Неделя Хозяина

— В городах и сёлах области, как и на всех предыдущих выборах, голосование проходило организованно. Оно вылилось в мощную демонстрацию нерушимого единства партии и народа. Голосуя за кандидатов блока коммунистов и беспартийных, выдвинутых в высший орган Советской власти, трудящиеся области вновь выразили глубочайшее доверие коммунистической партии, полное одобрение её внутренней и внешней политики, целеустремлённой и плодотворной деятельности Центрального Комитета КПСС, Политбюро ЦК и Советского правительства.

Все областные газеты публикуют сообщения с избирательных участков области. Вчитайтесь в них, дорогие друзья! Сколько тёплых, волнующих слов высказано избирателями в адрес партии и её руководителей.

Выборы в Верховный Совет СССР продемонстрировали высокую активность и политическую зрелость всех избирателей, их верность идеям марксизма-ленинизма, делу Коммунистической партии.

Партия говорит: люди, ваше благополучие, ваше счастье — в ваших руках. Вы будете иметь всё то, что сделают ваши руки. Народ и только народ — Хозяин своей судьбы. И советский народ, вдохновлённый Коммунистической партией, не пожалеет сил, чтобы самые грандиозные планы и светлые надежды стали нашей завтрашней реальностью. И я как ваш слуга, избранный вами в наш верховный орган Советской власти, хочу заверить вас, что все ваши наказы мною будут… к очередной годовщине Октября…

Дальше Хозяин слушать не стал, поднялся и, удовлетворённый, налил себе из кувшина холодного кваса. Только начал пить, зазвонил телефон. По пустякам на дом ему не звонят, он это знал и поэтому голой косматой горой двинулся к телефону. Может, из Киева?

— Слухаю, — поднял он трубку.

— Василий Мартыныч? Добрый вечер, это Пархомовский беспокоит… областной прокурор.

— Шо тебе?

— Тут такое дело, Василий Мартыныч… неприятность одна… Вы слушаете?

— Ну…

— У меня тут районный следователь сидит. Из глубинки. Просит ордер на арест Ярошенко.

— Шо-о? Секретаря хочит арестувать? Он шо, у своём уме? Ярошенко ж — депутат! Радио надо слухать…

— Василий Мартыныч, я бы вас по пустяку не стал…

— Ну, слухаю тебя. Шо там такое?

— Ярошенко изувечил второго секретаря. Глаз выбил, рёбра сломал.

— Та ты шо?! Как это?

— По пьянке. Но вопрос не в этом. Тут и увечье серьёзное, и свидетели есть. Правда, сейчас пострадавший Ткачук в больнице находится. Но ведь потом-то… он этого так не оставит…

— От засранцы! Секретари задрипанные, так твою мать! Ещё этого не фатало! Когда случилося, щас?

— Да нет, в прошлое воскресенье, когда были выборы.

— Шо ж ты доси молчал, твою мать!..

— Я сам только сейчас узнал. Приехал оттуда следователь. Маркушин. И говорит, что замять это уже невозможно. Просит ордер. Ну, я вот сразу к вам. Что делать? По закону…

— Не по закону! А, той, по обстановке действуй! — оборвал Хозяин. — По обстоятельствах. Ордер… пока выдай. Хай арестуют дурака, а там видно будет. Следствие нехай не начинает. Изжай туды й сам. Выясни усё. Шоб не фататься потом за жопу! Законы ты знаешь, от и смотри, як нимы крутыть. Шо можно — изделай. Главное, той. Не спешите с опросом свидетелей. Не втягивай в это дело лишних людей! От них пойдуть круги… как по воде. Тогда вже ничё не остановишь.

— Понял вас, понял. Значит, выписывать пока ордер? А то он там опять пьёт. Теперь уже с перепугу. Как бы не натворил чего ещё.

— У кутузку иво, мерзавца, у кутузку! — рявкнул Хозяин. — Ф тибя усё?

— Нет, Василий Мартынович, к сожалению, не всё. Попался и Горяной.

— Как это — попался? Где, кому?

— Да вот, только что позвонили из милиции. Напился, говорят, с какого-то горя. Сел в свою "Волгу" и рванул на шоссе. Руль в руках держать не мог, а скорость развил на всю железку. А там же движение какое! Сами знаете: машины, люди. Один встречный грузовик чуть не перевернулся в кювет. А Горяной — дальше. Тут и увидел эту картину дежуривший на дороге капитан из ГАИ. На мотоцикл, и за ним!

— Ну, й шо? — в голосе Хозяина обозначилась тревога.

— Догнал. Показывает рукой: останови! А тот — ноль внимания. Что делать было? Капитан изловчился как-то и прыгнул с мотоцикла к нему на капот. Закрыл ему своим телом смотровое стекло. Только этим и остановил.

— Ну, это не бида, — облегчённо вздохнул Хозяин. — Я думал, он убил кого.

— Да нет, но и это тоже ещё не всё. — Теперь вздохнул прокурор. Однако, без облегчения.

— Ну, шо там ф тибя, не тягни!

— Да Горяной этот… ударил капитана.

— Как вдарил?

— Ну, вылез из машины, и к капитану. Пьяный же! "Ты кого, сукин сын, останавливаешь? Не видишь, секретарь райкома едет!" Ну, капитан ему: "Извините, мол, но ездить в нетрезвом виде…" А Горяной его по уху. Капитан упал. Сами знаете, Горяной мужчина здоровый. И орёт ещё на всё шоссе: "Кто ты такой, чтобы мне указывать!" А люди же кругом. Капитан вскочил, и за пистолет. "Застрелю, — кричит. — Перед законом все равны", — кричит. Тут и милиция подъехала. Скрутили Горяного и увезли к себе. Говорят, бушует сейчас у них. Не согласен, что все равны. Ну, а капитан этот — как доложили мне по телефону — заявил, что подаст в суд. Понимаете, был "при исполнении"…

— Та-ак, — крякнул Хозяин. — Ну, ладно. Из этим я сам утром разберусь. Нехай держат его пока ф сибя. А з Ярошенком — изжай нимедленно! Выясни усё, й доложи мине лично. Не по телехвону, пойнял? А то в нас телехвонистки любопытные щас до таких разговоров.

— Понял, Василий Мартынович, всё понял. Сейчас выезжаю. А вы учтите ещё одно обстоятельство: возле милиции, когда вели Горяного, был наш областной журналист, Крамаренцев. Ну, и всё тут же узнал. Капитан вгорячах ничего не скрывал. Понимаете, чем это всё может обернуться?

— А шо он из сибя представляет, той журналист? Та я ему, если надо, голову у задницу заверну!

— Тут, Василий Мартыныч, случай особый. Этот Крамаренцев… способен на всё.

— Тоись?

— Ну, как вам сказать? Бесстрашный человек, вот что. Одно время даже в дурдоме побывал. Может, помните? Виктор Крамаренцев, я вам о нём рассказывал недавно, в связи с ответом врачей по Шинному заводу.

— А, это той самый?.. Шо ж ты мине одразу не сказал?

— Так вот, Василий Мартыныч, от него — вся история может перекочевать в Москву. Он же с "Известиями" теперь связан!

— А шо "Известия"? В них шо, другая жизинь?

— Да я не о том. Везде, конечно, одинаково. Но там полно иностранцев. Если просочится, может дойти тогда до ЦК. В цека могут сделать выводы…

— Пойнял, пойнял тебя. Спасибо, що подсказал. Приму, той, меры. Ф тибя усё?

— Теперь всё, Василий Мартынович. Сейчас выезжаю.

— Действуй. Завтра, той, доложишь мине усё лично. Пойнял?

— Понял, Василий Мартыныч, всё понял.

— Пока. — Хозяин повесил трубку и в сердцах плюнул. Потом прошёл мимо медведя в столовую и налил себе коньяка.

— Что случилось? — спросила жена, входя вслед за ним. В её комнате гремел телевизор.

— Тут такая, той, каша заварилася, що й за неделю не расхлебать! — пожаловался он. — Районные сэкрэтари вже номера выкидають! Чэпэ, понимаешь? Та такое, шо надо у цека сообщать. А там же ж, за такие дела… й миня, той, по голове не погладять.

— А что они? — спросила Марина Васильевна, страдальчески глядя на мужа. Была она женщиной тоже дородной, с одышкой. Вот и теперь тяжело задышала, почуяв беду.

— Ладно, после! — отрезал Хозяин и выпил коньяк. Не взглянув на жену, обсасывая на ходу засахаренный кружок лимона, опять забултыхал к телефону.

Из телевизора громко неслось:

— Серёжа, любишь?

— Люблю! Люблю, родная моя!

И Марина Васильевна заплакала. Её давно уже не любили, не считались с ней. Забыла про любовь и она. Положение у неё было бесправное: ничего она не знала, ничего не видела, сидя в своих хоромах и глядя каждый день на дорогие и ненужные ей вещи. Муж с ней не разговаривал по-человечески месяцами — хотя бы о каком-нибудь пустяке, ведь вместе целую жизнь прожили! Только и того, что числится женой секретаря, а на самом деле — "хозявка" при Хозяине. Любая буфетчица или машинистка ему дороже.

Она плакала молча, при ярком свете, одна в огромной столовой с хрустальной люстрой на потолке и нелепым, в своей безвкусице, медведем у входа. К ней подошёл Клык и, поскуливая, ткнулся влажным носом в колени. Вот кто сочувствовал ей — собака. Больше никого у неё не было.

Марина Васильевна опустилась на колени, обняла собаку за голову и, глядя ей в умные и добрые глаза, разрыдалась. Пёс заскулил.

А Хозяин в это время говорил по телефону с генералом — начальником областного КГБ:

— … в общим, отак. Ты мине — упрячь его на время — туда опять. Пойнял? Он же, той, в психиатров числится на учёте?

— Так ведь не подтвердилось тогда. Выпустили его, когда сняли Никиту.

— Ну й шо? Карточку ж на него — заводили? Заводили. Не мне тебя учить! Нехай возьмут его на обследування. А то он тут такое наделает!.. А как усё втрясётся, выпустишь. В общем, там видно будет. Твоё дело щас, выписать, той… Ордер на насильственное лечение. Пойнял? И шоб, месяца два, этого журналиста… й слышно не было! Усё.

И опять Хозяин повесил трубку рывком. Опять бессмысленно смотрел на тёмное окно и о чём-то думал. О Забродине он даже не вспомнил. Впрочем, как и о жене: ещё не захотел есть. Думал о Лиде. Поедет завтра к Горяному и увидит её…

Он стоял возле телефона в одних трусах, тучный, квадратный и волосатый. Блаженно прикрыв глаза, мечтал о близости.

С Р Е Д А

Первым прибыл утром в обком Семён Кошачий — ещё никого не было, только милиция на этажах, да гардеробщицы, и внизу мыши. Пришлось ждать.

Потом потянулись сотрудники, одетые все одинаково — в серые костюмы и белые нейлоновые рубашки. Они и здоровались друг с другом на один манер: вскидывали ладонь к уху и слегка кланялись. И одинаково ходили по коридору — скользящими тенями: был человек, и нет его. Разговаривали полушёпотом, всё время оглядываясь, как будто за ними кто-то шпионил. К кому ни обратишься, глаз — не увидишь, лица — не упомнишь. У всех одинаковое выражение: не то сокамерники, опасающиеся подслушивания, не то партийцы, озабоченные происками "под ковром" своей власти. Происки империализма их не тревожили.

Не знал Кошачий, что и думали эти люди одинаково тоже: о бабах, интригах, которые сами же плели, словно паучки в мелком кустарнике, о футболе и выпивках, обо всём мелком и пошлом, что заполняло их жизнь и составляло её "партийную" сущность. С пустой и вялой душой, они заботились лишь о своём фасаде — как лучше, благообразнее выглядеть. Всегда и во всём равнялись друг на друга, и оттого были все одинаковы, как серые кобели на собачьей свадьбе. И дела у них были одинаковые — мелкие, скучные по своей сути, потому что суть эта заключалась в составлении липы в отчётах всех уровней, чтобы можно было потом выстроить липовый фасад области. Многие из них не понимали, что они не нужны, и искренне верили в свою необходимость. И только некоторые, не утратившие ума до конца, иногда рефлексивно думали: "Не туда… подло… мерзавцев полно!" Но случалось такое дома, на сон грядущий да и то, когда были обижены на работе. Никакого действия за этим не мыслилось, ибо вялой и сыто-ленивой была душа их. Страх перед начальством, глухая борьба из-за жирных костей, показуха во всём и ложь формировали этих стандартных людей, равнодушных ко всему остальному миру, способных лишь на трепотню и треск с партийных трибун. Все они дружно обманывали: всегда, везде и всех. В результате их "деятельности" никто и нигде в стране не знал правды об истинном положении дел. Народ жил, как с завязанными глазами, а партия и правительство, тоже вслепую, намечали народу всё новые и новые дурные планы, играя в игру с вывеской "строительство социализма". Нарушить в этой зловещей игре их партийные правила, всё равно что лизнуть стрихнин: умертвят свои же.

А Семён Кошачий был забит, труслив и ещё верил в добро и справедливость партии. Он активно жил только в грёзах. На войне ему запомнилось: храбрые потому и гибнут, что лезут опасности навстречу. Сам он лезть не хотел, так как на себя не надеялся. Да и бояться начальства, видно, уж в крови маленького человека. Начальство не станет вникать и разбираться, ему некогда, оно — для наказания. А потому надо его избегать или обманывать. Обманывать Семён не умел, старался избегать.

К 9-ти часам прибыли начальники. Кошачий угадывал их по мордастости, купеческой тучности, строгим партийным глазам и жирным холкам.

А секретаря всё не было. И не у кого было узнать, когда придёт — Хозяин об этом, кому попало, не докладывал.

В вестибюле ждать надоело, поднялся Кошачий на этаж секретаря. Тихо в его коридорах, на полу дорогие ковровые дорожки — небось сам по ним ходит.

От нечего делать стал вспоминать вчерашнюю речь Хозяина по радио, которую слушал, сидя дома и ещё не зная уготованной судьбою беды. Хозяин говорил о новых школах, больницах. А Семёну виделся отец, которого неделю назад выписали из больницы, не долечив. Больница эта у них одна на весь район, а больных много. Лечить стараются тех, кто нужнее, кто может ещё работать, а не тех, кто своё уже отработал и только занимает место. В общем, выписали отца, а ему без лечения стало хуже, и ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь и с тем, что уже третий год не может поступить в институт дочь. Выходит, институтов тоже не хватает. Говорят, принимают туда теперь больше по блату или за крупную взятку. Учатся ещё африканские негры, арабы. За этих взятки дают их страны, валютой. У Семёна ни валюты, ни блата не было. Вот тебе и бесплатное лечение, образование — одни слова всё.

Тоска, скопившаяся в сердце Кошачего, зашевелилась, ухватила за горло, и ему трудно стало дышать. Кидало его так из жара в холод, словно голого негра в Якутию и обратно. Тогда он поплёлся в уборную, попил там из крана воды, которая здесь, в городе, сильно отдавала хлоркой и была противной. Но всё-таки ему стало полегче, и он, в который уже раз за это утро, закурил. Однако его тут же затошнило — ничего не поел, когда выезжал из дома. Не было аппетита. А теперь вот и поел бы, да боялся прозевать Хозяина. И он выбросил сигарету в урну.

