Неделя Хозяина

"А може, той, забарахлил у шохвёра в дороге мотор? — подумал он. — Та нет, никогда ж такого ещё не было! Шо ж тепер й думать, не знаю".

Лида сидела в машине на заднем сиденье скучной.

"Всю дорогу молчит, — отметил про себя шофёр. — Ни вопросов, ни — о себе, как другие".

Он тоже молчал. Сколько перевёз таких вот курвочек на эту дачу! И все взвизгивали, хотели казаться весёлыми. На что-то загадочно намекали, словно ехали не к Хозяину в постель, а к нему. Иные надоедали дурацкими вопросами: есть ли у Хозяина дети? Скупой или нет? А одна, уже пьяная, поинтересовалась, как делает Хозяин своё дело с таким животом! Взял и ответил стерве: "А по-собачьи, сзади". Думал, смутится. А она визжала от смеха, так понравилась ей его формулировка. И повторила это слово раз 5 или 6. И каждый раз укатывалась: ха-ха-ха-ха-ха! А эта — серьёзная. Невесело ей, а едет. Ну, и правильно: с чего веселиться? К старому везут, да ещё и безобразному. А из себя — видная, хоть картину пиши! Что же заставляет таких? Не понимал…

А Лида думала в эту минуту о Горяном. И с сожалением — хороший был мужчина, ласковый, и с ненавистью: ну, и сукин же сын, борову продал! Разве это по-мужски? Разве она заслужила этого? Хорошо хоть не будут теперь видеться. Сам сказал, переводят его в другое место. А в глаза боялся даже смотреть. И всё-таки предложил: "Давай, Лидок, ещё раз, на прощанье". Ну, не сволота после этого все мужики! Так и сказала ему, врезала прямо в бесстыжую рожу. Ничего, проглотил.

Проезжали через знакомое село. Глядя из машины на луну, перешагивающую с крыши на крышу, она неожиданно спросила:

— Как вас звать?

— Зачем вам?

Нелепо всё. Она осеклась:

— Извините…

Он понял, о чём она подумала. Сказал, стараясь утешить:

— Да нет, я плохо о вас не думаю. — Он вздохнул и добавил: — Афанасием Ивановичем меня зовут. — Чем-то она ему всё же нравилась.

— Спасибо. — Он тоже нравился ей: скромный, красивый. Помолчала-помолчала, и вырвалось: — Хуже пытки мне это! А откажись — испортит жизнь.

Он кивнул. Дальше, почти до самого приезда, они молчали, каждый думая о своём. Может, и про жизнь, которую понимали без прикрас. Шофёру, правда, думалось в этот раз веселей. Вот отвезёт её, и домой, отдых…

Машина ехала по шоссе быстро, через переднее стекло хорошо было видно, как с ночного небосклона скатывались звёзды, брошенные головками горящих спичек в темноту Вечности. На душе у Лиды было черно, как в небе. Даже встречный ветер казался ей в тёплой ночи чёрным. Но постепенно это состояние прошло и сменилось от покачивания на неожиданно возникшее желание к этому красивому и мужественному шофёру, который был ещё молодым, здоровым и, наверное, чистым. Чувствуя, что и сама нравится ему как женщина, ненавидя себя за своё продажное ремесло, а ещё больше ненавидя борова, к которому ехала, желая сбить своё отвращение к нему, желая опоздать — может, устанет ждать и уснёт, проклятый? — она негромко спросила:

— Я вам… нравлюсь? Ну, хоть немного.

Он не ответил, только кивнул.

— Сверните куда-нибудь, отдохнём. Не хочу туда…

И опять он только кивнул, не сказав ничего. Проехал ещё метров 500 и, выхватывая светом фар валившиеся набок деревья, кусты, свернул вправо на очередную просёлочную дорогу и погнал по ней к завидневшейся впереди лесной посадке, ныряя в темноту, как в неизвестность судьбы.

В О С К Р Е С Е Н Ь Е

Над Данией, Бельгией и Голландией была ещё ночь. А над областью Хозяина уже занималось радостное утро. Засияли золотом окна домов, наливались революционным кумачом облака на западе, а на востоке кроваво предупреждал о своём приближении новый день. Он уже шёл… Сквозь щели ставней на окнах сеялся, как через сито, лёгкий утренний свет, в котором золотились пылинки.

Хозяин спал на широкой, как Голодная степь, тахте, сытым животом-бочкой кверху, тяжко переваривая пищу, коньяк и пиво. В его желудке, словно в большой могиле, поместились шашлыки, осетрина, плов, полкурицы, огурцы и помидоры, варёная картошка, разные травы и приправы, соусы и 3 бутылки охлаждённого лимонада. Всё это он наел уже после того, как к нему приехала, наконец, желанная, но так и не доставшаяся ему вчера вечером, Лида. Сначала она сама — ни в какую. Нет, мол, настроения. А потом и он уже не смог, утомившись от желания и жратвы — не помогла и китайская настойка. Тогда настроение у него испортилось вконец, и под него, он, дурак, напился, как свинья, и нажрался. Хитрая баба, видимо, поняла, что теперь он не сможет взять её вообще, и делала вид, что согласна, обнажилась при нём. От всего этого он только зверел и не помнил уже, как уснул, неожиданно и неспокойно.

Желудок — или химический комбинат, как с некоторых пор любил называть его и сам — работал во сне, видимо, медленно, с перегрузкой. Ну, и навалились сразу тяжёлые сны. Они шли по его лицу, как тучи в хмурую осень: один за другим, сериями, и с каждым разом, кажется, всё страшнее, он чуть не вскрикивал от ужаса. А началось всё вот с чего…

Приснился ему Страшный суд на том свете. Но, почему-то, "тот свет" был в окрестностях Сочи, которые он хорошо знал. А на арке-входе в зону Страшного суда висел лозунг: "Дорога в Рай вымощена страданиями на Земле". Слава Богу, хоть не как у немцев в войну. Во всех концлагерях на воротах висел транспарант: "Каждому своё". А тут, всё ж таки, с пониманием страданий на Земле.

Рассматривая на фасаде здания табличку "Архив личных дел" и огромное панно, изображающее Рай (похоже было на обещанный Сталиным коммунизм с бесплатным питанием и множеством цветных электролампочек), он перебирал в уме собственные земные страдания, чтобы предъявить их Суду для облегчения решения своей участи. Однако на ум ему ничего печального не приходило — больше срамное, с голыми бабами и обильной жратвой. Вздохнул и пошёл по территории Суда дальше.

Сразу за входом-аркой начинался пляж, на котором были расставлены трибунки для выступлений — аж до самого Адлера и дальше. На каждой трибунке возле микрофона был укреплён национальный флаг: Англии, Австралии, Бельгии и так далее. С этих трибунок, обращённых к морю, выступали ораторы, каждый на своём языке. Правда, одновременно шёл синхронный перевод и на русский язык.

В море, по пояс в воде, стояли тысячные толпы голых людей, ожидающих решения Страшного Суда. Суд возлежал на белом облаке, что неслышно парило невысоко над народами. Суд состоял из Бога и 12-ти апостолов, исполняющих роль присяжных заседателей. Там и вершили всё: записывали на магнитную плёнку речи, вели протоколы, прикидывали на бухгалтерских счётах грехи и заслуги. Докажет суду оратор-адвокат, что его народ страдал на Земле больше других, пойдёт его толпа из моря в сочинские кущи за Ахун-горой, где и размещался рай ресторанного типа. Не докажет, потонут людишки в море — провалятся в огненную и смрадную геенну капиталистического типа. Ад, где темно, и черти разводят костры под котлами.

Китайцы разместились в море на свой манер. Образовали из голых тел высоченную колонну, похожую на знаменитую скульптуру норвежца Адольфа Вигеланна, выставленную в центральном парке города Осло. Китайцы, сплетясь в борьбе телами, взбирались друг по другу всё выше и выше, уходя вершиной своей к Облаку. На самой вершине 4 китайца, подставив руки, держали Мао Цзе-дуна, который даже на Бога смотрел теперь вниз. Богу это не понравилось, и он обиженно прошептал:

— Ишь ты, Красное Солнышко! Морда жёлтая.

А внизу, напротив колонны китайцев, монотонно бубнил с трибунки Ван Мин о 10-ти главных преступлениях Мао Цзе-дуна.

Остальные народы — толпы индусов, испанцев, англичан, русских, негров, японцев, французов и других, которых было в море что мошкары над болотом — смиренно ждали решения, где им пребывать, в Раю или в Аду? Каждого в отдельности суду ведь не переслушать — эвон сколько душ собралось — решено было использовать земные методы: заслушивать только представителей. Поэтому каждая нация провела срочные выборы. Американцы пустили в ход подкуп избирателей и угрозы. Выбранными у них оказались все бывшие президенты и сенаторы от каждого штата. В социалистических странах — голосуй не голосуй — на трибунках появлялись всё те же: бессменные правители, у которых сразу вырастали кумачовые крылышки за спиной с золотым тиснением на перьях: "КПСС". Перед ними стоял графин с коньяком марки "Коммунистический" и лежала красная папка с докладом, корки которой сделаны под первую страницу газеты "Правда". Буквы были огромными, и докладчик сначала показывал папку всем стоящим в море, потом Богу на облаке. Смотри, мол, правда и только правда. После чего начинал читать её вслух.

Над трибункой с советским докладчиком время отбивали Кремлёвские часы, отсчитывая скоротечное суровое бытие. Так пожелал Всевышний: "временщики!".

А ещё, перед каждым очередным советским докладчиком, было немного осетринки на блюде и кетовой икры: для закуски и вдохновения. Всё скромно, прилично случаю. Хлебнёт докладчик, как при жизни, "Коммунистического", и начнёт резать высокому суду свои правдивые аргументы. Разумеется, по заготовленному референтом докладу. По привычке, докладчики сначала пытались требовать "командировочные" в размере 50-ти рублей за каждые сутки, и по 500 рублей на подарки семье, как получали они прежде, отправляясь в качестве делегатов на партийные съезды. Но здесь это не прошло. Земной рай кончился, и подкупать их теперь некому, и незачем.

Перед первым докладчиком, Сталиным, лежали на берегу в чёрных гробах ожившие души репрессированных советских людей. Стонали. Из этих гробов были сложены огромные пирамиды, превышающие гробницу Хеопса. Мавзолей Ленина возле них казался крохотным и, перенесённый сюда, был пуст. Там уже хлопотали какие-то рабочие и меняли буквы на "СТАЛИН". Ох, не торопятся ли они? Окончательный приговор только одному Богу известен.

За спинами ораторов-защитников социалистических стран, приготовившихся на своих трибунках к выступлениям, стояли суфлёры-ленины с опущенными головами — что-то подсказывали. У каждого "социализма" свой, и указывал своё направление рукой: где и на какой манер закладывать фундамент коммунизма.

У китайцев Ленин был слегка чёрен, узкоглаз, и рукой показывал на восток: в Пекине надо копать. Там теперь Мао всему голова, где прикажет этому китайскому Ленину копать, туда тот и едет на своём рикше, и оттуда орёт: "Здесь ройте!" И у румын Ленин стоял и показывал по-своему — там, в Бухаресте. И у албанцев, хоть и мало их, а тоже своя Тирана есть. И коммунизм, то есть, Рай получался у всех в разном месте, и разный: рисовый, мамалыжный или построенный на идее счастливого существования при голоде и воздержании. А на самом-то деле он был вот тут, за Ахуном: там светилась его манящая заря, о которой когда-то рассказывали вожди.

Ни одному Ленину слова нигде пока не давали.

Хозяин, стоявший в море в передних рядах, спросил соседа, тоже пузача:

— А какой Ленин правильный? Той, шо выставили мы, чи той, шо в чехов?

— Я слыхал, — тихо ответил сосед, — все поддельные: двойники.

— А иде ж наш, настоящий Иллич?

— Весь КГБ ищет вторые сутки, а найти не могут, — прошептал сосед.

— Да ну?! От шо значит, той, старая конспирация!

Сосед промолчал.

— А правду говорять, шо Иллич отдавал у починку свою обув и был, той, бережливый?

— Сухари в детдом отсылал! — вздохнул сосед. — Сам — не ел.

— А чому ж лицо такое, на хфотографии, жирное?

— Есть и худое, где он на сумасшедшего похож.

Хозяин и другие секретари обкомов стояли почему-то в одной шеренге с бывшими попами. "А, — догадался Хозяин, — то ж в нас, после смерти Ленина, стала из ними одна служебная функция: увещевать народ, той, к терпению". В правой руке все они держали по книжке: "Теория построения коммунизма во всём мире". От книжек исходил сладковато-пропагандистский запах. Почти такой же шёл и от дыма из поповских кадильниц. Раскола в этой шеренге быть не могло: что коммунизм, что Рай — одно и то же, а главное, надо всю жизнь ждать.

Убедительнее всех принялся доказывать Суду право своему народу на Рай американский президент Гарри Трумэн, приказавший в своё время сбросить атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Этот сукин сын шпарил, обращаясь к Богу, без бумажки:

— Мы же, Господи, делали только вид, что нашим гражданам всё можно и всё дозволено. А на самом деле мы, кого хотели, могли подслушать. Могли выкрасть из сейфов важные правительственные документы, если они нам были нужны для компрометации какого-либо лица. Кто нам мешал — будь это даже сам президент — того убивали. Делали мы это руками сотрудников ЦРУ, и считались правовым государством. Всеми делами у нас правила не демократия, как считалось, а наши миллиардеры. Всё творилось по их воле, в том числе и войны, необходимые для сбыта оружия и другой военной продукции. Демократия же — с её сенатом и президентами — была лишь декорацией для простаков. Спектаклем, который мы научились ставить так ловко, что половина китайцев и русских, да и 70 % наших людей, думали, что у нас и в самом деле было народное управление. Правда, за это шоу миллиардерам приходилось раскошеливаться. Но ведь бесплатно нигде ничего не делается.

