«Тянется! Тянется! Растягивается и всё тянется...»



Белыми с черными крапинами стволами берез, листвой светлой золотистой, густо-голубым небом погожей осени встретила земля самая любимая.

Александр повернул в Переяславль Залесский. Андрей поехал в Тверь, к брату Ярославу-Танасу. Предстояло объяснение с братом Михаилом, с которым Андрей никогда не был близок. Покорится ли Михаил каракорумскому ярлыку, отступится ли от великого стола? Александр, Танас, Михаил — сыновья Феодосии, родные друг другу и по отцу и по матери... Хотя бы поддержкой Танаса заручиться... И что предпримет Александр? А если с помощью Танаса перетянуть на свою сторону и Михаила удастся? Или это пустое Андрею вздумалось?..

Но первая рассказанная Танасом новость явилась для Андрея облегчением. Он знал, что положено опечалиться, но не мог себя принудить и только голову склонил к столешнице, к золотому кубку — трапезничали с братом вечерней малой трапезой.

Новость была — гибель Михаила в затеянном им тотчас по занятии великого стола литовском походе. Стало быть, во Владимире снова — дядя, отцов брат Святослав-Гавриил, не любимый всеми братьями Ярославичами. Это было для Андрея хорошо. Одно дело — размахивая своим ярлыком, гнать из Владимира никем не любимого дядю, и совсем другое было бы — сгонять с великого стола брата, за которого ведь и Танасу должно было бы вступиться, роднее Михаил приходился Танасу родного лишь по отцу брата Андрея... Но теперь легче Андрею. Он подумал, а дурно ли, что ему не жаль Михаила? Но ведь они близки не были. Да и Танас ведь не был с Михаилом близок... А ведь свое мыслил Михаил, прозванный Хоробритом, свои замыслы имел, Останься в живых, кому в итоге стал бы подкрепой? Быть может, и Андрею — против Александра... Андрей вдруг оборвал течение этих мыслей своих и подумал, что вот прежде, пожалуй, и не бывало таких мыслей у него. Совсем возрастный, взрослый сделался...

Анка, пестунья, встретила его с какою-то новой для него почтительностью, даже робостью. Она постарела за время его путешествия, не расцеловала его в обе щеки, не назвала большеушим; робко как-то взяла его руку правую и поцеловала тыльную сторону ладони. Он тоже смутился и сказал ей, что вспоминал почасту в пути о ней, и о Льве вспоминал, все перенятое у Льва сгодилось ему... Но это не было совсем правдой, вспоминал он вовсе редко... Уголком плата головного отерла она большую светлую слезу, скатившуюся извилисто в морщинистой коже щеки худой, ввалившейся...

— Рученьки твои обветрились... — тихонько сказала.

— Сгладятся, — отвечал он, — я масла особенные привез, мягчительные...

Она закивала даже заискивающе как-то...

Она знала, что его рукам надо быть гладкими, он и сам теперь знал это и не спрашивал себя, зачем, почему; были такие знания, о которых себя спрашивать, пытать — в мыслях топких вязнуть понапрасну... А она много о нем знала, сказать не умела, а знала... Ей он мог довериться, себя доверить... Ему теперь надо было выбрать, сыскать себе немногих людей, коим себя доверить возможно было бы... Ей — возможно. Но ведь ему нужны люди для дел правления, вот каких сыскать нелегко... Он шутливо спросил ее, поедет ли она с ним во Владимир. Она посмотрела испуганно. Он понял — да ведь не знает еще. Сказал ей. На лице ее сморщенном явилась какая-то скривленная улыбка блаженного безумия. Она смотрела на него пристально и вдруг протянула, как малая девчонка:

— Не верю!.. Не-е...

— Смотри!.. — показал ей шелковый сверток с печатью — ярлык из Каракорума, ярлык на великое княжение...

Она закрестилась мелко, суетливо. И вдруг уронила руку книзу, снова остановила на его лице печальный взгляд...

— Усы у тебя... — улыбнулась неуверенно, — волосики... — протянула руку, но будто не решилась коснуться...

Он сказал ей, что во Владимире отдаст ей ключи от кладовых и сундуков, она будет хранительницей его дома, и пусть прислугу подберет по своему усмотрению...

А и вправду у него пробились усы. И волосы русые он пустил расти...

Танас вывел к нему свою жену. Она глядела и смущалась, как подобает. Как велел ей муж, поднесла Андрею чару с вином и поцеловала, но все же не в губы — в щеку. Приятно было ощутить прикосновение молодых губ. Она посматривала на Андрея. И он понял, что было в ее взгляде: она об Андрее и прежде слыхала, но не полагала, что он до того красив... Он теперь свою красоту знал твердо, и потому выдавалась красота его ярче прежнего, да и сделалась иною — возрастная, почти мужеская красота... Ярослав приказал и детей принести, двое совсем малых, крошечных у него уж было. Прислужницы внесли детей. Меньшой был совсем еще младенец. Старший — годовый. Андрей подошел к нему близко и, забавляя, повел пальцем перед его личиком. Мальчик потянулся ручками к тонкому кольцу с латинским именем отпущенного Андреева пленника. На короткое время Андрей отдал племяннику свою правую руку в полное владение, и тот всласть потеребил палец с кольцом. И уж надул щечки, когда Андрей осторожно отнял руку. Но заплакать маленький не успел, отец приказал унести детей.

Танас добрым был отцом и супругом, жену любил очень сильно, брак его был по любви, жена его была не княжеского рода, дочь боярина, и никаких выгод для правления не принес Ярославу этот брак. Но зато Ярослав был счастлив, наложницы ни одной не завел, жены одной было довольно ему.

Андрей понимал, что, выводя к нему жену и детей, Танас показывает свое к нему доверие, даже готовность подчиниться Андреевой власти, Андреевой воле. Ярослав знает, что воля Андреева злой не будет, власть не будет тяжкой...

Ярослав искренне радовался приезду Андрея...

— Ладно это, Андрейка, что тебя они предпочли, кановичи, перед Александром-то нашим...

Андрей, скупо отмеряя слова, что ему не свойственно было прежде, заговорил о том, как надо бы зажить — с Ордой не ссорясь, но и не касаясь, не заискивая... А там — как Бог даст!..

Но Ярослав показал внезапно, что вовсе не так прост...

— Ярлык-то у тебя ханский, дозволение на великое княжение...

Недоговорил, будто предлагал Андрею самому договорить.

Лицо Андрея приняло выражение обиды и от этого странно сделалось величавым и замкнутым.

— Ярлык не в Сарае мне даден, не в ордынской столице, что над нами власть взяла, а в Каракоруме, в монгольских степях, где ордынцам всем — родина и колыбель, где великого хана монгольского — престол...

Ярослав слушал с большим вниманием, не перебивал...

— Та монгольская земля, она далеко, а ярлык, повторяю, не властью ордынской даден, — завершил свою речь...

Но и сам понимал, что не особо убедительно речь его звучит. Вроде бы и складно, а натяжки — много... Ведь это Сартак, ордынский правитель, отослал Андрея и Александра в Монголию, Сартак повелел им ехать. И то, что ярлык на великое княжение дан в Монголии, правительницей всех монголов, разве он отменяет зависимость русских земель от Сарая?.. Ах, если бы возвратить прошлое, совсем недавнее!.. Если бы Андрей тогда понимал ясно, а не пребывал бы в растерянности и ошеломлении... Надо было просить Огул-Гаймиш, надо было ей сказать, чтобы в шелковой грамоте показана, писана была бы его свобода от Сарая, свобода великого княжества Владимирского... Да теперь что... Не повернешь время вспять, назад в монгольские земли не воротишься... А воротишься — и голову понапрасну сложить возможно...

Танас вызвал кравчего и приказал снова наполнить кубки. Перевел разговор на другое, спрашивал Андрея, как тот желает свой дом устроить, полушутливо заговорил о женитьбе. Но Андрей покачал головой — нет, жениться он покамест не хочет, Анка, пестунья, и одна управит его дом, без молодой хозяйки... Андрей улыбнулся...

— И то, — Ярослав захмелел и явно желал казаться чуть более хмельным, нежели был на деле, — и то, где сыщешь тебе под пару! Землю всю объедешь — не сыщешь раскрасавицы, разумницы такой!..

Когда она пришла, эта мысль? Когда кончали трапезничать или когда растянулся усталым телом молодым на пуховой перине в спальном покое...

Мысль пришла и не уходила, заняла сознание. И он удивлялся и досадовал на себя: почему раньше не подумалось о таком вовсе простом?..

Что писано в шелковой грамоте?

Он должен подать ярлык Святославу запечатанным, чтобы ясно было, что ярлык не подложный...

И, выходит, дело в самом ярлыке, в куске шелка с привешенной печатью... А вовсе не в том дело, что в грамоте этой писано... Так выходит?..

Он попытался представить себе Огул-Гаймиш... Но уже начал забывать ее и сейчас увидел смутно и совсем разной — на золотом троне, на пиру... Нет, эти воспоминания не помогали... И вдруг пришло верное — она сидит на кожаной подушке темной и поет протяжно, и колени охватила руками... она раскачивается взад и вперед... и поблескивающее гладкостью ткани темное синее платье делает ее, сидящую вот так, стройной... Нет, что-то ладное, хорошее и нужное для Андрея — в этой грамоте...

Забылся только под утро, приняв решение...

Это решение было очень рискованным. Когда сказал Танасу, тот лишь головой покачал:

— Да он!.. Да из-под его руки такого начитают!.. Но Андрей своего решения не переменил. И вскоре уже скакал в Переяславль гонец, к Александру, дружинник, наделенный хорошей памятью и верный — в пути всегда предан был Андрею. Скакал — передать Александру Андреевы слова.

Андрей приглашал старшего брата во Владимир, пусть Александр будет свидетелем того, что Андрей не беззаконно отнимает у Святослава-Гавриила великий стол. И пусть грамоту прочтет на голос толмач, избранный Александром, ведающий ордынские знаки...

Но это было еще не все.

Но во второй части его замысла не мог ему помочь Танас. Александр приедет; Андрей знал, что приедет. И толмача Александр сыщет... Но вот где и как самому Андрею сыскать толмача?..

Особо выбирать, думать — нечего было. Приказал седлать золотистого Злата. Взял с собой двух дружинников — отправился в Боголюбово. Торопился. И не видел, не приметил, как выехал со двора Ярославова еще один всадник...

В пути думал о том, чего уж быть не могло... Его пестун, Лев... Был бы в живых!.. Руками беду развел бы!.. А так... В сущности, Андрей вовсе не был уверен в том, что все уладится... Конечно, была внутренняя, душевная уверенность, но разумом сомневался...

Ведь все могло произойти... Умереть мог человек, убить могли...

Но Аксак-Тимка, устроитель охот, которого Андрей уже словно бы поставил в своих замыслах исполнять роль погибшего Льва, оказался жив и здоров. Как ни в чем не бывало, будто вчера лишь расстались, в амбаре пустом на боголюбовском запустелом дворе сидел, мастерил капкан волчий. Никого на дворе не было, один парнишка, Тимка в услужение взял его из деревни. Парнишка указал Андрею, где устроитель охот обретается. Тимка увидел Андрея, поднялся навстречу, осклабился радостно...

— Где дружинники? — спросил Андрей. — С тобой ведь оставил. Бросили, разбежались?

— Зачем? — спросил Тимка спокойно. Но не потому, что желал успокоить Андрея, а просто потому, что сам не беспокоился. И это-то и успокаивало получше всяких успокоений... — Зачем? — спросил. — Нет, не разбежались. Кого на охоту послал, кого — по селам. Уж прошел слух — князь Андрей приехал. Надо тебя принять, а в доме пусто. Вот разослал за припасами...

Андрей откинул резко плащ, спутавшийся в ногах. Сел на лавку, грубо сколоченную.

— Не до припасов мне!..

И как-то так легко вышло, что всю свою беду поведал человеку, в сущности, только за то, что тот знал покойного Льва...

— Толмач нужен мне. Толмач ордынских знаков! Александр, тот сыщет непременно, а вот сыщу ли я...

— Сыщешь! — уверенно сказал Тимка. — Я тебе сыщу. Ты устал? В седле еще удержишься?

— Я удержусь, а коня моего мне жаль!..

Поставили Злата на конюшню, парнишка привел из соседства коня другого. Уже все узнали в окрестностях, что весть о приезде Андрея — верная...

Вдвоем выехали со двора — Андрей и Аксак-Тимка.

— Ты отцовых ближних-то помнишь? — спросил охотник.

— Худо помню, — сознался Андрей. — Да ведь они сгибли, запропали, когда...

Ему не хотелось говорить о смерти отца.

— Кто сгиб, а кто и воротился. И одного я знаю. Капканы с ним ставили прошлую зиму. Добрый охотник...

— Кто же?

— А Темер, ближний князя Ярослава-Феодора, толмач... — Аксак-Тимка и теперь хотел говорить спокойно, однако торжества в голосе угасить, утишить не сумел...

Камень спал с Андреева сердца!

Он видал Темера в детстве и много слыхал ему похвал от отца. Тимка сказал, что Темер живет зажиточно, имотно, но одинок и нелюдим. Андрей подумал, что этому человеку, воротившемуся из Каракорума, есть о чем умалчивать...

К обеду добрались до Темеровой усадьбы. Андрею толмач увиделся вовсе старым, рыжие волосы выцвели совсем. Андрей предоставил говорить Аксаку-Тимке; боялся, чтобы Темер об отце не заговорил... Темер был там... наверняка все знал...

Но сначала не проявил Темер особого желания ехать во Владимир. И Андрей понял почему. Если уж человек от придворной, княжой жизни ушел, возвращаться его не приманишь. И чем было Андрею приманить? Почестями? Обещанием даров? Кто-кто, а Темер понимал всю нестойкость Андреевой власти. Да какой власти? Покамест лишь в грамоте шелковой стольный град Владимир принадлежал Андрею...

Но когда Тимка заговорил о том, что не столько Святославу-Гавриилу, сколько Александру надобно показать действительность Андреевой власти, Темер согласился. И для Андрея это не было неожиданностью, но подтверждением — Александр причастен к смерти отца... Причастен? Если не хуже!..

— Больно ли трудны ордынские знаки для прочтения? — спросил Андрей.

— Знаки все просты, — отвечал отцов ближний, — когда знаешь их устроение. А трудно в жизни только то бывает, в чем устроения нет. А в чем его нет? Стало быть, жизнь постичь возможно...

Андрей решил не возвращаться в Тверь, послать Ярославу гонца, чтобы во Владимир сбирался.

Приехали в Боголюбове. Там, на дворе старого замка, уже толпились люди из соседства. Завидев Андрея, отошли все в один конец, пригрудились. После поклонились. Однако держались немного настороженно, не говорили, не жаловались...

Трапеза собрана была в большой палате. Андрей посадил с собой Тимку и Темера.

Теперь надо было ждать вестей о прибытии Александра и Танаса. После обильной сытной еды Андрей наконец-то ощутил усталость. Он столько в седле был... Постлали на широкой лавке в одной из горниц... Но, как это часто случается, едва добрел до постели, думал — сейчас и уснет, но только лег — и сон бежал от глаз... Он был дома, на той земле, которую любил, где с детства привык... Вспомнились книги. Во Владимир он перевезет свой сундук заветный. А там разошлет посланцев по латинским странам, в италийские и франкские земли, в землю ромеев... сколько книг привезут ему!.. В Каракоруме посол франкского короля, монах, порассказал ему о книгах... Вот вся эта колготня завершится — и он устроит свою жизнь... Так все поведет, будто и нет никакой Орды... Владимир украсит не хуже деда Андрея, святого своего покровителя... Боголюбово обживет... А какие охоты заведет!.. Соколы какие будут у него... Вспомнил мордовского сокола... Но глаза уже слипались... Подумал сквозь сон о своем обещании родичам матери... Ведь обещал избавить их от ордынской власти... Обещал?.. Ну, не все зараз... В глазах сонно потемнело, и в темноте этой, уже во сне, возник человек в одежде меховой, волчьим мехом наружу; он держал бесстрашно на голой темной руке сокола вольного, не прикрытого клобучком, улыбнулся и сказал на непонятном языке, что у Андрея — глаза материнские... Андрей знал, что язык этот — непонятный, но почему-то все понимал...

...Андрей, Танас-Ярослав и Александр встали в большой приемной палате. Когда-то — и уже чудилось: давным-давно — привели сюда впервые маленького Андрея... Тогда отец сидел на троне и рядом с ним была его венчанная княгиня — Феодосия. И тоже — будто давным-давно были они в живых... Но ведь Святослав- Гавриил, брат отца, почти сверстник отцов, сидит теперь на троне в этой палате... Андрей попытался припомнить, а где отдавали его в князья новгородские... Да в этой же палате... В этой?..

Было странно, что Александр стоит рядом с ним, будто они помирились... Но нет, Андрей теперь понимает: примирение невозможно, хотя и стоят они перед Святославом, все трое, плечом к плечу...

Андрей показал Святославу ханский ярлык и громко объявил о нем; объявил, что по грамоте этой он отныне является великим князем, он, Андрей Ярославич!

Святослав слушал, нахохлившись. Андрей и думал, что так будет его слушать Святослав. А вот силы-то и нет у Святослава, а то бы вовсе не допустил Андрея во Владимир... И тогда... Что тогда?.. О, выходило одно: тогда — в Сарай за помощью... В Сарай! Монголия, она далеко... А помощь в захвате власти даром не дается. За такую помощь платят властью же... Вот и цена ханского ярлыка!.. Но Андрей еще поборется...

— Пусть всем нам ведомо будет писанное в ханской грамоте! — громко произнес Андрей и сломал печать... — Пусть брат мой Александр передаст грамоту самому верному толмачу для прочтения и толкования...

Прибывший с Александром человек взял из Андреевой руки ханскую грамоту. Андрей сразу этого человека для себя отметил. Рослый, статный, не старый еще, в строгом монашеском облачении, красиво смуглолицый, а прищуром глаз, умных и зорких, на Александра походит. Андрей спросил брата старшего, кто это.

— Всея Руси митрополит Кирилл, — отвечал Александр, весомо бросая слова. — Боярином-печатником был при князе Данииле Галицком. В Никее утвержден митрополитом...

Андрей вспомнил все, что слышал об этом человеке. Вспомнились планы отцовы об Андрее. Так скоро все забылось, будто века миновали... А вот он, Кирилл... Но некогда было сейчас раздумывать...

Кирилл начал читать и переводить грамоту. Александр и Андрей понимали. Андрей смотрел на Александра и вдруг ясно увидел, что тот едва сдерживает подергивания в лице. Конечно, была договоренность: если грамота содержит нечто такое, что не след узнавать ни Андрею, ни Святославу, пусть Кирилл не читает.

Но Кирилл — читал! И Александр еще не мог понять — почему Кирилл читает все!..

Грамота, данная великой правительницей всех монголов Огул-Гаймиш, отдавала Андрею и его потомкам во владение вечное Великое княжество Владимирское; объявлялась независимость Владимирского княжества от Сарая и Каракорума; своею волей великая правительница даровала Андрею свободу от монгольской власти. Братья его и прочие родичи не имели подобной свободы. Андрей же теперь был освобожден из-под власти пришельцев, именовавшихся во франкских землях «тартарами» — «выходцами из тьмы». Андрей был свободен от этой власти, как любой правитель франкских или италийских земель, как европейский государь...

Она и вправду его любила... Настолько, что давала ему свободу от всего, что было — она сама... Андрей не знал, что ведь это редкостно — чтобы женщина любила так... Но Александр — знал. Зависть не была свойственна его натуре. Но теперь — на одно лишь мгновение — он позавидовал Андрею. Потому что ни одна женщина так не любила Александра; и он знал, что и не полюбит его так ни одна женщина... И мгновенная гордость Андреем захватила душу. Его любимый брат, его противник дорогого стоил!..

И если прежде все знали, что самое важное в землях русских — борьба Рюриковичей с Новгородом, то теперь еще одно противостояние явилось: Александр — Андрей... И все это знали...

А Александр знал свое: такую свободу власти, какую получил Андрей, такую свободу нельзя получить в подарок, нет! Полученная в подарок, легко ускользнет она из рук твоих. Только силой берут свободу такую!..

Лицо Александрово успокоилось, мышцы более не подергивались...

— Верно ли прочтено? — с хрипом спросил Святослав. Было уже все равно, верно или неверно, но он хотел еще потянуть время; не хотелось бежать, поджав хвост, будто собака побитая...

— Пусть еще один толмач прочтет, — проговорил Андрей с этой свойственной ему естественной величавостью, — пусть прочтет Темер, ближний человек князя

Феодора-Ярослава, лучший толмач! — Андрей хлопнул в ладоши. За дверью, среди его охранных дружинников, ожидал этого сигнала Темер.

Темер вошел. И митрополит Кирилл спокойно передал ему грамоту...

Вот теперь Александр понял, как прав был Кирилл, не исполнив их уговора. Но он не боялся этой прозорливости Кирилла. Кирилл умен и поймет, за кем стоит сила этого действительного хода жизни. Кирилл будет служить ему, Александру. И это неисполнение их уговора — это начало верной службы Кирилла... Но как же Александр сам не догадался, что Андрей выдумает что- нибудь этакое?.. Но ведь и Андрей умен, и в шахматы Андрей играет хорошо. А то, что сейчас здесь происходит, — настоящая шахматная игра, истинная, честная, открытая, без козней и подвохов. Но допускающая ловкие ходы... Не так с Александром играют в Сарае... В Сарае играют по жизни, а Чика по игре играет... Ну что ж!..

Темер заново прочел и перевел грамоту. Вышло то же, что и у Кирилла. И тогда Ярослав-Танас выступил вперед, к трону, и сказал, что и он привез толмача, и если Святослав желает, пусть грамоту ханскую огласит перед ним и третий толмач...

Но Святослав не желал. Сделал над собою усилие, чтобы не сжаться на троне, голову не опустить жалко. Заставил себя произнести спокойно, только голос сделался совсем хриплый.

— Не могу спорить с решениями кановичей, правителей великих! — произнес...

И тут Андрей почувствовал жалость к нему. Нет, он не хочет для Святослава излишнего унижения; не хочет, чтобы Святослав у всех на глазах уступал ему трон...

Андрей быстро повернулся и пошел прочь из палаты. И все повернулись и двинулись за ним, за великим князем, за свободным государем...

Ужин готовился пиршественный. Андрей переоделся, один из его дружинников служил ему. Андрей решил, что этот человек и будет ему прислуживать, заниматься бережением его платья, охранять спальный покой. Имя ему было — Петр.

— Спальником моим, охранным, доверенным слугою будешь, — объявил дружиннику Андрей.

Тот поклонился и поблагодарил за честь.

— Прежде, малым был когда, живал я в этих покоях. Теперь вели, чтобы жилые стояли, ночевать буду сюда ходить, ужинать здесь буду...

Андрей отдал распоряжение перенести сундук с книгами в эти покои.

— Или нет, пожди! Сам буду надзирать, как перенесут книги...

Петр снова поклонился...

— Ступай теперь, доложи князю Ярославу-Афанасию, что я жду его здесь. Пусть сейчас приходит...

Но тут же Андрей подумал, что не следует так сразу показывать свою власть по мелочам...

— Пожди!..

Петр, уже направившийся к двери, остановился.

— Нет, не зови князя Ярослава, сам пойду к нему.

Петр отошел от двери. Андрей заметил беглую улыбку на его обветренном, задубелом от многих горячих дней и холодных зим крупном лице.

Но Андрей не смутился этой улыбкой. Спросил просто и весело:

— Что, тяжко служить мне? Семь приказов отдаю зараз!..

Дружинник усмехнулся...

Андрей уже знал, что даже когда вот так свободно и просто говорит со своими подданными, со своими слугами и воинами, все равно остается величественным, каким и подобает быть правителю. Величие его — естественное величие, а не спесь и надутость...

Слуга одевал Ярослава в отведенных тверскому князю покоях. Увидев Андрея, пришедшего запросто, Танас обрадовался. Андрей понял, что поступил правильно, когда решил запросто прийти.

— Отпусти слугу, — попросил Андрей.

Слуга Ярослава одернул на господине новую свиту и вышел с поклоном.

— Ну, не терпится мне! — Андрей плотнее притворил дверь. — Ты сказывай скорее, где толмача добыл, кто он...

Танас нарочито зевнул, перекрестил рот и сел на лавку.

— Да ты говори! — торопил Андрей.

Но Танас улыбался и молчал.

— Ты вспомни, кто я теперь! — Андрей уже смеялся, предчувствуя что-то забавное...

— Я не знаю... — Танас давился смехом. — Не знаю... как и сказать тебе... Нет у меня толмача!.. Искал — не сыскал. Воевода мой Жидислав присоветовал: езжай без толмача, а занадобится, говори, что с тобой толмач; двум смертям не бывать все равно, а одной не минуешь!..

Андрей высоко взмахнул руками и опустился рядом с братом. Они хохотали громко, до слез, как мальчишки...

В общем, ясно было, что власть действительную берет сильнейший, а все эти грамоты да ярлыки, оно так... А все же они Александра обыграли ныне, обставили!.. И какие уж там шахматы; в жёстку, в мальчишечью дворовую жёстку обставили своего большого брата!..

Прошло еще несколько дней. Ярослав засобирался домой, в Тверь. Александр и Кирилл не уезжали. Что выходило? Будто они — гости Андрея? Что решить? Невозможно было просить их уехать. И ведь они и приехали по Андрееву приглашению. И домохозяйство Андрея еще не было устроено, заведено. Дом во Владимире, княжий двор, бесхозяйский стоял. Собственно, запустение началось уже сразу по смерти Феодосии. Она-то хозяйкой была. И после — пока город переходил из рук в руки — от Святослава к Михаилу и снова к Святославу, — некому было домохозяйство уладить, оба холосты были. И теперь, в этом бесхозяйском доме, Александр не то чтобы распоряжался, но вел себя так, будто не в гостях жил, а у себя и будто митрополит Кирилл был его гостем. Андрей пытался понять, чего добивается Александр. Семья Александрова оставалась в Переяславле. В Киев Александр не собирался. Да что теперь Киев! Уже понятно было, что Русь сдвинулась с юга на восток, на север. А юг — оно другое будет. А что — неясно покамест. Но зато совсем ясно было, что нужно Александру: Владимир — великий стол — и Новгород...

Но не гнать же было Александра с митрополитом! И Андрей ломал Себе голову, что делать, как справиться. Мелочным это ему казалось, но выхода не видел, не находил; и ужасно муторно делалось на душе. И поделиться этой своей заботой было не с кем. С Танасом простился тепло, но понимал, что не тот человек Ярослав, с которым можно делиться своими заботами и ждать советов по мелочам; хотя случись что серьезное, Танас поддержит его, союзником будет — это ясно! Но покамест надо было решать малые дела. Оставались Темер и Аксак-Тимка. И они, конечно, не выдадут Андрея. Но все же он не чувствует их совсем близкими. И оба они — неоткрытые какие-то, «в себе», замкнутые. Для Тимки жизнь — в охотах, в поединке со зверем, в углядывании повадок звериных. Андрею он помогает, но словно бы походя, не можешь припасть к нему открытой душой, будто робеешь. А Темер, пусть и расположен к Андрею, но ведь после смерти Ярослава и своего возвращения ушел от придворной, княжой жизни; и будет еще думать, а стоит ли вязаться с Андреем, стоит ли рисковать спокойной жизнью, когда и лет немало, и желаний особых не осталось. Да Андрей и сам понимает: некрепкая, нестойкая его, Андреева, власть. Чести много, да власти мало...

Но относительно Святослава-Гавриила все было ясно. Он должен покинуть город без промедления. То, что он здесь еще остается как ни в чем не бывало, и увивается вокруг Александра, и, нарочито опустив глаза, подходит под благословение к митрополиту, — это все наглость на самом деле, наглый вызов Андрею. И здесь никаких колебаний быть не может — пресечь!..

Андрей послал слугу за Святославом, звал в большую приемную палату. Сам пришел позже назначенного срока, ждать заставил. Вошел Андрей, будто наспех сбирался, но уже и по-княжому — двое слуг позади, двое — перед ним шли... И тогда Андрей впервые ощутил вдруг, что независимость и власть породили в душе его чувство глубокого, огромного одиночества. И в этом море одиночества, ближе к самому дну, колебал воды темные дракон неуверенности и рыба-страх проплывала, шевеля плавниками блескучими...

И от этой неуверенности Андрей держался с братом отцовым даже как-то задиристо, но и мрачно, и замкнуто; и говорил громко и строго. И вдруг почувствовал, что Святослав побаивается его. Тогда Андрею стало легче, заговорил спокойнее.

Но, кажется, и сразу взял верный тон. Сказал, что приказывает Святославу покинуть город; и не то чтобы Святослав должен уехать или Святославу надлежит уехать; а вот Андрей приказывает ему... И сегодня же, еще до вечера. Пусть оставит не более троих слуг во Владимире, они могут вывезти имущество Святослава, но погружать будут на повозку под надзором Андреевых служителей.

— Все сказано тебе. Иди. Более не имею времени на твои нужды...

И снова Андрей ощутил страх. А если не уйдет Святослав, заговорит, запутает Андрея в такие речи праздные...

— Иди! — повторил. И сам удивился этой внезапной злобности своего голоса.

Но Святослав ушел, ничего более не сказав. И до вечера уехал из Владимира...

Эх, был бы в живых Лев!.. Было бы Андрею полегче...

Следующий день был постный. Андрей приказал через своего Петра, чтобы в постные дни готовили на поварне кушанье постное. Обед велел подать в большой трапезной, приглашение к обеду передали Александру и Кириллу. Андрей решил попытаться прояснить хоть что-то... Долго ли они еще пробудут здесь... Начал с того, что назвал их «дорогими гостями», но они будто и не заметили... Кирилл похвалил Андрея за постный стол и, обернувшись к Александру, сказал, что и тому не худо было бы построже блюсти посты. Александр выслушал внимательно, всем своим видом выказывая почтение; и отговорился почтительно и немногословно: помянул о малых детях, о жене, которая по здоровью своему не всегда посты соблюдать может. Митрополит с важностию кивнул.

Андрей понял уже тогда, когда Кирилл прочел все, что было писано в грамоте ханской: митрополит принял на себя образ строгого духовного лица, беспристрастного и справедливого судии... И это очень разумно. Что может поделать Андрей против подобного образа?.. И ведь Кирилл был доверенным лицом Даниила Галицкого, хранителем печати княжеской. От галицкого князя ведь послан в Никею на утверждение митрополитом всея Руси... Отчего же в Галич не возвращается? Ну, положим, это понять возможно — и до Владимира дошло, что Даниил попам воли не дает. Стало быть, Даниил желал видеть в Кирилле верного человека, а Кирилл для себя решил, что больше власти ему будет при Александре, и в Галич не спешит. Да к тому же Андрей слыхал о латинском влиянии при Галицком дворе. Танас помянул, пересказывая слухи, будто бы князь Даниил уладил двор свой, как ведется в землях франкских... А хорошо бы поглядеть!.. Ведь это на дочери Даниила отец хотел Андрея женить... Сколько же ей теперь лет?.. Отец говорил, похожа на... Нет, не о том сейчас думать надо... Как быть с духовенством? С митрополитом как быть? Молитвы были душевной потребностью Андрея. Любил он церковные песнопения, попевки знаменного распева, особенно когда мелодия гибко ложилась на воскресные стихиры Октоиха. Влекло пение кондаков; мечтал, как бы широко, распевно лился его голос, но нет, не полагался на голос свой, даже простые мирские песни петь не решался, даже наедине с собою... И теперь, он сознавал это, ему придется видеть в духовенстве сборище, свору жадных до земель и богатств, до золота и серебра... Вспомнилось, отец рассказывал — давняя уже история — архиепископ Новгородский не желал венчать Святослава Ольговича... У Андрея Боголюбского тоже сколько неладов было с духовенством... Зачем Кирилл здесь? Чего может захотеть? Или сейчас так и сказать прямо, что Андрей не согласен с утверждением никейским и поставит в митрополиты своего человека... Но кого? Кого Андрей знает?.. И неладно, неясно, как быть... Андрей — великий князь, это для всех русских княжеств. Но Владимирское княжество, его, Андреево, теперь независимое царство... Или сразу пойти на разрыв со всеми? Андрей будет сам по себе, никто не будет у него в подчинении, а если военный союз, то будет союз равных; и духовенство будет у Андрея свое... И все это надо было решать!.. А против него, за одним столом, сидели живые люди, из плоти и крови... И это им сейчас надо прямо высказать свое решение, им должен Андрей высказать свое решение... А они сидели против него и ели, пили... Он видел, как они глотают, как двигаются кисти рук... Андрей чувствовал, что не может заговорить прямо... Но уже была потребность говорить, и говорить супротивное... Снова вспомнились рассказы отца — как Андрей Боголюбский не поладил с епископами Феодором и Леоном, и Феодор отлучал Андрея Боголюбского от Церкви...

Кирилл начал рассказывать о недавней своей поездке по княжествам русским, Северо-Восточной Руси. Он говорил, обращаясь к обоим князьям. Но Александр повернулся с таким видом, будто к нему одному обращался митрополит... В речи Кирилла мелькнуло что-то об исповеди... Андрей уже не мог сдержаться, должен был сказать супротивное... Кажется, вовсе менял направление разговора произволом своим, но уже не мог, не мог...

— От попа на исповеди такие вопросы, что отвечать стыдно! И самого безгрешного такие вопросы на грешные мысли наведут. Соромно, срам! — резко говорил Андрей. — Не лучшее ли — Господу исповедание с собою наедине!..

Это давно было в мыслях Андрея, в себе носил. И вдруг высказалось, словами сложилось, теперь, в момент раздражения, когда Андрей и не ожидал, что вот может сложиться, высказаться... И еще одного не ожидал — ответного, почти открытого, откровенного раздражения Кирилла. Казалось, Кирилл должен был ответить притворным вниманием, спокойным убеждением, но заговорил раздраженно об установлениях церковных, кои нарушать не след, а мирянам — особо не след!.. Но это раздражение Кириллово, это было даже лучше... Потому что и Александр не сумел более сдерживаться и прямо сказал Андрею, что Кирилл теперь — митрополит всерусский и место его — в стольном Владимире.

И тогда и Андрей сказал открыто, что никакого все- русского митрополита более не будет. Владимирское княжество принадлежит Андрею — навсегда!..

— Что же великий стол? — спросил Александр с угрозой тихой в голосе.

— Мой город мне — великий стол, и сам себе я — великий князь. А соберу союзников — союз равных!.. А власть надо всею Русью — бери ее себе! Она тебе и дадена — Киев, Новгород, Переяславль...

Митрополит Кирилл перебарывал свое раздражение и — сильный человек — переборол.

— И у латинян — царства разные, а первосвященник, понтифекс — единый, — заметил спокойно.

— Я не гоню тебя, владыко, сегодня же из города моего. — Андрей тоже старался говорить спокойно. — Однако решу сам, какое духовенство надобно мне в моем царстве...

Андрей медленно повернул голову и посмотрел прямо на Александра.

— Стало быть, гонишь меня? — произнес тот, и злоба в голосе была — нескрываемая.

Но так было лучше!..

— Все знаешь сам — для чего спрашивать! — Андрей почувствовал, как прорывается в его голосе эта мальчишеская угрюмость. Подумал, что Александр поднимется из-за стола резко, но Александр продолжал есть...

И еще несколько дней Александр пробыл во Владимире, будто нарочно испытывая терпение Андреево. Андрей почему-то положил себе терпеть до девятого дня. Но Александр уехал раньше.

А с присутствием митрополита Кирилла Андрей просто пока примирился. Слишком хорошо понимал Андрей, что иметь свое духовенство — дело нескорое. Ему даже интересно было беседовать с Кириллом. Митрополит был умным, и ум его был не одним лишь практическим умом, то был человек несомненно одаренный. Но Андрей понимал, что Кирилл — не за него. Да теперь, когда Андрей открыто проявил враждебность, как было доброе сладить... Кирилл охотно беседовал с Андреем о греческих книгах, но ни в какие споры-диспуты вступать не желал, ведь иной спор может сблизить теснее иной беседы задушевной. А сближения с Андреем Кирилл не хотел... И наконец Андрей понял почему. Просто потому, что митрополит не верил в стойкость и длительность Андреевой власти; более того, убежден был в том, что правление Андрея будет недолгим. Вот и когда зашла речь о летописании... Андрей сказал, что сам займется летописями владимирскими, будет просматривать... Но отложил... А после узнал, что Кирилл уже собирает монахов-книжников, беседы с ними ведет, прежние летописи смотрит. Об этом сказал Андрею Темер...