Кошачий вернулся в коридор, постоял напротив двери в приёмную секретаря и решился. Отворив дверь, он робко просунул голову и спросил:

— Не пришли ещё секретарь обкома?

— Нет, не приходил, — ответил мужчина, сидевший за столом у телефонов. — А вы к нему, по какому вопросу?

— Та я… — замялся Кошачий. — Они ж меня сами вызвали. Я из газеты "Червоный прапор".

— А-а. Я думал, вы по личному делу. Приёмный день у нас — понедельник.

— Не, я не по личному, — пролепетал Кошачий и притворил дверь.

Ноги у него устали, присесть было негде. И он, стоя у окна и глядя сверху вниз на красивый парк, жалел о том, что не спросил, когда секретарь придёт. Тот, что в очках и с седым ёжиком перед лысиной на голове, наверное, знает. Конечно же, знает. Возле телефонов сидит. Ещё Семён горевал о том, что не у кого было расспросить: как про него говорил секретарь? Какую готовит расправу? От мысли о расправе у него заныла язва в желудке, и он скорчился, облокотясь на подоконник. На мелком и худом лице выступили крупные капли, лицо побелело.

Как инвалид Великой Отечественной войны Кошачий получал 30 рублей пенсии, но на жизнь этого не хватало, и он вынужден был работать. Вот, если бы всем, изувеченным на войне, правительство расщедрилось на пенсию, как начальству, может, он прожил бы (без тревог и переживаний), как и другие, лет до 65-ти. А так не прожить, конечно. 120 рублей — дают за бывшую привилегированную работу. За увечье на войне считается достаточно и 30-ти. А ведь свободу отстояли для всех, и эту… независимость.

"Интересно, сколько дадут пенсии Хозяину? А может, он забыл уже обо мне? — мелькнула надежда. — Отошёл и больше не сердится". Но тут же, вспомнив крутой нрав Хозяина и его любовь к издевательствам, надеяться перестал и продолжал казниться ожиданием и неизвестностью. А главное, некого было расспросить, не с кем посоветоваться: как соблюдать себя? Что отвечать деспоту? Они тут знают его лучше. Эх, если б мог работать комбайнёром! Ушёл бы, и делу конец. Но подкачало здоровье, надо терпеть.

Время шло. Хозяина всё не было. Кошачий обкурился совсем и стал жёлтым. С таким лицом и видом только попадись на глаза! Каждый тобой поперхнётся и захочет раздавить.

Секретарь в приёмной тоже не знал ничего, сказал, что Хозяин не звонил, и когда приедет, неизвестно.

— Что же мне делать? — потерянно спросил Кошачий.

— Ждать, разумеется, если вызывал, что же ещё! — твёрдо ответил "ёжик". — Не дай Бог вспомнит, а вас не окажется: голову снимет! Давайте-ка я вас запишу. Ваша фамилия?

Он записал, что нужно было, сказал:

— Как приедет, доложу. Может ещё и не принять, если окажется много дел. Тогда снимите в гостинице номер, примет на следующий день. Или отпустит, если не нужен будешь.

— Понятно, понятно, — лепетал Кошачий, пятясь к выходу. И вдруг решился: — А скажите, будь ласка, что мне будет за тот портрет?

— Какой портрет? — удивился "ёжик".

Путаясь, сбиваясь, Кошачий объяснил, в чём дело. И газету с портретом показал. Секретарь секретаря с интересом осмотрел снимок, потом, с не меньшим интересом, самого Кошачего, и бухнул:

— Вы что же там, не знали, что его… только специальный фотограф делает?

— Откуда же нам… — Кошачий дрожащими руками забрал газету.

— И ретушёр специальный.

— Так я ж хотел это…

— Ну вот, теперь — угодишь в безработные. Это в лучшем случае, разумеется.

— А в худшем? — еле слышно поинтересовался Кошачий. Пусть будет что угодно, лишь бы не томила неизвестность. Ему хотелось знать свою судьбу наперёд, без этого он просто не мог, так весь измучился от переживаний. Ещё ж и от Горяного потом достанется! Возьмёт и выгонит из казённой квартиры: что ему стоит? Ближний барин всегда самый страшный: всё может.

Кошачий не ведал, что Горяному в милиции сейчас не до него, свои заботы злее блох донимали.

— В худшем? — "ёж" посмотрел на Кошачего. — В худшем, расстанешься с партбилетом. Не сразу, конечно, — добавил он.

— Что же мне делать? — простонал Кошачий.

"Ёж" пожал плечами.

В обеденный перерыв сотрудники из всех коридоров устремились в столовую. Пошёл и Кошачий: теперь-то, ясно, не вызовут. Но ел без удовольствия, хотелось ему плакать, а не есть. И ни одной родной души нигде — чужие все, равнодушные. Жизнь казалась Кошачему сплошной мукой. Только тем и утешился, что вспомнил: в обкомовском буфете можно достать для семьи сайру, лосося и прочие консервные дефициты, которых давно не продают народу в магазинах.

Горяного Хозяин застал не в милиции — сидел уже на своём месте, в райкоме. Был он от страха чёрен и даже лицо опало.

— Ну, гэрой, россказуй, шо ты тут натворил?! — вошёл Хозяин в кабинет. Уловив знакомый запашок, понял: секретарь успел похмелиться, разговаривать с ним можно. Сдвинул брови-закон: — Ну-у!..

Увидев Хозяина, Горяной вскочил, вытягиваясь и меняясь в лице, выпалил:

— Виноват, Васыль Мартынович! — Отвёл глаза.

Гнев из Хозяина выплеснулся, как пламя из бочки с бензином, в которую бросили спичку — так и рвануло:

— Шо ты виноватый, сукин сын, то я без тебя знаю! Я тебя спрашую, пойнимаешь ли ты, гад, шо тепер будет?! Шо народ про нас подумает?

Горяной молчал, опустив голову. Стоял перед Хозяином, как провинившийся солдат перед генералом.

— Шо народ про нас подумает, говорю! — продолжал Хозяин. — Его же в нас — больш, чем мошкары над болотом! Это ж чапэ на всю республику, так твою мать! Мине ж об этом надо докладувать у цека. Ты пойнимаешь, сволота, какую свиню ты мине подложил?

— Виноват, Васыль Мартынович. Простите, если можете!

— От ты як заговорил! А вчера — шо вытворял?! Ты шо, совсем тут, той, опупел, так твою мать! Пить, говоришь, надо вметь? А сам?!.

— Делайте со мной, шо хотите, Васыль Мартыновичу! Набейте морду, плюньте у лицо! Усё стерплю, только ж простите! — Горяной видел, глаза Хозяина метались, как шары на бильярде. Подставишь свою судьбу под такой удар, и провалишься навсегда в лузу.

— А шо я для тибя могу? Горяной, шо? Ты хучь понимаешь это, так твою мать! У морду, у лицо!.. — передразнил Хозяин.

— Вы усё можете, Васыль Мартынович, усё! Я ж знаю вашу силу, ваше громкое слово!

— Шо, шо сейчас моё слово?! Народу ж сколько, той, видело. Шо вже можно? Только голову з тибя знять, от и усё. Охвициально тебе гоорю.

Горяной тихо, молча заплакал. По его крупному загорелому и небритому лицу покатились слёзы.

— Фатит, сядь! — хлопнул Хозяин кулаком по столу. — Нету вже сил тебя слухать. Давай думать, шо делать? Я б тебя, сукиного сына, — вновь закипело в нём, — в котлету скрошил, если б не этот придурок Ярошенко. А так, 2 чапэ одразу. И хто? Сэкрэтари райкомов! Не слёзы твои миня… Ты, из тем капитаном, говорил?

— Говорил, Васыль Мартыновичу, говорил.

— Ну, й шо он?

— Спочатку брыкався. А пообицяв ему 500 карбованцив, вин погодывся.

— Шо, согласился?

— Ну, это… замять.

— Так, ясно. Голова ф тибя, той, соображает, Горяной. А з начальником милиции — как?..

— То свой человек, Васыль Мартынович, дальш милиции не поползёт.

— Та-ак. — Хозяин задумался. — Надо тебя, той, переводить отсюдова к чёртовой матери! Срочно! Хай люди думают, шо тебя зняли. Шуму й не будет.

— Пойнял, Васыль Мартыновичу, пойнял, — радостно закивал Горяной, почуяв надежду на спасение.

— Когда с тобой старшие говорят, ты — слухай, а не перебивай. Неслухняным мы головы будьмо заворачувать, у той, у задницу!

— Та я… та я ж… Спасыби вам, Васыль Мартыновичу! — Горяной упал перед Хозяином на колени и пытался целовать ему кисти рук.

Сердце Хозяина дрогнуло: "Усё ж таки, неплохой этот Горяной мужик! С совестью. С кем, той, не бывает…" Но Горяного всё же остановил:

— Подожди, сэкрэтар, радоваться. Ще неизвестно, чем усё кончится. Есть один гад, который может нам усю эту свадьбу, той… Ну, та я дал, правда, команду. Может, ще обойдётся, посмотрим!..

Виктор Крамаренцев заметил: по улице за ним медленно движется санитарная машина. Обычно они мчатся, а эта… ползла. Остановится он возле газетного киоска, и машина останавливается позади. Пойдёт дальше, и машина за ним. Что-то в этом было…

И Виктор насторожился. Сначала насторожился, а потом почувствовал смертельную опасность. 3 раза, когда на тротуаре не было прохожих, из машины выходили 2 дюжих санитара в белых халатах. Но каждый раз появлялись люди, и те двое садились в машину опять.

"Да это же… за мной! — ожгла, наконец, догадка. — Охотятся!" — И тогда из памяти всплыло…

10 лет назад в его квартиру вошли вот такие же, здоровенные мужики в белых халатах, и на глазах у жены схватили его за руки, скрутили, умело всунули в рот кляп, накрыли простынёй, чтобы не видно было, что связан и с кляпом во рту, и понесли на носилках по лестничным маршам вниз. На улице они впихнули его в "санитарную" машину и куда-то повезли.

Понял только в психиатрической лечебнице, когда "санитары" обернулись в сотрудников КГБ, а "доктор", принимавший его — в следователя. Затем одиночная палата, уколы, превращающие личность в полуживотное, полная изоляция от мира. Думал, и впрямь сойдёт там с ума — помощи ждать было неоткуда. Но выручил брат, воевавший за его свободу целых 6 лет. Тогда полетел как раз с поста Хрущёв, и свобода была обретена. Медленно, но всё-таки вернулось и подорванное здоровье.

"Но, что же теперь-то стряслось? — терялся Виктор в догадках. — Почему они снова?.. Прошлый раз забирали ночью, а сейчас, прямо среди белого дня, хотят, на улице? Значит… что-то припекло их, торопятся?"

Он ускорил шаги. Сердце тревожно толкалось в рёбра, на лбу выступила испарина. И вдруг догадался: "Я же не ночевал этой ночью дома! Был в районе. Вот почему "санитарка" не взяла меня ночью, а потом дежурила неподалёку от здания редакции. Когда я туда входил, они, видимо, прозевали или их ещё не было. А когда вышел, засекли".

"Что же делать, что делать?" — обдумывал он на ходу, досадуя на то, что брат, приехавший в гости, ушёл в свой бывший цех навестить друзей по работе. Впереди показался жёлтый козырёк телефона-автомата на стене дома. Быстро подошёл, сунул в щель 2 копейки и набрал номер.

— Крамаренцева, пожалуйста! — попросил он.

К его радости, брат оказался в цеху поблизости от телефона и откликнулся быстро.

— Слушаю, Крамаренцев, — раздалось в трубке.

— Вася, это я, Виктор, — быстро проговорил журналист. — За мной это… опять охотятся: в белых халатах. Ты понимаешь, о чём я говорю? — Виктор огляделся: люди здесь шли и шли.

— Понимаю, — раздался взволнованный голос на том конце провода. — А где ты сейчас находишься? Дома, что ли?

— Нет, я на проспекте Карла Маркса, из автомата "свободы" звоню: они же у нас ещё не прослушиваются? Так вот, за мной по пятам ползёт "санитарка". Красный крестик на кузове. Белые халаты — внутри. Всё как положено…

— А тебе не померещилось?

— Нет, Вася. Они хотят меня взять: было уже 2 попытки прямо на улице. И ждут, когда я зайду в тихое место.

— Ладно, эти подробности — потом! — оборвал брат, и голос его посуровел. — Что ты предлагаешь? У тебя есть какой-нибудь план?

— Есть.

— Говори, — привычно "гэкнул" брат.

— Я сейчас зайду в Центральный гастроном — там всегда много народа. Ну, а народ, ты же знаешь, хозяин своей судьбы! — сыронизировал он по ядовитой привычке газетчика, припоминая речь секретаря обкома. И уже деловым тоном договорил: — Буду ждать тебя возле отдела "Воды-соки". Захвати с собой пару хлопцев понадёжнее, и дуй в гастроном! Там всё и обсудим.

— Хорошо. Через полчаса буду в Центральном. Жди.

— Жду. Пока. — Виктор повесил трубку и посмотрел на "санитарную" "Волгу". Та стояла возле обочины.

Замешиваясь в гущу прохожих, он направился к гастроному. Прикуривая сигарету, незаметно оглянулся. "Санитарка" двинулась вслед за ним.

В гастрономе Виктор прождал недолго, минут 25. Брат спокойно подошёл к нему, встал рядом и тихо, не глядя на него, спросил:

— Они здесь?

— Нет. Машина стоит вон напротив, я в окно видел. Ждут там.

— Значит, у нас пока есть время всё обсудить.

— Хлопцев захватил с собой?

— Да, стоят возле кассы. В чём дело, ты хоть знаешь?

— Нет, Вася, ничего не знаю. Я их случайно почувствовал за собой. Час назад.

— Ты что-нибудь подозреваешь? Что могло послужить поводом?

— Не знаю. Видно, что-то произошло, но где и с кем, не могу себе представить.

— Тогда сделаем так. Главное сейчас — выиграть время: сутки, двое. А пока подойдём к ним все четверо. Я попробую спугнуть их. Чтобы уехали отсюда к чёртовой матери! А ты — сразу на пригородную электричку, и махни до очередной узловой станции. Там пересядешь на поезд, и в Москву. В "Известия". На нашем вокзале, у поездов дальнего следования, возможно, дежурят их люди. Могут схватить. А с узловой ты проскользнёшь незаметно. Деньги у тебя есть?

— Есть, но мало.

— У меня 15 рублей. Хватит. Жену я предупрежу, чтобы не беспокоилась. А ты, в "Известиях", сообщи обо всём как можно большему количеству людей. Чтобы поползло. Это — кагэбэшников остановит. Главное, чтобы ты — не исчез бесследно. Чтобы об этом — узнали там. Тогда легче будет. А я буду выяснять всё тут. На каком основании и прочее…

— Ты Галке только не по телефону бухай! Они уже наверняка прослушивают! Сразу узнают, куда я и зачем, и перехватят.