Мы изображали, что в США — райская жизнь. Но рай этот — был не для всех, это ясно. У наших капиталистов была и потогонка, и жестокий конвейер, и издевательства над неграми. Потому, что в действительности демократии не было нигде, кроме СССР и его соцлагеря. В нашем же государстве всегда процветали только жестокое угнетение, расизм, взяточничество и коррупция — типичные язвы капитализма, о которых говорил ещё коммунист Карл Маркс.

Президент сошёл с трибуны.

— От гады! — возмутился Хозяин. — Везде хотят пролезть, той, первыми.

Советские люди, стоявшие в море и по привычке тихо писавшие под себя, были окружены со всех сторон бывшими опричниками Ивана Грозного, охранкой следующих царей и кагэбэшниками Берии. Внутри голых толп сновали юркие, намыленные стукачи всех времён и национальностей. Слушали и нюхали, от кого и чем пахло, сообщали своим бывшим прокураторам с обритыми головами и мощными свиными складками под затылками. Те молча и одобрительно кивали, продолжая запоминать и "работать". Акул в этом море с мочой не водилось, отгрызть чего-нибудь за подлость они не могли, и привычная работа в массах продолжалась. Бог был на облаке и совещался по селектору с другими Богами — Аллахом, Буддой. Апостолы тоже были заняты и ничего не видели — самый момент для тайной работы "невидимого фронта".

В передних рядах, возле берега, выставили вперёд свои сытые пуза бояре и парторги. Следили за идеологической борьбой адвокатов на трибунах — чья возьмёт? На всякий случай (если будет брать не своя) кагэбэшники приготовили на горах специальные радио-глушители, и уж было включили их, да возроптал Бог — забили всё своим воем, мешая слушать райскую музыку и пение, которые транслировали ангелы. К тому же это и нарушение международной конвенции.

Короче, американцы начали, русские не стерпели, и пошло, как бывало на Земле в ООН. У американцев скажет слово сенатор, у русских врежет 10 слов "слуга народа". Да всё по бумажке, да так складно, хоть и дурак на дураке. Видать, той, рехверенты умные.

"Ничё, — решил Хозяин, выбредая из моря на сушу, — послухаем. Скажем своё партийное слово! Такое откроемо отому Господу на облаке, шо сам зарыдает. Нехай".

На американскую трибунку забрался рыжий сенатор с хрящеватыми ушами и начал выкрикивать:

— Мы — отстреливали у себя президентов, которые пытались облегчить жизнь народу. Разве это — не подлость? Прошу Высокий Суд учесть это обстоятельство. А как мы обращались с неграми?

Мы же всегда имели 4-миллионную армию безработных! Чтобы хорошо работали те, кто ещё не потерял работу. Мы установили в стране баснословные цены на квартиры. Дорогое обучение детей. И настолько дорогое лечение, что дешевле было человека похоронить, нежели лечить. Мы — топили в реках сахар, кофе. Выливали молоко. И уже вплотную подходили к самому подлейшему преступлению против своего народа, к уничтожению копчёной колбасы и мяса. За это надо было наших вождей расстреливать. Но мы не делали этого, ссылаясь на демократию.

На трибуне, обтянутой красным, установленной против советских граждан в море, поднял руку лысый человек с ботинком в кулаке. Апостол Пётр шепнул на облаке Всевышнему:

— В лице раба Никиты просит слова русская защита.

— Нехай, — разрешил Бог, полагая, что это будет хорошо, и заглянул в тёмную утробу русской истории. Увидев там сплошные страдания и муки, ещё раз кивнул.

Лысый на трибунке с гербом из колосьев нахохлился. Как петух, поднял на шее перья воротником и поочерёдно нажал на кнопки передатчиков: на английском, китайском и испанском языках. На других работать пока не хотел — экономил электроэнергию. Откашлялся и врезал правду-матку на плохом русском, читая с бумажки и "гэкая":

— Нет, товарищи! — И тут же поправился: — Нет, господа и… Господи! Президентов у них стреляли — не по заданию ЦРУ и правительства. А фанатики-одиночки. Вот вам выдержки из ихних правдивых газет. Послушайте их свободную и объективную прессу…

"Ага! — возликовал Хозяин во сне. — Ихними голосами заговорили й мы. Ну, тепер, той. Дело пойдёт, так вашу мать! Посмотрим, чия идеология крашче! А ещё ж в нас есть у запаси "Би-Би-Си", "Немецкая волна", та й "Свободной Европы" прифатим!"

— Он тут говорил всем, — продолжал лысый, — что у них плохо жилось неграм. Наглая ложь! А знаете ли вы, что их негр-шахтёр получал в месяц 600 долларов! В пересчёте на наши, ничего не стоящие рубли, которые я ввёл в 61-м году, чтобы окончательно разорить народ и поднять жизнь спекулянтов, так вот, в пересчёте на рубли, это получается — выше заработка нашего министра угольной промышленности! Поэтому считаю: жить, как жили их негры, было можно! А у нас — в 1946 году — пахали на бабах землю! Такое, никаким ихним неграм и негритянкам, не снилось даже в самых чёрных снах, даже самым распронаугнетённым!

А сколько получал у нас — ещё совсем недавно — простой советский инженер? Который только учился целых 15 лет! 105 рублей. В месяц! Пусть сам Господь будет свидетелем и скажет: можно было на такие деньги прожить с семьёй?! Ихний — самый наичернейший негр — мог купить на свою зарплату костюм или телевизор. Мог заплатить за квартиру и свет. Прилично питаться и содержать семью из трёх человек. Он — мог поехать в отпуск, аж в свою Африку! И плюнуть там. С высоты этой… как её?.. Килиманджары. На кого, спросите? На наших инженеро`в! Которые отыскивают эфиопским неграм природные ресурсы. Так хто после этого негр?!.

Их президент загибал тут насчёт миллионной армии безработных. А какие ж это безработные, позвольте спросить? Если им — в течение 6-ти месяцев — платят пособия… в размере 50 % от последней заработной платы! За полгода, эти безработные, глядишь, уже и новую работу себе подыщут. Их — сменят другие, которым… опять же платят: 50 %! Так в безработных — жить можно!

А у нас — только считалось, что нет безработных. На самом же деле, безработных было — больше, чем во всей Европе сразу. Целых 12 миллионов трудящихся… получали у нас, в среднем, по 65 рублей в месяц! Разве это — не нищие?! Что на такие деньги можно было сделать? Только одно — красть у государства: кто, и что может. Это вам — не 50 % американского пособия! Правда, можно было ещё пойти в бандиты. Но, какие ж из них бандиты? Это вам не Лос-Анджелес! Не мафия. Тихие все, как пенсионеры. Которые получают "пенсию"… на 2 обеда ихнему негру в ресторане. Овцы это, а не бандиты.

Главным бандитом в стране — был я. Я совершил самое крупное ограбление веков! Занимал у народа деньги в виде государственных займов — на развитие народного хозяйства — а тратил их — не на хозяйство! А на, никому ненужные, танки и… на разврат нашей партийной верхушки. Ну, и задолжал, таким образом, целых 320 миллиардов рублей! А потом… я объявил всем: что верну эти долги — только через 20 лет! Да и те… буду выплачивать… в рассрочку! Это — ещё 15 лет. Придумал я эту подлость не по пьяному делу, конечно. В угаре, можно сказать, безвыходности государственного положения. Не было другого выхода. Разорили мы тогда страну — до голой задницы. Обанкротились везде, ну, я и удумал. Да ещё поднял цены на продукты до преступных размеров. И что же? Покорились все, как один, вся страна. Нашлись ещё такие, что спасибо говорили по радио. В другом бы государстве, в капиталистическом, разорвали б за такое на куски! Разнесли бы всё забастовками! А наши — ничего: ещё спасибо. Ну, как такой народ… было не мучить? И не хочешь, а не удержишься. Сами вынуждали к тому… своей покорностью. Про меня один знаменитый поэт даже сказочку в стихах сочинил. Могу отдельные куплеты зачитать, если хотите. Мысль там — уж очень поучительная!

Хрущёв откашлялся, достал из портфеля, нужные ему, листки, нацепил очки в золочёной оправе, и начал читать, "гэкая" и перевирая в словах ударения:

А в Москве на главном троне Жил Кощей, но не в короне, А надел на китель он Высший воинский погон.

Это про Сталина! — обрадовано прокомментировал он. — Я и сам его не любил: не давал он никому хода. Всё только сам… Если по-честному, при нём у нас уже был настоящий фашизм!

Но давно уж знает свет, Что бессмертных вовсе нет, Вот пришёл конец злодею, Смерть взяла с собой Кощея.

Что верно, то верно! В 1953 году дело было.

Для Никиты это — сласть, Захотел Никита власть,

А что же мне делать было? Смотреть, как… Глупо.

Не промчалось и полгода, Как нашли врагов народа…

Верно: было дело, было! — ухмыльнулся бывший вождь, шевеля губами и продолжая читать про себя. Потом радостно продолжил:

Осудили, расстреляли, И Никите власть отдали. И Никита, словно птица, Стал летать по заграницам.

Вот, стервец, зло писал! Но правду. Потому и читаю.

И куда бы ни летал, Всё подарки раздавал. Там дворец, тому заводик, Здесь пшеницы пароходик. Вот однажды царь Никита Пригласил в Россию Тито. И сказал: прости нас, брат, Ты ни в чём не виноват.

Ну, тут… не совсем, конечно. Какой же я был царь?

То, что враждовали И собакой называли, В том Кощей лишь виноват, Чтоб ему, собаке, — ад. Потерпи-ка, Тито, милый, Дай-ка мне набраться силы И увидишь, как злодея Уберут из Мавзолея, А пока пускай лежит, Никуда не убежит. Улыбнулся маршал Тито, Обнял тут его Никита И деньжонок посулил. А по царскому Союзу Все сажали кукурузу, Дескать, кушайте, друзья, Всё о вас забочусь я.

И про кукурузу, сукин сын, не забыл! Всё написал…

Царь Никита был мордастый, И речистый, и зубастый…

Ну, это мы пропустим, ни к чему. А вот дальше — опять интересно… — Хрущёв перестал читать сказку, пошелестел страничками, поправил на носу очки и, обиженно откашлявшись, продолжил:

Ели плов, мускаты пили, Все дела свои забыли. Залетели в ту страну, Где хозяин был У-Ну.

При чём тут?.. — Хрущёв пожал плечами, но продолжил:

И куда б ни заходили, Обещали и дарили. Так из России уплывал Трудовой наш капитал.

Докладчик опять поперхнулся и перестал читать, переворачивая целые страницы. Вдруг обрадовался, зашевелил губами снова:

Выгнан Жуков из ЦК, Из Кремлёвского дворца, Назван был авантюристом И военным карьеристом. Снова люди зашумели — Большего они… не смели: На губах у всех печать, Приучил Кощей молчать.

Это Сталин, а то многие не знают теперь, забыли. Кстати, он… вон там, через 4 трибунки. Все ж разделись, голые, а он — с погонами. Ничего в нём особенного: маленький, рябой. Но жестокий был. — Хрущёв снова уткнулся в поэму, вслух не читал — не всё, видно, нравилось. Наконец, пропустив несколько страниц, проговорил: — В общем, дальше так:

Стал хозяин тут и там, Всё решает теперь сам. Сам придумал семилетку, Приказал пустить ракетку На далёкую Луну — Разбудить там Сатану. Жизнь хорошую сулил И, конечно, говорил: "Мы Америку догоним, И по мясу перегоним, По одежде, по руде, Будет рай у нас везде. Сам счастливо поживал, Свою славу пожинал. Ну, потом уж… заблудился И с вершины покатился.

Подхалимы меня угробили. Бдительность я потерял, они и устроили дворцовый переворот. — Хрущёв оглядел море. — Ну, да все мы… умнеем потом. Ладно… — Он опустил голову, дочитал:

Ты скорби, скорби, Творец, Тут и сказочке конец. Но скажу вам по секрету: Нет конца у сказки этой!

Бывший вождь обиженно сгрёб листки в портфель — как пенсию, и закусочно-патетически воскликнул:

— Вот, как жили! И конца этому, действительно, не было! А он тут… со своим платным обучением, понимаете: нашёл, чем удивить! У них же — было, чем платить. Господи, у них же — доллары были! Зато ж какое получали, гады, образование! Нам такое — и не снилось. Мы, вместо знаний, дипломы выдавали. Не позволяли студентам ставить двоек! Мы ж — дурака выпускали по валу! Сажали его потом на должность. А сажать надо было — в другие места! Впрочем, извиняюсь: сажали и туда. Только не тех, кого следовало.

Теперь это… Лечение у них дорогое?! — гневно выкрикнул вождь. И достав из портфеля ботинок, начал колотить каблуком по трибунке. — Так оно ж и к нам потом докатилось. Вместе с ихним твистом, сионизмом и наркоманией! И у нас врачи стали говорить: лечиться даром — это даром. Вот и приходилось давать на лапу хирургу, чтобы он вам не ту кишку не отрезал. Медсестре, чтобы она уколола вовремя и тем лекарством, которое нужно вам, а не соседу по койке. Нянечке — чтобы поднесла "утку", если подняться не можете. Задаром она вам не поднесёт — не дозовётесь. Аптекарю — тоже дай. А то у него для тебя лекарства не окажется. Нету, скажет, и всё. А тарифов же не было! Давали, как в Грузии: кто, сколько может. Так у кого, спрашивается, это лечение было дороже?

