племени, и пусть даже они и отказывались признавать его родство - он был рождён с изначальным знанием о них. Независимо от того, какую судьбу они ему уготовали, какие унижения и страдания, он умрёт, зная, что всё было честно.

Он был свободен! Лишь это имело значение... Всё безумие упырей и Анасуримборов осталось позади. Если оставшейся ему жизни суждено быть краткой, то пусть она будет незапятнанной -чистой!

Он не позволял себе расслабиться, дабы не пробудить нечто такое, чего не в состоянии был описать словами. Сквозь перестук топоров до него доносились мужские и женские голоса. Пытаясь прислушаться, он пониже опустил голову. Они говорили на скюльвендском языке, представлявшемся ему членораздельной версией лая, обычно доносящегося от военных лагерей и биваков. Моэнгхус не понимал ни слова, но откуда-то знал, что они обсуждают именно его. Он увидел очертания человека, присевшего снаружи у входного клапана, а затем просунувшего внутрь два пальца на уровне земли и следующим движением поднявшего их на уровень своих губ. Моэнгхус заметил предплечье, испещрённое шрамами.

Захвативший его в плен человек наклонился и протиснулся внутрь, а потом, выпрямившись, встал в полумраке якша во весь рост. Следом за ним явилась прекрасная светловолосая женщина. Человек был стар, но видом своим и повадками напоминал леопарда, тело его было почти целиком покрыто шрамами, точно каким-то доспехом. Отметина за отметиной со всех сторон исчерчивали его руки и шею, переходя на щёки, а в нём самом, свернувшись кольцами, словно змея, таилась смертельная угроза, перехватывающая дыхание, заставляющая волосы становиться дыбом, предвещающая увечья и неизбежную гибель. Всё его тело было вызовом – каким-то невероятным боевым кличем. Его сутулые плечи выгибались седлом, кожа на кистях рук своей грубостью напоминала дубовую кору, исчерченную сухожилиями точно складками дубовины, сами же скрещенные руки выглядели жестче рога. И бесчисленные свазонды…повсюду…

Земля тут же зашаталась под закованным в цепи имперским принцем и его кандалы издали щебечущий скрип, когда он попытался сохранить равновесие.

Человек взглянул на него, сверкая бирюзовыми глазами, и воздел свою ладонь вверх, точно разящий клинок. Женщина тут же поспешила к Моэнгхусу, достав грубый ключ, чтобы разомкнуть его оковы. Вблизи она всё также была неописуемо прекрасна.

- Тебе известно кто я? – рявкнул на шейском человек.

Моэнгхус облизал губы, всё ещё не зажившие после Иштеребинта. Женщина позвякивающей ключами тенью встала справа от него.

-Ты…- он закашлялся, удивившись, что ему больно говорить. - Ты - Найюр урс Скиота.

Жесточайший из людей.

Ледяные глаза взирали на него.

- И что же он, Анасуримбор, сказал тебе про меня?

От столь невероятного поворота событий Моэнгхус начал заикаться.

- Ч-что т-ты …что ты мёртв.

- Он знает, что ты его отец, - раздался сбоку от него голос юной женщины, - и потому трепещет.

Убийственная напряжённость проникла во взгляд человека.

- А кто она такая знаешь?

- Нет, - буркнул Моэнгхус, всматриваясь в лицо девушки. - А должен?

Смех Найюра урс Скиоты, полный насмешки и одновременно помешательства, звучал словно порождение бойни.

Женщина, заслонив собою холодный свет, наклонилась вперёд, чтобы погладить Моэнгхуса.

- Ну, ты же был совсем ещё малышом, - сочувственно улыбнувшись, сказала она.

Король Племён приказал на весь день закрывать его лицо плотным капюшоном, руки же у него были скованы за спиной так, что он из всех сил старался удержаться в седле, оставаясь в полном неведении о крае, по которому ехал на своей смердящей лошадёнке. Капюшон с него снимали лишь ближе к вечеру, когда он вновь оказывался в якше, а кандалы отмыкали только при появлении норсирайской наложницы, юной, едва расцветшей женщины, утверждавшей, что она его мать…

Серве… Имя, всегда пронизывавшее его сердце леденящим холодом.

Ночь за ночью они разыгрывали это безумное представление. Девушка в подробностях расспрашивала Моэнгхуса о том, как прошел его день, выказывая к нему чистую, целомудренную любовь, а неистовый Король Племён не столько сам играл роль его отца, сколько наблюдал за её играми.