— Что же делать? — У Андрея тяжело было на сердце.

— Или сам не знаешь? — Темер произнес жестко...

Андрей знал, знал, что нужно решительно изгнать

Кирилла из своей столицы, и всех монахов, и духовенство Кириллово изгнать... Поставить своих людей!.. А время будто сделалось осязаемым, и не хватало времени. И делать надо было сразу — В С Ё!..

— Изгоню я его, — сказал Андрей, будто оправдывался. — Дай срок! Сейчас дела поважнее управить надобно!..

Молчание Темерово было красноречивым.

— Послушай! — Андрей подошел к нему, не решаясь положить руку ему на плечо. — Послушай! Ради памяти о моем отце, ты ведь не оставлял его, не оставь и меня...

Темер посмотрел доброжелательно и даже с готовностью проявить терпение. Но все же это не была доброжелательность человека совсем близкого, который способен все тебе простить и никогда не оставит...

А дел было множество... Андрей мучился одиночеством и отдавал приказания, снедаемый тайным опасением, что исполнены его приказания не будут. Все чаще видели его хмурым, сумрачным, неразговорчивым. Несколько слуг, уличенных в покраже дворцового имущества, он отдал приказание наказать палками.

Быть может, в другое какое-то время Андрею было бы просто интересно разбирать все дела. Наверное, если бы он чувствовал себя в безопасности, не тяготился бы именно тем, что все — на нем... А сейчас мучило и то, что надо было непременно спешить, от этого зависела его жизнь, он сознавал это... И... чем более сознавал, тем более словно бы терял силы...

Надо было разобраться с людьми самыми низшими. От них было много жалоб. Чехарда правления Святослава, Михаила и снова Святослава открывала легкую возможность злоупотреблений. Андрей понял, что низшие устали от непостоянства. Они желали, ждали уже и не милостей, а именно постоянства. Пусть будет немилостивый, жестокий правитель, но пусть он сидит на своем месте прочно, пусть он будет надолго... Андрей сразу допустил ошибку, назначив дни, когда сам выслушивал жалобы на большом переднем дворе. Наверное, не надо было этого. Его много видели, видели близко, видели его молодость и неуверенность. И если его красота, благородство жестов, доброта и величие, видимые во всех его чертах, привлекали сердца, то эта его явственная неуверенность очень юного, одинокого и беспомощного от одиночества человека настораживали. Низшие, не чувствуя над собой сильной руки, озлоблялись и также ощущали себя беззащитными. Андрей впервые поразился тому, насколько мало приспособлен человек даже к самой малой свободе...

Более всего было жалоб от смердов. Жаловались на то, что были наказаны без княжого дозволения; вдовы жаловались на то, что имущество их мужей забирали в казну беззаконно, не выделив подобающую часть незамужним дочерям. Говорили многословно, порою несвязно, косноязычно, плакали, кричали... Рядовичи, те, что нанимались в услужение по ряду, договору, сбивчиво рассказывали о нарушениях всех этих договоров. Договоры, разумеется, были не писаные, а заключенные устно при свидетелях. Подкупленные свидетели то подтверждали условия ряда, то наотрез отказывались подтверждать. Закупы, те, что сделались несвободны вследствие невыплаченного вовремя долга, обрушивали на князя сотни словесных доказательств того, что закрепощены несправедливо...

Менее других жаловались дворовые слуги — холопы и рабы. Но Андрей не мог не ощущать, сколь внимательно они за ним наблюдают, подмечая малейшие его промахи...

Наконец он решился все эти дела передать на разбор Аксаку-Тимке. В глубине души Андрей побаивался, что тот примется отговариваться неумением, непривычкой, но тот согласился спокойно, с этим своим, уже привычным Андрею, успокоительным будто и равнодушием. Тимка стал разбираться с жалобщиками вместо князя и, кажется, улаживал их дела. Во всяком случае, крика меньше стало на большом дворе в указанные дни. Но тут Андрей понял свою ошибку. Надо было сразу назначить Тимку разбирать жалобы, надо было показать, что князь полагает занятия таковые ниже своего достоинства. А теперь, когда Андрей вместо себя высылает к людям низкородного своего слугу, люди обижены, и эта их обида — против Андрея... У отца тоже самые ближние приближенные были низкородные — Темер, Михаил, оба Якова. Но при этом отец как-то ладил с боярами. Андрей же сразу пренебрег боярами. Они не были и не могли быть ему верными людьми. В попечении о своих выгодах они принимали сторону сильнейшего и суть Свою выказывали открыто. И Андрей предпочел им тех, на кого мог положиться, — Темера и Тимку. И теперь мало того что бояре видели неопытность, юную неуверенность, незащищенность Андрея, теперь они еще могли настраивать себя против молодого князя всячески, ведь он открыто предпочел им своих низкородных служителей. И даже то, что Темер и Тимка не кичились, не лезли наперед, не хвалились княжим доверием, даже это вызывало еще большую неприязнь и подозрения во всевозможных кознях хитросплетенных. Тимка в ответ оставался спокойно равнодушным. Но Темер... Андрей начинал понимать, что отцов ближний колеблется: стоит ли оставаться при князе и подвергать свою жизнь опасности...

Но все же покамест Темер принял на себя все заботы о княжих платежах и наладил поступление выплат. Андрей перемог себя. Глупо притворяться сведущим, когда на деле ничего не знаешь. И вечерами стал звать к себе Темера и терпеливо слушал объяснения о том, как должны платить князю полюдье, перевоз, мыто, виры, продажи и прочие дани. Темер налаживал и собственно княжое хозяйство — «дом», «домен» — села, леса, борти, сенные угодья, доходы с которых шли на содержание княжих дворов и хором...

Но постепенно, кажется, все входило в какое-то более или менее постоянное русло, улаживалось. Не одни лишь тяготы приносило правление Андрею. Владимир, изукрашенный мастерами южными, златовратный град Андрея Боголюбского, которого Андрей ощущал как предка своего славного, прародича, хотя тот и изгнал его деда Всеволода-Димитрия, Владимир — подбор, ключ к сердцу Руси Восточной, Северной, новой и грядущей, теперь этот город — его, его, Андрея Ярославича!..

И в церквах он теперь не только молился, но мыслил о возведении новых храмов, которые будут — его храмы... Теперь у него так мало времени оставалось на чтение, но церкви виделись ему такими каменными книгами, черты убранства и отделки казались буквицами. И уже будто и слова и фразы этих каменных книг воспринимались его сознанием, его разумом смутно... И еще немного — и прояснятся, прочтутся...

Успенский собор с этими треугольными заострениями и плавным переплетением кровель, широковатые купола, купольная кровельная округленность. Каменно разузоренный Дмитровский собор — светлые округления узких и длинных окошек, изображения звездчатых куполов, треугольники выпуклые, птицы-кони в переплетении цветков и рельефных легких кругов; скульптурное изображение деда, Всеволода-Димитрия, бережно удерживающего на коленях мальчика-сына, оба длинноглазые, большебровые и крючконосые... но какие живые лица из камня — грустные и чуть насмешливые, как бережно приподнялась рука мужеская, и мальчик взмахивает ручками и болтает ножками детскими... Может быть, это отец Андрея, Ярослав-Феодор в детстве?.. Появится ли храм с его, Андреевым, стенным изображением, будет ли он держать сына на коленях своих?..

Устройство дома также заняло Андрея. Ключи, прислужницы, домовые слуги — все это отдано было в управление Анке. Она скоро привыкла и с уверенностью взялась все ладить. Но Андрей теперь знал, что полновластный хозяин — он сам, он может обо всем приказать. Хотелось устроить и убрать свой дом пышно, красиво. Но немного тревожило: не сочтут ли его безалаберным, ведь еще столько дел неуправленных, важных... Но какое это было удовольствие все же — обустраивать свой дом, свои покои, приказывать о своей одежде и кушанье, и приказы твои исполняются... Приказал пошить для него нижнее и верхнее платье из шелковой материи. Шелк — нежный и гладкий, не то что парча, сукно, крашенина; вши и блохи кусачие не держатся на шелке. Темер донес, что по домам боярским потихоньку ползет слушок о транжирстве Андреевом и расползается слушок этот от митрополичьего двора.

Андрей гордо вскинул голову:

— Я — жемчужная туча! Правитель своего княжества. С ними я еще справлюсь, дай срок! А в грубой одежде притворно смиренной, заеденный вшами да блохами, не стану ходить!..

Темер улыбнулся одобрительно. Он уже понимал хорошо и ясно, что мальчик этот — недолговекий правитель, но обаяние Андреево, это впечатление необычайности были все же очень сильны и заставляли смягчиться не только доброжелательного Темер а, но и людей, настроенных к Андрею совершенно и непримиримо враждебно...

Андрей приказал закупить мускатный орех, корицу, гвоздику, перец. Все это обходилось дорого. В скоромные дни кушанья за княжим столом теперь были слаще, тоньше вкусом...

Тимка устроил несколько больших охот. Сам по охоте соскучился и полагал, что Андрея в его тяготах нужно развлечь. Мордовский дареный сокол вызвал самое живое одобрение старого охотника. Но хотя охота была самым обычным времяпрепровождением княжеским, немедленно прошел слух, что Андрей ничем, кроме охоты, не занят, в делах правления ничего не смыслит и слушается советов малоумных. Слухи эти не могли не стать известными Андрею, источник их был ему внятен. Следовало принять все же меры. Но тут вдруг обстоятельства так повернулись, что Кирилл сам покинул город... Но на охоте Андрей отдохнул душою...

А вскоре по его приказу быстро построили, отделали и убрали совсем новые покои с красивыми дубовыми дверями, с посеребренными тонкими узорными решетками на окнах; с внутренним двором, небольшим, уютным, в коем приказано было посадить крыжовенные и малиновые кусты и несколько стройных березок. Нарядное внутреннее убранство также было красноречиво. Для новой хозяйки княжого дома предназначались эти покои.

И затрепетало сердце Анки, пестуньи. Когда ее питомец возвратился таким красивым и словно бы многое открывшим в себе, она поняла, что Андрей истинно познал женщину, и теперь знает радость от женской сладкой плоти и ласки, и сам радость способен женщине дать... И она теперь мечтала увидеть его счастливым в браке, в супружеском единении. Она даже сердилась завистливо: зачем так счастлив Танас, когда ее ненаглядный питомец, ее Андрейка, ее великий князь, правитель — жемчужная туча, достойный в этой жизни всего самого прекрасного, мучится тяготами и не видит радости... Но когда началось это построение и отделка новых покоев, она все поняла! А спросить — робела. Она чувствовала, что женитьба Андрея — не то что Танасово соединение с любимой девицей; нет, великое, княжеское дело — женитьба Андрея, о таком для него, должно быть, мечтал отец его, князь Ярослав...

И сам Андрей теперь вспоминал высокие слова и величественные намерения отца в отношении его, Андреевой, женитьбы. Теперь Андрей понимал совсем ясно: отец желал многое изменить посредством женитьбы сына, создать новые силы и союзы, но в то же время и о самом Андрее думал отец, о своем любимом сыне, о том, чтобы дать ему теплое гнездо и надежных защитников, закрыльников добрых... Но отцовых связей Андрей не имел и понимал, что головокружительные намерения следует оставить. Как завязать ему сношения с королевскими и княжескими домами Запада? Кого может он послать для такого тонкостного дела? Дружинника Петра? Охотника Тимку? Отцова милостника Темера?.. Невольно смеялся... Андрей знал, что нужны союзники. За него — Танас-Ярослав. Но этого мало, мало... Нужен союз с правителем сильным и умным, таким... таким, как Александр!.. Андрей невольно вспоминал рассказы отца о Фридрихе Гогенштауфене... Но нет, то было отцово несбыточное мечтание, когда отец пытался одолеть, переломить судьбу, спасти Андрея... Но, возможно, отец и не был так уж не прав... Теперь Андрей один и должен решать сам. Припоминая все высказанные отцом соображения, обдумывая, взвешивая, но — один, сам...

Между тем приходили вести. Союз с понтифексом Иннокентием IV Александр отверг окончательно, чего и следовало ожидать, Александру нужен союз с Ордой... Однако жил Александр уже не в Переяславле, а в Новгороде и там ладил мирный договор с норвежским королем... Александр хитер и предусмотрителен; у него, как у дракона из сказки Огул-Гаймиш, огнедышащая пасть, шелковый хвост, четыре глаза и три руки... Но подумав об этом, Андрей перемогся, не дал мыслям об Огул-Гаймиш завладеть своим сознанием. Да и мысли эти были смутные, смутной сделалась Андреева память о ней... Но весть и о ней пришла, о том, что ее больше нет, свергнута и убита. А великим ханом всех монголов избран Мингкэ, ставленник Сартака. Это может быть, да нет, это должно быть на руку Александру... Андрей сейчас не мог бы сказать, что чувствует жалость к этой женщине. Они все были из одного мира — он теперь осознал. То был мир, где за счастье власти и правления, даже если они предназначались тебе природно, надлежало платить, расплачиваться, и жизнью тоже. И она это знала... И к Александру не испытал он жалости, узнав о его внезапной, в Новгороде, тяжелой болезни. Прежде раздумался бы о том, чем болен старший брат; мучился бы душевно: почему нет жалости, вызывал бы в себе эту жалость... А теперь все это оставил, отбросил как ненужное... И только подумал спокойно, что он не желает смерти брату, ведь это все же его брат; но он осознает, что болезнь может освободить его от Александра, а от нежеланного митрополита уже освободила, Кирилл выехал в Новгород. И это было понятно. Именно Александра Кирилл полагает сильным и властным; достаточно сильным и властным для того, чтобы Кирилл отдался под его покровительство. А если не станет Александра? Если бы Кирилл почувствовал, что силен Андрей, служил бы Андрею. Кирилл умный, образованный, одаренный. Темер вызнал — в Новгород Кирилл повез книги лечительные, греческие и восточные... Но Андрей чувствует верно: с Кириллом не сойтись! Направленность Кириллова ума, одаренности Кирилловой — в Александрову сторону! И Кирилл видит перед внутренним взором своим великую державу, величие которой на безликом несметном послушливом войске основано, на войске из людей послушливых, нищих и диких... Нет, Андрею такое величие не надобно! Другое... Но какое же? Не понял еще, не обмыслил... Но Андрей молод, обмыслит, поймет... Так убеждал себя, а сознавал отчетливо: времени мало!.. Надо бы летописание уладить... Кирилл в свои руки пытается взять летописание владимирское, Александра прославить как великого правителя... Это будет прервано, пресечено! Будет новое летописание... Новые книги будут... О красоте, о любви мирской, обо всем мирском на Руси... как та красиво переписанная франкская книга о любви красавицы Фламенки и рыцаря Гильема... у иудейских купцов из города Равенсбурга эту книгу он купил, две шкурки соболя выделанные отдали за нее. Но она того стоит!.. И вот подобные книги по указанию Андрея напишут... и все узнают, что не безликие дикари населяют Русь, но люди живые и красивые и много красивого есть и в обычаях, и в укладе житейском... Этой книгой Андрей совершенно очаровался, хотя и нелегко было читать ее, язык ее, одно из франкских наречий, уже далеко отступал от латыни... И хотелось вновь и вновь перечитывать строки, воспевающие красавицу, прелестную, как солнышко... Золотистая девушка!..

Но не о книгах приходилось думать... Новая весть пришла — о поездке Святослава в Сарай. Там хлопотал он о великом столе. Но безуспешно... Это каким же глупым надобно быть, чтобы потащиться в Орду!.. Неужто понять нельзя, что если кому и даст Сартак своею волей право занять великий стол во Владимире, то, конечно, Александру... Вот если бы Александр отправился в Сарай, вот это было бы совсем дурно для Андрея. Но Александр болен. И нужно действовать, пока он болен. Что для Сарая и нынешнего Каракорума решения свергнутой ханши? Возможно, уже ничто, и Андрей, по их понятиям, уже бесправен и безвластен. И потому он должен спешить с заключением этого союза с государем сильным... и союз этот должен быть скреплен и брачными узами... Против Александра надо начать действовать не войском, не крепостными стенами — умными ходами шахматными... Золотистая девушка за шахматной доской... Сделать усилие над собой, прогнать видение, не до того!..

Фактически Андрей Ярославич первым осознал необходимость выбора: Запад или Восток? И таким образом возможно полагать его отдаленным предшественником Дмитрия («Лжедмитрий») I и Петра I. Восток означал Византию и Орду. Запад — прежде всего — развитие мирской культуры в противовес церковной. Но в отношении религии означал ли Запад непременно — Рим?.. Но выбор Андрей сделал и действовать начал...

И оставался лишь один правитель, один княжеский дом, на котором Андрей мог этот свой выбор остановить. Даниил Романович, Галицко-Волынский княжеский дом... О Данииле говорил отец. С Даниилом проще было установить близкие отношения. Рюрикович был Даниил, и Андрей состоял с ним в родстве, как состоял в родстве, близком или дальнем, в сущности, со всей княжеской Русью, Русью Рюриковичей... Андрей помнил, как опасался отец венчанной жены Даниила, Анны, половчанка по матери, она была дочерью Мстислава Удалого, сестрой приходилась Феодосии. Но все как нарочно складывается благоприятно для Андрея сейчас. Александр тяжко болен, Кирилл при нем. Анны, жены Даниила, более нет в живых... Не присоветует ли Даниил чего о Кирилле? Хотя что можно присоветовать! Будто Андрей и сам не знает! От неугодных и неудобных тебе людей следует избавляться любыми способами, не пренебрегая самой крайней жестокостью. Не расправляться с ними означает — убивать себя... Но дайте только срок! Андрей все сделает. Сразу по установлении союза с Даниилом...

Азия, Восток — было прочно — Александрово. Выбрать Восток — сделаться подданным Александра. Андрею оставалась дорога на Запад... Союз равных правителей. И союз Андрея с Даниилом — первое звено того будущего союза равных... Так мыслил Андрей... О возможной смерти Александра порешил не думать. Грех — о смерти брата мыслить!

«Свое управлю покамест, будто и нет Александра, и Орды нет!»

И первым «Западом» Андреевым должен был стать юго-запад Руси, те земли, что уже и отец Даниила Роман Мстиславич Галицко-Волынский назвал на европейский лад «королевством»...

Андрей сам отправился сватом своим. Посылать ему было некого. Самое разумное это было — самому ехать. Он отдавал себе отчет в том, что милостники его — Аксак-Тимка и Темер — будут и без него управлять делами княжества, как при нем. И куда надежнее было иметь их во Владимире, пока он в отъезде, нежели посылать их, а самому оставаться в стольном городе без всякой защиты... Да, полностью положиться на себя, на свою силу и власть, оставаясь во Владимире, Андрей еще не мог и знал это... «Чести много, да власти мало!» Не из чего было и большое посольство снаряжать. Дружина верная нужна была во Владимире. Святослав мог налететь сдуру... Андрей и Танасу дал знать, чтобы держался брат наготове... С собою взял Андрей семерых, самых верных, дружинников и Петра восьмого. Вдевятером двинулись в путь...

И уже когда начал действовать, когда полегче сделалось на душе, Андрей принялся обдумывать, на что же он решился, как обстоятельства складываются, на что надеяться ему... Ведь он не снесся с Даниилом предварительно, никакого письма, никакой грамоты не отослал с гонцом. Но он просто не мог именно таким образом поступить. И не из нетерпения, а просто ему нужно было, чтобы жить, — длить надежду. И когда он ехал сам — срок этой надежды будто продлевался. Легче казалось получить устный отказ, нежели грамоту, письмо с отказом... А Даниил мог отказать!.. Что был Андрей? Так зыбки еще были права Андреевы на власть. И не мог не знать Даниил, что прежде князь Ярослав уже пренебрег возможностью брачного союза своего сына с дочерью Даниила, тогда Ярослава манило единение с домом Гогенштауфена, своего рода прыжок на Запад через голову Даниила. Далеко прыгнуть желал — ноги сломал! Даниил может думать такое... Но теперь Даниил не может не понять этой необходимости назревшей создания западнорусского союза равных в противовес восточной, византийско-монгольской Руси Александра...

О дочери Даниила Андрей старался думать в самый последний черед. Он знал, что ей тринадцать лет, ее имя — Мария. Отец говорил, что она воспитана, как... как Ефросиния!.. И углубившись в себя, в свою душу, Андрей сознавал, знал, что ведь эти слова отца — не последнее для выбора Андреева. Нет, не последнее!.. Золотистая девушка... Мелисанда Триполитанская... Ефросиния... Еще тогда для Андрея неведомая эта Мария сделалась словно бы новым воплощением Ефросинии, новым воплощением, которое будет его, Андреево, будет принадлежать ему, как принадлежит ему теперь мечтанный стольный град Владимир!..

И еще Андрею хотелось увидеть двор Даниила, устроенный на манер изящных дворов государей франкских да италийских. Так говорили о Галицком дворе, такая была молва.

В подарок Даниилу Андрей вез мордовского своего дареного сокола и золотой крест с драгоценными камнями красными, с филигранью и эмалевым крестовинным медальоном с изображением святого мученика Феодора Стратилата. Крест был ромейской работы, из дома Комнинов, прислан был родичами константинопольскими князю Ярославу-Феодору. Не удивишь Даниила ни золотом, ни камнями драгоценными самоцветными. Но Андрей вез ему в дар, с самого начала показывая почтительность и доверительность, не выхваляясь богатством своим, вез ему в дар ценность семейную, отцом оставленную; и то, чем одарила Андрея земля матери, прекрасную птицу, вез он Даниилу, своему возможному тестю и союзнику...

Но, кажется, все с самого начала пошло хорошо. Андрей со своею малой дружиной въехал на земли Даниила. Он знал, что князь Галицко-Волынский ставит на границах своих владений дозорные воинские отряды, и ожидал встречи с подобным отрядом. Не исключал Андрей, что дозорные Даниила тотчас поворотят его и дружину его назад, не пропустят; и это и будет отказом. Но дорога успокоила Андрея, он любил двигаться вперед, верхом или пешком; он уже знал, что это движение действует на него успокоительно. И теперь он готов был спокойно принять отказ Даниила, поворотить назад и спокойно начать обдумывать какие-либо иные ходы, иные возможности... Он даже внушал себе, что существуют подобные возможности и ведомы они ему, хотя на самом деле ничего ему не было ведомо и в глубине души он очень ясно знал, что отказ Даниила будет означать едва ли не конец его, Андреевой, жизни. Как удержит он Владимир? А самое худшее — пойти на поклон к Александру — вовсе не означает остаться в живых... Но ехал спокойно. Небо ясное, синее было. Солнце разливало тепло. И смерть, гибель, унижение мучительное казались невероятными, совсем невозможными...

И вышло все хорошо.

На равнине зеленой ярко, там, где плавно уходила равнина книзу, показался отряд вооруженных всадников в доспехах. В первое мгновение Андрей даже немного растерялся. Неужели придется биться? Он нисколько не боялся. Но вместо союза — оружие, направленное в него? Это было бы горькое разочарование. Однако, когда неведомые воины приблизились на какое-то расстояние, Андрей различил, что доспехи их нарядны — панцири с золочением и серебрением, алый раздвоенный стяг вьется... Сам Андрей был в простом дорожном платье, волосы простой войлочной шапкой покрыты, меч Полкан у пояса — в простых ножнах. Но Андрей знал, что он природный правитель, и скрываться не намеревался. Он запомнил унижение, когда ему пришлось ехать в караване переодетым... Но сейчас ему конечно же ничего не грозило. Он уже был уверен, что все — хорошо!..

Андрей приказал своим дружинникам остановиться. Неведомые всадники совсем приблизились. Один из них, худощавый, в островерхом шлеме с кольчужной сеткой, выехал вперед и обратился к Андрею. Первые слова показались, послышались Андрею даже непонятными, потому что говорил незнакомец таким густым и вместе с тем певучим голосом. Но тотчас Андрею сделался привычен и приятен его выговор, и уже все понимал Андрей. Ведь это был его родной язык, чуть иной в словах и фразах, в произношении, но все равно родной, тот, на котором Андрей и сам говорил.

Всадник наклонил голову с почтением, но и с достоинством. Сказал, что он посланец князя Даниила Романовича, ближний его человек, дворский, именем Андрей. Доверено ему показать великому князю Владимирскому Андрею Ярославичу земли Галичины и Волыни, богатство их и красоту, и с почетом сопроводить князя Владимирского в столицу. Даниил Романович жалует Андрею Ярославичу право «ходити по земле своей, и пшеницы много, и меду, и говяд, и овец доволе». Чтобы ни в чем не знали отказу ни сам Андрей Ярославич, ни служители его...

Андрей почувствовал, как лицо его, щеки заливает жаркая краска радости. Даниил встречает его торжественно и высылает к нему самого своего верного человека, храбрейшего полководца, столько побед одержавшего, дворского своего Андрея!..

Всадник окончил речь. Андрею так искренне хотелось приветить его, доброе и приятное сказать.

— Князя Даниила Романовича благодарю самым искренним образом. А то, что встречает меня и сопровождать будет храбрый дворский Андрей, известный своими победами, честь для меня!..

Андрей был совершенно искренен, и голос его звучал чисто и звонко.

Нарядные воины дворского Андрея ехали, словно бы окружив дружинников князя Владимирского. Сам дворский поехал с Андреем рядом, впереди всех. Юноша молчал, и видно было, что молчание это скрывает искреннюю взволнованность, почти восторженную. Дворский, человек уже немолодой, подивился про себя обаянию этого юноши, словно бы свыше одаренного такими небесными солнечными глазами и светлым лицом... Дворский почтительно предложил, чтобы Андрей задавал ему какие Андрею будет угодно вопросы о владениях князя Даниила, обо всем, что они увидят и встретят в пути. Андрей поблагодарил, но все еще не превозмог волнения. Заметив это, дворский, уже настроенный к Андрею доброжелательно, похвалил его коня, желая вернуть молодого князя к обыденной жизни, опустить бережно с этой высоты радужных надежд и блаженных ощущений... И эта простая похвала действительно вернула юношу к обыденной жизни. Он тоже заговорил просто, хотя и немного более возбужденно, нежели говорил обычно. Рассказал дворскому о Злате, вспомнил Льва и омрачился, но быстро справился с собою. Показал дворскому сокола, и тот был восхищен чудесной птицей. Андрей сказал, что эта птица — из земель, некогда принадлежавших мордовским князьям, предкам и родичам его матери. Земли эти обильны медом, пушными зверями и соколами. Мордовских ловчих птиц везут и во владения италийских, германских, франкских государей, так хороши эти птицы... Но пока Андрей говорил, печаль о матери омрачила его сердце и светлое лицо. Он хотел было сказать, что ныне эти земли — под властью Орды, но это был бы зачин разговора слишком серьезного для первой встречи. Однако дворский хорошо понял его и снова заговорил с ним легко и приятно. Сказал, что скоро они приедут в город Андреев, который — владение дворского, пожалованное ему князем Даниилом. Там встретят их сын дворского Константин с женой своей Маргаритой. Дворский полагал, что несколько дней отдыха будут полезны князю Андрею. И можно будет отправиться на охоту. Андрей вдруг понял, что этому храброму, такому мужественному человеку хочется и даже не терпится поохотиться с прекрасной ловчей птицей. Это простое желание у такого человека показалось Андрею трогательным. Андрей улыбнулся открыто и этой улыбкой еще более расположил знаменитого славного воеводу...

Петр, которому доверен был сокол, держал его на большой рукавице и ехал чуть поодаль от Андрея. Дворский то и дело на сокола поглядывал, как тот сидит в темном клобучке на рукавице. Эти нетерпеливые взгляды очень веселили Андрея, и уже все казалось ему чудесным, и радуга надежд оборачивалась самым чудесным действительным миром...

Завиднелись коричневые башни. На самом подъезде к Андрееву городу сделалась дорога широкой и людной — с повозками, пешими путниками и всадниками. Уже были наслышаны об Андрее, теснились к обочинам, глядели во все глаза...

«Да здесь, наверное, уже каждый встречный знает, зачем я приехал!»

Андрей покраснел невольно...

Люди кланялись дворскому и ему. Дворский остановил двух всадников, ехавших рядом с груженой повозкой. Заговорил с ними. Андрей и понимал и не понимал, это было еще одно славянское наречие. Он жадно разглядывал одежду всадников — шляпы, сапоги, короткие верхние платья неведомого ему покроя. Всадники почтительно склонили головы в ответ на его взгляд.

— Это чешские купцы, — пояснил дворский Андрею. — Они везут в королевство Чешское замки и ключи, сделанные в русских землях. Владения князя Даниила безопасны для проезда торговых людей...

Он говорил с таким спокойным достоинством, трудно было заподозрить его в хвастовстве...

Кажется, и здесь заведен был порядок, но как отличался этот порядок, создавший безопасное многолюдье, от упорядоченной безлюдной одичалости ордынских владений...

Андреев город представлял собой настоящую маленькую крепость. Дворец, выстроенный из камня и сильно укрепленный, был ее сердцем. Стены были высотой, должно быть, локтей в пятнадцать... Впервые Андрей увидел, как действует подъемный мост, увидел широкие зубчатые башни с бойницами...

— Добро пожаловать в мой дом, — произнес дворский серьезно.

Константин, сын дворского, вышел во двор — встретить и приветствовать гостя. Но его одежда и весь облик почти не отличались от одежды и обличья самого Андрея. Зато появившаяся вслед за ним совсем юная женщина тотчас приковала к себе все Андреево внимание. Платье на ней было с открытой шеей, волосы выбивались из-под округлого головного убора, высокого, с легким покрывалом, вьющимся назади.

«И дочь Даниила так одета?» — подумалось Андрею. Но тотчас он почти рассердился на себя за подобные ребяческие мысли...

Маргарита тотчас приметила сокола, подошла ближе, восхитилась. Она тоже, как и свекор ее, была страстна к охоте.

Тут же стали сговариваться, как устроить охоту. Молодая женщина держалась изящно и свободно, но одно движение — как откидывала голову и шея стройная будто вытягивалась, — одно лишь это движение выдавало горделивость. Тотчас было видно, что она здесь как ребенок, не знающий ни в чем отказа. Видно было, что муж любит ее, а свекор — балует. Легкая насмешливость и капризность чувствовались в ее веселости. Но это все было — от юности, а внезапная серьезность в глазах и это ощущение мягкости в спокойном очерке губ показывали суть ее натуры — искренность, доброту и верность. Молодой муж смотрел на нее влюбленно, выражение его лица показалось Андрею и восторженным, и растерянным каким-то, и смешным... Андрей теперь почти неосознанно пытался примерить на себя — вот его молодая жена идет по двору широкому, вымощенному округлыми сглаженными камнями, она ступает изящно и чуть приподымает платье нежными пальчиками, так, что носки башмачков становятся видны, а он смотрит на нее, и лицо у него смешное, как у сына дворского... Андрей улыбнулся. Приятно было подумать, что дочь Даниила моложе Маргариты, ей всего тринадцать лет. Молодость Андрей полагал очень важным достоинством своей возможной жены; моложе — значит красивее и вообще лучше. Маргарите было уже лет восемнадцать. Впрочем, и Константин был старше Андрея...

Обед в столовой горнице прошел весело. В этой маленькой семье все любили друг друга и были дружны. И снова Андрей подумал, как было бы хорошо, если бы Даниил оказался сходен с дворским, а сыновья Даниила и невестки были бы похожи на Константина и Маргариту. Как хорошо было бы с молодой женой в такой дружной семье!.. Но отец, кажется, не жаловал сыновей Даниила... Андрей сейчас не мог припомнить в точности слова отца. Да и не хотел припоминать. Зачем? Ведь ему хорошо сейчас, среди этих доброжелательных к нему людей, в этой радуге надежд... Зачем что-то такое припоминать, что может нарушить это его настроение!..

После обеда дворский настоял на том, чтобы Андрей лег отдохнуть. Андрей противился и говорил, что нет, совсем не утомился в долгом пути. Но на самом деле ему было приятно, что о нем так заботятся, пекутся. Отведенные ему покои были наряжены прекрасно, не хуже великокняжеских во Владимире. Какое же богатство у Даниила, если полководец его так богато живет... Никакой владимирский боярин не смог бы воздвигнуть себе такой замок! Уж на что в Новгороде живали богато, но нет, не до такого...

Андрей отпустил своего Петра, прилег на постель и видел над собой навес из тяжелой, блестящей зеленым светом парчи. Спать вовсе не хотелось. Но лежать в прекрасно убранной комнате, пребывая душой в этой радуге надежд, было хорошо. И совсем неприметно для себя Андрей уснул.

Миновало несколько дней — чудесно, легко и весело. Ездили на охоту с ловчими птицами. Маргарита в длинном синем платье сидела боком на особом седле и не отставала от мужчин. В Новгороде тоже были такие смелые, лихие женщины, одни садились в лодки, гребли умело и ловко. Но на охоту с мужчинами они бы, пожалуй, не отправились... Вот в летнем становище Сартака или в Каракоруме... Но вспоминать об Огул-Гаймиш совсем не хотелось и не надо было сейчас...

Андрея водили по самым разным покоям замка, показывали убранство. Он спросил, есть ли в замке книги. Дворский Андрей не знал грамоты, но его сын и невестка умели читать. И привели Андрея в особый покой, где на полицах сложены были книги. Было их малое число, но зато очень красиво переписаны и разрисованы чудесными рисунками. Язык этих книг отдален был от латыни — то были франкское и германское наречия. Андрей взял две книги в свой спальный покой и всю ночь, как в детстве, не гасил свечи. В одной книге собраны были стихи для песен, но это были не песнопения духовные, а песни мирские — о любви. И сейчас Андрею приятно было читать эти стихи. Ведь и он... и ему предстоит... Вторая книга была ему знакома — история любви красавицы Фламенки и рыцаря Гильема. Он раскрыл наугад и попал на описание встречи влюбленных в церкви в праздничную службу. Наплыв мыслей не давал ему читать дальше. Он отложил книгу и вспомнил свои отношения с Кириллом. Сразу после возвращения... В Галиче все обойдется, уладится хорошо, и тогда Андрею легче будет действовать во Владимире... Но нет, не изгонять Кирилла открыто, это будет почетный отъезд... Как бы это устроить?.. Думалось теперь спокойно, без этой грызущей сердце тревоги... Андрей снова раскрыл книгу и смотрел на яркие краски рисунков... Влюбленные сидели рядом и протягивали друг другу руки... И внезапно вспомнил детство — таким легким казался уход от всего мирского... Святой безумец Андрей Константинопольский, царица Онисима... Ефросиния... Мирское умеет уловлять в свои сети... Но сейчас Андрей не был уверен в дурноте мирского... И вот ведь и люди, сложившие эти прелестные стихи... И наверняка и Константин, и Маргарита... Стало быть, Андрей не одинок в этой своей неуверенности...

Следующий день был последний день Андреева гостевания у дворского. Наутро они собирались ехать дальше. Этот последний день выдался до того славным и погожим, что просто невозможно было не отправиться на прогулку. Константин и Маргарита снова показывали Андрею окрестности. Им, как и ему, более по душе были места безлюдные, где лес и луг представали в своей красоте первозданной. Выехав на широкий луг, увидевшийся ему совсем бескрайним, Андрей помчался вперед, туда, вдаль, где зелень травяная луговая туманилась, переливаясь в голубизну светлого неба. Константин весело окликал его. Маргарита горячила своего коня. Но никак не могли нагнать Андрея. А он приближался к этой непостижимой дали, но нет, небо не сливалось там с землей зеленой, а начинался темный лес. И Андрей пустил своего Злата шагом и въехал в темный лес. Он ничего не опасался. Ему казалось, что в землях Даниила, где все так хорошо для него складывается, не может ничего плохого с ним случиться.

И ехал он по тропе хорошей. Деревья сплетали, сгущали над его головой листву, будто шатер ладили ему. Птицы лесные запели, засвистали в густой листве. Это было чудесно...