— Не считай меня идиотом и слушай дальше. Сейчас, значит, подойдём к ним. Надо же узнать хоть какие-то факты! С чем ты явишься? С одними подозрениями? Они откажутся от всего, и останемся мы в дураках. В общем, попробуем "поговорить"… А потом я их пугну. Только ты стой тихо! Не вмешивайся ни во что. Силой — они тебя не решатся брать. Да и мы не дадим. Пошли!

Они подошли к кассе. Василий кивнул двум здоровенным парням, и те двинулись за ними к выходу. Василий на ходу стал им объяснять:

— На улице, хлопцы, остановитесь неподалёку от "санитарки". Закурите и следите за мной. Если махну, сразу на помощь! Сзывайте и прохожих.

— Сделаем, Василий Емельянович! — кивнул один из парней, что был "поменьше". — Просто не верится: в наше время, и такое! Народ же кругом!

— А что народ? Народ, Валера, заблудился давно и уж не видит дороги, по которой его ведут. Да и людей теперь у нас — что мух. Вот им и не жаль давить. Ну, да об этом после, — отмахнулся Василий, и они вышли из гастронома.

"Санитарка" стояла.

Впереди шёл Василий, Виктор чуть позади. Из "санитарки" их заметили. Рядом с шофёром сидела бледная немолодая женщина в белом халате и докторской шапочке с крестиком. Лицо у неё было испуганно-напряжённое.

— Добрый день! — подошёл к ней Василий. Протянул ей заводской пропуск. — Я — Василий Крамаренцев, брат Виктора. Вы что, опять за ним?

— Да, — почему-то обрадовалась женщина такому повороту событий. — Видите ли, на него пришла путёвка… его хотят проверить. Состояние здоровья.

— Но ведь он никому жалоб не предъявлял? Чувствует себя хорошо. Откуда такая забота?

— Понимаете, на него поступила жалоба… И вот… выписана путёвка на обследование. Там его долго не задержат, — терялась женщина под взглядом дюжего "санитара", молча смотревшего на неё.

— Вы лечащий врач? — спросил Василий, забирая пропуск.

— Да. Вот моё удостоверение, — ответила женщина раздавленным голосом и достала из сумочки красную книжечку.

— Нинель Юрьевна Липкина, — прочёл Крамаренцев. — Врач 3-й городской психиатрической больницы.

— Всё правильно, — тихо проговорила Липкина.

— А где же путёвка, о которой вы говорили? — спросил он её, как бы между прочим.

— Вот… — Женщина протянула узкий серый талон.

Василий принялся его изучать. На талоне были отпечатаны на пишущей машинке графы, заполненные синими чернилами:

ПУТЁВКА N6

Дата 13.7.1968

в И.П.Б.

Ф.И.О. Крамаренцев Виктор Емельянович.

Возраст 1937 г.р.

Адрес ул. Курчатова, дом N109, кв.84.

Адрес ближ. родственников жена, там же.

Краткие анамнестические сведения:

больной совершил

__________________________________________________

Краткие данные обследования:

анти-социальный поступок и по распоряжению КГБ

_________________________________________________

нуждается в насильственной госпитализации

__________________________________________________

Физическое состояние больного:

больной ориентирован, контактен, несколько напряжён

__________________________________________________

Бреда, галлюцинаций выявить не удалось.

__________________________________________________

Предварительный диагноз:

Болезнь… (название было написано по-латыни)

__________________________________________________

13.7.1968 Подпись врача

Бегло просмотрев графы, Василий возмутился:

— Но вы же ещё не осматривали Виктора! — Сунув талон в карман, он рванулся к поджидавшим его парням. — Хлопцы, в вагон! — скомандовал Василий, увидев подъезжающий к остановке трамвай.

Они вскочили в вагон, Василий прилип к окну.

Машина с кагэбэшниками преследовала трамвай. Но перед светофором затормозила, трамвай пошёл на крутой поворот и скрыл их от "санитаров".

— Пересаживаемся в такси! — скомандовал Василий и выскочил на остановке из трамвая.

Такси не было. Перехватили попутного частника.

— На вокзал! — попросил Василий, доставая из кармана деньги. Передал их Виктору, вынул записную книжку и, отвинтив на авторучке колпачок, быстро снял с талона-путёвки копию, а оригинал отдал Виктору: — Там покажешь. А я буду действовать здесь!

На платформу для пригородных электричек они пробрались дальними, окольными путями и остановились за киоском, ожидая очередного поезда. Виктор что-то вспомнил и достал из пухлого журналистского портфеля блокнот.

— Слушай, Вася, я, кажется, начинаю догадываться, что произошло. Но, с другой стороны, просто не верится…

— Что такое? — насторожился Василий.

— Прочти-ка вот это… — Виктор раскрыл блокнот на нужном месте и протянул брату. — Это выводы врачей. После 4-летних исследований заболеваний раком на нашем шинном заводе. Они брали пробы воздуха в разных цехах. Натирали цеховой пылью кожу коровам, быкам, отчего выпадала шерсть, а потом образовывались опухоли.

— Как это к тебе попало? — спросил Василий.

— Об этом после, ты читай, — сказал Виктор, оглядываясь. — Само "исследование" врачей занимает 200 страниц. Я выписал только "выводы".

Василий поднёс к глазам блокнот.

"Выводы. В результате проведённого в этом направлении исследования установлено, что показатель заболеваемости злокачественными новообразованиями с временной нетрудоспособностью у рабочих шинного завода за 1964–1967 гг. возрос в 5 раз, показатель доброкачественными новообразованиями увеличился в 2 раза. Частота предопухолевых заболеваний составила 1.1, доброкачественных — 0.1 и злокачественных — 0.09 случаев на 100 рабочих. Всеми изучаемыми видами заболеваний чаще болели женщины. У женщин превалировала заболеваемость половых органов.

Наиболее распространённой локализацией предопухолевых заболеваний и злокачественных новообразований у мужчин является желудок.

Предопухолевыми заболеваниями чаще всего болели женщины в возрасте 30 лет и с 41 года до 50 лет. У мужчин частота предопухолевых заболеваний наибольшая в возрасте свыше 50 лет. Средний возраст мужчин, больных злокачественными новообразованиями, составляет 46 лет, у женщин — 42 года.

Предопухолевые заболевания, доброкачественные и злокачественные новообразования наиболее распространены среди рабочих цеха вулканизации и подготовительного цеха. Установлена корреляционная зависимость между уровнем заболеваемости доброкачественными опухолями и концентрацией бен/а/пирена в некоторых цехах завода.

С увеличением стажа работы отмечено увеличение числа всех изучаемых заболеваний. Наибольший удельный вес занимают больные со стажем работы от 6 до 10 лет".

— Ну, прочёл, — сказал Василий, возвращая брату блокнот. — Откуда это у тебя?

— Из отчёта по проведенным исследованиям. Одна женщина-врач показала. Там у них все цифры ещё сильно занижены, но и они свидетельствуют о том, что завод надо закрывать. Или закрывать наши газеты, которые твердят о заботе и любви к народу.

— Погоди, погоди! — перебил Василий. — Давай всё толком, по порядку…

— Ну, что по порядку? Я — кто? Журналист, который ездит часто в Москву. Она, врачиха эта, тоже знает об этом.

— О чём?

— Что я порядочный человек. Что работаю для "Известий", — озлился Виктор. — Потому и обратилась ко мне за советом: что делать? Они — врачебная группа, которая проводила исследования — носили свой отчёт в обком. Говорили там, что завод надо закрывать: губит людей! Там вся автоматика уже нарушена. Когда мы покупали у англичан ихнее оборудование, англичане предложили нам купить у них и технологию производства. А наши пожалели денег, не купили. Сами, мол, разберёмся! Ну, и когда автоматика стала отказывать, полезли везде с отвёртками. По-одесски. Грубо расковыряли, вскрыли герметизацию так, что вся вредная пыль, сажа просто залепили всё. А люди в этих условиях продолжают работать. О туберкулёзе, например, уже и речи нет: навалом! А тут ещё рак… Врачи в ужасе: преступление же против человечности. Не все ведь у нас такие, как эта Липкина. А в обкоме их спокойненько выслушали, и секретарь наш говорит им: ладно, товарищи медицина, спасибо за сообщение. А теперь — все помалкивайте об этом. Никто завод из-за этого закрывать нам не разрешит, он большие миллионы государству стоит. И вообще, если хотите жить хорошо, а не вместе с народом, не болтайте. Исследование ваше — работа секретная. А если кто проболтается… Ну, и так далее. Ты что, не знаешь, как у нас запугивают? Ну, а она вот… всё же не захотела помалкивать. Хотя рак будет и не у неё. Совесть не даёт ей теперь спать. Молчать — это ведь тоже преступление!

— А ты ей, что?

— Согласен, что же ещё! Потому и переписал их выводы. Полумеры, она говорит, ничего не дадут. Ну, поставят улавливатели пыли, ну, ещё что-нибудь. Проблемы это не решит. Рабочие-то — работают!

— И что ты ей пообещал?

— Сообщить кое-кому в Москве, чтобы подняли там шум.

— А она?

— Думаю, чего-то испугалась. Сунулась, видно, в обком или куда ещё: покаяться. Призналась, что разгласила тайну.

— И поэтому тебя…

— Возможно. Но, понимаешь: не верится!..

— Что не верится?

— Что она могла такое… Глаза у неё хорошие: чистые, ясные!

— Н-да-а! — промычал Василий. — В таком случае, всё осложняется. Ты понимаешь, что врачи могут теперь отказаться от всего, если мы это дело начнём ковырять.

— Не думаю. Это, Вася, не так просто уже. В цехах завода многие знают, что работала какая-то комиссия врачей. Можно ведь назначить новую комиссию. Врачи это понимают. А что тебя ещё смущает? Или ты за то, чтобы молчать? Стать соучастниками преступления?

— Нет, конечно. — Василий помолчал. — Ладно. Сейчас уже поздно что-либо менять: за тобой охотятся, меня потянут, видимо, завтра. Надо действовать: езжай, братишка! А я тут побольше людей поставлю в известность. Трудно придётся и кагэбэ!

— Ладно, посмотрим… — сказал Виктор.

От Горяного Хозяин помчался в соседний район, к Пархомовскому: что там? Так и не повидался с Лидой, не до неё было. Оттого ехал расстроенный, злой.

Пархомовского он застал в последний момент, когда тот собирался уже отъезжать. Хозяин кивнул, и прокурор перешёл к нему в машину.

— В город! — приказал Хозяин шофёру. И уже на ходу обернулся, спросил: — Ну, шо выяснил? Россказуй всё, как на духу, мине правду знать надо. Есть, той, надежда?

Прокурор вздохнул:

— Нет, Ярошенко уже не спасти, тут ничего не поможет.

— Ладно. Тогда давай усё по порядку. Как получилось?

— Скверная вышла история, Василий Мартынович. Оказывается, оба секретаря — и Ярошенко, и его Второй, ездили в село к одной и той же бабе. И знали об этом. Ярошенко несколько раз говорил Ткачуку: прекрати! Но тот не прекращал. Да и женщина эта якобы склонялась больше к Ткачуку, а не к Ярошенко, хоть Ткачук и помельче будет, и очкарик.

— А хто такая?

— Медсестра из амбулатории, вдова, бездетная. Красивая баба, видел я её! Вот они и не могли её поделить. Первым познакомился с ней Ткачук. Ну, а потом и Ярошенко как-то дорогу туда нашёл. А скорее всего, она боялась его: мужик грозный, крутой. Да и её хахалю мог навредить. Вот она меж них… как сестра милосердия…

— От, засранцы! — крякнул Хозяин. — Мало им, той, баб! На одной свет клином сошёлся!

— Вот так и тянулась у них вражда. В селе этом все затаились: куда против такого начальства!.. А больше смеялись, конечно. Ждали, какой кобель победит? Медсестру эту — не уважали, но и… не задевали. Кому какое дело? У женщины есть свои полдомика, отдельный вход. Как хочет, так и живёт. Да на неё там и местные мужики зубы точили.

— Мабуть, не зубы? — Хозяин коротко проржал.

— И вот, как вы знаете, Ярошенко уезжает в Киев на 2 недели. Приехал, и в тот же вечер к Федоренчихе! А там Ткачук за столом, в одной майке сидит. Бутылка на столе. Ну, Ярошенко от окна, и к председателю колхоза. Тот, ясное дело, самогонку на стол, и давай травить секретарю душу. Дескать, Ткачук каждый вечер теперь здесь. С Федоренчихой "совещания" проводит. Ну, мужик и озверел. И от ревности, и от самогонки. Да что вы, Ярошенку не знаете! 190 росту, а сила какая!

Короче, пошли они, пьяные, опять к Федоренчихе этой. Стучатся там, шумят, как кобели на свадьбе. Она не вышла, конечно, а вышел сдуру Ткачук. Нехорошо-де, идите домой, и так далее. Вот тут Ярошенко и не стерпел. Как даст Ткачуку в рожу. А точнее, попал в глаз. Так все стёкла из оправы и там! Ткачук упал, конечно, не пикнул. А Ярошенко вскочил на него и ну, его топтать. Пока председатель колхоза не оттащил. Ткачук уже еле дышал там! Сломано 3 ребра, глаз — вытек.

Тут и Ярошенко пришёл в себя. Что делать? Схватили соперника за руки, за ноги, и в кювет. Ночь на дворе, не видно. Так и пролежал Ткачук в кювете до утра — мог умереть. А эти 2 дурака скрылись, и опять за самогонку. Думали, что их не видел никто.

— А шо, есть свидетели?

— Господи, да полсела эту пьяную перебранку слушало! И видели даже, как они его в кювет тащили. Только думали, что они убили его, а потому и боялись подходить. Чтобы следов своих не оставить. Теперь же телевизоры у всех, детективов насмотрелись!

— От, гадство! — вздохнул Хозяин. — А шо ж та медсестра… как иё… не выйшла? Медицина ж!..

— Жены Ткачука боялась. Начнётся же следствие! Эта — сразу лучше всех всё поняла, и не спала уже.

— Ладно, — прервал Хозяин. — Ярошенко щас где?

— Под следствием, арестован. И председатель колхоза — там же…

— Председатель меня не интересует, — отмахнулся Хозяин. — За Ярошенка спрашую: шо можна исделать, щоб, той, без огласки? Из сэкрэтарей я ё турну, за этим дело не станет. А от… Лучше б ё кастрирувать!

— Нет, Василий Мартыныч, ничего сделать уже нельзя. Да и сам Ярошенко уже показания дал: всё признаёт.

— Так. Значить, той, тюрма?

— 8 лет, как из пушки.

— Ясно. Значить, о чапэ придётся, той, сообщать? — раздумчиво произнёс Хозяин и замолк. Молчал и прокурор.

Минут через 10 показался город — быстро доехали.

После обеда Хозяин опять не попал в обком: позвонил и расстроил генерал:

— Василий Мартынович?

— Да, слухаю.

— Здравствуйте, Василий Мартынович, это Кашеров беспокоит. Осечка вышла…

— Какая, той, осечка? — не понял Хозяин.

— Да с этим… журналистом. Вы… ещё с полчасика будете дома? Можно, я заеду и лично доложу всё? Не телефонный разговор…

— Давай, жду. — Хозяин повесил трубку и тут же снял и позвонил к себе в приёмную. — Это ты? Мне хто звонил, нет?