- Думаю, тебе стоит проявлять мудрость и сдержанность. Твой отец чересчур скор на гнев и внушает такой сильный страх, что люди, которые должны бы были просто вверять себя ему, вместо этого шепчутся о нём по углам…

Моэнгхус понимал, что происходит. Ему доводилось видеть, как человек здравомыслящий зачастую потворствует людям безмозглым или помешанным, навешивающим на себя свои верования, будто перья, а затем напыщенно распускающим их, словно павлиньи хвосты. Однако, он никогда бы не поверил, что и сам способен принять участие в подобном действе, что может пожертвовать собственным достоинством дабы попытаться хоть немного смягчить чей-то ужасающий взор. Моэнгхуса смущала и беспокоила та лёгкость, с которой он, отвечая этой по-матерински ласковой любознательности, с одной стороны никогда не снисходил до того, чтобы поддержать её притворство, с другой никогда и не осмеливался ему противоречить. Как может душа следовать такому пути, что вечно пролегает меж истиной и обманом?

Его чёртова сестричка, как он точно знал, скорее, задалась бы вопросом о том, как душа может поступать иначе. Но безумие всё равно оставалось безумием, ибо оно наносило ущерб настолько разрушительный, насколько высоко по общественной лестнице восходило. Помешательство, объявшее поля или улицы, заканчивалось, как правило, швырянием камней или поджогами. Но помешательство, охватывающее дворцы, обычно завершалось всеобщей погибелью.

- Прекрати это безумие! – рявкнул он на третью ночь после пересечения Привязи. – Ты мне не мать!

Обольстительная девица улыбнулась и хихикнула, будто бы потешаясь над его наивностью. Возможно, именно тогда он и понял, что её нельзя в полной мере отнести к человеческому роду.

- К чему? – прорычал он, сидя в тени призрака своего отца, стоявшего, скрестив руки, на пороге якша. – К чему вся эта безумная игра?

Моэнгхус почти что поверил, что возникший рядом Найюр воистину умеет становиться невидимым – столь внезапным был удар, повергший его наземь. Железная рука вдавила его щёку в безжизненную грязь. Он ощущал исходящий от легендарного воина жар, чуял идущий от него звериный, мускусный запах, слышал его бычье дыхание.

- Ты – Анасуримбор! – проскрежетал прямо ему в ухо жесточайший из людей. – Не тебе жаловаться на игры!

Его плевок словно бы сочетал из грязи какой-то чёрный знак перед лицом имперского принца.

Каждый удар, обрушивавшийся на его щёки и уши, сопровождался коротким рыком, ибо такова обязанность отцов -бить своих сыновей.

И сквозь все затрещины и оплеухи он слышал её смех, смех своей матери.

Когда Моэнгхус проснулся, Найюр наблюдал за ним, сидя голым в лучах рассветного солнца, льющегося через порог якша. Король Племён ссутулился, склонившись вперёд, а его скрещённые руки опирались на торчащие колени. Свазонды, казалось, превращали его кожу в чешую, делая отца походящим на нечто вроде крокодила – столь резко очерчивались белым утренним светом глубокие тени.

- Скюльвендские дети, - сказал он, глаза его сияли словно два парящих в небе опала, - обучены ненависти, как чему-то главному и по сути единственному в своей жизни. – Он кивнул, словно бы признавая наличие в этой мудрости некого изъяна, не предполагающего, тем не менее, что ей не следует повиноваться. – Да…слабость…Слабость – вот та искра, которую высекает отцовская плеть! И горе тому ребёнку, что плачет.

Жесточайший из людей издал смешок, звук слишком кроткий в сравнении с гримасой его сопровождавшей.

- Хитрость в том, мальчик, что не бывает на свете ничего неуязвимого. Любая, самая могучая сила, иногда садится посрать. А иногда засыпает. Мощь необходимо нацелить, сосредоточить, а значит всё на свете уязвимо и всё слабо. И посему, испытывать презрение к слабости означает питать отвращение ко всёму сущему…

И Анасуримбор Моэнгхус внезапно понял то, что, как ему показалось, он и так всё это время отлично знал. Найюр урс Скиота отправился в Голготтерат, к Нечестивому Консульту, рассчитывая унять пламя смертельной ненависти, которую он питал к Анасуримбору Келлхусу. И вот, на своём пути, уже находясь в одном-единственном шаге от возмездия, он вдруг обнаруживает и захватывает в плен Моэнгхуса, сына своего заклятого врага… Это кому угодно показалось бы странным, не говоря уж о человеке, столь одержимом злобой, как его отец. Разве мог он не заподозрить тут какой-то коварный заговор, призванный расстроить его замыслы и уничтожить его самого?