И в неприметном движении Андрей выехал на поляну. Здесь лес раздался широко, но не по своей лесной воле. Человек воздвигнул здесь свое жилище. А другой человек это жилище разрушил. Андрей увидел перед собой развалины замка. Они были давними и потому не гляделись страшно или грустно. И лес уже наступал на них, стремясь прикрыть следы вражды человеческой. Копыта затопали по тропе, звонкие, подкованные. Андрей обернулся. Это был Константин. Андрей немного подивился, как это Константин оставил Маргариту. Они и на охоте, и на прогулках, и в замке держались рядом, будто опасались, береглись даже малой разлуки... Андрей увлеченно принялся расспрашивать, что это за развалины, кто был владелец этого замка и что здесь произошло. И вдруг заметил, что лицо Константина приняло замкнутое и чуть отчужденное выражение. Но Константин стал отвечать на его вопросы...

— Это замок Лазоря Домажирича...

И рассказал спокойно, однако все отводил глаза, и рассказал, что боярин Лазорь из богатого и знатного рода Домажиричей не желал признавать над собой власть князя Даниила. Супротивные деяния Домажирича невозможно было далее терпеть. И Даниил послал на него дворского Андрея с войском. Замок взят был приступом и разрушен. Лазорь Домажирич был убит при осаде. Многие его подданные, его жена и все его сыновья — погибли. Но его младшую дочь Маргариту дворский с дозволения князя увез в свой замок, ей едва минуло пять лет. Маргарита воспитана была вместе с Константином, единственным сыном полководца. Мать Константина относилась к девочке как к родной дочери, нарядно одевала, сама обучала рукоделию. А в искусстве чтения и письма наставила обоих детей особо для того приглашенная ученая монахиня из Угровcкого женского монастыря. Князь хотя и не давал воли попам, но Господа чтил, а обитель в Угровске основана им была для сестры его родной, Феодоры, настоятельницей жила Феодора в той обители. Угровские монахини славились ученостью своей. А та, что учила Константина и Маргариту, происходила из германских земель...

Юноши поворотили коней и медленно поехали назад, прочь от развалин. Рассказ Константина вовсе не поразил Андрея. Чернота и белизна, хорошее и дурное всегда перемешаны в этом мире. Но все же настроение как-то понизилось, тихо прокралась в сердце тревога. И почему-то подумалось о дороге обратной — домой, во Владимир-на-Клязьме. Снова — долгий-долгий путь через смоленские, черниговские земли... С юго-запада на северо-восток... Отец рассказывал, как сама Богоматерь вела Андрея, старшего сына князя Юрия, внука Владимира Мономаха, вела Андрея с дружиною из Киева во Владимир... С юга, с Южной Руси уводила... С юга, который Запад, — на север, который Восток... Но во Владимире не зажилось Андрею, в селе Боголюбове зажилось ему... Там и смерть... Но об этом не надо, не надо сейчас думать... Но уже представился глазам, будто въяве, сквозь лес южный, тающий в глазах пеленою смутною, сквозь высокие стволы и листву густую — Боголюбовский кремль славный и любимая церковь Покрова-на-Нерли...

«Мой брат — мой враг. А если прав он, а не я? Если его правота — просто в том, что он понял течение судьбы?.. И по течению этому пошел, не упрямит судьбу... Ведь судьбу не одолеешь, не вздыбишь... Так что же мне-то — не жить вовсе?..»

Константин говорил о своей матери, и Андрей отвлекся от мыслей своих мучительных, стал слушать...

Давняя тесная близость у князя Даниила с Унгарией — Венгерским королевством, в детстве находил там убежище от врагов своих. То воюет с венграми Даниил, то замиряется, то они ему — первые противники, а то — союзники самые близкие. Будущую свою супругу молодой дружинник Андрей углядел в Буде, куда сопровождал князя. Уже тогда приметил Даниил Андрея, милостником своим сделал, доверенным человеком. Нужен был Даниилу такой человек, бессемейный, простого рода, всем своим благополучием и счастьем обязанный высокому покровителю своему. По настоянию Даниила венгерский король принудил знатного боярина Баняи выдать дочь, красавицу Катарину, за воина Даниилова, Андрея...

— О матери молва шла по всему Унгарскому королевству. Вышиванию золотыми нитями по шелку, чтению и письму она обучалась в Германии, в знаменитом монастыре Гандерсгеймском, в том самом, где двести лет назад жила монахиня Гроссвита, ученостью не уступавшая самым ученым мужам. Последние четыре года мы ведь не жили здесь...

И Константин рассказал, как приставил князь воспитательницей к своей юной дочери жену дворского Андрея...

— ...В прошлом году мы потеряли мать, внезапная болезнь унесла ее; тогда и вернулись вновь в этот наш город, а то жили в Галиче при дворе... Отец и до сих пор горюет, не может утешиться. Я рад, что князь оказал ему честь, назначив сопровождать тебя; пусть эта поездка отвлечет отца от его горя. Мать очень любила его. Но и о знатном своем происхождении не забывала. Мечтала, чтобы мы с Маргаритой поженились, еще когда малыми детьми были Мы. Домажиричи знатный старый род, хотя и не в чести у князя. Потому отец и не желал нашего брака. Наверное, я бы не смог настоять на своем, нрав у меня мягкий, и отца я слишком чту, чтобы посметь ослушаться... Но Маргарита гордая и упрямая, она объявила моему отцу, воспитателю своему, что ничьей женой не будет, а только моей или уйдёт в монастырь. Но даже тогда она не попрекнула дворского Андрея страшной виною перед ней, ведь он убил ее отца! Но она не попрекнула, вот она какова... И не знаю, что сталось бы с нами, но мать упросила отца на смертном одре... О, как она была права! Теперь, видишь, мы живем дружно, и отец по-прежнему — первый человек для князя...

Андрею захотелось спросить, какова же дочь Даниила. Но вдруг он почел такие расспросы ниже своего достоинства. Или ему просто хотелось самому увидеть, и чтобы это его видение не предварялось ничьими словами о ней?..

Но рассказ Константина занял и отвлек Андрея.

— Прошу тебя, не говори при ней о том, что видел здесь...

— Но разве она не знает? — удивился Андрей.

— Конечно, знает, но мы не говорим об этом.

— Отчего? — вырвалось у Андрея. И тотчас смутился и, пытаясь скрыть смущение, опустил глаза на переднюю луку седла. Когда же он выучится сдерживать себя?! Константин сочтет его несведущим, ничего не смыслящим в людях, в их поступках и нравах...

— А зачем говорить о том, в чем уже нет смысла для нас, для меня и для нее? — Но Андрей понял, что Константин не спрашивает, а утверждает, и потому Андрей тоже не говорил более.

Но подумал: «Вот люди счастливые! Они все для себя расставили по своим местам. И не мечутся, не мучатся душою... Или это всего лишь видимость, а суть иная?..»

На лугу, там, где небо должно было сливаться с землей, а на самом деле начинался лес, ждала их Маргарита. Она шутливо побранила их за то, что они бросили ее одну. Заговорили о лесных угодьях, о зимней охоте на медведя. За беседой занятной не приметили, как добрались до замка...

Андрей стоял на конном дворе, смотрел, как водит один из конюхов замковых потного, разгоряченного Злата. В распахнутых двустворчатых воротах конюшни показался сам дворский. Андрей снова смутился. Теперь он узнал о домашней жизни этого человека нечто скрытое от глаз сторонних, и оттого неловко сделалось Андрею. Дворский подошел к нему с улыбкой, в который раз похвалил Злата; сказал конюху, чтобы тот не позабыл положить в кормушки куски соли-лизунца... Андрей решил ответить дружески на эти доверительность и заботу.

— Ваш замок очень красив, — сказал искренне.

— Куда моим скромным хоромам до Боголюбовского кремля! — полководец Даниила улыбнулся лукаво.

Андрею хотелось говорить прямо, и он снова не стал сдерживаться.

— Я вижу, здесь ведают о моих привычках. Да, я люблю Боголюбовский замок...

— Каждый человек окружен другими людьми, всегда готовыми говорить о нем и хорошее и дурное...

«Господи! Неужели он так проницателен и догадался, что именно я мог узнать о жизни его и его семейных? А трудно ли догадаться!..»

Пытаясь отогнать назойливые всполошенные мысли, Андрей снова заговорил:

— Я подумал, отчего такие замки не строят у нас, на северо-востоке? Должно быть, мало камня для таких построек...

— Мало камня? — С лица дворского не сходила улыбка, но в этой улыбке выражалось самое искреннее теплое дружелюбие к Андрею, и Андрей это ощутил явственно и успокоился... — Нет, не в камне дело, — продолжал дворский, — не в камне, а в том, что майората нет. Это когда все имущество наследует старший в роду. Стоит ли тратить силы и время на возведение замка-крепости, стоит ли заводить многое имущество, если знаешь, что завтра могут его отнять у тебя или будет оно раздроблено, поделено между многими наследниками...

Андрей подумал, что майорат несомненно способствует украшению владений правителя, но, с другой стороны, попробуй справься с боярином-бунтарем, засевшим в подобной замковой крепости! Андрей чуть было не высказал эти свои мысли вслух, но вовремя сообразил, что вовсе не следует огорчать и сердить дворского таким косвенным напоминанием о Домажириче...

Вечером простился Андрей со своими друзьями, Константином и Маргаритой. Все трое надеялись на самую скорую встречу. О цели приезда Андрея не говорили вовсе. Но уж для дворского и его детей цель эта не была тайной! Всем троим Андрей очень понравился, и они теперь желали ему всяческого добра и верили в скорую свадьбу. Дворский, впрочем, имел свои соображения и предчувствия, но обаяние этого юноши пересиливало самые трезвые и мудрые мысли и самые верные предчувствия!..

Выехали на самой заре, только-только утро забрезжило. Яркая алая полоса принарядила небо утренним нарядом. Солнце веселым блеском озарило нарядных всадников. Но теперь не одни лишь воины дворского гляделись красиво. Андрей приказал своим дружинникам начистить до самого яркого сверкания шлемы, кольчуги и оружие. Сам Андрей разубрался в праздничное платье; алый плащ за спиной, будто с неба на землю — к нему — полоса заревая... Конь золотистый — Злат, меч Полкан в ножнах серебряных... На дороге первые ранние путники и прохожие снимали круглые шапки и кланялись низко. И после долго глядели вслед. Этот юноша был словно солнце! Но не то солнышко...далекое небесное, а милое близостью своей к людям, сказочное красное.

И, должно быть, это путешествие выдалось в жизни Андрея самым приятным.

Снова ему казалось, что все здесь ладно, весело, солнечно и обустроено разумно и хорошо. Люди приветствовали его на певучем наречии, но это наречие уже было совсем внятно его слуху и радовало. Дома в селах были тоже веселые, и пусть кровли соломой крыты, зато стены беленые разукрашены красной и синей краской. Приметны показались Андрею красные безрукавки, отороченные мехом, — одежда и мужчин и женщин, и шапки мужские с цветными лентами.

Встречались на пути всадники знатные, в красивых Доспехах, в цветных платьях из тканей дорогих. Почтительными приветствиями встречали дворского и молодого князя Владимирского. Попадались и замки с многоярусными башнями, каменные, высокие. Но Андрей увидел и несколько деревянных строений, почти таких же высоких и с такими же башнями, только деревянными. Проехали и мимо нескольких пепелищ и развалин. Андрей не стал спрашивать, но дворский сам коротко пояснил, что были это замки мятежных бояр из родов знатных — Арбузовичей, Молибоговичей, Домажиричей... При звуках последнего имени Андрей чуть вздрогнул, но голос дворского звучал ровно...

— Мятежники эти наказаны, как потребно, за свои злоумышления против князя...

Дворский Андрей был человек или очень сильный, или очень уж простой в чувствах своих...

Но Андрей, захваченный новыми впечатлениями, вскоре уже и не думал об этом.

Обильны были владения Даниила, богаты. Проезжие дороги полнились гружеными повозками и людьми, пешими и конными. Купцы с товарами ехали безопасно. Везли воск и шелка, шерсть и меха; и сукна из далекой страны, именуемой Фландрия. Кожи везли. Потому что земля Даниила обильна была всяким скотом, и овец, и быков, и лошадей довольно было. Но из Буды, из Унгарии-Венгрии везли серебро и пригоняли табуны совсем особенных коней, которые назывались «фари». Очень были хороши эти венгерские кони, однако на базаре конском в Дорогичине Андрею лучше глянулись половецкие лошади — «актаузы». Сам князь распорядился, чтобы Андрею ни в чем не было отказа. И когда заметил дворский, какими глазами смотрит юноша на коней в Дорогичине, тотчас взяли для Андрея двух самых славных коней, золотом за них заплатили.

Через Дорогичин шла торговля с литвой, ливами и эстами. Им везли выделанные в городах Даниила искусными кузнецами лемехи, серпы, косы. Но было что косить и жать и в землях Галичины и Волыни. Хлебные злаки поспевали в полях. В базарный день попали в Дорогичин. И пока через базар ехали, заглядывались люди на Андрея. Подносили ему и его спутникам хлеба пшеничные и ржаные, овсяные лепешки, намазанные конопляным маслом, пироги белые с горохом, с грибами, с говядиной. Дарили княжеских гостей медными и серебряными гривнами, затейливо резными костяными гребнями...

— Харен!.. Харен! Хорош, красив! — звучало, неслось отовсюду...

Андрей отдыхал душою. Во Владимире с ним сторожко держались, недоверчиво. Не до любования им рыло. Не верили в Андрееву власть, о себе тревожились, гадали — под чьей рукою могут уже в самое близкое время очутиться... А здесь Андрей был тем, чем и назначен был от природы быть, — правителем — жемчужной тучей. Он очень сожалел, что нечем ему отдарить новых своих доброжелателей. Но, кажется, одного его вида и милой улыбки им было довольно... Андрей невольно вспомнил, каким враждебным ему когда-то казалось новгородское торжище. Для того и вел его туда Александр — смутить, огорчить. А что вышло? Ведь и новгородцам Андрей глянулся... А что теперь с Александром? Жив ли?.. Не надо, не след об Александре думать сейчас. Что бы там ни было, Андрей не хочет смерти брату... Но и думать о нем не хочет, не хочет...

В Дорогичине ночевали в хоромах, где останавливался в свои наезды сам князь. Дом белокаменный был, покои богато убранные...

А самым прекрасным в галицко-волынских землях открылись для Андрея горы. И прежде, на пути в Каракорум, видывал он горы, но те горы были для него какие-то холодные, над людьми вздымались и будто не желали приближаться к людям. А в здешних горах душе его сделалось тепло. Высота их была радостной, и легко, нестрашно переходили в крутизну каменную плавные, мягкие очертания холмов. Зато луга сходны были с монгольскими — с головой уходишь в травы цветущие, и сетью живою раскидывается над растениями медоносными хоровое звучное жужжание... Люди в шкурах пасли стада овец. И сыр, большой, влажный молочно и округлый, являлся из кадки деревянной, как дитя из чрева матернего, как таинство... А вода плескучая горных источников так холодна и сладка была... Слушая рассказы и пояснения дворского о князе Данииле, Андрей все более проникался приязнью самой теплой и восхищением искренним. Отчасти, конечно, он заражался настроением своего спутника и сопроводителя, который боготворил князя. Теперь Андрей понял, почему дворский так спокойно говорил о Домажиричах; ведь, разоряя замок Лазоря, отца Маргариты, славный полководец исполнял волю своего боготворимого правителя, а в самой высшей справедливости этой воли он не сомневался никогда!.. И этому отношению, этому настрою трудно было не поддаться, видя перед собой воочию деяния князя. В сущности, Даниил Романович создал Галичину и Волынь. Его приказаниями основаны, выстроены были города — Угровск, Дорогичин, Данилов, Львов, Холм... Он создал Галицко-Волынскую Русь, он не дал погибнуть всему южнорусскому после падения Киева...

Андрей отстоял утреннюю службу в холмской церкви Иоанна Златоуста. Поклоны творил старательно и с раздумчивостью тихой. После залюбовался деревянной резьбой убранства. Наружу вышел и, отступив поодаль, глядел на четырехстолпную постройку, на каменную резьбу фасадную... Как это часто бывает, мысли, копившиеся исподволь, приняли вдруг очертания ясные... И вот что думалось... Александр и Даниил — великие правители, Андрей это знает и с этим своим знанием не спорит. К одному из них Андрей тянется, с другим не может согласиться, но оба — великие правители. И рано или поздно деяния их дадут плоды величия. Прежде — Александровы деяния, а в будущем и вовсе отдаленном — и Данииловы. Это знает Андрей. Но сам он, сам... Остро чувствует он сейчас, именно сейчас, что не судьба ему победы одерживать на битвенных полях, не суждено ему воздвигать и украшать города... Но неужели он всего лишь неудачник, правитель не на месте?.. Кирилл в одной из проповедей своих помянул правителей, неспособных истинное величие от ложного отличить. В Андрея сию стрелу свою наметил отравную. И Андрей смолчал. Не посмел окоротить... Все же — пастырь духовный... Срам!.. Но неужели так и запомнят его?.. Слабовольный, горячий, да неразумный, «сиротиночка, головушка бессчастная»... Нет!.. В метаниях его души, в напряжении мысли — своя суть, своя неведомая еще цель, которая будет уцелена. Когда-нибудь поймут и его величие, величие в отчаянии и унижении. Услышат его голос!.. Столица Даниилова — Галич — резные карнизы и стены фасадные, островерхие кровли — разубрана, разукрашена стягами цветными. Буда и Вена в праздничные дни свои столь красиво не разубирались.

Почти девять лет миновало с той поры печальной, как погромлен был город войсками тартаров-монголов. Но ныне Галич отстроен и вновь живет, цветет...

Андрей и его спутники и сопроводители ехали Подгородьем — ремесленными кварталами. И снова люди встречали и приветствовали Андрея с самым искренним радостным любованием. И цветные стяги, белокаменные дворцы и хоромы в праздничном убранстве — это все было — ради него!.. Но почему, почему? Что он доброго сотворил Даниилу?.. Вот уже едут «княжим городищем», близится дворец князя... Или это в память о союзе с отцом Андреевым, Феодором-Ярославом, князь встречает Андрея с такою пышностью? Разве они были так близки? Разве неведомо было Даниилу, что в помыслах о браке Андреевой Ярослав предпочел ему Гогенштауфена?.. Или вся эта пышная праздничность затеяна особо, напоказ? Напоказ — кому? Александру и Сараю? Напоказ — возможность, вероятность угрожающего им союза? Даниил так уверен в Андрее? Или просто уверен в этой необходимости показать им саму возможность, вероятность... чтобы поутихли, окоротились, лапы свои не тянули бы на русский юг...

Драконы узорные на фасаде соборной церкви Успения Богородицы завивали каменные хвосты... Епископ Иоанн и ближайшие бояре Даниила торжественно встретили Андрея на первом княжом дворе. Андрей и его спутники и сопроводители спешились, отдали поводья подоспевшим конюхам княжим и двинулись медленно к лестнице белокаменной. Взыграли трубы, величественно и с провизгом и воем... Метнулась в памяти Огул- Гаймиш... ангел над серебряным фонтаном... И, затмевая все, явился человек, рослый и нарядный, но показавшийся Андрею домашним и близким, потому, быть может, что с непокрытой головою, без шапки на верхней ступеньке белокаменной лестницы явился... И Андрей увидел, как быстро, скорыми, но величавыми шагами, и домашне как-то, спускается этот человек по лестнице к нему. Руки — золоченые рукава, смуглые крепкие кисти — вскинулись, плавно и мощно округляясь. И человек обнял Андрея, прижал его голову к своей груди... Андрей почувствовал сильное мерное биение чужого сердца, и его руки ответно раскинулись и сомкнулись в объятии... И зрелище того, как припал юноша доверчиво к мужу зрелому, готовому защитить его, могло тронуть душу...

Пиршественные столы, накрытые в огромной палате, блистали скатертями-покривками — пестроцветные узоры шелковых нитей на плотной белизне лучшего льна. Посуда золотая и серебряная была. На кубках, тарелях и чарах — выпукло-чеканно — по золоту-серебру гладкому, отблескивающему в пересвете свечей в дорогих подсвечниках-шандалах, — кораблики под парусами, полногрудые полунагие девицы, простирающие руки, музыканты, играющие на неведомых инструментах, — чужеземные заморские забавы... Иные изображения сходны были с рисунками ярко красочными в книгах франкских, германских, италийских... Совсем под рукою Андреевой поставлен был кубок на высокой ножке — светло сияющая перламутровая раковина, оправленная чеканным, узорным серебром... Андрей находился в том состоянии приподнятости и возбуждения, какое всегда мешает сосредоточиться, воспринять все в последовательности определенной, упорядочить свои ощущения и впечатления... Более всего хотелось ему — и он это запомнил — каждую вещицу изящную брать со стола в руки и вертеть в пальцах, оборачивать, разглядывать... Он понимал, что этого делать нельзя, не надо. Но пальцы обеих рук, сложенных на скатерть, сцеплялись невольно, шевелились. Андрей опускал глаза, видел свои пальцы и смутно маялся томительным смущением...

Перед каждым из пирующих расстелили белый малый льняной плат. Шапки, покрывала и вся одежда женщин похожи были на то, как одевалась Маргарита, и на рисунки в тех самых книгах. Женщины сидели рядом с мужьями своими.

Заиграла музыка. На помосте деревянном, крытом коврами, явились музыканты с дудками, бубнами и гуслями. Шумное звучание этих инструментов мы бы наверняка восприняли как нестройное и дикое, но пирующих оно лишь увеселяло и возбуждало.

Понесли на огромных блюдах целиком зажаренных оленей и кабанов. Бесчисленные куропатки, дрофы, утки, журавли, ссаженные искусно с вертелов, наново оперенные, казались живыми... Вина горячили и туманили... Смешанные густые ароматы приправ — корицы, гвоздики, перца, имбиря, муската — вызывали головокружение...

Яркими видениями прошли в глазах Андреевых сыновья князя Даниила Романовича и жены их. Нежные губы юных женщин, снох Даниила, прикасались в приветственном поцелуе к Андреевой щеке. Юношеские крепкие руки Данииловых сыновей протягивались и сжимали дружески руки Андрея. Глаза карие яркие смотрели на него с доброжелательством самым искренним. Златотканые одежды шелковые, отороченные мехами дорогими, источали сладкий дух неведомых Андрею благовоний...

Из пятерых сыновей Даниила Ираклий умер совсем невозрастным, а четверо были в живых и были уже взрослыми. Из них — Лев Даниилович женат был на венгерской королевне, дочери Бэлы IV; Андрей, княжое прозвание которого было Шварно — Молниеносный Меч, имел женою Раймону, дочь Миндовга, мятежного литовского князя, враждовавшего с Даниилом. Но сын Миндовга, Войшелк, заключил мир с правителем Галичины и Волыни, и мирный договор скреплен был союзом брачным Андрея-Шварна и Раймоны. Третий сын Даниила, Иоанн, в честь прадеда, Мстислава Изяславича, названный Мстиславом, еще не был женат. И четвертый сын, Роман, еще не вступил в брак. Этот Роман позднее убит был Войшелком, шурином брата своего, Шварна. А в свой приезд в Галич Андрею не довелось видеть Романа. Послан был отцом Роман в немецкие земли, на погребение торжественное великого императора Швабского, того самого Фридриха II Гогенштауфена. И за пиршественным столом поминал Даниил Романович государя Фридриха великим правителем. Андрей же вспомнил отца и его намерения относительно женитьбы Андрея и еще острее почувствовал странное возбуждение и растерянность...

И это состояние возбуждения и растерянности долго не покидало Андрея и в другой день. Поздно завершился пир. И спал Андрей глухо как-то, без сновидений. Утреннее богослужение пропустил и был от этого в недовольстве. Раздернул пелену, скрывавшую образ в спальном покое против постели. То была икона Божьей Матери. Андрей стал на молитву. Но успокоиться не мог. От этого хмурился. Кушал с неохотой. Петр служил ему в участливом молчании и, казалось, понимал и сочувствовал. Пришел посланный от князя. Даниил Романович приглашал гостя пожаловать в малые свои покои. То были особенные покои, назначенные для бесед с людьми особо доверенными или важными и нужными особо. Вчера Андрей поднес князю свои дары — сокола из материнских земель и крест отцовский. Князь тепло ответствовал, что принимает Андреевы дары, как отец — подарки любимого сына. И на пиру сказал, что Андреевы дары дорогого стоят и что нынче же начнет отдаривать Андрея. И отдарил Андрея тем самым, так приглянувшимся Андрею перламутровым кубком, оправленным в серебро, и верхним платьем, изготовленным из франкского сукна, именуемого — скарлат.

— Это лишь начало, — рек, — и буду тебя дарить, пока не вручу то, что и для меня дорогого стоит.

И все поняли, о чем речь, — о дочери Даниила, о цели Андреева приезда, уже ведомой всем. И на этот раз Андрей не почувствовал смущения, слова Даниила заставили Андрея ощутить гордость. Но дочери его Андрей покамест не видал, она не была на пиру...

Андрей приказал подать себе скарлатное платье, чтобы увидел Даниил, как милы Андрею подарки его...

В покое Даниила не было приготовлено-поставлено ни вина, ни кушанья. И Андрей понимал — не для угощенья зван — для беседы серьезной. Ясно понимал Андрей и то, что разум должен быть занят острым, трезвым обдумыванием, его разум, сейчас, в эти мгновения. Но тяжелая рассеянность овладела им и будто давила. И чувства все ушли в одно лишь зрение, на зрении сосредоточились. И внезапно, безо всякого смысла, вперял взор в столешницу малого стола, на которой выложена была по камню из малых кусочков пестрой глазури картинка — неведомые разноцветные птицы на изогнутых ветках. Делал над собой усилие, пытался очнуться, но глаза опускал вниз невольно и разглядывал мозаичный пол, выложенный малыми плитками-прямоугольничками с узорами округлыми. Думал, что, быть может, надобно просто головою сильно тряхнуть, чтобы опомниться, но было неловко решаться на такой странный неуместный жест. Взгляд останавливался на сапогах Даниила, сидевшего чуть поодаль, сапоги были из хуса — зеленого, сахтияна-сафьяна. С усилием переводил взгляд и видел шелковую, тканную золотом, узорную материю Даниилова кожуха, греческого оловира был кожух...

Наконец не выдержал, тряхнул головой. Увидел Даниила — сильные, чуть ссутуленные плечи, выдалась вперед крупная голова — коричные с проседью волосы взлохмаченные, вздыбленные немного, и глаза блескучие ушли в эти крупные складки посмуглевшего лица, вдались... Но губы мясистые вдруг сложились — растянулись и надулись — в улыбке дружески-насмешливой. Голова кивком качнулась к Андрею. И глаза — вое лицо — рассмеялось по-доброму — в бороду разлохмаченную, в большие усы... будто хотел князь посмешить Андрея, как малого еще мальчика, и тем самым приободрить...

Андрей очнулся совершенно. Глаза его, небесные, солнечные, посмотрели осмысленно и серьезно, и он уже не отводил взгляда от собеседника. И заговорил Андрей...

...Сколько раз Андрей про себя проговаривал все эти свои слова, связывал их как можно лучше, в уме улаживал речи свои. И теперь, когда совсем опомнился и волнение отпустило его, заговорил связно, ладно, легко... Однако не так скоро мог высказать все обмысленное, многое обмыслить успел... И неприметно подошло время обеденной трапезы. Подали кушанье, сюда, в покой особенный. Следом за принесшими блюда слугами явился неожиданно дворский Андрей. И Андрей искренне обрадовался любезному своему сопроводителю. Но понял, что явился тот не случайно, а по уговору с князем; и понял Андрей, что появление дворского — для него знак, сигнал прекратить покамест свои речи и ждать первого ответа, отговора княжеского...

Обедали втроем, обильно и с веселым разговором. Андрей вспоминал свое путешествие с дворским по стране Даниила, шутили, смеялись. Андрей спросил, приедут ли Константин и Маргарита, увидится ли он со своими новыми друзьями до отъезда своего. Дворский не ответил, но открыто посмотрел на Даниила Романовича, и тот ответил за него:

— Полагаю, князь Андрей со своими друзьями увидится и добрая дружба их еще укрепится... — Не к Андрею обращался, но к ближнему своему дворскому.

И почему-то на дворского эти простые слова оказали странное действие, он будто ожидал их, и все равно смутился и пытался скрыть тревогу...

И Даниил и Андрей заметили это. Дружески и тепло, но твердо заговорил князь. И Андрей понял, что в виду имеется некое решение княжеское, и дворский это решение знает, а князю ведомо, что дворского беспокоит это решение. И желал князь ободрить и развлечь своего верного ближнего, но решения своего не менял.

— А вели-ка ты позвать к нам сюда Митуса, — обратился князь к дворскому. — Князь Андрей Митуса не слыхал еще!

Что ж на пиру вчерашнем не было его? — полюбопытствовал дворский.

— Все причуды. Я уж привык сносить причуды его. — Даниил засмеялся всем лицом.

Дворский отстегнул пуговку на мешочке красном суконном, подвешенном к поясу, вынул медную свистульку и свистнул коротко. Вошел один из слуг, и дворский велел позвать Митуса.

Даниил засмеялся, когда говорил об этом Митусе и его причудах; и Андрей подумал, что князь и дворский будут обращаться с этим Митусом как-то шутейно. Но ничего подобного не сделалось, оба приняли серьезный вид, когда встал в дверях очень худой человек, от худобы своей казавшийся высоким. Платье на нем было длинное, простого сукна, однако безрукавка, надетая поверх, крыта была дорогим мехом. Был Митус без шапки, жидкие волосы неровными серыми косицами острились вдоль щек впалых и скул выступивших, и в лице будто лишь и были — эти острые сухие скулы, огромные темные глаза и — клювом — орлиный нос. Под мышкой удерживал Митус гусли небольшие и, войдя, Не поклонился. Князь и дворский смотрели на него. Андрею показалось неловко, и чуть отворился. Андрей уже понял, что Митус — певец придворный... И снова тенью метнулась в памяти Огул-Гаймиш, и захотелось, чтобы запел этот Митус, и звуки стройные чтобы пошли на эту тень, и она бы исчезла, исчезла...

Митус без приглашения сел на широкую лавку и спокойно занялся своими гуслями, настраивал, и звучание неровное уже наполняло покой.

— Для князя Андрея какую песню изберешь, Митус? — Даниил повел рукою, указывая на гостя.

Митус ничего не ответил и на Андрея не поглядел. Андрея это даже немного обидело: привык уже к тому, что здесь все балуют его похвалами и восхищением- любованием искренним. Но вдруг неожиданно осознал, что Митусу и не надо глядеть на него, Митус лишь на себе сосредоточен и видит в душе своей, взором внутренним, и Андрея, и все вокруг, и много такого, что Андрею и непредставимо; видит по-своему, как не увидеть никому. И запел-заговорил Митус мерно и звонко и подыгрывая себе на гуслях...

Длинную песню запел — о королевне чародейной, как сватаются к ней один за другим богатыри и королевичи, один другого славнее, а она всем отказывает и превращает их в птиц журавлей, и они птицами разлетаются с ее двора...

Песня о сватовстве. Конечно, ведь и Андрей свататься приехал. Но почему такая грустная песня? Ужели намек на отказ? После того как Даниил Романович ясно дал понять всем, что не откажет? Или, выслушав речи Андреевы, князь отказать решил? Но откуда ведомо певцу? Провидит?.. Или и вовсе не на отказ, на что другое намекает?..

— Спой песню Гаральдову! — Князь Галицко-Волынский не приказывал — просил...

И запел Митус песню, сложенную норвежским королевичем Гаральдом и на многие славянские наречия переложенную... Гаральд сватался к прекрасной королевне Ярославне, дочери киевского правителя, мудрого князя Ярослава. Но лишь когда свершил Гаральд множество воинских подвигов, за что и прозван был Жестоким, лишь тогда Ярославна согласилась быть его женой, а то все отказывала...

Эта песня завершалась хорошо — картиной веселого свадебного пира. И пропета ведь была по княжой просьбе...

Замолк Митус, медленный напев ладил, перебирая струны.

Вновь повел рукою князь, но Митус будто и не приметил — перебирал струны. Затем все же оставил гусли свои, поднялся, подошел к столу, налил вино из кувшина в серебряный стакан, выпил, стакан опустил на стол, взял яблоко и захрустел равнодушно, не садясь.

— Возьми это! — Князь указал на серебряный стакан, из которого только что пил Митус. — В дни ближайшие будет нам потребно много твоих песен. Готов ли ты?

— Да, — отвечал певец все с тем же равнодушием и даже резко. Впервые прозвучал его голос не в песне — в речи обычной.

— Ступай теперь, — князь махнул рукой, отпуская.

Быстрым движением, которое показалось Андрею каким-то совсем простым и даже и неподобающим, певец сунул серебряный стакан за пазуху и, взяв гусли, ушел, так и не отдав ни одного поклона.

— Хороши ли песни? — Князь поглядел на Андрея. А тот заслушался, и на лице его юношеском все еще теплилось выражение наслады живой.

— Необыкновенно хороши! — воскликнул Андрей. И его искренний восторг вызвал у князя и дворского довольные улыбки.

Андрей стал спрашивать о Митусе, но узнал немногое.

— Пусть он рассказывает, он Митуса лучше знает! — Даниил кивнул на дворского.

Дворский пожал плечами и рассказал спокойно, что, когда поднял свой мятеж Лазорь Домажирич, Митус, певец славутный князя Даниила, отказался служить князю и перешел к епископу, владыке Перемышльскому...

— Почему? — спросил Андрей, уже не думая о том, что, может, и не след спрашивать. Ему просто интересно было узнать.

— А ты самого Митуса расспроси, князь, вдруг выведаешь причины истинные всех его причуд! — И Даниил засмеялся.

Андрей понял, что спрашивать певца бесполезно, тот странный человек, не скажет ничего, а, стало быть, придется обойтись рассказом дворского, и, видать, это будет самый короткий рассказ...

Дворский рассказал далее, как принял епископ сторону Домажирича и пришлось дворскому разбить жилище владыки и сорвать шапки пышные боярские с его приспешников, также к мятежнику Лазорю примкнувших, и, в поношение разодравши эти шапки, на землю побросать. А Митуса, ободранного и связанного, пленником воротил дворский в княжой дворец...

— И более он не отказывался служить князю? — спросил Андрей.

— Как видишь! — коротко отвечал дворский.

— Но вовсе не видно в нем смирения, покорности не видно, — сказал Андрей задумчиво.

— Певца не поймешь, — подал голос Даниил. И это был голос мудрого человека, понимающего, что многое понять нельзя.

Князь положил руку на плечо дворскому.

— Будь нашим кравчим и виночерпием, сделай милость! — задушевно произнес.

Дворский, ушедший было в свои мысли, поднялся с улыбкой и наполнил кубки. На серебряные тарели положил холодных жареных куропаток, нашпигованных кабаньим салом и травами душистыми... И съевши птиц, лакомо приготовленных, снова пили вино и заедали сладкими большими яблоками светлыми, зелено-желтыми.

Затем князь встал со своего места. Андрей и дворский поняли и тоже поднялись.

— Время!.. — сказал Даниил. И будто еще слова хотел сказать, но горло сдавило, и голос прозвучал тише обычного.

Андрей видел волнение внезапное Даниила, но не мог угадать, что будет далее, что станется... Поглядел на дворского и понял, что ближний, верный княжой человек знает, чему время, куда поведет князь Андрея. Андрей тоже взволновался, но волнение его не было тоскливым, не переходило в грустную тревогу, — приятным было, даже странно для него самого веселым...

Они шли просторными сенями и галереями, подымались и спускались по лестницам. Слуги растворяли двери перед ними. Отошедшие узорчатые створки открывали новый гладкий путь вдоль стен, расписанных яркими красками или завешанных коврами...

Наконец за растворенною дверью просторный покой нарядный явился. В кресле деревянном, окруженная прислужницами, сидела, вся разубранная шелками и драгоценностями, девушка, показавшаяся Андрею рослой и какою-то чуждой... Неужели она?.. И не тринадцать лет ей — куда! Старше она... И разочарование нахлынуло в душу, отчаянное — затопило... Конечно, Андрей понимал хорошо, что этот брак нужен ему для его замыслов. Он так боялся, что Даниил не даст согласия!.. Но... Андрей все-таки не думал, не полагал ее такою... Вот-вот слезы обиды, крайнего разочарования, досады навернутся на глаза... Едва сдерживался...