Может, найдётся чудак, который и нашу "свободу печати" похвалит, а? — Хрущёв приподнялся на трибунке, отыскивая взглядом кого-то в море. И увидев, обрадовано выкрикнул: — Товарищ Солженицын! Прочитайте ваше письмо, адресованное съезду писателей. Раньше — оно было не к месту. А теперь обнародовать такой документик будет в самый раз! Не бойтесь…

Из воды вышел высокий бородатый человек с голубыми, как море, глазами. Прошёл к свободной трибунке, и все узнали прославившегося писателя, снова гонимого. Не отпробовав "Коммунистического" с икрой, он ответил сначала Хрущёву:

— А я и не боялся никого. — Он повернулся лицом к морю и обратился к там называемому "советскому" народу: — Эту трибуну для выступления перед своим народом я получил, к сожалению, впервые. В России с честными голосами писателей поступали всегда одинаково: их перекрывали, а не прислушивались к ним. Если бы прислушивались, не стояли бы сейчас голыми! Из красных транспарантов Брежнева про "ум, совесть и честь" даже коммунистам не нашьёшь трусов. Но, как говорит наша пословица, повторение — мать учения. Я готов повторить своё предупреждение моим гонителям: "Протрите циферблаты ваших часов! Они отстали у вас от века".

— От, сукин сын, иде научился так говорить! — Восхитился было Хозяин в воде. Но, испугавшись чего-то, оглянулся, посмотрел по сторонам и замолк. Некоторое время не понимал ничего, хотя и слышал Солженицына. Наверное, думал о чём-то своём. А потом сосредоточился и слушал уже внимательно. Писатель говорил:

— … с опозданием в 20 и 30 лет нам возвратили Бунина, Булгакова, Платонова. Неотвратимо стоят в череду Мандельштам, Волошин, Гумилёв, Клюев. Не избежать когда-то "признать" и Замятина, и Ремизова. Тут есть разрешающий момент: смерть неугодного писателя. После которой, вскоре или не вскоре, его возвращают нам, сопровождая "объяснением ошибок". Давно ли имя Пастернака нельзя было и вслух произнести? Но вот он умер, и книги его издаются. И стихи его цитируются даже на церемониях.

Воистину сбываются пушкинские слова: "Они любить умеют только мёртвых!". Но по`зднее издание книг и "разрешение" имён не возмещает ни общественных, ни художественных потерь, которые несёт наш народ от этих уродливых задержек, от угнетения художественного сознания.

— Не пойнимаю, — вырвалось у Хозяина, — зачем отакое разрешают говорить! Сколько ж, той, молодёжи слухает!

— Ты что? — зашипел на него сосед. — Рай же завоёвываем! Не понимаешь, что ли?

— Та усё я пойнимаю! — горячился Хозяин. — А тольки ж отакая демократия тоже до добра нас не доведёт. От спомнишь мои слова! Дэмократия — это когда гавкать начнут усе. А в нашем государстве должен хто-то один гавкать! Такая историческая традиция.

Секретари начали ссориться, каждый доказывал свою правоту, и услышали Солженицына, когда тот уже заканчивал пересказывать своё письмо:

— Я спокоен, конечно. Свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах! А из могилы ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды! И за движение её я готов принять смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни? Это ещё ни разу не украсило нашей истории.

16 мая 1967 года.

Александр Исаевич сошёл с трибуны и снова направился в море.

— Спасибо, товарищ Солженицын! — сказал Хрущёв в микрофон ему вслед. — Вы очень чётко изложили суть нашей "свободы печати", и, я полагаю, историки вас не забудут. — Он взглянул на пирамиды гробов. — А этих ленинцев мы будем оживлять после суда. Партийной водой. Они ещё скажут нам своё вечно живое слово!

Отдохнувший вождь бодро начал выступать дальше:

— Вот квартиры у капиталистов дороговаты, что верно, то верно. Но… и по этому вопросу… хочу сделать небольшое разъяснение.

— Стоп! Прошу слова! — выкрикнул в свой микрофон чёрный худой и высоченный сенатор США, похожий по замашкам на агрессора. — Русский премьер, господа, слишком длинно говорит. У меня же — только реплика.

— Нехай, — разрешил Бог.

И "агрессор", включив все свои радиостанции, возопил:

— У них же — были самые демократические в мире выборы! Об этом — изо дня в день, вот уже 51-й год — твердит вся их пресса. Разве не так, господа?

— Обман! — спокойно включился в эфир маленький усатый старик с трубкой во рту. — Эти вибори придумани били мной, — заговорил он с сильным кавказским акцентом. — Я тогда, в 35-м, сочинил с Бухариним так називаемую "демакратическую", а на самом деле, фальшивую канституцию. Ми там учли всё, что можьно било учесть. Для того, чтоби демакратией и не пахло. У нас всэгда бил — только адин кандидат! И не било случая… чтоби хоть раз… в правитэлство… не прошли… наши люди.

Правду ми никогда не печатали! Дажи в "Правде". А если кто и питался это сделат, таких ми расстреливали. Или уничтожали в лагерях. Вон у немцев, вижю, Гитлер стоит: не даст соврать. Адольф, будь другом, скажи: разве не так я говорю? У кого била самая злобная и подозрительная цензура в мире? Я думаю так: если в один гроб сложит всю, похороненную нашей цензурой, русскую литературу, получится литература, равная всей литературе 19-го века. Ми печатали в основном подхалимов, праславлявших партию. А кого ми не хотели печатать, на тех рассилали тайные списки издательствам и жюрналам: "запрещено!"

— Дас ист рихьтихь!

— выкрикнул Гитлер, успевший взобраться на трибунку по первому же зову.

— Правильно! — раздалось и на русском языке из репродукторов. И понеслось уже взахлёб, без пауз и останова: — Я сам всегда брал пример с русских и учился всему только у Сталина! Он — первый построил в своей стране концентрационные лагеря. Я их у себя… лишь усовершенствовал. Идея сжигания книг тоже принадлежит не мне! Как честный человек я не могу этого не признать. Методы цензуры я тоже полностью перенял у русских. И прогрессивные немецкие писатели сразу после этого выехали из Германии. Говорят, у русских потом, после войны, появился новый метод борьбы с неугодными писателями. Их хватали и помещали в "психушки". Я этого метода, естественно, знать не мог, а потому не применял. Но идея мне нравится. Она — в духе моей партии.

В гуще голого советского народа зарыдал нагой и тоже нищий Союз писателей — громко, по-бабьи. И Бог кинул на весы СССР ещё одну гирьку.

— А наши газеты! — продолжал усатый вождь, попыхивая трубкой. — Ми делали их на одно лицо. Разве это не гаварит а том, что никакой свабоды печати не било и в помине!

Апостол Пётр на облаке завязал себе узелок — для памяти. А Всевышний, с этой целью, щёлкнул чёрной костяшкой на больших бухгалтерских счётах — откинул ещё одну: худо было в России и с печатью. Как наберётся 3 чёрных косточки справа, кинет русским на весы ещё одну гирьку.

— Я вижю в море товарища Ильина-Раскольникова, героя гражданской войны. Он бил первым красным адмиралом, командовал флотом на Балтике. Потом стал дипломатом, послом и писателем. Папросим его пачитать своё аткритое письмо Сталину. Прашю, таварищ Раскольников!

На трибуну поднялся автор пьесы "Робеспьер" 47-летний красавец с пышной шевелюрой. Откашлявшись, этот бывший любимец Ленина, громко сказал:

— Да, я прочту, наконец, это письмо сам — аудитория, на этот раз, подходящая. — И словно диктор радио или телевидения, начал читать своё письмо — чисто, с правильными паузами и ударениями:

— Сталин! Вы объявили меня вне закона. Этим актом вы уравняли меня в правах — точнее в бесправии — со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона.

Хозяин отметил, что и этот человек говорил с жаром и страстью, говорил долго. И что было удивительным, Господь на облаке ни разу не перебил его, внимательно слушал, не пропуская ни слова. Переменил только позу, когда Раскольников, закончив чтение, выкрикнул:

— За это письмо Сталин приказал убить меня. Хотя я и был уже далеко от него, во Франции. Вот вам методы борьбы с инакомыслием во времена Сталина!

В пирамиде из гробов раздался тяжкий стон.

Хозяина охватил во сне страх. Наверное, потому, что он любил наяву слушать вражеские "голоса" по утрам, начитался всякой запретной литературы, приносимой ему из КГБ, закрытых писем партии, секретных инструкций, вот оно и нанизывалось во сне одно на другое. Но, если об этом узнает Сталин… несдобровать!

— На этот раз ви свободны, товарищ Раскольников! — сказал Сталин, не глядя на своего бывшего врага. — Да, я приказывал найти вас во Франции… И хотя ми с вами политические пративники, я не отрицаю ваших способностей. Вашя публицистика — високого, миравого класса! Ваш "Робеспьер" — тоже неплохо. Но, ви метили — не в него, в Сталина. Видите, Сталин объективен. Почему же Раскольников не захотел… разглядеть в Сталине… великого человека? Ви сами только что сказали: Сталин разгромил вашу партию за 3 года. А царское правителство ни магло этава сделат… за 10 лет!

Согласитесь, Сталину нужьно било бит чертовски дальновидним! Чтобы асуществит такой грандиозний план. Однако же он виполнил его. Запомните, Раскольников. Честних правитэльств вообще не бивает. И не может бит. Поэтому, прежде чем браться за историю, за робеспьеров, надо асвабадиться от наивнасти. Всякие там партии, барьба — существуют не для того, чтоби служит народу, а… для захвата власти. Патом, кагда власт уже захвачена, главним должен бит — адин чилавек. Разве не так? Сталин узнал это раньше вас. Неужели, па-вашиму, эта не гениална? Сталин адин разграмил и партию, и весь государственний аппарат. С тисачами умнейших людей! Разве Сталин мог сам, лично, арестоват всех вас и подвергат пыткам? Нет. Зачем это Сталину? Этим занимались ви сами. Сталин бил режиссёром! Гениальним режиссёром! И политиком. Так, после меня, делал китаец Мао Цзе-дун. И тоже добился в своём государстве великого паклонения. А ви — писали свои разоблачительние письма. Да Сталин на них плеват хател! Вся страна ридала по своему гениальному… му-учитэлю, кагда он умер, — скаламбурил бывший вождь. — Развэ ета ни дастойна васхищения? Даже потом, когда после 20-го съезда все поняли всё, в Кремле — недолго хулили Сталина. Прашло нескалька лет, и Сталина опят начали уважят и оправдиват. Вот и задумайтэсь: пачиму? Патаму, что гасударством надо управлят так, чтоби васпитат мисль у миллионов даверчивих дураков: "При Сталине — бил парядок!" А что било на самом дели? Страх!

Хозяин радостно выкрикнул в воде:

— От! А я шо всегда говорю?..

Сталин увидел в море поэта Иосифа Мандельштама, которого поддерживала под локоть жена. Обратился к нему:

— Таварищ Мандэлштам, прачти сваё стихатварение, которое ти — я уверен, что это ти, а не кто-то другой! — написал мне из Владивостока. Хотя и прикрился хитрой фразой, что "автор — не еврей". Боялся. Это панятно. Ладна, пачитай его теперь. Самому Богу почитай! Чтоби и он убедился, и понял, что рай — надо отдат нам. Пострадай за общее дело ещё раз!

Худой, измождённый, поэт вышел из моря, молча прошёл к трибуне, которую освободил Раскольников, и сказал слабым голосом:

— Я прочту это стихотворение, хотя написал его другой поэт — Юзеф Алешковский. Сталин, несмотря на многочисленность стукачей, знает, тем не менее, не всё.

— Ладно, ти читай, таварищ Мандельштам! — Сталин махнул рукой, как бы добродушно соглашаясь с критикой. Но Мандельштам его тона не принял:

— Нашёл тоже товарища! — Голос его неожиданно окреп и, усиленный мощью громкоговорителей, загремел вдоль побережья:

Товарищ Сталин, вы большой учёный, Во всех науках старый корифей, А я простой советский заключённый, Не коммунист и даже не еврей. За что сижу, по совести, не знаю, Но прокуроры, видимо, правы, Сижу я в том же Туруханском крае, Где при царе сидели в ссылке вы. Итак, сижу я в Туруханском крае, Где конвоиры строги и грубы, Я это всё, конечно, понимаю Как обостренье классовой борьбы. То дождь, то снег, то мошкара над нами, А мы в тайге с утра и до утра. Вы здесь из искры раздували пламя, Спасибо вам, я греюсь у костра. Для вас в Москве открыт музей подарков, И Исаковский пишет гимны вам, А у костра читает нам Петрарку Достойный парень Оська Мандельштам. Вчера мы хоронили двух марксистов, Накрыли их по-братски кумачом. Один из них был левым уклонистом, Другой, как оказалось, ни при чём. И перед тем, как навсегда скончаться, Он завещал последние слова, Просил "в евойном деле разобраться" И молвил: "Сталин — это голова!" Живите тыщу лет, товарищ Сталин, Пусть суждено в тайге погибнуть мне, Но будет больше чугуна и стали На душу населения в стране.

В море, напротив трибунки, с которой сошёл поэт, зарыдали люди. И Бог, всплакнув от жалости тоже, кинул по гирьке китайцам и русским; разве ж это жизнь была, если надо было только молчать!

— Ох, суета сует и кругом всё суета! И тлен, и ловля ветра, — вздохнул он, утирая слезу.

Вдруг обеспокоено закрутил головой, нахохлив перья, Никита Хрущёв, похожий на старого лысого грифа. Злобно вперил взгляд в Сталина. Это что же-де получается? Опять старый тиран жмёт на свою гениальность, и его опять слушают. Этак он снова захапает власть. А тогда… Ну, нет! И закричал в микрофон:

— Я тут… посоветовался с товарищем Лениным. И он мне сказал: "Правильным путём идёте, товарищи!" Так что нечего теперь этого бывшего лже-генералиссимуса слушать! Тоже мне гений нашёлся. А ты, кто такой, дурак?! — увидел он в воде Хозяина, выкрикнувшего: "От! А я шо говорю всегда?.." — Тебе опять нужен страх, да? — И вдруг, узнав Хозяина по его животу, заорал на него: — Так это же ты вчера посадил писателя ни за что?! А сам анекдоты про грузинских коммунистов слушаешь и считаешь себя после этого секретарём обкома, боров перекормленный!

