Недавние были

ТРУДНАЯ ПРОСТОТА

Приближаясь к концу своих воспоминаний, я чувствую необходимость, причём, очень приятную для меня, рассказать также о Владимире Ивановиче Жилкине - старейшем из архангельских писателей, патриархе северной поэзии, который и сейчас живёт в Архангельске.

Владимиру Ивановичу уже семьдесят пять, и груз лет, случается, весьма ощутимо давит на плечи. Но к этому я вернусь ещё в конце главы, а сейчас мне хочется побыть наедине со стихами этого истинного рыцаря муз, стихами, удивительно чёткими по рисунку и удивительно душевно настроенными.

Передо мной синяя, хорошо изданная книжечка, которую приятно держать в руках: «Вл. Жилкин. Избранные стихи. Архангельское книжное издательство». В самом низу год издания - «1959».

И мне чудится другой год: 1921, и видится не золотая по синему вязь: «Вл. Жилкин», а сам Владимир Жилкин - живой, доподлинный, коренастый, круглоголовый, прочный, с чуть приметным шенкурским акцентом читающий свои крепко, как он сам, слаженные стихи.

Надо сказать, что такого рода стихи, какие писал Жидкий, были в те взвихренные годы не очень-то в чести. И поэты, и, больше того, критики напирали по-преимуществу на разрушение старых (модная формулировка: «обветшалых») форм. Чрезвычайно уважались всяческие бунты против, так называемой, архаики, куда лихо втискивали и Пушкина, и всех, кто вслед за ним культивировал чистый, звончатый, складный русский стих.

Владимир Жилкин решительно отвергал модную рваность стиха и смысла и с непреклонной последовательностью, которую иные склонны были почитать непреоборимым упрямством, твёрдо продолжал следовать избранным путём, следовать своим взглядам, вкусам, устремлениям. Жилкин, несмотря ни на что, всегда оставался Жилкиным, а стих его всегда и на всех этапах его творчества был ясен, кристально чист, отточен и традиционен в самом лучшем смысле этого слова.

Из стихов того мятежного, трудного, жестокого и прекрасного двадцать первого в книжку, к сожалению, вошло только одно стихотворение: «В голодный год». Вот его первые строфы:

Скатилась на покой луна крутой дорогой,

И звезды каплями роняет ночь в хлеба.

По выжженным полям к заре золоторогой

Ведёт меня впотьмах бездомная судьба.

В сухих подсолнухах буянит ветер прыткий,

Пахучим холодком глаза мои обмыв.

И рваный мой пиджак, и скудные пожитки

Давно уж брошены бродячим псам в обрыв.

Устало прохожу чрез сёла, рвы, долины,

Сутулит спину груз голодных страшных лет.

У старой мельницы свой гребень петушиный

Полощет в заводи задумчивый рассвет

Я процитировал три из четырёх строф, составляющих стихотворение «В голодный год». Почему так? Почему не все четыре строфы? Да уж больно соблазнительно было кончить цитату великолепно живописными строками: «У старой мельницы свой гребень петушиный полощет в заводи задумчивый рассвет», тем более соблазнительно, что я тут же вслед за цитатой и на её основе собирался начать разговор о живописности стихов Жилкина, о его превосходных пейзажах.

И всё же, по зрелому размышлению, я решил привести и четвёртую, заключительную строфу стихотворения:

Исчезнет скоро мрак, польётся ветер знойный,

И грудь, как рожь в полях, иссушит вновь сухмень,

И, указав мне путь к далёкой маслобойне,

О чём-то загрустит голубоглазый день.

Неправда ли, хорошо? И неправда ли - необходимо было привести и эту строфу, и по многим причинам. Гибельный суховей, который «и грудь, как рожь в полях, иссушит», в стихотворении о голодном двадцать первом, иссушившем поволжские хлеба и обрёкшем на голод миллионы людей, слишком важная составная часть, чтобы можно было пренебречь ею. Этого я не вправе был делать, как не вправе был опустить из поля зрения «далёкую маслобойню», быть может, спасительную для голодного путника. Нельзя без ущерба для целостности общей картины, общей настроенности стихотворения пренебречь и заключительной строкой: «О чём-то загрустит голубоглазый день».

Очень неожиданная строка в таком тематически жестком стихотворении. Эта жесткость и беспощадная открытость рассказа сразу и резко определена уже в заголовке: «В голодный год». Жесткость эта определена и в «бездомной судьбе» героя повествования, которая ведёт его неведомо куда «по выжженным полям». Жесткость эта в «рваном пиджаке» и в «скудных пожитках», которые за полной негодностью можно бросить в придорожную канаву или «в обрыв».