Девушка с важностью сошла с кресла, низко поклонилась вошедшим и вдруг поворотилась задом, пошла к двери за креслом и сама эту дверь отворила. Отступила и вновь склонилась в поклоне. Андрей уже понял — не она! От сердца отлегло. Интересно, занятно сделалось. Что-то особенное доказывают ему...

Второй покой убран был роскошнее первого. И здесь в кресле сидела девушка, наряженная пышнее первой, моложе И красивее. И тоже, сойдя с кресла, безмолвно приветствовала гостей поклоном и с поклоном же отворила следующую дверь.

А третья девушка показалась Андрею просто красивой, очень красивой, хотя и ей не могло быть тринадцати лет, постарше и она была...

Когда вступили в четвертый покой, подумалось Андрею, что если бы ему предложили в жены эту красавицу, он бы не ответил отказом. Но и это не была дочь Даниила, а всего лишь одна из ближниц прислужниц...

Пятый покой ошеломил Андрея роскошью убранства и девичьей красотой. Эта девушка была даже слишком хороша; еще помыслишь, как-то будешь глядеться рядом с такою супругою венчанной... Но и это оказалась не она, и Андрей был даже и рад...

Однако в покое шестом ощутил некое уныние и страх... Он уже понимал, что и это — не она... А тогда какова же она, если этот блеск, эта невиданная красота — все еще не она...

Наконец растворились двери седьмые.

И это уже и не был холодный блеск драгоценностей, выставленных напоказ, это было сияние безмерное, нежное и теплое, когда парча и шелка, самоцветные каменья, золото и серебро словно бы открывают глубинную, истинную свою ценность, и ценность эта — в самой великой радости глубокой, какую получает душа человеческая от истинного обладания красотою, природно и руками человеческими сотворенною...

И живым прелестным сердечком всего этого сияния была девочка в заморских шелках самых нежных, в самых дорогих мехах зимних лесов Руси. Прислужницы, тонко звеня гривнами золотыми, жемчугами крупными серег и подвесок, блестя нарядом своим, окружали ее, держали пышные вошвы рукавов и пышно волнившиеся полы верхнего платья. Все они были молодые и красивые, но все были — не она!..

Она была королевна славянская песенная и маленькая девочка. Быть может, ей и не минуло еще тринадцати лет...

Она была — маленькая нежная птичка, цветок и мотылек на цветке; украса изящная самая, из переплетения изящного тончайших серебряных нитей с вкрапленными живыми сияющими самоцветными камешками. Такая драгоценность была она... И ноготки ее нежных, нежнейших розовых цветочных лепестковых пальчиков заостренные была и длинные и окрашены розовой нежной яркой краской, осыпанной тончайшей золотой пыльцой...

И на головке чуть покачивалась чудновато заостренная шапка-корона. Волосы были убраны под шапку, маленькие ушки-лепестки были видны и были непроколотые. А на висках чуть-чуть видны были волосы, такие золотистые и будто с искоркой... Матерью Анны, венчанной жены Даниила, дочь половецкого хана Котяна была. От нее и унаследовала внучка эту искорку озорного огня в золотистых славянских косах. Половцы известны были своими сильными чермными волосами — красными, как огонь...

Лицо ее не было набелено и нарумянено, как лица наложниц и жен Александра, как лицо жены Танаса... У этой благоуханной девочки лицо было нежное-нежное розовое, и губки нежные, нежной алостью милые, казалось, готовы были приоткрыться. И только веки были изукрашены — все тою же золотистою тончайшей пыльцой...

Она смотрела на него серьезно и непонятно и будто выжидательно. И теперь и он не мог оторвать взгляд от ее нежного лица с этими чуть скошенными темными бровками и темными глазами — они были карие — и мягко скругленными скулами...

И наконец-то она раскрыла губки и улыбнулась. Жемчужной чистотой зубки приоткрылись. Она улыбалась, как ребенок серьезный и разумный, внезапно увидевший занятное что-то, но еще не получивший от старших дозволения прикоснуться к этому занятному и даже не знающий — зачем оно...

О Мелисанде Триполитанской, далекой, из детства, о Ефросинии, милой своей наставнице, он уже и не мог вспомнить. Их будто и не бывало — она!.. Она одна... Золотистая девушка — его...

Ах, если бы ему сейчас грозило унижение, оскорбление, как тогда, уже давно, у фонтана серебряного, он бы нашелся, как там; он сказал бы что-нибудь замечательное... Но здесь не было никакой угрозы, в он молчал трепетно, и даже не мог улыбнуться... И это зрелище юноши и девушки, принца и принцессы, замерших друг против друга, это зрелище юноши и девочки было прелестным и трогательным...

— Вот моя Марыня... — произнес Даниил густо-певуче...

Так он звал свою дочь единственную, Марию, мягко, на южнорусский, южнославянский лад...

И Андрей невольно, из одной потребности внезапной хоть что-то сказать, повторил это имя, произнесенное Даниилом. Но для Андрея, познавшего книжную премудрость, это имя было — слово, латинское слово — «морская». И выговаривал он не так, как Даниил...

— Марина...

И после, уже много лет спустя, когда отец или братья обращались к ней, звонкий юношеский голос повторял в ее памяти, в ее сознании, будто поправляя их выговор:

— Марина... Марина... Марина...

И под сводами кельи в Угровской обители все звучал для нее этот голос. И призывал ее на смертном ее одре, когда уста эти милые, въяве призывавшие ее, давно уже сомкнула безвременная смерть...

— Марина... Марина... Марина...

Даниил устроил в его честь эти особенные рыцарские игры. Трубы звенели и гремели призывно. Оруженосцы шли торжественно, с длинными копьями на плечах. Кони, словно бы одетые в алые плащи, затканные золотыми и серебряными цветами, выступали горделиво, несли на себе всадников, скрывших свои лица и тела в блестящих доспехах, и пышные перья павлиньи колыхались на шлемах. И после наносили друг другу удары мечами и копьями, следуя правилам особым, знатные воины, закованные в сверкающий металл...

Юные женщины и девицы сидели на особых лавках на возвышенном помосте, убранном коврами и цветами. Такие игры — турниры — князь Галичины и Волыни видывал в немецких землях. Андрей же никогда не видел. Но всадников железных помнил по той озерной ледяной битве. Но те рыцари вовсе не были праздничными и яркими...

На другой помосте, возвышенном и тоже богато украшенном, поместился сам Даниил, окруженный ближними людьми. Из них ближе всех к нему сидел дворский Андрей, по левую, сердечную руку. А по правую — сидел будущий зять Даниила, Андрей Ярославич, великий князь Владимирский... Теперь Андрей со своим будущим тестем совсем свыкся. И потому, едва узнал о рыцарских играх-турнирах, принялся пылко умолять Даниила позволить и ему, Андрею, биться... Долго объяснял Даниил Романович, что у таких битвенных игрищ свои правила сложные. И не так-то легко этим правилам выучиться, а ведь Андрей и доспехи такие закрытые никогда не надевал... Уговорились на том, что Андрей в оставшееся до его отъезда время будет учиться рыцарским правилам. А доспехи закрытые, красивые, золотом насеченные, были одним из княжих подарков Андрею.

Но все равно Андрей невольно супился и глядел невольно исподлобья. Все три сына Данииловы — Лев, Мстислав-Иоанн, Андрей-Шварно — принимали участие в игрище. Молодые супруги Льва и Шварна сидели на помосте рядом с Андреевой невестой... Чувство неловкости тревожило Андрея... Что она думает о нем, сидящем вот так, рядом со стариками?.. Не станут ли перед нею заноситься королевна венгерская и дочь Миндовга?.. Он решился попытаться уловить, поймать ее взгляд... Вдруг и она смотрит на него?.. Но девочка в своем новом прекрасном наряде не смотрела на него. Она чуть поворачивала головку, оглядывалась по сторонам. В лице ее соединялись оживление и рассеянность... И внезапно Андрей понял, что она впервые, как возрастная уже, сидит вместе с другими женами и девицами на помосте. И никого и ничего не видит в отдельности, одну лишь общую живую пестроту, праздничную, шумную на вольном воздухе... И оттого, что ему показалось, будто он понял ее, он подумал о ней с такою особенной нежностью...

Но тут всадник-победитель поднял забрало шлема и оказался сыном дворского. Веселая, взыскующая быстрых движений и громких кликов радость охватила Андрея. Он вскочил, не задумываясь, вскинул обе руки кверху и закричал радостно, приветственно другу своему:

— Э-эй! Вот я!..

Он увидел, как на другом помосте вскочила Маргарита и тоже замахала Константину рукой; И Андрей удивился, как не заметил ее прежде. И закричал и ей;

— Маргарита! Маргарита!..

Даниил и дворский улыбались. Девочка на помосте украдкой глянула на Андрея, подумала, что он здесь — лучше всех, и едва приметно бровки нахмурила, когда он радостно выкрикнул имя Маргариты...

На конном дворе Константин показывал Андрею приемы рыцарского поединка. Конечно, это оказалось вовсе не так сложно, как говорил князь Андрею. Андрею ли сложна и трудна любая воинская выучка после того, как в детстве своем побывал он в руках такого война и наставника, каким был его Лев... С воинственными возгласами юноши пускали коней навстречу друг другу и сшибались копьями. Константин заставлял своего коня переступать с ноги на ногу, будто в пляске причудливой. Андрей вздыбливал и горячил Злата...

Но когда Константин окончил урок, Андрей сам вызвался показать ему приемы пешего поединка, преподанные некогда Львом. И легко двигался в невидимом круге, вздымал вверх свой меч Полкан. И сын дворского дивился:

— Я и вправду почувствовал, как моя сила идет к тебе! Но как же это?..

И Андрей щедро делился своим умением с другом и только жалел, что невеста не видит его таким искусным и ловким воином. Но когда-нибудь она увидит!.. Казалось, одно лишь счастье, одно лишь веселье пестро-цветным горным лугом раскидываются впереди...

В честь Андрея устроено было я несколько парадных торжественных пиршеств. Эти пиры Днем происходили, засветло завершались, и не было в них буйного веселья, и шумного опьянения не допускалось. На этих пирах Даниил Романович справлял обычайный обряд представления своего милого гостя уже в качестве будущего зятя. Это уже можно было назвать прямым предвестием свадьбы. Андрей и его невеста сидели на возвышении, особенный стол поставлен был перед ними. Званы были на эти пиры не одни лишь ближние люди придворные. Князь Галицко-Волынский положил эти пиры добрым поводом для того, чтобы лишний раз напомнить боярам богатым в наклонным к мятежу о своей силе и власти над ними. Перед юной парой прошли, склоняясь в церемониальных поклонах, отцы и сыновья знатнейших и богатейших родов Галичины и Волыни. Нельзя было от этого обряда уйти, нельзя было не поднести даров. Но такое поднесение даров с поклонами означало подчинение, и все это знали. Все понимали Даниилову затею. И, быть может, для одних лишь юноши и девочки не происходило ничего значимого, а просто пестрая череда нарядных людей с подарками им, будущей чете супружеской. Один случай, впрочем, нарушил общий порядок. Черноглазый юноша в алом кафтане приблизился к столу с явственной горделивостью. Подарка не было в его руках, и никто не нес за ним подарков. Андрей заметил, как насторожился придворный, принимавший дары, складывая их и расставляя сбоку от стола. Юноша не поклонился, но протянул руку, желая «повитаться» — поздороваться с Андреем, как с равным себе по возрасту и происхождению. Но Андрей уже осознал мгновенно, что вся эта церемония поднесения даров затеяна Даниилом Романовичем неспроста. Мгновенно пробудился в сознаний, в душе Андрея правитель, ведающий свои права и знающий хорошо, какую честь должны ему оказывать. И еще — ведь Андрей уже успел полюбить Даниила и сейчас понял, что видит его врага, и уже испытывал к этому юноше неприязнь. Андрей не протянул руки. Все задивились тихо, какое величие вмиг проявилось в этом светлоликом пестроглазом мальчике; и тоненькая девочка рядом с ним замерла величаво — каменная стрелочка на капители соборной. Это была царственная чета, и не склониться невозможно было... Черноглазый в алом кафтане медленно склонил голову и поклонился, подчинившись этому ощущению непререкаемого величия, будто волной воздушной ветровитой окружившего юную чету... И Даниил снова подумал, что Ярослав прав был, предлагая своего Андрейку в зятья не кому- нибудь — самому великому Штауфену. Дорогого стоит этот мальчик!..

Когда завершилось церемониальное поднесение даров и пошел пир, вокруг ничего не говорилось о странном случае. Андрей понял, что говорить об этом юноше, о его семействе и роде запретно при дворе Даниила. Но после, конечно, Андрей принялся спрашивать своего друга, сына дворского, кто же таков черноглазый в алом кафтане и чего добивался, что желал показать и доказать. Константин отвечал без охоты, однако не ответить вовсе на Андреевы расспросы нельзя было.

— То княжич Болоховский, — неохотно обронил Константин и замолчал, решив не говорить по своей воле, но лишь отвечать на расспросы Андрея.

И отвечая на эти расспросы, Константину пришлось рассказать, что Болоховские бояре — в знатности и богатстве едва ли не с самим князем пытаются соперничать, зовут себя «князьями» и дворы завели, будто и вправду князья. Болоховцы — главные внутренние враги Даниила. И тотчас Константин прибавил, что всем ведомо о болоховцах — они всего лишь мятежники; знатны, богаты, но всего лишь мятежники, злоумышляющие на своего правителя...

Андрей задумался... Конечно, не так просто все складывалось в Галицко-Волынских землях. Возможно, Даниил и мог бы покончить с болоховцами, но опасается раздражить другие знатные боярские роды подобным погромом старейшей семьи... Андрей снова вспомнил свою беседу с князем в малых покоях. Пришлись ли князю его, Андреевы, слова? До них ли Даниилу?... Но ведь внутренние мятежники всегда бывают; на место одних, изведенных, другие являются. И все эти внутренние мятежи не умаляют для правителя необходимости внешних действий... И вдруг Андрея поразила и возмутила одна мысль, вроде бы неожиданная, нежданная, но, должно быть, исподволь зревшая в его сознании; мысль о том, что Александр может воспринимать его как мятежника, злоумышляющего против Александровой власти!.. Но нет, как это возможно?! Ведь они — братья, у них один отец, и ведь Александр знает, он твердо знает права Андрея, и знает, что желает нарушить эти законные права...

«Да, покамест меж нами — борьба равных. Но если одолеет, победит в этой борьбе Александр, на детей моих и внуков утвердится взгляд как на злостных мятежников... А если победа будет за мною? Как я стану смотреть на Александровых детей?»

В другое время эти мысли о детях и внуках вызвали бы у него смущенную улыбку и стыдливую краску на щеках. Но сейчас возможные дети и внуки и их судьба всего лишь входили в общее понятие о его личной власти; и когда он сейчас думал о них, не было и тени мысли о нежных любовных ласках, о жизни в браке, о соитии с женщинами...

На этих парадных торжественных пирах Андрей вдоволь наслушался прекрасных Митусовых песен. Митус пел-говорил длинные красивые, не хуже Гомеровых, песни-стихи о богатырях и поединках, о царевнах, тоскующих в теремных башнях; и спел совсем страшную песню — о красавице, отказывающей рыцарю, и тогда он выкалывает ей глаза и кидает ее глаза ей в лицо... После выходили девушки, дворцовые песельницы, в красных платьях, в уборах из красных и желтых лент, и пели протяжные звучные песни Галичины...

А говорить со своей невестой Андрею довелось лишь однажды. Ему очень хотелось до своего отъезда перемолвиться с ней хотя бы несколькими словами. Но не знал, как это устроить. Поделился с Константином и Маргаритой. И Маргарита обещала что-нибудь измыслить. Через день охота была назначена с ловчими птицами. Выехали рано, едва заря забрезжила, и воротились к накрытым обеденным столам. Задалась веселая пиршественная трапеза, простая, непарадная. Женщин не было. Мужчины много пили, говорили и рассказывали непристойности, громко смеялись. Сидели вперемешку, безо всякого чина. Андрей тихомолком пристроился на краешке длинной лавки и томился в ожидании — удастся ли Маргарите... Константина он не видел в зале и тщетно озирался, пытаясь углядеть его... Наконец вошел Константин, Андрей подался к нему, Константин подсел к Андрею, выпил маленькую чарочку вина, после наклонился к самому уху Андрееву и зашептал...

Андрей встал из-за стола и, стараясь идти как можно неприметнее, держась ближе к стене, вышел из пиршественной палаты...

В сенях широких двинулся, как пояснил ему Константин, но, дойдя до поворота, спутался и не знал, куда идти далее. Повернул наугад, как пришлось, но девушка-прислужница догнала его, тронула за плечо и тихо попросила, чтобы он шел за ней. Приглядевшись, он узнал ту самую, что встречала его в предпоследнем, шестом покое. Впрочем, теперь она не показалась ему такой блистательно красивой. Она проводила его до малой дверцы расписной, отворила эту дверцу и скромно отступила в сторону. Андрей вышел в крошечный дворик внутренний, где разбит был комнатный сад. Этот комнатный сад, в сущности, представлял собою одну большую беседку, увитую листьями узорными каких- то вьющихся растений, неведомых Андрею. Солнце светило ярко. Светлые зеленые блики легко озаряли два кресла резных, без спинок, и деревянный, крытый шелковой покривкой столик. На столике поставлена была игральная доска, деревянная тоже, с золочением и серебрением клеток. Две девушки, сидя на пестрых подушках кресел, передвигали резные причудливо фигуры. Андрей тотчас узнал Маргариту и свою невесту. На этот раз она показалась ему взрослее и не такой хрупкой, более земной, что ли... Золотистые с искоркой косы уложены были на уши, и потому не было видно этих ее лепестковых ушек непроколотых. Золоченая шапочка- коронка открывала чистый нежный лоб. А платье было голубого шелка, с тисненым цветочным узором, длинное, со множеством складок и высоко подпоясанное тонким серебряным пояском. И веки на этот раз были чистые, нежные, не изукрашенные золотистой пыльцой.

Андрей не приметил, как Маргарита поднялась, но вот она уже гибко скользнула в дверь мимо него. Девочка приподняла руку, тянувшуюся за шахматной фигурой резной светлой. Андрею показалось, что она хочет задержать, удержать Маргариту. Неужели боится остаться с ним наедине? И не поступает ли он дурно, решаясь на такое свидание без дозволения ее отца?.. Но нет, если бы его приход явился неожиданностью для нее, она бы удерживала Маргариту иначе, более настойчиво... и... что еще?.. Вскрикнула бы? Испугалась?.. Выходит, будто он нарочно хочет испугать ее или невольно склоняет не слушаться запретов отца... Но додумывать было некогда. Он шагнул к столику.

Она быстро встала, легким движением тонкой ручки в голубом рукаве чуть прихватив у пояса платье, чтобы подол не волочился по земле. Ноготки у нее были прежние — длинные, заостренные и осыпанные золотой пыльцой... Он приостановился. В глаза ему бросилась меховая опушка на ее платье, над подолом. Захотелось коснуться этой серебристо-серой пушистости. И, уже не думая, то ли он говорит, он указал пальцем и проговорил стихи:

— И лучше не могли сыскать мехов. Ни на Руси, ни в землях польских... — И тотчас пояснил: — Это стихи немецкого рыцаря Хартмана фон Ауэ... — И добавил, чтобы она не полагала его разумнее и ученее, чем он есть на деле: — Это из Маргаритиной книги...

Лицо девочки было задумчиво и серьезно, как будто он сказал нечто значимое, важное для нее. Она немного отвела взгляд и будто размышляла, стоя перед ним в своем драгоценном наряде. Она всякий раз являлась в новом платье, но сама не замечала пышности своей дорогой одежды. И платья и уборы она меняла не по своей воле. Ее одевали и раздевали и снова одевали, так надо было. Иной жизни она не знала...

Он сел на кресло и принялся расставлять на доске фигуры, как для начала игры. Он делал это просто для того, чтобы делать что-то. Стоять и молчать было бы неловко и тягостно. Она повернулась к нему и смотрела. Затем опустилась легко на другое кресло, против него. Он взял фигуру и сделал ход. Она склонила головку, внимательно посмотрела и передвинула фигуру со своей стороны... Если еще двигать фигуры, один из них выиграет, а другой проиграет. Или не выиграет и не проиграет никто, но все равно каждый будет стремиться к победе. Но разве они — противники?.. Так вдруг подумалось Андрею.

И она будто уловила и поняла его мысли. Глаза их встретились, лица озарились улыбками. Тонкая, еще детская ручка, рука девочки и быстрая, легкая и сильная юношеская рука протянулись одновременно и смешали фигуры на доске. Резные, позолоченные и посеребренные, фигуры падали и звонко ударялись о клетки доски...

Светлые зеленые блики странно, детски смешно и легко окрашивали юные лица...

— Спасибо тебе... — произнесла она детским нежным голосом... Кажется, это она впервые обратилась к нему, заговорила... — Спасибо тебе. Меня прежде не пускали на пиры и смотреть игры не пускали... — Она говорила об очень простом с такою серьезной задумчивостью... Они сидели друг против друга. Рука её снова протянулась, будто она решилась коснуться его щеки... или... его губ?.. Он почувствовал, как румянец горячит щеки... Ах, не надо этого румянца! Она сочтет его робким, неловким... Рука повисла над игральной доской с разбросанными фигурами и медленно легла на шелковую покривку...

— Андрей... — проговорила она задумчиво. — Андрей...

— Теперь твой Андрей! — Мальчишеским, резким и угловатым движением он ухватился за край столика обеими руками и подался к ней, чуть пригнувшись я вытянув шею. — Приказывай. Я все исполню... — И голос его сделался мальчишески глухим и нетерпеливым...

Она снова встала, но теперь совсем не боялась и сказала нежно и с этой мягкой уверенностью в себе:

— Нет, нет, не нужно ничего... У тебя такие красивые глаза...

Он не успел ни ответить, ни подняться ей навстречу. Она бросилась к двери, и мощный Даниил, вдруг показавшийся Андрею неуклюжим, уже удерживал ее узкие, тонкие плечики в голубом узорном шелке.

Андрей молча встал из-за стола игрального и стоял с опущенной головой, чуть присогнув правую ногу. Он готов был признать себя виновным, и неизмеримое благородство и достоинство озаряли облик юноши, почти мальчика...

От князя пахло вином. Он отпустил дочь, подошел к одному из столбцов беседки, ухватился одной рукой и был задумчив и думал не о них... Густым голосом ласково сказал он:

— Что же вы? Ступайте. Не бойтесь...

Но они не пошли вместе. Придерживая платье у пояска, девочка побежала в глубь зеленой беседки. Метнулись тонкие руки, дверь приоткрылась. И вот уже исчезла... Андрей поднялся на несколько ступенек. Та дверь, в которую он вошел сюда и Даниил вошел, была раскрыта... Андрей шел будто без памяти... Очнулся в самом начале сеней. Константин ждал его здесь. Хотел было оправдаться — ведь ни он, ни Маргарита не призывали князя. Константину пришлось отступить за колонну деревянную витую, спрятаться, когда князь внезапно вошел... Но едва взглянув на лицо Андрея, Константин понял, что не надо ни оправдываться, ни расспрашивать. И Андрей был рад этому дружескому пониманию. Они пошли на конный двор, горячили коней, размахивали истово мечами и копьями; после водили разгоряченных коней, прежде чем напоить; после смотрели, чисты ли подстилки, хорошо ли сено в кормушках... После вышли опять во двор, уже время к ужину шло. Константин закинул руку на плечи Андреевы и засвистел унгарскую песенку. Андрей улыбался как шальной и глядел на небо. А небо прямо перед ним раскинулось. И солнце садилось чисто. Заря вечерняя алая-алая была...

Но Андрей был не таков, чтобы одни лишь чувства любовные занимали его. Этого мало было его натуре, взыскующей, живой. Он доверчиво тянулся к своему будущему тестю, уже видел во всех действиях Даниила пример себе для подражания. Ему хотелось узнать о Галицко-Волынском княжестве как можно более, потому что он почувствовал себя уверенно, потому что в душе его сложилась и расцвела мечта о богатом, обильном, сильном государстве. Это будет его, Андрея, государство, такое же прекрасное, как владения Даниила Романовича, его тестя и союзника...

Андрей спрашивал, как собираются во владениях Даниила платежи князю, и особенно — как устроено войско. Даниил для зятя будущего устроил особый смотр воинам. Воины его были наемники, для которых война — ремесло; и за их ратный труд им платили уговоренную плату. Облачены они были в хорошие доспехи, при себе имели копья, мечи и самострелы. Кони были защищены плащами кожаными. Главною силой войска были пешцы... Андрей подумал, что держать такое войско, состоящее из людей, добровольно избравших войну своим ремеслом и получающих за это плату, куда лучше и для самих воинов, и для жителей государства. Но Александру более по душе тартарское войско, состоящее из воинов бесправных и безответных; и пусть каждому жителю будет внушено, что, призванный насильственно в это войско, покорно переносящий неимоверные тяготы и гибнущий безвинно, он не просто исполняет приказы правителя, но якобы защищает себя, своих детей и жен и то самое государство, что на деле превратило его в раба, в холопа оружного...

«Вот так раскидывается над людьми сеть лжи! — думал Андрей. — Но может ли быть у меня государство, где этой сети не будет и люди будут видеть небо?»

Но было ясно, что из наемных воинов не составишь войска несметного, где одного убитого тотчас возможно заменить другим, таким же бесправным. Наемный воин сохранил чувство собственного достоинства, ценит свою жизнь и не кинется в горячке под копыта коней противника, грудью останавливая наступление... А можно ли попытаться заменить безумную и страшную мощь этих разгоряченных, себя не помнящих человеческих тел страшной, но разумной мощью особых приспособлений?.. И с вниманием особым разглядывал Андрей метательные машины — баллисты; прежде он таких не видал, но читывал в книгах, что были такие у Александра Македонского... Но ведь и Александр Македонский своим воинам платил, и войско его было немалым... Значит, возможно?..

Но не только об этом новом устройстве войска думал сейчас Андрей. Осматривая дворцы и храмы Даниилова города, он подметил много черт, общих с прекрасными боголюбовскими строениями. Андрей сказал об этом Даниилу; и тот похвалил его наблюдательность и отвечал, что ничего дивного и тайного нет в этом сходстве. У Андрея Боголюбского ведь работали мастера из Галича, и мастеров из дальних для Владимирской земли западных стран звал к себе на службу Андрей Боголюбский. И князь добавил, что, ежели Андрей пожелает строиться, он пришлет Андрею самых искусных мастеров...

— Я о строительстве многом помышляю, — признался Андрей доверчиво, — да столько всего сделать надо!.. Платежи, войско, законы... Александр, брат мой... с ним разобраться...

Андрей недоговорил, увидел пристальность особенную в испытующем взгляде Даниила.

— До меня вести дошли из Новгорода, — сказал Даниил, — Ныне здоров Александр, в Новгороде остается. А Кирилл, митрополит, воротился во Владимир...

Вести не были хороши для Андрея. Так нужна была ему сейчас поддержка Даниила, рука старшего на плече... Если бы Даниил сказал, как Лев, как отец: «Все будет хорошо, я — за тебя», — все было бы легче!.. Но Даниил молчал. Что ж, Даниил ему не отец и не пестун; и сам Андрей не младенец, которого надо утешать, а возрастный правитель. И перемог себя, не показал своего отчаяния; как мучительны ему тяготы правления, не показал. Но все же подчинился этому желанию своему спросить о чем-то важном для себя...

— Кирилл — всей Руси митрополит, в Никее утвержден. Кирилл — человек Александра, понять немудрено. Как же Галичина и Волынь?..

Ждал ответа. Подумал, не обиден ли вопрос Даниилу. Даниил все глядел испытующе и чуть насмешливо.

— А так! — заговорил. — Что мне митрополит всей Руси, беглый мой печатник! Я покровительство понтифекса великого Римского приму, королем буду зваться законно. Ведь и отец мой, Роман Мстиславич, королем себя звал в мечтах о королевстве великом...

Андрей припомнил давние слова отца о поповских выдумках... Латинская, католическая ересь!.. Душа его с иным свыклась... Но не о душе надо сейчас думать... Митрополит, он всегда под боком и может сколько угодно этот бок твой угрызать!.. Великий понтифекс... Конечно, поставит и он своих попов, понашлёт... но, может, их окоротить проще будет?.. Тогда у Александра за спиною — Орда, византийство; но Андрей — с государями Запада... Общая вера...

— Но как же? — тихо сказал — Владимир и Галич будут свободны от митрополии, но ведь их разделяют смоленские, черниговские земли...

Даниил видел, как борется Андрей душевно. Хотелось ободрить, рукою махнуть на все государственные дела И соображения, голову эту мальчишескую, переполненную мятущимися мыслями, прижать к груди своей... защитить... Но этого нельзя было так просто, Даниил — правитель, и правитель великий, сам это ведает...

— Будут битвы, — густоголосо говорит, — черниговских, смоленских князей будем на свою сторону склонять и биться будем!..

И вдруг Даниил стал говорить о зависимости вассальной, о том, как вассалу на Руси при первых еще Рюриковичах вручался меч в золотых ножнах; о Мстиславе Удалом, который, избирая, кому из зятьев дать Галич, выбрал Андрея, венгерского королевича, женатого на Марии Мстиславне, тот Андрей Мстиславу служил. А разве Василько Слонимский не служил Даниилу?

Андрей не мог не понять. Это ему сейчас предложено сделаться вассалом Даниила. И эта зависимость от тестя избавила бы Андрея от многих тягот. Но ведь Андрей — правитель, а не подданный, и должно ему одолевать свои тяготы, а не избавляться от них...

— Нет. — Голос твердо звучал. — То — да, а это — нет! Не могу...

— Я ведал заране эти твои слова отказные, — выросла на стене большая неровная тень мощной главы Данииловой, пламя свечей восковых метнулось в подсвечниках-шандалах... — Но мне ведомы и твое благородство, и честность твоя...

— Друга, союзника — не предам! — Не мальчика беззащитного слова, но гордого правителя...

И Даниил не мог понять, какой Андрей более мил ему, беззащитный доверчивый мальчик или этот юный князь, горделивый и благородный и оттого еще более доверчивый и беззащитный...

«То» было покровительство возможное великого понтифекса, «это» — зависимость вассальная...

Но вовсе не все их беседы проходили в таком напряжении. Чаще Даниил совсем по-отцовски пускался в рассказы-воспоминания. О своих походах воинских. О королевстве своего отца, Романа Мстиславича, соединившего воедино в своих владениях княжества Галицкое и Владимиро-Волынское, земли черноземные, где хлеба восходят обильно, и земли, обильные солью, без коей не в радость пища ни зверю, ни человеку; и земли, населенные кузнецами — ковачами железа и златокузнецами искусными... Но младенцем четырехгодовым, сиротой, изгнан был Даниил Романович из Галича, нашли было с матерью, с братом и сестрой прибежище во Владимире-Волынском, но и оттуда были изгнаны. Тогда впервые выучился Даниил ценить верность и запомнил, как боярин Мирослав его вез малого, «возмя перед ся на седло»... И после — как нелегко давалась власть, сколько раз приходилось бежать в земли польские, венгерские... И тесть, Мстислав Удалой, нелегкий был! Галич захватывал, не любил Даниила, хотя дочь свою Анну, венчанную Даниилову супругу, любил, подарками дарил дорогими... А как пришлось к Батыю на поклон ехать, как спрашивал хан:

— Пьешь кумыс?..

Это кобылье-то молоко заквашенное!.. Но и Даниил умел ухарским быть...

— Доселе не пил, ныне велишь — пью!..

А вечером хан прислал вино Даниилу.

— Не обыкли пити молоко, пей вино!..

А теперь не достать Орде Галичину и Волынь — лапы коротки!..

И снова и снова — Андрей просил почти по-детски — и рассказывал князь о Буде, и Вене, и Кракове, и о Риме, где тоже бывать доводилось... И лицо Андрея осеняла мечтательность чистая детская — так хотелось все увидеть!..

И внимательно слушал Андрей о битве с Фильнеем. Андрей не был природным тактиком и стратегом, как Александр или Даниил; и теперь Андрей это понимал ясно; и хотел научиться, разумом напряженным уловить то, что не было ему дано от природы. Пора понимать, знать, как выстраивается битва, пора избавляться от этого ребяческого представления о битве как о цепочке красивых поединков!..

Но слушая Даниила, Андрей видел его лицо, движения его сильных рук, слышал звучание его голоса густого... И невольно отвлекался от подробностей важных...

И еще — думал о том, что битва с Фильнеем как раз и пришлась на то время, когда отец строил свои планы об Андрее. Это ведь тогда Бэла IV Венгерский, нынешний сват и союзник Даниила, двинул на Галичину войско полководца своего, бана Фильнея, насмешливо названного в Южной Руси «Филей прегордым». И вместе с воинами Фильнея двигались польские дружины Флориана. Встали под Перемышлем, но со штурмом не спешили. Рыцарскую игру — турнир — устроили. И союзника Бэлы, одного из черниговских князей, Ростислава Михайловича, вышиб из седла польский рыцарь. А Даниил послов направил к мазовецкому князю Конраду, к литовцу Миндовгу — просить воинской помощи... А меж тем выступил дозорный отряд Андрея дворского. И за ним — войско Даниила. И над войском орел пролетел — вестник победы... В той битве отличились Даниилов брат Василько и дворский Андрей. Напрочь были разбиты Фильней, Флориан и Ростислав...

Имя этого Ростислава отец поминал Андрею. Кажется, был этот Ростислав Михайлович в родстве с болгарским родом царей Асеней, породнился с ними через дочь свою, выдав ее за одного из них... В рассказе своем Даниил поминал несколько раз и Ярослава. Но Андрей никак не мог понять, поддержал ли его отец Даниила. Сейчас Даниил как-то уклончиво говорил о его отце... А Ростислав? Был в союзе с отцом? Но как же тогда союз отца с Даниилом, Андрей знал об этом союзе... И с Михаилом Черниговским отец был тогда в союзе... Но так быстро все меняется! Тот же Бэла — ныне сват и союзник Даниила. И Миндовг успел побывать противником Даниила, а сын его — опять же союзник Даниилов... И только Орда видится Андрею пугающе монолитной страшной стеной. И у стены этой — Александр... Но неужели не одолеть? Неужели опустить руки? Вспомнилось, как произнес отцу, что Александр и Орда — неодолимы... Заря... Ночь... День... Заря...

...Андрей корил себя за то, что не догадался прежде сам завести разговор о летописании. Позабыл именно об этом, увлеченный новыми впечатлениями, новыми своими мыслями. И Даниил о летописании не поминал — к слову не пришлось. И, может быть, Андрей и вовсе не узнал бы о летописании галицко-волынском, если бы не Константин.

Время, положенное Андреем по согласию с Даниилом для отъезда Андреева, приближалось. И в один солнечный чудесный день на прогулке верхом в окрестностях Галича Андрей завел с Константином беседу обо всем том новом и интересном, что успел повидать в Данииловых владениях. И вот Константин и спросил, а что рассказывали Андрею о галицком и холмском летописании князь Даниил Романович и дворский. Тотчас Андрей закидал друга вопросами, вспомнил свои споры с Кириллом, свое раздражение, оттого что Кирилл правит летописанием владимирским. Константин отвечал, что до своего отъезда в Никею Кирилл ведал и летописанием в Холме, но после отъезда Кирилла галицкое и холмское летописание — в руках епископа Иоанна, люди епископа ведут записи, которые доставляются князю, и тот сам эти записи читает, ибо грамоте учен...

Андрей, конечно, загорелся желанием побеседовать с этими летописцами, увидеть, как летописание творится. Оказалось, это возможно.

— Завтра отец мой будет у епископа, Иоанн самолично записывает отцовы рассказы о битвах и походах. И ежели сыщется у тебя время...

Но даже если бы у Андрея нашлись какие-нибудь неотложные, очень важные дела, он отложил бы их, оставил ради посещения палаты летописной. И в другой день ждал Константина с нетерпением.