- И, тем самым, Мир становится ненавистным, мальчик. Просто делается чем-то ещё, что тоже необходимо придушить или забить насмерть.

- Я знаю, что такое ненависть, - осторожно сказал Моэнгхус.

Король Племён вздрогнул и плюнул в яркий отсвет зари, осмелившийся проникнуть внутрь якша.

- Откуда бы? – проскрежетал он. – У тебя были лишь матери.

- Ба! – усмехнулся имперский принц. – Да все люди нена…

Скюльвенд ринулся вперёд и воздвигся над сыном, дыша разъярённо и глубоко.

- Вооот! - взревел он, хлопая себя ладонью по изрубцованным бёдрам, груди и животу. – Вот это ненависть!

Он наотмашь врезал Моэнгхусу по губам так, что голова имперского принца откинулась назад, ударившись о дугу цепей, а сам он тяжко рухнул на безжалостно-жёсткую землю.

- Ты весь такой начитанный! - глумился Найюр урс Скиота. – Цивилизованный! Терпеть не можешь вред, причиняемый жестокими забавами! Питаешь отвращение к тем, кто хлещет плетьми лошадей, убивает рабов или бьёт симпатичных жёнушек! Почуял у себя внутри какие-то колики и думаешь, что это ненависть! И ничего при этом не делаешь! Ничего! Ты о чём-то там раздумываешь, хныкаешь и скулишь, беспокоишься о тех, кого любишь – в общем, без конца толчёшь в ступе воду и воешь в небеса. Но ты! Ничего! Не делаешь!

Моэнгхус способен был лишь сжиматься, да таращить глаза на нависшую над ним могучую фигуру.

- Вот! – громыхал Найюр урс Скиота, по всему телу которого, налившись кровью, проступили вены. – Читай! – царапающим движением он провёл себе от живота до груди пальцами с отросшими ногтями, напоминающими звериные когти. – Вот! Вот - летопись ненависти!

Потребовалось четверо кривоногих воинов, чтобы вырвать из земли столб, к которому он был прикован. Он не понимал ни единого слова из тех насмешек, которыми они его осыпали, но был уверен, что они называют его женщиной из-за отсутствия на его коже шрамов. Руки ему завели за спину, накрепко привязав к ясеневому шесту, водружённому поперёк спины, а затем, прицепив конец опутывавшей его верёвки к веренице вьючных лошадок, перевозивших на себе якши, разное имущество и припасы, заставили его, спотыкаясь, плестись за их хвостами весь день. Тем вечером его секли ради забавы, подвергая разного рода унижениям и мучениям до самой темноты, однако в сравнении с тем, что ему довелось претерпеть от рук упырей, эти страдания показались ему облегчением. Его отрывистый смех разочаровывал их, так же как и его вымученная усмешка. Радостные и насмешливые крики, с которых началось развлечение, быстро скисли, сменившись наступившей тишиной и помрачневшими лицами.

Всё это время он не видел никаких признаков своего отца и его спутницы.

Наконец, они подтащили его, едва стоящего на ногах, к призрачному видению Белого Якша, колыхавшемуся под напором ветра, словно отражение на поверхности водоёма. Они заставили его забраться внутрь и, притянув его колени к голове, приковали к очередному столбу. Когда эти вонючие скоты, наконец, убрались восвояси, он лежал в одиночестве, в кровь обдирая губы о приносящую успокоение землю. Он тихонько хихикал по причинам совершенно ему неизвестным, и рыдал по причинам, которых и вовсе был не способен постичь. Одинокая, тоненькая свечка, скорее всего умыкнутая из какого-то разграбленного нансурского храма, освещала якш изнутри. Едва не рассадив о жёсткую землю челюсть, он огляделся вокруг, увидев в сумраке множество какого-то хлама, сваленного кучей на грязных коврах, а также заметил буквально в двух шагах от своих ног груды спутанных и свалявшихся мехов. Свечка напоследок вспыхнула, расшвыряв по конусу измаранных непогодой стен пляшущие пятна теней и колеблющиеся отсветы, а затем всё вокруг погрузилось в темноту.