И вдруг это заключительно неожиданное: «О чём-то загрустит голубоглазый день». Откуда взялись силы у бездомного путника-поэта вызвать к бытию в эти тяжкие дни голубоглазый день будущего? Надо было иметь поистине мужественное сердце, полное веры в грядущее, Чтобы, пронеся по жизненным дорогам «груз голодных страшных лет», возвестить пришествие завтрашнего «голубоглазого дня».

О мужественном сердце поэта говорят не только его стихи, но вместе с ними и его жизнь. Всякий раз, как родной земле его грозил враг, молодой, а позже и немолодой Владимир Жилкин становился в ряды её защитников. Так было в первую мировую войну, когда, надев солдатскую шинель, Жилкин сражался на рубежах и за рубежами своей страны.

И вот, российской армии солдат,

Стою на берегах твоих, Евфрат.

Эти строки взяты из стихотворения «Воспоминания о Турции», в подзаголовке которого значатся трудные и кровавые «1914-1917 гг.».

Противостоящие на Евфрате в эти годы армии турок и русских состояли из рабочих и крестьян, и русский солдат Владимир Жилкин не мог не думать об этом.

Что занесло меня в нагорный мир

Из захолустий Ладог и Кашир?

Враги ли мне - потомок янычар,

Из Вана курд, из Анкары гончар?

Таясь, мы в камышах твоих, Евфрат,

Глушили рыбу взрывами гранат,

На разных берегах давили вшей,

Ругали генералов и пашей.

Смотрели, как багрятся клювы птиц

На вздутых трупах курдских кобылиц,

Как мертвые - плечо к плечу - полки

На Запад плыли в синеве реки.

Такие раздумья солдата в окопах первой мировой войны могли привести и, как известно, привели к тому, что:

И на ноги нас поднял лютый гнев,

И вот, от ярости рассвирепев,

Воткнули в глинозем свои штыки

Кавказские стрелковые полки.

Воткнул вместе с другими свой штык в землю и солдат одного из этих кавказских полков Владимир Жилкин. Но когда враги новой России, воткнувшей штык в землю и в первый день существования объявившей Декрет о мире, пошли на неё войной, молодой русский солдат Владимир Жилкин добровольцем вступил в Красную Армию.

Его зачислили в сорок пятую стрелковую дивизию, которой командовал И. Якир. Здесь, в дивизионной газете «Красная звезда», начинал свой поэтический путь красноармеец Жилкин. Здесь в девятнадцатом году было напечатано его первое стихотворение «На баррикады».

Позже молодой поэт был переведён в политуправление, находившееся в Харькове, и печатался в журнале «Зори грядущего», который издавал Пролеткульт. В Харькове Жилкин попал в живую деятельную среду литературной молодёжи, где запевалой был отличный украинский поэт Мыкола Хвыльовый.

Ещё раньше в дивизионной газете Жилкчн сблизился с таким же, как он сам, молодым красноармейским поэтом Владимиром Сосюрой, имя которого вскоре стало ведомо всей стране. Друзья, одновременно начавшие поэтическую работу в дивизионной «Красной звезде», одновременно же выпустили и свои первые стихотворные сборнички. Даже назвали они оба свои первые тощенькие книжечки одинаково и очень скромно: «Стихи».

Харьковский период жизни Жилкина был плодотворным, но недолгим. Закопошился в Крыму Врангель, в августе 1920 года сформировалась Вторая конная армия, и Владимира Жилкина прикомандировали к редакции армейской газеты «Красная лава». Вместе со Второй конной, участвовавшей и в штурме Перекопа, и в ликвидации чёрного барона, Жилкин прошёл гражданскую войну, после чего вернулся на отцовскую и дедовскую землю, в родные северные края.

Тема борьбы у поэта-бойца не могла не звучать и в его последующих стихах. Стихи из цикла «Интервенция» посвящены именно этой теме. Каждое из них развивает её по-особому, и иной раз очень остро и драматично.

Крик женщины вспыхнул и замер,

Под каменным сводом летя…

В одной из пустующих камер

На свет появилось дитя.

Так начинается «Баллада о крылатом человеке». Но что же было дальше? Каковы судьбы матери и ребёнка?

Однажды, - едва лишь багрянцем

За стенкой закат догорел, -

Явился тюремщик с британцем,

И мать увели на расстрел.

«…А в камере плакал мальчишка, слезами сиротства давясь». Его убить не успели. Он выжил и, рожденный в тюрьме, взмыл на победоносных крыльях в небо - стал лётчиком.