Слуга доложил Иоанну о приходе князя Владимирского, и тотчас их впустили. Дворский уже сидел против Иоанна. Андрей и Константин подошли под благословение, после чего Андрей тихо попросил епископа, чтобы тот не прерывал своего занятия. Тихо присел Андрей на лавку у стола и сделал знак другу сесть рядом.

Дворский будто и не замечал их, был весь в рассказе своем. Сейчас он говорил об отце Даниила, Романе, именем коего «половци дети страшаху», и вдруг перешел на юность самого Даниила Романовича, заговорил жарко о битве с тартарами на Калке-реке, когда распаленный Даниил даже не заметил своей раны...

Андрей слушал и смотрел на дворского. Это был великий полководец, но лицо его, словно бы опаленное этим дыханием его искреннего восторженного рассказа, виделось немного смешным — дряблое, с такими повисшими мешочками щек, усы висячие, и темные глаза навыкате глядят сейчас восторженно, весело и чуть безумно...

Один в своих покоях Даниил размышлял. Подобно многим значимым для истории правителям, он любил такие вечерние часы раздумий наедине с собою. Солнце заходило, день уходил в ночь, свет переливался в тьму. И возможно было наедине с собою и осуждать себя, и решаться на многое, страшное даже, и в мыслях своих просить прощения у людей таких, у кого не попросишь прощения въяве...

Сильно глянулся Даниилу юный Андрей. И сам Андрей, отзывчивый на ласку и доброту, потянулся душою, прилепился уже к этому доброжелательному от сознания своей силы человеку.

Даниил вспомнил вчерашний, покамест последний свой разговор с Андреем, как заговорил Андрей снова О прародиче своем Андрее Боголюбском, а заговаривал о нем часто, и видно, что чтил память о нем, во многом за пример для себя почитал. Но на этот раз Даниилу вдруг захотелось кое-что высказать своему гостю начистоту. И когда Андрей вновь повторил о Боголюбском: «Мой предок», Даниил с видимым, но чуть притворным спокойствием проронил:

— Не твой он предок, Андрей. Мой он предок, Александра, твоего брата, предок; мы все трое — самодержцы природные, чего скрывать... А ты — нет, ты — другое...

И Андрей спросил искренне, доверчиво:

— Кто же я? И кого мне в прародителях числить?

И Даниил отвечал тоже с искренностью:

— Неведомо...

И задумался Андрей печально, прекрасный юноша, беззащитный светлый князь...

В самую первую их беседу показалась речь Андреева Даниилу детской сказкой. Отец Андрея, Феодор-Ярослав, предлагал князю Галицко-Волынскому нечто подобное. Но с Ярославом надо было держать ухо востро, довериться нельзя было. Ярослав сам ладился в самодержцы, это-то было яснее ясного. Тогда все они в самодержцы ладились: и Ярослав, и Даниил, и Михаил Черниговский. И маячила фигура Фридриха... С ним... Пожалуй, один лишь Даниил мог встать с ним вровень и знал это, сознавал. А разве Ярослав не знал? Но не мытьем, так катаньем; Андрейку своего Фридриху подсовывал... Знал Ярослав свое — дорогого стоит его Андрейка! Только вот куда принашпилить этакую драгоценность для гордости — на кожух или на шапку... Даниил усмехнулся... Тогда у них так и не вышло союза... Да и откуда, коли все в самодержцы ладятся... Александр туда же... Но хитер... Туда же, в самодержцы, а самовластие Орды на время нынешнее признал... Брать всем за пример тартарскую Орду, стремиться к созданию огромной империи с царем самовластным во главе?.. Сейчас Андрей предлагает ни много ни мало — союз потомков Рюрика, и к тому союзу — унгарцев, и литовцев, и правителей земель польских и немецких — союз равных знатных, возглавляемый главою, избранным на съезде-совете на срок определенный... Это красиво и обдумано красиво Андреем. Но это всего лишь детская сказка, неприложимая к жизни действительной... Хотя бы сейчас, для начала самого — что это? С кем объединение? С Андрейкой и братиком его Танасом? И Даниил — во главе этой ребячьей ватажки? Да нет, среди них Даниил — равный среди равных!.. Усмешка вновь стягивает губы... А в противники — кого? Шайку драчливых и жадных Ярославовых наследников, братцев Андреевых по отцу... Как там? Данило, Михаил, другой Михаил... или уж убит?.. Ну, будто Даниил не ведает о гибели Хоробрита!.. Кто еще?.. Константин, другой Константин... Это Рязанский-то, на коего дворский Андрей походом ходил, а тот сбежал, утек... А думал было с Домажиричами, с владыкою Перемышльским вязаться... Вот когда побил дворский Андрей владыку Перемышльского... И Митуса привел... Даниил качнул головой... Мало, что ли, ему своих нескончаемых хлопот и тревог! Венгерцы, литовцы — снаружи, болоховское гнездо мятежное, Домажиричи — враги внутренние... Мало?.. Но кто там еще остался после Ярослава? Кажется, Василий?.. Да сколько же всего сыновей оставил похотливый ромеец?.. Это не говоря об Александре, за спиной которого — Орда!.. И свои отчаянные головы бедовые — у Даниила под боком — Роман, Мстислав, Шварно, Лев, Войшелк-литовец, шурин Шварнов... Это вое, стало быть, и будет — союз равных?.. Да они без Даниила горло друг другу перервут!.. А о письмах, диктованных Ярославом для Фридриха, Даниил знает. Ведь и Даниил писал императору... Священная Римская империя... Еще отец, Роман Мстиславич, вмешался в распрю-борьбу Филиппа Швабского и Оттона IV, так и полег, у Завихоста, на Висле... Какой там союз равных с Фридрихом во главе!.. А быть под Фридрихом? Нет, не таков Даниил. Ни под чьей пятой, ни под ордынской, ни под Фридриховой. Круль Данило — сам себе Штауфен!.. И борьбу Фридриха с понтифексом Даниил не поддерживал, бессмысленной полагал эту борьбу и, пожалуй, всегда склонялся к покровительству понтифекса. Чем далее от тебя твой духовный пастырь, тем лучше для тебя... А к Фридриху была у Даниила тайная поездка. И не без той поездки сделалась дочь Фридриха женою Иоанна Дуки Никейского... А там смерть Ярослава... Не рассчитал? Кто? Даниил? Ярослав?.. Да и сам Фридрих просчитался с этим никейским браком... Но Фридрих мертв... Конец борьбе с понтификатом?.. Но даже прозорливый Даниил не мог представить себе в то время, что борьба Фридриха II Гогенштауфена принесет в будущем объемный и значимый для Европы, очень значимый плод — Реформацию...

О Конраде, наследовавшем Фридриху, мыслил Даниил... Возможен ли союз с Конрадом? Если бы Манфред, другой сын Фридриха... О храбрости Манфреда известно Даниилу... Но Манфред сейчас не признан законным сыном... После смерти отца... Но об этом обо всем еще думать следует... Покамест венгры и литовцы — союзники Даниила, и это хорошо... Но смысл Даниилу внятен... Южнорусский союз! Исконная Русь против Орды и Александра... И если сейчас Даниил не попытается поддержать Андрея, после никогда себе не простит... И ведь всегда возможно отступить, переждать... Ведь уехал он в польские земли, когда Батый взял Киев... Всегда возможно... отступиться!.. Нет, не предать, но если... Если столкновение открытое с Ордой и Александром будет означать гибель его, Даниилова королевства... Но не думать об этом теперь, не думать!..

Даниил принял решение и сам для себя знал, что решение принято. Но как часто бывает в подобных случаях у людей сильных, он немножко обманывал себя; сам для себя делал вид, будто ставит свое решение в зависимость от воли подчиненных ему и слабых людей...

Он уже подошел к высокой дубовой двустворчатой двери в дочернины покои. Стражники издали приметили его, отступили, впуская с почтением. Он сам распахнул двери. Сенная боярыня поспешила докладывать королевне о нежданном приходе отца. Он вошел в передний покой приемный, сел и ждал. Скоро дочь вышла к нему. Наверное, теперь она не показалась бы Андрею такой неземной песенной принцессой. В длинном распашном платье пестром, накинутом поверх светлой сорочки — подол виднелся неровно, — в легких парчовых туфельках на босу ногу — и волосы крупноволнистые, золотисто-огнистые распущены по плечикам — ниже плеч спадали — она виделась просто красивой худенькой девочкой с розовым нежным личиком... Она подошла поближе к отцу, сплела пальчики опущенных рук и улыбнулась нежной, чуть смешливой улыбкой... Он велел ей сесть против него... Она послушно села и все улыбалась...

Он еще поглядел на дочь...

— Досю!.. — начал...

И сказал ей, что во владениях Андрея она не будет в таком покое, в таком бережении, как в отцовом королевстве. Она разумна и пусть ведает, что будущее не сулит Андрею тишины и спокойной жизни... И пусть она решит сама... Он, князь, король, уже обещался Андрею, союз ему обещал и браком ее и Андрея обещал скрепить союз тот. И все знают об этом обещании. Но если ее решение другое будет, король все свои слова берет назад. Принуждать единственную дочь он не станет...

Он говорил и видел, как ее живое личико омрачается тревогой. И он уже понимал, чего она испугалась...

— Не надо, не надо!.. Я согласна... Не надо! — быстро воскликнула она...

— Ты согласна сделаться супругой Андрея Ярославича?

— Я хочу!.. — она выговорила с решимостью. Невольно поднесла к лицу ладошки, но опустила руки на колени и смотрела на отца прямо и горделиво...

— Ты будешь его женой, — серьезно произнес Даниил. И звучание густого голоса придавало его словам нечто грозное.

Он поднялся. И дочь поднялась. Мгновение они постояли друг против друга. Затем Даниил покинул ее покои...

Если бы она сказала «нет», он взял бы назад все свои обещания. Но ведь он знал, что она не скажет «нет». Он с самого начала знал, почувствовал, что ни она, ни мальчик не скажут «нет». И если бы иначе было, ничего не обещал бы мальчику...

Андрей возвратился во Владимир — готовить свадьбу. В точности уже было уговорено, когда тронется из Галича невестин поезд.

Во Владимире застал он относительное спокойствие. Темер и Тимка справляли дела правления. Кирилл угнездился на митрополичьем подворье. Андрей объявил о своей свадьбе будущей. И само собой разумелось, что митрополит общерусский окажет ему честь, будет венчать великого князя с королевною Галицко-Волынской. Андрей был очень рад, когда митрополит сам изъявил подобное желание. О том, что должно было последовать в его отношениях с митрополитом после свадьбы, после венчания, знал один Андрей.

Свадьба — родственное дело, и нельзя было не позвать братьев, хотя ни с кем из них, не считая Танаса и Александра, Андрей никогда не был близок. Но гонцы были разосланы ко всем. И в первый черед — к Александру в Новгород... Похоже было на то, что Александр окончательно захомутает Новгород, подчинит власти своей. А жаль было бы... Теперь-то Андрей понимает... Новгород, а дальше — страны Севера... Привлечь к союзу... Эх, надо было посоветоваться с Даниилом, как установить связь с Новгородом... Ведь Андрей бывал в Новгороде и новгородцам глянулся... Но то дело давнее, он малый был. Глянулся, как малый ребенок занятный...

Только одного Танаса с женою Ксенией звал Андрей на свадьбу свою с радостью и знал, что и Танас радуется искренне всем успехам Андрея...

Приятно было, что Темер, давний отцов человек, понаторевший в делах княжих, одобрил Андреевы действия. И Тимка ухмылялся одобрительно, передавая прислужникам распоряжения о подготовке к свадьбе. Анка ног под собою не чуяла от радости. Уже слыхала молву о невесте и так-то рада была за своего светлого Андрейку... Андрей приметил, что его пестунья глядится худо, совсем худо. Гибель мужа и мучительное ожидание, когда же возвратится любимый питомец, сначала из Орды и Каракорума, после — из Галича, отняли у нее много сил. Она старалась держаться бодро, но совсем спала с тела, кашляла. Несколько раз Андрей просил ее, чтобы она побереглась, но, занятый предсвадебными хлопотами, не мог о ней много думать...

Эта предсвадебная суматоха, все более веселая и радостная, захватывала его. Он положил себе, что владимирские городские украсы не уступят галицким. На крышах остро вились воинские стяги. Жителям приказано было разукрасить дома разными тканями, как видал Андрей в Галиче. Тем, кто попроще, победнее жил, дозволялось обойтись крашениной, но боярам пришлось не пожалеть на фасадные драпировки шелков и парчи. Что же до княжого жилья украсы, то двор и постройки сверкали так пестро, и ярко, и радостно, что глаза люди невольно прикрывали рукой, словно от солнца. Андрей приказал подновить покои и в Боголюбовском кремле, намеревался показать молодой жене свое любимое Боголюбово...

Александр с женою венчанной прибыли на свадьбу едва ли не первыми гостями. Андрей встретил старшего брата с должным почтением, но и Александр оказал ему почтение как великому князю. Сначала Андрей гадал, к чему бы столь ранний приезд, что желает показать Александр — внешнее свое почтение к Андрею или то, что Владимир все же — Александров город?.. Но не было сейчас у Андрея времени ломать себе голову над подобными загадками; нет, это все могло обождать...

Александр оглядывал городское убранство. Сам он никогда бы не отдал приказа о подобном украшении города, не одобрил бы такого транжирства... Снова раскрылась разница меж Андреем и Александром, проявилась одна из черт, составлявших смысл их противостояния. Андрей — открытый, доверчивый, страстный: правитель — жемчужная туча; и за это подданные могли бы его любить, не получая, не имея от него никаких разумных благодеяний. Они и любили его, пока свадьба шла, за этот шум, и блеск, и выставленное им угощение, и подарки им с княжого двора; и за то, что он ехал через город, нарядный, на убранном богато золотистом коне, и это было зрелище, и по его приказу бросали в толпу горстями золотые и серебряные чужеземные монеты... И в этом наверняка не было ничего шибко разумного, но это было блистательно, весело и красиво... Александр уже был совсем другой. И его тоже любили, любили за тот свой страх, который к нему испытывали, за это тоже можно любить, и еще как любить! Александру уже не надо было открытой роскоши, он обошелся бы простым темным кафтаном, пил бы из обкусанной по краям серой деревянной чашки. Потому что в душе его жило самое страшное чувство, упоение огромной властью жило в его душе, и в гоньбе за достижением полноты этого чувства никакое злодеяние не виделось великим; попросту не существовало никаких злодеяний, вовсе не существовало. Существовали только препятствия на пути, и препятствия эти надлежало преодолевать... Вероятно, Александр все же не успел полностью развиться в подобного правителя. Но такими были Чингисхан и Осман-гази; такими были после Александра — Иван Калита, Иван Грозный, Петр Первый... Вот так — все по возрастающей, а затем — снижение, будто провал в мягкую яму, и в самом почти конце — новый взлет — последний Чингисхан великой империи...

Задался невестин поезд. В крытых повозках, разукрашенных богато и красиво, ехали невеста и ближние женщины и девицы. Охранные конные воины в сверкающих доспехах окружали самого князя-короля Даниила Романовича, его сыновей и приближенных — все ехали верхом. Семьдесят коней, покрытых алым брокатом, навьючены были — везли приданое: меха и золото, серебро и редкую диковину заморскую — слоновую кость, шелка, парчу и драгоценные каменья. Впервые такое видано было на Владимиро-Суздальской земле, и толпами окружали насельники владений Андреевых блистательное движущееся зрелище...

О поезде невестином, как чуден он, доложено было Андрею. Петр сказал, ближний слуга. И Андрей тотчас велел одевать себя. К свадьбе приготовлено было несколько прекрасных нарядов...

По обычаю, сам жених не должен был встречать невестин поезд. Самые знатные бояре одни должны были отправиться навстречу невесте и ее спутникам. Но Андрей поступил не по обычаю — поехал сам. Он чувствовал, что нужно так поступить. И то, что произошло на дороге широкой, ведшей в город, в Золотые ворота, убедило его в правильности его чувствования. В этом первом его свадебном выезде людей было немного — семеро знатных бояр, столько же охранных дружинников и сам он. Толпа раздавалась, пропуская... И вдруг все увидели, что Андрей, их правитель, окруженный столь малым числом приближенных, равняется блеском со всеми этими пышно разубранными конями и спутниками невесты. Да что равняется — превосходит! Словно жемчужина чистейшая в золотой тонкой оправе — такой он был... И подданные его загордились им и начали кричать, приветствуя его... А Даниил прятал в усах довольную усмешку. Да, Андрей из тех, за кого отдают жизни... Дорогого стоит!.. А сам Андрей уже улыбался, радуясь встрече с ним... И еще больше обрадовался, углядев дворского, и Константина, и Маргариту... Он готов был замахать им радостно рукою, но этого было никак нельзя, сейчас надо было быть сдержанным... Он подумал, как увидит скоро свою невесту, и радость охватила всю душу его...

Венчание должно было быть в церкви Пречистой Богородицы.

Андрей никогда не узнал, о чем беседовали Александр и митрополит Кирилл, когда сведали об отъезде Андреевом в Галич. Тогда Кирилл заметил осторожно Александру, еще хворавшему и полулежавшему на лавке в спальном покое, заметил, что нежеланному брачному союзу, означавшему союз воинский, можно воспрепятствовать... Александр, не желавший баловать себя, хотя еще и не совсем оправился, но сошел все же с постели и перебрался на лавку, на кожаные подушки... Он еще чувствовал слабость и приподнял похудевшую руку с какою-то неуверенностью. Спросил митрополита, каким же образом можно воспрепятствовать... Митрополит все так же осторожно напомнил о старинном порядке, согласно коему все дети в семье полагались как бы детьми одной лишь старшей жены. И если принять этот обычай, выходило, что и Андрей — сын Феодосии, венчанной жены Ярослава. И тогда брак его с дочерью Даниила никто не признает законным, ни один священник не станет венчать их, ведь они тогда как бы дети родных сестер: Анна, покойная жена Даниила, мать Андреевой невесты, — родная сестра Феодосий... Александр поморщился. Когда умерла мать, он сам указал отцу на обычай, на то, что в надписи на гробнице должны быть подтверждены ее права венчанной супруги, должна быть она поименована матерью всех детей Ярослава. Но теперь... Настаивать на соблюдении этого обычая, говорить вслух, сказать Андрею... Ему было неприятно говорить с младшим братом. А говорить о соблюдении этого обычая, всуе поминать имя матери, которую Александр любил, было неприятно Вдвойне. Но, пожалуй, Александр и сумел бы пренебречь своими чувствами, потоптать их, однако сейчас не видел смысла в подобном насилии над собою. И Кирилл предлагал осторожно; стало быть, и Кирилл сомневался. Да, возможно было препятствовать Андрею и даже насладиться Андреевым бессилием, но решаться сейчас на ссору, на открытый спор... да что там, на полный разрыв с Даниилом Романовичем, сильным и умным, вовсе было ни к чему. И Александр отвечал митрополиту коротким «нет», и заметил, что Кирилл удовлетворен его ответом; с лица Кириллова, всегда спокойного, словно бы спала тень напряжения...

Венчание и свадьба должны были состояться...

Невеста уже находилась в отведенных ей покоях. Андрей должен был прибыть в церковь первым. Он уже был одет и приказал, чтобы невесте отнесли последний его предсвадебный дар. Совсем скоро, через несколько часов, они станут мужем и женой, и тогда все его подарки ей уже будут подарками не жениховыми, а мужниными. А сейчас он подносил невесте золотой гребень, серебряное зеркальце и сладости. Анка, взволнованная, то и дело суматошно вспоминавшая все новые и новые предсвадебные обычаи и верные, на ее взгляд, приметы, всполошилась — Андрей не положил в этот резной деревянный ларец с подарками иголку с ниткой и ножинки — в знак того, чтобы жена молодая была в дому деятельной хозяйкой. Но Андрей покачал головой решительно. Он вовсе не хотел, чтобы его жена была такою, как Феодосия или жена Александра. Нет, жена Андрея будет прекрасной королевой, будет в своих покоях словно цветок редкостный в саду королевском сказочном, куда никому доступа нет. Ежели ей вздумается заняться рукодельями — ее право, но понуждать Андрей не будет ее...

— Ты же видела ее! — Он улыбнулся пестунье своей. — Ей ли домохозяйством утруждаться!..

Теперь Анка закивала суетливо, клонила голову набок, не могла наглядеться на питомца своего и плакала, глядючи на него. Такой он был красивый!.. И невесту она видела. Но каково будет им, таким нежным, юным, жить в грубости и твердости мирской!.. По обычаю, жених должен был поститься до самой первой ночи, а начинался этот пост с восхода солнца дня венчального. Но Анка, столь ревностная в исполнении всех исконных обычаев, принесла Андрею сама на подносе курятину, хлеб и немного вина в кувшинчике и нудила его поесть.

— Ведь это до ночи ты не евши! Ясный мой!..

И тотчас принималась наставлять далее, успокоенная тем, что он согласился пригубить вина и отведать кушанья, и говорила, говорила, поводя приподнятыми кистями с растопыренными пальцами.

— Как венчанье свершится, ты беги тотчас! А коня загодя вели поставить у церкви...

Она имела в виду один из самых старинных русских обычаев, согласно коему жених должен был тотчас по венчании бежать и прятаться, не показываться никому до самой ночи. Делалось это во избежание так называемой «порчи».

Петр, слуга Андреев, поглядел на Анку насмешливо и спросил с лукавством:

— Отчего ж невесту не прячут с таким бережением? Или ее испортить нельзя?

— Экой! — Голос Анки зазвучал грубовато. — Парня да мужика всегда легче испортить, у вас-то все наружу, а у нас, у баб, нутряное все, потайное!..

— Подай плат — руки утереть! — приказал Андрей Петру почти сердито.

И, нахмурившись, отворотил от обоих лицо. Не любил Андрей даже намека на такое срамное в речах людских. И Анка, вспомнившая об этом, смолкла, как отрезало.

— Шапку и плащ! — приказывал далее Андрей...

— Андрейка!.. — Она рванулась к нему, будто теряла его навеки. Повернулась к Петру, совсем растерянная. — Ты, Петр, не позабудь!.. Коня... коня...

Петр накинул на левое Андреево плечо алый плащ и поспешно застегивал серебряную пряжку на правом плече.

— Я из церкви бежать не буду, — Андрей непререкаемо рек. — Языческое это, правителям христианским в землях иных несвойственное...

Анка стиснула пальцы рук, прижала к исхудалой груди. Но когда ее Андрейка таким голосом говорил, она слово молвить поперечное боялась. То не ее питомец ненаглядный, не ее солнышко, то правитель говорил...

Петр подал князю шапку...

Перед самым выездом к церкви отец или старший в роду обязан был благословить жениха. Андрей знал, что благословлять его будет брат отцов, Святослав- Гавриил. Хорошо еще, что не Александр! Горько Андрею было. Человеку, не любящему его, придется его благословлять. Но Андрей решил не сосредоточиваться на подобных мыслях, а просто подчиниться обычаю. Серьезно и покорно встал на колени. И брат отцов осенил его иконой крестообразно...

Дружки ввели жениха в церковь. Андрей избрал своими дружками двух молодых бояр, с которыми еще до своей поездки в Галич начал сближаться. Оба они были молоды, почти ему сверстники, оба уже потеряли отцов и не были богаты, хотя в знатности не уступали никому во Владимире. Звались они — Андрей Василькович и Дмитр Алексич, и были молодые круглолицые ребята веселого и доброго нрава, толковые, могущие и добрый совет подать, и в деле охотничьем хорошие товарищи молодому князю. Оба стояли во главе своих дружин и понимали в искусстве воинском...

Невесту еще не привезли. Александр поглядывал на Андрееву шапку, которую тот, сняв при входе в церковь, передал своему Петру, и теперь слуга доверенный держал эту шапку гордо, напоказ. Шапка изукрашена была драгоценными каменьями, и вверху ее огромная светлая жемчужина сияла в серебряной оправе. Александр думал, как обошлась этакая шапка владимирской казне. Он нимало не сомневался, что в самом скором времени Владимир будет его городом, и теперь уже сердился на младшего брата за транжирство. Даниил задумчиво любовался Андреем и все продолжал взвешивать все эти бесконечные «за» и «против»...

И в те времена, да и много позднее, венчались лишь знатные, князья да бояре. Остальные обходились как придется, когда венчались, когда — нет. Потому и венчание знатных было — праздник, глазение для горожан, было — народу поглядение...

И многие дивились, когда после венчания молодой князь открыто повел из церкви юную свою супругу, прикрывавшую лицо фатою пестроцветной. Иные даже испугались такого нарушения обычая стародавнего и почли это дурной приметою...

«...ожени се князь Ярославич Андреи Даниловною Романовича и венча и митрополит в Володимери. И бысть торжество велие, и радость, и веселие много...»

На торжественный обряд нагляделись в церкви знатные люди. Митрополит Кирилл и епископ Ростовский совершали венчание. Этого епископа посоветовал Андрею пригласить Даниил. Тогда Андрей подумал, что может значить совет будущего тестя. Не следует ли Андрею подумать о том, чтобы епископ в ближайшем будущем занял место Кирилла? Но дальнейшее обдумывание Андрей решил отложить, не до того было ему сейчас. У церкви толпились горожане, разглядывали свадебный поезд, поезжан жениховых и невестиных...

Сами свадебные пиры продлились целую седмицу. На целую седмицу весь город увеселен был.

Очень хотелось Андрею устроить рыцарскую игру, как в Галиче. Но вот это тесть как раз отсоветовал ему.

— Не стоит дразнить и тревожить людей новыми для них забавами, когда много больших дел еще не управлено...

Андрей согласился, хотя и сожалел тихонько. Может, он после и станет устраивать турниры в своем городе, но ведь это совсем не то, что на свадьбе! Свадьба один раз бывает...

Но других разных увеселений много было слажено для гостей. Дружинники боролись и тягались на ремнях кожаных. Ручные медведи ходили на задних лапах и строили затейные штуки, покорные указу поводырей. Особливые шутейные люди кривлялись и шутки непристойные состраивали. Музыканты многие были собраны и играли стройно и громко на гуслях, цимбалах и флейтах. И многие гости знатные сами пускались в пляску, изображая птиц журавлей взмахами широких рукавов; знаком воина птица журавель почиталась...

В палатах, отведенных женщинам, тоже плясали и смеялись. И песни и шутки там звучали и вовсе непристойные...

Палитела пизда как галачка —

Как я села пизда к рибятам на двор —

Как рибяты глядят, ухватить пизду хатят —

Палитела пизда как галачка...

Женщины бесновались в плясках своих. Мужчины врывались на женскую половину — поглядеть и послушать балагурок и бахарок. Женщины с хохотом гнали мужчин, колотя до синяков и шишек. На свадьбе женщины обретали такое право...

И одни только жених и невеста, запертые порознь в самых дальних покоях, не принимали участия в общем разнузданном веселье. Андрею вдруг подумалось, что люди на свадьбах всегда в непристойном восторге буйном пребывают, оттого что открыто празднуют начало грязного, нечистого дела — плотского сожительства. Когда женщины пели особенно громко, он слышал. И тогда с ужасом думал, что и невеста его слышит все это... И закрывал лицо ладонями...

Наконец зазвучала песня ладная:

Обманули меня дружки,

К матери чужой сманили...

Андрей подумал с горечью, что матери никогда не знал он. И погнал прочь эти непрошеные мысли о матери, неведомой ему. Сейчас, перед соитием плотским, думать о матери — казалось ему совсем непристойным, кощунственным...

Длинная, долгая песня все звучала, звучала... С этой песней женщины шли к молодой супруге, чтобы вести ее к мужу новобрачному...

Андрей почувствовал полный ужас. Он не узнавал себя, своих чувств. Первое чувство, завладевшее всем его существом, было — страх. И от этого страха ему уже показалось, будто сейчас приведут не ту девочку, которую он уже немного узнал и полюбил, а какое-то страшное и коварное чудовище, олицетворение женского начала, виновного в соблазнении и падении рода людского. Это чувство сковало его, и никак не мог он избавиться от этого чувства. Дикая недоверчивость больно сжала сердце. Андрею почудилось, будто он в подробностях помнит, как она украдкой оглядывала его родных в церкви. Не глянулся ли ей кто из его братьев?.. Александр!.. Тонкие черты его... жестокость и острый ум... Андрей подумал теперь, что нельзя давать ход подобным мыслям нелепым... Нельзя свой страх перед Александром вмешивать в свои отношения с женой... Страх!.. Да, он боится Александра, всегда боялся, никогда не покидал его этот страх, до конца никогда не проходил... Она теперь — жена труса! Он должен был сказать ей о своем страхе, об Александре... Не сказал, обманул!.. Собственный, остро ощущаемый страх уже раздражал Андрея. Невольно ища исхода мучительному этому раздражению, он уже готов был обвинять ее. Так ли она невинна, как ему показалось?.. Девушка золотистая... Все женщины — чудовища!.. Не кроется ли за этим видом золотистой невинности похотливое чудовище?.. И память, не ко времени услужливая, тотчас воплотила перед взором внутренним Огул- Гаймиш, приказывающую ему раздеться догола...

Песня смолкла... Женщины вошли в покои... в ее покои...

Андрей уже изнемогал... А если и вправду его испортили, когда нарушил он обычай?.. Сейчас поведут ее... к нему!..

Дверь отворилась без стука. Танас встал перед Андреем. Разгоряченный, опьяневший. Он быстро обнял брата, поцеловал, хмельно дыша, в обе щеки. Принялся пояснять, говорить... Андрей обрадовался ему и заметил изумленно, что, несмотря на опьянение, Танас говорит складно и толково... Танас немного стеснялся своих объяснений и напоследок сказал Андрею, что до свадьбы не имел дела с девственницей, то есть он, конечно, полагает, что Андрей имел, но все же решился кое-что ему сказать...

От этой внимательной братней заботы Андрею полегчало.

— Не имел я ничего... — Он махнул рукою...

Брат снова обнял его...

Наваждение ужаса немного рассеялось. О ней подумал не как о чудище загадочном, но снова — как о беззащитной своей девочке милой...

— Танас, а кто с ней?..

Счастье, что все понял Танас!

— О ней не тревожься! Моя Ксения там, в ее покоях, не даст женщинам напугать ее!..

Зазвучала другая песня. Вели молодую к молодому! Танас ушел поспешно. Андрей положил себе отвлечься от всех мыслей. Хорошая ладная песня увлекла его...

Кони вы, мои кони,

Кони вороные,

Сослужите мне службу,

Сослужите мне верную,

Завтра поране привезите ко мне,

Завтра поутру примчите ко мне

Мою суженую, мою ряженую,

Го ли душу красную девицу

Марью Даниловну,

Как у нас дело-то сделано...

Святослав-Гавриил и Александр, старшие в роду, вошли молча и торжественно. Самолично раздели его и облачили в новую рубаху. Ушли молча, дверь за ними затворилась плотно...

Вскоре песня раздалась близко совсем...

Снова растворилась дверь и пропустила ее. С распущенными волосами и опущенной головкой. Тоненькую девочку в тонкой сорочке новой шелковой... И снова плотно затворилась дверь.

Еще погомонили за дверью и неровными многими шагами ушли. Она стояла посреди покоя, составив ножки вместе. Туфельки были гранатового цвета, брокатные, открывавшие нежную розовость ступней. Ему почудилось, будто заметил, как пожимаются внутри туфелек маленькие розовые пальчики. Он сидел на постели — ноги до полу — и ощущал удары частые сердца своего... Встал, подошел к ней, взял за руку — запястье холодное нежное... Повел к постели. Она послушно шла... Ему ничего не хотелось делать с ней, но вдруг подумал со страхом и стыдом, что утром, не увидев крови на ее сорочке, почтут его бессильным, испорченным быть может... А и вправду — способен ли он на соитие плотское? Разве он знает! Ведь то, что было давно уже, с той женщиной, и то, что было в Каракоруме, то все не в зачет идет... Только сейчас все начинается, только сейчас...

Он поднял ее на руки, чувствуя, что сделал это неловко. Но она не противилась. Он не глядел ей в лицо, в глаза. Тело ее было тонкое, благоуханное... нежная кожа... Рубашка брачная заморская шелковая...

Он положил ее на постель. Нечаянно глянул на ее лицо и увидел, что глаза у нее закрыты, веки сжаты... И губы нежные розовые были сжаты, как будто боялась проронить слово или стон... Он задул обе свечи...

Он знал, что руки его сейчас жестки и тяжелы... Она закричала. И в крике ее коротком он расслышал одну только боль. Но ведь и сам он не испытывал наслаждения, хотя и почувствовал, что вое делает как надобно... Тонкие руки толкали его грудь ладошками, словно он был преградой каменной...

На другой день, уже после мучительного утра, после того, как осмотрели сведущие женщины окровавленную сорочку, Андрей должен был в средней палате одарить молодую жену. Когда он вошел со своими дружками, Дмитром Алексичем и Андреем Васильковичем, она уже сидела на возвышении и вокруг нее теснились женщины знатные, жены Андреевых братьев. Перед нею, внизу, поставлено было серебряное ведро с водою, словно бы для омовения. И при виде подобного открытого и бесстыдного намека на происшедшее меж ними ночью Андрей почувствовал горечь. В это ведро с водой должно было дружкам положить подарки... Андрей не хотел глядеть на нее и глянул лишь нечаянно, мельком... Она не показалась ему такой красивой, как прежде, и то, что он увидел ее по-новому, еще более огорчило его. Теперь платье на ней было не такое, как ее галицкие наряды, а такое же, как на супругах братьев Андреевых, и показалось Андрею грубым и мешковатым... Он поспешно отвел глаза, не успев уловить ее выражения лица, как она смотрит... Его дружки положили в воду золотые браслеты, ожерелья, серьги и гребни с драгоценными камнями. Полагалось дарить золотом, хотя Андрей всегда больше любил серебро...

Едва завершился обряд, Андрей быстро и почти с облегчением покинул палату. Он почти радовался тому, что до ночи может не видеть свою молодую супругу.

Но, вспомнив о том, что еще предстоит ему сегодня, почти впал в отчаяние. Опять же, по обычаю, он должен был днем принимать и угощать в большой горнице своих покоев самых близких родных, своих и жениных... Как увидит он теперь Даниила Романовича? Как поднимет глаза на тестя? Досада и отчаяние уже терзали Андрея. Он презирал себя, ведь он не дал, не сумел дать ей ни наслады, ни любви! Ее отец непременно заметит это... И что же тогда?! Но, пожалуй, самое мучительное было то, что нельзя было уйти в эту свою досаду, в это отчаяние; надо было с таким лихорадочным постоянством размышлять, пытаться понять, как будет действовать Александр... И если Даниил поймет (а он поймет!), что сотворил Андрей с его дочерью, Даниил оставит Андрея, а может, и дочь свою увезет, чтобы не бросать на маету... И Андрей останется один на один с Александром!.. И снова — этот страх сковывает сердце до боли холодной...

В сенях было пусто. Но Андрей не удивился. Все же свадьба! Люди пьяны, гуляют... Это ему — одно лишь мучение, страдание, а людям-то веселье... Но тут, совсем неожиданно, окружили сверстники — Танас, оба дружки, Константин, о котором Андрей вовсе позабыл и теперь стыдливо обрадовался, увидев его рядом. Они что-то говорили, незначимое совсем; кажется, о том, что хорошо бы устроить охоту после свадьбы, когда гости разъедутся. Они похлопывали Андрея по плечам, и видно было, что очень хотят ободрить его. Наверное, они понимают, что именно произошло с ним, и не находят в этом происшедшем ничего особенного. И, наверное, они правы. Он и сам попытался приободриться. Обернулся к сыну дворского и завел речь о зимней охоте, о своей самой любимой, о гоньбе верховой за зверем... Вчетвером рассказывали Константину, какая это замечательная охота, как будет им всем весело и ладно...

Все проводили Андрея до горницы назначенной.

Сначала собралось довольно много народа — все братья Андреевы, Святослав, Даниил с сыновьями. Из неродных были — митрополит и дворский Андрей.