Хозяин испугался, обернулся к соседу:

— Иде стоит Брежнев? А…

— Да вот же он, почти рядом… — показал тот.

— Леонид Иллич, — позвал он, — можно звэрнутыся до вас?

— Подходи, а что?

— Та забижаить же Хрущёв! — пробултыхался Хозяин по мелкой воде к Брежневу. — Заступиться ж, хуч вы!

— Наклонись, я тебе на ухо… — попросил Брежнев. И продолжил уже в подставленное Хозяином ухо: — Не с руки мне щас заступаться за тебя. Забыл, что ли, кого я упрятал в твою психушку на Игрени. Так что, лучше нам с тобой сейчас помолчать: пусть Никита со Сталиным ссорится, а не с нами. Ну, как он там?..

— Хто, Леонид Иллич? — не понял Хозяин.

— Кто, кто, забыл, что ли? Гагарин, — прошипел Брежнев опять в ухо. — Мне пришлось на его с Серёгиным похоронах даже слезу пустить перед вдовой Серёгина от показной жалости к ним. А на самом деле от страха, шо Гагарин где-то живой — плохо сработали хлопцы Андропова — и всё могло вылезти!

— А, пойнял, — закивал Хозяин. — Я сам до него не ходил. А генерал Кашеров, который отвозил его туда, горит, шо сильно исхудал Юра, зарос бородой и облысел.

— Как это облысел? От чего?..

— От переживаний, должно быть. Его ж 3 раза` усмиряли, той, мокрой рубахой с длинными рукавамы. Часто плакал от одиночества. А може, от наркотиков облысел, не знаю.

— Я же говорил, наркотиками его не колоть!

— А чому?..

— Чтобы сильнее переживал, сволочь, от сознания своей безысходности.

— А може, той… лучш простить ёго, а?

— Ты что, сам туда, вместо него, захотел, что ли?! Назад — возврата нет: тогда нам с тобой хана! Ты шо, не понимаешь этого?! Если не понимаешь, то я тебя самого запихну в психушку! Да ещё кастрирую перед этим, если такой жалостливый дурак!

— Та не, я, той… пошутил…

— Смотри мне! И Кашерову передай: если кто ещё про этого засранца, шо он находится у вас в дурдоме, узнает, то вам обоим пи. дец! — Брежнев сдавил Хозяину мошонку.

От боли и страха Хозяин чуть не проснулся, но почувствовал, что из него потекло, как у Кошачего на приёме у него в кабинете. Сон продолжался…

В лагере советских людей произошло замешательство. Что же это делает старый кукурузник? Расхотелось, что ли, в рай? В который сам, на верёвках, тащил всех столько лет. Вон Сталин, какой ни злодей, а сейчас-то правильную линию гнёт. Сознаётся хоть перед Богом! А Никиту снова, видать, зависть поборола. Сам лезет в культ, хоть ты тресни.

Сталин поманил из моря Берию и, склоняясь с трибуны, прошептал подбежавшему палачу:

— Зови сюда "Бровеносца в потёмках"! Скажи: пускай уберёт своего бывшего благодетеля ещё раз каким-нибудь способом. Скажи: а то Хрущёв лишит народ не только хороших старых денег, но и господнего рая. Ты сам слышал его глупость: правильным путём идёт, сукин сын! Если этим путём будут идти и дальше, появится мерзавец, который без войны сделает всех голыми и нищими.

— Слушаюсь, Коба! — ответил Берия. — У меня у самого к этому кабану счёт до потрохов. Это ведь он меня… погубил.

Сталин, повернувшись к трибуне, на которой торчал Хрущёв, выкрикнул:

— А повишение цен на молоко и масло, это что — правильный путь, да? Сталин — снижял цены, а ти…

Оправдываясь и забыв, где и по какому поводу находится, Хрущёв отвечал звонким тенорком:

— Повышение цен, сделанное мною в 1957 году, на масло и молочные продукты — было всего лишь временной мерой!

Американский молодой президент, видя в стане противника такие разногласия, выкрикнул:

— Зато в вашей стране никогда не было национальной розни! У вас — все нации равны, а человек человеку — друг, товарищ и брат!

К трибуне, на которой стоял Хрущёв, подбежал Брежнев и, хватая лысого строителя коммунизма за пиджак и стягивая его с трибуны, зашипел ему на ухо:

— Зря я тебе, Никита Сергеевич, 400 рублей пенсии отвалил! Опять ты всем гадишь…

Старик обиделся:

— Ты — заботился не обо мне! Хотел создать прецедент. Вдруг и тебя турнут… Значит, хотел, чтобы знали, сколько и тебе надо отвалить на жизнь. Хотя тебе-то — можно было бы назначить пенсию, как колхознику или инвалиду войны.

— Это почему же?

— Да потому, что ты — уже накрал из казны миллионы "кремлёвскими". Не в бумажных рублях!..

— Ну и шо? Я — сам жил, и не мешал другим. При мне — все хапали. А ты — хотел только себе.

— Правильно. Ты сам всю жизнь ничего не делал, и они — при тебе. Только голых баб тискали на дачах. А страну бросили на самотёк. За старухами охотились, которые незаконно "наживались" на семечках в стаканах. Вот если бы они миллионами ворочали, ты — был бы с ними!

— А пошёл ты со своей честностью, знаешь куда!.. — Стянув лысого с трибуны, бровастый торопливо взобрался на неё сам, отхлебнул "Коммунистического" и развернул папку с подготовленным для него докладом. Словно закусывая и плохо прожёвывая слова, начал вещать в микрофон:

— Товарищи! Уважаемые дамы и господа! Многоуважаемый суд! — голос был густой, солидный, но "гэкающий". — Национальная рознь — была и у нас. Но мы не говорили об этом, делали вид, шо всё идёт хорошо. А на самом деле — шло плохо. И не только в национальном вопросе. Позвольте мне кратко остановиться на обстановке, которая царила тогда…

Привычно подвигав губами и подсосав вставную челюсть на место, продолжая "гэкать", говорить "шо" вместо "что" и произносить твёрдо звук "в" в конце слов, где нужно произносить "ф", преемник Хрущёва, дорвавшийся до трибуны, продолжил "с чувством глубокого удовлетворения":

— Никита — отменил, как вы помните, выплату людям денег по старым государственным займам. Поменял старые деньги на новые. В Кремле — все мошенничали, как могли. И ничего нового, по сути, не происходило. Хотя по существу — надо было менять всю экономическую систему. Вместо этого — мы продолжали разорять сельское хозяйство. Превращали партаппаратчиков, высоких генералов и аппарат КГБ в удельных князей. И прикрывали всё это — лозунгом Хрущёва: "Правильным путём идёте, товарищи!"

Если бы мы шли правильным, то в первую голову надо было сокращать число ненужных ему генералов и аппарат КГБ. Но решиться на это — мы уже не могли. Почему? Да потому, шо наши генералы — никогда и ничего не умели делать. Отвыкли от всякой работы. В "гражданке" — после жирных государственных привилегий — они не примирились бы со своим положением и, зная наши уязвимые места, принялись бы раскрывать народу глаза на нас и повели бы его против партии.

Могли мы, если не дураки, пойти на такой риск? Да ни в коем случае! И потому — всё продолжалось, как было. И не только у нас. Шо дал миру и шо мог дать — наш так называемый социализм? Либо деспотов, как Сталин. Либо — диктаторов. Как я или — Хрущёв. Прошу прощения за самокритику. Давайте посчитаем. Сколько и где мы их наплодили. У нас — Сталин, Берия, Хрущёв, Брежнев. В Польше — Гомулка, в Чехословакии — Новотный, Гусак, у немцев — Ульбрихт, Хонеккер, в Румынии — Чаушеску, в Албании — Энвер Ходжа, в Китае — Мао Цзе-дун, в Корее — Ким Ир Сен. Всех не вспомнить теперь. А шо их породило? Наша система, которую мы — устроили везде общими партийными нашими силами. Народ у нас у всех — был только для ограбления. Мы — его страшно озлобили и боялись. Больше, чем иностранного вторжения. Поэтому большую армию — мы содержали не для защиты границ от внешних врагов. Те — нас сами боялись, и не думали к нам соваться. А надо ж было шпионить за народом. Подслушивать его, чтобы знать, шо он там про нас думает. Запугивать. Для этого — мы держали такой огромный штат КГБ и тратили на него столько миллиардов, шо можно было поднять на ноги 10 разорённых культур и настроить сеть новых деревень и городов. А не ждать рабочему человеку получения квартиры по 15 лет.

Если капиталисты за рубежом ухитрялись из дерьма делать золото, то мы — поступали наоборот. Наша технология — делать из золота дерьмо. Да ещё знак качества ставили на это дерьмо. Учёные всего мира — двигали свою науку вперёд. Достигали чудес в медицине, электронике. Мы — достигали чудес в печатании диссертаций. У японцев — каждый день появлялась какая-нибудь новая электронная аппаратура. У нас — 100 никому не нужных диссертаций. А истинных учёных — мы либо зажимали по работе, либо сажали в тюрьму, если те слишком много знали. Даже в Союз писателей — целыми косяками принимались подхалимы и бездари. А настоящих — и не принимали, и сажали. Или выдворяли из государства, если они пытались истинно по-писательски служить своему народу.

Меня могут спросить: а где же был в то время я сам? Куда смотрел, если всё так хорошо понимаю. Отвечу без ложной скромности. Дурак — и в нашей системе не может прорваться к власти. Прорывались всегда — самые лучшие, самые умные, но… только в плетении партийной интриги. Потом — мы становились пленниками системы, избранной нами же. Поэтому — в порядке самокритики — ещё раз скажу о себе. Лично я, зная, што наводить порядок бесполезно — удушат свои же, был занят лишь наградами и делами своих приближённых. Мы — довольно быстро превращались в крупных помещиков и банкиров. Пьянствовали, устраивали банкеты. В то время как наши чиновники успешно растаскивали по своим дачам бюджет государства. А народ — брошен был всеми на произвол судьбы. А если точнее, на наш произвол. Люди спивались, погибали от канцерогенных вин. Была такая "марка" — "Жопомой", как прозвали её москвичи. Или помирали от вредной тоже для человеческой жизни химической водки. Лично я на месте рядового потребителя — предпочёл бы этой водке самогон украинской фирмы "Самжэнэ". Но — не стал бы гробить себя советской "казёнкой".

Итак, везде и всё уже рушилось, валилось. Ржавело или разлагалось. Даже — в лучших библиотеках страны и театрах. Тут я имею в виду стены, конечно, а не идеи. Наши больницы — стали очагами антисанитарии. Народ — заражался везде от химии, вредных болезней и вымирал. Кагэбэ — а это ж государство! — нанимало убийц и убивало неугодных нам прямо на улицах. Всё население — охватывала полная апатия и безразличие даже к самой жизни. В людях исчезала последняя доброта. Нужно было срочно умирать, чтобы не видеть окончательного результата, либо просить политическое убежище в Швейцарии, где все мы имеем большие тайные вклады в её банках. Но я, видимо, умер, если оказался здесь, на Страшном Суде, в ожидании окончательного приговора. И у меня теперь возникает вопрос: так неужели же нельзя нас пожалеть? Хоть здесь? Неужели после такой жизни на Земле советский народ, а стало быть, и его руководители, не заслужили рая в загробной жизни? Неужели нас всех отправят снова в ад, то есть, на советскую территорию на Земле? И кто нас там ждёт? Я же знаю, хорошего вождя из среды Политбюро — быть не может! Значит, наша участь — снова оказаться под какой-то новой, ещё более циничной и жестокой поганкой? И лизать ей то место опять, шоб хоть как-то избавиться от существования в общей, народной среде. Где не будет уже ничего, кроме морской капусты. Господи, избавь! Оставь нас здесь. И если у кого-то может возникнуть вопрос: "При чём тут руководители?" — даю немедленную справку. А хто выдвигал на Земле лозунг: "Народ и партия — едины!"? Так что прошу — не разъединять нас с родным нашим народом! Его в рай, значит, и нас с ним. А потому прошу тебя, Господи: не откажи в хороших участках в твоём раю и бывшим руководителям.

Из моря вдруг выскочили несколько упитанных японцев и понеслись к трибунке со своим микадо. Услышав их вопли, микадо тоже что-то заквакал на весь мир. Его переводчик тут же перевёл всё на русский:

— Рай господен далзна принадылизать Японии, как и курилиские остарава! Вся мира была сагыласна и сасюствовала Японии, когыда прокылятая Америка сыбросила на Хиросима и Нагасаки дыве атомные бомбы.

Услыхав такое, Брежнев напряг свой зычный голос и перекричал японцев:

— Господи! Но ты-то лучше его знаешь, что произошло под Челябинском у нас при Хрущёве! И не было ж ни грамма сосюствия нигде в мире! Потому, што Никита, этот преступник века, запретил нам даже сообщать об этом. Погибали люди, рыба и звери, скот, а эта скотина — сочувствовала в своих речах только японцам, нашим бывшим врагам. А о беде родного народа — молчала! Скрывала от всех, какой опасности подвергались тысячи и тысячи людей в той зоне. Он и сегодня — даже здесь, на Божьем Суде! — промолчал о ядерном взрыве на военном объекте "Маяк". Потому, шо ему свой авторитет дороже счастья народа и по сей день!

