Нечто в воде

5. Первое интервью

Среда, 20 июля

Марк звонит мне с работы в семь двадцать три утра. Я не понимаю, что с ним. В голосе слышна паника. Он ее сдерживает, но я все равно улавливаю.

Выпрямляюсь на стуле. Я никогда раньше не слышала даже намека на подобный тон в его голосе. Меня пробирает дрожь, хотя в комнате довольно тепло.

– Эрин, слушай, я в туалете. Они забрали мой служебный телефон, и мне приказано сию минуту покинуть здание. У выхода из туалета ждут два охранника, которые выведут меня на улицу.

Он тяжело дышит, хотя старается держать себя в руках.

– Что случилось? – спрашиваю я, а перед глазами уже мелькают картины террористических актов и дрожащих кадров, снятых телефоном. Однако тут что-то другое. Я чувствую, что дело не в этом, и начинаю улавливать жуткую суть – мне уже приходилось такое слышать, и не от одного человека. Марка выставляют.

– В семь часов меня вызвал Лоуренс. До него дошли слухи, что я подыскиваю другое место, и он заявил, что для всех заинтересованных сторон будет лучше, если я уйду прямо сегодня. Он с радостью предоставит рекомендации, мой стол уже освободили, а перед уходом я должен сдать служебный телефон.

На линии повисает тишина.

– Он не сказал, кто ему донес.

И вновь тишина.

– Не волнуйся, Эрин. Я в порядке. Ты же знаешь, после увольнения нас тут же отправляют к кадровикам. Выводят из одной комнаты и заводят в другую, где тебя ждет кадровик. Прикрывают свои чертовы задницы. Бога ради, полная же чушь! Кадровик спрашивает, нет ли у меня претензий, а я должен сказать: «Нет, все замечательно, так лучше для всех, Лоуренс оказал мне услугу. Открыл путь к следующей ступени, бла-бла-бла», – возмущается Марк. – Все нормально, Эрин. Все будет хорошо. Я обещаю. Слушай, я должен сейчас идти с этими ребятами, но через час или около того буду дома.

А я-то не дома! Я на данный момент в тюрьме Холлоуэй, и вот-вот начнется мое первое интервью. Он же не мог об этом забыть? Я в тюремной комнате для свиданий. Черт! Марк, пожалуйста, обойдись без меня. Пусть у тебя все будет хорошо.

Нет, если я ему нужна, надо ехать. Вот ведь черт! Эти постоянно разрывающие нас противоречия: твоя собственная жизнь и необходимость быть там, где нужна. Личная жизнь либо отношения. Как ни стараешься, всегда приходится чем-то жертвовать.

– Мне приехать домой? – спрашиваю я.

Молчание.

– Нет, нет, все нормально, – говорит наконец он. – Мне нужно сделать чертову уйму звонков и что-то придумать. Найти новое место раньше, чем поднимется шум. Рэйфи и Эндрю должны были связаться со мной еще вчера…

Я слышу, как у него там стучат в дверь.

– Черт возьми. Секунду, ребята! Можно отлить спокойно? – кричит он. – Милая, я должен идти. Время вышло. Позвони мне после интервью. Люблю тебя.

– И я тебя. – Поздно, он уже бросил трубку.

Возвращаюсь в тишину комнаты для свиданий. Охранник бросает на меня довольно дружелюбный, но хмурый взгляд.

– Не хотел вас прерывать, только здесь нельзя пользоваться телефоном, – бормочет он, стыдясь своего бюрократизма.

Я понимаю: он всего лишь делает свою работу. Переключаю телефон на авиарежим и кладу на стол. Вновь воцаряется тишина.

Смотрю на пустой стул, стоящий по другую сторону стола. Стул для интервьюируемого.

И на краткий миг ощущаю блаженный трепет: я свободна. Я не там, с Марком. Передо мной открыт целый мир. Это не мое дело.

Сразу же приходит чувство вины. Какой чудовищный эгоизм! Что значит «не мое дело»? Проблема наша общая, ведь через несколько месяцев мы поженимся. Я ловлю себя на том, что не могу по-настоящему это прочувствовать. Мне кажется, что трудности Марка меня не касаются. Почему нет ощущения катастрофы? Я свободна, и у меня легко на душе.