Пошло угощение. Святослав торжественно поднес Даниилу большую золотую чару с вином. Такое угощение полагалось от старшего в роду отцу новобрачной за то, что дочь его отдана мужу непорочной девицей. Даниил пил стоя. Андрей почувствовал на себе его взгляд поверх чары и решился поднять на него глаза. Нет, его тесть вовсе не был им недоволен. Совсем напротив, усмехался в густые гнедые усищи с довольством самым непритворным, поглядывал на Андрея с такой усмешкой довольной. И дворский так же поглядывал на Андрея...

Андрей все же решился глянуть на Александра. Тот всячески стремился скрыть свою настороженность и досаду. И вдруг Андрей понял, что думает Александр. Конечно, думает, будто все сложится, как в Каракоруме; вот глянется Андрей Данииловой дочери, и после уж водой не разольешь Андрея с Даниилом!.. И то, что Александр, кажется, ничего не заметил и никто ничего не заметил, успокоило Андрея...

Вспомнил свою задумку о митрополите. Встал со своего места, под благословение подошел. И, поцеловав Кириллову руку, пухлую суховатую тыльную сторону ладони, Андрей заговорил громко. Сказал, что благодарит митрополита за венчание, за оказанную ему, Андрею, честь, и что сожалеет о предстоящем скором отъезде митрополита в Новгород, хотя и внятно всем, и Андрею в том числе, что в Новгороде, у Александра, старшего из сыновей покойного великого князя Ярослава, митрополии и сообразно быть...

Ни Кирилл, ни Александр сначала ничего не сказали. Андрей понял, что нанес им удар верный, и даже сам немного растерялся от этого своего понимания. Кирилл сдержанно поблагодарил Андрея и попросил прощения за то, что якобы не смог внять его просьбам и остаться во Владимире. Александр все молчал. Даниил был задумчив...

Слуги убрали со стола, внесли сладкое вино и орехи. Гости один за другим подымались, благодарили Андрея за угощение и ласковый прием и уходили из горницы. Остались — Андрей, Даниил, Александр и дворский, которого Даниил удержал...

Андрей вдруг заметил, и сам себе подивился, как не заметил раньше, — Александр был в ордынском платье, длинном, до пят, широком и златотканом, и на голове круглая ордынская шапочка — тафья. И что же мог означать этот наряд? Вызов Даниилу? И стало быть, и Андрею?..

Сейчас Андрей вовсе не думал о молодой жене. Ощущение это сильное чуждости, отчужденности брата мучило, тяготило. Раздражало уже одно присутствие Александра здесь, на свадьбе Андреевой, и то, что жена Александра была рядом с его, Андреевой, молодой женой, хотя нельзя ведь было иначе. И в тягостном молчании брата нарастала угроза. Хотелось, чтобы Александр высказал свою ненависть. В этом молчании Андрей вдруг стал ощущать презрение к себе...

Александр все еще досадовал на роскошь свадебную. Он знал, каким правителем он сам хочет быть. По сердцу ему было это наслаждение тайное от игры, когда подданные полагают правителя искренним печальником, заботником об их благе, когда он выставляет напоказ эту скромность, даже скудость житья своего... Андреево же упоение роскошью, бездумное, почти ребяческое, претило Александру. Вот так же, совсем ребячески, ребячливо, упивался, должно быть, грубой своей роскошью и малой властью Андреев дед по матери, мордовский князек, упивался простодушно и безудержно...

Эта золотая посуда, вышитые жемчугом и золотом края скатерти... Это вино дорогое привозное... Сам Александр обходился медом, пивом да настойкой рябиновой... Наложниц и жену венчанную в заморские материи не рядил...

И еще сильнее раздражался, потому что чувствовал, как хмелеет от этого сладкого привозного вина, и боялся лишнее сказать...

Андрей тоже молчал, вид его сделался растерянный, хмурый и замкнутый...

Но напрасно Андрей полагал, будто Александра занимает происшедший диалог с Кириллом, верный Андреев удар... Да, Александр был уязвлен и поставил и этот поступок, и это свое унижение Андрею в счет. Александр твердо знал, что придет пора, когда он за все рассчитается с Андреем. Но не об этом сейчас надо было думать, а о Сартаке... Александр подчинился и ждет покорно. И дождется!..

Александр вдруг заговорил первым. Должно быть, вино все же оказало на него свое действие. Он заговорил о своих ссорах с новгородцами по поводу земель, отданных по договору на содержание, «кормление» Александровой княжеской дружины. Кроме этих, договорных земель, Александровы дружинники заняли еще и другие земли. И теперь Александр говорил с раздражением, что не собирается уступать эти земли жадным новгородским боярам, что его дружина — единственная защита Новгорода...

— От кого же ты защищаешь бояр и людей новгородских? — спросил внезапно Андрей с издевкой почти откровенной.

Но Александр будто и не обратил внимания на его тон, отвечал коротко и сухо:

— От немцев и шведов...

— Чем же лучше тебя немцы и шведы? — Андрей испытывал наслаждение, откровенно высказывая Александру свою ненависть, вызывая Александра на такую же откровенность.

Но Александр вое еще сдерживался, только говорил все суше и строже. Даниил и дворский наблюдали молча.

— Спрашиваешь, чем хуже? А хотя бы тем, что люди наши от них бегут! Как из Пскова бежали в Новгород!..

— Так весь Псков и побежал? А от тебя ничто никогда не бежит? Все готовы признать власть твою с великою радостью?

— Земли, немцами занятые, Новгород навсегда теряет!

— А земли, тобою занятые, нет, не теряет? И не цель твоя — сломать новгородцев, в осколки вольность их разбить?!

— Однако Новгород меня призывает!

— На том и погибнет! Не при тебе, так при детях и внуках твоих...

— Сказал бы еще: при правнуках, праправнуках!..

— Наведешь ордынцев на Новгород — попомнят тебя!

— Своих выискал — шведов да немцев? Меня в покорности Орде винишь? А как получал ярлык на постели великой ханши, забыл? Где же ты свое непокорство скрывал тогда? Уж не в ханшиной ли...

Андрей и Александр вскочили разом, резко. Но Даниил и его полководец, люди опытные, тоже вскочили мгновенно и уже удерживали, держали противников железными руками за локти сзади. Александр смолк и глядел с выражением страшной и открытой ненависти на красивом лице своем, как бьется Андрей, будто кречет в силках...

— Пустите!.. Пустите! — повторял Андрей...

— Ты не куражься! — властно, как старший, обратился Даниил к Александру. — А ты, Андрей, не хорохорься попусту. Новгород — Александрово дело, и мы с тобою не мешаемся в Александровы дела. И не желал обидеть моего зятя Александр, не так ли?! — Он сурово посмотрел на Александра.

— Не желал! — ответил Александр коротко.

— Садитесь же оба, — приказал Даниил, отпуская зятя.

Дворский уже отпустил Александра.

Братья подчинились и сели подальше друг от друга.

— А ты будь, моя душа, виночерпием, каким бываешь в моих застольях! — ласково обратился Даниил к дворскому.

Тот наполнил кубки из кувшина.

— Пейте! — сказал Даниил властно и прихлебнул первым.

Александр и дворский тоже отпили из кубков. Андрей не мог заставить себя пить. Даниил глянул на него с усмешкой лукавой в усах, и молодое озорство Андрей увидел в этой усмешке... И подумал, что если и получил что-то за свою красоту и юную мужскую силу, так что с того! Не за то ведь получил, что пресмыкался, унижался! И получил-то ведь свободу полную, от всех свободу!..

— Выпей, Андрей, — тесть указывал на кубок.

Андрей поднес красивый золотой сосуд ко рту и губами коснулся вина. Оно сладкое было и крепкое. Ему захотелось пить это вино, и он стал пить...

Даниил, оборотившись к Александру, заговорил о войске, о том, как трудно иметь войско доброе и всегда в готовности доброй. Припомнил Чудское озеро...

Александр засмеялся, как будто бы уже совсем оправился от недавнего своего гнева; махнул рукой...

— Там что! Андрейкина, Чикина победа была!..

Андрей изумился...

Вот они выказали, высказали друг другу открыто, откровенно свою ненависть. И казалось бы, не бывать меж ними добру и ладу навеки! И вот... в голосе Александровом снова теплота непритворная к нему, к Андрею... Да и он, Андрей, ведь он любит старшего брата. Ему радостно и как-то по-детски щекотно в душе от этой Александровой теплоты к нему... Что же это меж ними? Что оно?..

Меж тем Александр уже говорил о дворском, о славе неодолимого и неумолимого полководца. Даниил смотрел на дворского ласково. Дворский Андрей запротестовал против наименования его «неодолимым». Вспомнил, как разбил его и другого Даниилова ближнего, стольника Якова, Ростислав Черниговский. Еще какое- то свое поражение припомнил. Но Даниил заметил Александру, что тогда дворский Андрей был болен, руки судорогой свело, копье упустил, самого едва не убили. Но ведь несчастье такое на всякого может напасть. И спокойно припомнил Даниил, что с Ростиславом сражался и бывший Даниилов печатник, ныне митрополит... Совершенно спокойно отнесся Даниил к митрополиту, подходил под благословение, будто бы тот и не переметнулся из Галича к Александру. Андрей завидовал подобным сдержанности и силе духа, какие видел у своего тестя...

А разговор перешел на поход Фильнея. То и до сих пор событие было памятное. Даниил рассказывал, как дворский, командовавший самой середкой, сердцем войска, принял удар врага и захватил Фильнея в плен... Дворский в ответ на похвалы себе припомнил победы совсем юного, едва семнадцатилетнего Даниила... Прозвучали имена Андрея II Венгерского и Лешко Краковского... Даниил задумчиво вспомнил Анну, свою властную, сильную мать, и снова — как изгнали его, невозрастного, из Галича бояре...

Андрей чувствовал смущение и досаду на себя. Ему- то нечем хвалиться. Какие победы за ним? На Чудском озере, когда очертя голову вперед кинулся, мальчишка отчаянный? Или в Каракоруме, в постели Огул-Гаймиш ? Ох, разве Александр так уж не прав? И отчего только так неладна жизнь Андрея? Кто поймет его?.. Так больно ему...

А разговор все продолжался и даже звучал ненатужно-дружелюбно. Еще битвы, еще воевод вспомнили. Александр похвальным словом помянул тверского воеводу Жидислава. Снова заговорили о боярах, о трудности княжеских с ними отношений.

— Полагаться возможно лишь на тех людей, которые от тебя зависимы, которым ты сам даешь благо, — сказал Александр. И вдруг заговорил о пешцах Даниила, о хороших его копейщиках, о воинах, вооруженных добрыми самострелами — «рожанцами», о доходах с какой-то Коломыи, которые шли на воинов; и снова — о том, что пешие полки — основа всякого доброго войска... Андрей почувствовал глубинным каким-то чувством, что тестю неприятен этот разговор сейчас. Александр словно бы показывал, как много знает о войске Даниила, а стало быть, и о чем другом знать может... И снова говорил Александр о каких-то пограбленных домах, погребах и медушах и о том, что воинам следует роздых давать...

«Уж говорил бы сразу — давать пограбить!» — подумал Андрей с насмешкой. Но решил не заводиться сызнова...

Александр думал о войске... Это когда-нибудь произойдет — войско Орды сделается войском огромного Русского царства... Он прозревал, как это будет... Вино кружило голову... Надо молчать, молчать!.. Искоса глянул на Андрея... Александр вовсе не полагал своего Чику глупым. Но ум Андрея был странен, преждевременный ум, странно раздумчивый, непонятный ныне, и может быть, и в иные времена, в те, что грядут, будет подобный ум полагаться бессмысленным, бесполезным. А после придет время, и будет подобный ум превознесен... И что может породить ум Андрея, коли соединится с этим королевским величием властительного разума Даниила? Но не должно допустить Александру подобное соединение...

Глаза брата виделись Андрею прищуренными, а улыбка — жестокой... Александр видел свою правоту. И правота его была не в том, что он доброе нес, а в том, что знал, видел, как должно все быть... И ни в каком обозримом будущем не видел он могучего королевства Галицко-Волынского, разве что далеко и смутно, там, куда не простирал свои границы острый его разум, там, где предвидение еще не властвовало... А покамест путем Руси будет войско — послушливые мириады пешцов, десятки, сотни, тысячи, послушные приказам несметные полчища... Воздвигнется держава на века, мир повергнется во прах, народы преклонятся... И Александр ощущал явление дальних своих преемников — жестоких, могучих, страшных...

Александр молчал, не говорил вслух. Но Даниил замер, будто слушая его мысли... И Андрей со своим странным разумом снова почувствовал мучительный леденящий ужас — до боли...

Во вторую ночь Андрею не хотелось касаться молодой жены. Он понимал, что в первую ночь он явился насильником, но ведь тогда исхода не было иного, утром должны были увидеть кровь непременно... Он хотел снова попытаться говорить с ней, как в Галиче... Но после того, что произошло в их первую ночь, это будет нелегко — заговорить ему с ней... Быть может, уже и невозможно... Эта мысль испугала его... Нет, нет, конечно, возможно, просто будет очень трудно... Сегодня ночью он скажет ей, что не будет ее касаться... И после... он всегда будет спрашивать у нее дозволения... Любит ли он ее?..

И снова он не мог поднять на нее глаза и не видел ее лица. И заговорить не мог. Но молча лег на самый край широкой постели, отворотился, чтобы показать ей, что не тронет...

Лежал и не мог заснуть... Вдруг подумал о том, что вот сегодня к нему не приходит мужская сила... Эта мысль вызвала беспокойство... А вдруг и не придет?.. Ощутил жжение по всему телу... Тревога сделалась... И тут мужская сила пришла... Было нестерпимо, и он уже не мог владеть собой... Приподнялся, перекатился к ней на постели... И было все то же, что и в первую ночь...

Они были совсем чужие, не смотрели друг на друга. Но на это никто не обращал внимания, то есть никому это не казалось странным. И не полагалось им, по обычаю, друг на друга смотреть или оказывать друг другу на людях знаки любви...

А город был — как взятая крепость — пьяные лежали, как мертвые. Андрей шел по двору в своем нарядном свадебном платье, и люди, вольные от опьянения, не узнавали его...

Андрей пробирался на башню. Люди на пути его схватывались в драках, и падали неуклюже, и бранились, поминая дурно и страшно матерей друг друга... Андрей встал на площадке смотрительной башни, глядел...

Город — как взятый с бою, буйным весельем одоленный...

Андрей Ярославич тихо засмеялся...

Ночами напивался он вина и ложился с женою пьяный...

Эти свадебные дни измучили его душу. И ему уже было все равно, как простится с дочерью Даниил, что она скажет отцу. Простившись с дочерью, Даниил с ним говорил наедине. Сказал, что следует не упускать из виду Александра, следить за его действиями.... Но это ведь ясно было!.. Андрей кивнул устало. Тесть посмотрел на него испытующе и немного сумрачно.

— Дочь у меня одна, — заговорил, — верных людей хочу с ней оставить здесь. Сын дворского будет при тебе, и дружину ему дам. А жена его останется при Марыне...

«Он не доверяет мне в полной мере, — думал Андрей, — но это не обидно. И разве возможно по моим обстоятельствам полностью довериться мне, положиться на меня?»

Уговорились сноситься письмами через тайных гонцов...

Дворский Андрей тоже прощался со своими близкими. Он уже знал о решении князя оставить Константина и Маргариту во Владимире. Это было разумное решение. А разве когда-нибудь его повелитель принимал решения неразумные? Но это решение приносило дворскому много горя. Мужественный в битвах, беспощадный в захваченных городах и селениях, он очень любил своего единственного сына, чертами красивого лида Константин так напоминал свою мать, покойную жену дворского, которую полководец все не мог забыть. К услугам полководца были женщины покоренных, поверженных городов и селений, он был богат, мог иметь много красивых молодых наложниц. Но с тех пор как юным еще воином, проезжая по узкой немощеной будайской улочке, поднял голову и увидел в окне богатого дома красавицу Катарину, он любил одну лишь ее, был с ней мягок и нежен. И теперь ему тяжко было расставаться с сыном и невесткой, которую он любил, как родную дочь.

Константин и Маргарита стояли перед ним. Он смотрел на лицо сына, на его мягко очерченные скулы, округлый подбородок с едва приметной ямочкой, красивые русые волосы. Карие глаза юноши грустно глядели из-под темных русых бровей...

— Дети мои! — говорил отец. — Горько мне расставаться с вами, печаль в моей душе. Но я — верный слуга своего повелителя, и вы будьте таковыми. Иными будете — не будет над вами благословения моего!.. — Голос его задрожал и прервался... И вдруг он закрыл тяжелыми ладонями лицо и начал всхлипывать громко и хрипло...

Маргарита бросилась к нему, отняла от лица его ладони и целовала их порывисто.

— Отец!.. Мы свидимся!.. Непременно свидимся! — повторял Константин.

Дворский благословил своих детей.

— Ты не будешь стыдиться нас, отец! — Константин взял его руки в свои и целовал бережно...

Наконец все гости покинули город Андрея. Снова явились близкими ему Темер, Тимка, Анка, те, кого он и не видал, пока длилась свадьба. Очень хотелось отдохнуть, привести в порядок мысли, все-все обдумать. Но нельзя было. Требовалось вникать в дела правления, писать письма. Даниилу, следить, как там в Новгороде Александр и митрополит Кирилл, уехавший также в Новгород. Дошли слухи о том, что Александр снова болел, но поправился и строит планы женитьбы старшего своего сына, Василия, и планы эти стоят в какой- то зависимости от Александровых намерений завоевания корелов. Стало быть, вновь идет речь о свейских землях, намерения Александровы — в опасной близости от них...

Но пока не только Андрей, но даже и Даниил не мог составить себе представления о возможных действиях Александра. И после, когда Александр уже начал действовать, оба удивились: как просто было бы заранее угадать! Но не угадали...

Пришла зима. Теперь Андрей видел ясно, в городе есть люди, супротивные ему. Александр и Кирилл уехали, но оставались их сторонники. Можно было сказать, что в боярстве составилась партия противников Андрея. В чем-то он и сам был виновен, он отдавал себе отчет. Самыми ближними его людьми сделались Тимка, Темер, Константин, Андрей Василькович и Дмитр Алексич. Эта группа могла вызвать определенное раздражение, неприязнь у иных бояр. Константин был чужой во Владимире, он был человек Даниила Галицкого. Темер и Тимка были низкородными, а фактически именно в их руках сосредоточилась реальная власть, они правили княжеством и совершали это вовсе не дурно, поскольку люди бывалые, с опытом. Но родовитые владимирские бояре предпочли бы править сами. И наконец, Василькович и Алексич никому, разумеется, в знатности не уступали, но были они слишком молоды, и потому их пребывание при дворе сердило бояр постарше... Но в этом во всем ничего не было необычайного, это при всех дворах, у всех правителей бывает. Пожалуй, совсем иное можно было бы полагать необычным, да и то смотря как глянуть... А дело было в том, что Андрея полюбили в городе и в окрестностях. Его любили именно за то, за что по определенным понятиям и не следует любить. Любили за то, что он умен странным каким- то разумением, за то, что у него жена — совсем девочка, за то, что он красив и молод, за то, что носит красивые дорогие платья цветные и выезжает пышно на коне красивом; любили за его зимние охоты, умело слаженные Тимкой, и за пиры, где не было непристойностей, потому что он не хотел, зато вкусное кушанье подавалось и вина заморские, и пелись хорошие ладные песни. Любили за то, что был он жемчужной тучей — щедро, без оглядки одаривал подарками дорогими, нищих оделял... И был он беззащитный на ладони княжества своего, словно жемчужина в оправе серебряной драгоценная, которую в бережении надо иметь...

Жизнь вроде бы заладилась, и мирно заладилась. Но Андрей понимал, что испытание предстоит неизменно, испытания не миновать... Он уже хорошо понимал свои недостатки, знал, например, что он плохой тактик и стратег. Войско, воинскую подготовку дружинников поручил он Константину, и тот справлялся хорошо. Самому Андрею более по душе было искусство поединка, и он часто упражнялся в сражении на мечах, как учил его с детства Лев, и в поединке в рыцарских доспехах, как видел в Галиче. Алексич, Василькович и Константин были ему во всем этом верными товарищами. Здоровые, веселые, молодые, все они могли подолгу размахивать мечами и копьями и скакать на горячих конях...

Но и книжные свои занятия Андрей не забывал. Продолжал собирать библиотеку книг, русских и чужеземных, переписанных красиво. Более того, последнее время его все тянуло писать самому. И случалось, подчеркивал иное в книге, что особо нравилось, ему, или на полях делал замету о том, что писано-де добро, хорошо. Он стал цеплять на ремень кожаный, которым иногда подпоясывал рубаху, кожаный узкий мешочек с писалом — заостренным роговым стерженьком, а рукоять выточена в виде турьей головки. Но не один Андрей писывал на полях. В своих книгах находил он приписки самые разные. Однажды, в дурном настроении, сидел он вечером при свечах над купленными недавно житиями Алексея Человека Божьего и своего любимого Андрея Константинопольского в одной книге. Медленно листая плотные страницы, он замечал, чем же несходна эта книга с другими описаниями жизни тех же святых. Внезапно на полях греческого текста увидел он стихи, написанные по-русски. Тотчас эти стихи глянулись ему, и он прочел их в увлечении несколько раз...

Тяжел-то мне, тяжел, Господи, белый свет.

Тяжеле — много грешников, боле беззаконников.

Потерпи же ты, матушка-сыра земля,

Потерпи же ты несколько времечка, сыра земля.

Не придут ли рабы грешные к самому Богу с чистым покаянием? Ежели придут —

Прибавлю я им свету вольного, царство небесное.

Ежели не придут ко мне, к Богу — убавлю я им свету вольного,

Прибавлю я им муки вечные, поморю я их гладом-голодом!

Андрей читал, чувствуя себя нечистым, вот таким вот тяжелым для земли...

Воскресла память о давней детской чистоте, о желании чистого пути для себя. Но казалось таким далеким, таким невозвратным... И от этого сделалось так мучительно!.. Обмакнул писало в чернильню и быстро начал писать в книге же, на полях... Но и на другой день хотелось писать. Велел приготовить чистые листы... Нашло на него, писал быстро, и будто душа изливалась в словах... Вспомнился старый отцов пестун с прозванием смешным — Козел и рассказы его о походах давних, о богах языческих... Андрей ведь и поныне часто поминает его за упокой... Митус Галичанский вспомнился, и Андрей теперь на себе испытал, как это бывает, когда весь, всем своим существом бываешь на себе сосредоточен, и оттого — столь многое видишь... Хотелось излить свои предощущения судьбы своей, Андрей писал о походе, о битве, но битва эта не была победоносной, князь был побежден и пленен, но это его не позорило, нет... Андрей почти неосознанно предполагал свою судьбу; и чувство, что вот если описать заранее, предвосхитить в писании, то уже и не сбудется в жизни действительной, — охватывало... И выходила сказка, песня, действительность вовсе иная... Андрей лишен был авторского самолюбия в современном пониманий, да и ни у кого из его русских, и у многих чужеземных его пишущих современников не было подобного самолюбия. Андрей никак не мог завершить свое писание, вписывал новые строки, переписывал — и не ставил своего имени... Душа его облегчалась, будто уносила его горести скачущая Жля, и Карна, и плещущая крылами Обида-дева, коих сам измыслил...

Жизнь его с женою первоначально не была хороша. Он не смел взглянуть на нее, порою казалось ему, будто он уже совсем забыл ее лицо. Он не чувствовал, чтобы она его ненавидела или боялась, но, кажется, она тяготилась его присутствием. Первые дни после свадьбы они ложились в одном покое спальном, но теперь, когда никого чужих не было в его городе, он уже не понуждал себя к мужской силе и спокойно предавался искреннему своему желанию душевному не касаться ее, ведь и она этого не хочет. Наконец однажды утром он сказал ей, что не будет более приходить к ней на ночь. Он не смотрел на нее, когда говорил, и не понял, хорошо ли ей пришлось то, что он сказал. Но улегшись в своем спальном покое, ощутил почти блаженство. Вытянулся, как в детстве, раскинул руки. Хорошо было одному после этих мучительных ночей, когда он не мог пошевельнуться, отворотившись от нее и лежа на самом краю постели... Тогда он позволил себе и еще одно облегчение: вовсе не заходил в покои, отведенные ей, не видался с ней...

Он знал, что при ней Маргарита, что Анка следит ревностно за тем, чтобы молодая княгиня ни в чем не терпела недостатка. Он замечал внимательные глаза Маргариты, которая, должно быть, хотела поговорить с ним о ней, но не решалась. Анка смотрела на него пугливо. Она все хирела и кашляла. Андрей за нее тревожился, но это беспокойство занимало, конечно, лишь малый уголок его души. Он просил Анку потеплее одеваться и заваривать себе питье из трав. Она смотрела на него, будто порывалась говорить, но тоже не решалась; и конечно же о молодой жене хотела с ним говорить... Но было очень хорошо, оттого что никто ничего ему не говорил, и душа его могла успокоиться...

А девочка, ставшая его женой, еще не могла понять своих чувств. В ее новых покоях ей было хорошо, почти как дома, в Галиче. У нее было много прислужниц, и Маргарита была с ней. Старая кормилица ее мужа стремилась исполнить любое желание новой госпожи. Но никаких желаний не было, а просто было не по себе как-то. Она вспоминала, как отец, прощаясь с ней, наказывал ей беречь Андрея. И наказ подобный странным ей показался, ведь Андрей был старше ее и потому, конечно, был сильнее. Но она привыкла не подвергать сомнению слова любимого отца. И теперь все пыталась понять, что хочет Андрей, как надобно беречь его... Маргарита и кормилица Андрея, кажется, ждали от нее каких-то откровенностей, но ей не хотелось облекать свои мысли в громкие слова. Сами они заговаривать с ней не смели, и это было ей хорошо. То, что он делал с ней в первые ночи, было мучительно; и когда он перестал приходить, пожалуй, хорошо стало. Но иногда ночью вдруг делалось так тоскливо, так хотелось увидеть его, что она невольно начинала плакать потихоньку. Днем она читала или вышивала в пяльцах, а рядом с ней сидела Маргарита и тоже вышивала; когда выдавались ясные, погожие дни; выходили гулять в малом саду ее покоев, и часто она гуляла одна, и Маргарита, зная, что она хочет быть одна, к ней не присоединялась. Потому что она была не просто девочка, а королевна, княгиня, так чувствовала, так вела себя, и все это чувствовали, и понимали, и знали. Вдруг ей очень хотелось узнать, что делает Андрей, чем занят. Она знала о том, что у многих богатых и знатных бывают наложницы, и почему-то боялась мучительно, что и у Андрея может быть наложница. Осторожно, стремясь обдумывать свои слова, она спрашивала Константина, что делает князь нынешним днем, ездил ли на охоту днем позавчерашним. И Константин всегда отвечал почтительно, не позволяя себе намеков или насмешки, даже и дружелюбной...

Так миновали спокойно и мирно зима, весна и лето. Наступила чудесная погожая осень. Листва сделалась красная и золотая. Почти невидимые ниточки паутинок летели в прозрачном чистом воздухе. Ясный, нежаркий солнечный свет озарял все крутом... Но не всем чудесное это время насладу принесло. Анка слегла и более не вставала. Должно быть, у нее сильно болело горло, она совсем не могла говорить. Никакие снадобья и растирания не помогали. Андрей, позабыв обо всех своих занятиях, тревожился о ее здоровье. В один из последних своих дней она показала знаками, что хочет видеть Андрея и близких ему людей. Он пришел к ее постели. Здесь, в малом покойнике, уже стояли его молодая жена с Маргаритой и Константин. Следом за Андреем вошли Темер и Тимка, Андрей Василькович и Дмитр Алексич... Больная приподняла руку, подзывая своего питомца. Андрей приблизился послушно к самой постели. Она взяла его руку и поцеловала со слезами на глазах. Затем, все еще держа его руку, обвела всех в покойнике молящим взглядом, будто отдавала своего питомца на бережение им... После отпустила руку Андрея и утомленно закрыла глаза... Через день ее не стало...

Очень горевал Андрей. И не полагал, что испытает столь мучительное, острое чувство одиночества. Он справил все положенные обряды, это немного утешало, А дни стояли все такие же светлые, чудесные. Только он нарочно заперся у себя, задернул завесы на окошках. Но тонкие-тонкие лучики солнечные все равно пробивались к нему тонкими ломкими ниточками... Вдруг вспомнилась, как все хотела Анка поговорить с ним. Конечно, она хотела попросить его, чтобы и он поговорил бы ласково с молодой женой... Говорить ему вовсе не хотелось, но мысль о том, что он исполнит одно из последних желаний покойной, ободряла его... Но как же это исполнить? Он подумал, что все, что было меж ним и его женою со дня свадьбы, неверно было и дурно. И было по его вине... Он был наедине с собою, но покраснел... Подумал, что прежде, чем идти, он передаст письмо... Так поступали герои иных книг. Сейчас он совсем не думал подражать им. Это получалось невольно... Так же невольно он принялся разглядывать историю любви красавицы Фламенки и рыцаря Гильема ... И невольно взгляд его остановился на послании любовном героя к прелестной красавице... Ему странно захотелось и наказать себя, и принести какую-нибудь жертву, и показать себя очень хорошо, красиво — и все это — сразу... Он бережно, и сожалея сладко, и почему-то гордясь собою, вырвал из книги два пергаментных листка, составлявших любовное послание. На одном из них он приписал очень почтительную — в несколько слов — просьбу жене — прийти в ее малый сад, и указал, когда и он туда придет. Он писал на том же языке, на каком была написана книга, и не называл по имени ни себя, ни ее. Эти листки отдал он Маргарите, и та не осмелилась смеяться или шутить, но самым учтивым образом обещалась передать княгине...

И крайне любопытно сложилась судьба этих бедных вырванных листков. Единственная уцелевшая рукопись истории любви юной Фламенки и рыцаря Гильема сохранилась в библиотеке французского города Каркассона. Рукопись эта лишена начала и концовки, и не хватает также и двух листков, содержащих, судя по всему, любовное послание Гильема Фламенке. Но самое интересное, что листки эти Мусин-Пушкин перечисляет среди текстов, содержавшихся вместе с известной рукописью, получившей позже название «Слово о полку Игореве», в сборнике, именовавшемся «Хронограф». В 1803 году Мусин-Пушкин опубликовал содержание листков на старофранцузском языке и свой перевод на русский язык. «Хронограф», как все знают, погиб в московском пожаре 1812 года, и, таким образом, оригинал любовного послания Гильема был навсегда утрачен. Мусин-Пушкин писал и о надписи на полях одного из листков, приглашавшей на свидание. Миновало почти столетие, и Блок, пленившись этой странной историей, создал свою прелестную драму «Роза и крест»...

И в назначенное время Андрей вышел в малый сад в покоях своей жены. Было так хорошо, светло, солнечно, будто и не умирал никто из близких, и не было этой мучительной свадьбы и этого почти двухлетия, когда они жили так странно, и ничего не было, а все только лишь начинается, как тогда, в Галиче, и тоже был маленький сад...

Андрей увидел ее, как она медленно шла, спиной к нему, чуть наклонив головку вперед, величавая и тоненькая. И остроконечная шапка-корона чуть колыхалась на головке, и платье голубое узорное было такое же, как тогда, и маленькими плавными волнами тянулось за ней по сухой земле... Она обернулась, и Андрей увидел в ее приподнятых скругленных руках букет опавших осенних листьев, ярких и ломких. Андрей стоял, спрятав руки за спиной. Она же опустила свои руки — золотистая, красная пышность и ломкость упали на землю... Он подошел к ней... Она смотрела на него с этой детской серьезностью и снова показалась ему необыкновенно прелестной, как тогда в Галиче, в самый первый раз... Он спросил, понравились ли ей присланные им стихи. Она отвечала все так же детски серьезно, что более всего ей понравились несколько слов, написанных его рукой... Улыбка радости осветила его лицо, глаза его были прежние — солнечные, пестрые, небесные... Он протянул ей маленькую, изящную глиняную фигурку, изображавшую крылатого льва с девичьей головкой в крутых локонах. Видно было, что работа очень старая, и, должно быть, некогда фигурка была раскрашена пестро, но теперь краска почти вся слезла. Он отыскал эту фигурку в княжой ложнице в Боголюбовском замке. Но неужели суровый и боголюбивый Андрей-Кытан забавлялся такими игрушками?.. Он знал, что это изображение сфинкса, древнего чудовища прекрасного, которое загадывало людям безответные загадки...

Она взяла у него из руки эту маленькую фигурку и смотрела на нее.

— Ты — загадка... — сказал он с нежностью.

— Нет, загадка — ты... — отвечала она тихо и серьезно. И тихо пошла от него, и он понял, что она склоняет голову и глядит на подаренную им фигурку, держа ее в приподнятых ладонях...

С того дня они стали видеться. Днем, в саду. А когда похолодало — в ее приемном покое. Он садился против нее на кресло резное и смотрел, как она вышивает. Они беседовали, играли в шахматы. Приносили им кушанье, ставили на стол два золотых кубка. Однажды она спросила, что за кольцо у него на пальце. Тотчас он снял колечко и подал ей.

— Henricus... — прочитала она...

— Это мое волшебное кольцо, — сказал он. Улыбнулся и рассказал ей о своем отпущенном пленнике...

А ночью он с ней не оставался...

Его мучила мысль неотвязная о собственном бездействии. Константин убеждал его, что нет, они вовсе не сидят сложа руки. Разве подготовка войска — не действие?.. Последний отправленный к Даниилу гонец все не возвращался. Андрей съездил к Танасу и снова заручился согласием брата на действия совместные. Но о каких действиях могла идти речь? Неужели Александр пойдет на него войной? Это вовсе не похоже на Александра. Но что же тогда?..

Все началось неожиданно и набирало силу. Не возвращался гонец, отправленный в Галич, и от Даниила не было вестей. Весть была о сборах Александра, но не могли разобрать, куда он сбирается, держал в тайне...

Александр получил свою весть и знак-приказ: nopal И оттого сбирался. И после Андрей недоумевал, как можно было не понять, куда сбирается Александр и зачем сбирается... И неужели Даниил мог не понять?..

Но всегда держать свой путь в тайне великой Александр не был в состоянии. Константин наладил слежку за Александром и его спутниками. Сначала и вправду не было ясно, куда тот двинулся, но скоро прояснилось — на Дон. А зачем? Туда Сартак перешел, там раскинул свое летнее становище... Решено было, что вслед Александру будет пробираться Андрей Василькович и едва прознает вести верные, как должен тотчас пуститься назад во Владимир. Другой ближний боярин Андрея Ярославича, Дмитр Алексич, отправился на юг, в королевство Даниила. То были трудные опасные дороги. Андрей испытывал некоторую зависть, ему хотелось самому вот так пробираться тайком и разузнавать важные известия. Но он — правитель, он должен оставаться в городе... Бездействие изнуряло его. Воинские упражнения — разве это было действие?.. Он думал о своих посланных на Дон и в Галич. Если они погибнут, это будет и его вина...

Однако не погибли, воротились. Принеслись стремглав. Дурные вести принесли. Алексич не пробрался в Галич, дорогу отрезало войско ордынского воеводы Куремсы. Но следом за Алексичем возвратился долгожданный, давно посланный гонец, едва удалось ему вырваться из города. Он привез письмо от Даниила, тот писал кратко, что придется ему отбиваться от ордынцев и потому не сможет помочь Андрею и советует Андрею, не выжидая более, бежать, бежать на Север, пробираться в свейские земли, к противникам Александра... Сначала это короткое письмо произвело на Андрея мучительное впечатление. Но Андрей был совсем уже взрослый человек и быстро понял, отчего это впечатление возникло. Конечно же, оттого что Даниил ничего не написал ему о будущем, не строил никаких планов, не подбадривал его, даже и о дочери своей ничего не спрашивал. Но и зачем спрашивать? Разве Андрей сможет отослать ответ? И зачем ободрять Андрея, будто малого ребенка, Андрею двадцать два года минуло. И если уж пришла беда, надо встретить беду прямо и спокойно, и сухо даже... Но если бежать на Север, значит, в Псков сначала... Новое чувство самостоятельности заставило Андрея задать себе несколько важных вопросов. Действительно ли надо бежать? Даниил ведь издали смотрит, все ли увидел хорошо? Ведь появление ордынца у своих границ не предусмотрел Даниил! И если бежать, то как же Танас? Ведь он союзник Андрея! Следует предупредить его. И все люди владимирские, все, что поддерживали Андрея... Он должен предупредить их, он не должен бежать тайно!.. Но сначала дать знать Танасу о письме тестя... Андрей отправился снова к брату. Эти поездки давали иллюзию действия. Андрей понимал, что это всего лишь иллюзия, но такая иллюзия нужна была ему. Танас воспринял дурные вести по-своему — решил перевезти жену и детей в Переяславль-Залесский, город хорошо укреплен, и тайный подземный ход есть... Андрею дальнее детство вмиг вспомнилось, как везли его в Переяславль; Анка, Лев, Михаил, отец, маленький Танас на дворе... Как давно Андрей в Переяславле не бывал...