Всевышний перебил:

— Помолчи, раб! Больно много себе позволяешь. А того не ведаешь, что на Земле у вас будет ещё один вождь, такой же. И прикажет 4 года молчать о последствиях нового ядерного взрыва. При нём ваш народ хлебнёт лиха ещё больше. И когда этот народ явится ко мне на очередной Божий Суд, вопроса о том, кому идти в рай, просто не будет. А пока — прошу не отклоняться…

— А я — и не отклоняюсь, — обиделся Брежнев. — Я — только внёс реплику на реплику микады.

Вот тут не утерпел в море и Хозяин — крикнул:

— Правильно, той, говорит наш Иллич! Дело.

Однако Джон Кеннеди, собака капиталистическая, ядовито заметил со своей трибуны в микрофон:

— А что вы скажете, Ильич, насчёт того, что у вас — все были равны перед законом?

Брежнев даже расхохотался от такого вопроса, и его хохот подхватило в горах бродячее эхо:

— Равны? — прошамкало оно. — В многосисесьном советском коллективе?! — продолжало оно изумляться. — Могу даже всех здесь заверить с сюством глубокого удовлетворения в следующем. Разве мог у нас беспартийный — занять, скажем, пост директора завода или какого-либо института? Да будь он хоть 7 пядей во лбу, мы — всё равно выдвигали туда своих! С 7-пудовой партийной задницей. Или — с лижущим языком. Меня душит смех, как говорил артист Райкин, когда я — обоссался в Белоруссии вот на такой же трибуне.

В море захохотал весь голый советский народ. Брежнев удивлённо посмотрел и обиженно зачастил:

— При чём тут — ваш смех?.. В старости от длинных речей — можно и обделаться. Забыть человеческую речь, потерять ориентацию. Но — ради престижа партии, её авторитета важно было стоять на ногах. Она — сама хотела видеть в руководстве именно меня. Достойнее — у неё никого уже не было. И я — оправдал возложенное на меня доверие этого передового отряда. Только в его рядах могли вырасти такие верные его сыны, способные руководить и на местах, и в центре.

Простите, господин Кеннеди: о чём я это… собирался вам сказать? Напомните ваш вопрос… Благодарю. Благодарю за внимание… Отвечаю дальше на ваш вопрос о равенстве перед законом в нашем обществе. Возьмём такой пример. Какое могло быть равенство, скажем, в ответственности за совершённые преступления? У нас в этом деле — заведено было так. Если делал с людьми, шо хотел, скажем, Сталин, Хрущёв или кто другой из Кремля — это квалифицировалось как "ошибки". Если же кто-нибудь из рядовых граждан убил бы, скажем, Берию или Сталина, он — был бы уничтожен как преступник, совершивший тягчайшее преступление. Это не в ваших Штатах, где можно было досрочно снять с поста и самого президента страны! Господин Никсон пострадал у вас — из-за какой-то ерунды. Его чиновники — подслушивали там кого-то по телефону. Мы за такую информацию — награждали!

А как издевались у нас в тюрьмах над политическими заключёнными! Например, над Анатолием Марченко. Или, чтобы не быть голословными, над писателем Владимиром Буковским, сидевшим при мне. Марченко — потом совсем уморили, как доложили мне теперь. А Буковского — держали тогда в тёмной одиночке больше года. Морили голодом. У него образовалась язва желудка от такой жизни. Отказывало сердце, почки. Я сам — писатель. Сердечник на почве "Коммунистического". Почечник — на почве недержания мочи. Я знаю, шо такое для больного человека — хорошие лекарства и врачи. А ему — не давали никаких лекарств! И вот обо всём этом — узнала его мать. Написала мне лично. Письмо, в котором просила меня, чтобы я разрешил ей отсидеть в камере вместо её сына. Если, мол, уж так необходимо мучить наказанного человека. А сына, мол, положите в больницу. Видно, эта женщина насмотрелась по телевизору на мою чувствительность при встречах с ветеранами. Я там не сдерживался, иногда и у меня катились слёзы. Но она ж не знала, шо такое случалось со мною только после крепкой выпивки. А так — я твёрдый был: и как большевик, и как государственный деятель. Потому на её письмо — даже не ответил. Да и не потому, собственно, шо твёрдый. А потому — шо нельзя ей было отвечать. Мне, государственному деятелю. Мы ж не дураки — признаваться перед всем миром. В том, шо я получил её письмо, шо знаю о всех зверствах наших тюремщиков-коммунистов и — ничего не предпринимаю. Это ж значило бы признать, шо и сам я — зверь, а не человек. Стало быть, совершаю преступление против человечества и человечности. И мы все — я имею в виду членов Политбюро — продолжали делать вид, шо ничего не знаем. Надо ж было держать маску. То есть, марку. Гуманистов и коммунистов. Мы ж — первыми начинали орать на весь мир, когда за рубежом сажали в тюрьму какого-нибудь коммуниста, да ещё издевались там над ним. Помню, устраивали целые кампании в печати. Против жестокости капиталистов к своим инакомыслящим. К греку Глезосу, например. Или — к Корвалану в Чили.

В разных точках моря раздались аплодисменты, перешедшие в шум прибоя, и Бог на облаке велел одному из апостолов поставить тяжёлую гирю на советские весы. Увидев это, Брежнев продолжил своё выступление повеселевшим голосом:

— А разве правосудие — было вообще когда-либо в СССР? Товарищ Сталин тут уже рассказывал, как он его осуществлял. А господин Солженицын, которого выдворили из Советского Союза по моему личному указанию, издал об этом целую книгу под названием "Малая земля". Простите, оговорился. "Малую землю" — это я сам написал. А у него — "Архипелаг ГУЛАГ" называлась книжонка. Так шо не буду отнимать вашего времени и повторяться. Добавлю только коротко. При наших тюрьмах мы завели — психиатрические клиники-душегубки. Мы помещали туда под видом сумасшедших — самых умных и опасных для нас людей. Зачем? А шоб за границей не считали, что у нас — есть политические заключённые. Проверяйте, господа: нету! А в частушках — простите, снова оговорился. В психушках — у нас находился, помню, генерал Григоренко, бывший преподаватель академии. Учёный математик Плющ. Другие товарищи, которых мы там "лечили" наркотиками. Много было. Всех я не помню теперь. Из-за склероза. Делалось это для того, шобы они не оказывали своего дурного влияния — на то ж и дурдом! — на народ. Вот и подумайте теперь, уважаемые судьи. Где ещё, и в какую эпоху вандализма, могло такое быть? Даже испанские инквизиторы и гитлеровцы — не доходили до наших фокусов с паранойей. А их же — до сих пор разыскивают по всему миру. Как опасных преступников! И сажают в тюрму. А мы — так называемые "коммунисты", идееносцы нравственности и гуманизма — заставляли врачей плевать на свою клятву. Какому-то Красу или Покрассу. Нет, это был, кажется, композитор: "Мы красная кавалерия, и о нас…" — бодро пропел разошедшийся вождь былой нравственности. Но опомнился, подсосал челюсть на место и, как ни в чём не бывало, понёсся дальше: — Так вот. Мы заставляли этих гиппократов делать то, шо нам было нужно. И никого из них — до сих пор — нихто не разыскует. Понятно? Все наши следователи, которые вытягивали из людей жилы, врачи, которые высасывали из человека мозги — живут вот тут, возле нас. В Сочи. Сидят на своих геморроях и персональных пенсиях. Зато старые колхозники — никому не нужны. Их — тоже нихто не разыскует. Шоб лечить или дать им путёвку на грязь. А вот настоящую грязь — мы приглашаем в нашу "кремлёвку". Она там — своя, родная. Как, например, шоб не быть голословным, Лазарь Моисеевич Каганович. Или его прихлебатели.

Шо? Длинно выступаю? Привычка. Говорю это — в порядке самокритики. Партийная привычка. Говорили — много, а делали — мало, шо верно, то верно. Но — ладно. Возьмём тогда другой аспект. Какой рядовой инженер или гражданин решился бы вложить свои сбережения в швейцарский банк? Отвечаю тем, кто не знает — зарубежным господам — никакой! Это для гражданина СССР — тягчайшее преступление, которое квалифицируется, как подрыв отечественной экономики. Однако члены Политбюро — чихали при мне на такой закон. Ездили за золото на иностранные курорты лечить свой склероз, а там — чихали. Таможенного досмотра — для них не существовало. Думаю, шо и после меня нихто не лазил к члену Политбюро в его подштанники. Господин Кеннеди, устраивает вас такое равенство перед законом?

На облаке раздался тяжкий вздох и щелчок отбрасывемой на счётах косточки:

— Ох, суета сует и кругом всё суета!

"Лучше бы, той, электронику себе для подсчёта завёл! — подумал Хозяин о православном Всевышнем. — Эх, видно, и там отсталость во всём".

А Брежнев на трибуне возликовал:

— Да, Господи, воистину так! Все наши адыловы, рашидовы, кунаевы, алиевы, щёлоковы — были в нашем обществе самыми уважаемыми людьми. Адылов, говорят, держал даже собственную тюрьму. Как восточный хан. А вот такие люди, как академик Сахаров, писатель Солженицын, интеллигенция, живущая на 100 рублей в месяц и обслуживающая музеи, библиотеки, театры — нами презирались. Какая за ними сила? Никакой.

У нас же всё было основано и строилось — на силе. А точнее — на насилии. Мы — даже в театры заставляли ходить людей насильно. В виде партийных поручений. Когда шли плохие пьесы, сочинённые по заданиям партии. Мы — вынуждены были давить и на народ. Шоб люди подписывались на наши, не интересующие их, газеты. Таких одинаковых и плохих газет — не было больше нигде в мире!

И всё у нас было везде — имени Ленина. Хотя мы давно уже — ничего не делали по-ленински. Шо? Есть сведения, шо заблуждался и сам Ленин? Хто это говорит?..

— Ну, я говорю. — Из передних рядов в воде выдвинулся Солженицын. — Я и раньше это говорил. Наделали себе икон!..

— На вас, господин Солженицын — нихто ещё не угодил. Ни у нас, ни в Америке. У вас — все плохие! Впрочем, это — и не удивительно: вы — любите только себя. Ленин ему уже не годится!..

— Он — тоже был, как все. Человеком, и совершал ошибки. А так как он был человеком большого ума и большой самоуверенности, то и ошибки его обходились нам по большому счёту. Впрочем, доказывать что-то — именно вам, у меня нет желания. Но, если уж вы заговорили о Ленине как о своём эталоне, то хотя бы сами-то брали с него пример! Он — даже лишних брюк себе не нажил!

— Критику принимаю, — отреагировал бывший вождь, как принято в партии: стыда не было уже давно. — Многие из наших товарищей, верно: заботились только о личном. Ещё — о ненужных народу социалистических режимах за рубежом. Мы — много лет тратили деньги на помощь диктаторскому режиму Фиделя Кастро. На войну во Вьетнаме. Потом — стали тратить по 3 миллиона в день на войну в Афганистане. Содержали на шее народа все центральные комитеты компартий в капиталистических странах. Всё это — обходилось нам по 30 миллиардов рублей в год. Да столько же — пропивали и брали на личные нужды мы сами. Строили дурацкий БАМ. А вот на то, шобы поднять сельское хозяйство, увеличить колхозникам жалованье и пенсии — денег у нас всегда не хватало. Вместо оросительных каналов — мы строили заводы для изготовления химической водки. А вместо укрепления деревень — создавали новые и новые танки, да пугали народ войной, которую будто бы замышляла Америка против нас. Вот такая была линия. Покорность в народе — мы довели до уровня анехдота. В котором Хрущёв будто бы говорит москвичам: "Шоб завтра явились все на Красную площадь! Будем вас вешать". А старые коммунисты ему на это — вопрос: "А верёвки свои брать или партком выдаст?" Горький, Господи, это анехдот. Потому, шо человек в СССР — это звучит горько, как сказал один писатель, сбежавший от нас на Запад. Вот и подумай, Господи, ещё раз. Шо у нас за жизнь была? У нас — никогда не было такого вождя и такого правительства, которые считались бы с мнением народа.

И опять на весы советского народа упала тяжёлая гирька и стала перетягивать чашу страданий и горя вниз, а людей приподняла из моря уже выше пупков, в то время как у китайцев вода доходила ещё до груди, а капиталистам по горло. Все народы повернули головы в сторону российских народов. Ещё немного, и коммунисты первыми побегут занимать райские кущи.

С израильских трибунок громко возопили еврейские лидеры:

— Господи, что же ты делаешь, опомнись! Если русские попадут в рай, они же начнут вырубать там сады на приусадебных участках и виноградную лозу. Начнут всё перестраивать под свои социалистические фундаменты, чтобы заниматься потом преодолением трудностей. Они же без этого — не могут! Подумай, Господи: зачем людям в Раю — трудности?

И Всевышний, задумавшись, приостановил движение весов, не зная, как быть дальше. Может, объявить временный мораторий на решение о переводе советских людей в рай? Но как быть тогда с гласностью Божьего суда? Не прохвосты же сидят на облаке?.. То — одно, то сразу другое.

Хозяин в море, видя, что пауза опасно затягивается, не выдержал, бросился к трибунке Брежнева. Подбежав, торопливо зашептал:

— Леонид! Той, Иллич! У нашего ж Бога, говорит писание, сын был, той, полуеврей. От израильской бабы. Возьмёт щас и отдаст рай евреям. Они ж, клятые, увезде нас опережают. А мы ж тогда — как? Надо послать Богу взятку. Або хорошего хабаря! А то опять будем — под ними. Как американцы.