Я уверяю себя, что с ним все будет в порядке. Может, поэтому ничего и не чувствую – завтра все наладится. А сегодня вернусь домой пораньше. Приготовлю ужин. Открою бутылку вина. Да, ужин с вином – и все будет хорошо.

Меня возвращает к реальности гудение автоматических дверей, за которым следуют негромкие щелчки засовов. Я поправляю блокнот. Переставляю ручки. Охранник ловит мой взгляд.

– Если в какой-то момент вам станет некомфортно, просто кивните, и мы прекратим, – говорит он. – Я останусь в комнате, вас наверняка предупреждали.

– Да. Спасибо, Амал.

Дарю ему свою самую профессиональную улыбку и включаю на запись камеру, линза которой нацелена на дверь.

Амал нажимает кнопку. Оглушительное гудение. Ну все, поехали. Первое интервью.

За сетчатым окошком в двери появляется невысокая светловолосая девушка. Она сверлит меня взглядом, затем отворачивается.

Я встаю раньше, чем сознательный импульс достигает области мозга, ответственной за принятие решений. Вновь звучит сигнал открытия дверей, щелкают магнитные замки.

В комнату входит первая из трех заключенных, у кого мне предстоит брать интервью. Холли Байфорд двадцать три года, она невысокая и ужасно худая. Длинные волосы небрежно собраны на макушке, синий тюремный комбинезон мешком висит на тоненькой фигурке. Очень острые скулы. С виду совсем ребенок. Говорят, что человек по-настоящему чувствует свой возраст, когда все вокруг начинают казаться ему до невозможности юными. Я недавно отпраздновала тридцать, а Холли Байфорд кажется мне шестнадцатилетней.

За ее спиной с шумом закрывается дверь. Амал прочищает горло. Рада, что он остался здесь. Вчера мне звонили из тюрьмы: Холли определенно делает успехи, но они пока что не хотели бы оставлять ее без присмотра с посторонними людьми. Девушка стоит в раскованной позе, отойдя от двери всего на пару шагов. Глаза равнодушно скользят по мебели и стенам, не задерживаясь на мне. Она меня будто не замечает. И вдруг ее взгляд впивается мне в лицо. Я непроизвольно напрягаюсь, однако быстро беру себя в руки. Взгляд у нее тяжелый, как удар. И производит куда более впечатляющий эффект, чем ее щуплая фигурка.

– Значит, вы Эрин? – спрашивает она.

– Рада встрече, Холли, – киваю я.

Несколько наших телефонных разговоров за прошедшие три месяца были краткими. Говорила в основном я: объясняла детали проекта, а она больше слушала, изредка вставляя отстраненные «ага» или «нет». Увидев наконец свою будущую героиню, понимаю, что молчание, казавшееся по телефону пустым, на самом деле значит очень много. Просто раньше я не могла видеть, чем оно наполнено.

– Не хотите присесть? – предлагаю я.

– Нет.

Она остается у двери.

Противостояние.

– Сядьте, пожалуйста, Холли, иначе мы вернем вас в камеру, – выпаливает в гнетущую тишину Амал.

Она медленно выдвигает стул, садится напротив меня, чинно кладет руки на колени. Поднимает взгляд к окну с матовым стеклом высоко на стене. Я быстро оглядываюсь на Амала. Он подбадривает меня кивком: «Давайте».

– Итак, Холли, я буду задавать вопросы, как предупреждала по телефону. Не обращайте внимания на камеру, ведите себя как обычно.

Она не удостаивает меня взглядом, ее глаза прикованы к квадратику света под потолком. Интересно, о чем она думает? О небе? О ветре? Я вдруг представляю Марка, попавшего в собственную ловушку – едет сейчас домой в такси, держа на коленях картонную коробку с личными вещами. О чем он думает сейчас, проезжая по улицам изгнавшего его Сити? Я тоже поднимаю глаза к небу. В ясной синеве парят две чайки. Втягиваю носом хлорированный тюремный воздух и опускаю взгляд к своим заметкам. Надо сосредоточиться! Я заставляю себя отвлечься от Марка и смотрю на девушку.

– Договорились, Холли? Все понятно?

Она вновь окидывает меня безразличным взглядом.

– Что? – спрашивает она, словно я несу какую-то бессмыслицу.

Так. Срочно вернуть все в нужное русло. План Б. Берем и делаем.