Дома, во Владимире, ждали Андрея вести еще более неладные и подтверждавшие совет тестя — бежать. Вернулся Андрей Василькович. Оказалось, Александр жаловался Сартаку на Андрея... Жаловался?.. Будто Александр и Сартак не знают друг друга?..

— Кто это сказал, будто он жаловался на меня? И на что же он мог жаловаться?..

В становище Сартака говорили, будто жаловался Александр на непочтение Андрея к нему, Александру, к старшему брату... Андрей усмехнулся, плечи приподнялись и опустились... Но помимо жалоб на это самое «непочтение», Александр обратил внимание Сартака на то, что Андрей не выплатил хану «дани» и «выходы» — обязательные княжеские денежные подношения. Но ведь Андрей и не должен был ничего платить, ярлык, данный ему Огул-Гаймиш, освобождал его, он мог почитать себя независимым и от Сарая на Волге, и от Каракорума... Но Огул-Гаймиш давно уже не существует. И что теперь могут значить данные ею права? Один ветер!.. И одно право теперь — право сильного!.. Но и это право должно подкрепляться чем-то. Сартак вручил Александру подобное подкрепление — ярлык на великое княжение владимирское, власть над всей Русью Северо-Восточной. Да, Андрей Боголюбский был не Андреевым прародичем — Александровым. Александр воплотил его мечту. Александр теперь являлся на Русь почти что самодержцем, над ним стояла лишь тартарская власть, но она стояла и за ним, и он мог за нею укрываться, опираться на нее... Александр чувствовал себя в своем праве. Он был сильнее Андрея и умнее цепким практическим умом, устремленным к цели, четко определенной. Василькович привез известие и вовсе страшное: по указу Сартака снаряжается войско, но куда направят это войско, покамест содержится в тайне...

Андрей покривил, растянул губы... Александр более не хочет играть в шахматы ни с ним, ни с Даниилом. Игральная доска опрокинута, фигуры сброшены. Александр выиграл, потому что вместо изощренных шахматных ходов он теперь будет рассыпать простые, грубые я прямые удары...

Андрей подошел к Васильковичу, после — к Алексичу, обнял каждого и сказал так:

— Милые мои товарищи в несчастье моем, нечем одарить мне вас за вашу храбрость безмерную, за вашу службу верную! Теперь нам одно остается: положиться на милость Господню и бежать в чужие земли. Согласны ли вы делить со мною и далее судьбу свою?

И когда они выразили согласие, он попросил их предупредить всех, кто опасается власти и мести Александра и потому желает бежать.

— Решите сами, кого следует известить. Говорите открыто. Пусть узнают все! Я не тайно покидаю мой город!..

Андрея, казалось, утомили эти высокие и немного путаные речи. Он опустился на лавку и спросил Васильковича уже попросту:

— Расскажи, друг, что они еще говорили обо мне, что ты слыхал?..

Василькович снова заговорил, и трое молодых людей принялись иронизировать и даже посмеиваться над Александром, хотя понимали, что их положение — крайне дурное и близко смерти. Но они были молоды, надеялись вопреки всем обстоятельствам, которые оборачивались против них, и большую нужду имели в том, чтобы посмеяться порою и не впадать в тоску совсем уж черную...

Александр указывал Сартаку на то, что управление при Андрее идет — хуже некуда, сам Андрей только и делает, что пирует да прохлаждается на охоте, окружил себя людьми низкородными и разбойными да боярами младоумными... Тут все трое расхохотались. Ясно было, что Александр имел в виду Темера, Тимку и Алексича с Васильковичем...

Но, конечно, если уж зашла речь об управлении городами и землями, то ни Александр, ни Андрей не думали ни о каких хозяйственных реформах. Оба не сомневались в своем праве на власть, и борьба за эту самую власть и составляла их жизнь. Андрей мечтал о богатом независимом княжестве, таком, как у Даниила, мечтал о замках и храмах белокаменных, о том, как соберутся во Владимир лучшие мастера. Но для того чтобы все это начать, надо было опять же сначала укрепить свою власть... И в глубине души Андрей чувствовал верно — у него никогда не будет власти, такой, как у Даниила, и княжества такого не будет; и после него не останется ни храмов белокаменных, изукрашенных искусными мастерами, ни замков-кремлей, ни стен крепостных зубчатых... Но все равно он чувствовал, что жизнь его — не напрасна!.. Что-то, что-то останется...

Так было с Андреем.

Что же до Александра, то он уже понимал, какая она бывает, большая власть, он применялся к ней, он служил ей, но уже и примеривал на себя, как примеривают на голову державный венец, примеривают те, кому он впору придется...

Александр еще не воротился от Сартака, а на земли русские уже двинулась великая рать, огромное войско, ведомое полководцами, которых летописи русские назвали Неврюем и «храбрым Олабугой». В те далекие времена еще плохо была ведома ненависть к врагам и за храбрость почитали и врагов и союзников...

Алексич и Василькович начали собирать всех, кто надумал бежать с Андреем. Андрей еще успел съездить в Переяславль, где уже сидел Танас с женою и малыми детьми, а воеводе Жидиславу — «славному силой» — уже было все ведомо, и он еще укреплял город и готовил оборону и дружину. Говорить было не о чем. Братья простились, понимая, что, быть может, прощаются навсегда. Андрей почувствовал холодность Танаса. Тот выглядел таким унылым, угнетенным. Андрей понял ясно, что тревожит брата: участь любимой семьи...

— Послушай! — Андрей схватил брата за обе руки. — Я виновен! Тебе не надо было поддерживать меня. Но ведь еще не поздно. Для тебя еще не поздно. Покорись Александру. Ему не о чем спорить с тобой, он не станет отнимать у тебя твой удел, тебе много не надо. Покорись, скажи, что поддержал меня по глупости, ошибкой! Он простит. Не иди на крайность, оставь Переяславль. Сохрани жену и детей...

Ярослав, нахохлившись, слушал. Затем резко прервал взволнованную Андрееву речь:

Сказал бы я тебе, Андрей, что глуп ты, да поздно уже, и не глуп ты вовсе, а умен, только ум твой — бессчастный! Ну да ты сам это знаешь... — Ярослав резко высвободил руки. — Александр не простит меня. Ты, должно быть, позабыл, что такое Александр! И я ведь не хуже тебя, и я — сын великого князя Феодора-Ярослава и недаром отцово княжое прозвание взял. И ты ошибаешься, когда полагаешь, будто я удовольствуюсь властью Александровой и собственной покорностью!.. Ты вспомни лучше тот день давний из детства дальнего... Ты вспомни!..

Ярослав смотрит прямо в глаза Андреевы. И вспоминается — широкий двор, два маленьких мальчика, Александр, походя замученная стрекоза... Александр...

— Да... — тихо произносит Андрей.

— То-то! — хмуро подтверждает Ярослав. — Он простит! Как оборвет крыльца да лапки, так простит...

Во Владимир вернулся Андрей к полудню, усталый, ночь не спал, проговорил с братом. Прилег, не раздеваясь, на лавку, но уснуть не мог... Александр — угроза самая страшная, Александр — смерть! Надо бежать и уводить всех, кому грозит власть Александрова, всех, кто поддерживал Андрея... Не мог спать, нет. Взял книгу. Раскрыл житие Андрея Стратилата, воина... Но и читать не мог, буквицы сливались перед глазами... То ли от бессонницы, то ли просто от всего того, что происходило, но он чувствовал, как возбуждение лихорадочное овладевает им, заставляет подняться, отложить книгу... Он стал ходить по комнате, от стены к стене, и даже не сразу приметил, что сильно размахивает руками... Внезапно — и будто ударило его по нервам возбужденным — зазвонили колокола... И не ко времени вовсе... Колокольный звон всегда любил Андрей. Любил перезвон в день Воздвижения Креста Господня, и мерные удары благовеста, и трезвоны всенощного бдения и литургии. Но сейчас раздавался звон частый, всполошный, набатный — звон беды и тревоги. Людской гомон достиг до спального покоя. Андрей не знал, что происходит... Наверное, надо позвать, узнать... Ничего хорошего он не ждал. Вошел Петр и сказал, что люди собрались, ждут князя. Андрей понимал, что надо показаться людям, горожанам... А зачем? Разве ему есть что сказать? Продолжался частый звон. Прежде никогда ему не ведомое чувство испытал Андрей — он подумал вдруг, что люди погибнут и очень много будет погибших... А прежде никогда... Или нет, кажется, было, когда-то, в детстве... Или не было?.. И все было с ним как в лихорадке, с быстротой отчаяния... Мелькнула странная внезапная мысль о том, что, быть может, следовало послать на Волгу, к мордве, к материнским его родам и племенам... Но как бы они могли поддержать его? Крепко держит их Орда. И разве есть у них воины, хорошо обученные?..

Петр хотел накинуть ему на плечо княжой плащ, но Андрей повел плечом и рукою — не нужно. Пошел без плаща, в свите, только шапку надел.

У переднего высокого дворцового крыльца собрались горожане. Много их было. Колокола смолкли, когда вышел на крыльцо Андрей. Уже стояли на крыльце Алексия и Василькович. Остальных своих ближних Андрей не видел. Он понял, что Константин, Темер и Тимка благоразумно не показываются народу, ведь они — всего лишь милостники княжие, а Василькович и Алексия все же бояре природные.

Увидев Андрея, люди загомонили. Василькович стоял рядом, совсем близко, что-то тихонько говорил ему. Андрей, взволнованный, измученный, все равно гляделся красивым и милым — светлый юноша — жемчужная туча. Андрей сделал над собой усилие и вслушался в тихие слова стоявшего близко Васильковича. Тот говорил, что горожане, узнав обо всем, не хотят отпускать своего Андрея Ярославича, хотят оборонять город...

Общий людской гомон стал складываться для Андреева слуха в ясные возгласы и выкрики. Люди кричали, что готовы умереть за него! Конечно, они успела привыкнуть к нему. Они боялись Александра и потому предпочитали Андрея. И еще — они просто полюбили его, как-то привязались к нему... Но эта их готовность защищать его, умереть за него пугала Андрея. Не захотелось этого! Давний разговор в Новгороде припомнился, когда Александр говорил мальчику Андрею о несметном войске. Нет, нет, Андрею не надобно, чтобы неведомые люди умирали за него, этого не надобно...

Он выступил вперед на крыльце и заговорил с этими людьми уверенным звонким голосом. Он сам не знал, как вышло это сейчас у него, такого растерянного, истерзанного всеми этими мыслями, не приводящими к действиям. Или ожило с внезапной силой во всем его существе духовное наследие предков-правителей — природное стремление и умение покорять... Андрей говорил внятно и с этой силой звонкой, что он благодарен горожанам за их преданность, но теперь он хочет от них лишь достаточного разума; все знают, что ни один город, ни на Руси, ни в иных землях, не выдержал приступа войска тартарского, потому что войско это — особенное, каких не бывало прежде; он, князь Андрей Ярославич, не хочет обрекать город на гибель заведомую...

— Брат мой коварством и хитростью отнимает у меня великий стол владимирский! Но пусть Господь судит брата моего! Те же из вас, коим очень страшна грядущая власть моего брата Александра, пусть сбираются и бегут вместе со мною. Это решительное мое слово!..

Люди слушали в молчании. А при последних словах Андрея вновь загомонили, теперь, тут же, не отходя от крыльца, обсуждали, стоит ли бежать и куда бежать... Андрей расслышал.

— Бежать мне придется в дальние земли заморские! И нелегка участь беглеца. Вернусь ли — один Господь ведает! Помыслите, прежде чем решитесь бежать со мною...

Андрей повернулся и ушел с крыльца. Алексич и Василькович остались, их окружили, поднимались на крыльцо, говорилось о сборах и бегстве. А большая толпа медленно раздавалась, расходилась по домам своим...

Андрей подумал, что надо ведь снова заехать в Переяславль к Танасу. Надо ведь и Танасу бежать, спасать жену и детей. Дожидаться тартарского войска и Александра даже за самыми крепкими стенами — безумие, самоубийство!.. И подумав о семье Танаса, Андрей вдруг вспомнил о своей юной жене, о непростых отношениях с нею. Во все эти тревожные мучительные дни он будто забыл ее и не был у нее ни разу. Он обязан спасти ее, не подвергать опасности, в этом его долг перед ее отцом. Теперь он не думал о том, любит ли ее и что это за любовь, думал только о ее спасении, о ее безопасности. Было бы хорошо отослать ее к отцу, там она была бы под защитой верной отца и братьев, Даниил сумеет отбить ордынцев, не допустит их в свои города. Но пробраться к нему, соединить свои дружины с его войском сейчас невозможно. Сейчас открыт лишь путь на Север, и то надо спешить — Бог весть! — не закроется ли для Андрея и эта последняя дорога... Он приказал Петру позвать Константина. Пришлось ждать. Константин вошел, запыхавшись. Андрей не стал спрашивать, почему не скоро пришел, не до того сейчас. Константин с порога заговорил о сборах, о том, что набирается большое число оружных людей, но собрались люди и с женами, и с малыми детьми... И вдруг то, о чем Андрей раздумывал, как бы это сказать, сказалось просто...

— Передай Маргарите, чтоб собирала княгиню. Женщины с детьми поедут следом за оружными, как за войском едет обоз...

По выражению лица Константина он понял, что все решает верно...

...Теперь она часто ловила себя на том, что вдруг произносит про себя свое имя, и не с привычной мягкостью, как произносил отец, а как произносит он, Андрей, — Марина...

Она не знала в точности, что произошло. Общая суматоха затронула и ее покои, но она все еще не могла понять, не могла представить себе... Маргарита еще в Галиче держалась с ней почтительно, но все равно как старшая, взрослая. Маргарита была властная, но умела сдерживать себя. И теперь, когда Маргарита все ей объяснила о брате Андрея и сказала, что Андрей должен покинуть город и ей, и Маргарите, и Константину тоже придется бежать; и тогда она испугалась, она подумала, что Андрей отсылает ее к отцу... Сердце сильно забилось.

— К отцу? — как напряженно прозвучал ее голос... Она не хочет, чтобы Андрей отсылал ее. Когда он вот так, не приходит много дней, она не скучает, нет; но она не хочет, чтобы он отсылал ее к отцу. Она любит отца, но она хочет остаться здесь... или где-то... куда придется бежать... Она не совсем хорошо понимала, как это — «бежать»... Но только бы Маргарита не догадалась, как ей не хочется, не хочется...

— Я еще не знаю, — отвечала Маргарита.

И тогда она увидела озабоченность Маргариты, поняла, что Маргарита думает о своей судьбе, о своей жизни; и вовсе и не пытается Маргарита угадать, чего хочется и не хочется ее госпоже. Но это было хорошо. А плохо было то, что она поедет к отцу...

И когда Маргарита ушла, она сидела одна и думала. И сначала только обида тревожная и болезненная билась. Он отсылает ее! Но почему? Опасность? Его брат? Нет, это всего лишь предлог, а на самом деле он просто не любит ее! Он не любит ее!.. А что она скажет отцу? Отец велел ей беречь Андрея... Почему отец не поможет Андрею? Отец должен ему помочь... Или теперь, когда Андрей отсылает ее, отец тоже полагает себя свободным от всех своих обещаний и от всех договоров?..

Мысли о том, как не будет Андрея, сделались отчетливы. Не будет Андрея. Не будет неловких рук сильных, неловко обхвативших ее... тогда... Руки были твердые-твердые... все тело его было твердое, жесткое... И снова она будет жить в отцовом дворце, в своих покоях, будет вышивать, гулять в саду, раскрывать на мозаичной столешнице книги в красивых переплетах, в шахматы играть с прислужницами ближними... Теперь уже и не было обидно и больно, как будто душа ее уже умерла и ничего более не чувствовала, не могла испытать ни боли, ни обиды...

Снова пришла Маргарита, попросила дозволения сесть рядом с ней. Она позволила. Сейчас Маргарита скажет что-нибудь плохое, скажет о возвращении к отцу... Но Маргарита осторожно обняла ее, и она сразу почувствовала себя совсем худенькой. Маргарита сказала, что вести дурные и надо потому быть сильными и терпеливыми. Сказала, что земли ее отца — в тартарской осаде и не пробраться туда! И потому дорога их бегства ляжет на Север, в края совсем дальние...

Она поняла, что ее не разлучат с Андреем, Андрей не отсылает ее... И тотчас поняла, что угрожает опасность отцу, ее любимому отцу! А она даже и не сразу подумала о нем сейчас! И вот она заплакала. И Маргарита утешала ее, как маленькую девочку, и утирала ее мокрые от слез щеки тонким легким платом...

Надо было спешить. Люди из окрестных деревень уже искали убежища во Владимире. Тартарское войско двигалось вперед. Люди боялись.

Это было особенное войско. Нападая, ударяло тучей стрел, и под прикрытием этих многих стрел бросались в битву несметные пешцы с короткими мечами- ножами. Не надо было тратиться на их вооружение и легко заменить убитых живыми, такими же. Это был народ-войско, предвестник великой войсковой державы. И все были воинами — юноши, девицы, мужчины. И мужчины совокуплялись с женщинами, чтобы зачинать воинов, и женщины рожали воинов. Такое это было войско...

Андрей вновь на крыльцо вышел, к народу своего города. И сказал, что для Владимира опасности нет, потому что он, Андрей, покидает город, уступает город Александру. Александр пощадит жителей, не отдаст на разграбление стольный град, в коем сам же и сесть намерен...

И когда Андрей говорил, как покинет скоро этот город, старые женщины в толпе заплакали, будто теряли сына милого...

Ярослав-Танас увидел, сколько оружных людей следует за Андреем, не считая дружины Андреевой, и воинов Алексича и Васильковича, и тех воинов, что оставил тесть Андреев со своим человеком при зяте, с Константином...

— Эка полков с тобой! Глядишь, и одолеем!..

Андрей горячо принялся звать его с собою, доказывал, что невозможно покамест одолеть тартарские войска, ни у кого нет полков, наученных этому, разве что у тестя его, у короля Галицкого. Андрей убеждал брата, что сейчас биться с тартарами равносильно убийству своих же воинов! Ярослав спорить пытался. И тогда Андрей приводил самый сильный довод — вновь и вновь напоминал, говорил Танасу о жене и детях. Ярослав замолкал, но Андрей все равно чувствовал, что брат не оставляет мысли о борьбе с тартарами...

Андрей не хотел задерживаться в Переяславле. Танас — возрастный зрелый муж, его не потащишь с собою силком, не повлечешь. Женщины и дети Андреевых людей двигались под охраной малого числа воинов Константиновых подале от самих людей оружных. Андрей полагал, что так будет лучше, ведь отряды передовые тартарского войска могут напасть, а так выходит, будто женщины и дети никакого отношения к дружинам Андреевым и не имеют, и движутся подале, в стороне, и всегда можно их укрыть в лесу или в деревне сторонней от войскового пути. Но все-таки он тревожился. Его жена и Маргарита были среди других женщин. Константина он также отправил с обозом, хотя тому было явно не по душе такое приказание.

— Нет, иначе и быть не может, — сказал Андрей, — это мой долг перед князем Даниилом. Он тебя оставил охранять свою дочь!..

И Константин покорился и сопровождал женщин и детей вместо того, чтобы с дружинами идти, как ему бы хотелось...

И так и не уговорив Ярослава, Андрей со своими людьми покинул Переяславль. Он понимал, что теперь Александр достанет его на Руси везде, но все же мысль о том, чтобы покинуть Русь и сделаться изгнанником, безземельным, безудельным гостем при дворах чужих правителей, была ему страшна. Разумеется, Даниилов совет был верный, единственно верный совет. Но все же... А если Даниил отразит ордынцев, если сумеет прийти на помощь Андрею?.. Надо ли так торопиться бежать из русских земель? А если попытаться переждать, выждать время... хотя бы немного... Андрей посоветовался со своими ближними. Василькович и Алексич не возражали против того, чтобы переждать. Их тоже страшила участь изгнанников. Но Темер и Тимка стояли на том, чтобы двигаться в свейские земли тотчас и самой короткой дорогой. К Северному морю — и в свейские земли, к противникам Александра! И все же Андрей принял решение отправиться в Псков и попытаться переждать... Он выбрал Псков, потому что известна была супротивность Пскова Александру, уже пытались псковитяне отдаваться под покровительство немецких орденцев, но Александр тогда взял верх над немцами... Андрей потратил много очень логичных и горячих слов, доказывая Темеру и Тимке, что выждать в Пскове малое время — возможно и не помешает дальнейшему бегству за море. В конце концов упрямые старики согласились, то есть говорили Андрею откровенно, что попросту не в силах спорить с ним, что это он упрям, а вовсе не они...

Обоз двигался стороной. Иногда Андрей на самое краткое время задумывался о Марине и успокаивал себя мыслями о ее полной безопасности...

Но не удалось даже выбраться на дорогу к Пскову. Первые отряды войска Олабуги и Неврюя встали на пути. И все прибывали и прибывали несметные пешцы. И половодье это захлестывало Андреевы дружины...

Орда пошла на Андрея, о чем летописи говорили немного различно, а в сущности, одно и то же... Ордынцы...

«...под Владимиром бродиша Клязьму... поидоша к граду Переяславлю таящеся... Встретил их великий князь Андрей со своими полками, и сразились обои поляки, и была сеча великая...»

«Иде Олександр князь Новгородский в татары и отпустиша и с честью великою, давше ему старшинство во всеи братьи его. В то же лето здума Андреи с своими бояры бегати нежели царям служити и побеже на неведому землю с княгинею своею и с бояры своими и погнаша татарове в след его и постигоша и оу города Переяславля...»

Андрей понимал, что все безнадежно. И уклониться от битвы нельзя было никак. Оставалось только прорываться с боем через тартарское войско.

Он уже знал себя и потому не впал в панический ужас, когда битва увиделась ему хаотической страшной навалицей отчаянно дерущихся людей и храпящих коней. Да, он так и не научился понимать битву, как она складывается, выстраивается. Но только бы не растерялись Темер и Тимка! Нет, они растеряться не могут, не должны. Ведь кто-то должен понимать всю битву, как делается битва! Иначе люди будут гибнуть понапрасну, его люди, люди, которые пошли с ним... Это было бы невыносимо... И чтобы не думать об этом, надо было самому броситься в самую гущу битвы, в самую сечу... И когда под ним убили коня, его золотистого Злата, было больно душе... Но когда высвободился целый и невредимый, и ясно вдруг воскресли в сознании уроки Льва, и сознание не затмилось — действовало... тогда энергически двигался и полегчало душе... И вращал мечом, Полканом своим, как Лев учил когда-то... И уже чувствовал, как эта сила вражеских душ переходит к нему, на него... И понял, что за ним должны двигаться его воины, за ним, чтобы прорваться, спастись... И закричал отчаянно, до боли в горле саднящей:

— Держитесь меня! Держитесь меня-а!..

Пожалуй, с детства для Андрея человеческая насильственная смерть была не столько убийством, сколько простой жизненной обыденностью, просто жизнью. И сейчас — крики, отчаянные возгласы, громкие прерывистые стоны, кряхтенье, брань дикая, вопли предсмертные, хрипы, хруст страшный перерубленных костей, и все эти удары, все это разрубание, пронзание, громкое раздавливание — все это так и должно было быть...

Сейчас он был сильный. Он все делал верно, как Лев его учил. Все его существо, оно верно и умно воспроизводило уроки давнего пестуна. И сила врагов переходила к Андрею! И потому он отчаянно звал за собой своих воинов... чтобы спасти их!..

Яркая жалость к этому множеству людей, доверившихся ему, озаряла его сознание. Жалость не за то, что были они достойны, хороши, добры, умны, достоинствами украшены, а просто потому, что их было так много и судьбы их зависели от его решений и действий... Он уже и не думал, что ведь и от Александровых решений и действий, и Ярослава, и других, имеющих власть... Нет, он брал все на себя. Это был его грех. Это он не смог разгадать намерения Александра, и потому теперь гибнут людские души — много... И мгновенно вспомнился старец Приам, умоляющий отдать мертвое тело сына... Ефросиния за книжным налоем... Его жена Марина... Даниил... подаст ли помощь?..

Людям Андрея все же удалось прорваться, хотя и потеряли многих. Константин прискакал со своими воинами и тоже участвовал в битве. И вот уже войско Неврюя и Олабуги словно бы сомкнулось за спиною Андреева войска и двинулось вперед, на Переяславль.

Оружные люди Андреевы сначала двинулись врассыпную, опасались, не кинутся ли их преследовать тартарские отряды. Но не было преследования, а то просто добили, перебили бы всех. Константин представлял себе, как тартары прошли мимо Владимира, как пошли сейчас на Переяславль... Константину было совершенно ясно, что Ярослав-Афанасий обречен и сопротивление его окажется бессмысленным и трагическим. Но Константин уже довольно понимал жизнь и потому не полагал Ярослава глупым упрямцем. Константин понимал, что смотрит на происходящее с князем Ярославом как бы со стороны, Ярослав же обретается внутри своего происходящего и потому и не может видеть далеко, видит все слишком близко и действует соответственно...

Люди Андрея подобрали раненых. Схоронить убитых не было возможности. Наконец снова соединились, сошлись вместе, в лесу. Где-то не так далеко остановились женщины и дети. Константин с несколькими воинами отправился, чтобы проводить женщин и детей к отцам, братьям и мужьям. Воины устали, раненые нуждались хотя бы в самом малом уходе. Константин досадливо думал о плаче женском и отчаянии... ведь столько убитых... Из ближних людей Андрея лишились Темера. Это была потеря, о которой сожалели непритворно. Потеряли человека истинно близкого, опытного и умного, ведающего жизнь и воинское ремесло-искусство... Тело его, разрубленное почти надвое, Константин решил похоронить как надобно. Отвезли погибшего в село, стороннее от битвы и дороги, и погребли на кладбище при церкви. Константин просил сельчан подобрать и других мертвых и похоронить в общей могиле — в скудельнице... Но было еще важное, что ему предстояло решать. С Алексичем и Васильковичем, с Тимкой он еще не успел переговорить; измученные, они крепко спали...

Константин ехал медленно и, чтобы не думать о том горестном и мучительном, что его ждало впереди, думал об участи Переяславля. Конечно, Олабуга и Неврюй должны вознаградить своих воинов; и страшно подумать, как будут разграблены город и окрестности, и Суздальская земля, и Владимирская... Но почему, почему все так обернулось? Чего не предусмотрел князь Даниил Романович? Такого вероломства Александрова? На брата, по отцу родного, чужое войско двинуть... А чужое ли оно Александру? Да нет, если глазами Александра глядеть, это всего лишь карательное войско царя, которому и Александр подчинен, царя, у которого есть право поддержать князя, подвластного, и покарать княжеского врага... В чем упрекать Александра? В том, что он вдруг не передвинул очередную фигуру на доске игральной, а ударил противника ножом и не предупредил заранее? Но нет, не так! Игра все шла. И в ней главным был — Сартак, сын Батыя, он показал Александру свою власть и подчинил себе Александра. Но и Александру выигрыш — теперь Александр самый сильный из князей русских северо-восточных, едва ли не самодержец... Что толку во всех этих рассуждениях!.. Константин должен сейчас обдумать свои действия, должен решить! Князь оставил его во Владимире для бережения дочери своей. Константин прежде всего — человек своего князя... Подумалось об отце... Что предпринял бы отец, прославленный воевода, водитель полков Данииловых, дворский Андрей...

Женщины и дети владимирских беглецов расположились на опушке. Выпрягли лошадей, сами устроились на трех повозках и вокруг. Молодой княгине и ее ближним прислужницам отдана была заброшенная избушка, единственная здесь. Должно быть, охотники или бортники живали в этой избушке...

Только что миновала гроза, внезапно налетевшая, когда все укрывались как могли. И теперь похолодало, моросило...

Женщины сбегались к промокшим до нитки воинам Константина. Маргарита выбежала из избушки и бегом кинулась к мужу. И, несмотря на все свои тяготы и потери, Константин не мог не улыбнуться с радостью невольной, потянулся к ней с коня, быстро спешился и обнял ее. А она прижималась к нему и целовала его обветренное лицо и жесткую шею...

Марина сидела на лавке, ничем не застланной, у стола дощатого. Шум частых дождевых струй, налетевший внезапно, уже смолк. Она сидела, подпершись кулачком правой руки, а тонкая левая в большом суконном рукаве лежала на коленях, и пальчики невольно сжимались и разжимались. Константин, войдя, поклонился; Маргарита держалась за его спиной, будто робела. Молодая княгиня поднялась ему навстречу. Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Константин проговорил быстро, что сейчас отвезет ее к Андрею, сейчас женщины и дети двинутся к воинам, к своим отцам, братьям, мужьям... Снаружи донесся плач, нестройные причитания... Константин поморщился...

Константин ехал рядом с ней. Седло было мужское, непривычное. Она молчала, ни о чем не спрашивала. Он не решался заговорить сам. Остальные двигались позади совсем, и Маргарита осталась вместе с остальными. С неба, с деревьев капало. Скользко сделалось. Копыта конские разъезжались, скользили, вязли в мокрой земле. Они двигались туда, где лес разрастался глуше, туда не пойдут преследователи, чужие в этих краях, побоятся.

А когда добрались, поднялся женский плач, запричитали, завыли жены и матери убитых, кинулись женщины и дети к своим раненым...

Для княгини прислужницы разостлали на повозке овчинную шубу. Она села на эту шубу и теперь была выше Константина, который стоял у повозки. Маргарита, жена его, стояла рядом с ним. Он понимал, что время упущено. Надо было говорить, когда вошел в избушку или пока ехали; тогда и надо было сказать, что он, Константин, и супруга его Маргарита всегда остаются верными людьми своего властителя и сумеют уберечь его дочь. И надо было сказать, что он, Константин, обдумает, куда теперь двигаться, какими путями, как доставить ее к отцу... Но время для таких речей упущено... Это все надо было говорить, когда они стояли и ехали рядом, когда он был над ней, высокий и сильный. А теперь она сидела над ним, тоненькая девочка, но княгиня, дочь и супруга князя... И в ее детском еще лице явилась некая определенность, задумчивость преобразилась в замкнутость энергическую какую-то...

Она спросила:

— Где князь? — и спросила отчужденно, без малейшей дружественности, как правитель обращается к подданному, когда правитель — правитель, а подданный — подданный...

И Константин сказал ей, что Андрея до сих пор не отыскали. Говорил и все опускал голову. Он сам не видел, но видели другие, как упал Андрей. Но после не отыскали его. Должно быть, он в плену. Тартарским военачальникам, возможно, было наказано пленить его. Отдадут его брату или повезут к Сартаку... Теперь Константин даже робел, говоря то, что еще недавно хотел говорить ей с настойчивостью. Он и теперь пытался настаивать, но робел... И все же сказал ей, решился сказать...

— Княгиня! Медлить нам нельзя. Надо уходить отсюда. Ни я, ни другой кто из ближних людей князя, мы не беремся предугадать, что решат предводители тартарские...

— Нет! — проговорила она. Громко проговорила, но было ощущение, будто выдохнула детски отчаянно и страстно.

И тогда ему легче стало настаивать на своем, потому что она снова перед ним явилась всего лишь пятнадцатилетней девочкой.

— Здесь оставаться нельзя, ежели задержимся — пропасть можем! — сказал решительно, по-мужски. — О людях помысли, княгиня! Люди наши пойдут против нас...

Она не шевельнулась. Молча сидела, окутавшись меховым плащом; шапочка и плат — обычный убор замужней женщины русской — скрывали ее золотистые волосы, и потому лицо казалось взрослее. Она не глядела на Константина, будто поверх его головы глядела.

— О людях неверных не печалюсь. Пусть разбегутся, пусть пропадут. Пусть! Но мы не двинемся с этого места. Не будет моего приказа, покамест не сыщут князя. Живого или мертвого!..

И выговорила это «мертвого» звонко и сильно...

И он, возрастный муж, не решился нарушить повеление княгини. В лагере заспорили. Часть людей положила двигаться на смоленские земли — там попытаться найти прибежище. Это было даже и не так худо, ведь с ними уходили женщины и дети, с которыми трудно было двигаться быстро. Но малая часть горожан со своими женами и детьми оставалась. И оставались воины, уцелевшие дружинники князя и бояр его, Алексича и Васильковича, и воины самого Константина. Снова отправились на поиски князя. Тимка отдавал распоряжения, приказывал, где искать, как идти...

Она неподвижно сидела на повозке. Даже Маргарита не решалась приблизиться к ней. Плащ распахнулся и упал с ее плеч, но будто не замечала, сидела, бросив руки на колени, поджав под себя ноги под платьем плотного сукна...

Когда Константин сказал, больно сделалось в горле — комок. Но не закричала. Она и вправду о людях не думала, не заботилась и не печалилась, даже о близких ей людях, о Константине и Маргарите. Только об одном Андрее. И она знала: он обо всех запечалился бы...

...С силой, с размаха обрушивался металл на металл. И громкий хруст, и крики — это были разрубаемые тела...

И сначала он не почувствовал боли. И не мог бы вспомнить, как это случилось... Он упал... Но кто это был, не мог бы сказать. Не мог бы описать этого человека. Еще удар на него рушился. Но он был в сознании, не упустил меча, отбился, хотя и с усилием... Тогда сделалась боль... Но все еще оставался в памяти; все время помнил, что его могут убить... Подумал, что кольчуга повреждена и что его могут просто затоптать... Уже не хватало воздуха для дыхания. Он был внизу, почти под ногами чужими, крепко обутыми, а воздух был там, наверху, уже почти недосягаемо... Он почувствовал боль в животе и слабость в руках и ногах... Усилия были мучительны, тело уже ощущалось тяжелым, и тяжело было усилием воли заставлять это тело приподыматься и тащиться по земле... Но он полз, отползал... Несколько раз темнело в глазах от приступов боли страшной... Когда голову снова приподнял, увидел овраг. Понял, что надобно туда... Дополз... В ушах шумело... Не мог понять, завершилась ли битва... Но понял, что ему нужно сделать... Прижал обе ладони к животу и покатился вниз по склону... Боль ударила, вонзилась... Кажется, вскрикнул коротко... Потерял сознание...

Когда очнулся, было темно. Шорохи слышались. Это была ночь, и звери жили. Сова загукала громко. Понял, что пусторукий теперь, безоружный, упустил меч... Вспомнился дворский, его восторженные и чуть безумные глаза навыкате... Ему тоже сделалось худо, и он едва не упустил копье... Иди все же упустил?.. Путались мысли о Марине, о князе Данииле, раскидывались перед внутренним взором, странно мерцая, горные луга, колыхались цветочные стебли в человеческий рост... Забытье сделалось... Но очнулся снова... Был день... Птицы щебетали громко... будто и не было битвы человеческой... Лес... Идет лес вглубь, вдаль... В лесу — разрушенный замок... Человек из материнского рода подносит Андрею сокола. Сокол сидит на тыльной стороне ладони, жесткой, задубелой, заскорузлой — без рукавицы ладонь... Мир и жизнь внезапно сделались огромны, и ощутилась возможность их понимания, но что-то надобно было сделать, сотворить, чтобы это понимание было...

Дождь ударил. И бил, и грохотал в этот ритм боли... Хлестало. И глаза ныли — затекала дождевая вода... Он задыхался. Каждый вдох — боль в животе... Он подумал вдруг, что ведь остались и другие неподобранные, сейчас умирающие от ран... где-то лежат... Он не хотел, как другие, не хотел этой кучной смерти... Застонал из последних сил...

Его несли. На плаще, должно быть. Сильно качало, и было больно.

— Мне очень худо? — тихо спросил. И сам подивился голосу, тонкому, будто паутинка...