Нет лётчику радости большей,

Чем рваться вперёд, в облака.

Разил он германцев над Польшей

С ревущего штурмовика.

Отважному асу - за тридцать.

Геройством он веку под стать.

И лишь иногда ему снится

Далёкая мёртвая мать.

Не менее драматичны строки, повествующие о судьбе английского солдата-интервента в стихотворении «Томми».

На ферме возле Бирмингама

В плену забот

Стареет седенькая мама

И сына ждёт.

А сын привезён обманом в Архангельск, и только здесь, пройдя сквозь тяжкие испытания несправедливой войны интервентов против молодой Советской республики, мало-помалу прозревает.

Попав на фронт, он «ползком сквозь ельник» пробирается в расположение красных.

И став перед нашим командиром,

Сказал:

- Камрад!

Я понял всё…

Последующие строки повествуют о трагической судьбе Томми.

Стрелок Британии в жестоком

Погиб бою.

Погиб большевиком в далёком

Лесном краю.

В пустом осиротевшем доме

Не лейте слёз.

На дорогой могиле Томми

Семья берёз

Далеко не всё в стихах Владимира Жилкина столь драматично и напряжённо. Напротив, основная тональность стихов его - лирическая, напевная. В этом своём певучем доме поэт - полный хозяин, и мастерство его именно здесь проявляется всего ярче и полней. Но примечательно, что Жилкин и в своей лирике остаётся чаще всего верен активному отношению к жизни, теме борьбы, и не изменяет своей позиции поэта-бойца. Вот к примеру его «Берёзка»:

Где враг сжимал в полукольцо

Отряд, ползя к обозу,

Сломала мина деревцо -

Полярную березу

Упала в снег она ничком

И заломила ветки.

Упала там, где за леском

Боец лежал в разведке.

От гула боя лес дрожал

И бушевала вьюга.

Боец к груди её прижал,

Как дорогого друга.

Как мать, уснувшую навек,

А с ней - леса и реки, -

Всё то, с чем русский человек

Неразлучим навеки…

И снова бил боец врагов,

Смахнув с ресницы слёзы,

- За Родину, за отчий кров,

За русские берёзы!

И враг разжал полукольцо,

Где друг лежал в разведке,

А рядом с другом - деревцо

И сломанные ветки.

Стихотворение помечено сорок первым годом. Этот памятный всем нам год памятен по-особому и Владимиру Ивановичу, оказавшемуся в самом начале войны на Мурманском направлении Карельского фронта в зенитных войсках. Это была третья война, в которой участвовал Жилкин, участвовал, несмотря на то, что был уже не молод. Впрочем, возраст не помеха, когда не стареет душа и в груди бьётся горячее, верное сердце. Об этом поэт прекрасно и точно сказал в «Песне старого солдата»:

Мне скоро стукнет пятьдесят.

Да не беда - служу умело.

Когда стране враги грозят,

Для стариков найдётся дело.

Это так. Годы ведь не только сутулят спину, но копят уменье и понимание, копят жизненный опыт, которые в военном деле, как, впрочем, и во всяком другом, весьма годятся, а иной раз просто незаменимы.

Поэт-боец «в любой землянке был как дома» и с полным основанием, с полным правом мог заявить: «Мы в боевых делах седели. Но не старели, а росли».

Муза Жилкина была не робкого десятка. Она не молчала при громе орудий. В лежащей передо мной синей книжечке я нахожу стихи и сорок первого, и сорок второго, и сорок третьего и сорок пятого годов.

Я говорил до сих пор о Жилкине, по-преимуществу, как о поэте-бойце. Но есть у него много добрых качеств и помимо того, и они не менее примечательны и не менее заметны в его творчестве. Очень развито у Жилкина чувство природы, которое, увы, частенько у наших поэтов, особенно у молодых, или приглушено городом, или вовсе отсутствует. Ухо и глаз Жилкина всегда навострены. Он всё вокруг слышит, всё видит и для всего находит свои особые, ярко-живописные слова: «Потрескивали облака, ломая хворост молний», «Серебристые звенят осины, как простая песенка без слов», «И дождик пробежал рысцой по синей крыше сада».

Приметчивый глаз и словесная выразительность далеко не исчерпывают достоинств его пейзажной лирики. Жилкин не просто созерцатель. В этом смысле очень показателен его маленький шедевр «Камнеломка», который не могу отказать себе в удовольствии привести целиком:

О чём ты шепчешься негромко

В полярной тундре с ветерком,

Застенчивая камнеломка,

Дрожа от стужи стебельком?