Хотя Моэнгхус и помнил весь ужас иштеребинтского Преддверья, объявшая его тьма, казалось, тотчас исцелила его, будто бы все его незримые раны в мгновение ока затянулись. Тело есть ничто иное, как замутненный глаз, ибо его ощущения подобны зрению, с рождения запятнанному катарактой и посему яркий свет благоприятствует как удовольствиям, так и мучениям, но тьма словно бы создана для оцепенения, для бесчувственности, для всего бесформенного и смутного. Его коже за последнее время довелось ощутить слишком многое, и поэтому темнота была для него всего лишь целебным бальзамом.

Он словно куда-то плыл, тело его пульсировало жизнью – болью, содроганиями и краткими вспышками на обратной стороне век. Дыхание вдруг словно бы прижало холодную ложку к его сердцу, и принц очнулся от своей дрёмы, осознав, что он, Анасуримбор Моэнгхус, прикован рядом с грубым варварским ложем. Подобно псу.

Это должно было бы вызвать ярость, но потребная для ярости конечность слово была оторвана у него, и вместо гнева он остался наедине с одним лишь тоскливым недоумением. Наконец, он понял, почему бежал от Сервы и почему из всех мест на свете выбрал именно это. Он понял даже то, почему единственное, что мог сделать его настоящий отец – так это убить его рано или поздно. Так отчего же его мысли скачут и мечутся так тревожно? Отчего он постоянно чувствует себя сбитым с толку, будучи не в силах найти ответ на вопрос, который даже не способен задать? Просто потому, что побеждён и разбит? Неужели он, подобно многим старым воинам, которым довелось испытать слишком многое, навсегда помешался?

Входной клапан откинулся и внутрь, держа в руке крючковатый посох с висящим на нём фонарём, ступил Найюр урс Скиота. Он высоко поднял источник света и подвесил его на крюк, прикреплённый к одному из шестов якша. Исходящего от раскачивающегося фонаря мутного блеска оказалось более чем достаточно, чтобы зарубцевавшиеся было душевные раны Моэнгхуса вновь открылись.

Жесточайший из людей воззрился на имперского принца в той смущающей манере, свойственной людям, способным внимательно рассматривать нечто находящееся рядом с ними с таким видом, будто оно в действительности располагается где-то в отдалении. И, несмотря на свою бурно проведённую жизнь, несмотря даже на то, что он и в самом деле был далеко не молод, Найюр, тем не менее, казался ещё старше, казался подобием варварского бича древности, воплощением самого Гориотты, скюльвендского Кроля Племён, разграбившего Кенею, и низвергнувшего в прах целую цивилизацию.

Следом за ним, поднырнув под откинутым входным клапаном, внутрь вошла Серве, слегка сутулясь из-за наклона сделанных из лошадиных шкур стен. Моэнгхус заставил себя подняться с земли и встать на колени на предельном расстоянии от столба, которое ему позволила натянувшаяся цепь.

- Чего тебе от меня нужно? – хрипло вскричал он.

Варвар упёр руки себе в бёдра.

- Того же, что нужно всегда - единственного, что мне на самом деле нужно. Возмездия.

Инстинкты его кричали, что следовало бы отвести взгляд, но в сверкающей бирюзе отцовых глаз было нечто откровенное и нагое, некая жадная напряжённость, требовавшая от него ответного взора – и сопоставимого саморазоблачения…

- Так ты терзаешь те его частички, что находишь во мне? То, что …

Удар сотряс его голову, заставив тело раскачиваться на натянувшейся цепи.

-Да.

Имперский принц приподнялся с насыпанной на землю соломы, глядя на отца медоточивым взором из-под дрожащих век.

- Потому что, убивая собственного сына, ты в действительности убиваешь его образ? Ибо…

Оплеуха обожгла его левую щёку, и обстановка якша поплыла куда-то вверх и вокруг, а узы глубоко врезались в горло.

- Да.

Моэнгхус вновь повернулся к рычащей фигуре.

- Глупец! Фигляришко! Кто же будет лить собственную кровь, чтобы наказать дру…

Могучий удар, нанесённый прямо в лоб, швырнул его наземь.

Ответ – скрежещущий, полный какой-то воистину демонической одержимости:

-Я.