– Назовите, пожалуйста, свое имя, возраст, срок заключения и приговор.

Простые, четкие инструкции, которые я произношу тоном тюремного надзирателя. У меня нет времени играть с ней в кошки-мышки.

Она выпрямляется на стуле. Как ни странно, такой тон ей понятнее.

– Холли Байфорд, двадцать три года, пять лет за поджог во время лондонских беспорядков, – быстро и привычно отвечает она.

Ее арестовали наряду с несколькими тысячами других молодых людей во время массовых протестов в Лондоне в августе две тысячи одиннадцатого года. Мирные протесты, поводом для которых стало убийство Марка Дуггана [15], быстро переросли в уличные погромы.

Помню снятое на телефон зернистое видео тех времен: протестующие разносят спортивный магазин, хватают кроссовки, сгребают носки.

Поймите, я никого не виню. Нельзя вечно дразнить людей вещами, которых они никогда не смогут себе купить. Пружина сжимается лишь до определенного предела, а затем не может не разжаться.

На протяжении пяти августовских дней две тысячи одиннадцатого года Лондон стремительно катился в пропасть.

Из четырех тысяч шестисот задержанных за эти пять дней в суд отправились две тысячи двести пятьдесят человек – печальный рекорд. Приговоры выносились быстро, причем самые суровые. Власти боялись, что недостаточно строгое наказание вовлеченных в беспорядки молодых людей послужит опасным прецедентом. Половине из тех, кого арестовали, допросили и приговорили, не исполнилось двадцати одного года. В том числе и Холли.

Она сидит напротив меня за столом, вновь устремив взгляд в окно под потолком.

– И что вы делали во время беспорядков, Холли? Расскажите нам, что помните о событиях той ночи.

Она сдерживает смешок, покосившись на Амала в поисках союзника, затем переводит взгляд на меня, и ее лицо ожесточается.

– Я помню, – ухмыляется она, – что в те выходные пристрелили Марка Дуггана. Я открыла соцсети – а там! Все как с ума посходили: вломились в торговый центр, набрали себе всего, типа одежды и вообще, а полиции плевать, никто даже туда не поехал.

Она поправляет растрепанный хвост, затягивает крепче.

– Вот и брат моего парня сперва сказал, что отвезет нас туда прибарахлиться, а потом испугался, что засветит номера машины, и дал задний ход.

Она опять косится на Амала. Тот без всякого выражения смотрит прямо перед собой. Холли вольна говорить все, что взбредет в голову.

– А в воскресенье, короче, уже всерьез началось. Мой парень Аш прислал сообщение, что вот-вот начнут громить Уитгифт-центр. Это типа главный торговый центр в Кройдоне. Аш сказал, надо надеть худи и закрыть лица, чтобы на камеры не попасть. Ну, мы туда – а там такая толпа! Тротуар усыпан битым стеклом, и все стоят и смотрят. Тогда Аш начал выбивать автоматические двери в Уитгифте. Тут включилась сигнализация; мы уже хотели отвалить, думали, что типа мало времени до приезда полиции. Внутрь никто не входил, мы просто на улице стояли. А потом один парень пробился через толпу и заорал типа: «Чего ждете, клоуны?» – и рванул внутрь. Тогда уже все ломанулись. Я набрала одежды и всяких прикольных штук. Вы это хотели услышать?

Она осекается. И вновь смотрит прямо на меня бездушным взглядом.

– Да, Холли. Именно это. Продолжайте, пожалуйста, – ободряюще киваю я, пытаясь оставаться бесстрастной, непредвзятой – не хочу испортить съемку.

Она вновь ухмыляется и продолжает, поерзав на стуле:

– Потом мы есть захотели и пошли назад, по центральной улице. Толпа бесилась, они переворачивали киоски, швыряли кирпичи, бутылки со смесью. Перегораживали улицы мусорными контейнерами. Аш тоже завелся, а потом мы увидели полицию, и все трое, Аш, я и его друг, бегом вернулись на автостанцию. Там было тихо, никакой полиции, и вдруг автобус останавливается такой прямо посреди дороги, с включенными фарами, и видно, что внутри есть люди. Мы хотели спрятаться в автобусе – водила не открыл нам двери. У него типа истерика началась, он вопил и размахивал руками. А потом кто-то открыл заднюю дверь, и люди из автобуса начали выходить, потому что боялись: вроде как мы нападем на них или типа того. Водитель обделался со страху, когда дверь открылась, и тоже смылся; нам достался целый автобус.