Вокруг унылые просторы:

Ни деревца, ни колосков,

А ты цветёшь, лаская взоры

И радуя зимовщиков.

И мне бы так в краю суровом

Всю жизнь до самого конца

Поэзией и добрым словом

Отогревать людей сердца.

Видите, ЧТО привлекает глаз поэта, ЧТО питает его чувства. Видите, КТО героиня его строк. Не красавица роза, не экзотические орхидеи, не пышные пионы, а скромная, малоприметная, «застенчивая камнеломка». В этом выборе - весь Владимир Жилкин, и не только в поэзии, но и в жизни.

А жизнь, надо сказать, не баловала его и готовеньким ничего не преподносила. Я говорил о трудных солдатских годах, об огневых днях гражданской войны. Сам Жилкин в стихотворении «В голодный год» рассказал о злом голодном времени. А теперь давайте вернёмся в годы ещё более ранние. Вот отрывок из стихотворения «О далёком»:

Деревня.

В избе,

покосившейся набок,

С вытьём молодух,

с причитанием бабок,

С одною наседкой в пустом решете,

В нужде,

обречённости,

в темноте,

От вечного горя,

от горькой кручины

Слезится глазок золотистой лучины…

…Кудахтнул в углу самовар,

как петух,

Высокой запел фистулой и потух…

И, словно булыжником,

вымостив брюхо

Замешанной вкруть

с лебедой аржанухой…

Такова деревня детских лет Володи Жилкина. А вот и сами эти годы, описанные резко, выразительно и правдиво в стихотворении «Детство»:

И вот мой ялик детства скромный

Причалил на ветру крутом

В приморском городе - к приёмной

Под вывеской «Сиротский дом».

Я в списке школы. Пояс с бляхой.

Казённый кошт. Кровать с доской.

Рыдая, бьётся жалкой птахой

Мать у калитки приютской.

И дни мои, как двойки с плюсом,

Растут сугробами обид.

Нас учит петь девица с флюсом

И на рояле дребезжит…

Сугробы обид росли изо дня в день, пока одесский сиротский дом не остался позади. Подросший Володя поступил в ремесленное училище и, в 1914 году окончив его, устроился подручным слесаря в одну из одесских типографий. Из Одессы вместе с матерью Володя перебрался к дяде-провизору в Москву, где работал учеником в аптеке, а потом в Ярославль. Но в следующем году девятнадцатилетнего Володю забрили в солдаты, и только спустя шесть лет, пройдя две войны и сто тысяч бед, Владимир Жилкин, наконец, попал в Архангельск.

И тут на долю демобилизовавшегося, измытарившегося двадцатипятилетнего Владимира Жилкина вдруг выпало несколько странно-счастливых месяцев. Приехав в Архангельск, Жилкин поселился в пригородной Соломбале и устроился работать на телефонную станцию сторожем. Вот как описывает в письме ко мне Андрей Викторович Шабунин, хорошо знающий Владимира Жилкина, тогдашнюю жизнь поэта: «Дали ему ружьё и чердак, где жить. Ходил с ружьем и сочинял стихи. Это было лучшее время его жизни (так признавался мне Владимир Иванович) На чердаке была большая русская печка. Варил себе рагу из трески и картошки, писал стихи, чувствовал себя полным хозяином жизни…»

Если верить классикам, чердак поэту вроде бы к лицу. Впрочем, об этом, надо полагать, Жилкин не думал - просто наслаждался свободой, независимостью, обеспеченным куском трески и несколькими картофелинами на день, а пуще того возможностью целиком отдаться любимому делу, к которому уже чувствовал призвание и которому отдавался сознательно и с ощутимой радостью Это явствует с совершенной очевидностью из его стихов, относящихся к чердачному периоду.

Так жил молодой поэт. Похаживал ночью с ружьём за плечами, в дохе, привезённой ещё с фронта. Досталась эта дошка вместе с кисетом, полным махорки, тогда, когда во Вторую конную, стоявшую на станции Апостолово, приезжал Михаил Иванович Калинин и раздавал бойцам привезённые подарки Происходило это в двадцатом году, а помнилось и, верно, сейчас помнится Владимиру Ивановичу, будто вчера было Будто вчера были и чердак с русской печью, и треска с картошкой, и стихи, которые рождались тёмными ночами под яркими зимними звёздами.