— Нет, серьёзных звонков не было, Василий Мартынович. Тут вас один районный журналист ждёт. Кошачий. Говорит, вы его вызвали лично. Что-то связанное с вашим портретом в их газетёнке.

— Передай тому Кошачему чи Собачему, не знаю, хто он там. Шо я, — взбеленился Хозяин, вспомнив портрет, — завтра выну из нёго усе кишки! Лично. Так шо, нехай, той, ждёт! Я ё кастрирувать буду!

Вся злоба, ненависть этих дней и досада, скопившиеся в душе Хозяина, готовы были обрушиться на подвернувшегося Кошачего. Но Хозяин ждал генерала и не мог учинить расправу немедленно — только орал. И "ёж", сидевший в приёмной Хозяина, спросил:

— Так что, Василий Мартынович, вас сегодня не будет в обкоме?

— Да, миня не будет. Если шо срочное, звони мине, той, домой! — Хозяин повесил трубку, и в ожидании Кашерова сидел и думал о прошлом.

Чего оно ему приплелось, и сам не знал. Хотя нет, знал. Вспомнил, что исчез, не попрощавшись, Забродин. Нехорошо получилось. Он тут со своими неприятностями забыл про него, а тот, видимо, обиделся. А чего обиделся, чудак? Побыл бы на такой вот должности хоть неделю, небось, и родную мать не вспомнил бы.

Мать… Мать умерла, когда ему исполнилось 19 — учился на подготовительном. Институтов было мало, принимали в них по направлению от комсомола. Его — как пострадавшего от контры — приняли с 7-леткой: сын замученного врангелевцами матроса. И хотя отца он и не помнил почти — что-то усатое, громадное, в чёрном и пропахшее махрой — зато помнили об этом герое где-то в обкоме: направили его сына учиться в большой город.

Жили они тогда под Николаевом. А учиться на подготовительном он уехал в Одессу. Мать похоронили без него — не успел. Если б хоть известил кто, что заболела. А то скоропостижно всё, да и жара в ту осень стояла, с похоронами не ждали.

С тех пор везде один. Только на себя рассчитывал. Только на себя надеялся. В 36-м, через год после смерти матери, кончил подготовительный курс, вступил в партию и был зачислен в педагогический институт на первый курс. В 40-м окончил. Всех по школам разослали, учительствовать, а его взяли в райком партии — инструктором. Вот с того времени и пошло у него всё быстро и ладно.

В войну почти всех позабирали на фронт, а его увезли в тыл, у него — плоскостопие. В рядовых инструкторах долго не держали, начали выдвигать на посты. Высшее образование — по тем временам редкость, предложили пост секретаря горкома комсомола. Никто не протестовал, его "выбрали". Так с тех пор и не сходил он с партийной работы и номенклатуры, шёл всё выше и выше. Некогда было оглянуться, некогда обратить внимание на свою речь, речь всё ещё деревенского парня, хотя в институте он за этим следил. А потом… уже на другое обращали внимание — на преданность. И работы было много, засиживались допоздна. Даже удивлялся: как успел всё же влюбиться и жениться? Присматриваться к людям тоже было некогда: казались одинаковыми. А зевнёшь чуть, отберут вожжи другие.

Свои он держал крепко и не зевал. Знал, удерживается тот, кто крут, беспощаден, кто не колеблется. Нужны были напор, воля. Всё это у него было. И ещё неукоснительно придерживался Главной Линии. Куда линия партии, туда и он: не размышляя, не мудрствуя — это есть кому делать без него. Его дело выполнять решения. Знал уже из опыта: личные мнения секретарей никогда и никому не нужны. Держись по партийному фарватеру, вот и вся мудрость.

Плохо было только, рано начал толстеть и ничего с этим не мог поделать. Пёрло его, как тесто на дрожжах. Даже в войну не похудел, когда всем было не до сытости. Но он был при горкоме тогда, там голода не знали.

Звонок прервал его воспоминания на самом приятном месте, как наградили его первым орденом, но кто-то звонил, и он пошёл открывать. На пороге стоял Кашеров.

— Ну, шо там ф тибя? — спросил Хозяин, когда миновали медведя и прошли в кабинет.

Генерал был красный от расстройства, долго не тянул и признался, что с Крамаренцевым у его людей получился конфуз, и стал излагать причины.

— Вот так всё и вышло, Василий Мартынович, — закончил он. — Упустили его мои лопухи. Да и день ведь: кругом народ!

— Народ, народ! — передразнил Хозяин. — Никому ничё низзя, понимаете, доручить. Засранцы! Мошкары испугались! За шо вам только деньги плотют? За 10 лет ни одного шпиона не споймали! Так? А тепер, вже и своих, разучились?..

Генерал молчал, вытирая платком красное от напряжения и обиды лицо. Был он лыс и носил начёс на левой стороне головы, которым, как конь гривой, прикрывал жёлтый яйцеобразный череп слева направо. Получалось, что лыс не так чтобы уж совсем. А Хозяину — всё равно смотреть на него — неприятно. "Старый хрен! Старая задница, — думал он, глядя на Кашерова. — На шо он, той, вже й годится, тряпка военная?" Спросил:

— Брата этого… ты вызывал?

— Нет ещё, решил посоветоваться с вами.

— А чё тут советоваться, вызывай! Напусти ему холоду за шкуру!

— Да ему не напустишь, Василий Мартынович.

— Шо, вже и это разучились? — Хозяин насмешливо смотрел генералу в растерянные глаза.

— Бывалый он.

— То есть?

— Сидел уже. Его выпустили при Хрущёве, реабилитирован. Снова вступил в партию. Так что, школу он нашу прошёл! Не мне его пугать. Да и на заводе он — цеховым парторгом был. Авторитетом оброс, все его там уважали. А потом вдруг подал заявление на выход из партии, уехал жить куда-то под Москву. Сейчас он — здесь, случайно: приехал в гости к матери.

Хозяин молчал.

— Ладно. Приезжай с ним завтра до меня. Побеседую сам. Раз ты вже не умеешь. Генерал мне!..

Кашеров покраснел ещё больше, но ничего не сказал — знал Хозяина.

— А где щас, той, другой Крамаренцев? Журналист.

— Неизвестно. Дома нет, и не показывается нигде. Жена ничего не знает. В редакции — тоже.

— Спугнули, засранцы!

Кашеров молчал.

— Ну ладно, на футбол едешь?

— Мне сейчас не до футбола.

— Как знаешь. Тогда до завтра. Заезжай часам к 12-ти.

— С Крамаренцевым?

— Я ж сказал!

— Слушаюсь. — Генерал поднялся и, не прощаясь, пошёл, думая о том, имеет ли он право приказывать иногороднему гражданину.

Хозяин молча смотрел ему в спину, пока тот не скрылся. Зло подумал: "Гамно вонючее! На шо их только держуть?" И тут же вспомнил, как работают, не в пример этим, в ОБХСС. 2 года назад нащупали дело, которое пахло миллионами. Да так вцепились, еле удалось закрыть. Были замешаны 2 директора заводов, кое-кто из обкома — все жрали и тянули из этого большого корыта. И всем пришлось поволноваться: на 2 убийства пошли! А этот… Хозяин зло плюнул, и мысли его перескочили на футбол.

Ч Е Т В Е Р Г

В 9 утра Кошачий был уже в обкоме — курил. Не узнать мужика! Глаза ввалились, лицо почернело. И без того тщедушная, фигурка его сделалась жалкой и беспомощной. Опять он не поел. Ночевал в Доме колхозника, в общем номере на 12 человек, спал плохо, встал рано. Чего только не передумал за ночь! Какой уж там аппетит, хотелось лечь, и умереть.

Он и обмер, когда увидел в 10 часов знакомую раскоряченную тушу в коридоре. Туша двигалась на него, и он почувствовал, как подогнулись у него ноги, а на теле выступила испарина. Думал, упадёт.

Но Хозяин протопал в свой кабинет, даже не взглянув на него, и тогда он торопливо, дрожащими пальцами закурил прямо в коридоре. Господи, ну, тонна дерьма проплыла, ну, что из-за неё теперь, вешаться? Утешения, однако, не прибавилось.

Ждал, вот сейчас его вызовут, и начнётся. Но его не вызывали и 10 минут, и 20, и 45. Кошачий близок был к обмороку, губы его пересохли, язык распух.

И тут в коридор выглянул "ёж" и махнул ему.

Дальнейшее происходило, как в бреду. Он пошёл, но не чувствовал ни ног своих, ни тела. Хотел что-то спросить у "ежа" и не мог выговорить. Было душно, лицо покрылось каплями, он боялся, что не выдержит и упадёт.

Дверь помог ему открыть "ёж" и сказал, обращаясь в глубину огромного, залитого светом, кабинета:

— Вот он и есть: Семён Кошачий.

— Шо-о?! — рявкнуло что-то большое, похожее на сырой окорок, там, за столом, далеко от Кошачего, стоявшего на ковре. Он вздрогнул, хотел сказать "здравствуйте!", но из его горла вырвался только странный сип, похожий на рыдание.

— Так это ты, засранец, так твою мать, изделал это?! — Хозяин поднялся из-за стола, помахал в воздухе газетёнкой. — Шо ж ты молчишь, ёлоп, когда тебя спрашуют? А ну, йди ближе!

— Я… я это… нечаянно! — выкрикнул Кошачий сдавленным голосом. Всё тело его неожиданно сотряслось, словно в эпилептической конвульсии, внизу живота что-то резко ослабло, и он, почувствовав, что непроизвольно мочится, пришёл от этого в ещё больший ужас и не мог остановиться.

На ковре была уже целая лужа, а Кошачий, остолбеневший и побелевший, со слезами на глазах, продолжал истекать. Правая штанина его намокла, и на всё это безобразие смотрел, тоже остолбеневший от изумления, секретарь обкома. А он, Кошачий, проклятый дурак и свинья, всё ещё не умер, подло жил и смотрел на Хозяина.

— Ты шо… ты шо, твою мать! — негромко, изумлённо вопросил Хозяин, обретя дар речи. — Ты иде, сукин сын, знаходисся?!

— Простите… Простите меня! — заплакал Кошачий в голос. — Я же… Оно само, я боюсь вас!..

Течь из Кошачего перестало, он испуганно смотрел на Хозяина, но видел его теперь, словно сквозь туман. Пол под ним медленно накренился, поплыл… А там, за столом, раздалось радостное ржание:

— Ха-ха-ха… гы-гы-гы! Фссався! Ладно. Той… живи, хрен из тобой! Йди. Это ж надо — обоссався!..

Как вышел Кошачий из приёмной, он не помнил. Кажется, его вывел под руку "ёж". Кажется, крикнул куда-то в коридор: "Уборщицу к секретарю!" А он пошёл дальше сам. Спускаясь на дрожащих ногах по ступенькам, не ощутил ни стыда, ни сырых брюк. Забыв взять у гардеробщицы свой пыльник и соломенную шляпу, вышел из здания обкома.

Опомнился и понял, что произошло, лишь на улице, в обкомовском саду. Сел на дальнюю скамейку под клёном, где никого не было, и истерично, не по-мужски, расплакался. А потом сидел и сушился. И не было уже ни тоски, ни боли в сердце от унижения — только ветерок обдавал, да плыли по ровному голубому небу белые облака. Плыли, плыли. И бессмысленной, до нелепости, казалась вся жизнь.

Потом ему захотелось есть, он поднялся и пошёл. Зашёл снова в обком, сдал номерок и получил свой пыльник и шляпу. Опять закурил, и к нему вернулась привычная горечь. Но жизнь была ещё горше, язвеннее, жить не хотелось уже всерьёз. С обидой подумал: "И чего меня не убили на фронте? Мёртвым сейчас хорошо — отмучились".

Хозяин подобрел, пришёл в хорошее расположение духа и с улыбкой смотрел, как подтирает в его кабинете пол молодая великанша-уборщица. Мощный зад. Мощные ноги.

Приятно.

Приятно, что боятся его до моченедержания. Приятно, что уборщица наклоняется. "Какая задница!" — думал он привычно-похабно. Приятно, что есть у него ещё желание (не у всех это в его возрасте!). Приятно, что в футбол вчера выиграли. И вообще жить — это приятно, нехай ё чёрт! И хрен с ними, с этими горяными, кошачими, ярошенками — кто там ещё? — хрен с ними всеми! Жизинь — славная, той, штука! От, у чому суть. От, шо низзя забывать, и шо главное. Живи, пока, той, живётся.

"Надо будет послать в субботу за Лидой, — вспомнил он. — Как приеду с охоты, одразу ж пошлю за ней, той, шохвёра. Нехай мне её на дачу везёт — там ночевать буду. Ружьё, собака… Ох, и штука ж, той, наша жизинь, от, штука!.."

Довольный собою, Хозяин подошёл к телефону и набрал номер. Трубку сняла жена.

— Марина, ты? Та не, думал, той, горнична. Давай от шо, сходим сёдни у, той, у театр, га? Позвони, шоб нашу ложу не зайнимали. Ага. А то ж давно ниде не были. Усё робота, та робота, мать иё у душу! Книжку, той, некогда почитать. Ладно, ладно. Хорошо. — Он повесил трубку.

"Шоб ё такого изделать ещё?"

Посмотрел на кучу бумаг на столе, на часы — 11. Читать и подписывать всю эту "музыку" ему теперь не хотелось — подождут, и он принялся прокручивать магнитофонную ленту с "голосами" Америки, Свободной Европы, Би-би-си и Немецкой волны. Бобину ему, как всегда, подготовили в КГБ — отобрали всё самое важное и интересное. Чужую пропаганду надо знать тоже. Прослушивал он её регулярно, не ленился, потому что было интересно.

Почти целый час слушал и в этот раз. В "голосах" заступались за Солженицына, какого-то академика Сахарова, клеймили "советский режим" и называли его "красным фашизмом". Много чего говорили, и многое из этого было правдой — злой, беспощадной, а ничего не поделаешь.

Хозяин отошёл к окну. Там кончалось лето — листья на клёнах зажелтели, на фоне голубого неба летела белая паутинка, щебетали птицы. Хорошо!

— Можно? — спросил Кашеров, приоткрыв дверь.

Хозяин взглянул на часы — 12. Точный, собака.

— А, ты? Заходь, здрастуй!

— Я не один, там со мной…

— Зови и ё, поговорим.

Кашеров вернулся в приёмную, и через минуту появился в кабинете с Василием Крамаренцевым — бледным, взволнованным.

— Добрый день! — кивнул Крамаренцев секретарю.

— День добрый, — откликнулся Хозяин. И пригласил обоих: — Садитесь.

Они сели, и Хозяин сурово спросил, обращаясь к Крамаренцеву:

— Ну, так в чём дело, почему, той, не подчиняемся власти?

— Врачи для граждан на улице — пока ещё не власть, — ответил Василий, ставя перед собой на столе какую-то чёрную пластмассовую коробку.

— Они действовали, той, по распоряжению кагэбэ.

— Кагэбэ для нас — тоже не власть. Должно быть разрешение прокурора или председателя горсовета.

— Действия, той, кагэбэ были согласованы со мной! — раздражаясь, повысил голос Хозяин. — Я для тибя — власть?

— Нет, — тихо, но твёрдо ответил Крамаренцев.

— Как это? — изумился Хозяин, рассматривая "гада".