Моэнгхус, прокашлявшись алой кровью, увидел стоящую рядом с ним на коленях прекрасную девушку. Она жадно наблюдала за ним, выгнувшись назад от возбуждения, глаза её заволокло истомой.

Серве.

Он сплюнул кровь и осколки зубов, удивившись, что ему потребовалось так много времени, чтобы понять. Какова же в действительности мощь познания, если эта сила пробуждается даже в скованном и избиваемом человеке?

- Мамуля? – позвал он с гадким смехом.

Он напрягся всем телом, пытаясь предугадать действия своего помешавшегося отца.

- Значит, вы с этим оборотнем вовсю любитесь, как собачки? Не так ли?

Очередной сокрушительный удар свел всё его поле зрения к крохотному пятнышку.

Да.

Моэнгхус пришел в себя, в натяг вися на своих цепях и дыша какой-то внутренней пустотой, связывавшей его с необъятностью окружающего пространства. Казалось, даже рухни под ним сейчас сама земля, он всё равно останется недвижно висящим в этой пустотелости. Прошло какое-то время, прежде чем он услышал орущего во весь голос Короля Племён.

- …о чём не имеешь никакого представления! Ты жил прямо в его Доме – моя кровь, семя моих чресел – обитал там, не чуя ни малейшего запашка мерзости, исходящего от твари, нянчившей тебя на коленях! Нет. Ты любил его, как своего отца, обожал его, даже когда твоё сердце противилось этому. Быть может, задумывался над тем, как сильно тебе повезло быть его сыном -имперским принцем, плотью от плоти живого Бога! Торжествовал, как в таких случаях торжествуют все дети, полагая, что ты, наверное, и сам какое-то божество, раз короли, военачальники и великие магистры склоняются перед тобой и целуют твоё колено!

Унаследованное от отца лицо было для принца чем-то ни о чём не говорящим, чем-то слишком близким, чтобы суметь его по-настоящему разглядеть или хотя бы изучить, ибо, невзирая на всю славу и великолепие, дарованные ему Келлхусом, Моэнгхус, в конечном итоге, всегда оставался всего лишь приёмышем. Лицо, что он сейчас видел перед собою, было лицом незнакомца, будучи ему даже более чуждым в силу того, что напоминало его собственную наружность, нежели за счёт решётки свазондов, нанесённой на лоб и щёки Найюра.

- Да, у меня есть воспоминания.. - бросил он в это лицо, беззаботно улыбаясь убийственному взору. – Воспоминания, которые разорвали бы тебе сердце… Никогда ещё не видывал мир подобной Семьи и Двора.

Безумная ухмылка, ещё более дикая из-за хищной остроты его зубов.

- И это должно было меня удивить? Низвергнуть моё тщеславие? Нет, мальчик, благодаря этому я лишь утверждаюсь в своей убеждённости и ещё больше склоняюсь к насилию. Разумеется, ты любил его – преклонялся и лебезил перед ним, полный обожания. Он придавал твоей жизни смысл, одарял тебя некой значимостью - это и есть то золото, что он всюду разбрасывает. На самом же деле ты просто ещё один нищий, ещё один исцелившийся калека, корчащийся в пыли у его ног!

- И всё же – вот он ты! – вскричал Моэнгхус голосом, полным неверия. - Стоишь здесь, побуждаемый ровно тем же стрекалом. Оскверняешь свое ложе с консультовой мерзостью! Обуздание Апокалипсиса - вот единственное золото, что разбрасывает Келлхус!

Хриплый смех.

- Апокалипсис? Это моя цель. Не его.

Моэнгхус попытался усмехнуться, несмотря на раздувшуюся щёку и разбитые губы.

- И какова же тогда его цель?

Найюр пожал могучими плечами.

- Абсолют.

Имперский принц нахмурился.

- Абсолют? Что бы это должно означать?

Степняк сплюнул справа от себя.

- Знать всё то, что известно Богу.

- Всё больше безумия! – крикнул Моэнгхус. – Что за дурак…

- Нелюди ищут путь к Абсолюту, - раздался вдруг голос вещи-зовущейся-Серве, - они практикуют Элизий, надеясь укрыться от Суждения и незримыми проскользнуть в Забвение, обретя освобождение в Абсолюте. Дуниане используют то же самое слово, унаследованное ими от куниюрцев, но, будучи влюблёнными в разум и интеллект, верят, что именно это и есть их цель – то, к чему они стремятся…

Моэнгхус насмешливо фыркнул.