Она с довольным видом откидывается на стуле и вновь устремляет взгляд в окно.

– Круть! Мы залезли наверх, развалились там на задних сиденьях, курицу съели. Выпили. Вот там они наши лица и увидели. – Ее голос становится задумчивым. – Ну, короче, я плеснула немного «Джека Дэниэлса» на задние сиденья и подожгла бесплатную газету, для смеха. Аш засмеялся, он не думал, что я это сделаю, а потом вся задница автобуса начала гореть. Ну, и мы все ржали и бросали туда еще бумажки, потому что все равно ведь уже горит. Горело оно очень жарко и воняло – мы вышли и смотрели снаружи. Аш сдуру всем рассказывал, что это я устроила. Мы оглянуться не успели, как уже оба этажа автобуса горят. Прохожие давали мне пять, кулаками стукались, потому что выглядело просто зашибись. Ну, и мы сделали классные фотки моим телефоном. И не надо на меня так смотреть, – ощетинивается она. – Я не умственно отсталая. Я не собиралась никуда их выставлять.

– Холли, а как вас поймали? – бесстрастно спрашиваю я.

Она отводит взгляд. Вызов брошен.

– Ну, кто-то заснял на телефон: типа автобус горит, а мы смотрим. И Аш там говорит, что это я сделала. На следующее утро на первой странице местной газетки была фотка, где я смотрю на горящий автобус. Ее потом использовали в суде. И видео из автобуса тоже.

Я видела ролик с горящим автобусом. Там у Холли сияют глаза, как у ребенка при виде фейерверка, – радостные, живые. Друг девушки Аш – грозная гора мускулов в спортивном костюме – стоит рядом с ней, как защитник. Мне не по себе от этой радости, возбуждения, гордости. Страшно представить, что может вызвать у нее улыбку.

– Вы рады, что скоро вернетесь домой, Холли?

Я не надеюсь на искренность, спрашиваю для галочки. Она вновь косится на Амала. Пауза.

– Ага, будет здорово. Я скучаю по своей шайке. И по нормальным шмоткам. – Она поводит плечами в слишком свободном свитере. – По человеческой еде. Тут дают такую гадость, практически морят голодом.

– Как думаете, вы сделаете что-то подобное, когда окажетесь на свободе? – спрашиваю я, теперь с надеждой на честный ответ.

Холли наконец улыбается. Выпрямляет спину.

– Конечно, нет. Я больше не буду ничего такого делать, – ухмыляется она, даже не пытаясь придать своему ответу хоть какое-то правдоподобие.

Совершенно очевидно, что она опять возьмется за прежнее. Мне становится не по себе. Впервые за все время я задумываюсь, нет ли у Холли проблем с психикой. Скорее бы закончить это интервью.

– А каковы ваши планы на будущее?

Холли как подменяют, она внезапно становится другим человеком: тоньше, беззащитнее. Совсем другое лицо, поза. Голос – обычный для двадцатитрехлетней девушки, и тон – вежливый, открытый, дружелюбный. Меня настораживает подобная перемена. Я уверена, именно это лицо увидит комиссия по условно-досрочному освобождению.

– Я беседовала с тюремным благотворительным фондом по поводу сокращения моего срока. Хочу возвратить долг обществу и доказать, что достойна доверия. В фонде собираются дать мне работу и сотрудничать с моим инспектором, чтобы помочь мне вернуться на праведный путь, – говорит она мягким, искренним голосом.

Я стою на своем:

– А чего хотите вы сами, Холли? Какого будущего? Что вы будете делать, когда выйдете отсюда? – Пытаюсь говорить спокойно, но сама чувствую, что вхожу в азарт.

Холли вновь невинно улыбается. Она вывела меня из себя, и ей это приятно.

– Ну, будет видно. Для начала я просто хочу отсюда выбраться. Потом… не знаю. Увидите. Это будет нечто грандиозное, Эрин. Великое.

И опять пугающая ухмылка. Мы с Амалом в ужасе переглядываемся. Все полетело под откос.

– Спасибо, Холли. Замечательное начало. На сегодня достаточно, – говорю я и выключаю камеру.