Бровастый вождь во взятках толк знал. Согласно кивнул, и советская разведка, посовещавшись с заплечно-загробных дел мастерами и академиком-юристом Вышинским, переправили Всевышему на облако бочку нектара, бочку армянского "Коммунистического" с чёрной русской икрой и юную деву Марию Рабинович-Иванову из-под Житомира, которой пообещали дать выездную визу в американский рай под Лос-Анджелесом, где находилась её тётка Рахиль. Дело это они проделали чисто — тоже знали в нём толк, а для верности посоветовали Брежневу немного ещё и припугнуть Всевышнего. И Бровеносец тут же напомнил через эфир:

— Господи, а помнишь, как мы подавляли освободительные движения в Венгрии, ГДР, в Чехословакии? Потому, шо танками — можно заставить наложить в штаны кого угодно. Не только одного человека, целое государство. Правда, потом вони много — на всю Европу — но цель всё-таки достигалась нами всегда. Шоб и свои демократы не воняли. А если ж применить ещё и нейтронную бомбу? Шо будет? Гриб вырастет — выше твоего облака! А я — не уверен, шо какой-нибудь атеист Пронин не захватил её с собой на тот свет и не прячет щас в своей мошонке её критическое число. Это ж тебе не Моше Даян! Такой Пронин может и себя рвануть с чувством глубокого удовлетворения, и всех нас.

Господь очнулся враз. И раздался с облака его голос Божий:

— Русские — всегда верили в райскую загробную жизнь. Только называли её по-другому — коммунизмом. Так не будем же лишать их этой мечты за их ни с чем не сравнимые страдания на Земле! Петруха Залманович, отвори им врата в рай.

— Господи, — испуганно зашептал апостол Пётр, — не ведаешь, что творишь.

И раздался шёпот Божий ему в ответ:

— Не искушай, Пётр! Если не пообещать им привилегий, они могут и здесь устроить нам такую перестройку, что за полгода — опустеют все райские по`лки с продуктами и навек разладится снабжение. Взгляни на картину Ильи Глазунова! Это тебе — не тихое явление твоего Учителя еврейскому народу, который смиренно взирает. Тут — такие мастера интриг и переворотов, что за один день могут разрушить всё, что я создал за 7.

Сказал так, и увидел, что и на этот раз поступил хорошо.

Ещё не успели выйти из моря и хлынуть на берег чёрной саранчой вялые от бескормицы советские люди, как Хозяин, расправив свои розовые, как у фламинго, крылья, полетел бодрой партийной саранчой захватывать место под дачу в райских кущах за Ахун-горой. Торопился, чтобы не застолбили лучшие места другие. Но лететь с таким пузом было тяжело, и пока он дотрепыхался на своих авангардных крылышках — отвыкли, проклятые, от физической нагрузки — все рестораны были уже заполнены теми, кто оказался проворнее и полегче.

На Рице привычно уселся со своими клевретами Сталин, заставивший Хрущёва подносить еду и выпивку на подносе, а Микояна — разделывать на эстраде лезгинку. Молотов тихо плакал от счастья, что снова все вместе и прощена, наконец, жена. Охранял застолье, тоже прощённый, карлик Ежов. Но что-то злобное выкрикивали там Сталину Орджоникидзе и Енукидзе, а потому пир шёл пока не так, не по правилам.

Зато на Ахуне, окружённый своими подхалимами, умело руководил застольем, привычный к этому делу, Брежнев. Вот туда и стал протискиваться Хозяин. Брежнев завёл речь о том, как сохранить власть и господство над беспартийными массами, если появятся другие партии и будут мешать. Объяснял, какую надо придумать Конституцию, как облапошивать всех новыми законами, чтобы не объединились какие-нибудь необсохшие мократы.

Пока Хозяин протискивался поближе к президиуму и тамаде, там уже что-то быстро постановили, торопливо проголосовали, отключив микрофоны для умных, и увидев, что это хорошо, принялись за былые тосты и здравицы.

— Да здравствует яркая, глубокая речь дорогого Леонида Ильича! Если бы не его личные усилия по захвату Рая, не видать бы нам его, как народу — его любимого минтая! — выкрикнул бывший секретарь Харьковского обкома КПСС. А бывший Ворошиловградский, хапавший из универмага для своих любовниц 10-тысячные шубы бесплатно, заорал тоже:

— Ура товарищу Леониду Ильичу!

Хозяин сообразил, теряться нельзя, вот-вот начнётся делёжка должностей. А потому, протиснувшись мимо чучела медведя с табличкой "Нектар райский пей, но партийное дело разумей!", зычно рявкнул:

— За наше партийное единство, товарищи! И хоча народ был намы нидоволин, надо пэрэходыть, той, в атаку. И знову боротысь за власть!

Заорал — наверное, и в Австралии было слышно — и понял, что это — хорошо. Его пригласили за партийный стол. Ну, а за собственностью партии — всегда хорошо и спокойно. Именно таким и представляется ему коммунизм. То бишь — Рай. Все были голые. Всё вертелось вокруг одного вопроса — красивых женских задов, которые будут выдавать теперь каждому ответработнику, как в магазине обкома осетрину. Но — уже совершенно бесплатно, и каждому по потребности.

А внизу, под Ахун-горой, где кущи были уже вырублены, а поляны загажены, ликовал простой народ. Не за пиршескими столами. В трудовом энтузиазме готовил "встречные творческие планы". Как и где шахты копать. Где закладывать сверхмощные домны. Не мог этот народ сидеть без работы и комдвижения вперёд — такой уж у него выработался синдром. Хотелось побольше чугуна и стали. И это тоже было хорошо. Но и у них там выдавали баб. Правда, по разовым талонам и которые похуже — тощих от непосильной работы. Чтобы народ всё-таки мог плодиться по планам и дальше. И выращивал бы для верха новых баб и работников. Плохо только, что перепившийся "верх" забыл про генетику, как всегда. Какой же приплод от плохих баб?..

Видно, от китайских капель и ярмарочного разнообразия женских задов у Хозяина напряглись чресла. Голый, с короткими розовыми крыльями, с огромным желанием и томиком "Капитала" в руке, вышел он из-за пиршеского аппаратного стола и пошёл через весь зал к Бровеносцу. Чтобы выразить ему личную преданность и чувство глубокого удовлетворения. Но из "Капитала" вдруг посыпались фотографии нагих женщин — Лиды, актрисы Колчевой, уборщицы с задом шириною в Данию, от которой пришёл бы в восхищение сам Рубенс. И Хозяин Хозяина, глядя с восторгом на "Капитал", из которого сыпались и сыпались на пол красотки, ласково спросил:

— Это у тебя шо, журнал мод?

А фотографии на полу превращались в живых голых женщин, и с непартийными выражениями на лицах закружили вокруг Хозяина в пляске половецких невольниц. Непристойно двигая телами, они запели песенку киевских бурсаков:

— Егда восхощется предпупию твоему…

Однако какой-то из помощников Суслова испуганно заверещал, и тем всё испортил:

— Товарищи! Мы же — Ленина забыли пригласить на наш рай-съезд! Не поверят ведь нам без него…

— Та нету ж иво ниде! — воскликнул Хозяин.

- Тогда, — поднялся Суслов, — надо выставить хотя бы его бюст. — Продолжая напирать по-волгарски, по-рабочему на "о", он закончил свою партийно-кардинальную мысль: — Народ внизу — привык к этому. Советую — прикрыться товарищем Лениным!

— Ле-нина, Ле-нина!.. — дружно закричала сытая и оголённая партийная верхушка, требуя политического прикрытия своему раю.

Ни бюста, ни памятника, ни живого Ленина нигде не нашли — не было. Как в июльские дни канул, при Керенском. Но тогда — искали, чтобы судить. Теперь — не умели, и боялись без него жить. Вот если б можно было всё повалить потом на него, тогда — дело другое…

Стукачи доложили Хозяину, что есть в Мацесте лже-Ленины — дорвались там до вонючих ванн и грязи и лечатся от бесплодия. Может, пригласить одного? Шоб заменил на время настоящего, хотя и нет у него идей. Будет руку держать. Улыбаться красному бантику, как при Хрущёве. Всё польза! А настоящий — говорят, укрылся где-то в абхазской Швейцарии. Готовит там под носом у Сталина первый номер новой "Искры". Шоб начать всё сначала. А распространять газету — будут какие-то братья Храмцовы. Писатель Родионов, удравший из психушки, написал уже для первого номера свою лучшую статью. Есть и черновик, выкраденный из корзины…

"Долой советскую Империю!" — прочёл Хозяин заголовок. А внутри — так и загорелось всё от ненависти: "Ишь, гад, шо пишет! Та за такое голову надо оторвать! Надо, той, дать команду. Нимедленно заарестовать этого Родионова! Или как его там…"

Хозяин чуть не проснулся от охватившего его гнева. Но нет, покатился проклятый сон дальше. Будто вышел он, Хозяин, из банкетного зала, чтобы пройти в кущи по малой нужде. Но только пристроился возле одного дерева, а из-за него — в лицо ему 2 автомата. Братья Храмцовы наставили… Старший, тот, что сидел в лагерях, нагло так говорит, гад:

— Смотри, братуха. Вот этот человек — поедет через неделю с делегацией в ГДР. И будет представлять там — нашу страну. Как тебе это нравится?

Млаший Храмцов сначала заржал от восторга, рассматривая "химкомбинат" Хозяина. А потом сказал:

— Будет трепаться о защите угнетённых всего мира и о любви к народу.

— Правильно — трёп! — сурово подтвердил старший. — Трёп, в который верят — только они сами. И то — от привычки так говорить и думать.

— Ещё им наши критики помогают. — Младший вздохнул.

— А мы вот — издадим закон. Карающий таких критиков тюремным заключением. За подлость и ущерб, который они наносят народу. Прославлял в печати подлецов? Отвергал рукописи талантливых и честных? Получи!.. Чтобы неповадно было и новым Иудам. Чтобы не плодился трёп!

— Я буду, той. Жаловаться! — произносит Хозяин неуверенно. И пытается нажать пальцем на секретную кнопку под столом, чтобы вызвать милиционера. Но в руке у него — не кнопка, а тёплая родная мошонка. Дави не дави, никто на этот зов не придёт: не та сигнализация.

Обрюзгшее лицо Хозяина во сне набрякает от страха и напряжения, делается ужасным, а рука судорожно продолжает что-то сжимать так, что вздрагивают его толстые полураскрытые губы. Однако проснуться Хозяин никак не может, и с мощным утробным храпом продолжает переживать свой непрекращающийся кошмар.

Ещё не кончилось во сне дело со Страшным Судом, как начала плестись новая история, перемежаясь с первым сном. Стало вдруг сниться, что в толпе нагих советских граждан, ожидающих решения Всевышнего, появились одетые в кожаные тужурки чекисты Дзержинского. Пронёсся слух, что разыскивают людей для другого суда — своего. Ищут некоторых ответственных товарищей. В том числе и его, Хозяина.

Вот тебе и на, как повернулось всё! Хозяина так затрясло, что бросился бежать в сочинские кущи. Стал пробираться по ним вверх, где виднелись леса и горы. Однако чекисты, будь они неладны, были опытными и быстро поймали его. Как зайца в силки. Из-за кустов раздался грубый голос:

— А ну, встань! Ведёшь себя, мерзавец, как врангелевец, и ещё дурачком прикидываешься?

Пришлось, той, подчиниться: лицо ж у чекиста — ну, прямо белое от ненависти, и наганом в морду тычет. Повёл на Лубянку…

И вправду, очутился Хозяин на Лубянке, в кабинете аж самого товарища Дзержинского. Феликс Эдмундович — страшно худой, тоже бледный и бегает из угла в угол, играя желваками. Увидев Хозяина, резко останавливается, испепеляет его горящими глазами и, закурив, затягиваясь до впалости щёк, переводит взгляд на чекиста, который привёл арестованного в кабинет. Тот бодро докладывает:

— Феликс Эдмундович, ваше поручение выполнено. Все 3 крупных перерожденца, отдыхавших в Ялте, нами арестованы. Материалы для следствия и суда уже подготовлены.

Хозяин только теперь увидел в кабинете ещё двух арестованных: министра финансов Грузии и ворошиловградского секретаря обкома. Ещё вчера все они отдыхали в одном "закрытом" санатории. Играли там в преферанс, ходили к медсёстрам на клизмы. А по ночам кутили с молодыми красивыми девками, которых поставлял им завхоз санатория Пётр Захарович. Жизнь шла весёлая, бурная, стали они этими девками обмениваться. Смеялись потом, и не ведали, что беда стояла уже за плечами. Явились откуда-то вот эти самые чекисты, обозвали их врангелевцами и стали ловить. Хозяин успел рвануть от них аж в Сочи. Но всё же схватили и там.

Видя теперь, что дело поворачивается на слишком серьёзный лад, Хозяин всполошился:

— Хвеликс Эдмундовыч, дозвольте спросить: я — за шо?

— Не строй из себя Ванечку! Не знает он!.. За перерожденчество! Нет ничего страшнее для партии, чем пробравшийся в неё и усевшийся на высоком посту мещанин.

— Так рази ж я — один? Есть же ж и, той, поглавнее меня. А вы ж их — нэ трогаетэ. Брошурку б напысалы какую о пэрэрожденчистви. Шоб пойнятно було, шо делать. Как, той, исправлятысь. Ну, й шоб народ обо всём почитал.

Дзержинский побелел снова:

— Ишь ты, брошюрку ему!.. Он, видите ли, исправился бы от одной брошюрки… Надо же, за каких дураков всех принимает! Да вы — эту брошюрку… ещё в зародыше уничтожили бы! А авторов — в психушку посадили. И заявили бы народу, что брошюрка эта — вредная. Порочит нашу светлую советскую действительность. Так никто — и не узнал бы! Что в этой брошюрке говорилось на самом деле.

Хозяин взмолился:

— Так причому же тут я?

— Ишь ты, овечка!.. В рай, сволочи, захотели? Да вы же — ещё при жизни сотворили его себе! А наш социализм — испоганили. Да так, что люди уже не верят и в идею справедливости! Не то, что в возможность критики. И всё это — благодаря вашему, уже откровенному — да, так — есть! — цинизму.