- Сперва ты притворяешься моей матерью, а теперь моей сестрой!

Взгляд Найюра побелел от какой-то злобной одержимости.

Король Племён шагнул к своей наложнице и, схватив её за горло могучей, покрытой шрамами рукой, подтащил вяло трепыхающуюся красавицу к обмякшему в своих оковах имперскому принцу, и остановился, удерживая её прямо над ним.

- Мне многое известно о твоей семье, мальчик, ибо мои шпионы никогда не прекращали следить! Ты говоришь о Серве…царице ведьм…

Он затряс головой своей супруги, будто та была луковицей, выдернутой из земли на бабушкином огороде.

- Дааа! – прорычал он. Сухожилия проступили на его испещрённых шрамами запястьях, а пальцы глубоко погрузились в её голубиное горло. Даже искажённая муками, её красота приковала к себе взгляд имперского принца, будто бы сделавшись целым миром, в котором ему по-прежнему хотелось бы жить, местом, где страдающая невинность ещё сражается, борется и надеется…но всё это продолжалось лишь до тех пор, пока прелестный лик вдруг не раскрылся паучьими лапами, став выводком судорожно сжимающихся и разжимающихся пальцев.

- В ней ровно также нет ничего человеческого, как и в её тезке!

В ужасе Моэнгхус резко отстранился.

- Безумие! – вскричал он. – Ты! Ты не лучше тех, кто совокупляется со зверями! С чудовищами!

Найюр бросил вещь-зовущуюся-Серве на голую землю и сплюнул, когда она поспешно отползла, найдя себе укрытие возле кожаных стен якша.

- А как насчёт твоих собственных чудищ, мальчик? – ответил он со злобной усмешкой. – Каково это - быть единственным поросёнком среди волчьего выводка Анасуримборов?

- Я н-не п-понимаю…

- Пфф. Я вижу в тебе это знание, знание, что ты отвергал, желая сохранить свою позлащенную жизнь. Разве мог ты не чувствовать пропасти, пролегающей между их душами и твоей собственной? Душами столь быстрыми, что волосы встают на загривке дыбом, столь хитроумными, что тебе постоянно приходится опасаться за собственное лицо, вечно предающее тебя, и никогда не забывать как много у них в запасе стрел! Они соблазняли тебя нежными речами и объятиями, обряжали в браслеты своего величия, дабы ты плясал вместе с ними и как один из них. И всё же тебе известен был их изъян, их скрытый порок, делающий их скорее мерзкими тварями, нежели людьми!

Старый скюльвендский герой, снова сплюнув, воздел руки к конической верхушке якша, сияющей на стыках шкур светом зарождающейся зари.

- Имей они лица, подобные пальцам, и ты взывал бы к огню и мечу. Но у них вместо этого подобные пальцам души и посему об их незримой извращённости можно только догадываться, лишь надеясь обнаружить ей подтверждения. – Он говорил, яростно жестикулируя - то опуская руки вниз, то широко разводя их в стороны, то сжимая кулаки, то рубя воздух ладонью. – Мою тварь создавали, чтобы вынюхивать секреты и доискиваться до тайн, в то время как твоих чудищ выводили, дабы эти тайны изрекать – выводили, словно бойцовых петухов, способных, крутясь и извиваясь, пробраться сквозь кишечник наших душ и проникнуть в наше нутро, чтобы говорить нашими собственными ртами и испражнятся нашей собственной задницей. Выводили, чтобы поменять местами камеры нашего сердца, обвиться вокруг нашего пульса и владеть нами изнутри, вить гнёзда во тьме нашей глупости и тщеславия, наших надежд и нашей любви – всех наших бабьих слабостей!

И он стоял там, его настоящий отец – истерзанная душа, обитающая в хитросплетениях плоти, стоял - скользкий от пота, ухмыляющийся кровавой ухмылкой и сияющий по контуру своей фигуры, ибо в свете наступающего утра шрамы его сверкали будто серебряные гвозди.

- Ты знаешь, о чём я!

Этот маленький черноволосый мальчуган.

Этот волчеглазый приёмыш.

Кто же он?

- Не тревожься, - прошептал ненавистнейший из упырей, - после всего случившегося, ты мне теперь словно сын…

Так холодно - в этой кромешной тьме. И так чисто.