— Вам — по партийной линии — подчинены только партийные органы в области и все члены партии. Но, если, представьте себе, партий было бы несколько, а не одна, то для народа все эти партии — никакая не власть. А вот органам Советской власти — горсовету, например — подчинены все граждане без исключения. Неужели я должен разъяснять вам такие вещи? Законы надо знать. Вы же меня вызвали сюда не как коммуниста, я из партии ушёл по собственному желанию, а как брата Виктора Крамаренцева?

— Ну й понятия ж ф тибя! — деланно рассмеялся Хозяин. — Та я любому, той, председателю горсовета в моей области, шо прикажу, то он и будет делать. Пойнял?!

— Понял. К сожалению, практически вы так и поступаете. И, тем самым, ставите себя выше органов Советской власти. Получается, что над Советской властью есть ещё одна власть — партийная. Что противоречит самому смыслу Советской власти и Конституции.

— Ох, ты ж, какой грамотный, га! — Хозяин поднялся с кресла, похожего на трон. — Какой же ж умный! Иде это ты такие курсы прошёл?

— В тюрьме, — ответил Крамаренцев, сдерживая озноб. — А отлавливать граждан на улице, как собаколовы бродячих собак, и сажать их насильно в сумасшедшие дома не дадим больше, не надейтесь!

— Ты, откуда у меня, такой нотный узялся, га?

— Я воевал против фашизма. И фашизм знаю в лицо! Во всяком случае, с чего он начинается. Так что дрожать перед ним не собираюсь!

— Ты на шо, твою мать, той, намекаешь? Ты на шо издесь, гад, замахуешься!

Василий поднялся, спросил Кашерова:

— Товарищ генерал, я что, арестован? Я же из другой республики.

— Нет… — Генерал растерялся.

— В таком случае, я ухожу. Не желаю, чтобы со мной разговаривали в таком тоне! — Забыв на столе свой магнитофон, Василий направился по ковру к выходу.

— Вернись! — рявкнул Хозяин за его спиной.

Василий остановился, круто развернулся и, глядя Хозяину в глаза, дрожа от отчаянности, выпалил:

— Сначала научись обращаться к людям на "вы"! И говори слово "пожалуйста"! Детей этому учат. А ты, барин, в партии, где все — товарищи, разучился! — он передохнул и, понимая, что теперь уже всё погибло, посадят, договорил пересохшими губами: — Вот снимут тебя с поста секретаря, не будешь ничего приказывать даже уборщице!

Лицо Хозяина побагровело. Казалось, сейчас взорвётся водородная бомба и сметёт всех. Но… бомба не взорвалась. Напротив, Хозяин подавил в себе весь свой гнев и почти спокойно — умел, когда надо! — проговорил:

— Товарищ, той, Крамаренцев! Прошу вас вернуться. Мы ж ещё не закончили нашу, той, беседу.

"Не посадят!" — мелькнуло у Василия. И покрываясь липкой испариной, увидел на столе свой забытый портативный магнитофон. Пошатываясь от пережитого, вернулся, обрадовано подумал: "Может, ещё пронесёт?.." И проговорил, противным самому себе, заискивающим тоном:

— Вот это — другое дело…

Усаживался на своё место, не глядя Хозяину в лицо, чувствуя слабость в ногах. Придвинул поближе пластмассовую коробку, вытер на лбу пот, с надеждой договорил:

— Вежливость — признак культуры.

И покраснел, чувствуя, что заискивает всё-таки, не смог выдержать марки до конца. Оробел. За что-то ещё цепляется… Эх, сильно` в человеке рабье начало, прав Русанов. Что же с этим поделаешь… Боясь взглянуть на Хозяина, чтобы тот не понял его состояния, он хотел теперь собрать себя по кусочкам и продолжать борьбу дальше с достоинством. А пока молчал, стыдясь своей минутной растерянности.

Молчал и Хозяин, что-то обдумывая. Понимал, снять его — не снимут, не так это просто. Но и этот гад не далёк от своего пророчества: вон уже сколько ЧП в области! А если ещё и сам начнёт тут выказывать свою спесь наружу, что же получится? Могут и не посмотреть вверху…

И вдруг он догадался, что это за коробка стоит перед гадом на столе. Видел такую у собкора "Правды" — это же миниатюрный магнитофон! В груди у него закипело. Разумеется, магнитофон можно и отобрать. Потом отказаться от всего. Однако не исключено, что об этом магнитофоне знают какие-то люди ещё. Знают, куда пошёл с ним цей гад и зачем? И ждут сейчас его в сквере. Какие-нибудь журналисты. Может завариться крутая каша. Ему её, там, на верху, спишут, конечно, но… не простят. Значит, лучше не связываться. Лучше добром. И Хозяин, насилуя себя, хотя в груди пекло всё сильнее — генерал тут ещё этот! — проговорил почти дружески, с улыбкой:

— Выключи свой магнитохвон! Обойдёмся и без него. — Он взглянул на Кашерова. Вроде бы, не заметил унижения — сидит, словно истукан. А может, просто умеет не показывать вида? Понаучились, черти!..

Крамаренцева тоже мучил вопрос: заметили его робость или нет? Всё ещё красный, он передвинул тёмный рычажок, выключив магнитофон.

— От так. — Голос Хозяина повеселел. — Я, кажется, той, старш за тебя. Так шо обижаться на партийное "ты" тибе б й не следовало. Но… Раз вже ты не у партии, и такой формалист, могу й на "вы". Мине это не трудно. Та й не у тому ж дело. А дело…

— В том, — перебил опомнившийся Василий, — что мы — в кабинете секретаря обкома! А не на лагерной делянке. Где на заключённых орут: мать-перемать! — А дальше, вот проклятье, опять голос у Крамаренцева дрогнул: — Вы же… не помещик? — Василий поднял голову и посмотрел Хозяину в лицо. — А я — не ваш дворовой. Правильно? Откуда же, такая барственность? — тихо договорил он, вновь заливаясь стыдом: не выдержал марки опять.

— Ну ладно, ладно мине лекцию читать. Ты говори: будишь отдавать брата на лечение или нет?

— Мой брат здоров.

— Надо, той, проверить.

— А почему это вам пришло вдруг в голову — проверять, да ещё хватая на улице, можно узнать?

— Ваш брат уже совершал странный анти-социальный поступок, — вмешался Кашеров, — и находится, поэтому, на учёте.

— Знаю, читал, — повернулся Василий к генералу. — Но это всё — было против него сфабриковано незаконно, а потом… и доказано, что мой брат — совершенно здоров. И если понадобится, мы докажем это, ещё раз, но не здесь, а в Москве.

Кашеров полез в пачку за сигаретой, произнёс:

— Василий Емельянович, а вы уверены, что докажете? Да и мы… идём лишь вам навстречу! Хотели проверить, раз уж он был на учёте у психиатров, вот и всё.

— Но почему? Что он такого "ненормального" сделал на этот раз?

— Что сделал? — Генерал переглянулся с Хозяином. — Да уж сделал… Ударил в лицо капитана милиции, дежурившего на районной дороге. Понимаете, человек был при исполнении!..

— Как это вышло? — недоумевал Крамаренцев. — Свидетели имеются? У брата, верно, есть мотоцикл. Он носится на нём. Но ударить человека…

— От так, Василий, той, Емельянович! — снова вступил в разговор Хозяин. — Официально тебе гоорю: розыскуй свого брата, й объясни ему ситуацию. Если не хочет иметь дела, той, из прокурором Брагинским.

Василий поднялся.

— Ладно, я поговорю с братом. А пока… ничего не могу обещать.

— Да, Василий Емельяныч! — вспомнил что-то генерал. — А путёвочку-то… верните мне.

— У меня её нет.

— Как это нет? А где же она?

— У брата.

— А где ваш брат? — заволновался генерал, почуяв неладное.

— Не знаю, товарищ генерал.

— Вы бросьте мне эти шуточки! — вскочил Кашеров. — Тут вам не дети! Даю трое суток. Не разыщете, пеняйте на себя! Сообщим обо всём по месту вашего проживания.

— Я могу идти?

— Йди, — хмуро буркнул Хозяин.

Когда Крамаренцев, обмякший, ослабевший от напряжения, вышел к ожидавшему в сквере Русанову, Хозяин удовлетворённо проговорил:

— А ничё, ты правильно придумал из этим… из капитаном! Молодец. Никуда они тепер ни денуца!

Садясь, Кашеров вздохнул:

— Хорошо бы. Ведь младший будет всё отрицать!

— Ну й шо? Тогда и старший начнёт, той. Верить, шо он ненормальный, не помнит ничё. Сведёшь их с тем капитаном, пойнял?

Кашеров понял всё, да не был рад. Ничего не сказав, стал собираться.

А к Хозяину вернулось хорошее настроение, уверенность в своей силе, в том, что всё утрясётся, уладится. Кто пойдёт против кандидата в члены ЦК КПСС? Шутка, что ли? Кто там будет разбираться!..

Руки Хозяина были умиротворённо сложены на животе, вращались лишь большие пальцы один вокруг другого. На этот раз — ещё не жернова власти, включённой по телефону, но могут и размолоть чужую судьбу. На этот раз, пока только ход мыслей… а там видно будет.

На обед он поехал домой. Выпил там пару рюмок армянского, плотно поел и уснул — вечером ехать в театр!

Директор русского драматического театра Днепров, узнав о том, что на спектакле будет сам, немедленно принялся звонить всем секретарям райкомов и горкома: "Василий Мартынович будет сегодня на вечернем спектакле!" Так у них было условлено: директор должен их предупреждать в таких случаях.

Потом он пошёл к режиссёру постановки. Надо, чтобы тот предупредил и актёров, перед кем будут лицедействовать. Всё руководство жизнью придёт смотреть! Но режиссёр мрачно выслушал и взвился:

— Что же вы не предупредили меня заранее?! До спектакля… остаётся 6 часов! Что теперь можно сделать? Что, я вас спрашиваю?!

— Но я сам узнал об этом 10 минут назад! Позвонила его жена.

— Бросьте вы эти ваши штучки, Ефим Яковлевич, я их знаю!

— Я ваши — тоже, Борис Львович! Так что не надо. Мы оба отлично всё понимаем! Не дети.

— Так и я вам не ребёнок! Вы хоть знаете, что Найдёнова болеет? Вы это знаете?! Колчина расходится с мужем! Лучших актрис не будет! Красновский запил. Одна серость осталась. Кстати, всё это — ваши протеже, чёрт бы меня побрал, вместе с вами! Это же будет провал. Вы, хоть это, понимаете? Что это будет таки настоящий провал!

— Борис Львович, я вас предупредил. Не теряйте зря драгоценное время. Я на вас таки надеюсь. Делайте, что хотите, но, чтобы спектакль был выдан на уровне!

— Вам легко говорить, — огрызался режиссёр. — А что я должен теперь делать? Что любой, на моём месте, стал бы делать? Плюнул бы, и ушёл! — Режиссёр демонстративно сплюнул, но тут же закричал, хлопнув себя по мраморной лысине, обрамлённой мелкими завитками уцелевших кудрей: — Вот что! Бегите сейчас же к Красновскому, и чтобы ни капли вина больше! Вас — он послушает. Будет играть Шалимова. И Быкова — запасным. На всякий случай.

— Бегу, Борис Львович, голубчик, бегу! — упорхнул директор. Понимал, теперь за всё будет отвечать режиссёр. Потому что не "заболел", не упал, не уехал к "умирающей" тётке.

Режиссёр Линкин понимал это тоже. Не уехал, значит, собирай всех актёров и выкручивайся. И он их собрал.

— Товарищи! Хотя сегодня у нас и не премьера, хотя на "Дачников" не продано и половины билетов, на спектакле, тем не менее, будет всё самое высокое начальство. Чем это вызвано — не знаю. Может, будут разгонять один из театров. Сами знаете, в городе 2 драмтеатра, и оба — на дотациях. А может, что-то другое. Начальство не докладывает о своих намерениях. А у нас — нет сейчас Найдёновой, нет Колчиной, нет Красновского. И всё же надо показать, более или менее, хорошую игру. Показать, на что мы способны! Лично я, думаю, что сегодняшнее посещение — неспроста. У меня всё. Хотите жить — сыграете хорошо. Хотите, чтобы разогнали нас, а не соседей — поступайте, как знаете. — Он скрестил на груди руки и мрачно задумался. Не режиссёр — Наполеон перед Ватерлоо.

Актёры не хотели, чтобы разгоняли их театр, и потому на дополнительную репетицию согласились без обычных препирательств. Работая без грима, они, тем не менее, старались по-настоящему. Режиссёр не прерывал их, лишь записывал в блокнот замечания. Тут и Колчина появилась. Кто-то из актрис уговорил её по телефону, и она пришла спасать театр тоже, несмотря на творческую хандру и упадок духа. Дело в том, что квартиру она ещё не разменяла и, продолжая жить с мужем под одной крышей, ежедневно и жестоко с ним ссорилась. Тот всё ещё продолжал припоминать ей былые измены, грязно оскорблял, пьяно дрался.

Увидев Колчину, актёры дружно ожили, зашевелились, и пьесу прогнали до конца быстро. Режиссёр указал каждому на его недостатки, и на том закончили. Было не до трактовок, лишь бы гладко прошло.

Но все были взвинчены, нервничали. Домой идти было некогда, хотелось есть. А буфет откроется только перед спектаклем. Да и самой буфетчицы ещё не было, так что и упрашивать было некого. Всё было против, поперёк, будто сама судьба запланировала им эту неудачу, а потому и принялась готовить соответствующее этому настроение.

И оно было создано — мрачное, устойчивое. Последний штрих внёс перед спектаклем влетевший в общую уборную запыхавшийся директор:

— Товарищи! — прокартавил он звонким неестественным голосом. — Всё начальство уже в ложах. Секретарь обкома приказал начинать! Смотрите же не подведите, товарищи! — И убежал.

— Раньше нам приказывал начинать режиссёр, — зло высказался не похмелившийся Красновский. Он был раздражён, мрачен и зол.

— А публика-то хоть собралась там? — спросил пожилой актёр Бессонов, обращаясь неизвестно к кому. Ему ответил проходивший с лесенкой в руках Петрович, машинист сцены:

— Какое там! Ползалы не будет. Зато пива — 20 ящиков завезли! И всякой закуски. Жареные куры, икра, пирожки! — Петрович закатил глаза, а всех ещё сильнее замутило от голода.

Когда дверь за Петровичем закрылась, актриса Салей вздохнула и выразила своё настроение вслух:

— Боже! Пиво, икра. А мне — эту идиотку играть. Которую не любят. Меня же всю жизнь… любили! Я не понимаю…

— Ничего, голубушка, придёт время — поймёшь! — зловеще пообещала из тёмного угла пожилая актриса Козлевич, играющая роль Марии Львовны.

— Ну? Пошли, что ли? — обречённо сказал Красновский. — Скоро занавес. Эх, бутылочку бы мадерцы!

И все пошли — непривычно молча, привычно не любя друг друга, своего директора и режиссёра, не любя спектакль, который собирались играть — слишком напоминал он им собственную жизнь, собственные неудачи, от которых не хотелось жить.