Хозяин запротестовал:

— Хвеликсэ Эдмундовычу, а у чому ж вы, той? Увидили этот мой цинизм. Товарышу Дзержинский…

— Я тебе не товарищ! А цинизм твой в том, что ты — всё понимаешь! И что говоришь, и что делаешь. Тебе даже сны паскудные уже снятся!

— При чём же тут я, если они снятся?

— Нормальному советскому человеку разве могут присниться такие "доказательства" на обладание раем?

— И тут я ни причому, Хвеликс Эдмундович. Начитался ж, той, матэриалов, шо выдаёт нам КГБ для ознакомления с прэсой и радиопэрэдачамы з-за бугра. То оно й сныться. Усякие там стихи, Солженицыны, Раскольниковы…

— Сукины вы дети! Во что вы превратили советскую власть!.. От вашей практики — люди не знают, как спасаться! Советский Союз вы сделали союзом главарей-изуверов! Форма правления у вас — "государственное мучительство граждан". И кончите вы всеобщим предательством тех, кто трудится, и возвышением спекулянтов и ворья!

Чтобы выиграть время, Хозяин снова прикинулся непонимающим дурачком:

— Та рази ж выноват человек у тому, шо ему сныться? Шо ж я, ни имею вже дэмократыческого права й на сон? Выноват у тому, шо сныться мине рай, а ни шо-нэбудь по программи?

— Вот расстреляем тебя, подлеца, тогда и будешь выторговывать себе рай со спецраспределителями, как было при вашем "социализме". А здесь, на нашей земле — тебе не место!

Хозяин опять принялся канючить:

— Як другие брэхалы стольки лет подряд и усё хвалилы та прославлялы, так им — ничё, можна, да? Их — нэ рострелюетэ. А как человеку один раз дурной сон прыснывся, так одразу — до стенки? Такая ото ваша справэдлывисть, да? Во сне ж — сибя, той, нэ проконтролюешь! От воно й сныться нэ по докладу. Во сне ж — воно усё правомерно. Усё ж бывает, як то кажуть. Ну, бувае, доходыть до прэувиличения. Потом же ж — это во сне человек подумал нэ так, як надо. Иде ж тогда свобода снов, Хвеликсэ Эдмундовычу? Ну, шутка ж усё, сатира. Чи, той — гротэск!

— Я тебе покажу, сволочь, гротеск! Пол-области разворовал, пропил, и в рай хочешь попасть? Ну, уж не-ет!..

Хозяин неожиданно вспомнил, как оскорблял его при аресте чекист, пожаловался:

— У Средней Азии — не такое делается, и ничё. А как, как забирал миня ваш товарыш? Ще й врангелевцем обозвал. За то, шо я у Крыму отдыхав…

— И правильно сделал, что обозвал! Врангелевцы — пропивали Крым от безнадёжности своего положения. Пир, так сказать, во время чумы. А вы — сами хуже чумы! Каждый год пропиваете по 15 миллиардов государственных рублей! Это — чуть ли не годовой бюджет всей Польши! Да ещё столько же пропадает от вашей бесхозяйственности. На эти деньги — всех пенсионеров страны можно было кормить. Я уже не говорю о моральном уроне, который вы наносите обществу своим образом жизни. А ещё посылаете к пионерам заслуженных ветеранов войны! Воспитывать патриотизму. Чем же вы — не врангелевцы? Вы — хуже, страшнее их. Потому что вы — враги не открытые, а спрятавшиеся под чужой личиной! Это — так есть!

Хозяин попробовал увернуться опять:

— Причому ж тут мы? Спрашуйтэ тогда всё, той, из Лёни.

— Какого ещё — Лёни? — Дзержинский гневно уставился в лицо Хозяина.

— Та, той, з Иллича.

— Что-о? — Тёмные глаза прожгли Хозяина точно угли. — Ну, это уж слишком!.. — Обернувшись к двери, ведущей в другую комнату, Дзержинский воскликнул: — Владимир Ильич, вы слышите эту наглость?

За дверью раздался знакомый по кинофильмам голос:

— Ведите их всех сюда, Феликс Эдмундович — всю эту переродившуюся контру! И заходите сами.

Дзержинский кивнул всем на дверь и, когда они вошли, зашёл за ними и сам. Ленин спросил, поднимаясь из-за стола:

— Ну, и что вы собираетесь с ними делать?

— Расстреливать, что же ещё.

— Правильно, Феликс Эдмундович. — Ленин прищурил правый глаз, засунул руки в карманы. — Только прежде надо их судить показательным судом. Перед всем народом.

Хозяин решился на испытанный приём:

— От судыть — это другое дело. Нас — надо — судыть.

Остро взглянув на него, Ленин усмехнулся:

— Видите, Феликс Эдмундович! Опираться — можно только на людей, оказывающих сопротивление. Но всегда ли мы ценили при подборе кадров — их способность сказать своё "нет"? Если они были с чем-то не согласны. А вот из таких, поддакивающих и соглашающихся подряд со всем, — Ленин кивнул на Хозяина, — и выросли все эти типы. — Он оглядел остальных приведённых.

Хозяин негромко заметил:

— Я исправлюсь, Владимир Иллич.

Ленин не обратил даже внимания. Но Дзержинский ответил, играя желваками:

— Жизнь — не черновик, который можно переписать набело. Брошюрку предлагал нам написать, о перерожденчестве. Тогда, мол, он исправится.

Хозяин опять поддакнул:

— От это — правыльно, Хвеликс Эдмундовыч. Хорошо вы сказали про, той. Черновик…

Ленин не дал ему договорить:

— Феликс Эдмундович, помните, я говорил, что мы — боимся чрезмерного расширения партии?

Дзержинский докончил ленинскую цитату:

— "Ибо к правительственной партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы"?

Ленин улыбнулся и закончил сам:

— Которые заслуживают только того, чтобы их расстреливать! — Он с теплом посмотрел на Дзержинского: — Вы хорошо помните мои слова. И они, я вижу, не расходятся у вас с делом.

Дзержинский напомнил:

— Вы ещё говорили, что партия — не должна оставаться одна.

У Хозяина помимо воли вырвалось:

— Товарищ Лэнин такого нэ говорыв!

Ленин возмутился:

— Вы — что, лучше меня знаете, что я говорил, а чего нет?

Хозяин испугался, но всё же ответил:

— Нас всигда вчилы, шо вы, товарищ Лэнин, за однопартийну систэму.

— Кто вас этому учил? — воскликнул Ленин. — Что за чушь!

— Товарищ Сталин. И, той, товарищи Хрущёв, Брэжнив, — отвечал Хозяин, как школьник, вызванный учителем к доске.

Ленин огорчённо вздохнул:

— Ох уж этот Сталин! Всё успел исказить, перевернуть вверх дном… И продолжатели, выходит, были такими же. Вот и довели государство до ручки. А народ — до безразличия ко всему. А было бы — хотя бы 2 партии, этого — ни за что не произошло бы! — Он посмотрел на Дзержинского: — Но кого же нам направить теперь к ним в ЦеКа и Политбюро? Чтобы выправить положение.

Дзержинский нахмурился:

— Боюсь, Владимир Ильич, что у них там зашло так далеко, что теперь этой задачи не выполнит никакое Политбюро.

— Почему вы так думаете?

Дзержинского опередил Хозяин:

— Правильно, Хвеликс Эдмундовыч! При новом же ж Илличе — в нас пэрэродывся ни только ж я. Он же ж нас усех, той. Подкупал усё время. Своими, той, прывилегиямы. Та ищё ж торгаши образувалы государство у государстви.

— То — есть так, — подтвердил Дзержинский. — Среди населения наберётся вместе с другими перерожденцами — процентов 30 людей, которым никакие перемены уже не нужны!

Хозяин поддакнул, чтобы развить свой успех:

— Нужно нимедлино, той. Отменить усе прывилегии для руководящих партийцев. А шоб они нэ упиралысь — организувать другу партию.

Дзержинский взорвался:

— Молчать! Ты кто такой здесь?!

Хозяин отскочил к стене:

— Виноват, Хвеликс Эдмундовыч, хотел, той, як лучче.

Ленин напомнил:

— Феликс Эдмундович, прошу всё же ответить, почему вы считаете, что Политбюро — уже не сможет выполнить своей задачи?

Дзержинский обтёр бледное лицо платком:

— Этот мерзавец — действительно сказал сейчас правду. Часть людей накопила столько ворованных денег, имущества, драгоценностей, что сможет прожить остаток лет, не работая. И ещё будет своим детям помогать.

Ленин оживился:

— Стало быть, вы хотите сказать, что они — будут вставлять нам палки в колёса?

— Так — есть, — согласился Дзержинский.

— Ну, и что же вы предлагаете?

— Массовые расстрелы мерзавцев — типа вот этих… — Дзержинский кивнул на арестованных. — Без таких мер — ничего уже не поправить. Чтобы новые задумались… Ну, и ликвидировать в партийных верхах все привилегии — это развращает людей. Но, чтобы выполнить эту работу, там теперь — 7-и цека надо засучивать рукава.

— А если… ещё одну партию? Как вы считаете?

— В принципе — да. Но сейчас — ни в коем случае! Начнётся не сотрудничество, а двоевластие. Борьба за главенствующую роль, и кончится всё расколом.

Ленин вздохнул:

— Я тоже так считаю. Сейчас этого делать нельзя: раскол — немедленно отразится на народе. Новую партию, но, разумеется, того же социал-демократического толка, можно организовать лишь потом. Когда выправится и стабилизируется положение. Да, а почему вы сказали — 7-и цека?

— Чтобы хватило сил на каждый день недели. Одному цека там сейчас не справиться. Столько накопилось всякой дряни, и такое сопротивление окажут вот эти… — Дзержинский снова кивнул на Хозяина.

Ленин почесал мизинцем затылок:

— Да, задача!..

Дзержинский улыбнулся, наконец:

— Либо придётся… всем нам… воскреснуть в одно из воскресений! Чтобы двинуться им на помощь.

Рассмеялся и Ленин:

— Воскреснуть — уже не удастся. Мистика. А хотелось бы. Боюсь, без нас — им трудно будет справиться, тут вы совершенно правы. Знаете, до чего у них там дошло? Гуляет по стране жуткий анекдот. Будто бы на дне рождения одного секретаря райкома на Кавказе гость — произносит кощунственный тост! "Не за то тебя уважаю, что вор, а за то, что ты…"

— Слыхал уже, Владимир Ильич, знаю.

— Вот видите! Дальше, как говорится, ехать некуда. Народ всегда метко всё подмечает. И высмеивает в своих анекдотах! Но от этого — не легче. Надо круто изменить там всё. Поломать устаревшее и перестроить. Но с помощью чего это можно будет сделать? Как думаете?

— Не представляю, Владимир Ильич, с чего начинать.

— С самого острого оружия партии, Феликс Эдмундович! Как всегда — с печати. Смелой. Открытой, широкой печати. Если привлечь к этому всех честных и мыслящих писателей, журналистов — дело пойдёт. Нужно только внушить им простейшую, но забытую мысль. Не надо бояться открытых обсуждений перед народом. И народ — пойдёт за правительством. В противном случае — мещанство захватит в свои руки всё! И закрепит за собой победу окончательно — опутает всех взятками, не даст поднять головы. Правительству там — нужны сейчас самые широкие, самые глубокие признания ошибок в прошлом. Начиная — с правления Сталина, этого первого переродившегося царька. Без этого — у народа не будет веры правительству. Полупризнания, полуправда — ничего не дадут, поверьте. В этом — народ быстро всегда разбирается. Опять, мол, недоговаривают, ловчат. Только полное доверие народу может поднять его с места, на котором его столько лет обманывали, обещали. И тут нам — вот эти типы… — Ленин тоже посмотрел на затихшего, сжавшегося Хозяина, — как вредили в своё время, так с такою же силой… и помогут.

Хозяин обрадовался:

— Допоможемо, допоможемо, Владимиру Илличу! А як же!..

Ленин, глядя куда-то сквозь Хозяина, проговорил:

— Нужен показ… процесса перерожденчества. К чему приводит этот процесс. В какого чинушу, подлого хама может превратиться вчерашний сын рабочего и крестьянина, когда он получает неконтролируемую власть. — Он вдруг увидел Хозяина, его перепуганные глаза, спросил: — Вот объясните: как вам удалось — или, скажем, какому-то отдельному директору завода — сделаться бесконтрольным барином?

— Тогда, той, нэ расстриляетэ? — начал было торговаться Хозяин. Но Дзержинский осадил:

— Суд учтёт ваши признания. Но если будете торговаться…

— Ни, нэ буду, — Хозяин, показывая повиновение, стал по стойке "смирно". — Так от, они спрашують — как? Отвичаю. Тому способствуить — сама систэма. Дирэхтор пидбэрае сибе сначала, той, партком из своих людей. Потом — местком из своих людей. А тогда на остальных — можно вже, той. Просто начхать. Усё вже пойдёт, как по маслу, бо так званый "трэугольнык" советской дэмократии у тибя у кармани. Ты его прыжымаешь, он голосуит "за".

Ленин посмотрел на Дзержинского:

— Менять надо! Такую систему. В этом и есть гвоздь всего вопроса. Смотрите сами, они прожили без нас — уже полвека. И даже не пробовали ничего изменить. Развить диалектически, в соответствии с изменяющейся обстановкой. Недаром мне жаловался Раскольников! "Если, — говорит, — это зовётся у них социализмом, то за что же мы боролись?" Действительно — ведь сплошные преступления и застой. В делах, философии, в общественной мысли. Социалистическая государственность — была уничтожена. Идеалы — сгноили или опозорены. Ведь у них же там — скоро завалится всё! Обрушится вовнутрь. Как в Римской империи, если не примут решительных мер. А может, это и хорошо? Тогда — "дирехтор", — передразнил он Хозяина, — не сможет больше подбирать себе по вкусу "цека" из своих людей и карманный ВЦСПС. Не станет и таких вот хозяйчиков на местах! — Он посмотрел на сжавшегося Хозяина. — Вы только взгляните на него — какое пузо наел!..