Стихи Жилкина тех первых архангельских лет светлы и свежи, как первый снег. В эти же годы душа поэта накрепко и навечно приросла к родному Северу с его мерцающими белыми ночами, ранними, ослепительными, бескрайними снегами, леденящими морозами, запушёнными серебряным инеем лесами, волшебством зеленоватых, фиолетовых, рубиновых сполохов, тяжёлыми крупными звёздами, секущими метелями, острыми, бешеными ветрами, серебристыми колдовскими отзимками, обманчивыми, с причудами, затяжными вёснами, седым, незакатный во всё лето солнышком, многомесячной кромешно-тёмной ночью, длящейся целую зиму.

Суровый край не богат был красками, не щедр дарами, но своеобычен и пленителен первобытной скромно-неброской красой. Пленил он и поэта ставшего певцом Севера.

Когда я говорю, что Жилкин стал певцом Севера, я имею в виду не только природу Севера Жилкин поёт и его историю, его людей, его героев. Он заглядывает к рыбакам, трактористам и судостроителям, на поля и на делянки лесорубов, на запани к сплавщикам и на пленённые льдами корабли, к ремонтникам и капитанам, которым не страшны «ни моряна, ни сиверко яростный». О своём родном Архангельске он пишет, как о городе-работяге:

Я люблю, когда утром купаются

В розовеющей мгле островки

И по Маймаксе всей просыпаются

Лесопильщики и речники.

Завывают, как ветер пронзительный,

У причалов сирены судов,

Откликается Судостроительный

И Сульфатный к работе готов

Сегодняшний день у Жилкина ведёт поэтическую перекличку со вчерашним и завтрашним днём города и края. Стихи «Баллада о Петре Первом», «Ломоносов в кругу друзей», «Штурман Альбанов» рассказывают о славном прошлом Севера, а заключает синюю книжечку стихотворение «Беломорская гидроцентраль», посвящённое будущей электростанции, которая должна использовать энергию морских приливов и отливов.

Интересы поэта Жилкина многообразны и разносторонни, картины жизни родного Севера многоплановы и объёмны, а изобразительные средства аскетически скупы. Поэт Жилкин немногоречив, скромен, прост. Он неизменно привержен ясной и строгой простоте, издавна верен ей и готов открыто прокламировать её. Одно из таких программных стихотворений начинается строфой:

Прекрасна жизни простота,

Теченье рек, в пруду звезда,

И ритмы тел, и просто те,

Чья жизнь в труде и простоте,

И птичьи трели из куста.

Прекрасна жизни простота.

А дальше есть такие строки:

В работу - мысль! Слова - в тиски!

В напев размеренной строки.

Практика поэта подкрепляет декларацию. Строка Владимира Жилкина всегда размеренна, всегда напевна. И всегда отличается доброй, ясной и трудной простотой.

Жизнь идёт. Жилкин продолжает воспевать в своих стихах родной Север. И отлично это делает. Муза его ничего не утратила из тех богатств, какими владела, не оскудела, не потускнела. Голос её и сегодня по-прежнему чист и свеж. В этом легко убедиться.

Передо мной несколько новых стихотворений Жилкина. Часть из них напечатана, часть прислана мне Владимиром Ивановичем в рукописи. Давайте прочтём хотя бы одно из них - «Девочка и солнце»:

Девочка в избе,

Прильнув к оконцу

И привстав

На краешке скамьи,

Подставляет

Ласковому солнцу

Худенькие

Плечики свои.

Вся сияньем утра

Налитая,

В крапинках-веснушках,

Босиком,

Шепчет и смеётся,

Заплетая

Русую косичку

Узелком.

- Здравствуй, солнце,

Золотое донце!

К нам слети

Жар-птицей

На крыльцо.

Песней иволги

Порадуй, солнце,

Обогрей

И поцелуй в лицо.

Засверкай

Над клином журавлиным,

Над моей избушкой

За селом.

Я живу в лесу

В краю былинном.

Ты наш край

Не жалуешь теплом.

Ой, не прячься в кипень

Скучных тучек,

Холодком не вей

В лесу моём.

Протяни мне

Золотистый лучик.

Мы попляшем

В горнице

Вдвоем.

Чудесное, просто чудесное стихотворение - молодое, светлое, лёгкое, пронизанное радостью жизни и ощущением красоты окружающего мира. Эта пленительная девочка из «былинного края» с худенькими плечиками и «крапинками веснушек», вся сияньем утра налитая», она не только сама пронизана тёплым, ласковым солнцем, но излучает эту ласковую радость на других.

И кажется, что так же, как она, солнечен, свеж и автор, породивший её.

И знаете, что я скажу вам на прощанье, Владимир Иванович, - солнце вам очень к лицу.