Чудо произошло во втором действии, когда Колчина, исполнявшая роль Варвары Михайловны, очень верно и трагически произнесла:

— Я не могу. Поймите вы — я не могу! Я сама нищая… Я сама в недоумении перед жизнью… Я ищу смысла в ней и не нахожу! Разве это жизнь? Разве можно так жить, как мы живём? Яркой, красивой жизни хочет душа, а вокруг нас проклятая суета безделья… Противно, тошно, стыдно жить так! Все боятся чего-то и хватаются друг за друга, и просят помощи, стонут, кричат…

С этой минуты спектакль словно стронулся с места, и ожил — пошёл, покатился, наполняясь огнём чувств и страстью слов. И будто проснулся от тяжёлой спячки и зал, услышав слова актрисы, вырвавшиеся из глубины души, как стон. Проснулись сами актёры.

Колчину услыхал и Хозяин, почти дремавший до этого, остановивший пальцы-жернова на животе, а стало быть, и ход мыслей.

— Мы живём на земле чужие всему… мы не умеем быть нужными для жизни людьми, — продолжала актриса страстно. — И мне кажется, что скоро, завтра, придут какие-то другие, сильные, смелые люди и сметут нас с земли, как сор… В душе моей растёт вражда ко лжи, к обманам…

Хозяину показалось, что актриса обращается прямо к нему, и ему были неприятны эти слова, чем-то они задевали его. Хотелось взять и рявкнуть: "Фатит! Нету вже сил слухать!"

А потом он запутался в этих героях и героинях — где чья жена, чей муж, кто кому изменяет, с кем живёт. Это — нравилось, потому что похоже было на правду. И особенно понравилось, когда один из актёров — Быков написано было в программке — развалился на сене в лесу и заговорил длинно и зло:

— …всё это одно кривлянье… Я знаю. Я сам когда-то философствовал… Я сказал в своё время все модные слова и знаю им цену. Консерватизм, интеллигенция, демократия… и что ещё там? Всё это — мёртвое… всё — ложь! Человек прежде всего — зоологический тип, вот истина. Вы это знаете! И как вы ни кривляйтесь, вам не скрыть того, что вы хотите пить, есть… и иметь женщину… Вот и всё истинное ваше…

— От сукин сын! — восхищённо сказал Хозяин и захлопал. За ним следили из зала подхалимы и захлопали тоже. Спектакль пошёл под аплодисменты, актёры загорелись.

Не понравилась Хозяину только концовка спектакля, когда всё та же красивая актриса — и задница, как полагается! — выкрикнула ему и остальным, что царственно сидели в ложах:

— Да, я уйду! Дальше отсюда, где вокруг тебя всё гниёт и разлагается. Дальше от бездельников. Я хочу жить! Я буду жить… и что-то делать… против вас! Против вас! О, будьте вы прокляты!

В ложах на этот раз не хлопали — почему-то было неприятно слушать. Но потом опомнились, это же спектакль всё-таки, и жидко похлопали. А Хозяин даже пошёл за кулисы к актёрам и поздравлял их там лично. Особенно долго не выпускал руку Колчиной, разводившейся с мужем, и что-то потом шепнул директору. Днепров, просияв в золотозубой улыбке, пригласил всех после спектакля к себе в кабинет на дружеский ужин. Началась всеобщая суета, кто-то побежал предупредить от имени директора, чтобы не закрывали буфет. Потом оттуда таскали кур и вино. У актёров лихорадочно блестели глаза, все курили, пожимали друг другу руки — в воздухе витало преддверие в рай.

Хозяин попросил Днепрова, чтобы тот позвал из ложи его жену, а сам направился мимо уборных в просторный директорский кабинет. Из гримёрной громко, театрально неслось:

— Нет, Россия нежизнеспособна, говорю я! Люди сбиты с толку, никто не в состоянии точно определить своё место, все бродят, мечтают, говорят…

Хозяин остановился, поманил пальцем режиссёра.

— Правительство — куча каких-то обалдевших людей…

— Шо?! — зловеще прошептал Хозяин, глядя в глаза Линкина.

— … злые, глупые, они ничего не понимают, ничего не умеют делать…

— "Враги"! — пролепетал Линкин, узнав голос Красновского. Актёр уже где-то "принял" и выдавал товарищу любимый монолог из другой пьесы.

— Ф тибя? Издесь? Враги?!. — Хозяин побагровел.

— Репетируют, — соврал режиссёр, покрываясь холодным потом. — К новому спектаклю готовятся. Опять по Горькому.

— А-а… — неопределённо, а скорее, недоверчиво, протянул Хозяин. И тут же спросил:

— А ты знаешь, за шо я знял з роботы руководителя хора у хвилармонии?

— Нет. — Линкин побледнел.

— Он — разучивал из своим хором песню — "Хотят ли русские войны".

— На стихи Евтушенко, — поддакнул режиссёр, показывая свою компетентность.

— Не знаю, на чии, дело не у том. Он, гад, разделил хор на голоса, и пели в нёго так. Бабы — как бы спрашуют тонкимы голосами: "Хотят ли русские?" А мужики им — басамы, как бы отвичають: "Хотят-хотят, хотят-хотят". А потом — увесь хор разом: "Войны!" Пойнимаешь, шо получалось? Политика! Отак. Намотай себе это на ус! А то в другой раз я тибе за такие спектакли голову, той, зниму! — И пошёл.

А на банкете, поднимая бокал "За искусство!", Хозяин улыбчиво провозглашал:

— Правильно, той, ставите вопросы, товарищи артисты! Своевременно! Дачи щас — наш общий бич. Все дирехтора заводов: шо построили себе? Дачи. Главные инжэнэры, глядя на них — сибе. Усё руководство кинулось строить дачи. Такой развели за городом, той, часный сектор, шо тибе оте ваши "Дачники", которых вы отут нам изображали. Но мы из этим делом — покончим! Правильно говорила товаришка э… — он наклонился к директору, — Зоя Колчина: где усё гниёт и разлагается…

Актёры красноречиво переглядывались и смотрели не на Хозяина, а на богатую закуску на столе. Ладно, чёрт с ним, пусть мелет, что ему вздумается на своём высоком посту. На то и начальство: нести околесицу. Только покороче бы: 10 часов не ели!

А Хозяин, входя в привычный раж, всё говорил и говорил — о репертуаре, задачах "нашей идеологии", о том, что светлой целью всего прогрессивного человечества является построение коммунизма, и что в коммунизм люди должны прийти с чистой душой и совестью, а потому — да здравствует передовое в мире советское искусство и люди, которые ему служат!

Все выпили, и актёры принялись дружно закусывать. Как водится, быстро опьянели и не могли сидеть спокойно, а шумно переговаривались, шутили, подливали в стаканы вино. На дальнем конце стола, составленного из трёх, взвизгнула, сидевшая возле красавца-холостяка Быкова, молоденькая актриса-еврейка: "Ой, не хватайте меня за туда!.." Там дружно расхохотались, посмотрели на Быкова, и уже не обращали внимания ни на директора, ни на Хозяина, забыв о них, казалось, начисто.

Хозяину хотелось пересесть к Колчиной, чтобы в тихом, почти интимном разговоре дать понять, что положил на неё глаз. Но, рядом сидела жена, и он не решился, а терпел весь этот ералаш — курил, разговаривал с директором.

— А ту пиеску, шо ф тибя там разучуют, ты усё ж не став, — советовал он. — Нэ той рэпиртуар. Ну, на шо людям здались оте "Враги"?

— Так ведь Горький же, Горький! — подал голос режиссёр, прислушивавшийся к разговору.

— Щас нужно, той. Совремённое ставыть. Из жизни шоб рабочего класу! Шо-нибудь такое, шоб, той, за душу узяло!

— Учтём, учтём ваши замечания, Василий Мартынович! — обещал директор, знавший истину, что начальству перечить нельзя. — Вы только почаще ходите к нам. Не забывайте уже дорогу!

— Дила, Днепров, дила! Рази ж не знаешь, сколько в области, той, делов? Одних заводов. Совхозов. Так шо, ни до театру. Книжку, той, некогда почитать.

— А вот, выбрали же таки время! Таки не забыли, — угодничал директор. — До вас были секретари — за 5 лет так-таки никто и не появился ни разу. Правда, тут уже всё зависит от интеллекта: кому — театр, а кому дороже футбол.

— Это ты верно, Днепров, — засмеялся Хозяин. — И чё они у том футболи знаходят? Закуривай! — протянул он пачку "БТ".

Сидели ещё долго. Хозяин бросал взгляды на крутые бёдра Колчиной и вспоминал Лиду. Актёры нажимали на еду. Некоторые уже клевали носом — хотели спать.

"Ладно, ничё… — неопределённо думал Хозяин. — Завтра — вже пятница, а там и, той, воскресенье не за горами". Он слегка захмелел и забыл обо всех своих неудачах. Да и какие это были неудачи? Не его они, обойдётся…

П Я Т Н И Ц А

Неудачи хотя и были не его личными, а докладывать о них в ЦК надо было ему, Хозяину. Вот об этом — как лучше начать разговор — и думал он утром, держа в руках телефонную трубку. На него молча смотрел Клык, повиливая хвостом.

Решившись, секретарь набрал номер, сказал:

— Это я. Соедини миня, той, с Киевом. По УВЧ.

— С кем? — спросил "ёж".

— С Хозяином!

— Слушаюсь.

Он ждал. Наконец, в трубке пискнуло, раздался сухой щелчок.

— Слухаю тэбэ, Васыль. Шчо трапылось? — заговорил на чистом украинском языке мужской хриплый бас. И Хозяин, знавший, что Большой Хозяин не любил тех, кто не знал родного языка, заговорил по-украински тоже, перемежая речь русизмами, которых уже не замечал:

— Добрый дэнь, Пэтро Юхымовычу, це вы? — Хозяин привстал с кресла.

— Я, а то хто ж?

— Тут ось якэ дило, Пэтро Юхымовычу, чапэ, можно сказать. Вы, той, слухаетэ? Такэ дило, гоорю. Прыказав судыть сэкрэтаря райкому. Шо? Ярошенка. Щас объясню, той, за шо. Цацькатысь з такымы — низзя. Треба рубать худую траву, той, пид корэнь!

— Та кажы ты, шо трапылось?

— Подрався, той, из своим Вторым. Глаз выбыв!

— Шо?! — возмущённо раздалось в трубке. — Ну, дожили! Поздравляю тебя! Распустились, так твою мать, совсем! Это ж в Москву теперь докладывать надо! — перешёл на русский Большой Хозяин. — Я же посылал на тебя Брежневу представление на звание Герой Труда к 50-летию Советской власти, а ты мне — такой "подарок" за орден, так твою мать…

— Я пойнимаю, Пэтро Юхымовычу, алэ…

— Что ты там понимаешь! — рявкнула трубка. — Ни хрена ты не понимаешь! И кадры свои не знаешь. Кто их утверждал?

— Вынуват, Пэтро Юхымовычу. Думал же ж, как — коммунисты, партийные вожаки.

— А, мать твою в душу! Обгадились, а теперь… Какие принял меры?

— Ярошенко — той, под следствие. Будем судить! Второй — лежит у ликарни. Меры, пока, той, не прийнимал.

— Ладно, — оборвал Большой Хозяин малого. — Пришлём к тебе завтра представителя. Выяснит всё, тогда будем принимать меры. Не поздоровится и тебе, знай!

— Слухаюсь, Пэтро Юхымовычу!

— Всё! Тоже мне хозяин, дохазяйнувався!

В ухо понеслись частые гудочки. Хозяин вздохнул, осторожно положил на рычаг трубку. Подумал: "Ничё. Бог не выдаст, свыня нэ зъисть. Главное, той, изделано: доложил! А с "представителем" утрясёт усё рехверент".

Лизнул руку Клык. Но Хозяин не приласкал пса — не до собаки.

Завтракал молча, и жена поняла: какие-то неприятности. Если неприятности, лучше молчать.

В обкоме его ждали посетители — в понедельник, когда был "приёмный день", он не принимал, пришлось принимать теперь. Он узнал у "ежа", сколько человек записано на приём, по каким вопросам и, направив больше половины ко Второму, занялся остальными.

Принимать он умел: быстро "решал вопросы".

Первой принял директора областной библиотеки, немолодую интеллигентную женщину.

— Садитесь. Слушаю вас.

Рядом за столом сидел "ёж" и всё записывал.

— Я опять насчёт помещения для библиотеки, Василий Мартынович. Пропадают книги, которым цены нет! Портятся в подвале бывшей прачечной — там же сырость. Неужели для такой библиотеки нельзя подыскать в городе помещения получше? Да и читальный зал. Всего один, и тот только на 30 мест! Сейчас в сёлах помещения для библиотек лучше нашего!

— Не могу, — перебил Хозяин. — Пока не могу. С библиотекой придётся, той, обождать. У меня инженеры Гипромеза понатолканы, как селёдки! А тебе, той, библиотэку!

— Библиотека — показатель культуры города, его гордость. А у нас…

— Шо ж я тебе, рожу помещения! Или, той, обком под библиотеку отдам? Сказал, надо обождать, от й жди!

Разговора не получилось, женщина уходила от Хозяина молча, с поджатыми губами, нагнув голову — ещё секунда, и покатятся слёзы. Виктория Алексеевна проклинала тот день, когда её, кандидата филологических наук, пригласили взять под своё начало один из лучших книжных фондов республики, и она согласилась. Для неё было ежедневной пыткой спускаться в подвал и видеть, как гибнут книги. Каждый раз у неё сжималось от боли сердце. А этому борову хоть бы что! И жаловаться больше некому.

После Виктории Алексеевны в кабинет пропустили старика.

— Шо в вас? — мрачно спросил Хозяин.

— Да вот, товарищ секретарь, — начал старик, обминая в руках соломенную шляпу, — канализация лопнула на нашей улице.

— Йди у горсовет! — оборвал Хозяин. — Шо? Я, что ли, буду заниматься тебе канализацией?!

— Товарищ секретарь, — заторопился старик, боясь, что его не выслушают, — я понимаю, это дело должен решать горсовет. Но ведь каждый год одно и то же! Плывёт дерьмо по Советской улице, дышать невозможно! Как пройдёт сильный дождь, так у нас беда. И куда ни жаловались, никто не помог. А кругом же дети! Жара, мухи. Эпидемия может вспыхнуть!

— На какой, гоори, это улице? — спросил Хозяин.

— На Советской, товарищ секретарь, на окраине города.

— Запиши! — кивнул Хозяин "ежу". А старику сказал: — Знаю. Будут, той, приняты меры. Головы будем знимать в тресте "Горстрой" — их вина. Ну, й в горсовете тоже. У вас усё?

— Да вот… вроде всё. — Старик развёл руки, будто сомневался в чём-то. — С мерами-то тянуть нельзя. Рекой оно плывёт уже по улице.

— Всего хорошего! — кивнул Хозяин, давая понять, что разговор окончен. Он твёрдо знал житейскую мудрость: никогда не нужно отказывать! Нужно обещать. И не предлагать рядовым посетителям стул, тогда долго не задержатся. Он следовал этому правилу неукоснительно.

Следующей в кабинете оказалась пожилая еврейка: хлопотала по поводу "незаконного ареста" её мужа — проявлял настойчивое желание выехать в Израиль.