Не слышал ответа...

Качание прекратилось. Лежал. Было очень больно. Лицу было холодно, в глазах — темнота...

...В повозке он очень мучился, трясло на ухабах. Тимка попытался везти раненого иначе. На переднюю луку седла приладили деревянные бруски и посредине положили плащи, уложили Андрея навзничь. Ехать надобно было быстро, и эта быстрая езда совершенно изнуряла раненого. Снова уложили его на повозку. Надо было доставить ему хотя бы малый роздых. Деревня выглядела совсем бедной. Изба топилась по-черному. Внесли его и уложили на лавку, на плащ, и покрыли плащом.

Она села у этой постели его, склонив низко голову и глядя на свои колени, сдвинутые под платьем. Слезы покатились по щекам, веки защипало... Посмотрела на его лицо, бледное, как мертвое. Вдруг раскрылись его глаза и выразили такую доброту, нежную такую благодарность... И сделалось ей неловко... Он смотрел так, будто любил ее. А она не знала еще, любит ли она его, так ли надо любить...

Он стал бредить ночью, рана сильно кровоточила, ноги похолодели. Тимка велел, чтобы сыскали круглый плоский камень. Нагрел камень, завернул в тряпку и приложил к босым подошвам раненого...

Она боялась, что он... боялась даже про себя произнести это слово — «умрет»... Он умрет, его не будет!.. Теперь было чувство, что, если это случится, и в жизни ее не будет никакого смысла...

Людей с ними оставалось все меньше. Отъезжали, находили себе прибежище. Из женщин теперь были только она и Маргарита. Теперь Константин держал его перед собой на седле. Было страшно, что он в беспамятстве не стонал... Ей хотелось прижать его к груди; казалось, тогда ему будет легче. И почему-то было стыдно открыть, обнаружить свою привязанность к нему, будто никто не должен был знать, видеть... Быстрый взгляд кинула на озлобленные лица вокруг и поняла, что им вовсе не до того... Она ехала рядом с Константином... Наверное, раненый чувствует, даже в беспамятстве чувствует, что она рядом...

Она не понимала, кто эти люди, которые дают им приют. И если погоня, будут ли эти люди покорны преследователям... В избах было угарно и пахло хлевом... От усталости она впала в какое-то отупение. И только его мучения давали ей силу думать, желать, стремиться к определенной цели. Была одна цель — спасти его...

Для нее истопили баню. Она пошла с Маргаритой, мылись низко, у самого пола, чтобы не угореть. После к нему пошла. Его уложили на лежанке, хозяева избы теснились в пристройке. Он был в памяти. Лицо его сильно осунулось, и выражение было тревожное, страдальческое, болезненное. Когда она подошла, сделалось напряженное выражение.

— Иди... — зашептал... и — чуть громче: — Иди... не делай мне больно...

— Но я не хочу уходить от тебя! — проговорила она беспомощно.

Он закрыл глаза и стонал. Ему больно было, его телу; он маялся. Она подумала, что ведь он хочет, чтобы она ушла, потому что он думает, будто ей не хочется видеть его. Ему больно от ее нелюбви к нему...

Но она стала сама ходить за ним и не боялась в этом черной работы. Он помочиться не мог, и Тимка заварил ему траву. И когда помочился, она так обрадовалась, как никогда в жизни не радовалась. К ее рукам привык, и она дивилась уверенности своих рук в уходе за ним, никогда прежде ее руки не были такими...

Андрей был силен и уже начал, хотя и медленно, выходить из болезни, которую причинила ему рана. Он уже подолгу бывал в памяти, уже все узнал о битве и о потерях. Приказал двигаться в Псков. Там дали им убежище временное в Мирожском монастыре. Но было ясно, что в Пскове им нельзя остаться. И здесь опасались Александра. Андрей сделался сумрачен и задумчив. С женой говорил мало. Он еще не мог встать и чувствовал боли. Попросил ее помолиться в соборной церкви Спаса Преображения. Сказал, какую молитву она должна говорить. Она пошла в церковь. Подняла глаза и перекрестилась на крест широкого купола. Со стен расписанных глянули на нее лица апостолов, будто живые, недавно совсем написали их. Она крестилась, творила поклоны, опускалась на колени и говорила молитву:

— Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим, путышествовати хотящим, от всякого избавляя их злаго обстояния: вся бо Ты, яко Человеколюбец, можеши хотяй...

Сейчас она молилась об одном лишь Андрее. Это его должен был сохранить Бог. Ни она сама, ни другие люди не занимали ее сейчас...

Андрей был совершенно измучен, сломлен, удручен и еще очень слаб телесно. Тоска угнетала его душу. Разве не хотелось ему увидеть земли далекие, франкские, италийские?.. И видно, суждено ему быть в далеких землях. Но это не будет светлый пестрый юг, а холодный север; и не гостем явится Андрей, а беглецом гонимым...

Митрополит Кирилл возвратился во Владимир вместе с Александром. Вначале горожане были очень настороженны. Но люди своего времени, люди веков, названных позднее «средними», они привычны были к этой постоянной чехарде — смене правителей. Александр был умен, он знал, что те, кто поддерживал Андрея всерьез, теперь покинули город. И на оставшихся бояр и горожан не были им обрушены никакие кары. Это совсем успокоило людей. И лишь изредка вспоминали они своего сказочного мальчика, светлого юношу, правителя — жемчужную тучу, звездой падучей просиявшего и невозвратно исчезнувшего...

Александр попросил митрополита прочесть листы, которые нашел на столе в покоях Андрея. И вот, затворившись в крестовой, моленной своей комнате на митрополичьем подворье, Кирилл читал. Из маленьких буквиц, сплошным ковром узорным устлавших плотные пергаментные листы, складывались эти излияния горячего сердца Андреева...

Сначала он отложил в сторону листы с изложением истории неудачного похода Игоря Святославича на половцев. Изложение это явно не было довершено. Андрей излагал эту историю злосчастной битвы и поражения, будто странную какую-то сказку. Прежде так не писали на Руси. Пожалуй, сам Кирилл пытался написать так свободно, когда летописание вел в Холме, но и он не решился бы так писать, будто язычник... будто эллин Гомер воскрес в славянском обличье юного князя Андрея Ярославича...

«Се бо Готьскыя красныя девы воспеша на брезе синему морю, звоня Рускым златом, поют время Бусово, лелеют месть Шароканю...»

А это:

«Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, ар- кучи: «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши Хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?..»

Но это было красиво. Кирилл решил сохранить эти листы. Он сам не станет ни дописывать, ни переписывать подобное писание языческое, но если кому на ум придет... Кирилл не супротивник... И решил сохранить...

И на отдельном листе запись была совсем короткая. Но что это было? Недовершенное послание Александру? Но тогда Кирилл по праву мог прочесть, ведь Александр не знал грамоте и все равно доверил бы чтение Кириллу.

Кирилл был человеком Александра, но он был одаренным человеком и свои понятия о справедливости имел. Он знал, что Александр потребует, чтобы в летописании об Андрее было записано дурное. И знал, что дурное это придется записать. Но для себя твердо положил непременно вписать в летопись и Андреевы слова. И суждено было остаться словам Андрея, горячим и страстным, жить во всем летописании русском...

«Господи, что есть, доколе нам межь собою бранитися и наводити друг на друга татар, лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити татаром!»

«Господи! что се есть, доколе нам меж собою бранитися и наводити друг на друга Татар, лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити Татаром!»

«Господи! Доколе нам ссориться между собою и наводить друг на друга татар? Лучше мне бежать в чужую землю, чем дружиться с татарами и служить им!»

И многие летописцы переписывали слова Андреевы и почитали его страдательным лицом...

«...приде Неврюи и прогна князя Андрея за море...»

И сам Кирилл, прежде чем разбранить князя Андрея Ярославича за «младоумных советников» и неправильное правление, не преминул заметить, что юный князь «преудобрен бе благородием и храбростию».

Митрополит прочел князю Александру все Андреевы записи, и тот нашел их ребяческими и пустословными и сказал митрополиту, что никакой опасности в них для себя не видит. И все так же показывая всеми своими интонациями и словами, что записи эти нисколько не тревожат его и никак не ценны, повелел уничтожить их. И это было единственное повеление Александра, не исполненное Кириллом.

Что же до Андрея, то внезапная лихорадка писания, охватившая его, когда жизнь его была на переломе, более не возвращалась, не повторялась. В дальнейшем он чувствовал себя все более измученным, придавленным жизнью, и уже не возникало желание определить и предать писанию мысли свои и чувства...

Александр не заговаривал об Андрее, но умный Кирилл хорошо понимал, что новый великий князь Владимирский все еще полагает младшего брата опасным для себя. И сам Кирилл молчал об Андрее в беседах с Александром, но все более уверялся в том, что случится нечто страшное с Андреем и сотворит это страшное Александр.

Кирилл размышлял об Андрее, о его великодушии, ведь Андрей не действовал потайно, благороден был. Думал Кирилл и о странном столкновении стремлений Андрея и Александра. Один стремился к союзу равных благородных, другой же — к самовластию. И разве могли быть сомнения в том, что другой победит?

И о Данииле, прежнем своем повелителе, думал митрополит Владимирский. Кирилл уже знал, какую помощь обрел ордынский военачальник Куремса в зловещем гнезде Болоховцев. Кирилл полагал, что сейчас Даниил справится с ордынцами и мятежными боярами. Но сможет ли и далее противостоять натиску Орды, подстрекаемой Александром? И ясно было, что идея союза южнорусского, поддерживаемого государями Запада, против Александра и Орды погублена. Кирилл видел победу Александра. И для себя Кирилл полагал быть на стороне победителя...

Андрею и его спутникам открыто предложили покинуть Псков. Андрей понимал, что ни Константин, ни Василькович и Алексич, ни Тимка не желают более нигде задерживаться, не видят в подобных задержках смысла. Надо было как можно скорее бежать на Север, покамест не протянулись, не дотянулись до них страшные руки Александра. Но Андрей не мог, не в силах был заставить себя, ведь это означало разом лишиться всего. И в отчаянии тихом и глубоком он готов был уцепиться за любую, малейшую возможность. Тем более и повод находился для задержки — рана все не закрывалась, не затягивалась; дороги плохие были и еще усугубляли болезненное состояние Андрея, подолгу оставался он в тяжком забытье, не в силах был ни есть, ни пить. И неожиданно для Марины Андрей, почти с ней не говоривший, вдруг заговорил моляще, слабым голосом просил ее настоять на том, чтобы они добрались до Новгорода и задержались там.

— Иначе я, должно быть, не вынесу этого пути, умру...

И Андрей, и она сама теперь опасались приказывать, слишком зависимы сделались от своих спутников. Она поговорила с Маргаритой, и обе женщины почти упрашивали Константина, указывали ему на болезнь Андрееву.

— Ведь он близко смерти!..

Константин и сам это видел, но видел и то, что вовсе не обязательно было двигаться на Север через Новгород... Но если эта последняя, тонкая, как паутинка, надежда Андреева сбудется все же? Александр уже во Владимире, занят устройством на новом месте. А если новогородцы сделают выбор в пользу шведов или тевтонцев? Тогда Андрею помогут... А затем... Но не стоит загадывать. Двинулись в Новгород...

А там не забыли еще мальчика-князя, встретили его хорошо, отвели ему и его спутникам подворье и дали людей для услуги. Константин привел нескольких человек, слывших сведущими в лечении ран. Они занялись раной Андрея. Тимка поглядывал и ворчал потихоньку, что мог бы и сам лечить не хуже, да и лечил ведь, разве без помощи оставлял Андрея...

Но вот когда Андрей осознал ясно, что такое для правителя быть совершенно беспомощным, прикованным к постели. Город кипел. Страсти накаляла борьба двух партий горожан — одни были за Александра, другие — решительно против. И Андрей, совершенно изнуренный болезнью, истерзанный слабостью, плакал, всхлипывал, как маленький мальчик. Он не мог, не был в состоянии вмешаться в эту борьбу, не в силах был даже показаться людям, говорить с ними. И он знал, что никто не заменит его, ни Константин, ни Алексич и Василькович; только он сам, князь, правитель природный, пусть изгнанный, может говорить с народом, что-то обещать, звать за собою... Но сейчас он ничего не мог...

Однажды, серым, хмурым днем, жена сидела в ногах его постели. Но ему было все равно, она не могла утешить его, и он даже не был благодарен ей за то, что она понимала его и не произносила ни слова. Вошел Константин, и она поспешно поднялась навстречу вошедшему и пошла к нему, будто хотела оттеснить, не допустить его к раненому... Они заговорили. Марина говорила тихо, чтобы не тревожить Андрея, но Константин уже не полагал нужным сдерживаться. Андрей слышал его слова: «Он должен знать... какой смысл скрывать от него!.. В конце концов он должен принять решение!.. Нет, я не предаю его и никогда не предам, но это право принимать решения остается за ним...»

Андрей попытался приподняться. Марина, стоявшая к нему спиной, почувствовала его усилие, обернулась, бросилась к нему, помогла...

— Что произошло? — спросил Андрей. — Я должен знать и принять решение...

Но оказалось, что принять решение сейчас невозможно. В Новгород прибыли воины Александра, возглавляемые одним из его воевод. Подворье, где остановились Андрей и его спутники, уже было оцеплено. По дошедшим слухам, приказ Александров был — доставить Андрея во Владимир...

— Какое может быть здесь решение! — тихо и сумрачно заговорил Андрей. — Спасайте свои жизни, как можете. Я уже ничего не могу... Просите, чтобы вас отпустили... И я буду просить о пощаде вам...

— Какие речи, Андрей! — Константин порывисто кинулся к его постели.

Марина замерла поодаль, прижав ладони к груди.

— Ну-ка ложись, ты еще слаб, тебе нельзя долго сидеть... — Константин бережно уложил Андрея. Теперь это не был подданный, рассуждающий о выгоде или невыгоде своего положения. Не было теперь здесь правителя и подданного, были двое юношей-друзей. — Никто не оставит тебя, никто из наших! — сказал Константин решительно. — Что бы там ни было, мы разделим твою судьбу. Дмитр и Андрей тоже так решили. — Он имел в виду Андрея Васильковича и Дмитра Алексича. — О Тимке я и не говорю! — Константин невольно засмеялся, ему показалось смешным подвергать сомнению преданность старого охотника.

Андрей посмотрел искоса на замершую Марину и сделал Константину знак наклониться.

— Я не вынесу дороги, когда повезут меня во Владимир, — прошептал Андрей. — Но прошу тебя позаботиться о ней, я знаю, ты и Маргарита, вы все сделаете для нее. И если сможешь, окажи помощь Андрею, Дмитру и Тимке, я в большом долгу перед ними. И пусть Даниил Романович не поминает меня лихом...

— Оставь эти речи, Андрей! — Константин заговорил даже сердито. — Покамест не думай ни о чем плохом. Думай только о своем выздоровлении. Сейчас усни, тебе надо больше спать, сон для недужного — лучше всяких снадобий. И помни твердо: ты не один здесь. Мы не оставим тебя. Будем изыскивать возможность бежать, спасем тебя!..

Ослабевшая от болезни, исхудалая рука Андреева легла на руку друга. Андрей устало закрыл глаза...

Но эта неожиданная весть о том, что они, в сущности, в плену, все же воздействовала на раненого, измученного, тяжело. Не в силах бороться с нарастающей слабостью, он лежал в полузабытье. Изредка приоткрывал глаза и смутно различал руки и лица кругом себя. В рот ему вливали осторожно, помалу, жидкое кушанье и укрепляющие травяные отвары, перевязывали рану, обмывали его...

Странный шум вдруг пробудил его. Андрей широко раскрыл глаза, почувствовав совсем близко чей-то внимательный взгляд...

К нему склонилось молодое лицо. Голова была непокрыта, светлые волосы падали вдоль щек... Это лицо, узкое, подобное светлому клинку, эти глаза, высветленные холодным северным небом, все это было Андрею странно знакомо... И, как это часто бывает, он ощущал сейчас, что может, должен легко вспомнить, и не мог вспомнить...

Неведомый знакомец увидел, что Андрей раскрыл глаза. Андрей увидел темный кожаный нагрудник, пальцы сильной руки ушли за ворот, и вот уже закачались перед глазами Андрея на темном шнурке нательный крест этого человека и еще какой-то маленький предмет, побольше колечка...

— Андерс! — сказал человек. И заговорил. Слова, были похожи на что-то знакомое, но непривычны. Он понял по выражению Андреева лида, что Андрей не может понять его. С улыбкой приложил кончики пальцев правой руки ко лбу, тотчас опустил руку и заговорил с Андреем на латыни. От слабости крайней сделалось у Андрея головокружение. Он едва разбирал отдельные слова. — Андреас... Хенрикус... кольцо... серьга... — Человек взял его руку и указывал на колечко железное...

И тогда Андрей вдруг вспомнил!..

— Да... Хенрикус... Хайнрих... я помню... как... ты здесь?.. Как ты здесь?.. Что это?.. — Андрею трудно было говорить связно.

И было странно видеть ту давнюю детскую свою, первую серьгу, которую он отдал пленнику своему, когда отпускал его на свободу...

Обрадованный тем, что Андрей узнал его, Хайнрих заговорил оживленно и быстро, снова вмешивая в свою латынь шведские и немецкие слова и фразы. Они приплыли в Новгород на двух кораблях, он, Хайнрих, и Олав Якобсон. Олав — старше и опытнее, и ярл доверил под его начало дружину большую. Но и под началом Хайнриха немалая дружина. Они возвращаются из далеких земель, которые зовутся Серкланд[3], везут рабов для продажи и много других редкостных товаров. Остановились в Новгороде и начали торговлю. И вскоре Хайнрих узнал, что в городе нашел убежище конунг Андерс из Владимира, бежавший от войска тартаров... Это «бежавший» расслышал Андрей, и больно сделалось. Неужели слух пойдет о его трусости?..

— Я бился до последнего... — проговорил он едва слышным голосом.

— Не тревожься, всем ведома твоя храбрость, — отозвался Хайнрих и продолжил свой рассказ.

Хайнрих узнал о том, что Андрей ранен и тяжело болен; и о том, что прибывшие в город Александровы люди теперь держат Андрея и его спутников в плену; узнал и о спорах в городе. Он решил во что бы то ни стало помочь Андрею и уговорил Олава, причем главными доводами послужило то, что Александр — давний противник ярла Биргера, правителя шведов, и потому Биргер несомненно одобрит спасение ими Александрова противника. Новгородцы, впрочем, побоялись участвовать в деле спасения Андрея, решили не трогать присланных Александровых дружинников, держать нейтралитет. Люди Олава Якобсона и Хайнриха налетели на подворье, окруженное дружинниками Александра. Те вступили в бой и были разбиты...

— Но медлить нельзя, Андерс! На шнеках[4] наших паруса подняты! Спутники твои готовы!..

Андрей ничего не мог сказать, оставалось только подчиниться нежданному спасителю. Хайнрих закутал его в меховой плащ и поднял на руки...

Резкий, пронизанный ветровитой свежестью воздух и тряский ход коня заставили Андрея вновь потерять сознание. А очнувшись, увидел перед собой корабль свейский, тот, из детства своего, из того давнего детства, где остались отец, Лев, Анка; свейский корабль, на котором поплыть мечтал, — корабль дубовый, резной весь и стройный, вперед вытянутый, а парус прямой в клетку косую...

Хайнрих понес Андрея на корабль, вверх, по мосткам...

И снова Андрею немного полегчало. И снова он мучительно цеплялся за малейшую, тончайшую паутинку надежды. Впереди были владения Тевтонского ордена, земли, населенные эстами, летами и ливами. Александр — давний противник тевтонцев. Не поддержат ли они Андрея воинской силой? Впрочем, кажется, никто, кроме самого Андрея, в это не верил.

— А ежели поддержат, после чем расплачиваться будем? — спросил осторожно Василькович...

Корабль качало на волнах, Андрей полулежал, опираясь на подушку, его мутило... Чем расплачиваться? По всем раскладам выходило, что не чем иным, как вольностью Новгорода. Но разве этого Андрей хотел? Разве он собирался лишать новгородцев республиканского их правления? Разве сам не осуждал за подобные намерения Александра? И что же теперь? Отдать, пообещать Новгород тевтонцам в обмен на эту помощь воинскую? Это было бы подло! Нет, он не будет, не может давать таких обещаний...

— Там... поглядим... — отвечал Андрей. Кто станет поддерживать его, безземельного, раненного, окруженного всего лишь горсткой преданных спутников и... ничего не обещающего?.. — Попытаем хоть... глядишь... — В сущности, Андрей не настаивал, не приказывал — просил.

И ему уступили, его просьбу исполнили, как исполняют последнее желание умирающего.

Корабль Олава Якобсона поплыл вперед. Корабль Хайнриха Изинбиргира пристал в гавани Риги, крестоносной крепости. Андрея снесли на берег. Уже задували холодные ветра. Острый шпиль Домской церкви проглядывал сквозь темные тучи... В Риге задержались недолго. Андрей мучился слабостью, говорить не мог. От его имени говорили Константин и Хайнрих. На прямой вопрос, поддержит ли Андрея свейский правитель ярл Биргер, Хайнрих отвечал, что этого знать не может, он всего лишь воин, решения ярла неведомы ему и никакие полномочия в этом деле не даны ему ярлом... Вскоре после этой беседы им откровенно намекнули на то, что лучше всего им будет продолжить свой путь в свейские земли...

В Ревеле, называемом еще Колыванью, принудило их остановиться тяжелое состояние раненого. Андрей совершенно утратил надежду, пал духом, и ему вновь сделалось хуже. Им позволили какое-то время оставаться в городе, но время это ограничили. Жилище, отведенное им, было совсем бедным. Содержание им отпускали настолько скудное, что женщины, княгиня и Маргарита, вынуждены были отдавать торговцам свои украшения за свежее мясо и мягкий хлеб. Лекарственных снадобий, так необходимых Андрею, не находилось в этом городе. Никакого почета им не оказывали. Константина очень все это насторожило. Он решился поговорить с Хайнрихом. Что все это значит? Быть может, сюда дошли слухи о нежелании Биргера не только поддерживать Андрея в дальнейшем, но даже и вовсе принимать его... Хайнрих выслушал Андреева ближнего, хмурясь.

— Даже если это и так, — сказал Хайнрих, — что с того! Мир велик. Андрей не пропадет, он воин. Достало бы ему только сил оправиться от раны. Когда-то он подарил мне свободу, теперь я не оставлю его в беде. Но я не верю в то, чтобы дошли подобные слухи. У ярла Биргера нет оснований не принять Андрея, Александрова врага...

Эсты, давние насельники этих мест, звали Ревель Даллином — «Датским городом», некогда город основали даны, воздвигнув для себя крепость. Крепость эта и сейчас высилась на скалистой возвышенности, вокруг нее расположились кварталы Верхнего города. Лет шесть назад король датский Вольдемар II продал Ревель-Даллин Ливонскому ордену. Город не был особенно большим, жилища теснились вокруг замка магистра и соборной церкви Святого Олая с высоким шпилем.

Еще рано было Андрею пускаться в путь, но их торопили. Часть дружинников порешила остаться и примкнуть к орденцам. Теперь и вправду оставалась с Андреем горстка людей. На корабль несли его на носилках деревянных, подостлав плащи. Он увидел, как подходят Маргарита и его молодая жена, которой еще не минуло шестнадцати. Он подумал, как плохо должно быть ей, привычной к роскоши, а теперь у нее в услужении одна лишь Маргарита. Жена его подошла к носилкам и пошла рядом, оправляя плащ, которым он был покрыт. Она тоже была закутана в плащ и казалась совсем худенькой, хрупкой. Но теперь она шла близко, и он не видел ее, видел только руки, как она оправляла его покров...

Его морем везли, труднобольного. Холодно было на море. Приступы озноба изнуряли его. Он бредил на непонятном языке. И никто не понимал его слов. Это был язык его дальнего детства, мордовский диалект. Андрей застудился, разболелся совсем. Пришлось причалить к острову Готланд, название которого означало — Божья земля. Приют нашли в городе Висбю, это был город Ганзейского торгового союза. Хайнрих обрадовался встрече с единоплеменниками, возможности говорить на родном языке своего отца и деда, которому выучился от них. После холодного Варяжского моря казалось тепло в городе, окруженном башенными стенами, на извилистых улицах, среди высоких домов с каменными резными арками и белокаменных храмов, островерхих, с розетками. Это был многолюдный торговый город, было здесь торжище не хуже новгородского. Власти городские отвели Андрею и его спутникам хороший каменный дом и дали в услужение людей. Здесь нашлись и лечители, и нужные снадобья. Никто не торопил, не гнал беглецов. Но задержаться пришлось надолго, Андрей был очень болен. Лечители советовали поить его виноградным соком и давать ему виноградные ягоды. Никто из спутников Андрея никогда прежде не видел винограда; они даже не знали, что из виноградного сока изготовляют заморское вино, самое вкусное и сладкое. И были они удивлены, разглядывая тонкие-тонкие ветки, переплетение узорных листьев, гроздья нежно-прозрачных округлых плодов. За городскими стенами, внутри, у самых ворот, были виноградники. И вправду виноградный сок оказал целительное действие, Андрей стал поправляться быстро.

Он от отца слыхал о виноградниках, много их было в Картлийском царстве, куда забросила прихотливая судьба незадачливого князя Георгия, Юрия Андреевича, сына Андрея Боголюбского. И думал Андрей Ярославич о судьбе своей. Никогда не увидать ему теплых заморских краев, его судьба — холодный Север...

Андрей начал вставать, после и ходить. Но ходил еще скорчившись, как-то перегибаясь набок. Марина умоляла его прилечь, не утомляться, поберечь себя. Но он, всем своим существом сосредоточенный на том, чтобы перемочь слабость, не был внимателен к молодой жене. Он очень боялся так и остаться кривобоким калекой, он скоро уставал, но все равно заставлял себя вставать и ходить. Константин тихо и немногословно поддерживал его в этом желании, ободрял. Также и лекарь-иудей говорил, что выздоравливающий уже должен побольше двигаться. Но Марина видела это болезненное выражение на лице своего Андрея, как прикусывал верхнюю губу, сдерживался — не стонал... и она плакала тихомолком, чтобы он не слышал и не видел, плакала от жалости к нему...

Поплыли дальше. Теперь уже напрямик в свейские земли. Теперь, когда Андрей поправился, путешествие в море Северном начало занимать Марину. Холодное бурное море, синее и свинцовое, было красиво. Кроме нее и Маргариты, на корабле были еще женщины, уже немолодые, низкородные. Они были взяты в дальний поход нарочно, чтобы воины могли удовлетворять свою нужду в совокуплении, эти женщины и пищу готовили. Хайнрих рассказал, что когда-то правители брали в дальнее плавание своих жен и наложниц, о тех временах жива еще была память.

Хайнрих теперь много рассказывал. Андрей, способный к овладению чужеземными наречиями, уже выучился понимать по-свейски и по-немецки, и теперь им была легче говорить. Вместе со здоровьем возвращалась к Андрею и жадность к новым познаниям, он расспрашивал Хайнриха, слушал его внимательно, хотел знать о той земле, где придется ему жить.

Ярла Биргера Хайнрих назвал человеком сильным и непростым, и это вышло несколько уклончиво. И Андрей понял, что, если не строить иллюзий, эти определения — «сильный», «непростой» — будут означать интриганство и беспощадность, как у Александра; и еще — Биргер поможет Андрею, если сочтет подобную помощь выгодной для себя... Тоскливо было думать обо всем этом. Но Андрей сейчас был здоров, силы возвращались к нему, хотелось надеяться; и в глубине души он и надеялся уже на какое-то радужное чудо, которое свершится вопреки логике. И ведь уже свершались в его Жизни такие чудеса...

Хайнрих сказал, что хорошо, что с Андреем нет большой дружины, ярл Биргер не захотел бы допустить в свои владения опального правителя из чужих земель с многими воинами. И снова Андрей с грустью и странным удивлением осознал, насколько беден сейчас, всего лишен — горстка верхних людей — и ни земель, ни богатства... И никого, кто бы поддержал... Танас? Жив ли? Даниил Романович? Далеко, и если и позаботится, то не об Андрее, не оправдавшем его надежд, но лишь о своей дочери, просто может забрать ее; такое случалось; кажется, Мстислав Удалой забирал свою Феодосию от Ярослава... Но Даниил Романович далеко...

Хайнрих рассказывал о землях, куда они плыли, населенных свеями и йотами. Ярл Биргер знатного рода, но род этот не свейский, а йотский. Отсюда и распря Биргера с Фолькунгами, знатным свейским родом...

— Королевская власть не передается по наследству, короли избираются горожанами и свободным крестьянским сословием...

Андрей удивился, заинтересовался и подумал, что это, пожалуй, похоже на Новгород...

— Ярл — это правитель при короле, он осуществляет, претворяет в жизнь королевскую власть. Биргер был ярлом еще при Эрике Эриксоне Шепелявом, с которым не ладил. А когда выбирали нового короля, Биргер полагал, что на этот раз выберут его самого. Но его сила пугает; если он сделается королем, то уже будет править самовластно. Однако совсем устранить Биргера от власти — это невозможно, он умен и силен и умеет принимать решения верные. И потому королем избрали его сына, четырнадцатилетнего Вольдемара, и при нем Биргер и состоит ярлом — правителем. Года два тому назад Биргер совершил крестовый поход на земли финнов, называемых на Руси «чюдью», и расширил королевские владения...

Андрей едва сдержал улыбку. На эти земли ведь л Александр зарится. И он, Андрей, сейчас добирается к противнику, к врагу своего старшего брата. Быть может, придется и в походах участвовать, если и не против самого Александра, то уж, во всяком случае, нарушая его выгоду. Но эти «чюдские земли» Андрей бы отдал Биргеру, не стал бы за них держаться. Если — права на эти земли в обмен на помощь — Андрей согласится. Что-то подсказывает сознанию; Руси чудью не владеть. А даром людей класть в походах напрасных на чудь, зачем оно! Своих подданных!.. Ах, если теперь снова сядет Андрей на владимирский стол, уж будет знать, как править, люди будут за него!.. Но внезапно пробудившееся холодное чутье подсказывало исподтишка, что людям вовсе не тот правитель по сердцу, который заботится об их благе, людям сильный люб; и пусть этой своей силой давит их, терзает, а все люб!..

Хайнрих говорил, что прежде главным городом королевства был город Упсала на реке Фюрис, на озере Мелар, там, где скалистые лесистые острова, там были города Старая Упсала и Эстра-Арос. Но племена эстов то и дело совершали набеги на земли вокруг Мелара, сожгли портовый город Сигтуну; и вот ярл Биргер сказал, что «на ворота Мелара повесит он замок». И теперь превращает он крепость Стокгольм в укрепленный город, заключает торговые договоры с Ганзой, немецким купеческим союзом. Однако жить в Стокгольме Биргер не хочет, до его замка и крепости еще предстоит добираться...

Пристали к скалистому острову малому. Здесь водилось много кабанов, снарядили охоту. Впервые после тяжелой болезни Андрей решил отправиться на охоту. Близкие еще находили его слабым и тревожились за него. Но отговаривать побоялись, он мог бы оскорбиться, зачем они полагают его немощным!.. Молодая княгиня велела Константину не спускать с Андрея глаз... Но, слава Богу, охота прошла удачно, и среди копий, пробивших щетинистую шкуру большого зверя, оказалось и Андреево копье. Он был весел и не чувствовал себя усталым. Разожгли костры, кабана разделали, жарили мясо.

Андрей увидел, как воины с корабля громко произнесли непонятные слова и бросили в огонь куски мяса. Андрей вопросительно посмотрел на Хайнриха.

— Совершают жертвоприношение, — тот усмехнулся.

— Разве они язычники? — удивился Андрей; он слыхал, что насельники свейских земель — христиане.

Оказалось, четыреста лет назад прибыл из Германии на озеро Мелар апостол Севера, святой Ансгиарий. Но разбойники напали на его жилище и сожгли все его скудное имущество, кроме не имевших для них цены Библии и рукописей. Тогда король созвал тинг — вече, но в спорах победили те, которые не желали изгонять проповедников Христова учения. А ещё через двести лет появился первый король-христианин, Олав, признанный святым, он долгое время прожил в Киеве, при дворе Ярослава Мудрого; говорили, он был влюблен в Ингигерд, супругу Ярослава, и она отвечала Олаву взаимностью, они ведь с юности любили друг друга, но отец предпочел выдать ее замуж за русского конунга. Известны случаи, когда по молитве святому Олаву исцелялись от болезней. Но лишь недавно христианство внедрилось широко в свейских и йотских землях. И иместе с Христовым учением пришла и латинская письменность; прежде здесь высекали особые знаки — руны — на камнях...

— Но этот обряд, который мы видим сейчас, вовсе нс говорит об особой приверженности христианству, — заметил Андрей.

Хайнрих с улыбкой отвечал, что особой приверженности, конечно, и нет, люди помнят своих старых богов и приносят им жертвы и рассказывают о них красивые предания. Рассказывают о боге грома и молний, имя которому — Тор, и о Локе — злом боге; и о небесном светлом царстве, именуемом — Валгала, где вечный пир длится для погибших в битвах воинов храбрых, они пьют сладкие крепкие меды, и валькирии — прекрасные небесные девы — ублажают их. Рассказывают о борьбе добра и зла; о том, как устроили боги шутейное игрище, и слепой бог Гедер, бог тьмы, ударил ветвью Бальдера, бога добра и света, и пронзил его; а Нанна, прекрасная богиня, супруга Бальдера, сожгла останки мужа, натерлась пеплом, и зачала его вновь, и родила на свет...

Андрей сам не знал отчего, но вдруг представилось, как его жена Марина у костра потухшего, совсем нагая, натирается пеплом; и отчего-то показалось это очень смешно, и он стал смеяться, звонко, молодо и прерывисто... Он оглянулся и заметил, что все его спутники собрались у одного костра, только он не остался с ними. Константин увидел, как обернулся Андрей, быстро подошел и с поклоном передал, что княгиня зовет князя, трапеза готова. Андрей почувствовал раздражение. Да, он благодарен ей за то, что она не покидает его, хотя ведь это всего лишь исполнение долга супруги; и это вовсе не означает, что она обрела право распоряжаться им!..

— Скажи княгине, что я буду есть с моим другом Хайнрихом!..

Константин снова поклонился и отошел. Хайнрих молчал. Принялись за еду.

— А ты женат? — Андрей только сейчас надумал задать Хайнриху этот вопрос.

Хайнрих отвечал, что покамест еще не женился, это не так просто, за хорошую жену из богатого рода нужно платить выкуп немалый. Да и всякое может быть. Вот Олав Якобсон, с которым Хайнрих в Серкланд ходил и был в Новгороде; племянник Олава взял в жены младшую сестру Хайнриха, но совсем скоро этого юношу нашли убитым. Говорили, будто бы это дело рук Рагнарсонов, девушку из их рода племянник Олава прежде обещался взять в жены...

— И что же ты, — спросил Андрей, не задумавшись, — отомстил?

— Я чужак, наемник, за мною род не стоит, — отвечал Хайнрих суховато, уже и сам сожалея о своей откровенности; он вовсе не хотел, чтобы Андрей полагал его трусом...

Подошла Марина и села на большом камне, чуть поодаль от них. Андрей искоса глянул, увидел ее склоненную низко голову и тонкие пальцы, охватившие колени поверх платья суконного. Андрей подумал, что ведь, наверное, нелегко смиряться и терпеть лишения дочери гордого короля Даниила. И прежде она казалась Андрею сказочной девочкой-птицей, песенной королевной, а теперь что же — докучная жена?.. Он устыдился, поднялся, подошел к ней, протянул дружески хороший кусок жареного мяса. Она взяла и, не поднимая глаз, начала есть. Андрей видел ее белые зубы. Должно быть, она проголодалась, но вот без него не хотела есть. Он сел рядом с ней. — Дай и мне, — сказал он.

Она молча отдала ему надкусанное. Он оторвал себе громко прикусив, и снова отдал ей мясо. Она еще откусила и отдала ему. Смеясь, как дети, они рвали жесткое мясо руками и зубами, передавая друг другу. От костров поглядывали на них с улыбками веселыми и дружелюбными...

Загрузка...