- Но тех, что зовут тебя братом, ты постичь не сумеешь.

Он лежал в грязи, будучи, как и его отец, обнажённым, но при этом скованным кандалами. Он лежал, измученные конечности покалывало, висок вжимался в холодную землю, напоминавшую своей густотой и мягкостью влажный песок на линии прибоя. Только эта земля была совершенно сухой. Он говорил без чувств и выражения, рассказывая об их прибытии в Иштеребинт, о том, что ему довелось там вынести и о том, как всё это в итоге привело его сюда. Его удивило, что он способен упоминать имя Харапиора, не испытывая приступов ярости, и что может поведать скюльвенду о своих обидах и скорбях со всей возможной точностью и холодной ненавистью. Он рассказал о том, как Серва соблазнила его, об их последующей кровосмесительной связи и о том, как она использовала его, чтобы заставить сакарпского короля возненавидеть Анасуримборов. О том, как она пела, в то время как он визжал и задыхался от боли. Медленно, осторожно взвешивая слова, он перечислил все подробности и детали, убедившие его в чудовищной сущности сестры, в её полнейшем сходстве с паукоподобным отцом… И тогда он осознал всю нелепость своих препирательств с Найюром урс Скиотой, или, учитывая тот факт, что возражая ему, он, в конечном итоге, использовал те же самые аргументы, скорее даже какое-то безумие всего этого спора.

- Всё именно так, - признал он, - как ты и сказал.

И ему показалось истинным кошмаром, что обретающаяся внутри якша реальность словно бы сделала шаг назад, вернувшись к тому безумному притворству, что ранее была им с гневом отвергнута. Его настоящий отец, скрестив ноги, сидел напротив него, и, не пытаясь вставить ни единого слова, слушал его рассказ. Всё внимание Короля Племён, казалось, было целиком и полностью поглощено голосом сына. А чудовищная мать Моэнгхуса заботливо ухаживала за его разбитым лицом.

В этот раз они разве что оставили его скованным.

Черноволосого мальчугана. Волчеглазого приёмыша.

Моэнгхус проснулся, разбуженный предрассветными проблесками, и лежал совершенно неподвижно, подобно тому, как лежат животные, забредшие в изобилующую хищниками местность. Незримый ему лагерь молчал, словно бы состязаясь в безмолвии с серым светом, сочащимся сверху сквозь прорехи в шкурах, покрывающих конус якша. Он понял, что отец отсутствует ещё до того, как хорошенько огляделся в пустоте холодного утра, однако же, при этом, он ровно также знал, что шпион Консульта здесь, хотя и никак не мог понять, откуда явилось это знание. И посему, когда её лицо возникло в воздухе, словно бы вдруг проявившись в призрачном свете зари, он не испытал ни малейшей тревоги.

Тело её почти целиком скрывалось во мраке.

Они долго, казалось, неизмеримо долго взирали друг на друга. Мать и сын.

- Тебя удивила его осведомлённость о том, что я такое, - сказала вешь-зовущаяся-Серве.

- И что же ты? – прохрипел Моэнгхус.

- Я - изменчивость. То, чем ему нужно, чтоб я была.

Пауза, заполненная неслышным дыханием.

- Ты…озадачен… - она улыбнулась ему кроткой улыбкой, - ты – Анасуримбор.

Имперский принц кивнул.

- А если он оставит меня в живых, что тогда, тварь?

- Однако же он намеревается убить тебя.

Моэнгхус перевернулся на бок, вытерпев столько боли в своём правом плече, сколько сумел.

Она казалась мраморной статуей, столь неподвижной была. И это тоже было уловкой.

- Я – дитя Дома твоего врага, - сказал он, – тот самый голос, что ему не следует слышать. Тебе нужно, чтобы он убил меня, но ты опасаешься, что ему об этом известно также хорошо, как и тебе…и поэтому он может оставить меня в живых просто, чтобы поступить тебе наперекор.

Напряжённость проникла в её бестелесный лик.

- Возможно… - признала вещь.

Моэнгхус, преодолевая мучительную боль, ухмыльнулся.

- Тебе и в самом деле стоило бы убить меня прямо сейчас.

Безупречно прекрасное лицо отодвинулось, скрывшись во мраке, будто внезапно ушедший под воду цветок, дёрнутый кем-то за стебель из глубины.