— А шо вы у тому Израйли забыли? — насмешливо спросил Хозяин и переглянулся с секретарём.

— А что уже забыли ваши инженеры? Которые рвутся за границу поработать хоть бы год или два? — дерзко ответила смелая старушенция. — Даже в отсталой Персии за год можно нажить то, что у нас не заработаешь и за 10! Так зачем уже нам такой социализм? Это — не социализм.

Хозяин, наливаясь кровью, смотрел на старуху исподлобья. А кончила, выкрикнул:

— Вон! Вон отсюдова, стэрво! А то будешь вместе со своим мужем!..

Он понял: пришла и не боится. Значит, до крайности довели, и теперь она ничего не побоится и дальше. А потому разговаривать с ней, только время терять. Нужно показать, что и тебе на неё наплевать. Значит, надо гнать. Гнать в 3 шеи!

Так он, нудясь и мучаясь, принял ещё несколько человек.

— Слухаю вас… — Заглянул в список. "Литератор Родионов. По личному вопросу". Поднял глаза. Перед ним стоял хмурый крепкий мужчина лет 40, а может, и больше — виски были белые.

Хозяин не знал Родионова, а потому не мог даже предположить, какой любопытный экземпляр человека явился к нему на приём. А если бы знал, выгнал бы сразу, как ту еврейку. Не представлял и сам Родионов, решившийся на эту отчаянную игру, чем она для него обернётся. Успокаивал себя: "Может, не такую уж и отчаянную?" 2 недели назад его семья переехала в другой город: обменялись квартирами. Остался лишь он на несколько дней, чтобы поговорить с "боровом". Но "боров" не принимал всю прошлую неделю. Перенёс он приём с понедельника на пятницу и в этот раз. И Родионов злился, живя на квартире товарища. Только вот сегодня, когда ему ответили по телефону, что будет принят, он купил билет на вечерний самолёт и приготовился сказать всё, что хотел.

Расчёт у Родионова был простой. Если даже и "наговорит" лишнего, "боров" сразу его не посадит. Сначала сработает бюрократическая система: будут обдумывать, как поступить, совещаться. Потом, пока последует вызов в КГБ, его уж и след тут простынет. Не станут же они его разыскивать в другой республике — не преступник! Тем всё и кончится. Зато можно высказаться хоть раз в жизни.

Зачем ему это понадобилось, он и сам толком не сознавал. Скорее, даже понимал: затея сильно пахнет мальчишеством. И всё-таки шёл на эти рога — хотелось потом уважать себя. Все боялись, а вот он, писатель, сказал, не побоялся. Потому что Личность!

В таком настроении, с приготовленной речью и стоял он перед Хозяином, словно пришёл к нему на дуэль. Билет на самолёт лежал в боковом кармане, и это согревало его и подмывало на выходку. А может, накипело за годы унижения — надо было разрядиться.

— Разрешите присесть? — спросил он вместо того, чтобы приступить к изложению своей "жалобы".

— Садись, — недобро произнёс Хозяин, помня о своём правиле: стоя долго не будет говорить, а сядет, тогда только слушай. Поэтому был недоволен: разговор начинался не в обычном русле, и это раздражало. Ишь, гусь какой выискался!

— Спасибо, — не обратил Родионов внимания на тон Хозяина и чётко, будто не говорил, а писал, начал: — Я автор двух книг. Но последние 5 лет меня пытаются в нашем городе лишить конституционных прав на свободу печататься.

— Хто? — перебил Хозяин, любивший во всём конкретность.

— Ваш "третий", товарищ Тур. Он дал команду редакторам газет и издательству не принимать от меня ничего.

— Откуда тебе это известно?

— От одного из сотрудников областной газеты. Но фамилию я, естественно, не назову.

— Так. Ну, й почему, ты думаешь, мог дать товарищ Тур такую команду?

— Не знаю.

— Не знаешь? — Хозяин насмешливо посмотрел Родионову в глаза. — А от я догадуюсь.

— Слушаю вас.

— От и слухай. Значит ты — не то пишешь, шо надо народу.

— Я пишу только правду. И с точки зрения художественности, тоже ни у кого претензий…

— Правду? А какую, той, правду? Правда разная бывает.

— Верно. Правда — у каждого своя. Но истина: что плохо, а что хорошо — у людей одна.

В разговор вмешался "ёж":

— Это, смотря с чьих позиций смотреть. Истин ведь тоже много.

— Я стараюсь смотреть с позиций любви к своему народу, — жёстко проговорил Родионов. — С позиций решений 20-го съезда партии. А так как печать у нас не есть частное лицо, то лишать меня права на неё, значит, лишать и конституционных прав гражданина СССР. Без суда.

— Ох, ты, какой! — вырвалось у Хозяина.

— Можно вам один вопрос?

— Давай… — автоматически разрешил Хозяин, чувствуя, что теряет управление ситуацией. Как-то непривычно шёл разговор, и он в нём уже не успевал. Не успевал веско ответить и хотел выиграть время. Потому и разрешил: пусть пока говорит… Надеялся и на своевременную компетентную помощь референта.

Родионов откашлялся:

— Скажите, пожалуйста, как вы считаете: что должны делать сейчас китайские писатели, которые, как и мы, понимают, что Мао Цзе-дун сошёл с коммунистического пути? В Китае — без суда и следствия — убивают коммунистов. Избивают стариков. Правительство ведёт раскольническую политику и выдаёт себя за коммунистов, поборников идей Ленина. Хотя от социализма у них осталась лишь вывеска. Но их вожди вот кричат, что настоящие коммунисты — только они.

— Той, не совсем тебя пойнял. Шо ты этим хочешь сказать?

— Я говорю: что должны делать честные писатели Китая сейчас? Молчать? Или быть в авангарде борьбы против Мао Цзе-дуна?

— Конечно, должны, той, бороться, — неуверенно проговорил Хозяин.

— Каким образом? Нести свои произведения в китайские издательства? Безумие. Значит, тайно пересылать их к нам? Или в Польшу? Но ведь за пересылку рукописей за рубеж китайское руководство их посадит в тюрьму, так? Инакомыслящие!

Родионов прекрасно понимал, что отечественный "социализм", вынужденный 50 лет издавать статьи и "научные труды", оправдывающие ложь в искусстве, и рассылать тайные директивы, запрещающие писать и показывать правду о советском образе жизни, не имеет под собой никакой честной почвы, и уж тем более, теории, опирающейся на справедливость. Такой "социализм" беда для народа, ибо ложь длиною в 50 лет может источить, разрушить до основания его душу. Что пропаганда этого "социализма" потому и проигрывает всем пропагандам из "голосов", что в "голосах" коэффициент правдивости намного выше. И чем сильнее, злее правители от "социализма" будут подавлять честных писателей, будут лишать их возможности печататься, тем в стране всё больше станет прозревших, и фарисейский социализм развалится изнутри. А так называемые социалистические "достижения" — рост техники, бурное строительство — будут продолжаться при любом строе. Они зависят не от режимов, а от технического прогресса на земле.

— Ну, ты эти параллели, той, брось. Сравнил! — вспыхнул Хозяин. — Нас, и китайцев!

— Это — диалектика, товарищ секретарь: всё познаётся в сравнении. Может, какой-то китайский писатель тоже разговаривает сейчас со своим секретарём обкома. И говорит ему примерно то же, что и я вам. А тот ему: "Сравнил!" Ведь это же не доказательство…

— Ты шо, пришёл до миня фстраивать дискуссии? Ты шо от миня хочешь? — Хозяин злобно уставился на Родионова, чувствуя, как ненавидит его, готов посадить, убить, зарезать. Он не знал, что толчком, побудившим Родионова записаться к нему на приём, была заметка в "Литературной газете": "За вами следит ЦРУ". В заметке этой привычно-обличительно писалось: "Мы публикуем сегодня материалы американской прессы, свидетельствующие о том, как нарушаются права граждан, записанные в конституции США. Неприкосновенность личности и жилища, свобода совести и слова превратились в фикцию. "Внутренний шпионаж" стал повседневным явлением. Кто следит? ЦРУ. Пентагон, ФБР… За кем следит? За всеми, на кого падает подозрение в демократических взглядах". Далее в статье, под энергичной рубрикой "Вчера — дубинка, сегодня — "чёрный ящик", завтра…" не менее энергично сообщалось: "В США слежка за людьми поставлена на широкую ногу. По свидетельству сенатора Перси, около 60-ти всякого рода бюро и отделов в государственном аппарате занимаются сбором сведений об американцах, тратя на эти цели более 6 миллиардов долларов в год"."… ЦРУ активно подключилось к слежке за "инакомыслящими". Был создан отдел "контрразведки", главным объектом которого стали лица и организации прогрессивного направления, занесённые в список подрывных".

Эта статья и взорвала Родионова своей наглостью и цинизмом. В список "подрывных" он был занесён давно, и не в Америке, а у себя на родине. Вот уже 3 года, как прослушивался его домашний телефон. А подлое, оказывается, только ЦРУ? В любой капиталистической стране произведения писателей печатают в том виде, в каком они их написали. А в СССР, если тебя не занесли ещё в список неблагонадёжных и согласны издавать твои произведения, всё равно будут вмешиваться в их структуру, заставят тебя что-то "дотягивать", вычёркивать, исправлять, автоматически ставя издателей выше писателей. Нет уважения ни к таланту, ни к философии писателя. И терпение у Родионова лопнуло.

Глядя на Хозяина внимательными глазами, он сказал:

— Наши газеты, описывающие жизнь за рубежом, пестрят заголовками: "Расправа с инакомыслящими!", "Инакомыслящим затыкают рты!" и так далее. Значит, понимают, что на жизнь не может быть одной или двух точек зрения — жизнь многогранна. И, тем не менее, "товарищ" Тур спокойно затыкает мне рот.

Хозяин, переглянувшись с "ежом", взорвался:

— А ты знаешь, шо мы… заткнём тебе не только рот, но й задницу, шоб не вонял тут! — Он нажал в столе на секретную кнопку.

Дверь в кабинет раскрылась, на пороге появился дежурный милиционер, вопросительно уставился на Хозяина.

Родионов поднялся со стула.

— Вот теперь всё ясно, — сказал он, облизывая сохнущие губы. — Но, если вы меня арестуете, завтра же… сотни людей будут знать, за что меня посадили. Идя к вам, я позаботился об этом. А ещё через неделю… знать будут тысячи!

— Узять его! — крикнул Хозяин, словно давал команду Клыку броситься на зайца в капусте. — Он — вдарил меня! В милицию его! И судить, той, за… фулиганство!

"Вот тебе и неприкосновенность личности. Вот тебе и свобода слова!" — думал Родионов, глядя белыми глазами на приближающегося к нему милиционера. Перед его мысленным взором появился газетный лист, чёрная плашка с рубрикой: "Права человека в мире бесправия". И картинка, изображающая ботинок агента ЦРУ, наступившего на страницу из конституции о правах. — "Мерзавцы, мерзавцы!" — шептал он про себя, и с горечью думал о том, что просчитался. Его посадят не за инакомыслие, за "хулиганство". За хулиганство, которого он не совершал. Но, никому теперь этого не докажет. — "Ах, дурак, дурак! Самонадеянный дурак, — клял он себя. — Эти люди могут сделать всё, что угодно. Такая страна. "Беззакония" имя её. И хозяин положения во всём — этот вот хряк. Не народ на родной земле, нет. Как же я, дурак, не подумал об этом. Так просчитаться! Да и зачем было сюда идти? Покрасоваться хотел, ужалить. А ужалили самого".

Больше в этот день Хозяин никого не принял — не захотел. Не смог и работать — всё валилось из рук. А тут ещё звонок из Москвы. Звонил редактор "Известий". Спрашивал вежливо, осторожно: "Что у вас там произошло с журналистом Крамаренцевым?" И то, и сё, и другое. Зачем-то интересовался условиями работы на шинном заводе. Скользкий вышел разговор, не понравился.

Тогда Хозяин — как и всегда в таких ситуациях — решил бросить всё и уехать на охоту. Самое это лучшее средство! Природа. Чистый воздух. Да и знал, жизнь идёт своим чередом: всё в ней и всегда образуется, всё перемелется. А голову сушить — только себя гробить. Ничего это не даст, у жизни свой порядок.

К вечеру решение ехать на охоту окрепло, и он, дав указания референту встречать представителя из ЦК и заняться делом Ярошенко, позвонил шофёру и двум товарищам по охоте — председателю горсовета и первому секретарю горкома партии: едем!

Выехали в 7 часов — хотели попасть на вечерний лёт. Впереди ехал Хозяин на чёрной "Волге", за ним, на таких же, только похуже, его друзья — Шитик и Матрёнин. На задних сиденьях, трубно лая и высунув розовые языки, сидели охотничьи псы лучших пород. Радовались, слушая музыку и вдыхая будоражащий запах ружей.

Радовались и хозяева, предвкушая отдых на природе. Машины мчали хорошо, и через полчаса были уже далеко за городом, направляясь к заповедным местам.

Вечерний лёт им удался — сбили 6 уток: каждый по 2. А потом быстро стемнело. В 10 часов над метёлками камышей уже висели звёзды, и егеря позолотили темноту своими фонариками — всё, шабаш!

Ужинали — из-за комаров — в "Волге" Хозяина, с коньяком. Хорошая эта штука жизнь, смачная!

С У Б Б О Т А

Каждую ночь Хозяин вынашивал разные планы на завтра. А днём жизнь шла по-своему — непланово. Так получилось и в этот раз. Когда в серости рассвета истлели в небе Стожары и подёрнулись дымкой, как пеплом, Хозяина и его друзей разбудили егеря. 3 часа! Поднялись умываться. Солнца ещё не было, но небо на востоке уже заалело. От реки несло сырой свежестью, на волнах под дальним берегом покачивались тёмные комочки уток. Берег был, словно оторочен серым мехом по верху — пушились камышовые метёлки. От воды поднимался лёгкий парок, и в нём медленно растворялись и камыш, и утки, и шалаш, в котором продолжали ночевать шофёры. Было зябко, в реке что-то чмокало, булькало, кричала где-то сонная птица, а за спиной орали в деревне далёкие горластые петухи.

От прогоревшего костра тянуло густым запахом наваристой ухи — егеря расстарались. И сразу же, у всех, проснулся волчий аппетит, какой-то азарт появился в душе и волнение. Волнение передалось и собакам. Всё происходило по заведённому ритуалу.

И вдруг обнаружился изъян: сели к котелку, а Хозяин… не может сесть. Как ему сидеть на земле при таком животе и ногах-тумбах? Пришлось егерям срочно копать яму возле костра. Мужики здоровые, справились быстро. Хорошее настроение было спасено: Хозяин опустил ноги в яму и сидел теперь, как на стуле.

Перед ухой, как водится, ударили по коньячку. Время ещё терпело, завязался тёплый разговор:

— Шо там — мы! Рази живём? — воскликнул Хозяин, отставляя ложку. — От грузины, те — живут! Был я в них. Шо делают — не передать! Властью там й не пахнет. Там сэкрэтарь — не то, шо в нас. Хан! И гарем е. Только по-другому называется. — Хозяин добродушно рассмеялся. — Вмеют, гады, жить!

— Шо верно, то верно! — поддержал Хозяина Шитик. — Весь Кавказ такой. Про них даже анекдот интересный есть.