Дзержинский ухмыльнулся:

— Такие — готовы даже на манжетах печатать, что они — коммунисты. — Он резко повернулся к Хозяину: — Но, сколько бы вы ни рядились в коммунистические перья, вам не удастся спрятать свою сущность перерожденцев! Это вы — утопили наше дело в лозунгах, не делая ничего практически. Это вы — опозорили нашу идею! Вот почему вас — нужно только расстреливать!

Хозяин упал на колени:

— Простить, если можете. Та если б не Лёня, та рази ж бы я!.. Та ни за шо! Рыбка ж, она, той — з головы починает. Остальное — с чужого примера гниёт.

Ленин заметил:

— Феликс Эдмундович, а вы знаете, он — не дурак. Не культурный только…

Хозяин обрадовано закивал, поднимаясь с колен:

— Конечно ж, той, нэ дурак! Могу ищё, ой, как партии послужить!..

Ленин, словно останавливая его, выставил вперёд ладонь:

— А вот от этого — вы уж нас увольте!

Дзержинский громко позвал:

— Товарищ Бокий, уведите его!

Хозяин в ужасе спросил:

— Шо, до стенки, да? Ни нада, ни нада, товарищ Жержинский!.. — И так заорал, что проснулся. Не знал он, что представлял собою Ленин на самом деле.

Если бы знал, приснилось бы ему другое: что Ленина Бог, знающий о нём всё, как и кремлёвские архивисты, судил бы такими словами: "А вот вам самый главный виновник всех бед и несчастий России — маленький, лысый, картавый человечишко Ульянов-Ленин, палач самых масштабных убийств в мире! Его превзошёл, правда, Сталин, продолжатель палачества, начатого Лениным. Ведь не итальянец Муссолини создатель первого фашизма в Истории Человечества, а этот самонадеянный властолюбец и садист Ульянов. Он, выезжая из Швейцарии в Россию через Германию, предал Генеральному Штабу за 50 миллионов германских марок русскую армию, воевавшую на фронтах с немцами. На эти деньги он закупил типографию, в которой стал печатать в 20-ти газетах на разных языках — русском, украинском, белорусском, польском, латышском, татарском и так далее — призывы к солдатам этих национальностей: уходить с фронтов по домам. А сам снабдил винтовками рабочих Петрограда и совершил в октябре 1917 года вооружённый государственный переворот, отняв власть у демократического Временного правительства. Захватив власть насильственным путём, Ленин тут же ввёл цензуру печати, отменил все законы России и уголовные кодексы, заменив их одним "законом" в кавычках о "Чрезвычайном положении в России". По этому "закону" "Чрезвычайная комиссия" Дзержинского получила право на аресты граждан по одному лишь подозрению в нелояльности к так называемой "советской" власти и на их расстрелы без судов и следствий. Юрист по образованию, Ленин начал править Россией террористическими методами. Расстрелял без суда и следствия в Екатеринбурге всю царскую семью — бывшего царя, его жену и 5-х детей — и царскую прислугу — врача, повара, горничных. Затем царю отрезали голову и привезли в Кремль к Ленину, чтобы он мог лично убедиться, что царя действительно уничтожили. Александра Коллонтай, увидев седую, окровавленную голову царя на столе в кабинете Свердлова, упала в обморок. А в это время уже расстреливали всех великих князей Романовых — тоже без предъявления каких-либо обвинений. Ну, а живодёры Дзержинского расстреливали каждый день в одной только Москве по 100 граждан, подозреваемых в антипатии к фашизму, устроенному Лениным. Гремели расстрелы и по всей России, ссылали семьи расстрелянных в концлагерь под Архангельском, изгоняли учёных и другую интеллигенцию за границу, выселяя их из квартир, которые тут же предоставлялись чекистам-евреям, съехавшимся в Москву и Петроград.

Видя весь этот кровавый разгул озверевшего от крови Ленина, Яков Свердлов организовал мнимое покушение на Ленина, чтобы остановить его от дальнейших злодеяний, так как 5 августа 1918 года руководство православными церквями объявило ночью во всех губернских городах анафему Антихристу Ленину, на что Ленин отреагировал секретным указом: расстреливать священников "с особой жестокостью". Садист Ленин лично придумал форму "особой жестокости": митрополитам перед расстрелом выкалывали глаза, а священникам отрезали языки. Его садистской натуре казалось мало расстрелять человека, надо ещё поиздеваться. Такое могло прийти в голову лишь уголовнику. А где была совесть, да просто человеческие чувства, у исполнителей-коммунистов, слышавших вопли и крики захлёбывавшихся кровью людей?! А на старости лет они, как будто у них память отшибло, рассказывали пионерам о гуманизме идей дедушки Ленина.

31 августа Ленина ранили в Москве люди Свердлова. Троцкий объявил на заседании правительства "красный террор врагам революции" и 12 сентября 1918 года вызвал повестками на Лубянку 500 высших офицеров русской армии, героев Русско-японской войны, якобы для проверки документов. Шла уже гражданская война. Пенсионеры полковники и генералы, награждённые орденами Георгия Победоносца, явились на проверку точно в назначенное время. Троцкий построил их в огромную колонну и привёл пешком на Красную площадь, а затем к Лобному месту, где раньше казнили с позором преступников. Там уже стоял грузовик для перевозки трупов за город в приготовленный ров, а рядом с грузовиками лежали у станковых пулемётов с заправленной лентой 2 пулемётчика. Троцкий дал команду открыть огонь по старикам, стоявшим в строю с орденами на груди. Падая и обливаясь кровью, они так и не поняли, что происходит. А это была "еврейская месть" Троцкого русским за покушение на Ленина. Если бы Троцкий представил себе реакцию мирового еврейства на расстрел в Париже, к примеру, 500 офицеров типа Дрейфуса, может, отказался бы от своей затеи. Но… за несколько рейсов, тайно увёзших гору трупов русских офицеров за город, трагедия была закончена, и никто об этом не узнал и не пикнул, так как Троцкий пригрозил расстрелом редакторам московских газет, если информация о ночном кошмаре просочится в прессу. А выздоровевший потом Ленин не только не арестовал Троцкого за учинённый им самосуд, но даже выдал зверю Троцкому мандат на дальнейшие расправы, чтобы запугать офицеров, покидающих германский фронт и организующих свою Белую армию.

В октябре Троцкий "решил" проблему голода в огромном концлагере для военнопленных белой армии под городом Свияжском, куда их свезли со всех фронтов для удобства снабжения. К моменту первой годовщины Советской власти голод охватил всю страну, которая была разорена как при монголах и стала нищей под неумелым руководством Ленина — у него не было ни экономического образования, ни опыта руководства страной (он до этого руководил лишь коллективом в 20 человек редакции газеты). 96 тысяч пленных стало нечем кормить в первую очередь. И Троцкий вновь использовал "еврейскую месть", приказав расстрелять пленных из пулемётов. Почти 100 тысяч трупов — это не пух их еврейских перин во времена черносотенных еврейских погромов! Троцкий прекрасно это понимал и потому в книге "Моя жизнь", которую писал, живя в Мексике, не обмолвился ни одним словом о своих злодеяниях, словно и не было их вовсе.

Точно так же вёл себя и фашистский ЦК ВКП(б), а затем и КПСС, воспевающий себя на всех заборах и крышах: "Слава КПСС!", "КПСС — это ум, совесть и честь нашей эпохи". Рассекречивать поступки Ленина, Троцкого и "совесть" КПСС начали лишь в 21 веке. И мы теперь знаем и о сионизме Троцкого, и о том, как добрый "дедушка" Ленин приходил с врачом убивать Свердлова на его квартире смертельным уколом. Поведали нам теперь и о том, как Ленин заочно судил своего бывшего друга Романа Малиновского, члена ЦК партии большевиков ("который один сто`ит 10-ти других членов ЦК, вместе взятых" по словам самого Ленина, сказанным им в 1912 году в Польше), вернувшегося в родной Петроград в 1918 году из германского плена. Ленин был в это время в Москве и боялся, что Малиновский расскажет на очном суде о том, что Ленин лично просил его внедриться в царскую охранку "сексотом", чтобы знать о замыслах охранки. Испугался Ленин ещё и вот чего. В 1917 году, как только он приехал в Петроград, Керенский вызвал его на допрос и заявил: "Господин Ульянов! Когда вы предложили выдвинуть Романа Малиновского кандидатом в Государственную думу от своей партии, вы знали, что он агент царской охранки? Ведь такой депутат — позор для Думы!" "Ну, что вы? Не может быть, чтобы Малиновский был провокатором!" — цинично и безнравственно отрёкся Ленин от товарища по партии, как когда-то от своей первой жены по требованию родной "мамочки". А узнав, что Малиновский жив, и факт предательства может открыться, спешно присудил его к смертной казни заочно. Приговор был приведён в исполнение в Петрограде Урицким.

"Хозяин" Днепропетровской области не ведал обо всём этом, так как власть всё ещё была в руках партии Ленина. Не знал он очень многого о безжалостности и подлостях Ленина. И теперь, очнувшись от своего страшного сна, с облегчением подумал: "А усё ж таки, той… Раз вже й во сне пойнимаю, шо живу нэ так и зи мною можна разговарюваты о моём расстрели, то нада шось минять… Ни дай Боже, прорвёться тот журналист до Кремля, хуч там и сидит сам Лёня! Не допоможет тогда и он: нэ захочить… Они ж там, у сибя на вэрху, тоже ж пойнимають, иде кончаються границы усему, шо можна позволять".

Хотелось пить, но лень и трудно было подняться, и Хозяин опять незаметно задремал, забыв, что где-то рядом была Лида и можно её попросить принести воды. А Лида, проснувшись от его крика во сне, лежала теперь на своей тахте с открытыми глазами и тоскливо думала: "Люди пишут на его имя жалобы. Просят разобраться в их беде, защитить от несправедливости. Идут к этому борову на приём — взрослые люди, мужчины! Как же понять всё это? Что происходит?.. Неужели же они так и не знают ничего про него и верят в его справедливость?"

Продавшаяся Хозяину сама, она, видя перед собой обрюзгшее, набрякшее от сна и выпивки лицо, тихо поднялась и убежала под душ, чтобы отмыться от его прикосновений. Оттирая себя мочалкой с мылом, с содроганием думала: "Боже мой! Ведь уже дети знают, что все везде лгут. Для кого же сейчас секрет, что в газетах — нет правды и наполовину! Кого удивит, что начальство — нельзя ни критиковать, ни переизбирать. Что у простых людей нет никаких человеческих прав, все только на бумаге. А залезет вот такой боров на трибуну и хрюкает оттуда без стыда, что всё идёт правильно. Да ещё свой свинячий лозунг развесили по всей стране: "Партия — это ум, совесть и честь нашей эпохи". Это ж надо, наглость какая! Нигде в мире поди такого нет".

Одеваясь после душа, она вспомнила, как Хозяин — уже дважды! — заставлял её не ложиться, а нагибаться перед его тахтой. Хорошо хоть не смог вчера, её стошнило бы от отвращения. Передёрнуло её и теперь, от одного только воспоминания. Но тут она заметила на стене календарь с множеством уже прожитых, но не оторванных листиков, и принялась их отрывать. Один за другим, пока не показался листок с красной строкой — "Воскресенье".

Делать было нечего. Надо было ждать, когда боров проснётся. А он, кажется, уснул опять — стонет, мычит что-то, снова кого-то пугается. Слава Богу, думает она, что хоть во сне есть какие-то страхи и у него, может, станет добрее…

У Хозяина действительно начался во сне новый кошмар. Опять его ловили, и поймали. Но не чекисты уже, а врангелевские офицеры. Один из них, что был с погонами поручика, крикнул второму, кажется, штабс-капитану:

— Миша, посмотри только на эту жопа-морду! Вот кто жрёт наших осетров! Им вынуждены отдаваться актрисы и красивые девочки из бедных семей. А ты слыхал его речь?.. Это же чёрт знает что! Стошнит и русских, и украинцев. Ты же из контрразведки, расстреляй этого хама, забывшего родную речь и свой народ!

Штабс-капитан возразил:

— Нет, Володя. Для таких скотов мы устроим показательный суд. Пусть народ поймёт, наконец, что произошло в государстве на самом деле!

Хозяин упал на колени:

— Пощадить, господа охвицеры! За шо ж одразу й судыть, и стрилять? Скажить: шо мы бэз вас нэ так исделалы у государстви?

— А ты сам не догадываешься, каналья?!

Хозяин заплакал. Знал, эти — шлёпнут.

— Оситров? Так вы ж их кушалы тоже. Когда булы, той, у власти. И девочек… На то ж и Влада. Та й мода ж у всех одна — рострил. И в Жержынського, и ф Сталина, та от же й у вас, господа…

Поручик истерически рассмеялся:

— Так ведь ваша-то власть — не должна была доходить до расстрелов! Ты забыл разве, что ваш Ленин провозглашал?..

— Господин поручик, мало ли шо и хто, той, провозглашал?

Не выдержав, рявкнул штабс-капитан:

— Запомни, хам! Что разрешается Юпитеру, не полагается его быку! А ты ведь — не Юпитер? Так как же ты посмел сравнивать себя с нами! Ты — не имеешь права равняться со мной даже в мыслях, понял! Я — граф! Поручик вот — из князей. Пусть из разорившихся, но не тебе же чета!

Хозяин от страха проснулся окончательно и жалобно позвал:

— Ли-ида!..

Конец