— А ну, какой? — заинтересовался Хозяин. — Давай.

— Та злой он. Может, не надо? — мялся Шитик.

— Ты же говорил, интересный!

— Та интересный, обхохочешься. Но — злой.

— Ладно, тут усе свои, давай! — разрешил Хозяин.

И Шитик, поправив пальцем усы, начал:

— Собралася, значит, на выпивку целая компания: от, как у нас. Ну, й один грузин и говорит, обращаясь к имениннику, — именины были… — Дальше Шитик стал говорить с кавказским акцентом, подражая грузинскому тамаде: — "Дарагой Резо! Я паднимаю этот бакал и… предлагаю всем выпит! Но ни за то, что ти — имеешь 3 дачи и 5 лубовниц. У нас тоже ест лубовницы и дачи. И ни за то, что ти сумел нажит миллион казёних дэнег — ми тоже умеим их там брат. И ни за то, что ти пристроил управлят тваим районом всех сваих родствэников — ми сваих не забиваем тожи. Я предлагаю выпит этот бакал ни за то, что у тебя 4 "Волги" и 6 классов образования. А за то я предлагаю выпит, что ти, Резо — настаящий камунист!" — закончил Шитик.

Сначала, пока Хозяин и остальные слушали, ещё не зная концовки, все они только улыбались умению Шитика подражать цветистой кавказской речи и точному акценту. Но, когда, наконец, последовал сам тост, издевательский и неожиданный, вся компания заржала от удовольствия с такой силой, что вскочили и залаяли псы. Особенно сильно и искренно хохотал Хозяин. Он то хватался за свой огромный живот, готовый треснуть от неожиданной натуги, то откидывался на спину, ложась на траву и выпучив глаза на невинное, светлеющее небо, то поднимался снова и ржал, как молодой жеребец, так, что на глаза наворачивались толстые слёзы и заволакивали весь похабный мир, в котором он жил и радовался.

— От гады, от гады, а! — восклицал он восторженно. — Вмеют же отак, той, сочинить! — И вдруг стал серьёзен: — Но ты, Николай, той… ниде больш его не россказуй, пойнял! Анехдот — действительно, той, мать твою у задницу, не наш! С душком анехдот!

На минуту воцарилось неловкое молчание, даже собаки успокоились и легли. Хозяин взял ложку, зачерпнул ухи, хлебнул, обжигаясь, и, что-то подумав, заговорил, опять обращаясь к Шитику:

— Да, Николай! Когда ты, той, запретишь старухам семачки продавать на вулицах, га? Безобразие ж, сам пойнимаешь! Шо ф тибя, милиции не фатаит, чи шо? Сколько ж раз тебе говорить — позорят же эти старухи нас!

— Та боремся, Васыль Мартынович! Боремся, а они, кляти, як с-под земли растуть.

— Проследи, Николай, проследи. Ну, шо, Дмитро, ещё по одной? Наливай!..

Матрёнин налил в стаканы коньяку, вспомнил про своё:

— Васылий Мартыныч! А какой французский фильм завезли на просмотр: у-ум!.. — причмокнул он губами. — Такие есть места, такие лакомые кусочки, доложу я вам! — Матрёнин закатил глаза.

— Ты ищё, той, не вырезал? — спросил Хозяин. И поглядев на стакан на свет, выпил из него.

— А вот, как вы сами посмотрите — во вторник прикажу завезти — так сразу и вырежем: дам команду.

— А може, той? Совсем ё у нашои области не показувать, га? Народ же ж ищё несознательный! А тут тибе, наверное, той, чуждая идеология, усякое безобразие?

— Можно и так, — согласился Матрёнин.

— О! — поднял палец Хозяин. — Так и сделай!

— Учту, учту, Васылий Мартыныч, не в первый раз! — пообещал Матрёнин и тоже допил свой коньяк.

Некоторое время они хлебали уху молча, восторгаясь ею восхищёнными причмокиваниями, крутили от удовольствия головами. А потом Хозяин, довольный расторопными егерями, приказал:

— Налей, той, и хлопцам.

Матрёнин налил, позвал егерей:

— Ребята, коньячку с нами!..

Егеря завтракали в стороне. Подошли, степенно приняли от Матрёнина стаканы и, не поморщившись, выпили.

— Благодарствуем, — сказал Кузнецов, старший.

— За вашу вдачу! — вернул пустой стакан Нечипоренко, и вытер тыльной стороной кулака пшеничные усы.

— Прысажуйтэсь, хлопци. Закусить, — предложил Хозяин.

— Не, у нас — своя снедь, — отговорился Кузнецов. — Да и вы, однако, кончайте. На места будем вас ставить.

Егеря пошли в шалаш за ружьями, а Хозяин рассказал друзьям похабный анекдот и громко смеялся. В животе у него булькало, колыхалось.

Шитик, отсмеявшись, тут же вспомнил пример из жизни:

— А от у меня — не анекдот! Зимой дело было. Секретаршу мою, Надюшу, знаете? Так от… Кто-то шепнул моей жинке, шо я из ней… Ну, сами ж понимаете… ха-ха! Ну, и не стало мне от бабы моей проходу. Конец работы, она тут, как тут. Никуда не денешься, шо тебе милиционер на посту! Шо делать? Ладно. Устраиваю Надюшу в нашу спецлечебницу. Кладут её там в отдельную палату. И сам через 2 дня лёг. Палаты рядом, конечно. Цветной телевизор, кино: всё честь по чести. Ну, и это… с Надюшей у меня — тоже всё честь по чести. Живём, как на том тебе курорте. Врач мой — всё знает. Не ходит, не заглядывает: здоровые ж! Совсем я тут успокоился, спим уже всю ночь вместе. А своя палата — пустует…

И шо ж вы думаете? Однажды ночью… — Шитик долго смеётся, интригуя слушателей. Наконец, выпаливает: — Однажды ночью, выхожу я от Надюши, за малым делом, и встречаю в коридоре… кого ж, вы думаете?

— Ну? — поощряет Хозяин, задержав у рта ломоть окорока.

— Свою… самую первую секретаршу, Вальку! Работала у меня 2 года назад. Оказывается, работает теперь в райкоме. Легла с гриппом.

— Я думал, с тобой! — острит Матрёнин и смеётся.

— Ну й шо? — не выдерживает Хозяин.

— Я — и эту!.. — радостно заканчивает Шитик. — Только уже в своей палате. Точно, как у вашему анекдоте.

Хохотали долго, пустились было в свои аналогичные воспоминания, но позвали егеря: пора.

Утки появились перед самым восходом солнца, когда рассвет окровавил воду, а лёгкий ветерок налёг на камыши и пригнул все их метёлки. Хозяин сидел с егерем в лодке и стрелял по его указке. Но… мазал. Видя такое, егерь Кузнецов убил для него трёх уток-гнездовок. Он знал все места, где укрылась от врагов птица, и подгребал лодку в густые заросли камышей прямо к гнёздам. Утята и утки были заповедные, непуганые, смотрели на них круглыми, непонимающими глазами. Да и охотничий сезон ещё не начинался, не гремело нигде.

После каждого выстрела Клык радостно выпрыгивал из лодки в воду и, отфыркиваясь, плыл к убитой птице, утопившей голову. Хозяин, когда тот возвращался, подхваливал его, гладил, помогал влезть в лодку. Егерь молчал.

— Шо молчишь, Володя? — спросил Хозяин, счастливо улыбаясь. — Охота ж какая! А красиво как, посмотри!

— Я же говорил вам, останетесь довольны, — ответил Кузнецов, удивляясь перемене в лице Хозяина: оно было человеческим. — Мы для вас… и рыбки ночью взяли. Килограммов по 20 выйдет, отборная!

— Спасибо, Володя, молодцы! И охота, той, выдалася!

"Чего же ей не выдаться, прямо на гнёздах бьём!" — подумал егерь. Но ничего не сказал — грёб дальше.

Взошло солнце, вода забликовала. Было тихо. И только то там, то тут — бух, бух! Трудились "охотники", заповедные.

Перед самым отъездом, когда уже и ружья, и дичь были уложены в "Волги", а шофёры сидели на своих местах, вышла небольшая заминка. Расшалившиеся псы кувыркались, гонялись по берегу друг за другом и неожиданно бросились на колхозниц, жавших серпами траву. Откуда взялись бабы тут, в заповеднике, где косить траву строго запрещено, было непонятно. Понятно лишь, что бабы нарушили запрет, и их обнаружили собаки. В трубный гоночный лай вплелись женские визги и крики.

Егеря кинулись на голоса и увидали в зарослях камыша отбивающихся от псов женщин. Откуда колхозницам было знать, что собаки эти — охотничьи, и бросаются просто из весёлого азарта, желая поиграть. Крестьянки оглашено вопили, и псы ещё азартнее продолжали вокруг них прыгать, прижимая морды к земле, а затем с лаем вскакивая.

— Да замовчить же вы! — закричал на женщин Нечипоренко. — Воны ж охотничьи, нэ тронуть!

— А-а, так ото ваши собакы?! — взвилась высокая баба, что была к егерю ближе других. С серпом в руке она пошла на Нечипоренко, как Матросов на амбразуру. — Гады! Собакы людэй шматують, а вам, хучь бы шо?

За высокой и другие двинулись с серпами к егерю — собак уже не боялись. И тогда Нечипоренко испугался сам, и крикнул собакам:

— Штурман, Клык, фас! Узять их!

Кобели с лаем ринулись к женщинам вновь, одну сбили с ног.

— А-а-а! — истошно заголосили женщины, бросаясь врассыпную, словно партизанки, окружённые немцами.

Собаки нагоняли их, рыча, хватали зубами за юбки. Колхозницы, насмерть перепуганные, теряли платки, вскакивали, бежали дальше. Теперь их было видно и Хозяину, и его подвыпившим друзьям. Не понимая, что происходит, они хохотали.

— От тикають бабы, га! — восхищённо крутил головой Шитик. — Усе рекорды побьють!

Но тут Хозяин первым сообразил, в чём дело, закричал, чтобы травлю прекратили, и егеря вернули собак назад. Настроение у всех было испорчено, в машины садились молча, впихивая туда взбудораженных, дрожащих от азарта, собак.

Потом шофёры газанули, и Кузнецов с Нечипоренко остались одни — кончилась охота. Старший егерь угрюмо сказал:

— Что же ты, Фёдор? Сдурел, что ли!

— Извини, Володя. Сам не знаю, как вышло. Она же на меня с серпом!..

Кузнецов не знал, что ещё сказать, зло вспомнил:

— На старух с семечками ополчился! Да разве им прожить на свою пенсию, без семечек-то?

Нечипоренко обрадовался, что старший егерь обратил свой гнев не на него, поддакнул:

— Зато грузины на базаре — вагонами продают свои мандарины! Это — можно. А цена какая!..

— Грузины? — подхватил Кузнецов. — От них же навар какой милиции идёт! А что возьмёшь со старух? Эх, жизнь! — Он поднял голову и посмотрел на небо. Пустота над головой, эмалированная голубым, казалась бездонной и одинаково равнодушной ко всем.

А колхозницы в это время сидели вдалеке на обочине просёлочной дороги и, задрав юбки, рассматривали, где порвано, можно ли заштопать. Две из них прикладывали к икрам листы подорожника.

Мимо, на хорошей скорости, прошла первая "Волга". Женщины успели заметить смотревшую на них из-за стекла собаку. У шофёра, видимо, был включён громкий приёмник. Хор Пятницкого грустно прял старинную забытую песню.

Во второй "Волге" собака тоже сидела на заднем сиденье. Тоже слушала музыку, только другую. А в третьей пятнистый пёс, обнажив розовые дёсны, гавкнул, узнав женщин.

Те, как по команде, вскочили, и самая рослая из них, которая шла на Нечипоренко с серпом, воздев к небу руки, сжатые в кулаки, выкрикнула вслед уходящим машинам:

— От вовки! Поихалы, кляти! Ворогы…

Обедали, а потом рыбачили и купались в другом заповеднике. И только под вечер выехали домой.

По выгоревшей серой равнине скользили тени от облаков — степь, далеко видно. А в степи мысли у каждого всегда о своём. Думал о чём-то сокровенном и шофёр Хозяина, на лицо его тоже легла тень, как от облака. Молча привёз своего шефа на загородную казённую дачу и, так и не проронив ни слова, отправился сразу опять в район, за Лидой.

"От молодец, шохверюга! — тепло подумал Хозяин. — Усё понимает!" Ответил на приветствие дежурному милиционеру, попросил его перенести рюкзак с рыбой и утками в дом, а сам понёс только ружьё.

Когда всё было уложено в холодильник, приказал:

— Покорми, той, собаку. И збуди повара. Нехай приготовит шо-нибудь. До миня щас гости приедут.

Милиционер и это выполнил. Вернувшись, спросил:

— Разрешите идти на пост?

— Йди.

Постовой ушёл, и Хозяин остался один. Разделся донага, пробултыхал своё тело в ванную комнату. Душ освежил его, привёл в хорошее расположение — теперь можно й Лидку. Той, ждать.

Поглаживая волосатую грудь, прохладный, шерстяной живот, Хозяин взглянул на телефон и, расползаясь в глуповатой ухмылке, придурковато подумал: "От, дура, баба! Сидит щас вдома и думает, шо я, той, охотюся. А я вже охотюся на даче, за Лидкой. А взавтра выйму с холодильника уток, знов их у машину, и домой. З охоты еду. Ха!"

Не ожидая, пока повар наготовит горячего, Хозяин занялся приготовлением лёгкого ужина сам. Достал из холодильника (размером с гараж) осетрину, лимоны, коньяк. В холодильнике было много и другой всячины, чего только пожелает голодная душа. Но Хозяин вникать в это не стал — хотел лишь немного перекусить до приезда Лиды. И ограничил себя тем, что попалось ему под руку. Однако ругался про себя: "От клята привычка: люблю жрать! И чем больш, тем быстрее хочется ищё. Вже опять от проголодався. А с другой же ж стороны, прав и великий Лёня… Живите, говорит, хлопци, пока живётся. Ещё й поговорку отца привёл: "Не откладуй, сынок, работу на завтра, а вот это… — Хозяин со смехом помял свою мошонку, — на старость". Здорово, ий бо! Или ещё от это: "Год за годом идёт, время катится, хто не пьет, не е. т, ох, спохватица!" Верно усё, чё там…"

Перекусив чуть-чуть, он только поджёг себе аппетит и всё чаще поглядывал на часы. Не терпелось…

Родной "Волги" всё не было, и Хозяину ни с того, ни с сего припомнилась одна лекция в городском парке, на которую попал совершенно случайно. Гулял. Шёл мимо открытой площадки лектория и завернул. Седая, худющая старушенция говорила сначала что-то о Ленине, его скромности, а потом как-то незаметно скатилась на НЭП, возродившееся-де с ним мещанство, и заговорила о перерожденчестве. В каждом её слове, в каждой цитате, которых она откуда-то навыписывала, он угадывал недоброжелательство, направленное лично против него. Ушёл, недослушав. Но ощущение было такое, будто наелся дерьма. Точно такое же настроение, почему-то, стало появляться у него и теперь. Только этого не хватало! Вместо коньяка снова придётся капать себе из другой бутылочки.